Валерий Куклин

Продолжение 36-е.

7123 ГДЪ от С.М 1614 год от Р.Х.

УШЛЫЙ

О том, как князь Иван Никитич Одоевский войско против Заруцкого собирал, а народ от долга своего живот положить за Государя уклонялся

1

Весна в Приочье случилась ранней, но выпавшего за зиму снега было слишком много, потому он долго лежал серыми буграми среди раскисающей днем и застывающей на ночь дорожной грязи, таял неспеша, но неуклонно, чертя многочисленные канавки по черной земле, сливаясь в ручейки, устремляясь со слышным уху клокотанием в разбухшие подо льдом реки с множеством всё ещё спрятанных от глаз водоворотов. Казалось, что не сегодня-завтра может случиться половодье с сопутствующими бедами: затоплением и сносом изб, гибелью запасов в погребах, потерей скота, множеством простуд и появлением новых оврагов. Но это только казалось. Ибо на самом-то деле реки еще не тронулись, хотя уже и разбуженно ворочались под ледяным панцирем, поскрипывали, постанывали, грозя войску провалами и гибелью в пучине, но все-таки держали идущих россыпью всадников с конями в поводу.

Дороги казались непролазными, но волокуши и сани скользили по стылой и хрупкой грязи легко, несли в своих крытых рогожей чревах лишь связки подков, бочонки с порохом и ящики со свинцом исправно. Ибо снеди достаточно было отряду Одоевского той, что в котомках приторочена к седлам стрельцов, остальное царем было дозволено брать у крестьян хоть силой. Верховые двигались больше по обочинам, кони их ступали по местами вытаявшей старой траве, на ходу ухватывая сухие бодыли и кое-где уж выглянувшие зеленые побеги осочки, подорожника и муравы. Проснулась уж и мать-и-мачеха, но кони ее не трогали. Словом еще не весна была, а послезимье. Хотя в холодном воздухе носом уже что-то улавливалось: то ли духман просыпающихся древесных почек, то ли запах прошлогодней оттаивающей прели. И птицы днем как-то отчетливо перекаркивались и перескрипывались, и по кустам то тут, то там висели уже обрывки зимней облинялой шерсти волков и лис.

Князь ехал в середине отряда. Пребывал по большей части в молчании да в раздумиях, перескакивая с мысли на мысль, возвращаясь к продуманному и повторяясь. Ибо было о чем размышлять, а посоветоваться не с кем. Впервые так-то случилось с ним: все решения следует принимать самому. А за это и ответ держать придется тоже самому, ни на кого вину свою не переложишщь. Ведь идет он для зачина войны. Войны православных с православными. Для войны с Заруцким, коего вся Русь почитала своим Правителем два года подряд, коего по сию пору зовут в городах да деревнях Спасителем Отечества.

Крестьяне встречающихся отряду сёл редко и с неохотой покидали избы, а коли отправлялись куда, то уходили не далеко - берегли не любящие сырости лапти. Да и гостей непрошенных-незванных встречали неприязненно. Ворчали, не таясь:

- Много вас тут шастает. И все - власть, у всех - сила. У каждого свой царь, и каждый царь - истинный. Всех корми, всем плати, а пользы от вас - никакой. Ни порядка в державе, ни защиты.

Потому вторично посланному Советом земли и Боярской Думой в южные волости князю Ивану Никитичу Меньшому Одоевскому добираться до Лебедяни было несложно, но хлопотно. Постойные избы да снедь для немногочисленного покуда отряда приходилось всякий раз выбивать едва ли не с боем, укладываться на ночевки хоть и в избах, но на собственных тулупах и вповал, таскать с повалуш сбереженное крестьянами сено понемногу, только для коней, да ещё и платить за съеденно-выпитое из войсковой казны, давать расписки, по коим по осени будет у голытьбы расчет с хозяевами земли по податям, а дворянам - с Дворцовым Приказом. Никто не хотел задарма кормить зачаток идущего против Заруцкого войска:

- Ты, князь, сам у тушинского вора на пирогах с блинами сидел, когда Иван Мартынович полоняную поляками Моску с нами вместе осаждал, - говорили приокские люди в лицо Одоевскому. - Потому доверия унас Заруцкому больше, чем тебе. Вчера ты одному самозванцу служил, сегодня - другому, завтра третьему крест поцелуешь. И всякий раз нам велишь служить тебе в помощь. Не по-христиански это. Сначала сам определись, а уж потом нас принуждай.

Или:

- Не знаем уж: ты ли сам, князь, брательник ли твой, но род Одоевских кто-то из вас двоих - Большого и Меньшого Иванов Никитичей - опоганил. Сдали вы, падлы, Великий Новгород свейскому королю. О том вся земля русская знает. И еще ты - Младший - в Вологде большую пьянку учинил, когда к граду гетман польский Ходасевич пришел, сам в Ярославль утек, а народ вологодский на погибель оставил. Негоже нам общаться с тобой, паскостно, все равно что со срамной девкой вожжаться. Блуди уж далее без нас.

- Нет у нас для тебя снеди, князь, - вторили им другие. - У самих брюха к хребту присыхают. За зиму всё, что было, повыели. По весне у нас в деревнях завсегда зубы на полку кладут. Сам бы нас подкормил, Иван Никитич, из своих закормов. Государь, небось, тебе денег на прокорм войска дал. А ты норовишь с нас, с сирых, задарма слупцевать жратву-то. Ведь не христарадничаешь, а нож к горлу приставляешь, ровно царь Ирод, прости Господи тебя окаянного.

И так говорили по всему пути отряда Одоевского от Москвы до Серпухова, Протвино и далее, в каждом селе, в каждой деревне, в каждом выжившем починке. Отчаялся народ за годы невзгод и войн, озлобился, гнева княжеского не страшился.

- Москвичи - они москвичи и есть, змеиное племя, - говорили меж собой крстьяне за спинами ратников Одоевского горомко, чтобы те слышали. - Сдали Москву полякам - так и жили бы под польским королем сами. Ан им занадобилось и нас - православных - под латинян подложить. Один Иван Мартынович за-ради Руси и воевал. Теперь эти окаянные на Заруцкого войной идут. Да еще и брешут, как собаки: православие, мол, от Астрахани защищаем, заветы предков хотим сберечь. Креста нет ни на Москве, ни на москвичах. Даром, что ли Икону пересвятой Богоматери у града древнего Владимира москвичи спёрли? Говорили, чтобы себя от Темир-аксака защитить, а потом и навеки присвоили. А более ничего святого - кроме ворованной иконы - в Москве той не было и нет.

- Ничё, - отвечали сами себе на своё же злобное кудахтанье заокские люди. - Время придёт - отвернёт лик Пресвятая от богопротивного града, ввергнет изменников в пучину Геены огенной! Отмстятся кошке мышкины слёзки.

Были и такие, что и посмеивались над походным воеводой:

- На князя Ивана Никитича глянь: рожа лоснится, ровно жопа дубины просит. Борода клочками растет - верный признак крови нехристя. Сблудила какая-ни-то бабка евонная с татариным. Татарва - они до московских баб охочие, - и далее несли уж и вовсе похабщину, похахатывая при этом, пощуриваясь, скаля редкозубые рты с гнилыми провалами.

Без боязни потешались над князем и его с виду потешным войском приокские и заокские мужики. Ибо знали, что путь Одоевского длинен и долог, начни он лютовать да карать в начале - до конца его отряду не дойти, повеления Собора земли русской не выполнить, то бишь не только самому впасть в царскую немилость, но и весь род княжеский свести на нет. А для русского человека честь и продолжение рода превыше всего!

Иван Никитич с виду не обижался на них, и не сердился. Словно и не слышал поносных слов. Требовал освободить для ратников избы, иначе, говорил, сожжет на х... все село либо деревню.

- Велю пороть особо разговорчивых без гнева, - утверждал, - а по обязанности.

Посылал стрельцов полазать по погребам да схоронам, добыть снедь - тем и пропиталось войско всю дорогу. Ночевал сам трезв и запретив ратникам жрать хмельное. А поутру выезжал, подняв по крику свое войско, так рано, что будил петухов.

Никто из крестьян потому не успевал собраться в разъяренную толпу и отмутузить стрельцов, довольно быстро понявших, что народ приокский да заокский москвичей не любит, ставших настороженными, постоянно озирающими, ждущими стрелы в спину. Перенесшие голодовку двух осад юные стрельцы московские голодное детство своё провели за крепкими кремлевскими да китайгородскими стенами, о Заруцком знали лишь по словам поляков да бояр, почитавших атамана исчадием ада. А тут и мир оказался несказанно велик, и народ русский оказалось, любит Заруцкого, а не Государя Михаила Федоровича, коего и сами стрельцы не шибко-то жаловали, но царем почитали искренне. Потому как искренне верили, что именно Михаилу Фёдоровичу повелевать всею Русью поручено Советом всей русской земли. А тут выяснилось еще, что многие земли людей своих на Освященный Собор и сами не посылали, и приглашения на оный не получали, а потому обижены были на Москву.

- Потому Миша Романов - не наш царь, а ваш, - заявил, к примеру, Одоевскому в в присутствии всех его стрельцов крестьянин из села Быкова, что под Серпуховым, по имени Петр Похмелкин. - Нам без царей жить как-то сподручнее. А главное, сытнее.

Похмелкина того велел князь крепко выпороть, чтобы впредь зря не молол языком. Мужик чуть было душу Богу не отдал. Но слово-то уже вылетело, в уши стрельцам проникло, заставило лбы в раздумьях сморщиться:

"Пошто царь звание имеет избранного народом, а народ русский его царем не хочет? - задавал себе вопрос едва ли не каждый московский стрелец. - Получается, что обманывают нас наши бояре да дворяне. Или, может, мыслят по-московски державно, простому человеку непонятно?"

Подобные размывшления трудно укладывались в головах стрельцов, перешептывались меж собой, обсуждались тайно, без князя, передавались друг другу:

- Заруцкий, слышь, и не злодей вовсе. Он в тутошних местах еще до смуты богатых грабил, да награбленное бедным раздавал.

- Это что. Говорят, это Заруцкий своей рукой самозванного Димитрия ухайдакал, а потом трон царю Шуйскому передал.

- Брешут. Мой родитель видел, как Лжедмитрия убивали. Купец московский - имени не помню - из фузеи серебряной пулей царя насквозь прострелил. А потом осиновыми кольями его окончательно добили. А гиль тот против упыря учинил самолично Шуйский, когда был в звании княжеском, не царском.

- Да я что слышал, то и передаю.

- А где слышал?

- Так здесь же, в дороге. На прошлой ночевке.

Ты что - с местными что ли болтал?

- А что - нельзя?

- Князь не велел.

- Да это так - случайно вышло. Вышел в огород по нужде, порты снял, а тут мужик какой-то рядом подсел. Вот и поговорили.

- Поговорили они... Хочешь совет?

- Хочу.

- Ты в следующий раз такому серуну сразу бей между глаз, вали на спину, связывай да к князю веди..

- Это поваленного-то и связанного вести? Ха-ха!

- А хоть поваленного, хоть на ноги поставленного. Сдашь князю такого болтуна - будет тебе награда.

Так что ж, получается, я без награды остался?

- Получается, так.

- Вот, блин! Что ж ты раньше не сказал?

- Раньше я тебя за умного почитал.

Ивану Никитичу подобные разговоры передавали, но он от разбора таких дел отмахивался в эти дни. Не хватало еще и без того ни на что не годное войско сердить проверками и наказаниями. Покуда нет настоящей смуты в войске, нет драк и поножовщины, влезать князю в перебранки ратников - дело зряшное. Но на первых порах и того, что стрельцы по дороге не разбежались, достаточно. Вот вернется войско в Москву - тогда уж с оставшихся живыми за сказанное вчера ли, сегодня ли, и спросится, строго спросится, до крови и мук. И спрашивать будет ни сам князь, ни походный кат его Серюнька, а мастера из Пытчоного, Судебного да Разбойного Приказов. Тогда и будет узнано, кто велел объявлять убийцей Лжедмитрия именно Заруцкого, кто дал приказ за Шуйского заступаться. Ибо Ивану Никитичу было велено самим Государем Михаилом Федоровичем до ратников своих донести, что это родитель царский, Федор Никитич в миру, а ныне Патриах московский Филарет, обитающий в польском плену, убил первого из самозванцев собственной рукой. А трон у Фёдора Никитича князь Шуйский украл.

Брехня, конечно, но такая брехня, в какую всякий московит поверит. Пусть даже не сразу, а со временем. Потому как, в конце концов, войны да смута истинных очевидцев повыели. Да и вообще событий ужасных, кровавых много за процедшие восемь лет произошло, головы людям всяким случайностями захламило. Что нн сбрешеь ныне толпе - во всё молодые поверят. Одоевскому и самому порой казалось, что не был он никогда ни тушинским боярином, ни сидел он в Думе подле Заруцкого, ни бился в польском войске с русскими ратниками насмерть. Он так все совершенныее им пакости постарался забыть по восхождении Михаила Федоровича на трон, что чуть было и действительно все совершенные им злодеяния не отсёк от себя напрочь.

"И отсёк бы, - подумал Иван Никитич о своих стрельцах, - кабы не эти болтуны. Все то они знают, молокососы сраные. Не будь большой нужды в вас, нужды настоящей, велел бы казнить всех зараз быстро и весело - и опомниться бы не успели. Ан - нельзя. Сотня - и то для моего дела мало, а без вас и вовсе не с кем будет Заруцкого воевать. Что за войско? Позор - а не войско. Двое хромых, двадцать три на коней впервые село, ходят теперь враскоряк, муде до крови истерли, от боли плачут. Вояки, едрит твою в качель!"

Князь, словом. Откуда ему - сорокадвухлетнему, богатому да знатному, обученному еще в пять лет верховой езде дворовым дядькой - знать, что родители нынешних стрельцов, почти поголовно погибших в годы смуты, коней семейных поедать стали еще в ту осаду, что против Шуйского второй Самозванец учинил, а остальных лошадок доели уже при владычестве Москвой поляками? Юнцы сии настоящих живых коней впервые увидели, когда ворота Кремля жолнеры полковника Струся открыли и впустили в первопрестольную земскую рать князя Пожарского и казачье войско князя Трубецкого. До этого жили они лишь детскими воспоминаниями о стрелецких конюшнях да игрушечными коняшками из глины и дерева исполненными, по обгоревшему городу скакали не на хворостинках, а на обугленных палочках.

Сам князь на вороном, черногривом и белогрудом Буяне сидел хорошо, крепко. Глядя на такого всадника со стороны, поневоле залюбуешься. Он и стремена имел заморские, из Саксонии привезеннеые купцом Вавиловым в догодуновские еще годы. И седло имел отменное, сработанное татарином Чигировым из аула Бельгельдым, что под Казанью. Да и прочая сбруя, вплоть до малой шлеи, была татарской - от Аманбека Чукурова, что привозил свои изделия в Москву из Касимова поутру, а уж к вечеру все распродавал и готов был вернуться домой в ту же ночь. Одоевский в свои немолодые уж годы легко переносил длинные конные переходы, а сотня новонабранных стрельцов, выделенная ему главой Стрелецкого Приказа, состояла из отроков первоусых, к седлам непривычных.

Мальцы сии с виду воинственные годны были пока лишь на то, чтобы гордились они своей бестолковой удалью, мечтали поскорее выслужиться перед Государем, выбиться в люди, стать вдруг да дворянами. Так было обещано всем этим стрельцам самим Главой Боярской Думы Шереметьевым, если вернутся из Астрахани они победителями и с головой Заруцкого в мешке. Еще и совет дал. Бесплатный:

- Голову ту листями крапивы перекладывайте. Чтобы не протухла. А то привезете черепушку одну - кто вам поверит, что то - Заруцкого башка?

И юнцы с умным выражением лиц согласились:

- Переложим, батюшка. Крапивы по весне и летом на Руси много. По пять раз на день будем перекладывать. А в особо жаркие дни будем мешок в воду окунать.

Словно, голова Заруцкого ими уже добыта, осталось ее только до Москвы довезти. И всю дорогу похвалялись стрельцы друг перед другом своими будущими подвигами, болтали всякий вздор:

- Мы Заруцкого когда рубить будем, голову надо ему не посечь. Чтобы целой осталась. А царицу поперва все по очереди перепробуем, а уж потом башку отрежем. Только говорят, ведьма она. Пока жива - молода и красива, а как подохнет - так сразу старой каргой сделается. А вот мальца жалко. Поди найди такого православного, у кого рука на дитё поднимется. Жребий бросать надо. Или из пленных кто подсобит. Там у Заруцкого, говорят, есть поляки в его войске. А ляхи - они до детской крови дюже охочие. В Москве во время осады они православных детей живыми ели. Поляку детскую головку срубить - одно удовольствие. А мы за то его из плена выпустим.

- Не хвалитесь, стрельцы, едучи на рать, - обрывал то и дело подобные разговоры Одоевский, с некоторых пор уже понявший, что зря не захватил он из Москвы пару-другую стрельцов матерых, способных стать дядьками при этой сотне пустомель. Надежды на то, что в даточные с других волостей попадут мужи взрослые, было мало. Да и попадут - что толку? Московская молодежь - она стариков чужих не ценит, в мудрость их не верит, почитает себя умней всех немосковских только потому, что сами они возле Кремля на свет появились. Одно то, что они живых царей вот так вот, как тебя, рядом видели, делает их заносчивыми и чванливыми безмерно, неслухами и дурнями полными.

Сказал старик шатурский, чтобы не ходили по старой гати, не чиненной со времен годуновских, - не послушались, попёрли именно по ней, не сообщив князю о предупреждении шатурца. Так чуть в трясине пятеро стрельцов не погибло. Отделались лишь сломанной передней ногой коня. Пришлось резать животное, отбирать у здешних и без того безлошадных крестьян лядащую кобылу, идти другой дорогой.

Сам князь в их годы также был зело озорным, лихим и оголтелым, забиякой, хвастуном и неслухом. Только все потехи учинять умудрялся как-то с пользой для себя. Потешал, к примеру, Государя Ивана Васильвича в кулачном бою на льду Москвы-реки на Николу зимнего. Случилось стать ему победителем в той драке кремлевских с замоскворецкими, начавшейся стенкой на стенку, а закончившейся поединком родовитого княжича с купеческим сыном Прошкой Прохоровым. За то, что выбил Иван Никитич этому самому Прошке глаз, пожалован был победитель самим царем чарой доброго вина из собственных рук да взят в царские рынды. Великая честь!

И еще Иван Никитич Младший в молодости завидовал более старшим князьям да дворянам, что служили в знаменитой на всю Русь царёвой опричнине, скакали на конях с метлами и пёсьими головами у сёдел, нагоняли на крестьян ужас и тоску, вольны были заваливать под кусты любую девку либо бабу, а потому пользовались этим правом без разбора и без страха. Вот были-то прекрасные денечки! Старший брат Ивана Никитича за хмельным питием расскаазывал младшему, что в годы опричнины ублажил он не менее двух сотен юных дев и зрелых баб. А со стыда повесились из всех них только пятеро, да и то две из них - бабы замужние, при детях.

- С остальных позор - как с гуся вода, - заключил он. - А потому и нам - не вина, а награда.

Младший слушал рассказы старшего, раскрыв рот, млел от телесных желаний и томился в рукоблудии, надеялся на новую опричнину, когда всё будет знатным можно вновь, а слово "нельзя" всем миром забудется.

Ан пришла иная беда, развязавшая руки Ивану Никитичу, сорвавшая удила с его буйной головы - смута да одна за другой четыре войны: первого Лжедмитрия с Годуновыми, Шуйского - со вторым Лжедмитрием и с Болотниковым, а там и всей земли русской с поляками. Оскомину на баб Младший по смерти царя Димитрия быстро сбил, а мира в Московии и по сей день как ни было, так всё никак и не предвидится - сам вон войско собирает для пятой войны - с царством Астраханским, с самим Заруцким, который когда-то князю Ивану Никитичу Младшему честь спас, заступившись перед Лжедмитрием, а еще раньше и вовсе оказал услугу неоценимую, о которой князь как ни старается, а забыть не может. Так что оставшиеся самые сладкие мужские годы пришлось князю не за бабами гоняться, а за милостью Государей, меняющихся чуть ли не каждый год, то и дело норовящих род Одоевских под корень извести либо вознести до стояния возле трона. Сучья жизнь, прости Господи!

От мыслей о себе несчастном возвращался князь к размышленниям о собственном войске.

В надежде поскорее выбиться в люди стрельцы, как это водится издавно у москвичей, готовы были ночи не спать, нестись в бой и победитть хоть самого дьявола. И они бы сами поскакали во весь опор по замерзшей Оке и Волге вплоть до Астрахани, если бы не было наказа князю сперва собрать войско не менее пяти тысяч человек, а уж потом идти на штурм города, стоящего в дельте великой реки, собирающего дань с торговых гостей и подвластных народов, кормившего ранее этими поборами Москву, а теперь оставляющего при себе всю выту, не желающего своими доходами с царем Михаилом Федоровичем и его боярами делиться.

Ибо брать штурмом крепость войском в сто один ратник - дело безнадежное. Понимали это даже самые безусые из безусых стрельцы, а потому и сами почитали себя не столько ратниками, сколько стройщиками - заботчиками о сборе даточных людей в князева войско.

Велено князю Ивану Никитичу самим Государем с каждого из пяти дворов южных уездов по одному ратнику загрести - и так, чтобы к концу весны пять тысяч ратников собралось под московскими стягами, Одоевский, знали в Москве, так и исполнит. Потому, как волен он опротивившихся царской воле хоть жечь, хоть сечь, хоть казнить самой лютой из смертей. Царь и Совет земли русской готовы все вины князю зарнанее простили, лишь бы вернулся Иван Никитич Младший Одоевский с головами Заруцкого, царевича Ивана и блудницы Марины Юрьевны. Хоть сразу в одном мешке, хоть в трёх.

Велики доверие и честь!

2

Однако, даточных людей в посещенных князем волостях и уездах набралось немного. Даже в родном Одоеве годными к службе признал сам князь лишь семерых даточных людишек, да и те лишь пообещали догнать его войско в Ливнах, а покуда они будут сабли, копья, стрелы да колчаны, мушкеты для себя искать.

Прошлым годом, когда князь впервые собирал в этих землях войско, было ратников у него более половины тысячи. И кони у всех были справными, и оружия вдоволь. Про снедь и напоминать не приходилось. Одних волжских балыков сухих, соленых да закопченных три воза зарузили доверху. Горшочков для томления мяса привезли тысячу, то бишь по два на каждого ратника - на случай, если побьются какие в дороге. Двое тульских купцов три сотни сырых подков князю выдали. А воевода протвинский из собственной казны деньги достал да закупил двадцать два седла со стременами, всякого рода сбруи несчетное число, и даже передал в войско своего дворового кузнеца, умеющего ковать и по-горячему, и по-холодному. Потому как выслужиться хотел перед Советом земли русской.

Где теперь все это богатство? Нету.

Кабы не случилось нужды Одоевскому вернуться в Москву на торжества по случаю возведения на московский Престол Михаила Фёдоровича, было бы легче ему в прошлом году с Заруцким справиться. Ибо сам астраханский правитель в те дни только-только в город вошел, не огляделся как следует, не успел приноровить крепость к защите, народ под себя не подмял. Да и самим Одоевским войско было бы вовремя собрано, все битвы снахрапу бы исполнились, бестолково, но словно так быть и должно. Всё по-русски, на авось, а потому удачно сложилось бы. Как всегда.

Если б не случилось нужды быть князю в Москве...

Князь уехал на торжества по случаю воцарения Михаила Федоровича - прежнее войско и разбежалось. Пришлось от имени Государя задним числом указ чинить: отпускает, мол, царь даточных людей, что собирались на войну с Заруцким, по домам до следующей весны. Дабы по первому же зову Одоевского все записанные в его войско даточные прибыли на Торг в Ливнах при конях, при оружии и при снеди на три месяца вперед.

Вернулся князь в земли приокские - а ратников-то и нету. Из пяти сотен прежних даточных на Торги городов здешних явилось двадцать два. Новых надо набирать, в новые расходы казну воинскую вводить, из своей калиты деньги доставать. Накладно, однако. И времени нет, поспешать в Астрахань надо. Ибо чем дольше чинится царство Астраханское, тем слабее становится царство Моcковское. Еще год повременить с войной - будут купцы английские да голландские, жидовские, фряжские да персидские не Москвою, а с Астраханью договоры заключать. Потому как Москва - она нигде, а Астрахань - ворота Волги к морю. Догадайся Заруцкий весной этой вверх по реке пойти, до устья Оки добраться да воинским станом там укрепиться, объявить весь пройденный им от Астрахани путь владением царя Ивана Дмитриевича и законной царице Марины Юрьевны - конец и Москве, и роду Захарьевых-Юрьеваых, и всем поставившим недоросля на царство боярским родам.

Про такое даже иноземные гости подозревали, а русским на роду написано о подобном знать.

- Вы, московиты, никогда умными не будете, - сказал Ивану Никитичу Младшему английский торговый гость Джон Мерик, сидевший во время царского пира за столом поошую от Государя вместе с думными боярами, как равный самым знатным московским фамилиям гость. - Дело надо было тебе, князь, делать, Заруцкого вовремя воевать. А ты в Москву вернулся, бражничать принялся да хозяина своего ни за сто покуда им не совершщенное чествовать. Месяц прогуляешь - да год потеряешь. А через год тебе уже с умишком твоим никудышным и с войском твоим дряным с Заруцким не справиться. Уразумел?

Промолчал Иван Никитич Младший, сделал вид, что насмешки не понял, не обиделся. Ибо в чем-то торговый гость и прав. Но только в чем-то.

А по большому счету прав все-таки князь. Важно для рода всего Одоевских, чтобы оба ИванаНикитича во время венчания на царство Михаила Федоровича были рядом с новым Государем, на виду его и всей Боярской Думы. Важнеее всякой победы, чтобы Михаил Федорович слышал льстивые речи Одоевских всех до одного, вплоть до детей их несмышленных, чтобы новый царь доподлинно знал, что все князья рода сего - свои новым Романовым люди, слуги надежные, что хоть в латинянстве и жидовской ереси, как прочие близкие царю бояре, не замешаны, но все равно свои и ложному патриарху Филарету, и его чаду.

То есть Одоевские тоже в тайном латинянстве замешаны, конечно, но... слегка, почти незаметно. И очень, очень давно. А за полное доверие государево можно и Астрахань отдать Заруцкому, если случится Ивану Никитичу войну с сожителем прежней царицы проиграть.

Ибо, если не о державе печься, а о своем коште, то главное для всей семьи князей Одоевских - не победа, а война сама по себе: с Заруцким ли, с поляками - не важно. Чем дольше будет длиться война, тем прибыльней она для всего дома покойного князя Никиты Романовича Одоевского, который как раз-таки с латинянами тайными знался явно, но сынов своих с оными подружить не успел. Или не верил в силу Рима до конца. Ибо умный был муж, понимал, что по смерти Государя Ивана Васильевича будет великий раздрай в Московии, поиски новых царей, а с ними и новых церквей. Говорил Никита Романович своим детям в давние еще годы:

- Придут на Русь поляки, велят народу русскому веру на латинскую сменить, а народ вдруг да и опротивится. С той и с той стороны силу цари применят, кровь прольют. Кто победит - один Бог знает. А ваше дело - в тех битвах не пасть, пусть хоть и со слвою, главное вам - род сберечь. Победят латиняне - станете латинянами, скажете, что отец вас в латинской вере тайно воспитывал. Победят православные - скажете, что завсегда были в православной вере, справа-налево крестились. Потому как на самом деле это и не важно - как креститься, главное в душе Бога иметь, а остальное всё как-нибудь само приложится.

Славный был старик. И умер легко: уснул - и не проснулся. Редко кому на святой Руси удается умереть так. И денег оставил сыновьям по тем временам немеряно, и земель, и холопов без счета, одних смердов - более пяти сотен душ. И детей научил копеечку считать, достояние родовое наращивать. Это уже пари царе Борисе было решено старшим Иваном Никитичем распустить слух по Руси, что отца его царь Иван Васильевич мученической смерти предал. Дабы спустя время представили себя потомки Никиты Романовича родичами великомученника да возвели в святые старшего в роду. Ибо коли он свят, то и род его свят, а в звании святого что угодно делать возможно, пусть хоть даже бесовством заниматься - попы за любое дурное деяние на юродство спишут.

Добро было задумано Никитой Романовичем, да смута все правильно исполнить помешала. После всех мук, перетерпленных народом русским в годы латинянского нашествия, придуманые старшим Иваном Никитичем муки отцовские стали какими-то лёгкими, да не нужными. Отныне в святые православной церкви только старик Василий Иванович Шуйский да племянник его Михаил Васильевич Скопин-Шуйский пройти могут. Ну, и Патриарх Гермоген, конечно. Обидно за отца - но что тут поделаешь? Не переносить же нечеловеческие муки ему на самом деле. Лучше уж вот так: прожить немудренную жизнь боярином да умереть спокойно, тихо, в родном Одоеве, на пуховой постели, со свечой в головах.

Когда стрельцы московские через Оку переправлялись, ведя коней под узды по сырому, крошащемуся льду, проводником случилось быть у отряда холопу Одоевских из деревньки Матюшино старику Фильке Прыгунову. Он-то про смерть Никиты Романовича князю и напомнил. Как раз на неровной вихлястой тропке по льду. А также о том, как спас еще при царе Федоре Ивановиче матушку обоих Иванов Никитичей от огня молодой тогда еще Ивашка Заруцкий, оказавшийся по какому-то своему делу в гостях в Одоеве и прыгнувший в горевший княжеский терем, дабы вынести на руках из огня перепуганную старуху.

- И вот теперь ты, пресветлый внязь и витязь, благодарность чинишь Ивану Мартыновичу, - сказал старый Филька. - Князь Никита Романович тебя бы за злодейство твое проклял. Все холил тебя, гаденыша, лелеял, перед старшим братом выделял, а тут бы проклял. Очень любил он Прасковью Архиповну. Тебе, поганец, такая любовь и не снилась. Ни быб ты не любил, ни отца с матерью, ни братьев. Видать, много тебе новый Государь заплатил за иудство твоё, а?

- Что заплатил - все мои, - ответил сквозь зубы князь, понимая, что на хрустящем и готовом провалиться льду спорить с проводником - обрекать и себя, и людей на гибель. - Не твоя печаль.

Ибо доход княжеский от сего похода был и на самом деле велик, хоть и не явен, а потому должен быть тайной. Не все деньги, что выделил князю Ивану Никитичу Младшему будто бы из казны Государевой казначей царский и Глава Думы боярской Федор Иванович Шереметьев, взял с собой в поход Одоевский. Часть серебра да злата в отдельную суму отсыпал, да с доверенным холопом Петрушкой Зайцевым в родовое свое село Старые Займищи отправил. Там, рядом с Одоевым, сестра Петрушки бобылка Ефимья Савельевна со своим одиннадцатиголовым семейством обитает. Добрая баба, телом дебелая, знойная, красивая и ушлая, лесятерых захребетников нарожала от брата и от хозяина, сама не знает, какого от кого, а в остальном князю верная. Что-то и для себя умыкнёт из привезённого братом, конечно, но большую часть ей порученного богатства схоронит и сохранит. Ибо куда деваться бабе одной с многоголовым семейством? Князь только мигнет - живо отыщут в самой дальней норе да на правеж отправят, а там и придушат. А с ней и ребятишек вздернут. Хотя и нехватка в холопах после смуты в одоевских поместьях. Да и не понятно самому князю: который из байстрюков чей? То Иванка кажется на него похожим, а то - на Петрушку, а Тришка - и вовсе ни на кого ликом не походит, зато норовом в князя.А не будет никого из детей - и сомнений у Одоевского не останется. Князь обоим Зайцевым так и сказал. Петрушка - в слезы, а Фимка в беспамятство брякнулась. Дура.

А как вернется князь Иван Никитич с войны, так ему Ефимья все схороненные денежки и отдаст. Еще и поблагодарит тварь, если кроху меди да серебра князь сам ей выделит. Поведает после бурных ласк, как сберегла полученное в прошлом году серебро, как сберегла нынешние золото, а там и далее будет богатство хозяйское беречь да ответ держать - до тех пор, пока война Москвы с Астраханью не закончится, а Иван Никитич Младший постареет и вернется в Одоев век свой доживать. Ибо это только в Москве боярам кажется, что война с Заруцким случится короткая и победная. Князь-то знает, что все не так просто. Ибо вот даже в этот поход следовало выйти хотя бы месяцем раньше, когда реки подо льдом крепко стояли, мужики в избах теплых от зимы прятались, баб дрючили и о побегах от даточных людей не помышляли.

Оку отряд перещел без потерь. Оглянулись ратники, чтобы поблагодарить Фильку за помощь - а старик уже по льду назад спешит, далеко дранным тулупцем на грязно-белом льду чернеет. Не нужны ему ни благодарность ратников, ни гнев княжеский. Ибо повыела смута в людях веру в то, что за доброе лело будут тебе русские люди добром платить. Отныне на Руси каждый сам по себе, ни на кого до конца положиться некому. Потому как Московия отныне становится не такой, какая была при прежних царях и Великих Князьях. Сам Иван Никитович Младший чует это, как чует кошка смену погоды. Другою становится на глазах прежняя Московия - не единою дружной семьей, как прежде, а множеством ненавидящих друг друга семей и человеков. В такой державе главное - свою нору найти, и там сидеть, свое добро охраняя, на миг выскакивать, чужое отбирать и назад прятаться.

Как это всё объяснить брюхатому да носатому англичанину Мерику? Да и зачем? Пусть лучше слуга заморский думает, что русские глупее англичан. Он ведь сам - и не Джон вовсе, и не Мерик, не родовитый дворянин, а просто безродный Браун, к тому же родом из жидов андорских, которые помогли Англии деньгами своими и кознями с Гишпанией справиться, за что позволила им королева создать Ост-Индийскую компанию. А теперь они хотят сквозь святую да нищую Русь с языческими, но богатыми, Персией и Индией торг вести. Про то в Посольском Приказе каждый знает, но никто об этом вслух слова не скажет. Даже боярам то не всем ведомо. Лишь пяти особо доверенным царю лицам сообщено. А для всех прочих московитов Джон Мерик - дворянин и будто бы английский купец.

И означает это, что Иван Никиттич Меньшой Оболенский - не прочий в Москве человечек, а истинно близкий московскому Государю боярин. Великая честь!

И не купец тот Браун, знал князь (о чём не ведал даже сам великий Государь на этот раз), а королевы Лизки английской новопожалованный дворянин, какой-то там рыцарь какой-то Тайной комнаты и чего-то там еще, русскому уху непонятное, связанное с большими деньгами и еще большими тайнами. Но не только не родовит сей ложный купец. Облачен тот Браун-Мерик королевскими полномочиями, имеет по тайным местам по всей Московии спрятанные прежними бывшими на Руси шишигами мешки злата. Ни Шереметьеву, ни Государю денег Мерик зря не даёт, за всякий расход требует строгого ответа, будто не бояре думские - хоязева страны, а он - Тайной комнаты рыцарь королевы Елизаветы Английской. Тьфу, ты, язык сломаешь, прости Господи!

Тратит деньги английской компании рыцарь Мерик лично сам, напрямую. На этот вот поход выделил именно он, хоть и через Шереметьева, лично в руки Ивану Никитичу злата столько, что на пять походов хватит, да еще останется.

Но умный князь все полученные от купца деньги отсылать Ефимье не стал, а просто-напросто поначалу ополовинил кубышку. Выбранную половину укрыл во дворе своем родовом в Зарядье, в месте, о котором лишь сам он и знает. Вторую разделил также надвое. Одну часть выделил для передачи с Петрушкой Зайцевым Фимке, другую - для размена на медь. Обмен провел в Зарядье, где жиды давали больше, чем московиты на Пожаре, ибо занимались меняльным и ростовщическим делом не по разрешению Государеву, а вопреки нему, то есть не платили жиды выты в казну, весь доход клали себе в карман. Разменял ту вторую половину также не сам, а через все того же Петрушку Зайцева, пообещав тому, что ежели случится холопу на князя донести либо утаить хоть одну монету, то детей сестры его - весь десяток - казнят мученической смертью.

- Потому как для меня они - не дети, - объяснил ему в который уж раз Иван Никитич, - а выблядки. Мне все равно - мои ли те сын либо дочка, у меня для продолжения рода Обевских истинный племянник есть. А тебе - не все равно. У тебя другого потомства нету. Да и казнить буду не сам, а слуги. Дабы честь рода Одоевских сберечь. Вот и все мое тебе доверие.

Хотя на самом деле полностью князь не доверял никому. Потому как с тех самых пор, как внезапно и странно умер Борис Годунов, народ московский напрочь испаскудился, за прошедших неполных девять лет пять раз менял крестоцелование свое, а некоторые православные и веру по три раза сменили. Неужто какая-то там бобылка Ефимья Зайцева за лесяток выблядков своих дущу не продаст черту? Уж настолько-то Иван Никитич Младший не верил даже ей. Настолько он и себе-то, если честно признаться, верить не мог. Ибо даже четвертая часть суммы, полученной Одоевским от англичанина и переданная в деревню для утаивания, была достаточно велика, чтобы бабе русской и самой детей своих порешить. Ибо то злодейство, что не может себе позволить мужик православный, баба православная может сотворить шутя. Князь сам видел в погребах москвичей в голодные два годуновских года засоленые впрок детские тела. Правда, без голов. Головки детские бабы хоронили по православному обряду: к тряпичным куколкам приставляли, в гробик клали да отправляли на отпевание в церковь. Попы знали, за отпевание брали мясом, подчас свежим.

А тут - злато. Золото - оно подороже будет и траха голодной смерти, и сильнее греха.

Сэр Мерик потому заплатил Одоевскому так дорого, что не его то деньги, а хозяйские - то есть кого-то более сильного и важного, чем даже сама королева английская Лизавета. А еще потому, что ответственность с себя Мерик снял, как только Иван Никитич деньги получил, сосчитал, палец свой и перстень фамильный приложил к бумаге. Слов на бумаге той написанных князь не понял, даже если бы они по-русски написаны были, ибо читать-писать Одоевский и по-русски-то отродясь не умел, а уж по-английски и подавно, Но сразу понял, что подмахнуть бумагу можно и надо. Ибо что можно в карман положить, князь себе из той суммы сразу положил, а что за отпечаток его перстня Мерик себе в карман оставил, - это забота жида.

Потому как Мерик Джон, то есть Браун - дознай английский. Шишига, словом. Обыкновенный шишига, шиш, прелагатай, а не торговый гость. А шишигу-то для русского человека и обмануть, и обворовать не грех. Даже потеха княжескому достоинству. Шишиги - они по званию только разные, а по сути все одинаковы: шишиги - они шишиги и есть: подглядывают, подслушивают, вызнают, воруют, а после добытыми сведениями со своими хозяевами делятся. Хорошо поделятся - награда, плохо - голова с плеч. И никому шишиг-то не жалко - ни своим, ни чужим. Тьфу, словом! Семя дьяволово!

- Ты, князь, плохо обо мне не думай, - говорил Мерик-Браун в тот же вечер Ивану Никитичу Младшему уже снаружи Золотых Палат, когда стояли они под забором, сооруженным вокруг восстанавливаемой колокольни Ивана Великого и, уткнувшись лбами в заблеванные доски, поливали мочой тамошние крапиву и лопухи. - Я Русь-матушку твою люблю. Я бы и Государя твоего сосватал на нашей королеве, чтоб была наша держава общая больше Польской, всех остальных держав просторней на всей земле. Так хотел еще ваш царь Иван Васильевич сделать, да нашу венценосную девственницу уломать не смог. А я бы смог. Не посмотрел бы я, что новый царь ваш Михаил Фёдорович в недорослях ходит, а наша королева уж совсем старуха. Детей у них не будет, конечно. Но как только Михаил Фёдорович нашу Елизавету переживет, так стразу же и женится на какой-ни-то королевишне помоложе, португальской, к примеру. Родит сына - и будет тот главой уже всего христианского мира! Если Испанию окончательно побьет. Хорошо задумано?

- Хорошо, - кивнул вдребезги пьяный князь. - Всего христианского мира - хорошо, - и подумал при этом:

"Какой на хрен христианский мир? Откуда такой взялся? Что за выдумка такая? Нам что ли с англичанами и португалами в одну церковь ходить, у одних попов причащаться? На каком языке молиться? У них церкви совсем иные, одна даже не латинская, кажется, а сама по себе, как лютеранская, только иначе зовется. Как наш царь и его королева венчаться смогут? По какому обряду? Дурак ты, торговый гость, хоть и шишига богатый".

Потому пробормотал:

- Было бы хорошо, да "бы" мешает.

- Вот и я так думаю, - вздохнул Браун, оттолкнулся лбом от забора, повторил, заправляя мотню. - Было бы хорошо, да "бы"" мешает.. - порочмокал толстыми в половину лица губами, уложенными в розовый вареник под горбатым пористым носом над по-дьячески остренькой бородкой, продолжил. - Так хорошо только в сказках бывает. Да и то только в русских.

- Почему в русских? - удивился тоже отступивший от мокрого забора Иван Никитич. - У вас что - своих нет?

- Таких глупых сказок, как у вас, - нет, - услышал в ответ. - У вас кто герой? Иван-дурак. Везучий, но дурак. А у нас умный Джон все сложности решает, мудрые советы королям дает, - и хохотнул. Пакостливо так хохотнул, будто что-то гадостное князю сказал, а тот оной гадости и не заметил.

Одоевский часто вспоминал этот разговор, но только сейчас, на пути к опостылевшей еще в прошлом году Лебедяни, понял причину смеха иудея: Иван-дурак, получается, - это Иван Никитич Младший, а умный Джон - это Джон Мерик, шишига английский, прелагатай, дознай и... как там по-английски?

Шпайн! Недаром же напред службы рындой при Государе Иване Васильевиче Никита Иванович Младший Одоевский, почитай, год целый при Посольском Приказе по велению отца своего Никиты Романовича слонялся, ума-разума набирался. Там и слову русскому шишига узнал английский перевод: спайн, шпайн... Шпион.

"А я с Государем получаемся шпионскими выкормышами, - подумал он, похлопывая рукой по шее Буяна, ускоряя ход его, ибо увидел вдали маковку наибольшей колокольни города Ливны. - Высокая честь!"

3

Земля слухом полнится. А слух о том, что князь Одоевский вновь отправился из Москвы на сбор даточных людей, вперед него летел, словно на крыльях стрижиных. Матерые мужики, не побитые в послегодуновские годы, исчезать из сел и городов стали уже за Серпуховым и в Заочье. Они либо прятались по промокшим да выстуженным потайным местам, оврагам да пещерам от государевых слуг, либо вовсе уходили в разбойники. Хорошо, что лесов в этих местах осталось мало, да и те куцые какие-то, выгоревшие да вырубленные в безнадзорное время, Одоевскому непривычные, просвечивающиеся насквозь. Было бы время да пара сотен добрых стрельцов, князь бы в два месяца навел здесь порядок, выкорчевал бы и разбойничков, и просто беглецов из их нор, вписал бы их дворовыми да чернопашенными крестьянами себе либо местным дворянам в крепость, ослушников-старост перепорол бы розгами, а для пущей острастки предварительно повесил бы по одному бобылю с каждого села. Ибо быть с народом милостивым нельзя, людишки юга святой Руси вконец разбаловались за годы смуты, почтение не то, что к госдуаревым слугам, а и к самому Государю потеряли.

- Вы, - говорят, - там у себя в Москве царей, как игральные кости в кулаке, тусуете, ворочаете ими, а от нас требуете служить им не щадя животов своих. Сначала меж собой разберитесь, кому служить собрались до конца дней своих, а потом от нас требуйте подчиняться тому, кому опять велели нам крест целовать на верность.

- Как там нового царика-то зовут? - спрашивали другие. - Михаил Федорович, говоришь? А не тот ли он самый Миша, что королевичу польскому крест по доброй воле на верность целовал, а папаша которого и вовсе в Польше на пышных хлебах обитает? Семейство-то вероотступное.

Третьи и вовсе грозились самого Одевского с коня свергнуть да на кол посадить.

- Ты - паскуда! - кричали они. - Сам-то двум ложным Димитриям служил, боярином при них сидел в воровских Думах, теперь при третьем ложном царе ближним слугой пристроился. Креста на тебе нет, Иван Никитич. Вот ужо поп наш тебя предаст анафеме!

Впрочем, надо признать, слишком много поганых слов князь о себе не слышал. Потому как кричать было особенно-то и некому. В ином селе Заочья кроме старика-другого и людей-то мужского пола не оказывалось, остались в избах одни бабы да ребятишки. Спроси, где мужья их - бабы отвечают:

- Дак ведь война была, батюшка. Всех поубивали. Поляки да северские мужики тут так лютовали! Так лютовали! Вспомнить страшно, не то, что видеть. Ты бы, Иван Никитич, к нам не за даточными людьми являлся, а нам бы просто обычных мужиков привез. На развод. Как быка в стадо. Слышали мы, что в Студеных землях мужиков избыток, там баб даже не хватает на каждого, кто в штанах. Потому, бают, у баб тамошних по пять мужей в доме обитают. Вот оттуда бы лишних вояк и в войско свое брал ты, батюшка, да к нам на постой прислал. Так, глядишь, лет через пятнадцать-двадцать и заселим земли наши, армию тебе соберем. А то обезлюдела Русь в наших краях, особливо на мужиков обезлюдела.

Послушаешь - и слеза сама на глаза навёртывается от жалости к вдовам да бобылихам. Экая, подумаешь, беда напала на земли эти! Хоть бери прибывших с князем московских стрельцов - да на блудное дело раставляй, давай каждому наказ в каждом селе племя московское наплодить.

Только князь ведь не дурак. С малых дней знает, что народ русский поныть и попечалиться горазд. Все новоровит у того, кто хоть чуть побогаче живет, либо вымолить слезами да жалобами лишний кусок, либо спереть его и, подобно глупой собаке, не сожрать даже, а запрятать так далеко, что сам забывает порой, куда спрятал. Порой захоронит так, что сворованное сгниет в потайном месте. Никому не достанется - ни истинному хозяину, ни вору, ни калике перехожему.

Потому Одоевский весь путь свой от Москвы до самых Ливен слушал народный вопль и жалобы, но не слышал их. Сразу по вьезду в новое село, не слезая с коня, объявлял, что с каждых пяти дворов по одному ратнику брать прибыл, а к ратнику тому чтобы общество и коня добавило, и саблю, и снеди на месяц всякой, а также лук тугой с тремя тетивами запасными, полный стрелами кончан либо ружьего какое, а то или мушкет, фузею либо порхованицу полную, по фунту свинца рубленного на каждое дуло. Чтобы каждый двор, кричал царёв указ, обложен был повинностью, никто не отвертелся от обязанности своей Государю московскому служить.

После добавлял:

- Ну, а уклонившихся можно и повесить. Хоть всю семью сразу, хоть только старшего в доме. А за неимением старика казнить можно и старшую бабу. Все равно ведь от старух пользы мало в хозяйстве, а жрут порой так, что и молодым за ними не угнаться.

И всякий раз оставлял одного из своих стрельцов стройщиком с приказом собрать людей и поспешать за князем в Лебедянь. И чтобы без промедленеия. Не то вернется князь - и будет лютовать по-настоящему, похлеще поляков станет наказывать.

В большом с яблоневыми да вишневыми садами селе Малиновка пришлось князю ввиду полного отсутствия молодежи, повесить сразу шестерых стариков и одиннадцать бабок. Жалко было дураков и дур, а смотреть на то, как колышатися колокола подолов и торчат из-под них сизо-белые голые ноги, без лаптей да с кривыми, как на подбор, жёлтыми ногтями, было любо.

Ибо знал в тот час князь, что смерти эти спасут не одну молодую жизнь в селах других, куда весть о страшной казни этой достигнет раньше его отряда. Уж там-то поганый народишко выкрикнет нужное количество даточных людей в рать князя сам. Сам и снедь соберет, и коня доставит посправнее, и оружие из потайных мест достанет. Еще и встретит с хлебом-солью Одоевского с его лиходеями, и на ночлег уложит на полати, на перины мягкие. А после каждый староста постарается проводить московское войско из ворот поскорее, трижды плюнув в спину, но не прокляв. Ибо своих кровиночек, забранных в войско на войну, не проклинает никто. А без проклятий и воевать с Заруцким будет легче.

Народишко, однако, собирался в рать Одоевского какой-то с виду квёлый, не ратники, а сплошная требуха. В другой раз не только войско из них собирать, а просто смотреть на сию худобу не стал бы князь. А тут, лицо хмурил, губы морщил, а брал. Всех подряд. Лишь бы по одному ратнику с пяти дворов. Ни больше, ни меньше...

Но как вышел Одоевский из Москвы с сотней стрельцов, так до Ливен и добрался лишь с сотней ратников. Будто заговорено было войско его: одни уходили, другие приходили, третьи оставались, четвертые догоняли. Так что получалось: пока не встанешь на одном месте, всех даточных и стрельцов московских зараз не соберешь - и не узнаешь, сколько ратников в отряде есть, сложится ли из них сильное войско, сумеешь ли в походе прокормить ораву либо грабить крестьян придется.

"Всю добрую память о роде своем придется испаскудить, - размышлял он. - Ибо так завсегда на Руси было: что хорошо для Москвы, то для православного люда - смерть... - после чего вздыхал, заканчивало думу. - Да и хрен с ними, с людишками-то. Дерьмовый народец, только на убиение и годный. Мясо - а не народ. Вот этих повыбьем, новых населим, в веру латинскую приведем - тогда и порядок в державе наступит. Жить станем, как в сказке!",

И уносился мыслями далекое будущее, когда по всем его заокским поместьям реки потекут молочные сквозь кисельные берега с деревьями, на которых расти будет свежий хлеб сам по себе - уже настоящими карваями, пышными и горячими". Ибо более всего на свете любил князь выпить залпом глечик парного молока, а после заесть его свежеиспеченным хлебушком.

Но молитвы на латыни так на ум князю и не приходило.

4

В Ливнах пришлось Одоевскому задержаться. И вот почему...

Во-первых, оставленные им по дороге стройщики не спешили со своим воинством на сбор, а добирались сюда еле-еле, неполными отрядами и с недостатком вооружения. Во-вторых, из полутысячи даточных, набранных им в прошлый раз с городов и волостей, по нынешнему призыву к Приказной Избе, установленной прямо посреди городского Торга, явилось лишь двадцать два новых ратника при восьми конях и все без оружия. Собранное обществом в давешний год имущество воинское, говорят, пропили за зиму.

- Ты вдругорядь, князь, нас одних не оставляй, - еще и сочувствовали готовому взорваться от гнева Ивану Никитичу. - Оружие да кони дармовые - они и Христа в искус введут, - и тут же завели обычную для даточных людей словесную погань. - А коли виноваты мы - казни нас, князь, казни безжалостно. Нам всё одно от чьей руки помирать - от твоей ли, от Заруцкого. Ежели от твоей, то хоть в родной земле будем лежать, честь по чести погребенными. А от руки Заруцкого коли погибнем - так можем в земле и не упокоиться, останемся в поле стервом валяться, ворон да волков кормить.

Такая вот она - сволочь ливенская, на всю Московию своим злым языком известная. Даже если и скажут, что хорошее, то и то с подковыркой, норовя уязвить в самое сердце. А уж если кручиниться начнут, то все реки слезами вытопят. И балабонят, балабонят, не переставая. Если все ими высказываемое слушать, то жизни не хватит. И откуда только взялись тут такие? Ведь городу сему на реке Сосне от рода менее ста лет, народ проживает пришлый, в основном, два поколенния - не время, чтобы отделиться от предков своих из Суздаля, Ельца да Серпухова. И крестьянство здесь покуда белопашенное, в крепости никого нет. Даже в годуновские голодные годы ливенские оставались свободными, никто себя не продавал - у всех находились запасы хлеба, коим даже нищих подкармливали. А тут вдруг всем миром рыдают во весь голос:

- Немаем хлебушка, мил князь! Разуй свои очи - увидишь, какие сирые да убогие мы. Прошлый урожай весь подъели, озимые засеяли - вот лета и ждем. Скосим, обмолотим озиме летом, тогда и твоему войску поесть дадим. А ныне у нас в закромах одни мыши бегают.

Не поверил слезам князь, полез в ливенские амбары - а там и впрямь одни мыши. Толстые, откормленные. А муки да зерна нет - одни пятна от мешков да следы лаптей на полу. Уносили спешно, а убрать за собой поленились. Как тут не вспомнить купца Мерика, сказавшего:

- Английский крестьянин за хлеб собой выращенный на смерть идет, воли от лордов добивается, за свободу бьется. А русский мужик от лени и хлеб губит, и сам себя в рабы продает от глада. Сгноит хлеб, а в подать державе не сдаст, выбивать из него долг его надо палкой.

Пришлось князю наутро вновь на Торг ливенский ехать, прямо с коня в окружении пятнадцати стрельцов речь держать:

- Быть у Приказной Избы к послезавтрашнесму дню двадцатит волокушам с двадцатью кулями хлеба в каждой. И еще быть всем прежним даточным людям числом пять сотен там же. И чтобы все при оружии были, и при конях. А не будет нужного мне числа ратников здесь, будут сожжены по пять домов за каждого не прибывшего. Первые попавшиеся.

Хотя жечь-то особо в этих краях было нечего - не леса ведь подмосковные, где все избы деревянные. В малолесных Ливнах дома из белого камня сляпаны. Под землей его тут дюже много, колется камень легко, вот люди из него домишки себе и сооружают, да такие порой, что иные выглядят малыми крепостями. Даже заборы строят каменные, белой известью крашенные да с красноглиняными узорами. Глина здесь тоже хорошая - крепкая, обжиг хорошо держит. То есть не палить такие дома надо, а по камешку растаскивать. Всего и гореть-то у здешнего народа, что скудному барахлишку в полупустых избах да ржаной соломе по крышам. Утвари в избах ливенских совсем немного, а та, что есть, легко в подвалы спрячется: сундуки, столы да скамьи. Крыши же ливенцы и сами перестилают в конце каждого лета. Только самые ленивые да бедные, пьянь там всякая да бабы-бобылки по два-три года одну солому держат. Да и ту некоторые уж по весне, как сейчас, друг у дружки из-под стрех сдирают да скармливают тодающему, как везде на Руси к весне, скоту.

- Напугал князь вдовую бабу мужицким плугом! - услышал Одоевский зычный голос из толпы ливенцев, среди которых заметил он уже не только юнцов и стариков, как вчера, но и пару десятков мужиков под тридцать. - Ты нам лучше скажи, сколько платить будешь? Только честно! Давеча обещал - да недодал.

Это было правдой. Обещал Одоевский прошлый раз даточным людям по рублю серебром прусским да ефимками, а выдал вполовину меньше, да еще и медью.

- Кто давеча у меня деньги брал, тот получил задаток, - решил сдуру объясниться с народом князь. - Потому как не воевал из вас никто. Деньги получили - и со службы ушли. Вот двадцать с чем-то прошлогодних даточных вчера ко мне явились - им будет сегодня же доплата. А остальные получат оставшееся, когда с боем в Астрахань войдут. Слово мое твёрдое, княжеское.

- А кто слову князя не поверит, того казнишь? - спросил все тот же голос из толпы.

И тут Иван Никитич Младший Одоевский вторично оплошал. Не ответил словцом острым, обескураживающем толпу, не сказал и ничего умного, увещевательного, как того требует русский обычай. А нахмурил брови князь, стал мрачнее грозовой тучи.

- Выдь наружу! - велел он неизвестному крикуну. - Не прячь лица своего. Держи ответ.

- Сначала сам ответь, князь. Без твоего ответа сам на ответ перед тобой не выйду.

- Выдь, велю! - рявкнул Одоевский. - Харю покажь!

Толпа зашевелилась, после раступилась в том месте, откуда слышал князь срамящий его крик- а в ценре круга на утоптанной грязи и нет никого. Исчез оскорбитель княжеский, будто и не было его.

- Испарился! - рассмеялся князь. - Был голос ни отрока, ни мужа - и нет его.

Толпа согласно заржала, и тут же принялась смыкаться.

Одоевский посчитал себя победителем в том споре, потому решил сыска не чинить, зря толпу не сердить, велел всем разойтись. Его ждал накрытый стол в доме Тенюкова, есть хотелось основательно, а говорить больше на Торгу было нечего.

Толпа, переговариваясь, шевелилась, но расходиться не спешила.

Только повернув коня в сторону выезда с Торга на улицу, понял Одоевский, что победы его в разговоре с голосом из толпы не произошло. Иван Никитич услышал, как не ценит и за что не любит его ливенский народ, понял, почему люди в войско его все-таки пойдут, но служить будут недобровольно и плохо. И еще он понял, что с войском вялым и неверным, пусть даже оно будет в сто тысяч, он трехтысячное крепкое войско Заруцкого никогда не побьет.

Но самое главное, что понял князь уже двинув коня в сторону воеводского дома, - это то, что народ раньше него самого сообразил всю бесполезность его похода, а также то, что Одоевский позволил себя безнаказанно унизить и оскорбить безымянному смерду, вынудил князя вслух признаться, что обманул он народ ливенский, недодал даточным половину обещанного рубля каждому. А коли не додал - то значит это, знал теперь всяк на Руси, что присвоил князь государевы деньги, украл.

Конь ходко пронес Ивана Никитича и спешащих вслед за ним полтора десятка стрельцов охраны сквозь весело пялющуюся и неприятно молчащую толпу, вынес на грязную, чавкающую под копытами дорогу, тянущуюся вдоль полуобваленных каменных заборов с кривыми калитками и серыми обвисшими воротами - и тут Одоевскому ударил в спину разудалый разбойничий свист и яростный, саднящий душу разноголосый крик:

- Вор!

- Умыкатель!

- Провора!

- Тать!

Одоевский резко обернулся. Толпа белозубо скалилась множеством беззвучно распухнутых ртов, разглядывала князя, как опороченную невесту на свадьбе. Крикни им сейчас Одоевский слово злое, погрози им - обсмеют ведь, еще и грязью швыряться станут, а там и кличку приклеют такую, что вовек не отмоешься.

Отвернулся - и вдруг услышал не громко тем же мужским голосом произнесенное, но ясно и четко прозвучавшее в тишине слово:

- Загрёба ты, князюшко. И никакой ты не воитель.

Иван Никитич понял сразу: отныне никто никогда и нигде на всей Московии не будет звать его Младшим, для всех он стал чудищем с загребущими руками, тянушим в свою калиту все, что ни попадется, отбирающим хлеб - у голодного, воду - у жаждущего, одежду - у нищего, загребой, словом.

"Ну, раз вы так хотите, - чуть было не крикнул он, хлестнув нагайкой по крупу любимого черногривого Буяна, - так таким и буду. Ужо попомните вы меня!"

Князь и стрельцы охраны помчались от Торга прочь по весело чавкающей улице вдоль заюоров и приземистых, еще не побеленных в эту весну изб с нависшими на маленькие окна соломенными крышами в сторону самого высокого - в два этажа - терема ливенского воеводы Тенюкова под настоящего осинового лемеха крышей.

За спиной его гремел смех. Громкий, как колокольный набат, долгий, не затихающий.

Душу распирали обида, ненависть к оголтевшему за годы смуты русскому народу, вспыхнуло желание отомстить.

"Ужо победю Заруцкого - буду просить Государя переписать под меня всю Ливенскую волость, со всем его крестьянством, - твердо решил он. - Уж тогда-то они у меня на всю жизнь смеяться на своим собственным горем будут... До седьмого колена".

5

Воевода ливенский Тенюков как мог, так Одоевского и утешил:

- Да не печалься ты, Иван Никитич, - сказал он в разгар застолья, где сидели они за малым столом друг супротив друга, ели холодную оленятину, свиной холодец, горячую стерляжью уху, горячий бараний бок и пили вместе с медовым взваром фряжское красное вино, закусывая солеными грибами-лисичками. Вокруг стояло четыре слуги, помогающие поставить поближе и отставить подальше эти и другие блюда, выставленные на столе щедро, с размахом, как и полагается на Руси привечать гостя почетного, уважаемого, властного. Стоял еще на полу не тронутый пока что жбан медовухи, там же примостился добленный из корня липы лагушок, наполненный солеными с листом смородины огурцами, с корнями хрена и с сунутой внутрь зеленых, пупырчатых и мокрых тел большой деревянной ложкой, вырезанной из ясенево капа умело,ухватисто. Ну, и ягоды всякой было вдоволь: моченой брусники, сушеной земляники, вареного крыжовника и свежих гроздьев рябины со слегка пожухлыми резными буроватыми листочками. И еще был огромный белохлебный каравай с солонкой и крупной зернистой, слегка сероватой солью, какую привозят на Русь из татарского Сиваша киевские да житомирские чумаки.

Воевода походный и воевода ливенский назюзкались основательно, говорили без умолку, перебивая друг друга, то наклоняясь через стол, едва лбами не стукаясь, то отваливались назад, распахитвая словно для объятий руки, готовые опрокинуться на спину, а то и просто обмякнув, как мешки с овсом, норовя уснуть, чтобы тут же вздрогнуть, распахнуть зенки и повысить голос до крика:

- Словочной народ! - проорал князь. - Все ливенцы - сволочи! - а затем стукнул кулаком по столу и сказал твердо, убежденно, как гвоздь в то место вколотил. - И больших сволочей, чем ливенцы, на свете нет.

- Ну, ладно, ладно, - согласился Тенюков. - Пусть будут сволочи. Только не стоит кричать об этом, - глянул на слуг, выстроившихся вдоль внутренней стены Красной палаты, где отмечалась встреча двух давних тушинцев, а теперь верных дому Романовых воевод. - Все вон! - рявкнул. - Оставьте нас.

Слуги бросились к низкой и узкой двери, немного задержались, затолпившись, пихая друг друга локтями, но все-таки выскочили из Палаты, оставив воевод одних.

. - Какая тебе печаль от прозвищ народных? Загрёба так Загрёба. Шуйского вон Шубником кликали - и ничего, царем стал. А тебе какая печаль в Загрёбе? - спросил с виду более трезвый Тенюков. - Более того! Знаешь, что я тебе, Иван Никитич, скажу? - наклонился к князю, взял того за ухо и притянул к своему рту. - Я тебе завидую, - признался он. - С прозвищем таким любую мзду требовать можно. В открытую. А ежели кто Государю донесет, то скажешь: поклёп это, всё из-за прозвища наговорено. А прозвище ты получил за верную службу Государю. Стало быть, и хулит ябедник не тебя, а самого Михаила Фёдоровича поносит, - отпустил покрасневшее ухо, спросил. - Разумеешь теперь свою выгоду, князь?

Одевский встряхнулся всем телом, ровно пёс после купания, на миг протрезвел, всмотрелся в честные, широко распахнутые голубые глаза Тенюкова, покачал головой:

- Экий ты ушлый, как я погляжу!

- Да, - согласился Тенюков, - ушлый. Как раз такой, какой слуга нужен тебе и Государю. Возвысишься, встанешь с рядом с царем - тут я тебе и пригожусь. Умом и ушлостью своей помогу в трудный час. Ибо без ушлых слуг, таких, как я, держава на ногах не удержится. Ушлый знает, как несчастье переиначить в удачу, на пользу себе и своим хозяевам направить. Без ушлого человека рядом ни царю, ни боярину нельзя. Даже я - и то имею ушлых слуг. Трех. Они за меня и черную работу делают, и за хозяйством моим следят, ничего не упускают, и даже вины мои на себя берут. Да так стервецы, выкручиваются порой, что не секу их, а награждаю, - шмыгнул носом и добавил. - Таким же ушлым слугой хочу при тебе, князь, до самой смерти быть.

- Ну, ну... - кивнул Иван Никитич уже достаточно пьяный, чтобы не оборвать наглеца, а выслушать того до конца, а после поступить, как Бог на душу положит: обласкать или убить. - Докажи.

- Да что тут доказывать, - ответил воевода. - Вспомни Годунова. При царе Федоре Ивановиче был Борис Фёдорович ушлым человеком, а по смерти Государя сам стал царем. Ушлым-то он остался, но его - ушлого - другие ушлые бояре вокруг пальца, как телка молочного, взяли - и обвели. Самого в могилу свели, а на место Борисп говнюка романовского Юшку Отрепьева поставили. Потому как не оказалось при вознёсшемся Борисе Фёдоровиче истинно ушлого помощника, готового костьми лечь за Государя своего, а не допустить его падения и тем паче безвременной смерти.

- Так ты что - в цари метишь? - поразился внезапной догадке своей Иван Никитич.- Новым Лжедмитрием хочешь стать? - и вновь на мгновение протрезвел.

- Избави боже! - отмахнулся, а потом и перекрестился Тенюков. - Шапка Мономаха - не по моему челу. Да и стар я для царства разорённого. Ныне молодой быть должен царь, чтобы тебя и меня пережил, чтобы наши дети и внуки по нашей смерти не самозванным, а истинным Государем Мишу почитали. Потому вы, бояре, правильно поступили, что недоросля выкликнули в цари московские. Что из него вылепите - тем он и будет, - и тут же без всякого перехода заявил. - А я вот, боряин, возле тебя бы жить хотел. По родовитости в бояре мне не выбиться, воеводой и так служу, потому для тебя не опасен. Зато верным буду до самого гроба. А верность и ушлось вместе - они многого стоят.

Слушал Одоевский Тенюкова - и дивился разумности да глубине услышанного. Так просто и так точно никто и никогда не излагал ему мыслей своих. Многие в этом мире хотели быть близкими людьми родовитым князьям Одоевским, сто лет тому назад владевшим собственным княжеским уделом под Тулой, многие служили им и ближайшим родичам их князьям Воротынским ни за страх, а на совесть. Но вот так... чтобы дворяне с князьями так умно говорили, так открыто и честно, так откровенно предлагали себя в холопы... нет, так никто не говорил с Иваном Никитичем Младшим... Да и со старшим Иваном Никитичем тоже... И с отцом его Никитой Романовичем никто так не говорил. Боялись - да, подчинялись - да, но чтобы так вот, словно дружбу прелагая... Видать, смута всех переменила, не только народ...

- Тогда выпьем, - предложил князь, потянувшись к серебряному кувшину с пахучим и жгучим зеленым вином, знаменитым тем, что хмель от него бил и в голову, и в ноги.

- Позволь, князь, налью тебе, - вспохватился Тенюков.

- Не надо, - отмахнулся Одоевский. - Я тоже не безрукий.

Наполнил два серебряного литья кубка, пролив довольно много вина на стол и на без того заляпанную застывшим бараньим жиром белую скатерть, поднял свой:

- За нас! - провозгласил, а после добавил несуразное. - За ушлых, твою мать! За загрёб! Чтоб всем чертям было тошно! А нам калиты златом-серебром наполнило!

- И чтобы все в Московии тебя, князь, пуще Государя боялись, - добавил Тенюков.

Одоевский согалсно кивнул. Вино из кубков полилось в запрокинутые к потолку заросшие бородами рты.

- Дай-ка я тебя, паскуду, поцелую! - заявил Иван Никитич, едва только допил вино и выпустил кубок из рук. Тот звонко брякнулся о деревянный пол, покатился под стол, противно дребезжа, и там застыл, отражая чеканным боком блики огонька из тлеющей под висящим в красном углу образом масляной лампадки.

Одоевский встал с лавки, потянулся к Тенюкову через стол, да не удержался на ногах, рухнул всем телом вперед, припечатался лицом в изрядно объеденный бараний бок, качнулся на нем, улёгся ухом на покрытом жирным инеем мясе поудобнее, чмокнул губами пару раз - и мгновенно уснул.

Тенюков очумело попялился на неслучившегося целовальщика, пытаясь собраться с мыслями и поступить, как должно. Ничего не придумал, потому широко размахнувшись, со всей силы ударил кулаком по столу и закричал:

- Эй! Бисовы отродьи! Сюда! Помогите князю!

Успел заметить вбежавших в двери слуг, передернулся всем телом, выкатил глаза...

... блеванул прямо на баранину и на лицо спящего гостя...

... И упал с князем рядом.

Так и застыли возле нетроонутой бараньей задницы двумя красными, мирно сопящими воеводскими мордами.

6

Утром князь и воевода пили огуречный рассол. Тоже вдовем и тоже без слуг. Что произошло вчера после последнего кубка доброго вина не могли вспомнить оба. Но чувствовали, что гордиться им нечем. Тем более, что оба ощущали слабый запах блевотины, исходящий от их вроде бы и отчищенных кафтанов, от зачем-то помытых рыл и от стола. Каждый в душе надеялся, что грязь и вонь эти сотворил не он, но сказать такое вслух не решались.

Помещение было убрано, вычищено, стол отскоблен, скатерть заменена на новую, чистую, блюда поставлены свежие, как раз те, что требует измученная перепоем душа, то есть: свежая брюквенная окрошка на шипящем и пузырящемся ржаной муки квасе, нарезанная тонкими ломтиками и переложенная редкой в эту пору свежей молодой петрушкой оленина, разрезанный надвое вдоль по длине малюсенький свежий огурчик, рассол в двух глиняных кружках и все та же свежая ягода рябины, перебранная, отсвечивающаяся в пробивающихся сквозь оконце в торцовой стене солнечных лучах. Ну, и хлеб, конечно, пышный, теплый, белый, какой только к югу от Москвы и пекут, а в Москву привозят уже остывшим, но остающимся пышным долго. Дорог подобный хлеб в первопрестольной, а потому покупают его лишь для княжеских столов да малыми кусочками для детворы. Тенюков знал об этом, и потому приказал, чтобы к утру именно такой калач испекли к столу гостя.

Но князь на хлеб даже не посмотрел. Схватил кружку - и махом выхлестал весь рассол.

"Почему здесь проснулся? Почему не в Опочивальне? - подумал он. - И за столом. Неужто, так нахрюкался, что за едой уснул?"

Напиться и облевать стол - верх неуважения гостем хозяйского дома. Коли так поступил князь, то надо молча встать и выйти из дома вон, всем видом своим показывая, как ты презираешь его хозяина. Пусть даже если и сам виноват.

Но... хорошо сказать - встать и выйти. А если ноги не слушаются? И в голове такой гул, что хоть ищи подушку и сунь под нее голову. Наверное, и рожа вся набрякла, поплыла. Выйдешь с таким рылом во двор - и там всякий скажет, что походный воевода - пьянь несусветная, что доверия к такому воеводе нет, что ратники вольны от такого князя бежать, по домам своим возвращаться, ждать нового военачальника.

И правильно. Иван Никитич и сам бы не захотел служить под началом пьяницы. Пьяный ведь - дурак, ему что в голову втемяшится, он то и делает. А втемяшиться нажрвшемуся вина может хоть что, хоть даже желание всю рать свою просто так, ни за что, ни про что, потехи лишь своей ради положить на бранном поле. Это после окончания битв да после побед можно гулять и пить, сколько вздумается, как это было с князем Михаилом Васильевичем Скопин-Шуйским, так и помершим от перепоя в Москве. А до битв следует себя вести чинно. Перед людьми являть себя лишь с благородной стороны.

"И что это я нажрался, как свинья?! - с тоской подумал князь Иван Никитич. - Ведь меня воевода не уговаривали даж. Пилось - и пил".

Вдруг почувствовал резь и бурление в брюхе. Затравленно оглянулся - и обнаружил искомое: два срамных деревянных ведра с плотно подогнанными крышками уютно примостились в ближнем к выходу углу, отгороженные огромным сундуком от глаз Николы Угодника с иконы в красном углу. К ведрам и помчался князь, на ходу отстегивая саблю, разворачивая кушак и сбрасывая порты, путаясь в штанинах, чуть не падая. Задирая подол кафтана, сбил пинком крышку с ведра, плюхнулся на него. Подол кафтана опал на пол, князь застыл в сладостном изнеможении, прислушиваясь, как с шумом и треском выносится из его нутра вчерашняя еда и вчерашнее вино, наполняя и без того непроветренную красную палату воеводского терема говенным смрадом.

"Ливенцы всё виноваты! - внезапно понял он. - Если бы не потешались вчера надо мной, я бы не распереживался, пить бы так много не стал. Всё ливенцы, сволочи! Все они!" - и грмоко, грязно выругался. Мат звучал протяжно, пронзительно и отчаянно. Как собачий скулёж.

От звука этого Тенюков, доселе сидевший за столом погруженный в собственную задумчивость и значимость, вздрогнул, глянул на князя оторопелым неопохмеленным взором, вскочил и, подворачивая полы кафтана, помчался к другому ведру. Сбил крышку тоже ногой, люхнулся на второе ведро и принялся облегчаться столь же громко и вонюче, как и гость, добавив свою порцию мата к услышанным из уст Одоевского проклятиям. После чего шумно вздохнул и попросил униженным голосом:

- Прости засранца, Иван Никитич. Не утерпел. А утерпел бы - весь бы обхезался. Лицо бы перед ливенцами потерял. Ты-то уедешь, а мне тут жить долго - пока еще Государь отставит от здешнего кормления. Или ты пока в Москву меня вызовешь. А до того дня быть обосранным - позор и урон моей чести. Прости, князь. Не вина то моя - беда.

Одоеквский кивнул - и воеводы застыли на вёдрах, делая вид, что не замечают друг друга, не слышат вони, не чувствуют, как подкатывает из желудка к горлам тошнота и глушится громкими глотками.

За дверью раздались чьи-то шаркающие шаги.

- Пошла! - рявкнул Тенюков, как на собаку. - Пошла, я сказал! И чтобы никого! Слышь! Чтобы никого в тереме1 На двор все! На улицу! Пока не позову.

"А он и впрямь умен, - подумал Одоевский. - Мою честь бережет. Не только свою. Таков холоп стоит внимания", - и спросил:

- Послушаются, думаешь?

- То - ключница, - ответил Тенюков, не отрывая от пола глаз. - Ее все тут боятся. Ведьма, говорят.

- Не боишься сам?

- Ее-то? - ухмыльнулся Тенюков. - Пусть она боится. Если что - я ее внука в дугу велю через спину согнуть, становой хребет поломать да горбатым на весь век оставлю.. Ведьма всем семейством у меня с годуновских лет в холопьях пожизненных. Кабы не я, сдохли бы все семеро, а первым бы сдох ее любимый внук Степашка.

В голове Одоевского словно что-то щелкнуло.

- Степашка - переспросил он. - Это не тот, о ком давеча ты говорил?

Вчера с утра, когда были они оба трезвыми и князю лишь предстояло выступить на Торгу с речью к даточным людяи Ливен, Тенюков попросил его взять в ратники какого-то Степашку. Степашка тот воеводе "всю плешь проел своими выходками". Одоевский тогда спросил:

- А почему ты, воевода, сего Степашку в прошлый год не вписал ко мне в войско?

И услышал:

- В прошлый году Степашка был юнцом безусым, поведения примерного, мирного. А с зимы озверел. Словно бес в него вселился. Что ни скажешь - всё поперек норовит ответить. И пороли за это Степашку, и в деревню отдавали - ничего не помогает. Из деревни самовольно в Ливны вернулся. Сказал, скучно ему там, в городе веселее.

Одоевский тогда заметил:

- Подобных строптивцев и мне в войско не надо. Одна только головная боль от таких и беспокойство внутри рати.

На том разговор и прекратился.

А теперь выясняется - Степашка оказался еще и внуком всесильной во дворе воеводы ливенского ключницы-ведьмы, которую будто бы только сам воевода и не боится, а все остальные ливенцы от одного имени ее трепещут.

Знавал Иван Никитич подобных баб. Приглядишься - окажется еще, что и сам воевода перед старухой трепещет, боится слова ей поперек сказать. Это он только с виду хорохорится. А на деле... Эх, бабы, бабы... на кой хрен вам квёлые мужики? У самих же при виде сломленных мужей душу воротит. Знать, и впрямь в баб на старости лет черт вселяется, превращает их в ведьм.

- Тот самый Степашка? - повторил вопрос Одоевский, чувствуя, как резь в животе утихомиривается, дышать становится легче, хоть и по-прежнему вонюче.

- Тот, - вздохнул Тенюков. - Он у ключницы в любимчиках ходит. Ведьма все спускает ему. Других внуков в ежовых рукавицах держит, а этому во всем попустительствует. Почему так бывает? - пожал плечами, - не пойму.

Иван Никитич понимал. Он сам рос любимчиком в семье Одоевских. Старший брат, тоже Иван, по рождению, в детстве квёлым был, все думали, что не выживет. Потому лет до пятнадцати в дальней деревеньке вотчинной старшего Ивана держали. Думали: помрет - так помрет, а выживет - так выживет. Решили: если помрет, то так даже будет и лучше. И вспоминали о старшем Иване в родительском доме в Одоеве не часто. А как родился второй сын, крепенький да здоровенький, тоже Ванятка, так все внимание и любовь родительскую на него перекинули. Заласкали младшего, занежили. Со слуг за него строго спрашивали, одних дадек сменили для княжёнка штук десять, а то и больше. А уж всяких там мамок-нянек вокруг Ванятки младшего вМоскве крутилось больше, чем в царском дворце возле всех детей Государя Ивана Василеьвича. Потому проказлив был малыш с детства, капризен, чванлив и обидчив до самоумопомрачения.

А как старший Иван в Москву из Одоева прибыл, царю был представлен, так и оказалось, что младший в роду никем. Наследником младшего тотчас все перестали почитать. Родители - Никита Романович и Пульхерия Фёдоровна - бросились Государю в ноги, моля его сделать обоих Иванов Никитичей наследниками. Более года они да другие тайные латиняне из бояр уламывали царя сделать так, покуда Государь не смилостивился и не объявил братьев равными. Только к именам велел добавить: Старший и Младший.

- Дурак - потому ине понимаешь, - ответил Одоевский со своего ведра Тенюкову. - У татар вон младший сын - наследник деда своего.

- Так мы ж - не татары, - возразил Тенюков, поднимая голову к расписанному петухами потолку. - Православные все-таки.

- Это по виду только - не татары. И по вере. А внутри - татары и есть. Глянь, что едим, что на себе носим, какие порядки у нас. Всё у московитов в быту татарское, - повторил слова сэра Мерика князь, чувствуя себя при этом как бы вознесшимся над всем прочим русским народом. - Недаром в Европе зовут нас Татарской Русью, противной Руси Ливонской.

- Да? - удивился Тенюков. - А я не знал.

Облегчившись, воевода даже как-то повеселел, опухшее с перепоя лицо его стало разглаживаться. Если бороду ему причесать да на косматую башку шапку высокую надеть - вид будет истинно боярский.

- Степашка этот... - спросил Одоевский, - старшим будет в роду ключницы?

- Младшим. Старшие внуки ее в войну полегли. Кто с Лжедмитрием ушел, кто с Болотниковым, кто с Пашковым, ва кто и с Масальским-князем. Остались две девки и этот... несуразный. Степашка, мать его так!

- Так я его у тебя возьму. В даточные, - решил Иван Никитич. - Рать сделает из него человека. Ну, и я прослежу.

- Однако, у тебя, князь, и голова! - восхитился Тенюков. - Золотая!

- Ага, - согласился Одоевский. - Особливо, когда верхом на срамном ведре сижу.

И воеводы слаженным сдвоенным смехом заржали над княжеской шуткой.

7

- Потому как народ русский православный - скот, - вещал заплетающимся языком Одоевский сидящему напротив него за установленным посреди предбанника липового дерева резным столом Тенюкову. - Народ о брюхе собственном поболее, чем о пользе державной, печется. И мыслит лишь сегодняшим днем, не заглядывая в завтрашний.

Предбанник был просторным, светлым, чистым, теплым и сухим. А главное, в отличие от каменных палат воеводского терема и всех прочих домов Ливен, был он деревянным, рубленным в лапу из толстенных стволов клёна, а пол был крыт тополевыми досками, потолок тоже тополевый, но с дубовой матицей. Дышалось в предбаннике легко, пахло в нем вкусно: вымоченными березовыми листями, остатками можжевелово-клюквенного настоя и... мясом.

Когда приделывали предбанник к старой каменной баньке, ливенцы хихикали над воеводской блажью, говорили, что переводить дорогое здесь дерево в стены - глупость несусветная, лучше перепродать на дрова. А теперь гордились баней, как собственной, рассказывали чужим, что вот, мол, какой предбанник воевода Тенюков соорудил - в нем впору молиться - до того там празднично и чинно. И еще рассказывали ливенцы друг другу, что в предбаннике том особый домовой поселился - банник. В сараях и конюшнях воеводских не безобразничает, а в бане следит за чистотой и порядком, умело проветривает, чтоб не гнило дерево, бережет огонь в каменке и не дозволяет чужим подглядывать за моющимися бабами.

Обо всем этом было сообщего Тетюковам князю со смехом и гордостью, оценено Иваном Никитичем еще до того, как оба воеводы - походный и городской - разделись, отдали кафтаны и нательное белье старухе-ключнице в стирку и отправились сквозь маленькую и узкую дверь в саму баню, натопленную основательно, с двумя глыбами серого камня в огне, раскаленных так, что от одного ковша можжевелого с клюквой настоя все пространство заполнялось таким плотным паром, что воеводы различали только силуэты друг друга. Повалялись на полке, помахали березовыми веничками, да не протрезвели, а напротив - разомлели. Выползли в предбанник на четвереньках, вскарабкались на устроенные возле стола со снедью и с давешним жбаном медовухи скамьи. Выпили из оловяных кубков налитый заботливой ключницей квас и стали глубоко дышать, выгоняя сладостный жар из гортаней и носов, утирая прущий неуемно пот с лиц, разглядывая дряблые, подернутые жирком тела друг друга, без шрамов, с прилипшими к ним березовыми листочками.

С чего это вдруг князю захотелось о народе русском поносное, слышанное из уст все того же Мерика, повторять? - он и сам не знал. Должно быть, потрясло воображение Ивана Никитича то, что какой-то там жид английский - из числа тех самых жидов, которых из Англии, как некогда из старой Руси, король английский, как наш древний Великий князь Святослав, выгнаны были - оказался доверенным лицом самой королевы английской, распоряжался деньгами немерянными и поучал все государство московского и всех бояр московских, как им жить, как поступать и что делать для их же пользы. И - что самое главное - самые родовитые бояре, самые умные головы Руси сэра Мерика слушали, сэру Мерику поддакивали, слова сэра Мерика повторяли, перед сэром Мериком лебезили, волю сэра Мерика исполняли, подчинялись сэру Мерику беспрекословно. То бишь были поданными сэра Мерика большими, чем подданными Михаила Фёдоровича Захарьева-Юрьева... то есть теперь Романова, прости Господи!

Как, впрочем, хотел бы стать поданным сэра Мерика и сам Иван Никитич Младший Оболенский.

- А раз народ - скот, то надобно его в узде держать, крепкой рукой по нужному державе пути направлять, - продолжил пересказывать слова Мерика воеводе Тенюкову князь. - В казне отчего сейчас оскуднение? Оттого, что выты некому на Руси платить. Все стали - вольные казаки, никто работать не хочет. А крестьянин должен быть прикреплен к земле, к хозяину. И работать, работать, работать! Без крепости крестьянской не быть дохода у державы, а без державы не будет и Руси.

Тенюков не понял, чем же держава отличается от Руси, но спрашивать объяснения не стал. Ему было любо слушать умные речи, какие говорят, должно быть лишь на Думе Боярской, да и то не каждый раз. Крепость крестьянская - это и так понятно, что боярам да дворянам - прибыль, а потому им и хорошо. Но как убедить крестьян в том, что их отныне хотят превратить в скот настоящий, а они должны тому радоваться? Какое дело голодному до забот державных да государевых, когда самому жрать хочется?

- Ты вот думаешь, зачем так срочно посылает меня Государь с войском против Заруцкого? Думаешь, ему земли астраханские так уж особенно нужны? Так у Москвы своих земель ныне столько, что народу для заселения и обработки их не хватает, впору людей из соседних дер к нам приглашать, пусть даже поляков да иудеев ленивых. С паршивой овцы хоть шерсти клок. Другая причина. Даже две... - и замолчал, уставившись мутным взглядом в оловянный бокал из-под кваса.

Тенюков молчание князя понял правильно. Он черпанул давешним вырезанным из капа черпаком медовуху из жбана и разлил пенящийся и духовитый напиток по кружкам.

- Выпьем, князь! - провозгласил он, поднимая свою кружку над головой. - За мудрость царскую!

Одоевский кивнул - и воеводы опрокинули в себя хмельное.

Лица их тотчас покраснели, суровость из взглядов исчезла, глаза заблестели. Они принялись уметывать тонкие полоски оленины и белорыбицы.

Когда закусили, налил воевода себе и князю уже по половине бокала хмельного пойла. Ибо знал с детских пор коварный нрав медовухи: поначалу кажется легким, приятным питием, а потом так в голову ударит - что начинает выпивоха нести околесицу, в грехах совершенных да несовершенных каяться, признаваться в преступлениях истинных и на ходу выдуманных.

Кто его, князя, знает, что у него с перепоя бывает на уме? Сболтнет сейчас лишнее, после проспится, вспомнит - и велит воеводу убить. Ладно бы казнил, как это подчас бывает с нерадивыми слугами, так ведь может просто велеть своим слугам либо ратникам шмякнуть чем-либо тяжелым по голове да сбросить в канаву, чтобы там подыхал долго и мучительно. А после объявит, что убили Тенюкова какие-ни-то волжские уйкушники, припершиеся невесть зачем в ливенские края.

Говорят, так убили атамана Корелу, введшего первого Лжедмитрия в Москву. Был герой - и нет героя. Потому как подлость людская - она посильней любого подвига. Народ, к примеру, - земство волжское да заволжское - Москву от поляков освободил, а власть над Русью тотчас взяли те, кто эту самую Москву восемь лет подряд предавал и продавал. Царем и то поставили сопляка из рода самого что ни наесть изменнического. И значит это, что сам Бог стоит на стороне негодяев и воров. То есть следует и Тенюкову служить именно негодяям верой и правдой. Почему бы из всех негодяев не выбрать воеводе именно Ивана Никитича Загребу Одоевского в хозяева? Другие-то бояре московские ничем Младшего не лучше.

- О чем это я? - прервал размышления Тенюкова князь. - О чем я говорил?

- Про две причины, - тут же напомнил воевода. - Почему войной на Астрахань идешь.

Одоевский кивнул и стал говорить, словно речь держал перед народом на Торгу:

- Ну, причин, на самом деле много. Назову главные. Выта с астраханских балчугов большая ранее была, хорошо казну московскую наполняла, а теперь стала Заруцкому принадлежать. Это - раз, - загнул правой рукой палец левой. - Доход шёл казне и от купечества заморского, идущего из Хвалынского моря через Астрахань да вдоль по всей Волге и Каме вверх, а потом обратно: с Новых Холмогор[1] - на Астрахань, - загнул второй палец. - Ну, там всякие заботы еще о полоняных нехритями христанах, - зачастил, загибая остальные пальцы. - Сношенья с Шемахой, с Тереком, с Баку, с Ленкоранью, с Персидским государством, с Хивой... - сжал пальцы в кулак, уставив в него свой взгляд, да вдруг и разжал его, растопырив пальцы в стороны. - Только все это - ничто. Главное - не это.

Тенюков аж затаил дыхание от этих слов. Если все такое важное и значимое для самого существоания московского государства, что перечислил князь, оказываается не самым важным, то что есть все-таки это по-настоящему самое важное, недоступное пониманию воеводы Ливен? Ведь все сказанное - или почти все - Тенюковым самим было промыслено самостоятельно, обсуждено с ближними людьми прошедшей зимой на таких же вот застольях в предбаннике - и боле ничего, кроме выгоды англичан торговать с Персией через Русь, не было ими придумано. Только выгода англичан - это не есть выгода для Руси. А из слов князя следует, что разговор идет о самом главном именно для Руси.

- Что - главное? - спросил он, устав ждать продолжения речи Одоевского.

- Главное... - отозвался князь. - А главное это - то, что двум православным державам на одной земле быть не должно. Православная держава - она, как шатер, на центральном шесте - бастыке[2], по-старому - держится. Не бывает прочного шатра на двух и более бастыках. Византия пока имела царя-кесаря одного - была великой державой, пол-мира под собой держала, стала двух кесарей иметь - и рухнула, порубали ее псы-рыцари и салтаны[3]. Так и с Русью православной: либо одна Русь православная останется, московской или астраханской в веках пребудет, либо вовсе исчезнет. Третьего не дано. Передать власть над православными, как это Царь-град с Москвой поступил, словами можно, а разделить власть над православным народом между ними невозможно.

Тенюков потрясенно молчал. Столь высоко продумать смысл бытия держав мира он не мог и не смел.

- Воистину, велика мудрость твоя, князь Иван Никитич! - произнес он с искренним восторгом. - И глубока сия мысль, как бездна.

Они вновь выпили по половине чарки, заев вино уже не олениной и не телом рыбы, а хлебом с кислыми ягодами.

- То не моя мысль, - сказал наконец Одоевский в ответ на восторг воеводы. - То мысль божеская. А моя и Государева головы велики другим. Хочешь, открою тайну, отчего сейчас, когда война с Польшей не закончена, со свейской державой не Москва, а казаки тихвинские бьются, меня не туда - на защиту Отечества и Москвы Дума послала, а сюда? И денег почему мне много выделили, а тем, кто настоящую войну ведет, не дали ни шиша?

- Почему? - выдохнул Тенюков.

- Потому что держава Заруцкого и Маринки-блудницы бесовская, - объяснил князь. - Они только по виду да по названию царством астраханским себя зовут, а на деле строят государство равноправиев - республику, по-римски. Хотят, чтобы люди - русские, татары, персы, шемаханцы, хивинцы - все были меж собой равны, чтобы каждый получал денег, снеди по труду своему, никто не продавал себя в рабство, чтобы грамотны были все и не болели. И много там еще всякого говорит и делает Заруцкий, нам с тобой непонятного, опасного.

- Почему опасного? - рискнул возхразить хотя бы вопросом воевода. - Всё, как Христос нас учил.

- Христос тоже не всегда и не во всём прав был, - решительно обрубил возражения воеводы князь. - Мы о чем с тобой сейчас говорили? О том, что для того, чтобы Московию спасти, нам держава нужна с народом покорным, плодовитым и способным работать много, нас с тобой богатить. А с христовыми заповедями мы с тобой и прочие лучшие люди по миру пойдем. Как придурок Христос ходил по Иудее: наг, бос и голоден. Потому, идя с Христом в душе против заблуждений Христовых и Заруцкого, мы спасаем христианский мир от дьяволова искушения. И, если победю я Заруцкого, то победю и дурь человеческую, живущую в теле Христа-Искусителя, очищу Бога от наносного в нем - от человеческого. Ибо Бог - он за неравноправие людей, за сильных, а не за слабых. Иначе он - и не Бог вовсе, а так - один из нищих.

От слов таких Тенюкова и вовсе в дрожь бросило. Пропала охота и пить далее вместе с князем, и слушать его речи.

- Пойду я, Иван Никитич, - сказал он, понимаясь из-за стола нагим, аки Адам, даже не замечая этого. - Узнаю, как даточные люди собираются. Ты ж ведь завтра выходить на Воронеж собрался.

Князь же, уставив нетрезвый взгляд в его волосатую поросль ниже пупа, сказал:

- А, впрочем, Заруцкий прав. Сними мы все с себя одежду - и не разберешь: кто смерд, кто воевода, кто князь, кто царь? Наги вышли мы в этот мир, наги и уйдем в землю. И подвиги наши забудутся, и наш позор пребудет втуне. Один Христос вечен: наг, голоден и изъязвлен...

8

Вышло из Ливен войско князя Одоевского лишь на двенадцатый день.

Три раза до этого по три дня подряд уходил Иван Никитич в запой, по дню с похмелья выбирался на свежий воздух, пытался оклематься во дворе воеводы, выслушивал жалобы стройщиков о нежелании крестьян идти воевать весной, накануне страды, когда день год кормит, о массовом бегстве мужиков и парней из всех заокских и ниже волостей, бранился, орал да, вернувшись в кленовый предбанник, вновь пил медовуху и обычную хлебную брагу. Ибо фряжское вино, которым угощал его в первые дни Тенюков, быстро кончилось. И по Ливнам загуляли разговоры:

- Князь-то Иван Никтич Загрёба - запойный. Негоже такому во главе войска на войну идти.

Другие возражали:

- Ничего. Хороший русский воин - завсегда пьяница. Сейчас пропьется до конца, вся дурь с похмельем вылетит - так станет князь истинным воителем... До следующего запоя.

- Да, ну?

- На писуне хомуты гну! У нас Васька-колесник - золотые руки, когда трезв. А как запьет, так его в мастерскую и калачом не заманишь. Разве что бутыль покажешь, пообещаешь налить. Всегда так. Седьмицу одну пьёт - потом работает три-четыре седьмицы. Пьёт - работает, пьёт работает. Да так работает - залюбуешься! С утра до ночи колеса мастерит - загляденье одно: ровные, ходкие, хоть дёгтем не смазывай - все равно поедут. Потому как по пьяне у него душа от трудов праведных отдыхает, а по трезвяне от тоски в колеса скручивается. Мастеровые - они все такие. Как хороший мастеровой - так пьяница. Чем больший пьяница - тем руки у него золотее.

- Так князь-воевода - не мастеровой, а воитель Государев.

- Эх, дурашка! Ничего-то ты не понимаешь! Войско собирать да против врага вести его - тоже уметь надо, особое ремесло для этого следует изучить. Князь Иван Никитич - муж по натуре своей говённый, ему не рати водить, а подле царя сидеть да ноготочки чистить. А ему войну поручили затеять и настоящшего воина победить, Ивана Мартыновича. Неужто князь этого не пониамет? Понимает. Потому и пьёт.

- Ну, так что же тогда получается? Мастер потому, что хорошо дело делает, пьет, а князь потому пьет, что делать хорошо дело свое не умеет? Так получается?

- Получвается, что так. Видишь же - не идет народ в войско Одоевского. Ибо Господь Бог - он на самом деле с народом, а не с царем. А потому не дозволяет народу в войско княжеское идти. Вишь - разверзла хляби небесные.

Погода и впрямь оказалась вдруг важной помехой для сбора даточных. С того дня, как в первый раз князь запил, дождь - нудный, мелкий, частый и холодный - не прекращался ни на кроху времени: сыпал и сыпал, сыпал и сыпал, все насквозь промочив, даже дворовые печки. Не погода впрямь, а ноющая боль от зуба с дуплом, всю душу наизнанку вывернула.

От дождя ли, от холода ли, от пьянки княжеской ли, от душевной ли маеты людской, но все дела в Ливнах пошли у Ивана Никитича Младшего наперекосяк, через пень колоду. На Торг народ в грязь и дождь и силой не сгонишь. Под шум дождя и громы речи внятной не скажешь. А без услышанных народом из уст самого Одоевского угроз, никто в наказание за свое ослушание не верил.

Да и что толку в такую погоду грозить пожарами пяти изб за каждого неявившегося даточного, если не только солома под стрехами, но даже факелы не горят, как им следует: не зажигаются, а зажгутся - так тут же тухнут.

За дни сидения в Ливнах и ожидания решения князя шестнадцать стрельцов успели повлюбляться в ливенских красоток, сватов к отцам тех девок заслали, согласие получили на свадьбы по возвращении из похода... Если жених жив вернется.

Ну, и в таких случаях случились обычные слёзы, крик бабий, слова пакостные, обращенные опять-таки к князю:

- Что бы сдох сам, ирод окаянный! - кричали будущие тёщи и свояченницы пока еще не зятьев, а ратников, прячась от дождя под навесом для коней напротив воеводских Палат. - Куда ведешь голубка? Горлинку нашу сиротишь, вояка безмозглый! Чтоб у тебя нос провалился! Чтоб тебя раздуло да проткнуло, чтобы тебя лопнуло! Чтоб у тебя глаза повываливались, коли не видишь, как будущих детушек сиротишь!

Уж чего только не кричали бабы да девки Одоевскому, каких только пожеланий и проклятий не услышал Иван Никитич! Ни до, ни после не слышал он столько поносных слов о себе, о своей родне и о всех своих предках впридачу. Вспомнили даже новосильскую и черниговскую родню, князя Рюрика, стоявшего в истоках рода Одоевских.

Как тут не пить?

И князь пил. Пил до тех пор, пока не кончился дождь.

А как только солнышко выглянуло, так словно проснулся - и тотчас велел всему войску собраться на Торгу да немедленно выступить в поход.

9

Посчитались уж в дороге. Оказалось двести шесть ратников, включая девяносто семь московских стрельцов (трое за две пьяных недели исчезли, а кто и куда - не ясно). Еще было в обозе восемьдесят восемь возчиков, не умеющих ни в седле сидеть, ни оружия в руках держать, зато гораздых петь длинные, тягучие песни о ратнической недоле. Да еще штук сорок баб - из тех, кто снеедь варить горазды да постирать, а более всего на утехи плотские охочи и на рыск потайных мест в возах.. Не войско, словом, а горе одно, срам и смех.

Оттого и на душе у князя до невозможности паскудно.

Но, вправду сказать, не только потому, что воевать против Заруцкого не кем. А еще из-за Степашки - младшего внука ключницы со двора воеводы Тенюкова.

Не пожелал бравый молодец, доведший воеводу ливенского до срыва голоса от крика, на войну с Заруцким идти. Так и сказал:

- На поляков пойду. И с удовольствием. А на Заруцкого не проси, воевода, с войной не отправлюсь.

Иван Никитич с похмелья и вслед за Тенюковым не удержался от крика, наорал на Степашку матерно, упомянул в том мате и родителей отрока вместе с его бабушкой.

Потому и схлопотал кулаком в глаз.

Удар случился такой такой ловкий, такой укладистый, что пролетело взвизгнувшее от боли тело князя на добрах полтора аршина, шмякнулось головой об обода лежащих друг на друге четырех новых тележных колес так, что Иван Никитич напрочь отключился.

А когда князь Загрёба, как теперь все звали Одоевского, в сознание-то свое высокродное вошел, Степашку уж не только со двора воеводского, но и из самих Ливн словно метлой вымело. И никто не видал его более, не слыхал, где Степашка прячется. Зато за спиной Ивана Никитича ливенцы посмеивались да перешептывались:

- У нашего-то Загрёбы под глазом дулю видал? То ему Степашка - ключницы внук - врезал. Так что первая награда у князя за войну есть. Не денежная, не царская, а настоящая, народная.

Вспоминал об этом всем Иван Никитич - и душа его кипела. Хотелось вернуться в Ливны и наказать, коли не нашел Степашку, так хотя бы бабку-ключницу, которую Тенюков от гнева княжеского припрятал, да так наказать, чтобы кровью ссала да сдохла вскоре.

Но времени нет. Должен быть Одоевский со своим войском уж в Воронеже. Там князя ждёт, сообщал вчерашний промокший и надсадно кашляющий гонец, сто двадцать даточных людей вместе со стройшиком Кошелевым, посланным туда еще зимой самим Государем московским Михаилом Федоровичем.

Ну, и тут вышла нескладность. На третий день пути из Ливн узнал князь, что направляется его войско не на Воронеж, а на Свияжск. Ибо в один из запойных дней он сам повелел сменить направление, идти не на Воронеж и далее на Медведицу, после на Астрахань, как было велено ему Боярской Думой, а на Казань, далее вниз по Волге на стругах.

- Вот уж действительно, заставь дурака Богу молиться - он и лоб прошибёт! - прошептал Одоевский, окончательно поняв, что виновник смены пути на Астрахань - он сам, и что наказать за это изменение нельзя ему никого.

Следует и вести себя так, будто решение принял наивернейшее, дабы не попасть в глупое положение и не прошел бы по войску слух: а князь-то наш - не воевода вовсе, а дурак, да к тому же пьяный дурак. При слухе таком и войско разбежится, и в Москву Одоевскому путь заказан, и позор на весь род падет. Оттеснят бывших удельных заокских князей от юного московского царя те даже Баратынские, а Шереметьев скажет такое, что и сынам старшего Ивана Никитича, и внукам их, и правнукам закроются двери в Грановитую палату и в Царские хоромы, останется в поместьи один град Одоев на реке Упе, пара сел да сотни две-три крестьян - не более того.

Ехавший сбоку от князя Тенюков слов Загрёбы не разобрал, но учуял, что тот зело удручен, и даже догадался, в чем тут суть печали князя. Он отправился вместе с войском Одоевского с тем, чтобы проводить князя, попрощаться с ним на глазах дружины всей, пролить нужное число слез, как это полагается при прощании на Рукси истинным воителям. Дома ждала его жена с выволочкой за две недели подневольного сидения Прасковьи Никитичны на женской половине терема и за пьянку, унесшую все лучшие запасы весенней снеди, а также ждали два сына и совсем еще малая дочка Ксюша. Дети также прятались от князя на женской части дома, почти не играли на дворе, а тихо стонали под игом толстомясых и ленивых нянек.

Сегодня в полдень Тенюков собирался распрощаться с Одоевским, вернутиься домой, к обычной своей жизни, к обычным заботам. После столь долгой пьянки и столь многочисленных и разных разговоров, он понял, что высокому гостю из Москвы воевода ливенский вовсе не нужен. Пусть будет даже умен Тенюков бльше всех на целом свете, пусть даже преданней собаки он. У князей своя дорога, у дворян - своя. Еще один подобный запой сердце его не выдержит. Да и сам князь столько уже второй раз не выпьет, а потому к себе воеводу крохотного городка не приблизит.

Словом, расстроился от вздоха Одоевского ливенский воевода и сказал:

- Ты, Иван Никитич, на меня не серчай. Всё ладно получилось, всё как надо. Погуляли, как должно гулять при твоём княжеском чине в нашей дыре. Сердечный поклон и благодарность тебе за это. И про то, что свернуть на Казань надо, ты правильно решил. Я тебе о том давча еще хотел сказать, да призабыл что-то. На этой дороге тебя люди не ждут, спрятаться от верстальщиков твоих здешние даточные не успеют. А к югу до самого Воронежа даточных людей теперь по домам и не встретишь, все по лесам да оврагам попрятались от тебя. Так я об этом Государю и отпишу. Если велишь, конечно. Мудро, напишу, поступил князь, правильно.

- А ты все-таки на самом деле ушлый, - покачал головой Одоевский. - Вернусь в Москву, буду у Государя тебя просить себе в дворяне. Слово даю тебе. Княжеское.

* **

Войско себе Иван Никитич все-таки собрал. Честь княжескую при этом потерял, Загрёбой прозвался... но не велика потеря, коли оного убытка Государь не заметил.

А собирать даточных оказалось и в свияжско-казанских местах непросто. Во многих городах и селахъ тамошних остались после самозванцев и уходящих ежегодно на войну ратников в домах лишь бабы да девки. Были еще выросшие в злобные и бесприютные годы смуты недоросли, для которых разговор о царях московском и астраханском был столь же непонятен, как и проповеди попа по-гречески либо лопотание какого-ни-то попавшего в Казань перса либо фрязина. Только с иноземцем князю русскому можно найти общий язык с помощью толмача и денег, а со своим русским юным недоумком, говорящим будто бы и по-русски, но понимающим лишь себя да окружающих баб своих, князю беседовать - одно мучение. Ибо даже языка денег не разумели здешние юнцы. Зато силе покорялись. Чем Одоевский и пользовался: окружал поутру село, обыскивал избы, брал с каждого пятого дома по мужику, сажал на отобранного там же коня, совал в руки отысканное в селе оружие, оставшейся жене выделял полтину медью - и отправлялся далее.

Часть даточных по дороге терялась, сбегала, заболевала то поносом, то простудой, то еще какой лихоманкой. Но в целом, семь из десяти взятых в ратники силой юнцов и мужей доле своей покоряись, шли на войну хоть и не с песнями, но и не как на заклание.

Войска случилось Одоевскому набрать по выходу из Казани полторы тысячи живых людей, все прочие - мертвые души, заплатившие князю за то, что находятся они в списке ратников, а самих на самом деле в войске их нет. Так что князю кроме недоданных полтин еще две прибыли получилось поиметь: мзда неслучившихся ратников и сбережение расходов на них. Как ни крути-ни верти, а везде князь Иван Никитич в выгоде. Жаль только, что из Младшего в Загрёбу переоборотился. Но да Бог не выдаст - свинья не съест, как говорится.

Слухи из Ливен до Москвы долго ползут-телепаются, по Москве затираются, Кремля достигают неузнаваемыми. Потому сплетням в Палатах царских не верят. А коли захотят ближние царю бояре свалить человека и весь род его, то чужой болтовни слушать не станут, выдумают свою ложь - и заставят Государя в нее поверить.

На том стояла, стоит и будет стоять Русская земля.

7123 ГДЪ от С.М 1614 год от Р.Х.

ВОРОТА АСТРАХАНИ - ТЕРСКИЙ ГОРОДОК

О том, как хитростью да лукавством отторгнуты оказались казаки теркские от царства Астраханского и от атамана Заруцкого

1

Имя Третьяк Колебасов было одним их множества самоназваний Джовани Рангони, о котором в Речи Посполитой говорили, как об офицере иезуитов Матиуше Велицком и доверенном лице самого генерала Ордена Игнатия Лойолы. На Украйне он был известен, как Иегуда, сын известного волынского рабби Иосифа Гамаюна, убитого, как говорят, фряжской куртизанкой, бывшей при этом в графском достоинстве[4]. Впрочем, имен и легенд о происхождении Джовани Рангони было не счесть. Утверждали даже, что настоящим отцом его является не то сам папа римский Климентий, не то папский нуций в Кракове и Варшаве кардинал Рангони, не то кто-то из Габсбургов. Да и на Руси Джовани был то при войске первого Лжедмитрия толмачом с языков фряжского, румынского и немецкого под именем Лаврентий, то при втором самозванце почитался добрым пастырем взбалмошных, готовых к ратошу да кутежам польских гусар, называясь отцом Бальтасаром. А после разгрома тушинского лагеря был Джовани, говорят, тем самым умником Гаврилой Галкиным, что подсказал нижегородскому стряпчему Биркину выступить против Минина, дабы расстроить сбор нижегородского ополчения, отправляющегося на Москву. С тем стряпчим видели Джовани и под Ярославлем, откуда прогнал Биркина князь Пожарский, а также под Москвой, где с помощью Биркина едва не убили Заруцкого, бывшего в та поры еще главой русской рати, держащей в осаде Москву с засевшими в ней поляками да с русскими боярами-изменниками. Говорили, что служил сей человек, опять-таки сменивший имя и называвшийся Егором Хлудой, в рати ярыги Шульгина, который сам был одно время в войске Биркина, а потом стал атаманом воровской рати, гуляющей между Казанью да до основания порушенным Саратовым. Разное, словом, говорили о людях, именами которых прикрывался человек, назвавшийся на Волге за Самарой Третьяком Колебасовым для того, чтобы прибыть в Астрахань, пожить там недолго, встретиться с московскими шишигами, а затем тайно уйти на Терек.

Терские казаки у прибывающих к ним людей бумаг не спрашивали. Назвался как человек, так пусть и зовется, а каким по-настоящему именем его крестили, как отец-мать в детстве его называли, волновало казаков мало. Потому как знали, что всяк человек в деле должен быть испытан прежде, чем ему доверие войско окажет по-настоящему. Вон атаманил тут, к примеру, Болдырев когда-то. Добрых пятнадцать раз во главе терцев да астраханских казаков за зипунами ходил, молодец был - хоть образа с него пиши. И умница. А и его обошел нашедшийся хитрован. Явился к атаману, рассказывали старики, некий Илейка по прозвищу Муромец, ибо родом был из города Мурома, что в Замосковье в лесах стоит, назвался царевичем Петром, племянником тогдашнего московского царя Димитрия Ивановича, велел атаману войско собрать и с собой идти. Исполнил легковерный Болдырев приказ самозванца, ушел из терских юртов с молодыми да охочими до славы и денег казаками. Теперь вот уж скоро десять лет прошло, как случилось это, а о казаках тех нет ни слуху, ни духу. Болдырева, скзывают, этот самозванный Петр в странном городке Свияжске лютой смертью казнил, а остальные казаки вместе с Илейкой Муромцем и ратниками Ивана Болотникова на деревьях по дороге от Тулы до Москвы на шеях повисли[5].

Словом, было почему казакам терским не доверять до конца пришлым людям, слушать их рассказы о себе внимательно и прислушиваться к тому, как меняется голос новичка. Ибо коли меняет человек голос, то, стало быть, брешет...

Случилось представить себя Третьяку Колебасову терцам в одном из куреней, расположенном на окраине Терского городка. Хозяином низкой глиняной сакли с камышовой крышей, промазанной сверху и снизу смешанной с конским навозом глиной, был атаман Хохлов. Велась беседа при свете огня в очаге без трубы, то есть в щиплющем нос дыму, в вони распаренных после долгой дороги по снегу и разом раскисших от тепла кожаных сапог-ичиг чинно и степенно. Сидели все по-татарски свернув ноги, на положенных поверх утоптанного земляного пола четырех черных кошмах и грязно-синего цвета подушках, ели вареную баранину из общего глиняного блюда руками, как степняки, слушали пришельца нимательно, не перебивая. Числом матерых казаков было семь, настроением благодушные.

Сам хозяин - крутобрюхий Иван Хохлов, двоюродный брат другого Ивана Хохлова, что ушел в Астрахань к Заруцкому прошедшим летом и там остался, - лишь пил мелкими глотками кумыс из пиалы, а баранину не ел, ибо маялся второй день животом от переедания, так как поспорил на басурманском тое аварского князя Расула Великолепного, что слопает зараз целого барана. Спор выиграл, а после полдня пролежал в холодной проточной воде брюхом вниз, совал пальцы в рот и избавлялся от съеденного. Потому сидел Хохлов в стороне от устроившихся вокруг большого блюда, громко и смачно чавкающих мужей и внимательно слушал рассказ Третьяка, назвавшегося здесь тем же именем, что и в Астрахани, о том, как творит измену Заруцкий против православной веры, утвеждая, что грозит Иван Мартынович, признанный не только в Астрахани, но и на Тереке Верховным Правителем, передать Астрахань и земли подле нее нехристям-персам.

- То ли сам брешешь, Третьяк Тимофеевич, - сказал Хохлов, - то ли повторяешь неразумное. Какой смысл Заруцкому под персидского Аббаса малым воином идти, когда он мог бы в православной Москве главным воеводой всей Руси быть, поошую от царя на пирах сидеть? Из-за Маринки-блудницы, да к тому ж еще и латинянки, ни один православный муж на такое не пойдет, даже самый что ни на есть мозгляк. А Заруцкий - воин великий. Ради малыша-царевича разве что? Так не сын Заруцкому Иван Дмитриевич, это доподлинно известно. Так что, думается мне, напраслину ты возводишь на Ивана Мартыновича. Только вот зачем?

Остальные присутствующие здесь казацкие старшины перестали есть, молча уставили на Колебасова вопросительные взоры.

- Кто ты? - спросил самый старший из них, имевший за плечами более двадцати походов за зипунами, множество шрамов на теле и один на лице, прорывающийся даже сквозь седые лохмы растрепанной бороды. Звали его Серафим Григорьев.

- То есть, как кто? - удивился Колебасов. - Я же сказал: Третьяк Тимо...

- Зачем к нам пришел? - перебил его старик. - Что тебе от нас надо?

- Так ведь... - замялся Колебасов, - казаки вы. А я - купец. Мне помощь ваша нужна. Ограбил меня Заруцкий. Да всего не забрал. Много успел я спрятать. Вот возьмете вы его в полон, я клад свой отрою, да частью вам раздам. Остатка на мой век хватит. А Заруцкого вы в Москву царю отвезете. И еще награду получите. Вот и все.

- Шишига, стало быть, - кивнул Серафим, и вновь наклонился к остывающей уже баранине. - Не люблю шишиг.

Остальные сидящие вокруг блюда казаки тоже вернулись к трапезе, переговариваясь между собой, словно не замечая Колебасова:

- Ишь ты, купить казаков захотел. Поманить кладом... Какого и вовсе, быть может, и нет. Или есть, да такой крохотный, что и на одну бурку не хватит. Или, быть может, чеченцы его подкупили. Уйдем из своих куреней да юртов, а горцы как раз в наш городок и нагрянут.

- Тихо! - оборвал ворчание старшин Хохлов, почитающийся в Терском городке походным атаманом, а в дни сидения казаков по куреням старшим старшиной. - Не нашего ума подобное дело, я думаю. Не нам и решать. Завтра пойдем с гостем к воеводе. Пусть скажет Головин, как быть.

Ибо главным человеком на Тереке все-таки был не атаман, а поставленный еще царем Борисом Годуновым на воеводство в эти дикие земли Петр Петрович Головин. И если уж сам старший старшина решил передать пришельца в руки воеводы, то остальные старшины спорить не стали. Да и к чему? Будешь спорить - баранина остынет, станет липкой и невкусной. Баранину надо есть горячей...

2

Тем временем в Астрахани происходили еще более опасные для Заруцкого события...

Горин сообщил Верховному правителю, что некий персидский гость по имени Муртаза ибн Касым, называемый чаще Мурзой Касымовичем, разносит по городу весть о том, что будто бы Иван Мартынович послал своих послов к персидскому шаху с просьбой взять царство Астраханское под его мусульманский скипетр.

"Шах Астрахани не возьмет, - говорил при этом купец, - и людей своих волжским ворам в Астрахань не пришлет, и казны им не даст, не захочет ссориться с Московским государством".

Горин велел вязать перса, посадить в яму. Но слово, брошенное известным в городе купцом в толпу, проросло в народе целым полем речей о том, что Заруцкий изменяет православной церкви, что Верховный Правитель Астрахани продался мусульманам вместе с ворихой латинянкой Маринкой и жиденком Иваном.

Так впервые в Астрахани прозвучали эти страшные для царицы и ее сына слова, разом превратившие их обоих во врагов русского народа, пересекшие веру людей в собственное крестоцелование на верность царевичу Ивану Дмитриевичу. Коли царица - вориха, то и муж ее последний был вором и действительно жидом Богданкой, а сын их обоих, стало быть, крови не царской, не Рюриковской, а жидовской. Так болтали, почти не таясь, люди по всей Астрахани. Да и в окрестностях города вторили им.

Горин же велел стрельцам и дьякам своего Приказа не трогать зря болтунов, не тревожить попусту гнев народный. Все силы бросил он на поиск сокровищ, сокрытых Грамотиным где-то вне города, ибо известно было, что дьяк в последние дни перед исчезновением своим мотался по окрестностям Астрахани едва ли не каждый день, да еще частенько и в одиночку, не доверял окружению своему.

Вторым важным делом почитал Горин допрос того самого московского шишиги, что сдал ему более десятка своих товарищей. Ибо новый муж Антонины Луневой, влюбленный в свою жену до беспамятства и согласившийся на измену ради нее царю московскому, оказался вовсе не Петром Луневым, каким он представился Горину, а Федотом Барановым, действительно бывшим жителем города Кромы, что стоит возле Засечной полосы.

Опознал Баранова бывший земляк Федота стрелец Петр Самсонов. Да не просто опознал, а, увидев на улице, едва не бросился на давнего обидчика с кулаками. Едва сдержался, успев спрятать лицо свое от взгляда шишиги.

- Говенный мужик он, Иван Еремеевич, - говорил стрелец Горину после опознания, едва сдерживая дрожь в теле. - Паскудник, каких мало. В осаду кромскую, когда умирали от голода стар и млад, добыл нам Андрей Корела два десятка яиц. Как раз к Светлому воскресенью. Только для детей, по одному на каждого. А Федот словчил: предложил детям потеху: биться яйцами. Кто выиграет, тот и берет яйцо проигравшего. Так все яйца у ребятишек и отнял. Потому что имел яйцо деревянное, крашенное. Кто после этой забавы из детишек кромских от глада умер, тех души - на Федотовой совести.

- Сам тоже проиграл? - спросил зачем-то Горин.

- Не, - мотнул головой Петр. - Мне Корела играть со срамцом не позволил. А Федот за это Корелу ногой по раненому боку вдарил, и убег[6]. Говорю же, гад он. А ты, Иван Еремеевич, мне не веришь.

- Почему это не верю? - удивился Горин. - Ведь я ж тебя сам на опознание послал.

- Послать-то послал, - согласился Самсонов, - да только по городу слухи ходят, что Петр Лунев, Федот который, есть твой самый главный дознай и советчик в Тайном Приказе, что с его помощью ты множество людей поймал, в кандалы засадил да в ямы бросил. А кое-кого уже, говорят, и казнил втихую.

После таких слов взять в пыточную Петра Лунева сам Бог велел. Там, в Съезжей Избе и произошел последний разговор Горина с мужем красавицы Антонины. Ибо не поверить Самсонову было нельзя - незачем стрельцу порочить любимца Главы Тайного Приказа. Зряшный донос себе дороже.

- Знаешь, почему ты здесь? - строго спросил крепыша Глава Тайного Приказа, красно отсвечивая зрачками сполохи огня, гудящего в горне.

Помощник палача раскачивал меха, а Фрол Савельич тем временем, держа в клещах длинный кованный гвоздь, калил его на угольях. Скворцов, починив перо, пододвинул к себе бумагу и чернильницу, терпеливо ждал приказа записывать показания. Из приоткрытой двери тянуло свежим холодным воздухом, вытяжная труба весело гудела в предвкушении звуков боли, которые она вынесет из этой избы и выбросит в небо.

- Не ведаю вины за собой, - уверенно ответил крепыш. - Служил тебе верой и правдой, Иван Еремеевич. Да, видать, народ прав, когда говорит, что служба для пыточных людей подобна палке, ибо та и та о двух концах: может и по тебе самому хлопнуть. Наговор, стало быть, кто-то супротив меня сотворил, а ты, дворянин, охальнику и поверил.

Не надо было Федоту вот так-то вот, с налету палача и помощником да Дрозда с ними вкупе на свою сторону тянуть, показывать, что им пытуемый - свой, что и их может ждать такая же участь от рук Главы Тайного Приказа. Хорошо придумал шельмец, да неловко пакость сотворил. Вот кабы потерпел слегка муки, покричал бы о своей любви к Антонине, тогда бы сердце, быть может, кого из присутствующих и дрогнуло, нашелся бы вдруг защитник у кромчанина. Ан поторопился шишига, на руку сыграл Ивану Еремеевичу.

- Трус ты, я вижу, изрядный, - сказал Горин, стараясь не называть крепыша по известному имени. - Боли боишься, смерти.

- Так ведь каждый боится, - отозвался крепыш, стараясь встретиться глазами с Гориным, словно таким образом мог доказать преданность и узнать, о какой из множества его вин идет речь.

Но промахнулся - отвел Горин взгляд, перенес его на раскаленный уже докрасна гвоздь.

- Ошибаешься, - сказал безразличным, спокойным голосом. - Знавали мы в этих вот стенах товарищей твоих, которые только на последнем издыхании ломались и говорили то, что нам надобно. Такие муки перетерпевали, что у меня, поверь, у самого слезы на глаза навертывались. Настоящие были мужи.

- Так они за веру свою страдали, за царя Михаила Федоровича, которому служили, - едва ли не криком стал объяснять крепыш. - А я крест Ивану Дмитриевичу целовал. Я тебя, Иван Еремеевич, как отца родного, люблю, я за тебя хоть в огонь, хоть в воду. Отчего ж мне суждено от рук твоих муки да лютую смерть принимать?

- Ловок, тать, - усмехнулся Горин. - Умеешь языком под себя стлать. В самое сердце норовишь ужалить, да еще и медком сверху смазать, чтобы тобою же ужаленный тебе и благодарен был, - и повторил. - Ловок, тать.

- Не виноват я! - вскричал тут крепыш. - Облыжно обвинен! - и тут же, заметив краем глаза, как вынырнул раскаленный гвоздь из огня, заорал по-другому. - Не желаю тебе отвечать, дворянин! Зови Заруцкого. Слово Государево скажу.

- Так ведь Заруцкий - и не Государь вовсе, - заметил Горин. - Государем в царстве Астраханском сидит Иван Дмитриевич, царевич наш прекрасный. Да только по малолетству своему не может наш Государь понять того, что ты скажешь. А по званию и чину все сказанное ему должен сперва прослушать я, а уж потом мне следует решать: что царевичу передавать, а о чем Ивану Дмитриевичу знать и не стоит. Иван Мартынович и так обо всем узнает. Доподлинно. Так что говори мне, тать. Как на духу.

Палач вынул из горна клещи и показал Горину красный железный штырь с острым, раскаленным добела концом. При виде этой не самой страшной "игрушки" в руках Фрола Савельича лицо крепыша посерело, глаза выкатились из орбит, и крепыш лицом упал на пол.

- Слаб паскуда, - беззлобно произнес Фрол Савельич и кивнул помощнику, человеку угрюмому, густобровому с руками огромными, торчащими из плеч в стороны, отчего казалось, что держит он их колесом.

Ковш воды, плеснувшийся помощником палача в лицо крепыша, привел того в чувство. Крепыш часто заморгал мокрыми, с каплями на ресницах глазами и умоляющим взором уставился в глаза Горина.

- За что, Иван Еремеевич? - проныл он. - Не виноват перед тобой, дворянин. Ей-бо, не виноват.

- Передо мной - быть может, - кивнул Горин, подумав при этом: "Лукавит, стервец, Бога не поминает, а по-иудейски, куце произносит русское слово, когда говорит, что не виноват". - А перед теми, кого ты сюда на муку присылал, как? Перед ними ты тоже свят?

Крепыш растерялся.

- Так ведь я ж тебе... тебе служил... - сказал он разом осипшим голосом. - Государю Ивану Дмитриевичу... атаману... то есть Верховному Правителю... Ивану Матрыновичу, значит...

Горин отвернулся от крепыша, сказал Скорцову:

- Пиши, Дрозд. Пытуемый сказал, что сотворил измену Государю всея Руси Михаилу Федоровичу и переметнулся к царевичу астраханскому Ивану Дмитриевичу. Выдал множество московских шишиг Заруцкому, дабы заслужить милость оного вора... - резко обернулся к крепышу. - Так ведь? Правильно записано?

Тот кивнул было, но тут же замотал головой отрицательно:

- Нет. Не совсем так! - сказал. - Я не говорил так. Заруцкий не вор. Заруцкий - отец нам родной! - почти закричал он. - Ближе отца нам!

- Хорошо, - кивнул Горин, и вновь стал диктовать. - Оному Заруцкому пытуемый целовал на верность крест искренне, служил ему верно.

- Так так, - услышал за спиной успокоенный голос крепыша. - Служил верно.

- Поносил Романова Михаила Федоровича дурными словами, называл его самозванцем, звал народ астраханский на войну с Москвой... - резко обернулся к крепышу, спросил. - Ну, что молчишь? Называл? Звал? - помертвевший от страха пытуемый лишь беззвучно разевал рот в ответ. - Или наоборот - мутил астраханцев, звал их не подчиняться царевичу Ивану Дмитриевичу и Заруцкому? Что молчишь? А?.. Не слышу.

- Я это... - произнес крепыш спекшимися губами. - Как у тебя написано, дворянин. Точно так: поносил Романова, называл самозванцем.

- Стало быть, так и запишем, - удовлетворенно произнес Горин. - А палец твой приложим после. Но прежде, чем отослать эту бумагу в Москву, запишем твое имя. Правильно ведь? Иначе, какая кому польза от такой бумаги? Только перевод чернил. Согласен, пытуемый? Хотя какой ты, к бесу (прости Господи!), пытуемый? Тебя и не трогали даже. Вон и гвоздь уж потемнел, - кивнул в сторону клещей, все еще лежащих возле горна, - а ты все целый. Непорядок это.

Фрол Савельевич молча кивнул и, взяв клещи, сунул штырь в огонь. Помощник его принялся раскачивать меха.

- Так что, как тебя звать, пытуемый?

- Петром, - выдохнул крепыш. - Луневым.

- Тебе в детстве не говорили родители, что врать нехорошо? И глупо. Петр - значит, камень. С именем этим человек должен крепким быть. Как скала. Как утес. А ты, как дерьмо, жидкий. Не Петр ты. И не Лунев. Луневым прежний муж Антонины был. А ты ее семейное имя присвоил. Нехорошо.

- Лунев я, - едва не заплакал крепыш. - Истинную правду говорю. И отец был Луневым, и дед. А прежний муж Антонины был родичем мне. Дальним только. На днях узнал. Ей-бо, дворянин!

- Стало быть, хочешь, чтобы в письме этом на Москву в тамошний Тайный Приказ был назван ты Луневым Петром из города Кром родом?.. - пытуемый кивнул. - Ладно придумал, - усмехнулся Горин, садясь на краешек скамьи для писаря. - Ловок, однако, тать. Хвалю.

Перевел взгляд на палача. Фрол Савельевич вынул из огня штырь - тот уже раскалился докрасна, но белым был вновь лишь самый кончик, который тут же на глазах стал темнеть.

- Погрей еще немного, - согласился Горин. - Уже недолго осталось. И начнем.

По лицу лежащего на утоптанной черной земле крепыша потекли капли пота.

- Боишься... - сочувственно произнес Горин. - Потому как знаешь, что врешь. А раз врешь, то не избежать тебе пытки. Сначала рожу изувечим, потом прожжем грудь, живот... мошонку проткнем. Умирать до-олго будешь. Это я тебе обещаю.

- Не-ет! - закричал истошным голосом крепыш. - Не надо! Все скажу!

- Шишиг сдал всех? - быстро спросил Горин.

- Да, - так же быстро ответил крепыш. - То есть, нет. Есть еще один. Еще раньше нас всех в Астрахань прибыл. Не знаю его. Только знаю, что под видом купца сюда приплыл. Вместе с Грамотиным. Он - и всему заговору голова. Он и Третьяка Колебасова на Терек послал. Только не Третьяк он, а именем другим, фряжским крешен. А веры не то иудейской, не то латинянкой. Больше никого, ни одного московского шишиги в Астрахани не осталось. Это он мне велел сдать тебе всех. Через Колебасова. Чтобы в доверие к тебе войти... - замолчал, глядя набухшими от слез глазами в глаза Горина, а потом вдруг запричитал. - Пожалей меня, Иванушка! Не казни! Не мучай! Верным слугой твоим буду. По гроб жизни своей! - пополз по земле, извиваясь связанным телом. - Пожалей мою Тосюшку! Ребеночка нашего пожалей! Не виноваты они. Никто не виноват. Я тоже не виноват. Не сделал ничего плохого. Ни тебе, ни царевичу, ни Заруцкому. Прости окаянного! Не знал, что встречу тебя, полюблю, как отца родного! Прости! - дополз до сапог Горина, стал целовать их.

- Эка, развезло тебя! - брезгливо произнес юный Глава Тайного Приказа и отступил на шаг. - Так, как говоришь, имя твое?

- Петр, - ответил тот. - Лунев.

Обернулся Горин к безразлично взирающему на происходящее Скворцову, сказал:

- Пиши, Дрозд. Пытуемый именем Федот Баранов сказал те слова, что записал ты ранее.

Истошный вопль ударил в потолок и, отразившись от грязных прокопченных стен, вылетел в вытяжную трубу горна:

- Ах, сука! Как я не понял сразу?! Это же Петька Самсонов! Узнал меня! Надо было его сразу! Сразу прибить!..

Через полдня искромсанное и покрытое ожогами да кровоточащими ранами тело Федота Баранова было вынесено из Съезжей Избы и брошено на телегу, увозящую всякое безымянное человеческое стерво на общую скуделицу.

Пришедшей за телом мужа Антонине Луневой, смотрящей на людей глазами сухими, скорбными, словно у Богоматери на иконе "Положение во гроб", писарь Скворцов сказал:

- Не можно хоронить тебе этого Иуду. Не муж тебе был он, Антонина. Ибо венчался с тобою Федот Баранов именем чужим, не собственным, обманывал тебя, Тосюшка. Не Петр он Лунев, а шишига московский Федот Баранов, женатый на дворянке из Кром уж третий год. Прелюбодей, словом. А ранее и вовсе слуга короля польского, враг державы русской. Да и веры Федот оказался не православной, а иудейской. Ибо обрезан он, - вздохнул. - Да ты и сама знать должна...

- Он мне говорил, что это татары его... - прошептала Антонина онемелым ртом, - силком... В плену, говорил, был. У Иштерека...

Повернулась и пошла прочь шагом медленным, усталым. Обманутая женщина...

3

Тем временем князь Одоевский собирал по Подмосковью и верхним волжским городам данников для войны с Заруцким, а царь вместе с Боярской Думой решали, как им похитрее написать письмо в Астрахань, дабы обмануть Верховного Правителя либо сделать его небдительным. Сложно было составить текст. Обмануть Заруцкого, рассуждал каждый из думских, надо так, чтобы Иван Мартынович действительно поверил в милость царскую к себе.

Потому как всякий в Москве понимал, что против Заруцкого собрать доброе войско на Руси невозможно. Потому что добрые воины наслышаны о подвигах Ивана Мартыновича во имя Руси, идти на него войной по-настоящему не захотят. Придется князю Одоевскому набирать рать из всякого сброда, от которого пользы в бою будет мало. Если же Заруцкий разобьет такое войско, то и вовсе будет беда Москве - поднимутся против нынешнего царя многие пока лишь тихо ропчущие волости. Ибо до сих пор, к примеру, Пошехонье не признало Михаила Федоровича царём московским, Белозерский, Романовский, Углицкий, Ярославский уезды также не почитают сына изменника Руси Филарета Романова своим Государем. Если даже Заруцкий не пойдет на Москву, все равно может так случиться, что составится само по себе новое ополчение, на манер Мининского, двинется на столицу и возьмет ее с ходу. А уж кого в таком случае новая рать выкликнет в цари, никому неизвестно.

Зачем это московским боярам? При Михаиле же Федоровиче все ближние к трону места поделены, все вокруг сидят свои, изменами прежними повязаны...

Князь Туренин, так и не оправившийся как следует после отравы, выпитой им по свержении царя Василия Ивановича Шуйского, дышащий тяжело, то и дело кашляющий, с красным, словно распаренным лицом, по разрешению Государя встал впереди него и лицом к присутствующим на Совете:

- Заслано нами в Астрахань множество шишиг с наказом мутить тамошний народ, говорить, чтобы отстали они от воренка и ворихи. Это вы все знаете.

Бояре и дьяки, думские дворяне и ярыжки с перьями да чернильницами в руках, расположившиеся по чину сидя и стоя вдоль стен царских Палат, согласно закивали. Да, об этом им было ведомо.

- Но мною и добрыми друзьями нашими, о коих знает Государь, был послан туда человек, которому велено было всех шишиг наших Заруцкому сдать... - сказал Туренин, внутренне ликуя при виде вытянувшихся боярских рыл, после закончил. - Чтобы стал наш человек доверенным лицом у вора и в его Пыточном Приказе.

Лица у многих из присутствующих скисли. Негоже так поступать с живыми людьми, не по-христиански, подумал каждый, но все, как один промолчали, ибо увидели, что царь Михаил Федорович сообщенному не удивился, то есть действительно знал о полезной для блага державы хитрости, а потому вину перед Богом по юному своему неразумению на себя взял. Осознав это, все присутствующие с некоторой заминкой закивали бородами, негромко и неслаженно говоря:

- Ладно придумано. Хороший шишига возле вора - дороже целого войска.

Царь же самодовольно улыбался, словно это он додумался до сей хитрости.

- Другой наш шишига пошел через Астрахань на Терек поднимать казаков против Заруцкого, - продолжил Туренин. - Дьяк Грамотин оставил для этого в Астрахани деньги, что собрал в дань за годы своего воеводства князь Хворостинин. Золота и серебра там много. Нет таких казаков, которые бы не позарились на богатство. Пусть за-ради злата терцы и своротят Заруцкого, а после мы у них дань царскую и назад заберем, поборами. Ибо не будет после падения Заруцкого у терских казаков иного выхода, чем Москве служить. Не захотят нам подчиниться - уничтожат их горцы.

- Хорошо сказал, - вновь закачались согласно бороды. - Умно придумал. Куда деваться казакам? Без Москвы - они бараны закланные для горцев.

Михаил Федорович и тут не сдержал самодовольной улыбки. Ибо он-то знал доподлинно, что не стараниями князя Тюренина придумана две сии воинские хитрости, а людьми Федора Никитича, приславшего из Польши сыну верных помощников из некого дружественного царскому роду братства под названием Орден Иисуса Христа. В письме своем отец просил в почтительных тонах и с унижениями, чтобы царь-Государь московский во всем полагался на этих людей, которые именем Сына Господа Бога нашего избавят род Захарьевых-Романовых от татя и клятвопреступника, врага истинной веры Ивана Мартыновича Заруцкого, а также обезопасят потомков Михаила Федоровича от ворихи Марины Юрьевны и ее выблядка Ваньки. И всего тех воинов Иисуса, было сказано в письме, будеть двенадцать - по числу святых апостолов.

- А чтобы Заруцкий ничего не подозревал, не знал, с какой стороны ему удара ждать, - продолжил Туренин, - должен князь Одоевский не спешить войною на Астрахань, покуда Заруцкий не поверит тому письму, что пошлем ему мы из Москвы со срочными гонцами. И обещать можно ему всё, что нам в головы придет. Все равно исполнять обещанное не придется.

Государь всея Руси Михаил Федорович вновь ласково улыбнулся в спину Туренину и согласно кивнул. Бояре наперебой стали кричать обо всем, что можно теперь обещать Заруцкому.

- Надо бы, чтобы не только Дума да царь, но и Освещенный собор письмо поддержал! - едва перекричал всех Туренин. И закашлялся.

Снадобье, привезенное посланцами Филарета, действовали на хранящуюся в теле князя со времени смерти князя-освободителя Михаила Васильевича Скопин-Шуйского отраву, отменно. Всякий раз, хорошо откашлявшись и выплуюнув в плат скопившуюся в легких сырость, чувствовал себя Туренин всё лучше и лучше. И потому догадывался - или даже точнее, знал, - кто и зачем убил возможного наследника предыдущего Государя всея Руси Василия Ивановича Шуйского, умершего, как уже стало известно всем на Руси, в польском плену от глада. Поманил он и слова, сказанные передавшим ему снадобье посланцем:

- Отец Государя в великой забте о благе старинного московского рода Турениных прощает все прежние тебе вины, князь, и повелевает служить Ордену Иисуса Христа верно, исполнять все сказанное тебе точно, - а после добавил с гнусной ухмылкой на по-бабьи пухлых губах и ласковым голосом. - Выздоравливай, князюшко. Бутыли сей тебе на половину года хватит. А после хворь и вовсе пройдет.

- Чего ж не поддержать? - ответствовали бояре Туренину. - Мы - и есть Освещенный собор. Прочие поддержат все, что мы ни скажем.

"А вы скажите лишь то, что вам велят сказать солдаты Ордена иезуитов", - добавил про себя Туренин.

Ибо Глава Пыточного Приказа знал доподлинно теперь, кто стоит за спиной ложного Патриарха Филарета и его оскудевшего мужами рода.

4

Петр Петрович Головин стал терским воеводой не по своей охоте, ехал сюда с тяжестью в сердце, с желанием поскорей вернуться в Москву на глаза царю Борису Федоровичу. Но за годы жизни на Прикавказье прижился на южном черноземье, идущем полосой вдоль великой реки между каменным скудорослием гор и ежегодно выгорающей от палящего солнца степью. Полюбил ходить на рыбалку в здешние неглубокие, холодноводые речушки с редкими отмелями, на которые по ночам выбирались толстопузые зелено-серые раки, и с частыми глубокими омутами, в которых в одну сплетенную из ивовых веток вершу набивалось порой столько рыбы, что ее не могли вытянуть на берег и два здоровых казака. Исподволь, как-то незаметно для себя, принял он всем сердцем столь не понравившиеся ему поначалу песни терских да гребенских казаков, не похожие на те, что пели крестьяне в родном Петру Петровичу Замосковье, ибо не плакались здесь о доле своей русские люди, не жаловались на судьбу, не дурачились истово под музыку, как это случалось на Руси повсеместно, а либо повествовали о героических походах своих против неверных, либо служили песни великой потехой, а то и горестной повестью о необычной да крепкой любви.

И народ здешний, хоть и не кроткий, не покорного нрава, то и дело норовящий воеводе поперек молвить, опротивиться его решению, оказался и добр, и верен слову своему, способен на самопожертвование во имя общей цели - свойства, по мнению Петра Петровича, совершенно утраченного у крестьян и дворян Подмосковья да Замосковья. Что особо поражало Головина, так это то, что никто из казаков для разрешения споров между собой воеводу не звал. Сами решали свои проблемы. Не получалось решить самим - звали старшину. Не мог старшина куреня справиться со спорщиками - звали старшего старшину. А уж если и у Ивана Хохлова не хватало ума и толка примирить спорщиков, выходили казаки на честный бой друг с другом. Садились верхом на коней голыми и при одинаковым оружии, сшибались в схватке порой и насмерть. Кто побеждал, тот и почитался правым. И уж после этого даже воеводе не следовало в то спорное дело лезть, ибо мир казацкий знал: спор разрешен с помощью Бога, а выше Бога нет никого.

И в походы за зипунами не брали казаки воеводу. Ибо считали тут, что воевода - слуга Государев, его участие в войне на чужой земле есть объявление той державе войны Москвой, а война собственными силами есть всего лишь набег, за которые воевода Петр Петрвич волен и казнить казаков, и миловать. Если, конечно, из Тавриза либо их Шемаханства, из земель чеченских да от дальних кубанских черкесов пришлет письмо правитель тамошней земли с обидой и требованием разобраться с разбойниками. Тогда Головин звал толмача и писаря, садился вместе с ними за стол и диктовал письмо, в котором сообщал князю горскому ли, шахмалу ли какому, султану ли, что московского Государя, мол, слуга, владеющий русскими землями вдоль реки Терек, виновных в набеге на земли таких-то отыскал, велел пытать, а после допроса казнил лютой смертью. Только вот награбленного этими сорви-головами при них не оказалось - все спустили в пьяном разгуле казаки в приморском граде Астрахани, где слишком много всякого рода питейных заведений, еще больше торгующих своим телом баб, а также полно игорных столов, за которыми добывают себе немалые деньги на пропитание подданные как раз того самого владетеля, которому диктовалось Головиным письмо. Потому, следовал вывод: жалобщику султану (либо хану, либо князю) для того, чтобы вернуть в свою казну потерянные от казацкого набега деньги, надо повысить вытные с проиживающих в граде Астрахани подданных своих. На этом, как правило, переписка заканчивалась.

Немудреные подобные заботы были не главными для воеводы. Ибо в походы по нуждам государевым Головин иногда все-таки ходил. К примеру, в Катайгу к уцмию за данью, которую коварный горский князь отдавать не любил, а помощи у воеводы для разрешения споров с соседями требовал часто, говорил, что еще сам царь Иван Васильевич обещал ее ему такого рода поблажки. И в Казы-Кумухское владение пришлось однажды водить войско Петру Петровичу самому, дабы свергнуть тамошнего самозванца. Был и в Аварском ханстве, возглавляемое нуцалами, решившими однажды выйти из-под опеки русского царя и отдаться во власть турок. Шемаха, как ни странно это, была в союзе с Головиным честном, да кабардинские черкесы. Остальные десятки горских народов зависели от того, какой князь, зовущийся у каждого племени по-разному, придет к власти на год-другой, Турции ли, Московии ли захочет новый владетель отдать свои земли. Если будет то православной веры князь либо язычник, то придет с подарками к Головину и принесет голову своего предшественника. Если случится вырваться вперед магометянину, то голову и подарки отвезут нукеры его в Крым для отправки султану. Тут главное для Головина было не обижаться понапрасну, запастись терпением и дождаться очередной смены власти в горах, участия в тамошних склоках и спорах кровников не принимать.

Ибо зело мудр был Головин. Понимал, что в месте сем, набитом народами распавшегося от межусобиц Хазарского каганата, мира быть не может никогда. Слишком много самодурства в этих народах, слишком много гонора друг к другу и, как следствие, к другим народам. Отсюда - и неумение дружить, жить общими целями. Народы Северного Кавказа, твердо был уверен Головин, дным-давно пережилди свой взлет, оставшийся лишь в песнях и сказаниях о великих богатырях и государях, в разбросанных по склонам гор неуютных каменных башнях, но так ничего и не создавших, кроме мечей, ножей, щитов, блюд с червленной чеканкой, рогов для пития вина - вещей, общем-то, ненужных. Века жизни своей они потратили не на созидание, а на торговлю чужими руками сделанного да на грабежи проезжающих здесь караванов, на разрешения взаимных склок и обид порой многовековой давности убийствами, убийствами и только убийствами. Где уж и кому из них время найти для того, чтобы большой дом построить, канал прокопать, обычную мельницу соорудить, землю вспахать для того, чтобы для этой мельницы зерно вырастить? Родился человек, на ноги только встал, а его уже на погост несут.

Прибыл Петр Петрович на Терек после того, как Бутурлин и Плещеев воевали шемахала, взяли Тарки, а потом бежали назад в Терский городок, отдав даже крепость на Сунже крымцам. Прибыл - и вскоре понял, что зря геройствовать и кровь людскую проливать в местах, где жизнь человеческая ничего не стоит, смысла никакого нет. Все дела можно решать спокойно, запасясь терпением и... полотном. Ибо не золото и каменья ценили горцы, а льняное полотно, которое было в горах равнозначно деньгам на равнине. К тому же, не пшеницу да рожь ели неверные, а просо. Значит, решил Головин, казакам следует растить не очень-то любое ими просо. Потому как зерно это хорошо шло также и на Торгу в Астрахани, где за него давали русские холсты, индийские шелка, хорезмские шерстяные да бумажные ткани, оружие, вино, порох - все, словом, то, за что горцы легко и дешево продавали интересы своих ханов, султанов, князей и прочих начальников, позволяя Птру Петроваичу назначать одних и свергать других глав крохотных государств, платящих через Терский городок дань в Москву и все время норовящих стать самостоятельными.

- Зачем воевать эти народы? - говорил Головин. - Достаточно подкупить несколько человек - и любое здешнее государство - ваше.

Со смертью Годунова походов зряшных в горы Головин и вовсе не совершал. Во-первых, жалко было терять своих людей во имя интересов нового царя Димитрия Ивановича, которому на Тереке и не присягал никто. Во-вторыхъ, когда молодые, гораздые на поиски военной удачи и воровской награды казаки с Терека ушли с Петром-самозванцем на Москву, остались в куренях лишь матерые да старые казаки с семьями, умеющие не только ловко сказать и саблями махать, но и землю обихаживать, растить на ней просо да пшеницу, строить дома, беречь жизни собственные для своих близких. А там цари на Москве посыпались, как горох, - и крест целовать стало казакам смешно. Так что, покуда на подмосковной Руси бушевала смута, покуда два высокородных московских князя не могли поделить между собой доходы от торговли в Астрахани, Терек жил спокойно, мирно, не спеша богател и отстраивался.

В самом Теркском городке, к примеру, возвели каменную церковь Михаила Архангела с каменным приделом и с отдельно стоящей крытой трапезной для проходящих через город торговых гостей и их слуг. Еще были сооружены на двух концах городка по постоялому двору, где всякий желающий, независимо от своего рода-племени, мог спокойно, под охраной казаков переночевать, купить провианту в дорогу, корма для скота, помыться в каменной купели у горячего источника либо в бане с каменкой и паром. Крепостные стены, преграждающие путь крымцам да туркам, норовящим вот уж около века закрепиться в этих местах, чтобы выйти на Хвалынское море в устье Терека и уже из Дербента по воде воевать Персию, не только починили, но и надстроили, а местами соорудили тайные западни возле них, ловушки, пади и прочую оборону от возможного ворога. В бывшем городке на Сунже стали восстанавливать острог, собирая с будущих пашен обильные тут камни.

Еще заботой воеводы было слежение за покоем на землях казацких, оберег купеческих караванов из Бухары, Баку и Ленкорани от ловких на разбои и грабежи чеченцев - народа спесивого, особо лютого, способного подмять под себя весь Кавказ вместе с русским казачеством, но недружного, постоянно занятого сварами меж отдельными родами-тайпами, межусобицами, кровавой родовой местью и потому так и оставшимися на землях скудных, кормящимися лишь набегами на соседей, службой крымцам и работорговлей. Состоять в мире с этими дикарями было важнейшей задачей Головина, имеющего, как и чеченцы, свой кусок от выты, снимаемой с купцов за проезд через здешние земли. Второй по значимости заботой воеводской можно было назвать и содержание казацкой казны, из которой выплачивался ущерб доверившегося Головину купцу, если случалось тому оказаться ограбленным чеченцами на теркских землях. За все годы своего воеводства Головин ни разу никому не задолжал, никого зря не обидел, но и каазну сберег, пополнял исправно, мог при случае на собственные деньги выставить тысячу всадников в поход. Были случаи, что даже мирил местных царьков, предотвращал тем самым кровопролития.

Потому и сам Петр Петрович, и казаки гребенские да терские почитались по всему Кавказу и далеко за пределами него мирным народом. Даже за морем Хвалынским, в знойной Персии и в голубокупольном Самарканде рассказывали истории о справедливом и мудром русском воеводе по имени Голова-хан, который умеет и землей, и людьми своими распоряжаться разумно, не разбрасывается ими попусту, гостям старается угодить, мзду за проезд сквозь свои земли берет немалую, но твердую. А чеченские старейшины каждую уразу дарили воеводе подарки: кто коня, кто кобылу, кто пару овец, кто кинжал, кто полонянку.

Последний подарок был Головину наиболее желателен. Ибо в казачьем сообществе извечно женщин не хватало. Захваченные в походах и набегах горянки долго не жили, умирали от тоски ли, от вины ли перед своей родней - непонятно. Купленные в Астрахани на тамошнем невольничьем рынке бабы кичились заплаченной за них ценой, хозяйство вести не умели, часто бывали ловлены на блуде и потому умерщвлялись оскорбленным мужем самыми замысловатыми способами. Один, например, сумел засунуть срамницу внутрь коровьего желудка, оставив свободной лишь голову, вздернул ее на дерево и оставил там вывернутое требухой и воняющее корвьим дерьмом, измазанное кровью существо на трое суток, пока изменщица вконец не потеряла от крика голос и не задохнулась, сдавленная ссохшимся скотским чревом. Потом в таком виде и похоронил бабу, поставив не крест на могилу, а камень, да еще и приучив местных собак справлять нужду возле него.

А вот прошедшие чеченский плен бабы становились самыми работящими, самыми преданными женами казаков. Одна мысль, что их могут за любое ослушание вернуть в Чечню, делала их зело покладистыми и чутко улавливающими все изменения настроения мужа. Будь то черкешинка, будь то осетинка, будь то даже карачаевка, картлийка либо кахетинка - все они скоро выучивали русский язык, принимали православную веру, рожали казаку детей, а в случае гибели его переходили в жены стоящему в очереди следующему терцу безропотно и со словами благодарности за то, что не вернули назад ее, в горы. И хозяйство вели справно, и за детьми следили.

Тот казак,что получал от воеводы полонянку чеченскую в жены, почитал себя навеки обязанным ему за оказанную услугу. И потому мусульманский праздник Новруз, наступающий после уразы, на Тереке православные казаки с некоторых пор чтили наравне с Пасхой, то бишь вровень с днем воскресения Господня, а начиная с позапрошлого года даже отмечать стали в стоящей хоть и на отшибе, старенькой, но все-таки со службами церкви святого Георгия Победоносца. И на всех свадьбах казацких был воевода посаженным отцом, а крестным отцом почитался едва ли не у всех рожденных в его воеводство. Именем его звался едва ли не каждый ребенок от первого дня от роду до десяти лет.

А девочки были почти сплошь Прасковьями - по имени здешней жены воеводы, невенчаной. Ибо была у него - сказывали люди друг другу - и супруга Богом данная, оставленная в Москве по приказу царя Годунова в залог - на случай, если Головину вздумается переметнуться вместе с воинством своим под руку другого Государя. Прасковья родила Головину четырех детей - и все благополучно выжили. Старшему было уж четырнадцать лет - и он тоже часто оворил о полонянке, которую хотел бы иметь в жены.

- Но батька вперед очереди казачьей меня не пропустит, - добавлял он.

И все соглашались:

- Да, Гаврюша, батька твой - муж вельми усердный в государевой службе и справедливый. Не имать тебе в жены полонянку до сроку, жди, покуда очередь твоя не подойдет.

Словом, был Петр Петрович Головин, словно сказочный царь Соломон, на реке Терек, правил спокойно и мудро, растил детей, воспитывая сам единственную дочь, свою любимицу, не говоря уж про старшего и двух младших сынов, держал жену в довольстве, но строгости, и слыл самым уважаемым человеком в долине реки Терек.

Единственной тяжестью на сердце была у Головина внезапная влюбленность разом повзрослевшей в тринадцать лет дочери в двадцатилетнего красавца-лезгина, которого убил кровник-аварец как раз накануне свадьбы. И невенчаной дочери воеводы пришлось рожать безмужней. Событие в здешних местах обычное, не позорное вовсе. Да и внучка у воеводы оказалась красавицей, забавной игрушкой для всех в доме, особенно для старшего сына, тайно убившего, как знал только новоявленный дед, осиротившего малютку аварца. Родичи убитого подозревали, что обрели новых кровников в виде рода Головиных, но доказать, что виновником смерти их наследника был сын терского воеводы, не смогли, да, признаться, не очень-то и хотели - обидешь воеводу, а он за это вырежет и сожжет все село, как это полагается делать князьям в этих местах. То есть мстить Головину - себе дороже.

Только вот назад, в Москву возвращаться Головину оказалось не с руки. Чем крепче привязывался он к внучке-полукровке, тем больше привыкал к мысли, что умереть ему суждено здесь, на Тереке. О событиях на исконной Руси узнавал вместе со всеми казаками так поздно, что иные "новости" приходили уже после того, как на Тереке узнавали о том, как они завершились. К примеру, о том, что Илейку Муромца царь Василий Иванович велел повесить на Серпуховских воротах Москвы, здесь узнали раньше, чем о том, что Илейка испугался сообщения об убийстве первого самозванца и ушел из Свияжска в Дикое поле, где и пропал на добрых два года. Такое противоречие различного рода историй, достигающих ушей казаков и Головина, приводило к тому, что большинство сведений и слухов воспринималось ими, да и самим воеводой, как сказки, вымыслы и вообще нелепицы. Куда важнее было на Тереке знать, как идут дела в Астрахани и на Дону.

Пришел с Медведицы в устье Волги защитник земли русской Заруцкий вместе с русской царицей Мариной Юрьевной и сыном ее от жида Богданки Иваном Дмитриевичем. Значит, решили казаки, надо все миром присягать царевичу. Ибо и так долго без царя на Тереке жили. К тому же, до Бога высоко, а до царя Михаила Федоровича Романова, которого Головин видел много лет тому назад сопливым мальчонкой с распухшими от слез глазами, далеко. Ибо простому казаку все равно какому царю служить: природному ли Государю Василию Шуйскому из Рюриковичей, поджидку ли Ивану Дмитриевичу, выродку ли Михаилу Федоровичу из старого боярского рода. Лишь бы Государь тот посылал на Терек пороховое довольствие, водку и оружие, оберегал именем и званием своим терских да гребенских казаков от мести горцев и приморских мусульманских владык, а также не брал дани за жизнь на подвластной Москве земле и не вмешивался в обустройство и быт казаков. Заруцкий все это казакам пообещал, прислал воз пороха с пятнадцатью мушкетами, пять бочек водки - и терцы тотчас присягнули царевичу Ивану Дмитриевичу.

Один лишь Головин не признал сына Маринки-чешки за своего Государя. Сказал, что дочь царевича веры не православной, отец и тем паче жид, потому воеводе терскому не ясно, какой веры будет нынешний Государь Астраханский и куда он поведет свои земли через десять хотя бы лет. Над воеводой втихомолку казаки посмеялись, сказав, что за десять лет много чего изменится на земле, потому не стоит об этом и загадывать, но свергать Петра Ивановича не стали. Решили, что странности у каждого свои, а лучшего воеводы на Тереке не было, и не надо. Не то пришлют с Москвы какого-нибудь там князя Долгорукого, который и внутренние казацкие порядки изменит, и с соседями перессорит, и - что опаснее всего - велит баб у чеченцев впредь не брать, а отправлять их прямиком в Москву для получения полоняных денег[7].

Но вот когда по снежному первопутку из Астрахани не пришло обещанного Заруцким второго каравана с оружием и водкой для казаков, а потом караваны с купцами шемаханскими да бакинскими перестали вдруг везти товары свои по дорогам вдоль Терека, то бишь перестали платить выту воеводе терскому, казаки и зачесали головы под чупрынями.

- Эдак с таким Государем, - стали говорить они, - можно и по миру пойти, от глада ноги протянуть, в поганое магнометянство впасть. Что-то недоброе задумал Иван Мартынович. Ох, недоброе!

А что недоброе-то в том, что нет бочек с водкой, вскоре объяснил прибывший к ним по зимнику Третьяк Колебасов.

- Атаман Заруцкий окончательно скурился! - оъявил он на казачьем коло, собравшемся по морозу не полно, но голосисто. - Решил, паскуда, веру поменять на магометянскую, пойти под власть персидского шахиншаха Аббаса и с собой Астрахань и Терек привести.

Зашумело коло встревоженно и недоверчиво:

- Все ты брешешь, пришлый!

- Шишига ты!

- Вязать его - да атаману отдать на правеж! - раздались крики.

- Вяжите, - внезапно согласился Колебасов. - Ведите к воеводе.

Повели Колебасова к Головину. А толпа осталась в растерянности, приуныли. Всякий тут знал, что далекий отсюда шахиншах персидский состоит в давней вражде шемаханством, владетель которого по осени объявил по кишлакам о своем желании пойти походом на Астрахань, пограбить город, а Заруцкого повесить. Отчего ж тогда не обезопасить себя Заруцкому дружбой с персами? А терцы, получается, окажутся между двух огней.

- Вот что, - решили терцы. - Пусть старшины идут к Хохлову, совет там зачинят. А пришлого пусть воевода выслушает сам. Как решит - так тому и быть.

Воевода велел оставить его в сакле Хохлова с Колебасовым наедине. Пробыл там недолго, поговорил с пришлым тайно, после вышел на крыльцо, глянул на толпящихся на дворе и жмурящихся на зимнем ярком солнце казаков, объявил громко:

- Не хотел говорить вам, люди добрые, до времени, а все ж приходится. Дабы даром не беспокоить и не сердить сердца ваши. Ибо не будет отныне на Тереке ни соли царской, ни порохового зелья, ни оружия, ни товаров от хвалынских купцов. Кончилось светлое время, пора затягивать потуже пояса и готовиться к отражению врагов, чем придется.

Ахнули старшины, стали спрашивать:

- Шутить изволишь, воевода?.. Что означают слова твои? Зачем говоришь так? О чем ведаешь, чего мы не знаем?

Головин велел старшинам во главе с Хохловым идти в Съезжу. Избу.

- Слово Государево скажу, - заявил он. - Негоже болтать о таком в сакле, пусть даже доме походного атамана.

Старшины, воевода и все увеличивающаяся толпа казаков отправились к самой большой, беленой и крытой свежим камышом хате Терского городка, всегда по зиме протопленной, но часто пустой, всегда готовой принять глав казачества и их гостей.

Там Петр Петрович рассказал старшинам, что два дня тому назад взяли стражники человека со зловещим именем Мишка Черный. На пытках допрошенный злодей признался, что прибыл на Терек от самого Заруцкого с поручением озлобить казаков против воеводы, обвинить Головина в том, что присваивает он, дескать, общевойсковую казну и не хочет платить за оружие и порох в казну царевичу Ивану Дмитриевичу. Ибо отныне не цари платят казакам за охрану ими порубежных русских земель, а сами казаки должны себя содержать, да еще и платить ясак в казну.

- Хочет Иван Мартынович поставить своего воеводу на Тереке, - продолжил Головин. - А потому хочет быть здесь на Велик день[8] с войском, дабы в праздник сей святой казнить меня. А со мной вместе и вас, лучших людей, старшин казачьего войска.

- В Заруцкого, что - бес вселился? - поразился Хохлов. - Мы ж царевичу крест целовали. Служим верой и правдой. За что казнить нас? Чем провинились?

Кто-то стоящий от воеводы далеко, прячущийся за спинами сотоварищей, крикнул:

- Откуда знаешь про то, Петр Петрович? Кто пытал этого самого Черного?

- Сын пытал, - ответил воевода, вглядываясь в полутьму Съезжей Избы, но так и не узнав спросившего. - И Прохор.

Прохора Петровича Головина, воеводского племянника девятнадцатилетнего, угрюмого здоровяка, знали на Тереке, как человека не по-христиански злобного, не способного на сочувствие и даже радующегося чужим мучениям. В детстве, высланный на Терек уставшими от проказ родителями Прошка любил ловить и мучить собак и кошек, в отрочестве пристрастился часами смотреть на работу ката в Съезжей Избе, потом, подросши, стал подменять палача¸ а как тот умер от поносной хвори прошедшим летом, полностью взял его заботы на себя.

- Прохор Семеныч, - загудели старшины, - этот может. Этому все всё скажут, самую правду. Никуда не денутся.

- Мишка Черный сей, - продолжил воевода, - послан был Заруцким в Кабарду поднимать горцев на нас. Чтобы сподручней было ногайскому войску напасть на Терский городок со стороны противоположной Астрахани. С двумя войсками, да ударившими сразу с двух сторон, сказал Иван Мартынович, нам, казаки, уж не справиться.

Старшины недовольно загудели:

- То негоже так Государю поступать со своими подданными. Хотя бы объяснил, чем провинились казаки перед ним. Отчего это Заруцкий с нехристями решил идти против православных христиан? Иван Мартынович ведь сам казак. Атаман к тому же, - и тут же сами нашли решение. - Продался, падла. На кол его!

Тут понял Головин, что пора сказать старшинам все, что велел ему от имени Тайного московского Приказа и царя Михаила Федоровича передать Третьяк Колебасов, дабы окончательно озлобить казаков против Заруцкого:

- И еще сказал перед смертью Мишка Черный: в Астрахани стало известно, что принял Заруцкий вместе с ворухой Маринкой иудейскую веру, служит по ночам Черную мессу, пьет вместе с Маринкой во время этой дьявольской службы кровь христианскую. Потому и лютует он в городе крепко: одних сажает в воду, других казнит, попов и служителей церковных всех напрочь извел... - увидел, как посерело лицо Хохлова, старший сын которого служил дьяком в Успенском соборе Астрахани, а брат двоюродный был казаком астраханским, продолжил. - Взял Заруцкий из Троицкого монастыря кадило серебряное, висевшее перед Святой Троицей, да велел слить себе стремя из него...

Знал воевода и с кем говорит, и что надо сказать казакам для возбуждения ярости их. Много чего может простить русский человек своему князю, царю, атаману и вообще начальнику, но только не поругания православных святынь. Таково уж свойство русского человека - за спасение святыни христианской он и муки примет, и на смерть пойдет. А тут сообщение о столь великом кощунстве: из кадила, что висело под известной на весь Терек святой иконой, писанной еще в Москве при царе Иване Грозном со знаменитой иконы "Святая Троица" работы великого иконописца русского Андрея Рублева, висящей в Архангельском соборе в Москве, отлить на утеху конское стремя - это уж кощунство, поношение всему русскому народу. Завопили старшины:

- Веди нас на Астрахань, воевода! Не желаем более служить жиденку с вором и ворухой! Желаем крови их испить!

"Шумные. Глупые, - думал, глядя на них, воевода. - На то, чтобы умирать, только и годные. Сегодня я вам головы задурил с помощью московского шишиги, завтра придет другой шишига - и поведет вас же против меня. Нет, пора возвращаться в Москву. Пора".

А казаки и вовсе разбушевались:

- Вели, воевода, коней седлать! Сейчас же выходим! Сам встань во главе нас! Не посрамим Русь-матушку! Спасем от поругания!

Тут уж пришлось Головину успокаивать оравших дуроматом старшин, объяснять, что идти ему самому во главе войска казацкого на Заруцкого никак нельзя. Ибо в Шемахальстве и в других иноверческих державах воспримут это, как смуту на русских прикавказских землях. Двинут они совместно с крымцами войска на земли терские и астраханские - и наступит для казачества великая беда. Хуже того - окажется весь Кавказ в объятьях турок. А вот если отряд сабель так в пятьсот соберет тот же самый старший старшина Хохлов, назовется походным атаманом и уйдет с войском на Астрахань будто бы без спроса, то все мусульманские князья решат, что казаки просто решили совершить на Астрахань точно такой же набег, который совершали на их земли не раз.

- Москва - Москвой, а свои курени тоже беречь надобно, - согласились казаки. - Пять сотен конных войску не убыток, останется кому и Терек защищать.

- Всем по пути говорите, что идете за зипунами, - закончил объяснение воевода успокоившимся старшинам. - Мол, знаете, что за Астраханью, на волжских протоках оставил покойный князь Хворостинин свой клад. Его, мол, и хотите взять себе за многолетнюю верную службу Руси. А там, как только войдете в Астрахань, берите дворец ханский штурмом, вяжите Заруцкого с ворихой и воренком, садите их в струги и плывите на Москву. За это Государь Михаил Федорович и вины вам простит, и пожалует отменно. Ибо один московский Государь теперь остался надежей и защитой православной Руси на Кавказе. И долг казацкий - быть защитой нашему Государю.

Следующим утром батюшка Иоаким из церкви Михаила Архангела привел к присяге на верность Михаилу Федоровичу Романову первых полторы тысячи терских казаков, из коих ровно треть вызвались быть добровольцами в войне против Заруцкого. В ту же ночь отправилось терское войско по накатанной санями дороге в поход на Астрахань.

В войске том на одной волокуше с палачским скарбом ехали кутающиеся в старые медвежьи дохи два двоюродных брата Головины: недоросль Гаврюша и заплечных дел мастер Прохор Семенович.

5

А Джованни Рангони к тому времени был от Терского городка уже далеко. И никогда более не называл себя Третьяком Колебасовым. Ибо куда приятней для слуха казаков донских было имя Ивана Кашкарова. Человек с этим именем стал разносить по куреням донцов ту же самую, сказанную им и на Тереке, байку о том, что Заруцкий-де изменил православной вере, стал иудеем и пьет кровь младенцев по ночам, что в войске Ивана Мартыновича одни татары да ногайцы, которые всех православных христианок насилуют, а добрым христианам рубят головы.

Не поверили донские казаки лазутчику. Нашелся один казак, бывший в походе Андрея Корелы из Кром на Москву, что видел Джовани в обозе первого Лжедмитрия, вспомнил, что называющий себя теперь казаком с Терека Иваном Кашкаровым, человек звался тогда Лаврентием Матушкиным и служил личным толмачом самозванцу, знался с обоими иезуитами, бывшими при царевиче.

Потому и порубили казаки Джованни Рангони саблями.

А сами, покричав весь день на коло, разделились надвое. Большая часть донцов, хоть и не поверила байке Кашкарова, но решила изменить Заруцкому, присягнула Михаилу Федоровичу, приславшему на Дон зерно, порох и водку. Меньшее число донских казаков оседлало коней и отправилось в Астрахань. На подмогу Заруцкому.

Кто остался, кто куда ушел, разобрались уж потом, а пока Дон бурлил, ссорился, то и дело в Раздорах и по куреням вспыхивали между оставшимися казаками драки, схватки, лилась порою кровь. Пилось много хмельного до тех пор, пока водка царская не иссякла в бочках, а зелено вино стало продаваться втридорога. Вот тогда-то донцы окончательно решили:

- Все Заруцкий, падла, виноват. Он изначала был за первого самозванца Димитрия - и нас взбаламутил. А как Мишка-самозванец на трон взошел - так сразу же и в кусты. Сидит себе в своей вонючей Астрахани, а нам теперь пропитую водку отрабатывый, грех на душу бери за измену.

Окончательное же слово осталось за старым седоусым казаком Тарасом Гришиным:

- Не было казацкого царя искони на русской земле, несть и не будет. На том стояла и будет стоять казацкая правда. .

* * *

Пока размышляла Боярская дума во главе с царем Михаилом Федоровичем и Большой совет земли русской, работающий между заседаниями Земских соборов, о том, как и чем прельстить Заруцкого, дабы вернуть богатую Астрахань и ее земли под вельми оскудевший московский скипетр,дьяки Тайного, Разбойного и Пыточного Приказов действовал: слали по десятку шишиг ежедневно в Астрахань и на Терек, писали от имени Государя Михаила Федоровича ложные прельстительные письма всем сколь-нибудь имеющим на Волге власть лицам, помогал римским шпионам проникать в пределы новорожденного государства Ивана Дмитриевича.

Только вот Петру Петровичу Головину было передано Рангони-Колебасовым действительно настоящее письмо от московского царя, не подложное. В нем худородному Головину была обещана царской милостью боярская шапка за то, что он повернет гребенских и терских казаков против царевича Ивана Дмитриевича. Для Головина, чьи предки на самом деле лишь при великом князе Василии Темном были признаны дворянами и большими людьми на Москве, одно подобное обещание мнилось большой честью. Тем более, что царь писал, что внучку Головина, хоть и полукровку, и нагулянную от горца, в Москве примут законной наследницей дворянского рода, и Государь сам выдаст ее замуж за человека именитого. Высокая честь! Потому-то Петр Петрович выполнил указание Рангони-Колебасова, солгал казакам, охаял Заруцкого...

Рядом с лазутчиками московского Тайного Приказа тайно служили против царевича астраханского Иван Дмитриевича и шпионы иностранные: тайные католики (Колебасов-Рангони) от иезуитов и иудеи от ломбардских ростовщических домов (все тот же лже-Колебасов - сын рабби). Ибо настал момент, когда интересы четырех самых мощных в 17 веке разведок вступили во взаимное согласие: государство Заруцкого нужно уничтожить.

Почему четырех? Потому что, кроме названных выше сил, существовала еще одна, заинтересованная в стабилизации политического положения в Московии особенно. Это - Ост-Индийская английская торговая компания и стоящая за ее спиной набирающая силу буржуазия Великобритании. А вместе с буржуазией зарились на Московию и ее торговые пути и королевская семья, и английская аристократия, которых в скором времени на короткое время сметет смута собственная во главе с партией Кромвеля. Но пока еще Британия, только что победившая Испанию и торопящаяся прибрать к рукам ее колонии в Новом Свете, тянет руки к своей самой главной мечте - к Индии. Двумя путями: через океаны и сквозь бесконечные русские просторы. Для англичан Астрахань под русским царем означала экономию на взятках, которые впоследствии будут получать из их рук дьяки, дворяне и бояре русские за то, что цари Михаил Федорович, Алексей Михайлови, Иван Алексеевич и Пётр Алексеевич Романовы станут по очереди подписывать Указы Государевы о льготах налоговых и таможенных для купцов Ост-Индийской компании на товары как русские, так и идущие с Востока. Потому наличие английского резидента в Москве, скрывающегося под чужим именем, и его агентов, расквартированных вдоль берегов самой главной торговой дороге Руси реке Волги, было естественным и закономерным.

Ведь страной стала править изменная интересам русского народа династия[9].

Как только слух о том, что терские и гребенские казаки отстали от Заруцкого и пошли войной на Астрахань, дошел до Средней Волги, ясно стало английским шишигам, сидящим в Нижнем Новгороде, в Казани, в Самаре, в Царицыне и даже возле Саратова, что настала и их пора приносить пользу британской короне, открывать для Англии ворота на Восток в устье Волги. И единственной для себя опасной силой стали почитать они Иштерека - владетеля левобережных приволжских земель от Саратова и до Астрахани, земель, простирающихся до границ бывшего Сибирского хана Кучума на севере и востоке, а также на юге - до земель Хивы и до плато Устюрт, возле которого кочуют грозные племена туркмен-огузов. Великий ногайский хан был опасен им тем, что был Иштерек в братском содружестве с Заруцким, который стал не нужен никому в Европе: ни Москве, ни папе римскому, ни ломбардцам, ни англичанам.

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"