Валерий Куклин

Роман-хроника

продолжение двадцатое

7119 ГДЪ от С.М 1610 год от Р.Х.

ПАТРИАРХ ГЕРМОГЕН

О том, как Федор Никитич Романов собственные честь и достоинство соблюдал

1

Патриарх Гермоген сидел на большом военном совете в Грановитой Палате и слушал речь царского брата Дмитрия Ивановича Шуйского о том, кто из врагов московских где теперь находится, кто на чью сторону норовит перейти, а кто просит разрешения вернуться под крыло царя Василия Ивановича.

Мархоцкий с Млоцким, разбитые французами шведского войска, потерявшие 1200 человек убитыми и пленными, ушли с оставшимися тремястами жолнерами в Калугу к самозванцу и вору Богданке. Присоединился к ним и Сапега, успевший, оказывается, побывать под Смоленском и засвидетельствовать свое почтение королю.

- Думаю я, - заметил тут брат царя, - что Сигизмунд послал Сапегу к самозванцу нарочно. Им надо объединять силы, чтобы бить нас. Иначе, мы им покажем кузькину мать! . и сам рассмеялся своей шутке.

Гермогена от слов этих передернуло. Вояка из Дмитрия Ивановича никчемный, били его и Болотников, и татары, и самозванец, и поляки несчетное число раз. А вот поди ж ты - все хорохорится, верит в свою силу. Это по просьбе младшего Шуйского Государь не позвал на совет ни князя Скопина, ни Делагарди, никого из шведских генералов, освободивших Москву.

А царский брат уже говорил про Лисовского - самого коварного и самого удачивого из польских полководцев, разбойничающих по Руси. Не желая быть в сношениях с самозванцем и не смея явиться на глаза Сигизмунду вследствие декрета королевского об изгнании, Лисовский с отрядом своих головорезов отошёл к Великим Лукам и перекрыл дороги между Москвой и Псковом.

- Потому, думаю я, надо послать шведов к Пскову, чтобы разбили Лисовского, а мне с московским войском следует ударить по Калуге, - продолжил царев брат. - Там сидит наш враг главный, обманщик и клятвопреступник Богданко, назвавшийся Дмитрием Ивановичем. Король, увидев победы наши, испугается и уйдет в свои земли...

- Гнусно слушать, - прервал речь его Гермоген. - Ты, боярин, судишь о владетеле державы самой, быть может, большой сейчас в мире, как о неразумном ребенке. Сигизмунду уйти от нашего нищего войска - позор преогромный. И коли мы послушаемся твоего совета, оставим Москву без войска Скопина и без своей рати, Сигизмунд войдет сюда сам, и без боя воссядет на московском Престоле.

Царь глянул в сторону Гермогена грозно, но промолчал. За полтора года совместного сидения в осаде он узнал Патриарха хорошо, привык даже к грубым словам Гермогена и к особому строю его мысли. Если Гермоген сейчас говорит с братом таким образом, то значить это может лишь, что слова Дмитрия Ивановича церковного владыку действительно задели. Сказанное братом царя - звучит почти что словами самого Государя, поэтому, следует признать, никто из остальных сидящих на совете бояр против не скажет, хотя в уме и возразит, быть может. А вот Гермоген не промолчит.

- Думаю я, - продолжил Патриарх, - надо не спешить с войной, а дать войску нашему время отдохнуть, а нам - оглядеться. Мы - в Москве, значит - и Русь вся наша. А возьмет поляк Москву - быть всему народу под католиками.

Царь вновь промолчал, а бояре зашевелили бородами, переговариваясь сначала негромко, а потом голоса их стали звучать все отчётливей:

- Дело говорит князь Дмитрий Иванович... Нужно бить врага первыми... Постарел Патриарх, сам устает - и воинов за стариков почитает... Надо ударить по Калуге, по самозванцу...

Царский брат смотрел на Патриарха свысока, насмешливо кривя губы. И он, и все в Палате понимали, что бояре сейчас потому на его стороне, что только что умерла долгожданная дочь Василия Ивановича, старик вновь оказался без наследницы Престола, а это значит, что случись что с Василием Ивановичем, царство отойдет к брату его - Дмитрию Ивановичу.

- Мудро говорит князь Дмитрий Иванович... - продолжали бояре уже громче, - Надо идти на Псков и на самозванца...

Тут царь медленно поднял правую руку - и бояре смолкли.

- Будем ждать! - громко объявил Василий Иванович. - Отдыхать и копить силы.

После этого встал, показывая, что совет окончен, сказал Патриарху:

- Ты, владыко, останься.

Бояре во главе с покрасневшим от обиды и злости князем Дмитрием Ивановичем пошли толпой к дверям, сгибаясь под косяком, придерживая высокие свои бобровые шапки, чтобы те не упали...

Оставшись с Гермогеном наедине, царь вновь сел, дав знак сесть и Патриарху.

- Слышал я, французы взяли в плен Филарета, - сказал Государь, - а после отдали князю Михаилу Васильевичу на расправу. Что думаешь об этом?

- Думаю, что князь решит судьбу Романова мудро, - уклонился от ответа Гермоген.

- Как главы дома Романовых - да, - согласился царь. - Но не судьбу митрополита, соблазненного вором и гордыней своей, назвавшегося Патриархом. То грех его перед церковью - церкви его судьбу и решать.

Гермоген встретил взгляд царя прямым взглядом. Оба прекрасно понимали, что пленение Филарета и привод его в Москву нежелателен ни светской, ни церковной власти. Судить митрополита Ростовского - одного из четырех главнейших иерархов православной церкви - может лишь суд особый. Дело хлопотливое. Разбор деяний отступника займет немалый срок, отвлечет от дел сейчас наиважнейших - отражения самозванца и поляков. Но прощать вины такому видному лицу, как Филарет - признавать, значит, право на измену и других .перелетов., служивших самозванцу, дать разрешение предавать безнаказанно и дальше.

- Федор Никитич присягнул Сигизмунду? - спросил наконец Гермоген.

- Нет, - покачал головой царь. - Мог, но не стал. Отказался в присутствии множества людей. И за это был отмечен милостью короля.

- Хитрый, бестия, - усмехнулся Патриарх.

- Да, - согласился царь. - Хитрый...

Помолчали. С некоторых пор между ними произросло нечто вроде скрытой дружбы: несмотря на разницу в двадцать лет оба они были в глазах окружающих глубокими стариками, слов лишних в разговорах не тратили, говорили лишь необходимое, понимая друг друга с полуслова, а прочих людей во дворце и без слов вовсе. Оба уже основательно устали под бременем возложенной на них власти, потребовавшей в последние месяцы напряжения и нервного, и физического, оба видели, что силы противников их крепчают день ото дня, а число сторонников сокращается. Оба были достаточно опытны, мудры и хитры, чтобы предвидеть, что в один печальный момент люди, почитаемые ими близкими, могут восстать против них, как они оба когда-то восстали против первого Лжедмитрия, и мало найдется таких, кто рискнет жизнью в их защиту...

Но жить надо, и бороться надо до конца...

- Слышал про Ляпунова? - спросил неожиданно царь.

- Все знаю, Государь, - кивнул Патриарх. - Говорили мне, да только не ведаю: правда ли?

А рассказывали Патриарху о том, что еще когда князь Скопин-Шуйский стоял лагерем в Александровской слободе и размышлял, идти ли ему на Москву или обезвредить прежде засидевшегося возле Троицы Сапегу, явились к князю Михаилу Васильевичу гонцы из Переславля Рязанского. Тамошний воевода - тот самый Прокопий Ляпунов, что взбаламутил русское войско, когда стояло оно в осаде Кром[1], и переметнулся к первому самозванцу, а после, служа Болотникову, предал и вора, перейдя под начало Шуйского[2], - писал письмо, которое кроме самого Скопина никто не читал, но о существе которого знал в тот же день каждый. Ибо в послании том рязанец предлагал помощь свою князю Михаилу Васильевичу, если тот захочет, войдя в Москву, свергнуть с Престола дядю. Опять-таки, что в действительности писал Ляпунов, знали лишь он да Скопин, но и царю, и Патриарху донесли не только о том, о чем остальные додумались (или узнали), но и о том, что видели...

А видели люди, как Скопиным овладело негодование при чтении письма от рязанского предводителя дворянства, как приказал князь задержать гонцов. Но тотчас, одумавшись, решил возвратить посланцам рязанца свободу и отправил их домой без ответа.

- Правда ли?.. - повторил за Патриархом царь. - А коли и неправда, тогда что?

Да, коли неправда это про письмо, то для царя, быть может, правда станется еще страшнее: слух рождаемый не от случая и поступка, а от общественных измышления - самый опасный, ибо рождается он умами и языками многих; и чем больше казнишь таких, наказываешь, тем становится сомнение упорней. Вспомнить разговоры об убиении царевича Димитрия по приказу Годунова. Ложь явная, а звучала правдой. И ложью этой по виду правдивой какого великана свалили!..

От мыслей таких взыграла кровь бывшего казацкого атамана[3].

- Мудр ты, Государь, - сказал Патриарх, - да нерешителен. Вели послать гонца к Ляпунову: пусть явится в Москву. И сам допроси: писал Прокопий подобное или нет.

С царями так не говорят. Даже Патриархи.

Нахмурился Шуйский.

- Спрошу такое у Ляпунова, - сказал после некоторого молчания, - обижу Мишу Скопина. Дорого мне его помощь досталась - землями целой волости пожертвовал, выход к морю Свейскому потерял. А ты предлагаешь в одночасье, подозрения одного ради, моего самового верного воеводу обидеть. Люб князь Михаил Васильевич войску - такое важнее писем Ляпуновских.

Согласился Патриарх. Люб был и ему Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Впервые за много лет - со времен осады Казани, наверное, когда люд русский царя своего Ивана боготворил и не считал еще исчадием Ада, - появился на Руси воевода, которого любили и чернь, и бояре, и дворяне, и крестьяне простые, и купцы именитые. С таким только воеводою и можно с поляками да вторым самозванцем справиться. И, что особенно хорошо понимали Патриарх и царь, разумением воинским сей юноша обладать особым не мог, но был счастлив в битвах, любим ратниками, и стал уже одним именем своим приводить врагов в трепет. Нужный в такое время Руси военачальник...

- Думаю я, - продолжил царь, - ни Романова, ни Ляпунова не наказывать сейчас. Лиха от смерти их будет больше, чем пользы. А прощенные могут они и пользу державе принести.

Покачал лишь головой Патриарх несогласно. Что ж, воля Государева - закон, перечить ей Патриарху - значит, пример дурной показывать пастве, кояя и так уж вся ушла вразброд и неповиновение.

- Будет тишина на земле русской - вспомнит церковь православная про Филаретово каинство, - сказал он все-таки. - Будет судить его и всей земли Собор.

Царь встретил взгляд Патриарха.

.Только доживем ли до того времени мы?. - как бы говорил он.

2

Так, в отсутствие Филарета был митрополит-изменник прощен царём и Патриархом Гермогеном. Недопущенный ни к руке первого, ни к благословению второго, тушинский перелёт, оставшийся в звании митрополита, получил повеление немедленно выехать на прежнюю свою кафедру, пожалованную ему первым самозванцем, в белокаменный город Ростов Великий...

Филарет был счастлив безмерно: милость светского и церковного владык будет известна всем уже завтра, никто не сможет сказать про него дурного слова, а если кто худое и подумает, то на мысли узды не набросишь, пускай себе в кулак хихикает. А он пока пойдет в Богоявленский монастырь к своему другу давнему Авраамию Палицыну. Старый грешник, став келарем всего Троицкого монастырского подворья, просидел в московской осаде более года, знает всё про Кремль и про его обитателей, и теперь, оставаясь старым сотоварищем бывшего боярина Федора Романова, расскажет о том, насколько на самом деле силён на Москве Шуйский, как смотрит столичное монашество на то, что Филарет согласился быть Патриархом у лжецаря при живом Патриархе Гермогене.

Вновь бегом, не заходя в подворье романовского рода на Варварке, собственными ногами, без кареты, будто простой чернец, а не митрополит, поспешил Филарет к воротам Богоявленского монастыря и постучался подвешенным к врезанной в них калитке чугунным кольцом.

Из-за ворот послышалась совсем не целомудренная брань, перемежающаяся покашливании, сплевываниями и сморканием, после чего голос хриплый, пропитой проворчал:

- Кого там черти принесли? Сказано: нет хлеба!

- Отопри! - ответил Филарет голосом повелительным, каким не говорил со дня своего пленения французами.

- Я тебе отопру, - услышал в ответ. - Сейчас вот как дам вилами в брюхо! Обнаглели совсем! Побирушки.

Обижаться на привратника не стоило - тот действительно устал, видимо, отгонять попрошаек от монастыря, ибо о том, что именно в Богоявленском монастыре собрал отец Авраамий весь хлеб церковный московский и во время осады кормил им москвичей незадешево, было известно даже Филарету, припеваючи проживавшему в это время в Тушино. Но митрополиту такое обращение с собой показалось незаслуженным: мало Шуйский обидел своим нежеланием увидеться, так тут еще какой-то пьяный монах изголяется.

- Отопри ворота, червь! Филарет здесь. Митрополит ростовский! - представился он таким голосом, что сам удивился металлу в своем совершенно уж окрепшем горле.

- Вот, блядь... - донеслось из-за ворот. . Брешешь как неумно. Лучше бы промолчал, а то проткну тебе задницу.

- За что? - опешил от такого оборота Филарет.

- За то, что Романов-сука самозванцу служил, а после польский зад вылизывал, а ты назвался им. Так что заткнись, дурак, и не лезь сюда больше.

Послышался скрип досок - это пьяный привратник прислонился к воротам, пытаясь сквозь щели рассмотреть болвана, осмелившегося назваться столь ненавистным всем москвичам именем только для того, чтобы купить либо выпросить монастырского хлеба. В лицо Филарету пахнуло винным перегаром в смеси с запахом чеснока.

Митрополит передернулся и отступил на шаг.

Да, приходить сюда прежде, чем станет известно по Москве, что он прощен царем и Патриархом, было с его стороны глупо. Куда ж теперь? Смеркается, ночь скоро...

И потащился Филарет уже не с прежней прытью, а двигаясь как-то неловко, боком, в сторону выхода из Кремля на Пожар, а там и, стараясь не привлекать ничьего внимания, на Варварку.

Здесь у порушенного местами деревянного тына, за которым был виден родительский, некогда великолепный, а теперь затрапезного вида терем, стояло несколько бывших его слуг. Болтали что-то несуразное.

- Молчать! . крикнул в сердцах Филарет, видя, что никто внимания на него не обращает, - Скоты!

Слуги в миг узнали хозяина и по стати, и по голосу. Склонились поясно, спросили:

- Правду говорят, митрополит, ты самозванцу служил и теперь враг Государя Василия Ивановича?

Прежде за такой вопрос Филарет приказал бы вязать слуг и забить батогами до смерти. Сейчас же лишь вздохнул, и ответил, что Государем он прощен, ибо был в стане самозванца глазами и ушами Шуйского, а теперь пришел в родовое гнездо для того, чтобы переодеться и отдохнуть перед дорогой.

- Куда собираешься ехать, митрополит? - спросил один из слуг, не шибко-то поверивший, видимо, словам бывшего хозяина.

- В Ростов, - ответил Филарет уже устало, без прежнего гонора, ибо понял вдруг, что прощение царя и Патриарха вовсе не означают прощение народа, а жизнью его этот самый народ может распорядиться столь же основательно, как, впрочем, и любой другой узнавший его человек - будь то хоть боярин, хоть дворянин, хоть даже простой смерд. - Государь меня на кафедру послал.

- Ну, тогда проходи, - сказал все тот же слуга, и толкнул ворота Романовского двора. - Милостив уж больно Государь.

И этот плевок Филарет снес. Только посмотрел внимательно в лицо слуги, стараясь запомнить его получше: авось, даст Бог, поквитается с наглецом. И переступил порог родного дома...

3

Всю ночь Филарет пил с братом вино, закусывал холодцом с серебряного блюда, выковыривал пальцами белое рыбье мясо из расстегаев, слушал рассказы Ивана Никитича о житье-бытье его в костормских лесах, где пряталось семейство Романовых от ужасов, творимых поляками да казаками, хмелел и сердился, сам вспоминая вслух о том, как пьяный монах да какой-то братов слуга разговаривали со старшим Романовым без почтения, то и дело спрашивал про сына Мишу, но тут же услышанное забывал и вновь спрашивал:

- Мишка-то мой жив? Всё такой же дурак? Ума хоть немного поднабрался?

Брат отвечал:

- Жив Мишутка. По тебе скучает. Умом, конечно, не богат, но добр.

Филарет слушал про доброту сына - и тут же начинал честить доброту Шуйского: царь-де совсем с ума выжил, раз изменников не казнит, а даже милости раздает; не быть такому дураку царем долго. И тут же спрашивал у брата про Скопина:

- Правда говорят, что Михаила Васильевича рязанцы хотят на царство?

- Да про то пол-Москвы говорит, - отвечал брат. - Только думаю я, что Шуйский на Престоле лучше Скопина будет. Василий Иванович умом горазд, а Скопин - телок еще. На Престоле после Годунова любой теперь кажется не при месте.

- А я? - поразился словам брата Филарет.

Иван Никитич уже знал о старом предсказании великой судьбы корню Филарета, верил в давние слова прохожего старца[4] о том, что будет старший из Никитичей стоять в основании царского рода, и завидовал брату, предпочитая не говорить при Филарете о том. И сейчас сменил тему:

- А знаешь, что Скопин - уже и не вояка? Пьет каждый день. Вчера в доме Морозовых так нажрался, что чуть блевотиной не захлебнулся. Насилу откачали.

- Да ну?! - поразился Филарет.

- Вот те и ну! Как вошел князь в Москву, так его каждый, кто побогаче и попочетней, в гости зовет, кормит-поит от души, славословит, словно и не живой человек Михаил Васильевич, а давно мертвый (прости Господи!), все ему наливают, требуют вместе выпить: и зелена вина, и белого, и браги, и медовухи. Каждый день перепой. Давеча у нас был, так на спор выпил целую ендову отцовскую.

Отцовская ендова была предметом особой гордости Романовых Никитичей - из нее пивал сам царь Иван Васильевич на свадьбе с первой женой своей - сестрой Никиты Романова. Какой великий питух был царь, а и то ни разу не выпивал и за раз всю ендову.

- Залпом? - не поверил Филарет.

- Без передыха, - подтвердил брат. - Всю.

Филарет оглядел Трапезную, где шел разговор, но ендовы не увидел.

- Где она? - спросил.

- Михаилу Васильевичу и подарили... - смутился брат. - Как увидел я, что такой богатырь князь, так сразу и...

Не договорил Иван Никитич, спрятал глаза, ибо понимал, что ендова та должна по старшинству Филарету принадлежать, а после сыну его Мишке. Но как объяснить, что негоже было не дарить ендову Скопину, если тот сумел подвиг совершить, равного которому ни один Романов не совершал?

- Пьет из нее? - спросил Филарет голосом спокойным, будто даже не и не обиженным.

- Пьет, - ответил Иван Никитич. - За собою возит.

- Вот и хорошо, - кивнул Филарет, и опустил голову. - Наливай...

Напился под подобные разговоры митрополит до того, что повалился под стол и там уснул.

Не слышал, как слуги его из-под стола вытащили, омыли, переодели и отнесли в Опочивальню, уложили на постель, сверху пуховиком прикрыли.

Уже во сне стало Филарету жарко. Скинул с себя пуховик, разбросался, замерз и, проснувшись, завыл жалобно, прося прикрыть его. Появился кто-то из Ивана Никитича слуг, положил поверх хозяйского брата пуховки и, позевав, ушел.

Уснул Филарет. А как проснулся, то опять от холода - лежит чуть ли не голый на перине. Завыл...

За ночь шесть раз просыпался и выл. А под самое утро уснул крепко, лежал уж не шевелясь, высунув одну голую ногу из-под пуховика, раскрыв одно плечо, посапывая. И проспал до середины дня, пока не услышал вдруг женский крик, проникший со двора сквозь окно и стену:

- Ой-лишеньки! Освободитель умер! Князь Михаил Васильевич скончавшись!

Проснулся Филарет, распахнул глаза, стараясь понять: пригрезилось ему или вправду услышал заветные слова? Аж телом застыл, а грудь сама по себе дрожью пошла, как шкура на крупе коня после удара.

А со двора слышится гул, говор людской, слова громкие, но из-за множества голосов непонятные, неразборчивые.

Пошевелился Филарет, захотел встать, выйти во двор, услышать новость вторично, да сил в теле не оказалось, голову с похмелья заломило так, что впору отсечь ее топором да собакам выбросить. Присел на краю кровати, но не выдержал тяжести собственного тела, повалился на бок, чувствуя, как сразу легче стало ему, как в голове зашумело и сознание заволокло. Уснул...

... И просыпался в тот день еще два раза, да опять засыпал, прежде чем почувствовал в себе силы позвать кого-нибудь голосом.

Явился какой-то парнишка лет двенадцати.

- Кто ты? - спросил Филарет и, не расслышав ответа, приказал. - Квасу.

Мальчишка исчез, но тут же вернулся с большим резным липовым ковшом, держа его у груди и поливая себе на рубаху плещущимся через края квасом..

- У-у, ирод! - прорычал Филарет и, не трогая руками ковша, приложился губами к его краю. Пил, чмокая, торопясь выхлебать кислый напиток до самого дна - да поперхнулся и закашлялся.

Мальчишка - в смех.

А Филарет . в обиду:

- Пшел прочь, гаденыш! - рявкнул.

Мальца будто ветром сдуло. А ковш с квасом на полу у постели оставил.

Взял Филарет в руки ковш, а руки и не держат. Наклонился, принялся пить по-собачьи, лакая напиток языком. А как кончился квас, почувствовал Филарет, что сила в его членах прибыла, разум слегка прояснился. Позвал:

- Эй, сволочь! Сюда!

Появился крупный густобородый мужик лет тридцати, в белой до колен рубахе и в серых портах. Вместо лаптей на онучах - какая-то соломенная обутка, не виденная Филаретом прежде.

- Ты... кто? - спросил митрополит. - Где мальчишка?

- Какой мальчишка, Федор Никитич? - округлил глаза мужик. - Нет здесь мальчишки.

- А это? - указал Филарет на ковш.

- Ковш? А-а-а! Так это я его принес. Вчера.

- Вчера? - не поверил Филарет, явно ощущая еще вкус кваса во рту.

- Вчера. Как тебя сюда припёр, так и квас возле поставил. Завсегда так делаем после праздников-то, - наклонился над братом хозяина, принялся оправлять на том одеяло. . А мальцов здесь нет. Почитай лет пять уж, как романовские холопки не рожают. А родит какая . так тут же и удушит. Чего в таком диком мире невинную душу оставлять? Бог тех младенцев и принимает, ангелами нарекает.

Филарет внимательно посмотрел на мужика. Что он - за дурака его принимает? И зачем?

Мужик встретил взгляд митрополита глазами полными безмятежности.

Что ж это . померещился мальчишка Филарету?

Попытался приподняться ещё раз - в голове, словно гвозди. Сморщился от боли. И тут же почувствовал, как захотелось по малой нужде. Медленно опустил голову к полу - и обнаружил там небольшую деревянную с ивовыми обручами ночную бадью. Полез в порты...

Мужик отвернулся.

- П... помоги, - потребовал Филарет.

И мужик помог митрополиту встать, после подержал за плечи, ожидая пока струя мочи не иссякнет, уложил брата хозяина в постель и тут же унес остро воняющую бадью из Опочивальни.

Филарет остался один.

Почудился ему утром крик или вправду его слышал? Неужто Скопин... того? У кого спросить?

- Эй! - позвал он.

Тот же самый мужик не вошел в Опочивальню, а лишь заглянул в приоткрытую дверь.

- Чего?

- Утром ничего не слыхал?

- А чего?

Как же сказать? Вдруг померещилось, а спросишь про такое. Митрополита аж передернуло от мысли о том, что последует за подобным вопросом. Помнит Филарет, как за не вслух высказанное желание смерти Годунова оказался он в монастыре на Диком Севере. И все-таки надо точно знать о Скопине-Шуйском.

- Ты это... . спросил. - Про Михаила Васильевича... Это правда?

- А что? - отвечал мужик, по-прежнему лишь высовывая голову из проема. - Про какого Михаила Васильевича?

- Про Скопина! - начал сердиться Филарет.

- А-а-а! - протянул мужик. - Жив Освободитель... - лицо его посерьезнело, а у Филарета сердце ухнуло вниз. - Но помирает.

Сердце тут же взлетело вверх:

- А что случилось?

Мужик внимательно посмотрел на бывшего своего владетеля, состроил озабоченную ряху и вошел, наконец, в Опочивальню.

- Ты ж не знаешь, конечно, Федор Никитич, - сказал он. - А Москва уж с утра вся гудит. А может и с ночи...

- Рассказывай, - чуть ли не умоляюще попросил Филарет, чувствуя, как нарастает в нём раздражение на тупость мужика.

И тот, помявшись какое-то еще время, пошмыгав носом, рассказал о том, как князь Скопин-Шуйский, быв на крестинах в семье князя Ивана Михайловича Воротынского, перебрал хмельного до такой степени, что пошла у него кровь носом и попала в дыхательное горло. И течет та кровь, не кончаясь, уж до сего времени, врачи не могут остановить, боятся, что умрет Освободитель.

- Отравили? - спросил Филарет, чувствуя, как гудит голова его и видя перед глазами круги.

- Ага! - согласно закивал мужик. - Народ говорит, что князь Дмитрий Иванович Шуйский, царёв брат, отравил. Пошли сейчас всем миром убивать князя.

- Какого князя? - не понял Филарет.

- Так Дмитрия Ивановича, - ответил мужик бесхитростно. - Скопин-то уже вот-вот помре; зачем его убивать?

Филарет упал спиной на подушки, закрыл глаза. Теперь он спокоен, теперь можно отдыхать...

4

Два дня умирал князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Два дня осаждали двор князя Дмитрия Ивановича Шуйского москвичи, грозя убить царского брата за то, что тот отравил их любимца. Два раза сам Государь навещал освободителя Москвы от осады тушинцами, сидел у его изголовья и беседовал с Михаилом Васильевичем, когда юный воитель приходил в сознание. Два дня рыгал и потел от перепоя Филарет, думая о том, как вовремя умирает Скопин, ибо смертью своей и падением подозрения об отравлении его братом царским разрушает князь ту силу, что вознесла Василия Шуйского на трон, отторгает от нынешнего царя главную его опору - московское купечество.

На третье утро проснулся Филарет от колокольного звона - и понял: то вся Москва звонит, все церковные колокола вестят миру о том, что умер князь-Освободитель Михаил Васильевич Скопин-Шуйский.

Встал с постели, позвал слугу, велел подать монашеское платье.

- Да принеси простое, - добавил, - домотканого холсту, а то и власяницу... если в доме есть.

Власяницы не нашлось, зато ряса монашеская, старая да стираная, местами залатанная, обнаружилась. В нее и оделся Филарет.

Вышел на улицу - бледный, похудевший, всё еще трясущийся, поздоровался с братом, отказался от еды и отказался ехать с ним в карете в Кремль. Пошел пешком, держа в руке старый корявый посох, переступая через лужи, но старательно пачкая подол рясы о грязь.

Встречные его не узнавали, шли напролом, не пропуская, а он смиренно уступал дорогу, смотрел потухшим взором на озабоченные лица людей, думал о том, что надобно ему прибыть к Успенскому собору, где, как сказал уже брат, будет соборование Освободителя, попозже, чтобы все именитые и разодетые там уже собрались, свои слова о смерти князя Скопина сказали...

Потому полдня проходил Филарет по Пожару, разглядывая прилавки тамошние (пооскудели торговые ряды, мало осталось добротного товару, все больше подержанными вещами торговали здесь, а деньги русские хоть и брали, но нехотя, предпочитая немецкое серебро и даже ихнюю медь), прислушиваясь к разговорам торговцев.

А говорили на Пожаре да около Василия Блаженного только о том, что братья Шуйские-де власть личную поболее чести державы ценят, если впрямь по их повелению отравили Освободителя. И в том, что Скопина ядом накормили на застолье именинном, не сомневался из торговцев никто. Вспоминали смерть Бориса Годунова, случившуюся после обильной еды и хождения на башню - и тоже вину за смерть ту возлагали теперь на Шуйского: он-де в том царском обеде присутствовал. Словом, не любил уж люд московский Василия Ивановича Шуйского, желал смерти ему.

И это было приятно Филарету.

- Ты, монах, что смотришь, да не покупаешь? - спросил внезапно один из торгующих.

И все вокруг возрились на Филарета.

- Выслушиваешь? - продолжал напирать торговец. - Царю хочешь донести?

- Нет, нет! - замотал Филарет головой в испуге. - Я книгу... книгу ищу...

- Ах, книгу! - рассмеялся довольный страхом монаха торговец. - Тогда покупай. Чего смотришь? Или врешь?

Перед торговцем, как только тут заметил Филарет, лежала целая груда заметно потрепанных печатных книг (по старым временам - богатство огромное, а теперь никем не востребываемое - дай Бог живот насытить людям) и несколько рукописных свитков. Стопка перевязанной пеньковой веревочкой бумаги, исписанной размашистым почерком, показалась Филарету достаточной для того, чтобы купить ее за две полушки и отвлечь от себя внимание торгового люда.

- Эту! - сказал он, и ткнул пальцем в стопку.

- Три деньги! - тут же оценил в несуразную цифру торговец свой товар.

Филарет не стал спорить, а полез за кошелем под рясу (хорошо, что, когда переодевался, вспомнил о деньгах и захватил кошель), достал копейку, подал торговцу.

Тот удивленно присвистнул, нырнул под прилавок, добыл сдачу, отдал ее вместе с бумагой, не сказав ни слова, но глядя на Филарета с великим недоумением.

Когда же Филарет от ряда этого стал отходить, за спиной услышал:

- Монах-то не прост! Одет нищим, а у самого кошель жемчугом расшит и полон серебра.

Поспешил Филарет, проклиная себя и за трусость, и за глупую неосторожность, и за то, что вообще пришел на Пожар, где каждый знает каждого и в новых людях видит лишь доносчиков. Надо поскорее идти в Кремль, а то догонят, швырнут под какой прилавок - и убьют, как собаку, не спросив ни имени, ни звания. И все . из-за какого-то кошеля.

Прислушался... Сзади отчетливо звучала осторожная крадущаяся поступь двух людей.

Ускорил шаг - поступь тоже ускорилась.

Припустил быстрей - услышал:

- Эй, чернорясый, стой! Стой, тебе говорят!

Тогда он помчался изо всех сил.

В спину ему что-то больно ударило. Филарет не удержался на ногах и упал.

Тотчас два человека склонились над ним.

- Ой, монах упал! - заголосил один.

А второй в это время рылся под рясой Филарета. Нашел кошель, вскочил. За ним отошел и кричащий.

И Филарет вдруг почувствовал, что остался один. Встал, отряхнулся, осмотрелся...

Никто и не смотрит в его сторону, все заняты разговорами между собой. И двух воров даже спин не видно. Спокоен Пожар...

И поплелся Филарет к Кремлю, держа в руке совсем ему ненужную чью-то там рукопись, думая о том, что вкусил он-таки жизни той самой, о которой лишь слышал на разговорах в Боярской Думе да знал из рассказов монахов Антониев-Сийского монастыря: жизни, полной опасностей и невзгод, недоступных пониманию родовитого боярина...

5

В Успенском соборе Филарета, протиснувшегося сквозь толпу и вставшего чуть ли не у самого гроба, узнали сразу. Все оценили и нищенский его грязный наряд, и корявый посох, и страшную худобу, и усталость в качающихся и плохо держащих ногах. Признаки эти были оценены всеми, как доказательство истинной печали бывшего главы Романовского дома по поводу кончины Освободителя.

Гермоген читал псалом, а люди переглядывались и перешептывались, говоря, в общем-то, одно и то же:

- Филарет-то, глянь, совсем от горя высох... Он, говорят, по заданию князя Скопина в польском стане находился... Да, теперь ему тяжело будет царскую веру обрести... Головой рискует Филарет, чтобы с господином своим проститься...

Царь не слышал этих разговоров, но о том, кто и как их говорит, догадывался. Что оставалось делать Шуйскому? Только повернуться и кивнуть Филарету, показывая всем, что милостью государевой Филарет не обделен, заслуги его известны и оценены, но сейчас не до разговоров, ибо наступило время прощания...

Скопин лежал в большом деревянном гробу со сложенными на груди руками. Лицо его в лиловых смертных пятнах выглядело разом постаревшим: ввалились и губы, и щеки, нос заострился, прикрытые веками глаза бугрились. Не казалось, как часто бывает это с покойниками, что спит он, а явно было видно, что лежит человек мертвый, изнуренный.

Соборование шло по заведенному порядку.

- Со святыми упокой, - пел хор.

Меж колонн собора стояли не только дворяне и бояре, но и множество народа простого, тоже пришедшего проститься с Освободителем.

Вдруг появились французы из шведского войска: генерал Делагарди с пятью офицерами. Потолкались у дверей, увидели непокрытые головы скорбящих, тоже сняли каски да шляпы.

Царь, хоть и подслеповат стал на старости лет, а заметил иноземцев. Наклонился к стоящему рядом князю Туренину, сказал что-то. Тот передал дальше - и спустя минуту за спиной генерала Делагарди возник какой-то человек и, шепнув ему что-то на ухо, увел из собора.

А по окончании соборования из-за полотен, отделяющих Восточный придел, вышел Делагарди и преклонил колена перед Шуйским. Испросил разрешения проститься с боевым товарищем.

Царь разрешил.

Делагарди поцеловал покойника в лоб, а после, обернувшись к стоящим плотной массой людям, сказал по-русски коряво, а потому не много и не цветисто, о том, как велика была его дружба с покойным, как сильна его печаль по поводу его смерти и каким великим полководцем был князь.

Люди слушали француза молча, соглашаясь с ним и благодаря в душе за такие слова. В действии этом было столько величественности и покоя, что митрополиту ростовскому вдруг показалось, что еще немного - и все забудут о скорбящем Филарете, будут потом только и говорить, что о русской речи иностранца...

Филарет решительно подогнул ноги, будто от усталости, и рухнул на пол собора.

6

Лежа в доме брата, покрытый пуховиками и на мягкой перине, весь вспотевший от обильной еды и горячих напитков, которыми его напичкали некогда свои, а теперь братовы слуги, Филарет вспомнил одно лицо... точнее не лицо, а глаза... Глаза склонившихся над ним упавшим среди толпы молящихся в соборе... Глаза знакомые и насмешливые...

.Заруцкий! - узнал он. - Опять Заруцкий!.

И тут же зажмурился в страхе, что подозрение, шевельнувшееся в нем, укрепится, заставит подумать о смерти Скопина, не как о событии, случившемся по воле рока, а как о собственном злодеянии, совершённом уже, кажется, так давно, что будто бы и не было его вовсе, и вдруг обнаружившемся столь явно, что и стыд, и раскаяние превращают саму жизнь в пытку...

Вспомнился разговор с казацким атаманом, прибывшим в польский стан гонцом от самого себя, свои слова о необходимости убийства Освободителя в угоду Сигизимунду и роду Романовых.

Нет, нет, то был кто-то другой в Успенском соборе, только не Заруцкий!.. Филарет распахнул глаза, стал смотреть в потолок, ибо так можно было отвлечься и думать о трещинах в притолочной балке, вглядываться в узоры на ней, а не о нежданной догадке...

И тут, как в кошмарном сне, вдруг распахнулась дверь в Опочивальню, и вошел сам казачий атаман Заруцкий, одетый точно так же, как был одет он в ту их последнюю встречу в польском лагере под Смоленском: в дорогих ярко-красных шароварах, опущенных на красные сапоги с высоким каблуком, в ярко-желтом жупане и в сдвинутой набок барашковой папахе. Свет из распахнутого окна был не ярок, но казак и в нем казался будто раскрашенная картинка.

- Здрав будь, митрополит, - сказал атаман и, плотно закрыв за собою дверь, продолжил будничным тоном. - Времени мало у нас, так что давай без лишних слов. Упал ты вовремя и красиво. Шуйский тебе это зачтёт, а в народе уж о тебе хвала пошла. День-два - и все считать станут, что ты у Сигизмунда по заданию Скопина был. Пока же хворай спокойно, на похороны князя не ходи. Брату твоему я уж посоветовал, чтобы слух он пустил, будто ты в беспамятстве мечешься, и все просишь разрешения проститься с Освободителем, зовешь его отцом своим и светочем Государства.

Пришлось митрополиту отвечать.

- Скопина... ты?.. - спросил, но слова главного произнести не решился.

- Я, - твердо ответил Заруцкий. - За тем и пришел, чтобы тебе о том сказать. Всем вам Освободитель костью в горле был: и шведам-французам, и полякам, и тебе, митрополит. Одному Шубнику был Скопин нужен. А вину возложат на Василия Ивановича. Таков уж народ.

- Не народ - ты! - попробовал возразить Филарет.

- Я - глас народный! - ухмыльнулся Заруцкий.

И Филарет улыбнулся в ответ: кощунственно, но верно.

7

То ли Заруцкий сглазил, то ли заботы и страхи последних недель сказались, но случилось так, что Филарет на самом деле занемог. Более того - впал в бессознательное состояние - и всё время спорил с кем-то, доказывал, что царь Грозный поступал правильно, когда вырезал боярские семьи, ибо много расплодилось их на Руси, чересчур стали сильны в русской державе родовитые бояре да дворяне, слишком в детстве самому Ивану Васильевичу досаждали... И еще была причина - на земли поволжские сами родовитые переезжать не хотели, холопов за собой не везли, а в ссылку поневоле отправлялись во всем скарбом своим и с лучшими людьми... Мудр был Иван Васильевич, хоть и лют...

Сидевшие рядом с бывшим боярином слуги слушали и дивились словам таким. Не знали ведь они про разговор Заруцкого с Филаретом, случившийся в день отпевания Освободителя. А говорил атаман Филарету и такое:

- Русь молода еще. Сколько лет ей?.. Ну, от силы сто тридцать... Это я считаю с тех пор, как Москва из-под татар отошла. А молодому народу нужна встряска. Русь - она ныне, как недоросль, у которого усы только заколосились под носом: хочется всего; кажется, что можется все это сделать, а силенок едва на одну десятую хватает от того, что дадут. Разнежь щенка - он и вырастет жирным увальнем, только и сумеет во взрослом виде, что за бабью сиську держаться да ее трудом жить. А дай ему пару раз по зубам в щенячьем возрасте, вынуди зубы показать - он в матёрого мужика преобразится, да при том в такого, что против него и целой рати не совладать. Вот и у Руси сейчас такой момент. Вырастит себе зубы, сумеет дать отпор - честь и слава Ивановой державе. А смирится с судьбой, хвост подожмет - так и судьба Руси, значит, не державой быть, а так... упоминанием в чужой летописи...

- Не любишь ты Руси, Иван, - сказал ему Филарет.

- А за что её любить? - пожал плечами Заруцкий. - Кабы она была по моему разумению устроена, то и любил бы. А так... чужая она мне... Не держава, а одного Государя вотчина. Был первый Государь на Руси Иван Васильевич допрежний - одна держава была; пришел сын его Василий - другой совершенно стала; в междуцарствие по малолетству будущего царя Грозного опять лицо Русь изменила; как Иван Васильевич зацарствовал - четвертое лицо у Руси; после Казанского похода - пятое; к старости его - шестое; про сына его Федора и не говорю - лица совсем не стало; взошел Борис на Престол - опять все перекроил по-своему; А уж от Дмитрия и до сего дня у державы этой стало столько лиц, что и не сосчитать.

- Дело говоришь, - словами согласился, а умом воспротивился сказанному атаманом Филарет, но неожиданно для самого себя солгал. - Только и я говорю, что жить на Руси должно по старым, дедовским законам, без изменений. Тогда и народ станет спокойным, и держава тиха.

Нет, не так думал тайный католик и ревностный сторонник перемен на Руси Фёдор Никитич Романов, совсем не так. Но сказать вслух о том, что лежит на сердце, после всего им пережитого Филарет уже не мог. Не время было говорить даже с Заруцким, знающим тайну его и ведающим о роли рода Романовского в деле убиения царевича Димитрия и организации смуты в державе московской, о том, как следует менять жизнь на Руси.

- Вот тут-то мы с тобой и расходимся, митрополит, - усмехнулся Заруцкий. - Я твои старые законы вот сейчас по пальцам перечислил - семь получается. И все не по-моему. Тебе бы вон, чтобы по Ивана Васильевичу порядку держава была, а ты бы наверху сидел и весь народ за холопов под собою держал.

- А ты?

Вопрос вырвался у Филарета сам по себе, не удержался язык за зубами, ибо вдруг почувствовал митрополит, именно почувствовал, а не осознал, что вот сейчас, именно в этот момент Заруцкий раскроется и скажет то, что он - Филарет - от него все годы эти ждал: какой видит атаман Русь, с которой он то борется, а то вдруг защищает?

- Я думаю, митрополит, - сказал Заруцкий, - царь для Руси вовсе ни к чему. Пусть народ сам себе власть выбирает...

- Республику? - поразился начитанный митрополит.

- Да, республику, - твердым голосом подтвердил атаман. - И чтобы все люди равны были, и чтобы все вопросы решали сообща. Как казаки.

Филарет расхохотался.

- Ду... дурак! - выдохнул сквозь слезы. - Как... казаки!.. А ты . казак? Сейчас... казак! А решаешь сам... за всех!

Зашелся в смехе, потом закашлялся - и далее ничего не помнил...

Пролежал в беспамятстве более недели. За это время и Скопина-Шуйского похоронили, и тризну по князю справили, и вести получили две: одна пришла из Смоленска о том, что король Сигизмунд собирается с походом на Москву, вторая прискакала из Калуги о том, что Марина - вдова первого самозванца и наложница второго - родила мальчонку, назвала Иваном - в честь, как она заявила, деда, царя Ивана Васильевича Грозного.

Очнулся Филарет, спросил:

- Где он?

- Кто? - спросили слуги.

- Заруцкий.

Переглянулись люди, плечами пожали: многие слышали это имя, некоторые и видели его в годуновские еще годы, когда приходит Иван Мартынович к их хозяину тайком; но отчего понадобилось митрополиту спрашивать у них про Заруцкого сейчас, не поняли. И сколько потом ни спрашивал Филарет, сколько ни выпытывал, никто не признался, что видел какого-то там казака в красных шароварах, с чупрыней из-под папахи в день отпевания Скопина или потом. Будто и не человек являлся к Филарету, а какая-то таинственная тень.

- Ты, батюшка, болен был, - говорила старая ключница Евдокия Сухопарова, умевшая не только хозяйское добро беречь, но и лечить болезных всевозможными травами да отварами. - Вот и примерещилось. Забор у нас хоть и поломали в осаду-то, однако стерегут двор и дом мужики усердно. Никого чужого зазря не пропустят. Примерещилось тебе, примерещилось...

Но Филарет знал твердо: не померещился ему Заруцкий, по-настоящему был атаман в его Опочивальне. Ибо помнил и запахи кожи и табака, исходящие от атамана, и усталый его голос, и слова Заруцкого о том, что Скопин потому должен умереть, что народная молва могла ему Престол передать, а тяжесть державы для юноши была бы велика чрезмерно...

Такое не мерещится.

8

Филарет решил поболеть подольше. Слишком уж все запуталось в последнее время: сидящий на Престоле Шуйский стал столь нелюб москвичам, что умереть было бы для него удачей; поляки застряли под Смоленском; король Речи Посполитой не знает, что делать с отданным ему боярами русским царством; генерал Горн уехал в Швецию за военной подмогой Шуйскому и не возвращается; митрополичья кафедра Филарета находится в Ростове, где все хорошо помнят, как по приказу Романова был сдан полякам город, возвращения его не приветствуют. К чему выздоравливать при таком положении вещей? Сказаться больным и выждать - решение наилучшее. А заодно можно и новости узнавать, спокойно осмысливать их, решать, чью сторону принимать в заварившейся после смерти Скопина каше...

Шестидесятичетырехлетний Жолкевский, вояка, как известно, хромой, но храбрый, государственный муж мудрый, противник войны с Россией, назначен Сигизмундом главнокомандующим польской армии в России. Почему он? Почему не более молодой и расчетливый граф Яков Потоцкий? Почему не стремящийся к примирению с Сигизмундом Ян Петр Сапега? Потоцкий и Жолкевский ненавидят друг друга - об этом знают и вся Польша, и вся Русь. Почему же новый главнокомандующий, разделив армию, стоящую под Смоленском, на две, поручил командование одной из половин своему заклятому врагу?..

Ясно, что набрать добровольцев в Польше любимому народом Жолкевскому не составит труда - поэтому новость о том, что главнокомандующий увеличил свое войско на два полка и поставил во главе одного из них известного вояку полковника Александра Струся, не удивила митрополита, а обеспокоила. С такой силой поляки теперь захотят повоевать с Шуйским в открытую.

В конце июня в Москве стало известно, что Жолкевский оставил короля с малым войском под стенами Смоленска и идет с армией на Вязьму и Можайск. Воеводы обоих городов - князь Елецкий и Валуев - заперли ворота перед поляками и послали гонцов к царю с просьбой о помощи.

Всё та же ключница Евдокия Сухопарова рассказала упорно продолжающему болеть митрополиту о том, что из Москвы вышло навстречу ворогу войско во главе с царевым братом Дмитрием Ивановичем и другом покойного Освободителя генералом Делагарди. Она же поведала Филарету о том, что в войске русском кроме прибывших с Горном четырех тысяч англичан и шотландцев с командирами Кальвиным и Коброном, голландцев и немцев под началом Таубе и французов с Пьером Делавилем, толковых ратников и нет.

- Разбежались умельцы ратные, батюшка, - заявила ключница. - Пока со Скопиным шли - верили, что его на Престол посадит Василий Иванович, перед Михаилом Васильевичем выслуживались. А теперь, как помер Освободитель, так оказалось, что все заслуги их прежние - побоку, заново надо служить. А кому? В Шуйского Василия Ивановича уж никто не верит. Стар он и немощен. Опять-таки, брата во главе войска поставил. А Дмитрия Ивановича и Болотников бил, и князь Телятников, и поляки. Все в Москве говорят: опять побьют царского брата, а головы класть нам. Пусть, говорят, иноземцы между собой воюют, а мы деньги им заплатим да со стороны посмотрим.

- Подлый люд! - вскипел митрополит. - Судьба державы решается, всего народа, веры православной, а они - со стороны смотреть.

Старая улыбнулась лукаво:

- Так ты, батюшка, и сам прихворнул вовремя. И денег на войско русское покуда не дал ни полушки.

Побледнел Филарет от гнева, задрожал. Приподнялся в постели на локтях, открыл рот, чтобы вызвериться и велеть наказать наглую старуху, да слов не нашлось, задохнулся в беззвучье.

А Евдокия повернулась - и пошла прочь, шаркая по половицам негнущимися в коленях ногами, все такая же горбатая, скрюченная, живущая на романовском подворье так давно, что и сам Филарет помнил ее всегда старой, всегда услужливой, молчаливой, ведущей счет хозяйскому добру, честно его сберегающей, властной со слугами, покорной хозяевам.

Должно быть, и вправду небо рушится на землю русскую, если даже ключница Евдокия осмелилась сказать обидное старшему в роде Романовых.

Позвал тогда митрополит Ероху - того мужика, что ухаживал за ним болезненным, - потребовал, чтобы тот позвал брата для разговора о ключнице.

А тот:

- Не могу, Федор Никитич, ты уж извини. Я сейчас в войско ухожу - на войну с поляками.

Только тут заметил Филарет, что Ероха одет в туго перевязанный веревкой у пояса армяк, а за веревкой у него на поясе топор боевой, с ручкой короткой и лезвием изогнутым. Лапти на мужике новые, вечно порванные порты зашиты, шапка валяная на голове - та, что летом носят воины, - от стрел защита.

- Благослови, батюшка, - продолжил Ероха, и опустился перед Филаретом на колено. - Какой-никакой, а монах всеп ж ты, особа духовная. А мне на смерть идти.

Опять плевок в лицо, опять насмешка. И сказать ничего против нельзя: человек и впрямь на смертный бой собрался, Русь для Романовых защищать. Озлись сейчас Филарет, скажи резкое слово - и всей Москве будет известно, что старший Никитич отказался благословить ратника перед битвой. И Филарет, скрепив сердце, протянул руку к склонившейся перед ним голове...

9

Ни он, ни Ероха, ни даже позвавший на войну Ероху атаман Заруцкий не знали, что битву, куда так стремился попасть романовский слуга, они переживут только потому, что все трое так и не попадут на нее.

Пока Ероха с Заруцким скакали в сторону Пахры, где в лесной чащобе прятался казачий отряд, готовый выйти в поддержку московскому войску против поляков, армия генерала Делагарди и князя Дмитрия Ивановича Шуйского добралась до неприметного села Клушино, что под Царевым Займищем, и встала на отдых.

Разведка донесла генералу, что польское войско по численности уступает русскому значительно - раза в два, а то и три. К тому же, в войске врага слишком много людей одетых в новое платье, а это значит, что там немало должно быть необстрелянных новобранцев, которые от одного вида известных на всю Европу шведских наемников побегут с воплями ужаса.

Рассказов о подобных случаях не было числа, ими буквально засыпали уши русских ратников, пришедших с Делагарди в Клушино.

Ночь выдалась теплая, сухая. Ночевали не по избам - да и куда маленькому сельцу вместить многотысячную армию под крышами? - сидели и лежали у костров, распивая пиво да водку, закусывая принесенной и отобранной у местных жителей снедью.

Сам Делагарди, захмелев и разболтавшись, поведал историю своего давнего пленения поляками...

В плен храброго француза взял полк, которым командовал нынешний гетман Жолкевский.

- Пан был настолько добр, - рассказывал генерал, - что подарил мне шубу рысьего меха.

- Рысьего? - переспросил генерал Кербон. - Это такая лесная кошка? На ушах - метелочки.

- Да, - кивнул Делагарди. - Лесная кошка.

- Тогда какой у нее мех? - продолжал удивляться англичанин. - Там только шкура да подшерсток. А говорили, что на Руси и в Польше меха дорогие, теплые. Рыси и у нас на острове много.

- Вот! - радостно провозгласил Делагарди, и поднял перед собой наполненный вином до краев кубок. - Пан Жолкевский подарил мне шубу заурядного рысьего меха, а я, когда завтра побью его армию и возьму самого гетмана в плен, подарю ему шубу самого ценного - соболиного меха! Выпьем же за это!

- Выпьем! - раздались в ответ веселые голоса. - За шубу соболиного меха! Чтобы каждый из нас мог так одарить своего врага!

Тост генерала подхватили те, кто услышал о нем в пересказе, от них - другие. О шубах и соболях стали говорить все громче - и не сразу поняли, что случилось, когда вдруг внутрь русского стана ворвались лихие польские гусары в развевающихся на плечах ярко-красных плащах с обнаженными клинками в руках и принялись яростно махать саблями, окрашивая и палаши, и землю под копытами коней в черный в свете костров цвет.

Ликующие крики разом перешли в стоны и вопли. И русские ратники, и иностранные солдаты кричали на одном языке - языке ужаса:

- А-а-ай!.. У-у-уй!.. О-о-ой!.. Ы-ы-ы-ы!!!.. А-а-а!!!

Польская кавалерия ударила по той части Клушина, где слышалось русского воя больше:

- Виват! - кричали конники.

- Мама!.. Помилуй! - неслось в ответ.

Делагарди вскочил на ноги и, разом протрезвев, скомандовал:

- Стройсь! В плотные ряды! По десять человек!

К нему подвели любимую его гнедую лошадь. Он вскочил на нее и, увлекши за собой сколько-то там французских кавалеристов, ударил в самую середину польской конницы. Разделил ее надвое и, оставив одну половину понемногу приходящим в себя русским, повел атаку на вторую...

Между тем, Кербон успел построить пехоту в ряды по десять и приказал стрелять.

Солдаты привычно устанавливали подпорки, клали на них мушкеты и, выстрелив, падали на землю, давая возможность палить следующему ряду. После первых десяти залпов Кербону даже показалось, что успех близок - поляков перед одиннадцатым рядом его мушкетеров не оказалось.

- Приго-то-овсь! - скомандовал он, решив было, что пора повернуть солдат налево - в сторону продолжающегося в русской половине села боя.

Но тут поляки выросли стеной перед десятком мушкетов - и следующий залп лишь чуть проредил их ряды, а двенадцатого не случилось - поляки навалились на немцев, шведов, англичан и французов, разя их из пистолетов и саблями.

Наемники, бросая бесполезные в ближнем бою мушкеты, повалились на землю, прикрывая шлемы на головах руками, моля о пощаде...

А в это время Делагарди, под которым убили лошадь, но сам он не только уцелел, но даже не получил ни одной царапины, сумел собрать русских и шотландских пехотинцев и расставить шпалерами у длинной изгороди, пересекающей зачем-то село из конца в конец.

- Огонь! - скомандовал он - и залп мушкетов и ружей уложил добрую пару десятков из числа поляков, бросившихся на изгородь.

- Вот это по мне! - услышал чей-то довольный голос (говорили по-русски). - Вот это мне нравится. Вовремя два брата перессорились.

- Какие братья? - удивился второй голос.

- Да в этом селе, - был ответ. - Давеча мне баба местная рассказала, откуда этот тын.

- Да ну тебя! Только бы болтать. Заряжай ружье.

- А у меня заряжено.

Рассвет забрезжил где-то вверху, но в селе из-за порохового дыма и сутолоки не было видно ничего, кроме теней. Как уж сумел князь Дмитрий Иванович Шуйский собрать русских ратников вокруг себя и вывести их к оставленному за околицей села гуляй-городу, можно лишь догадываться: кричал, должно быть, матерился по-русски да по-татарски, хлестал плеткой по правым да по виновным, пока не согнал пару тысяч человек к поставленным на колеса деревянным стенам, приказал там прилечь и затаиться.

- Зачем? - спросил кто-то из ратников.

- Приготовимся к удару, - ответил князь. - А покуда отдышитесь.

Все поняли, что Дмитрий Иванович надеется, что силы поляков вскоре иссякнут - и тогда отряд ударит.

Ни они, ни царский брат не знали, что сам Жолкевский в это время следил за боем с вершины небольшого холма, что поблизости от села.

Он видел и хитрый маневр царского брата, и распад московской армии на две части, и умелое ведение боя генералами; гетман прекрасно понимал, что слабыми своими силами ему в долгом бою не выстоять, а расчет на быстрое сражение провалился. Оставалось надеяться лишь на то, что наемники, как всегда, не выдержат долгого боя, вспомнят о том, что жалование им московский царь опять задержал, а поляки к военнопленным относятся снисходительно: ограбить-ограбят, но мучить или зря убивать не станут.

.Сейчас бы очень кстати оказались пушки, - думал гетман, сожалея, что пришлось в ночном скором рейде оставить пушки в лесу, ибо лошади не могли их провести в кромешной тьме через чащу. - Уже рассвело. Пушкари могли бы и найти все-таки дорогу..

И тут, словно услышав эту мужественную мольбу, появились две пушки.

Лошади, запряженные цугом, пронеслись, гремя деревянными колесами лафетов по утрамбованной телегами дороге, развернулись, наставив пушки жерлами в сторону села. Возницы быстро распрягли скотину и увели в сторону. В это время пушкари засыпали в жерла порох и по половине корзины камней. Глянули в сторону главнокомандующего.

Жолкевский лишь кивнул...

При первом же залпе немцы, стоящие у спасительных для русской армии изгородей, побежали, конница Делавиля развернулась и унеслась в сторону леса.

Следующий залп заставил побежать и остальных...

10

Весть о поражении русского войска под Клушиным принес в Москву сам царский брат.

Спасся Дмитрий Иванович потому лишь, что, находясь под защитой стен гуляй-городка, увидел, как бегут основные силы его войска, и понял, что своим маленьким отрядом он ничем уже не поможет армии. Приказал тогда всем отступать, сам вскочил на коня и помчался в сторону того самого леса, куда ушла конница Делавиля. Но, въехав в лес, князь не стал искать французов, а свернул на едва заметную тропу и понесся по ней в сторону большака, который, знал он, ведет в Москву. По пути сменил коня на крестьянскую лошадь . и (так случилось) сумел оказаться первым очевидцем собственного поражения, который прибыл в столицу буквально в тот же час, когда слух о случившемся достиг царских ушей.

А Филарету о разгроме русской рати рассказала все та же Евдокия Сухопарова.

- Брат царский, сказывают, оставил полякам и коляску свою, и палатку, и саблю, и булаву главнокомандующего, и вышитое золотом знамя, и казну...

В голосе ее слышалась печаль, смешанная с каким-то непонятным Филарету торжеством.

- Сволочь старая! - не выдержал Филарет.

- Не сволочней тебя, батюшка, - услышал в ответ. - Я, хоть и старая, да для войска последние свои сбережения отдала - чтобы было чем заплатить шведам. А ты сам от войны прячешься, да еще добро рода всего пркопал. Кабы знала, где оно тобой спрятано, Федор Никитич, сама бы выкопала, да в войско отдала. Тогда, быть может, французы да немцы не сдались бы Жолкевскому. Но Господу угодно, чтобы Москва поляку отошла, а с нею и ты, Федор Никитич.

- Что?! - вскричал Филарет. - Что ты сказала, дура?!

- Быть Москве польской, Федор Никитич, - услышал в ответ. - Ибо ты, Романов, предал ее.

Старуха сгорбила плечи еще более, чем раньше, и пошла из Опочивальни прочь.

* * *

Старухе Сухопаровой отомстит Федор Никитич посмертно, лет так через десять, когда станет он и законным уже Патриархом земли русской, и светским соправителем собственного сына Миши. За поношение, произнесенное Евдокией в глаза Филарету в пору лихолетья будут запороты насмерть оставшийся в живых сын Сухопаровой и два ее внука, бывших казаками в отряде Заруцкого в годы Великой смуты.

От них под пытками узнал Филарет, что Заруцкий оклеветал себя, сказав, что это он убил князя Скопина-Шуйского, а позднейшее расследование дьяками Пыточного и Дворцового Приказов показало, что болен был Михаил Васильевич с раннего детства редкой болезнью . плохой свертываемостью крови. Потому и в трезвом-то виде раны на князе с грехом пополам заживали, а ежели был он пьян, то кровь из малейшей царапины текла долго, не переставая, хоть зализывай ее сам, хоть давай лизать собаке. А пил Михаил Васильевич Скопин-Шуйский перед смертью много, часто рыгал и надрывал до кровотечения желудок. Стало быть, ярая благодарность москвичей и сгубила Освободителя, а уж смерть князя, в свою очередь, обернулась трагедией для всего рода Шуйских, оклеветанных молвой людской и монашеским писанием.

7119 ГДЪ от С.М 1610 год от Р.Х.

Ч Е С Т О Л Ю Б Ц Ы

О том, как бояре московские да дворяне рязанские оскверняли царский Престол и глумились над Государем всея Руси, чтобы, в конце концов, предложить державу православную королевичу польскому, римско-католического вероисповедания

1

...Весть о свержении Шуйского никого в Москве не потрясла. Многие уже пророчили падение лишенного воинской удачи царя. Никто не высказал ни особой радости по этому поводу, ни печали. Люди испугались...

Страшно было оставшимся в живых после осад и войн стрельцам, дворянам да боярам осознать, что все заслуги их пред последним царем пропали втуне. Страшно было купцам, поддержавшим Шуйского в его борьбе с покойным Лжедмитрием и получившим от Василия Ивановича многие льготы, оказаться на бобах. Но всего страшнее было люду московскому от мысли, что гилевщиками стали на этот раз те, кто искони веков служил опорой Великим князьям Московии - дознаи Тайного и Пыточного Приказов, и что князь Туренин, долженствующий, как предшественники его - Малюта Скуратов, Симеон Годунов, Петр Басманов - ложиться костьми за своего Государя, оказался вместе с заговорщиками и цареотступниками.

Слухи, впрочем, ходили разные: кто говорил, что Шуйскому набросили на шею вервие и удавили, кто утверждал, что дьяки Посольского Приказа, подкупленные латинянами, вспороли живот царю и набили брюхо шапкой Мономаха, кто брехал, что жив Василий Иванович, прячут его в одной из Кремлёвских темниц, а были и такие, что утверждали, будто царь жив-здоров и, уйдя из города, собирает в Ярославской земле рать, чтобы с ней самолично выступить против Богданки-вора и поляков.

В одном только сходились все болтуны московские: воззвание Захара Ляпунова о свержении Шуйского, произнесенное им на Пожаре, может оказаться истинным. Ибо, во-первых, жив сам Захар, не болтается в петле, бражничает с великой радости, а во-вторых, царя Василия более нет на Москве. Удивляло, что новая непонятная власть не призывает на Москву ни польского Владислава, ни ложного Димитрия - Богданку. И значить это может для простых людей, что опять будет война, опять осада, смерти неизвестно за кого и за чего, выживая и борясь каждый сам за себя, помирая сам по себе, без Бога в душе, без веры в то, что за тобой правое дело и родная страна...

Страшно...

Шныри и дознаи Туренина - шишиги, словом - стали в дворянских и боярских домах самыми желанными гостями. Уж как их потчевали там, какие хвалебные речи произносили в их честь! Как норовили выслужиться хозяева, рассказывая о своих пакостях, совершенных ими Шуйскому, выдумывая порой свои .подвиги., ославливая соседей. И хотя в тот первый день, 16 июля, в пыточных застенках Водовзводной башни и каменных мешках под царским дворцом не появилось новых узников, всем было ясно, что новоселий там будет не счесть, что суета этого дня отразится на судьбах всех: и москвичей, и жителей дальних от столицы городов и уездов.

Страшно...

И вот тут-то, к концу дня, когда у всех устали поджилки трястись, когда тяжесть ожидания надвигающегося зла притупилась в сердце каждого, когда всяк был готов верить всему, что ни скажут, пришла пора и объяснений...

2

В Большой Трапезной Палат князя Федора Ивановича Мстиславского, старейшего и занятнейшего из бояр московских, принимали в ночь с 16 на 17 июля гостя столь почетного, что сидел тот рядом с хозяином за хозяйским столом по правую руку, ел одну с ним снедь, пил из серебряных чаш и ендовы, подданных ему самим князем. Имя гостя было у всех на слуху - Захар Ляпунов, рязанский дворянин, брат знаменитого Прокопия Ляпунова, знающий о положении и судьбе исчезнувшего Государя доподлинно.

Длинный гостевой стол был покрыт дорогой парчовой скатертью, как и стол хозяина. На лавках вдоль него сидели родовитые бояре московские: Голицыных два брата, Салтыков Иван, князь Воротынский, их дворяне и ближние люди. В богатых парадных шубах, в шапках и колпаках потели от еды и духоты в Трапезной, окна в которой из-за боязни, что лишнее слово вылетит из них и достигнет ушей непосвященных, были закрыты и наглухо запечатаны ставнями. Ярко светили расставленные вдоль столов свечи, слегка чадя при этом и проливая жирные слезы в стоящие под ними серебряные блюда.

Слуги, быстро обнесшие столы и выложившие богатую снедь всю разом, были отосланы прочь. Остались лишь два глухонемых, специально для подобных встреч найденных в богатых княжеских владениях еще лет тому десять назад, верных, как собаки. И еще был тут Гришка Батог - русоволосый красавец-крепыш с крутым разворотом плеч и крепкими кулаками - его, знали гости Мстиславского, князь держал, чтоб усмирять особо буйных на пирах. Умел тот Гришка облапить буйного так крепко, что тот не шевелил ни рукой, ни ногой, а после, подержав, укладывал на лавку и извинялся. Лучшего успокоителя и большего бабника, говорили, не найти по всей Москве...

Много выпивший хмельного Захар Ляпунов согласился поведать хозяину дома и томящимся от любопытства гостям, как произошло свержение царя Василия:

- Мы, блин, вошли... - сказал, ставя махом выпитую ендову с остатками медовухи на стол. - Он, блин, там... - икнул и, переводя дух, посмотрел затуманенными глазами на хозяина. - Такой, блин, в этих... как их?.. - протянул руку в сторону князя, и щелкнул пальцами чуть не перед его носом, - Ну, ты, князь, знаешь... - отрыгнул, вернув огромную лапу свою ко рту, отвернулся. - Вот, блин, пакость!... Прости, князь... - опять взглянул на старика Мстиславского. - Сам царствовать будешь, или как?

Над столом нависла тишина. Заговорщик пришел в дом князя один, никого из соучастников в его злодеянии рядом не было. Пригласил Глава Боярской Думы Захара для того, чтобы точно узнать, как произошло свержение, насколько можно быть уверенным, что Василий Иванович не возникнет снова и не начнет лютовать, забыв о своей прежней дурацкой мягкосердечности. Для того и поили с таким усердием богатыря Захара, подливали в медовуху сивуху да хлебное вино столь крепкие, что горят они от огня голубым пламенем. Ан вон как Ляпунов сразу повернул: предложил трон Мстиславскому, главному в роде Гедеминовичей - королей литовско-русских, второму по знатности человеку на Руси после рода Шуйских. А ведь братья царские ещё живы. За слова такие следовало бы Захара тут же удавить, отравить или пристрелить в спину. Так и подумали все, глядя на старика-князя, ожидая что тот мигнет сейчас Гришке Батогу, стоящему за спиной Ляпунова с пистолетом да с кинжалом за красным кушаком . и нет болтуна.

Но князь повел себя мудрее.

- Велик силой ты, Захар... - сказал Мстиславский, - да разумом слаб. Ужель так разговаривают с боярином? Будь здесь брат твой Прокопий, речь бы он иначе держал.

.Так, - поняли присутствующие. - Князь назвал себя боярином. Если Василий Иванович про этот разговор проведает, обвинить князя будет не в чем. Стало быть, боится старик, что заговор ляпуновский может оказаться хитростью царской., - и согласно загомонили:

- Ты, Захарушко, не обессудь... На Москве извечно Рюриковичи стояли... не Гедеминовичи... Вот коли бы...

- Понял... - прервал их Захар и, вновь икнув, потянулся к ендове. - Рюриковичи, значит...

Огромная ендова - такая, что впору в ней купать новорожденного младенца, - слегка покачивалась в его огромных лапищах, в остатках медовухи отражался расписанный цветами и волшебными птицами потолок боярской Палаты.

- Туренин - Рюрикович ведь? - не то спросил, не то утвердительно произнес он. - Михаил который... - и, вновь икнув, выпил остатки медовухи; выдохнул сивушный запах в сторону от стола, поставил ендову на стол, и потянулся за хлебом. - Всему делу нашему голова... - понюхал слегка подгорелую корку, захрустел ею, закончил сквозь жев. - Вот вам и царь.

Мстиславский лишь поднял глаза на Гришку - и тот сразу понял приказ, отступил от спины Захара, а через какое-то время и вовсе исчез из Палаты.

- Желаешь стать главным воеводой при новом Государе? - продолжил Мстиславский, делая знак глухому слуге, чтобы тот пододвинул пирог с куропатками поближе к гостю.

Вопрос коварный: главным воеводой рати русской всегда ставили Государи знатнейшего из бояр; род же Ляпуновых не слыл таковым даже на родной их Рязанщине; лишь отец Захара да брат поднялись над тамошним дворянством до лиц, известных Государям московским. Коль закичится сейчас Захар, скажет, что желает стать главным воеводой, то и конец ему: ни дворяне, ни чернь московская под руку такого недоумка не пойдут, властвовать над собою не позволят, а уж о родовитых да сановитых и говорить нечего.

Но и сам Ляпунов о подобной чести, думал, а, может быть, даже с кем-нибудь и советовался, ибо ответил сразу, заявил, словно дело это для него давно решенное:

- Нет, Федор Иванович. Ни знатности, ни ума воеводского, ни опыта, чтобы рати водить, у меня нет. Мне думается, что новый царь поставит главным воеводой тебя, князь.

Сказал - как выпалил: единым духом, как будто и не пил до этого, и только что языком не заплетался, не говорил такого, что пьяному прощается, а с трезвого берется в ответ.

.Хитер Захар, - подумали гости. - Того и гляди, обведет Мстиславского вокруг пальца, а после скажет, что Федор Иванович сам себя предложил в цари..

И с мыслью этой всем сразу пришла другая мысль: Захар, должно быть, подослан в сей дом главой дознаев тоже, как дознай; он должен для Туренина узнать: кто из знатнейших москвичей будет Михаилу в поддержку, ежели взгромоздится Туренин на трон, а кто станет вредить? И вовсе богатырь не пьян, стало быть, не глуп, а умен, и бдит в пользу хозяина своего.

Так понял Захара и Мстиславский. Сказал:

- Чтобы о новом Государе нам говорить, Шуйского не должно быть на Престоле.

.Опять хитрит князь! - восхитились гости. - Уж кто, как не Захар, знать должен доподлинно, что случилось с Василием Ивановичем? На улицах да площадях пусть брешут всякое. А вот какова истина?.

И Захар ответил:

- А Шуйский и не на Престоле. Его в темнице держим.

.Вот и ответ!.

- Царя в темнице? - спросил Мстиславский, но так, что в голосе его не слышалось ни радости, ни возмущения, ничего, лишь прозвучали слова - и зацепиться потом будет не к чему.

- Так что ж... - пожал плечами Захар. - Он Димитрия-царя тож... - провел рукой себе по горлу, - как свинью...

Гости с едва скрываемыми улыбками переглянулись: царь в узилище заточен, никто в Москве в его защиту не кричит, чернь не бунтует, купцы сидят за своими заборами - всё это означает, что Шуйского на Престоле вправду нет. И раз нет прежнего царя, а королевич польский еще не провозглашен Государем на Руси, раз Туренин не решается объявить сам себя царем и, значит, не уверен в силе своей. То значит это... тот, кто в растерянной столице возьмет в руки власть, тому и стать владетелем страны.

Мстиславский перевел взгляд на сидящих тут же братьев Голицыных, на Ивана Салтыкова, спросил:

- Что скажет Патриарх?

Стол затих, гости перестали и дышать. Все знали и про нелюбовь Гермогена к Шуйскому, и одновременно про великую его верность царю Василию. Будь ныне Патриархом не сей любимый всем русским народом старик, а какой-нибудь иной иерарх, подобный хоть Филарету, беды бы не было: что прикажут знатнейшие бояре, то иерарх и выполнит покорно. Но Гермоген, спаситель Москвы от басурмана Болотникова, вдохновитель обороны Москвы от поляков и от тушинского войска, муж праведный и крутой одновременно, лишенный лукавства и угодливости, с заговорщиками вступать в сношения не станет, а выступит на людях, скажет москвичам такое, что ни Туренину с его дознаями, катами и стрельцами, ни остаткам подчиненного Мстиславскому стрелецкого войска с ним не справиться...

- Патриарх? - ухмыльнулся Захар, и сладко отрыгнул. - Патриарха мы тоже... заперли... - икнул, и вдруг, не проронив ни звука, упал лицом на стол и захрапел.

Такое непотребство за княжеским столом немые слуги Мстиславского увидели впервые. Они забегали вокруг Ляпунова, мыча, толкая его в плечи, дергая за голову сначала осторожно, потом ухватистей, пытаясь сделать больно, чтобы Ляпунов проснулся. Но Захар спал так, как спят лишь богатыри: сном мертвецким, хоть убивай его, хоть режь.

Князь улыбнулся и повысил голос:

- Не трогайте его. И пошли все вон.

Тут же слуги и гости малознатные - из боярских детей и собственных княжеских дворян - повскакали со скамеек и, толпясь в дверях, выдавились из Трапезной, оставив Мстиславского лишь с самой знатью: князьями Голицыными, Иваном Салтыковым и князем Иваном Михайловичем Воротнынским - свояком несчастного царя и его давним недругом. Захар продолжал спать.

- Что скажете, почтенные мужи? - спросил Мстиславский.

Князья молчали. Каждый понимал, что от слов, сказанных первым из них, зависит решение, которые примут они сейчас. И всякое сказанное теперь слово означает, что сменить царя они согласны. Но... не Туренина же, в самом деле, возводить на Престол!

И Федор Иванович понял, что высказаться тут должно первому ему, хотя бы по знатности, по старшинству возрастному и старшинству боярскому.

- Царь Василий не отрекся, - тогда промолвил Мстиславский. - А покуда не отречется он, Престол под ним будет законным, хоть даже будет Шуйский в темнице.

Бороды князей согласно закивали. О сказанном сейчас Мстиславским никто из них как-то не задумывался, но, услышав эти слова, знатные люди сразу поняли, что изменять законы земли московской ради одного Шуйского, тем более теперь, не стоит. Сломай один закон - сломаются другие, в том числе и те, что защищают их власть над подлым людом. Нет, пусть лучше поперва отречется Василий-царь, а там уж...

- Я знаю Шуйского давно, - продолжил Мстиславский. - Он хоть телом и слаб, но духом посильнее всех нас будет. Вот эта груда мяса... - указал на Ляпунова, - ничто в сравнении с Василием Ивановичем. Шуйский даст убить себя, предпочтет стать мучеником земли русской, но от державы не отречется. Убивать царя сейчас нельзя: к городу подходят две вражеские рати, и убийство Шуйского сейчас - измена такая, что и чести нашим родам в ущерб, и для дела без пользы. Нашими руками король Сигизмунд обогатится землями русскими... - подумал и добавил. - Или самозванец.

- То так, - согласился Василий Васильевич Голицын.

Но его брат решил предложить:

- Можно объявить, что Василий Иванович покуда нездоров, а через день-два глядь - и умер от горячки.

Мстиславский глянул в его сторону неодобрительно:

- Ты, князь, словно юноша. Сам подумай: весь народ московский уж знает, что Шуйского схватили рязанец Ляпунов и князь Туренин со своими шишигами... . сплюнул. - Ну и словцо! И люди - погань, и название... - опять вернулся к своей мысли. - Я думаю, что лучше будет объявить, что царь Василий при нас и вот при нем... - кивнул в сторону продолжающего уже без храпа спать Ляпунова, - от царства... - помолчал немного, желая насладиться впечатлением от мысли, которая стала доходить наконец-то до его слушателей, - отрекся сам.

- Когда? - не сразу понял Салтыков. - Его же вязали не мы, а Туренин со своими... - слово .шишигами. он решил не произносить.

- Сегодня ночью, - ответил Мстиславский. - Сейчас.

Это означало, что слова отречения от царя Василия слышали только присутствовавшие за этим столом, а все остальные услышат уж от них - обман, словом. И не надо встречаться с Шуйским, смотреть ему в глаза. Сказали, что, дескать, сами слышали, собственными ушами - и достаточно. Так просто!..

- А Туренин? - спросил Василий Голицын.

- Нынче князь Михаил что-то занемог... - улыбнулся Федор Иванович в бороду. - Выживет ли?..

Все перевели взгляд на место за спиной спящего Ляпунова, где в начале пира стоял Гришка.

- А Патриарх? - спросил осторожный Воротынский.

- К Патриарху пойдем завтра, - заявил Федор Иванович. - Я думаю, он нас поймет.

Князья слегка закручинились. Каждый понимал, что теперь хода назад нет, что все они в руках хитреца Мстиславского. Князь продумал эту интригу раньше, он нарочно пригласил их к себе домой, нарочно позволил пьяному Ляпунову высказать всё, что лежало у того на языке и на сердце, воспользовался услышанным и выпустил из Трапезной тех, кто был ближними слугами гостей, - и вот теперь всякий из знатных, кто не согласится участвовать в заговоре, обречён.

- Ай-да лис ты, Федор Иванович, - улыбнулся Иван Салтыков. - Я согласен... - и, сняв шапку с бритой головы, поставил ее на стол.

Следом остальные сняли шапки.

А Ляпунов вдруг захрапел...

3

Утром 17 июля весь город только и говорил о том, как, оказывается, еще вчера бояре московские собрали стрельцов, народ, и пошли к Шуйскому - бить челом: .Спаси-де, царь-батюшка, народ православный от погибели, не позволь попасть в лапы басурманам, пожалей нас сирых, наших жен и наших детушек. Сойди с Престола сам, и посади на место Рюриковичей кого-нибудь из Гедеминовичей. Ибо нет после смерти царя Федора Ивановича покоя на Руси - не терпит земля православная крови Рюриковичей над собой. Сам сойди, Василий Иванович, сам и замену себе выбери, над народом московским поставь. Мы ж тебя до смерти твоей содержать будем в холе и неге, родню твою подле трона не потесним, потомкам твоим окажем почет и уважение..

- Не послушался? - поражались люди простые и прямодушные. - Не убоялся Василий Иванович?

И слуги Мстиславского, посланные им с легендой этой во все концы Москвы, отвечали:

- Горд оказался царь-батюшка. Гедеминовичи, сказал, литовского корня, на земле русской им только боярами и быть. Гордыня заела Василия Ивановича. Не стал слушать бояр, ногами затопал, посохом грозить стал...

Здесь слуги замолкали, как и велено было им. А слушатели уж сами спрашивали:

- И что?.. Что дальше?.. Как сказал народ?..

Тех слов о народе и надо было слугам дождаться, чтобы ответить свое (а значит и князево), но выдать за глас всего народа русского:

- Нет счастья тебе, Государь, сказали люди, а земле русской покоя. Покуда будешь ты на Престоле московском сидеть, сказывали волхвы, будет литься кровь православная и искореняться корень русский. Сойди с Престола, царь.

Слушатели гудели согласно: мнение волхвов и народа были неизмеримо выше, чем гордыня царская.

- Смирения не хватает Василию Ивановичу, - было почти общее мнение; и люди тут же спрашивали княжеских слуг. - А Захар Ляпунов что? Он вправду там был?

И этот вопрос был предугадан хитроумным Мстиславским. Слова, которые должны были слуги его вложить в уста Захара, князь велел им выучить наизусть:

- .Долго ли будет литься кровь христианская? - закричал Захар. - Земля опустела, ничего доброго не делается в твое правление, сжалься над гибелью нашей, положи посох царский, а мы уж о себе как-нибудь промыслим..

Сам князь, когда с другими боярами эту речь обсуждал при спящем тут же Захаре, так объяснил свою задумку:

- Буде народ московский не поверит нам, захочет царя Василия назад вернуть, тогда всё, что делается нами, нам-боярам в его царской крестоцеловальной записи позволено. А что сказал и совершил Ляпунов - то с него одного, дворянишки рязанского, и спросится[5].

- И что - убояться должен царь Захаровых слов? - усомнился Воротынский.

- Нет, - покачал головой Мстиславский. - Московский Государь не должен выглядеть ни трусом, ни дураком. Он должен ответить... - закрыл глаза, призадумался - и произнес то, что за ним слово в слово повторили слуги, за ними - москвичи, а там и передал друг другу всяк на земле русской:

- .Смел ты выговорить это, когда бояре ничего мне не говорят., - сказал царь. Выхватил поясной нож и замахнулся на Захара Ляпунова.

Москвичи, впервые услышавшие это, ахали, бабы приседали в испуге, закусывая зубами концы платков, дети визжали.

- .Брось нож! - приказал царю Захар, - продолжали рассказчики. - И не тронь меня! Вот возьму тебя в руки, так и сомну всего!.

Бабы крестились, мужики крякали, собаки выли. Все были в ужасе - на Рюриковича поднял руку рязанец.

Никто не знал, конечно, что прошлой ночью Воротынский, чувствовавший себя и предателем, и героем одновременно, возразил Мстиславскому:

- Ты, Федор Иванович, говорил сейчас, что хулить и говорить поносное о Государе не нужно, а теперь желаешь сам, чтобы Ляпунов говорил такое.

- Захар - дурак, - просто объяснил Мстиславский. - Он прежде говорит, а после думает... - и добавил, - ... если захочет.

Князья согласно посмеялись.

- Ляпунов во всем не удержан: и в радости, и в гневе, и в питии, и в трезвости. Но слова Захара о том, что сомнет он царя Василия, надо передать не всякому...

- А кому?

- В монастыри, где пишут летописи. Пусть тамошние иноки услышат - и запишут. Захар Ляпунов должен сказать такое, за что его сейчас не накажут, а годы спустя, после Смуты, ему подобные слова припомнят с особой острасткой.

Князья переглянулись: дивной глубины ум у Мстиславского, не даром был он главным воеводой земли русской и главой Боярской Думы. Согласились...

- А Гермоген? - вновь усомнился Воротынский. - Патриарх будет против.

Все воззрились на Мстиславского: да, народ обмануть легко, повести за собой тоже можно на свершение любой пакости, а вот как перетянуть на свою сторону главу церкви, человека мудрого и решительного, бывшего казака вольного, бывшего крестителя народов поволжских, истинного вождя народного и любимца?

- К Гермогену пойду сам, - ответил князь. - Есть у меня слово и для него. Важное слово...

Князья поверили. Потому поверили, что теперь, когда просидели они вечер и половину ночи в одной Трапезной с Захаром Ляпуновым, пути назад у них не стало: доносить некому (царь исчез, глава Тайного Приказа сам в заговоре).

Мстиславский сказал, что завтра он пойдет к Гермогену в Патриаршие Палаты, а остальные направятся к Туренину за царем Василием.

- Будешь там главным, Иван, - сказал он Салтыкову. - Ты к полякам уж перекинулся, Владиславу крест целовал, долгу твоего перед царём Василием в тебе меньше нашего.

- Значит... полякам отдаем Русь? - спросил Иван Васильевич Голицын.

- Не знаю, князь, - признался Мстиславский. - Ох, не знаю!

4

Утром князья направились вместе с людским стадом к дому Туренина с требованием выдать им царя для разговора с Шуйским прилюдного - на Лобном месте.

Туренин вдруг оказался больным. Не лукавил, бедолага, вправду захворал. Не сам вышел, а вынесли его на Красное крыльцо слуги на руках. Лицо зеленое, борода во все стороны торчком - до того исхудал за ночь. Слово сказать не может - желчью его рвет. Слуги сообщили, что понос у князя кровавый, всю ночь судороги тело в узлы сворачивало - боялись, что помрёт. Только и мог сказать князь Михаил, что Шуйского держат в подземелье у церкви Иова - месте известном.

Народ, идя вслед за боярами к старой деревянной церквушке, успел посудачить о том, что с Турениным случилась .Михайлова болезнь.: точно так же болел и умер князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Блевал, дристал - и скукожился. А Освободитель, почитай, покрепче Туренина был, могучий муж. Так что и главе дознаев не долго жить осталось. И никто при этом не удивлялся, что болезнь дристучая случилась с Турениным в одночасье, как и со Скопиным: днем еще был князь здоров-весел, вечером всего лишь кваску попил (любил Туренин квасок хлебный, чтобы дух был в нем дикий, пузырями в нос шибал!), а среди ночи вдруг закричал, от боли крутиться в постели стал, всю Почивальню княжескую изгадил.

Бояре ж, помня Григория - слугу Мстиславского, - ушедшего вчера со встречи с Ляпуновым раньше всех, о своих догадках помалкивали: Гришка тот, знали, был вхож и в их дома, знаком с дворовыми, и - того важней - знался с девками на выданье и молодыми вдовами из числа дворни. А влюбленная дура может и отравить хозяина, и подушкой во сне придушить, если того ее возлюбленный пожелает. Таково не однажды на Руси случалось.

При церкви Иова был вырыт давным-давно - во времена, быть может, еще Ивана Калиты - погреб для хранения церковного имущества на случай пожара (оттого, должно быть, и сохранились здесь старые, до нынешней черноты, иконы без богатых окладов, но намоленные, чудодейственные от почтенных своих лет), бочек с огурцами да ларей с песком и уложенной в нём ровными рядами моркови.

На одном из таких ларей и спал, положив под себя полу медвежьей шубы и укрывшись другой полой, Государь всея Руси Василий Иванович Шуйский.

- Во! Шубник он шубник и есть! - прошелестело по толпе не то возмущенное, не то восхищенное, когда доставшие царя из погреба доброхоты объявили, в каком виде обнаружили они царя.

Сам Шуйский стоял перед толпой, покачиваясь на старческих ногах, помаргивая и без того слабыми, а теперь тем более плохо видящими после темноты подземелья глазами, не говорил ничего. Будь, кажется, сейчас царский посох в его руке, он, быть может, и поднял его, крикнул грозное слово народу - и повалились бы люди пред ним на колени, стали бы прощения просить. Но посоха не было, Государь молчал. Часто моргал и молчал.

И всем стало страшно от молчания этого. Стихли говор и гомон в толпе. Будто и не к ответу пришли звать они царя Василия Ивановича, а сами решили пред ним повиниться. Даже стоящие рядом с царем доброхоты, что снимали его с ларя, и те почувствовали страх за то, что осмелились так близко оказаться рядом с природным Государем.

Еще миг - и воцарится Шуйский вновь над толпой, скажет слово - и падут ниц перед ним. Прикажет убить кого - сомнут, уничтожат супостата...

- Что - брюхо свело, Василий? - нашёлся тут Салтыков. - Ты бы огурчиков поел, а после продристался. Как Туренин!

Народ оторопел - и вдруг зашелся в хохоте: и впрямь, что царь, что князь, что простой холоп, а брюхо у всех одно, задница тоже, все только тем и живут, что на говно добро изводят.

Ржал народ, смеялись люди - и исчезла разом власть одного над толпой, остался лишь маленький старый человек в грязной с пятнами плесени звериной шубе на плечах, в красных сапогах, с которых кто-то уже успел содрать золотое шитье, подслеповатый, со свалявшейся редкой бородой.

- Вали его, ребята! - закричали тут. - Вяжи! Тащи на Пожар! На Лобное место!

Царя повалили наземь, подхватили и понесли, как маленького дитёнка, на руках прочь из Кремля.

5

Народу на Пожаре собралось столько, говорили потом на Руси, что Василия Ивановча не протиснули сквозь толпу, а отнесли в чистое поле, за ворота Серпуховские, чтобы отрекся от царской власти Шуйский там.

На самом же деле, это княжеские слуги рассказали народу, что царь Василий якобы отрёкся от Престола на тамошнем гороховом поле еще шестнадцатого числа, и что народу было при этом так много, что и поля для толпы не хватило. Нашлись такие (по большей части слуги княжеские, конечно, но были и самообманщики), что клялись, стоя на Пожаре, что своими глазами видели царя Василия вчера с непокрытой головой, своими ушами слышали его покаянные слова, сказанные московскому народу, его просьбу о снятии бремени брам с плеч и тяжести скипетра с рук.

Но было все иначе. Когда Шуйского со спеленатыми руками пронесли сквозь толпу к Лобному месту, когда подняли его на деревянный помост, поставили свергнутого царя на ноги и попытались опустить на колени, Василий Иванович опротивился.

- Изменщики! - закричал он голосом столь тонким и пронзительным, что перекрыл им весь шум и гомон толпы. - Христопродавцы!..

И замолк от удара по голове, обвис на руках двух дюжих слуг Салтыкова.

А Воротынский поспешил толкнуть вперед своего ярыжку - и тот в наступившей тишине прочитал с бумаги то, что было заранее обговорено и записано у Мстиславского:

- Наше Московское государство дошло до полного разорения. Мы - словно овчарня, когда на нас волки нападут! Бедных православных убивают без милости, и никто не обороняет нас, никто не хочет помочь нам! Вот три года - четвертый, как на царстве сидит Василий Шуйский; неправдой он на царство сел, не по выбору всей земли, и оттого нет на нем Божьего благословения, нет счастья земле...

Люди застыли, слушая послание. Даже обвисший Василий Иванович, кажется, слушал, хоть и пребывал в забытьи.

- ...Сотни тысяч душ погибли напрасно! - продолжил ярыжка. - Как только братья наши пойдут на войну, так и понесут поражение; сами прячутся в осаде, а люди разбегаются.

Слова эти, переписанные все тем же ярыжкой на десяти листах, были разнесены с утра во все монастыри московские. Их тут же записали их монахи-летописцы в свои своды.

- Правильно сказано здесь, народ московский? - крикнул Салтыков.

- Правильно! - заорала толпа.

И тогда Салтыков дал знак ярыжке продолжать.

- Православные христиане! - прокричал тот. - Те наши земляки, что в Коломенском за вором, согласны своего вора оставить и быть с нами в соединении, если мы Шуйского оставим. Собирайтесь на совет, как бы нам Шуйского оставить, а на место его выбрать всей землею того, кого Бог нам укажет!

Ахнула толпа. Дернулся в руках насильников Шуйский. Но мощный удар кулака по затылку успокоил царя - обвис Василий Иванович в плечах второй раз, подогнул ноги; дюжие слуги едва сами не повалились вместе с ним, но выстояли.

А толпа загомонила: одни с восторгом, другие с опаской, третьи с сочувствием к опозоренному царю. Мало было среди них тех, кто помнил, как смел был Шуйский четыре года назад, когда царь Димитрий велел казнить его, да так до конца и не решился на злодейство. В тот день Василий Иванович не висел таким вот бесформенным мешком на помосте, а расхаживал по нему, присаживался на плаху, болтал о чем-то с палачом, когда вставал, то полу шубы отряхивал от мусора[6]. Сейчас же Шуйский был жалок и слаб в глазах толпы. И легко было каждому осмеять его, потешиться над униженностью вчерашнего властителя державы. И оттого всё больше и больше людей кричало, что не хотят они царем Шуйского, что надобно помириться москвичам с тушинцами и, если те и вправду своего Богданку свергнут так же, как сделали это москвичи с Шуйским, то полякам дадут отпор люди русские совместно.

- Пусть без царя побудем покудова! - раздался громкий крик. - А там посмотрим - кого на царство!

- Правильно! - подхватила почти вся толпа тут же. - Покуда без царя побудем!

- Без царя! Без Государя! - вскоре кричали все, радуясь мысли столь внезапной, столь новой, что казалась самим она шуткой глупой, но веселой.

.Ну, чисто ребёнки! - подумал, глядя на беснующуюся толпу Салтыков. - Они посмотрят: на царство кого поставить. Кто? Они? Их дело - ниспровергать. А уж ставить будем мы..

Поднял руку - и народ не сразу, но успокоился.

- Воля ваша! - прокричал боярин, когда стало тише. - Будем без царя покуда.

И взревела толпа восторженно:

- Без царя!.. Слава Салтыкову!.. Наша воля!.. Мы решаем!...

Переждал тот рев Салтыков, вновь поднял руку - и сказал уже больше:

- Будет Дума Боярская покуда державой править. А после соберем Земский собор...

Заревела толпа, не дала договорить Салтыкову. Возопила в восторге хвалу Земскому собору. Если кто из них и помнил, что сам Салтыков уже присягнул Владиславу польскому, то куда было ему перекричать тысячеглотную площадь...

Где-то затрещали выстрелы пищалей да мушкетов - это палили в воздух стрельцы. Свистели, улюлюкали, кричали все. Со стен и куполов Покрова сорвались птицы и закружились над Пожаром, прибавляя к общему шуму свой крик и свое карканье.

Весело было Москве: без царя, без Государя, без власти...

6

Никто на Пожаре и не вспомнил про Патриарха Гермогена - было некогда думать, хотелось бесноваться и вопить москвичам. Им всем неважно было знать в этот час, как отнесется к мысли о свержении Шуйского глава церкви православной. Если кто в сумятице сей, давке и всеобщем ликовании и сумел сохранить здравомыслие, попытался спросить: где же здесь монахи московские и почему Гермоген не стоит на помосте, не снимает с Василия благодати Божьей, то его не услышали. Да и не простому люду указывать Патриарху, где тому находиться. Не пришел на Пожар - значит, так и надо...

И никто не знал и знать не мог, что Патриарх в тот час был в своих Кремлевских Палатах и слушал Мстиславского:

- Василия Ивановича сокрушили, - говорил князь. - Не я, не бояре, а самые ближние слуги царя: Михаил Туренин и его шишиги. Коли бы мы не переняли власти, знаешь, что стало б с Москвой?

Патриарх знал. Давно, во времена своей буйной казачьей молодости, попал он на пытку к самому Малюте Скуратову . давнему предшественнику Туренина. Лютая была пытка, до сих пор в непогоду болели поломанные тогда кости и перетянутые жилы. Трудно было забыть и ту - первую - свою встречу с заплечных дел мастерами, и последующие три, когда попадал он под подозрение Тайного да Разбойного Приказов за то, что нёс слово Божие поволжским иноверцам прямо, а криводушие людишки писали на него наветы. Удивительно ли, что согласился Гермоген с этими словами Мстиславского? Нельзя злодею Туренину давать полную власть над народом московским...

- Дума боярская мудрее князя Михаила, - согласился он. - И порядок может содержать без лютости...

Разговор происходил в той Палате Патриаршего дворца, где раньше была Крестовая Палата Митрополитов московских, а после Патриарх Иов решил сделать Палату для приема послов иноземных - греческих и иных. Из Палаты вынесли все иконы, кроме той, что с Геогрием-Победоносцем, разящим змея, убрали мебель, оставив три лавки вдоль стен и резное кресло у дальней стены, где сидел сам Патриарх. Иноземцам (да и русским людям, пришедшим сюда) не следовало сидеть в присутствии главы православной церкви, длинные торжественные беседы, что происходили здесь, они простаивали. Стоял и князь.

- Дума должна состоять из бояр московских, - продолжил Патриарх. - Но не из тех, что замарали имя рода своего перелетами в Тушино.

Мысль эта не понравилась перелёту Мстиславскому, но князь промолчал. Не спорить же по мелочам, когда важно согласие Патриарха по делу главному - о свержении Шуйского. Гермоген говорит вроде бы согласное, но почему-то не до конца откровенно. Темнит Патриарх. А раз темнит, то вольно и князю не быть открытым до поры, до времени.

В Палате этой не было подслушивающих труб, вытяжки в печах были прямые, без хитроумных ответвлений; имелось лишь две двери явные: торжественная - для входа и малая - для монашков, если требовалось подать еду-питье. Но была дверь тайная, скрытая за большим французским гобеленом, подаренным московским митрополитам одним из папских нуциев из Польши во времена, когда о патриаршестве на Руси еще не помышлялось, но мысль сделать Москву католической или привести ее в унию в Риме обсуждалась. Неизвестный мастер живописал из цветных ниток сцену захвата Царьграда турками, как намек на судьбу восточной церкви, если она не присоединится к западной. Русские же аллегории в ней не увидели. Красивый гобелен с пылающей Святой Софией и умирающими у крепостных стен рыцарями размерами оказался впору со стеной, где пряталась тайная дверь, ведущая в подземную тюрьму Патриаршего дворца - и этого было достаточно.

Мстиславский перевел взгляд на гобелен. Не столь часто в жизни своей он видел эту картину, но всегда поражала она его строгостью и законченностью своей. Кажется, все сказано на гобелене о той старой битве: и что турки, как татары, бесстрашны, не боятся смерти, и что византийцы изнежены телом и слабы духом, и что в море, кипящем от спасающихся на лодках и вплавь царьградцах, придется остаться большинству из них...

- Так и мы... - неожиданно для самого себя сказал князь вслух.

- Что? - удивился Патриарх.

Мстиславский показал на гобелен.

- Так и мы... - повторил он. - Барахтаемся, тонем, хотим жить... А все предопределено.

- Что - преодолено? - спросил Патриарх, глядя в глаза главе рода Гедеминовичей.

- Все, - ответил князь. - Все предопределенно. Пали два Рима, падет и третий... - заметил, как дернулось левое веко Патриарха - признак сдерживаемого гнева, . исправился. - Или возродится.

- Ты, князь, туману не напускай; говори, зачем явился, - потребовал Гермоген. - Не ко времени про завещание Великого Князя баять, о Третьем Риме печалиться, - нахмурился. - Или для того здесь сидишь и лясы точишь, чтобы я в Палатах оставался, к народу не выходил?

Два старика (Мстиславский моложе Гермогена лет на десять всего), оба высокие, мосластые, с жилами сильными, не выработанными, но мясом уже ссохшиеся, кожей дряблые, пятнистые, одетые богато, но без приличествующей их положению торжественности, могли бы показаться на первый взгляд близнецами и, следовательно, однодумцами. Ан нет - разные оба, чужие во всем: один с рождения - князь, хозяин жизней холопских и судеб, слуга лишь царю, с молодости воевода и близкий Ивану Васильевичу Грозному боярин, в зрелости и старости бывал и вторым после Государя человеком на Руси; второй - родился крестьянином, разбойничал, казаковал, тело его изъедено саблями, стрелами да пулями, с пылающим сердцем миссионера, входившего в землянки марийцев и чувашей с одним лишь именем Христовым на устах, единственный из иерархов православной церкви, кто публично воззвал к пастве не признавать самозванного Димитрия за царя, а после стал не по назначению царскому, а воистину по Божьему соизволению Патриархом и ныне уж первым человеком на Руси.

- Не буду лукавить, - признался Мстиславский совершенно неожиданно для Гермогена. - Не желаю, чтобы выходил ты к народу сейчас. Хочу, чтобы сидел ты здесь и слушал меня...

- Говори же!

- Царя Василия не воскресить. Сейчас на Пожаре он при всем народе отрекается от царства...

- Не отречется! - уверенно возразил Патриарх.

.Проговорился! - прозвучало в голове князя так отчетливо, что он чуть не закричал это вслух. - Верен Патриарх Василию, хоть и не любит его!. - и сказал:

- Уже отрекся, - улыбнулся. - Вчера. И ты был при этом, Гермоген. Присутствовал.

- Ишь что задумал! - покачал головой Патриарх. - Продолжай.

- Бояре многие из наизнатнейших родов крест целовали на верность Владиславу...

- И ты?

- Я нет, - ответил Мстиславский. - Но и ты подумай: коли Владислав сядет на трон московский, Руси придется выбирать: уния или католицизм... - показал на гобелен. - И православной церкви придет конец. Желаешь этого, Гермоген?

- Ты... сам хочешь в Государи?

- С твоего благословения, - ответил Мстиславский и, встав во весь рост, поясно поклонился Патриарху.

Сразу всё стало ясно и Гермогену: велика сила за спиной князя, если решился Федор Иванович на такое; слаб, стало быть, Шуйский - и от слова Патриарха сейчас зависит не судьба Василия Ивановича, а быть Мстиславскому царем русским или нет.

- Мой род и мои предки ушли из Литвы в Москву, спасаясь от Рима, оберегая веру православную, - продолжил князь. - И род Гедеминовичей не ниже Рюриковского...

- Ты крест целовал царю Василию Ивановичу... - только и нашел, что сказать Гермоген.

- За Богданкой на Москву идет толпа, озлобленная не на Русь, не на веру нашу, а на одного царя Василия, - продолжил Мстиславский. - Самого Богданку в войске том не любят. Воеводы его - не те уже, что были с ним в Тушино, не поляки. Теперь это - дворяне калужские да тульские, тверские да московские. С ними договор имеет Ляпунов Прокопий, что ежели мы царя Василия спихнем, то и они своего царька... - провел себе рукой по горлу. - Вот тогда-то объединим народ и ударим по полякам. Войско Сигизмунда да Жолкевского - вот сила, которая страшна Руси и церкви. И сейчас лишь тебе решать: отдавать Москву полякам и римской церкви или сохранить веру предков.

Сидел Патриарх, стоял перед ним князь - два мудрых старика, хорошо знающие истинную цену воровскому слову. Оба понимали, что обещание тушинцев отдать своего царька взамен за царя московского - всего лишь игра: Патриарх должен сделать вид, что верит князю, а случись обман - виноват не один, а оба, виноваты бескорыстно, по доброте душевной...

Покачал головой Патриарх.

- Ловок ты сети плести, Федор Иванович, - сказал устало и укоризненно. - То лестью манишь, то хитростью, то лаской. А теперь подыгрываешь, словно не судьбу державы Русской решаем, а играем в шашки. Нет, князь, не столковался ты со мною. Иди к боярам своим и скажи: нет церковного благословения на ваше черное дело, - сделал знак дернувшемуся было с возражением Мстиславскому, продолжил. - Я крест целовал на верность Государю русскому Василию Ивановичу, с ним муки осадные терпел, воевал плечом к плечу, рядом с Государем своим и смерть приму, ежели придётся...

- Не придётся! . вскричал злобно князь. - Будешь ты делать то, что тебе лучшие люди Москвы велят, а не то, что сам хочешь... - и неожиданно для самого себя выпалил. - Смердом был - смердом сдохнешь!

- Вот и до угроз дошли... - печально улыбнулся Патриарх. - А ежели я позову сейчас слуг...

Князь разом успокоился.

- Зови, - позволил с кривой улыбкой на устах. - Палаты Патриаршие в моих руках. Монахи твои да стрельцы повязаны, по кельям да по Палатам сидят да лежат. А на Пожаре сейчас князь Воротынский объявляет, что отречение Василия ты самолично принял. Ты - с нами вместе, Гермоген, - и никуда теперь не денешься. Смирись.

Медленно поднялся старец с кресла. Рука сжала посох так, что костяшки пальцев побелели.

Но не поднял своего посоха Гермоген, не обрушил его на голову Мстиславского. Губы сжаты, глаза огнем горят, в груди ненависть клокочет, но понятно уж, что проиграл он, сила не на его стороне...

Тяжело, словно многопудовую палицу, приподнял он посох и, ударив ею в пол, вымолвил:

- Пшел прочь, грязь! - и далее сказал. - Нет тебе на разбойное дело моего и Божьего благословения...

7

Тем временем Захар Ляпунов, встретившись на выезде из Серпуховских ворот с братом Прокопием, направился к селу Коломенскому - ближней вотчине царей московских, где теперь стоял, собирая и копя силы, прибывший вторично на Москву с войском человек, называвшийся одними царем Димитрием, другими - жидом Богданкой, а третьими - и просто самозванцем.

День был жаркий, безветренный. Где-то к югу горели торфянники - и воздух был затянут сухой, пахнущей гарью мглой. Видно было далеко, да неотчетливо: слетит птица с дерева, а какая - и не различишь. Захар подстрелил одну (думал, тетерев, а оказалась сова), бросил приставшей от самых ворот бродячей собаке - та и отстала, улеглась сбоку от дороги, довольно урча и вгрызаясь в сочащуюся кровью плоть.

Четверо верховых из ста пятидесяти, прибывших с Прокопием из Переславля Рязанского и простоявших с ним вместе под стенами Москвы четверо суток, поотстали от братьев и о чем-то мирно беседовали.

Ляпуновы молчали довольно долго. Там - еще у ворот - обнялись, троекратно, по обычаю, облобызались, а потом поехали по дороге, глядя каждый сам перед собой, не говоря ни слова.

Лишь когда на взгорке за дальним молодым леском, укутанным сизым дымом, появился приплюснутый купол церкви Иоана Предтечи села Дьякова, означающий, что впереди шагов через пятьсот будет поворот и откроется вид на Коломенское, Прокопий сказал:

- Ловко ты.

- Да.

Помолчали. Потом Прокопий сказал:

- Больно быстро у тебя получилось.

- Да.

Прокопий остановил коня и воззрился на брата.

- Ты что? . спросил. - Вознёсся?

Захар печально улыбнулся и, вздохнув, признался:

- Не пойму сам, как всё произошло, Прокопий... - (даже в давние детские годы Захар не называл брата иначе, как именем полным, за слово .Прошка. обращенное к брату колотил сверстников нещадно, лишь отцу с матерью прощал их .Прокопку.). - Будто все делалось мною, а порешилось без меня.

Конь под Захаром, застоявшийся в царской конюшне, отъевшийся отборным овсом, переступал, бил копытом в пыль, вздергивал головой, натягивая вожжи - просил позволения скакать дальше.

Захар ласково похлопал коня по морде, продолжил:

- Туренин со мной был. Без его шишиг да дознаев не справился бы я. А мы с тобой хотели князя под себя подмять...

- Знаю, - кивнул Прокопий. - Ловок князюшко, вовремя переметнулся.

- Тут как сказать... - покачал головой Захар, и отпустил поводья, позволяя коню идти самому. - От нас я один был, а шишиг туренинских - вона сколько! Его сила была - по своей воле князь на Василия Ивановича пошел...

- Поумнел, значит...

Но Захар и тут возразил:

- Думается мне, Прокопий, не за своё дело мы взялись.

- Слыхал я про Туренина... - кивнул Прокопий. - Траванули его. Как Скопина.

- Вот и суди: дело смараковал я, Туренин его у меня перехватил, а на Пожаре Мстиславского выкликнули. А времени - и двух дней не прошло. Нынче вон к вору едем - и точно не знаем, как дело наше повернется.

- Я знаю.

Захар вздохнул, вновь остановил коня:

- Ой, Прокопий! Тут ты чего-то темнишь!

Прокопий продолжал ехать, оттого брата обогнал, ответил, не оборачиваясь:

- Покуда ждал тебя - дворян посылал в Коломенское. Там про падение Василия Ивановича уже ведают.

Захар догнал брата

- Ну? . спросил. - Вора повязали? Как договаривались.

- Не знаю еще, - признался Прокопий. . Одна доля войска там, а где другая да и сам Богданко . не ведаю. Князя Урусова вместо себя оставил . и словно исчез.

- Татарина? - поразился Захар.

- .Мой отец Иван Васильевич на царство вместо себя татарина Симеона Бекбулатовича ставил[7], - сказал. - Вот и я такого же ставлю.. А сам исчез.

- И что?

- А то, что воеводы ныне у вора не польские. Те слово свое рыцарское крепко держат. Воеводы да полковники у вора ныне русские: калужане да туляки. Да еще те, кто от Болотникова остался. Да отрочня[8] северская - те, что при Федоре Ивановиче да Годунове понародились. Помнят, сволочи, ласку первого Лжедмитрия - вот ко второму самозванцу и валят. Кабы царь Димитрий покруче был, то всех северских, когда на Москву шел, перевел бы до конца - и у нынешнего лжецаря силы бы не было вовсе.

- Ты что - веришь? - удивился Захар.

- Во что?

- Что первый Дмитрий-царь был настоящим.

Глянул Прокопий на брата, покачал головой.

- Об этом ныне говорить - язык дурью множить, - сказал несколько шагов спустя. - Если кто и знает о том доподлинно, так это Шуйский и Оборотень[9]. Более - никто. Вот уж истинно - всей державе русской боль головная и кислая отрыжка.

Оборотнем братья между собой звали Заруцкого. В спокойные еще времена Борисова царствования Прокопий по заданию сразу трех Приказов (Тайного, Посольского и Разбойного) разыскивал этого слугу иезуитского, польского да римского шпиона по весям Новгородской да Псковской земель. Целой сотней пытался имать негодяя - а тот, как вода сквозь песок, утекал.

Захар, когда служил на Диком поле, раз тоже был в погоне за Заруцким в степях да перелесках под Ельцом-городком...

8

Шел путник не по дороге проторенной, а прямо по голимой ковыльной степи. Издали заметил его десяцкий - при Захаре был, как отец родной - того мужика. Уж как узнал разыскиваемого ворога, по каким приметам - и не понял Ляпунов. Только до сих помнит, как радостно взгикнул тот десяцкий, крикнул второму казаку, чтоб пику взял наперевес, успев только бросить Захару:

- Оборотень то... -

... и помчались два всадника по ковылю, молча поскакали, без обычного улюлюканья и крика. Захару даже страшно стало от такой тишины. Глянул на других казаков - и у тех посерели лица...

А десяцкий с казаком скачут. Топот удаляется...

Оглянулся путник на стук копыт. Не испугался, не побежал, закрывая голову руками, как сделал бы любой на месте его, даже сам Захар. Ноги расставил, присел слегка. Откуда-то в руках две сабли взялись...

Всадники мчатся, пики наперерез, прямо в грудь путнику направлены, вот-вот вонзятся.

А путник стоит, не шелохнется.

Вот уж закрыли крупы коней его от Захара, не видно путника.

Вдруг пал путник на землю. Пики над головой пронеслись, а две сабли взвились вверх - и коням ноги подрубили.

Кони рушились еще, крича от боли, сбрасывая седоков, а путник уж через себя перекувыркивался. Вскочил на ноги, рубанул одной саблей по казаку, второй по десяцкому - повернулся спиной к оставшимся рядом с Захаром казакам, побежал от них...

А Захар и остальные казаки еще какие-то мгновения стояли, смотрели, как бьют копытами в воздухе кони, брызжут кровью вокруг, как переваливаются они на брюха, давя своих недавних всадников, скалят в громком ржании огромные зубы...

Ударили плетьми казаки по крупам коней, поскакали вслед за убийцей своих товарищей.

А тот подбежал к кленовому кусту, нырнул в него - и словно не стало путника.

Выскочил разъезд к кусту, а там рядом - овражек неглубокий, сухой и неказистый. Ни возле куста, ни в овражке никого нет. Будто сквозь землю провалился проклятый.

Уж обшарили они тогда каждый кустик вокруг - никого не нашли. Сожгли и сам клен, и степь спалили, сами пообгорели да вымазались в саже, как черти, но того, кто двух казаков убил, так и не нашли.

Прокопий, как услышал эту историю, только покачал головой и сказал:

.Разве Ивана Мартыновича вдвоем брать надо? Вас сколько было человек?.

.Десять. Я . одиннадцатый., - ответил Захар.

.Вот всем разом и следовало навалиться. Тогда, быть может, и справились..

9

История эта и разговор с братом в памяти Захара промелькнули мгновенно - так часто за последующие десять лет всплывали они в сознании. Спросил:

- Сам Оборотень кому ныне служит: Богданке или у Василия Ивановича?

- Кабы знать... - ответил Прокопий. - И у самозванца видели его, и в Москве в Палатах, и под Смоленском у короля Сигизмунда. Не удивлюсь, если у татар он сейчас - в Крыму.

Захар хотел спросить: а не боится ли брат Заруцкого? - но не стал обижать Прокопия: правдиво на такое вряд ли тот ответит, а брехню слушать не стоит. Но других слов на языке Захара не вертелось. Вопрос о причине страха своего перед Оборотнем словно заполонил весь мир...

Тут, кстати, достигли они поворота и увидели Коломенское - село, раскинувшееся вдоль крутого берега Москвы-реки: множество разбросанных по холмам деревянных новоотстроенных домиков (прежние сгорели при Болотникове еще) с огородами и с вытянутыми сверху вниз скошенными, но до конца не убранными с них стогами полями, с грязными дорогами между жнивья, с пятнами темных малинников, молодых осинников и березняков на местах пожарищ. Вдоль самого берега - от ближней к городу низины до оврага перед Дьяковым - стояли тремя ровными рядами палатки да походные шатры. Церковь Вознесения устремилась к тянущимся рядами облакам. Вокруг стояли белыми столбами множество дымов от печей и костров. Сыто пахло варевом.

- А где кони? - спросил Захар.

Коней, действительно, нигде видно не было. А, не зная числа коней, трудно знать, сколько воинов у самозванца.

Не было и постов - будто не ратный лагерь был в Коломенском, а летняя прогулка царя со своим двором. И означало это, что москвичей воины Богданки уже не боятся, уверены, что город сам откроет им ворота.

- Кони в овраге, - ответил Прокопий. - У родника.

Родник в овраге почитался с древних пор священым. При прежних Великих Государях не то, что скотина, - простолюдины не имели права пить из него. Даже татары, сказывали, не поганили родника, просили разрешения у князя испить знаменитой воды. И вдруг - коней в овраге сотни, а то и тысячи!

- Он что - Богданко - одурел? - поразился Захар.

- Жид, - коротко ответил Прокопий.

Сказал - и в тот же миг красная стрела пропела перед его носом и вонзилась в обгорелый ствол какого-то старого дерева - стародавний разбойный обычай предупреждать купцов таким образом о засаде.

- Тпру-у-у! - проревел Захар, натягивая узду.

Прокопий тоже остановился. Дворяне их, ехавшие по-прежнему поотстав, пришпорили коней и рассыпались на две части от дороги, пытаясь окружить небольшую куртинку хлипких березок, возле которых внезапно остановились Ляпуновы.

- Прикажи им встать! - донеслось из куртинки. - Перестреляем.

- Иван! - крикнул тогда Ляпунов. - Останови! Антон! Тоже!

Братья глянули на своих дворян - те коней остановили и, сжимая в руках сабли, смотрели в их сторону.

- Ляпуновы будете? - спросил тот же голос из березняка.

- А ты?

- К кому идете?

- Перед кем ответ держать, не видим. Выходи.

- Я-то выйду, - согласился владелец голоса. - Но вы под прицелом. В случае чего - вам конец.

На поляну вышел невысокий, крепко сбитый, колченогий человек лет тридцати. Лицом был не поймешь кто: то ли русский, то ли татарин: светлый кожей, а глаза щелочками, нос не картошкой, а тонкий, как у ихних мурз, глаза карие. На распахнутой груди краснел медный крестик.

- Урусов будешь? - узнал Прокопий. - Петр?

- Он, - согласился полутатарин.

- Пошто сам в засаде сидишь, если воеводишь нынче?

- А это - моя забота, не твоя, - ответил Урусов.

Давнишнее знакомство и равность положения позволяла им разговаривать так.

Однако, странно было видеть пешего татарина и верховых русских. Искони на Руси было по-другому: пеший русский и конный татарин. А если уж татарин стоит пеше, то означает это, что зла он против тебя не держит, приглашает к разговору.

- Сойди с коня, - подтвердил догадку братьев Урусов. - Поговорим по-христиански.

Братья знали, что Урусов - татарин крещенный, но все же слова его показались им смешны. Сдерживая улыбки, они спешились и, держа коней в поводу, пошли вслед за отступившим к березкам Урусовым.

Там увидели коня под татарским седлом, рядом разложена на траве небольшая белая тряпица с чашками, лепешками и с нарезанным мясом на ней. Стояла какая-то крынка, возле притулились скляница и три серебряных чарки.

- Ишь-ты, - ухмыльнулся Прокопий. - Пировать желаешь.

- Садись, - пригласил Урусов. Обернулся к кустам, приказал по-татарски. - Кетебер![10]

В кустах зашуршало быстро, и затихло.

- Вашим людям тоже пить-есть дадут, - сказал Урусов братьям, усаживаясь перед тряпицей на корточки. - Угощайтесь.

Ляпуновы уселись прямо на траву. Уложили ноги не по-татарски под себя, а устроили их вбок, по-русски, в знак независимости.

Урусов заметил это, но промолчал. Сила, знал он, на его стороне, а коли гости хотят гордыню потешить, то и пусть с ними. Разломал лепешки на несколько кусков, разбросал по тряпице. Потом, дав братьям выбрать по куску мяса, взял мосол сам.

Баранина была холодной, липла к рукам и губам. Такую надо бы есть горячей да запивать шурпой, да чтобы ухаживала за мужчинами женщина - вот тогда бы было настоящее угощение. Но лишние уши ни к чему, лишние глаза тоже. Ляпуновы - люди умные, должны понимать все это без объяснений.

- Холодную баранину лучше с чесноком есть, - заявил Захар сквозь жев. - А горячую я люблю с луком.

- Любишь бешбармак[11]? - спросил Урусов.

- Не, - мотнул головой Захар, - Он кониной воняет. Из-за казы[12]. У вас конину я только в сурете[13] люблю. И то, когда просолите и прокоптите.

Урусова столь частое напоминание о татарской крови его стало сердить. Прокопий заметил это, и оборвал брата:

- О деле говори.

- Что о деле? - пожал плечами Захар. - Я свое дело исполнил - о том все знают. Теперь говорите, до чего вы тут без меня договорились... - посмотрел Урусову в глаза, спросил. - Правда, что в логу под Дьяковской церковью вы коней прячете?

- Правда, - кивнул Урусов.

- Источник святой опоганили, ироды, - беззлобно заметил Захар. - А царёк ваш как? Повязали?

- Нет, - ответил Урусов. - Не смогли. Богданко третий день, как в отъезде.

- Ну? - удивился Захар. - И где?

Рука его, протянутая в сторону второго куска мяса, зависла над чашей.

- В Можайске.

Рука Захара опустилась на блюдо, взяла первый попавшийся кусок и под всеобщее молчание вернулась ко рту.

Прокопий кусал волос уса и смотрел на Урусова хмуро. Если Богданко сейчас в Можайске, под защитой гусар лихого Сапеги, то повязать самозванца нет никакой возможности. И получается так, что он - Прокопий Ляпунов, глава дворянства рязанского - и брат его - не освободители Руси от супостата царя Василия, а предатели во славу обманщика Богданки и мятежного шляхтича.

- Царёк сам до того додумался или ближние люди подговорили? - спросил Прокопий.

- Я так думаю, что измена была, - ответил Урусов. - Больно много людей знало о договоре нашем. Вот и случилось: вы своего царя свести сумели, а у нас руки стали коротки.

Подозревать Урусова в коварстве братья не могли: тот их усадил за стол рядом с собой, ел ту же пищу, что и они, вел разговор с ними тайно, опасаясь, должно быть, за жизнь свою, доноса самозванцу, что встречался он с желателями пленить его повелителя. Как ни коварны дети степи, а законы предков своих чтут, ценят честь свою превыше жизни, хоть и приняли христианство.

- Ну что ж... - сказал тогда Прокопий. - Мы за Москву и без царя можем биться. А ты передай своим христопродавцам, что Русь православной останется, жида над собой не примет. А то, глядишь, признаем того Димитрия, что у Маринки народился. Скажем, что внук он царя Ивана истинный, бояр московских заставим Ивана Дмитриевича царевичем признать. Что станется с вашим Богданкой?

- Вот так и передай, - согласно кивнул Захар, бросая доеденную кость в кучу к другим обглоданным.

- Некому передать, - вздохнул Урусов. . У нас смеются над вами. .Дурно, что москвичи не помнят своего крестного целования своему Государю, - говорят. - А мы за своего и помереть рады.. Заявитесь в наш лагерь - повяжут вас и царьку нашему передадут. А тот уж придумает для вас казнь великую. Потому и встретил вас я здесь, потому и говорю с глазу на глаз. Вертайтесь в Москву, решайте, что делать теперь. Я вам - не защита.

Захар налил себе в чару из скляницы, поднес к носу, поморщился и залпом выпил.

- Ядрена, сволочь! - сказал, вытирая выступившие от сивухи слезы. - А ты, сказывают, вина не пьешь.

Урусов налил себе хмельного, тоже выпил.

- Воин отраву в вино не кладет, - твердо произнес он. - Воин бьётся лицом к лицу.

- А я что?.. - пожал плечами Захар. - Я так... Ядреное вино. Кто гнал?

- Русь большая, - ответил Урусов. - А Богданко половину кабаков от пошлинной деньги освободил. Вот и льется хлебное вино рекой. Год урожайный, а цена на хлеб - чуть ли не как в годуновские годы.

При словах этих взгляды всех троих обратились в сторону потравленного конями ржаного жнивья: объеденные бодыли торчат из земли да разбросанные кругами стожки. Вот истинная причина нынешней дороговизны - война. Но слова Урусова о неразумности самозванца были всем приятны.

Налили еще по одной. А как выпили, Урусов сказал:

- Чарки эти с собой возьмите. Дар мой. Не сумел Богданку вам в полон привести - найду способ извести его иным образом. Верьте моему слову.

Прокопий спросил:

- Чем же не мил тебе твой Государь?

- Не милости ради служу царьку, а по долгу князю своему - Ураз-Мамеду, Обещал князь касимовский поставить Богданке на службу тысячу сабель. Не стану служить Богданке - прикажет князь Ураз-Мамед вырезать не одну семью мою, а род весь мой. Вот и служу Богданке, покуда Ураз-Мамед самозванцу служит. А буде случиться размолвке меж ними - тут я свое слово скажу без урона роду своему.

Странно было слышать такое Ляпуновым, непонятно. Но спорить с татарином не стали - в делах татарских, в законах их русичи испокон не разобрались. Рязанцы слишком долго жили бок о бок с потомками батыевой Орды - и научились понимать одну простую истину: законы Великой Степи значат в жизни татарина больше, чем его собственная жизнь и разумные доводы; лишь сам татарин знает, как удобней обойти свои законы, и русскому с советами к нему соваться не след...

- Верны своему царю, говорят? - недобро улыбнулся старший Ляпунов. - Ты, Петр... - назвал Урусова крещенным именем, - получается, тоже верен по-своему. Как нам верить тебе?

Урусов встретил взгляд Прокопия.

- Про долг свой помню, - сказал. - Моя жизнь - твоя жизнь.

Слова эти напомнили Прокопию о том, как в давние времена их совместной юности (у Ляпунова только бородка заколосилась, а Урусов с Захаром лишь втайне поглаживали пробившиеся над губой усики) случилось всем троим оказаться в схватке с набежавшим на Русь татарским беком из Крыма. В битве той на маленькой реке Казинке (рядом с Ельцом-городком) Прокопий совершил чудо, увиденное, кажется, всеми пятьюдесятью участниками сражения: перерубил летящую в открытую грудь Урусова стрелу. Столь неожиданен и странен был его удар, столь громко треснуло древко стрелы под железом сабли, что бьющиеся застыли в немом изумлении. Бросили татары сабли на землю, повалились с коней, моля русского богатыря о милости...

- Доброе слово сказал, - кивнул Ляпунов, вспоминая собственное недоумение по поводу того собственного сабельного удара и еще большее удивление, что случайный удар решил исход боя. - Но вернемся к делу... Царя Василия на Престоле нет, а ваш царёк сговаривается с Сапегой, чтобы стать сильнее, чем был прежде. Стало быть, мы с Захаром в дураках, а польза от нашего замысла - лишь вору. Где память твоя о долге тогда?

- Ты жив, - ответил Урусов. - И брат твой жив. И уйдете отсюда живыми. А доберись вы до церкви - лежали бы ваши головы в мешке у седла с гонцом к Богданке. Ближними людьми царька засада приготовлена у домов при церкви. Решили они вас изловить и без всякого разговора обезглавить. Вот как...

Подлость для войны обычная, но братьям показалась невероятно гнусной. Прокопий длинно выругался, а Захар потянулся за скляницей, разлил остатки хмельного по чаркам, сумев при этом не пролить ни капли.

- Здрав будь, Петр! - сказал он, и первым выпил.

Урусов и Прокопий выпили тоже. Сунули по куску лепешки во рты, зажевали, не глядя друг на друга.

- На выезде нас не ждут? - внезапно спросил Прокопий.

- Ждут, - кивнул Урусов. - Я и жду. Как вы проедете мимо - я должен гонца вперед вас послать - чтобы ждали вас. Так что вышло ваше время... - сунул два пальца в рот, свистнул.

Появился татарин.

Урусов перебросился с ним несколькими словами, сказал братьям:

- Приезжал гонец от церкви, спрашивал: не проезжали вы? Ответил, что не проезжали, ждем.

- Тогда пора, - кивнул Прокопий и, легко вскочив на свои кривые сильные ноги, встал рядом с Захаром - ростом много меньше, но крутоплечестью, бычьей шеей, взглядом исподлобья похожий на него ровно настолько, насколько могут быть похожи друг на друга единоутробные братья.

Пошли к своим коням, вскочили на них и, взмахнув руками с зажатыми в кулаках плетками на прощание Урусову, поехали от села прочь...

В низине их уже ждали давешние дворяне-рязанцы и пара десятков татар - передовой разъезд войска Урусова. Лица встревоженные.

- Эй, Прошка! - сказал один из татар - в синем жупане с выбивающейся из-под воротника и рукавов овечьей шерстью, в лисьем малахае, при знатной кривой сабле, луке и колчане. - Ты давай поезжай быстрей отсюда. А то увидят нас вместе - мы тебя резать будем.

Прокопий стеганул плеткой коня, поскакал сквозь эту толпу, слыша, как спешит за ним сначала брат, а потом и остальные рязанцы.

Больше коня он не стегал, но тот, словно чувствуя тревогу хозяина, скакал все быстрее и быстрее.

И никто из спутников не отставал...

10

Москва вяло бурлила: люди перешушукивались, переговаривались, обсуждали события прошедших трех дней так, словно бы они произошли давно, и не в их державе, а где-то на другом конце земли, без обычного запала, без споров и без перехода на кулачки. Люди устали за годы осад, устали от частых смен царей, не верили ничьим обещаниям; некоторые даже стали понимать, что от их личного участия и высказанного вслух мнения ничего не изменится в стране, что все важное для выживания русского люда решается боярами - людьми в Москве более презираемыми, чем уважаемыми, ибо именно бояре были и все еще оставались .перелетами., людьми без чести и совести, кроме нажитого предками богатства и знатности ничего за спиной не имеющими.

- Прогнили роды боярские, - говорили москвичи вслух. - Какой из Мстиславского царь? В Кромах показал себя[14]... - и объясняли малопамятливым. - Это еще при Годунове было.

- Да и Туренину держава не по руке, - соглашались тут же. - Миша столь народу простому насолил, что почтения к нему русские испытывать не могут. А какой самодержец без почтения?

- Земской собор собирать надо, царя выбирать, - вторили им москвичи. - Да только как сейчас соберешь? И Богданко с войском в Коломенском стоит, и Сапега в Можайске, и туда же, сказывают, польский гетман Жолкневский войско королевское привел. Опять нам в осаде сидеть, мертвечину есть да животы под пули подставлять...

Вспоминали еще и про Василия Васильевича Голицына - ему бы, мол, на Престол. Но народ вспоминал опять про Кромы[15], про .перелеты. его к самозванцу, про грязные дела князя, тянущиеся по всей жизни его длинным хвостом. И ни одного-то подвига, ни во славу пережитых им царей, ни во славу Руси не находили.

Когда же говорили про Шуйского, то вдруг оказывалось, что из всех именитых людей Руси Василий Иванович один и был московского Престола достойный: смерти на плахе при царе Димитрии не убоялся, против первого самозванца народ московский сам повел, в битвы против Болотникова лично хаживал, за стенами не прятался, в двух осадах - от вора тушинского и от тех же болотниковцев - со всеми вместе нужду терпел, на стены крепостные выходил, ратников воодушевлял. И стали вдруг москвичи по-хорошему повторять то же самое, за что три дня тому назад корили Шуйского: беззлобен был царь, людей не казнил, старался владеть Русью по-доброму. И еще говорили, что стрельцы кремлевские, числом восемь тысяч, со свержением Василия Ивановича не согласны, хотят они старые Палаты Шуйского, где верные Мстиславскому, Ляпуновым да Голицыным люди царя стерегут, штурмом взять, старика на Престол вернуть, а заговорщиков порубить на кусочки.

А еще передавали друг другу меткое слово, сказанное кем-то из калужан послам московским в Коломенское:

- Дурно, что москвичи не помнят своего крестного целования своему Государю. А мы за своего и помереть рады.

На слово такое поносное требовался ответ Патриарха - ибо кому еще следует блюсти совесть московскую и всея Руси? - но Гермоген словно пропал. Стояли во дворе Патриаршьих Палат вооруженные слуги Мстиславского, говорили, что нет владыки ныне на Москве, выехал в Троицу, приложиться к раке Сергия Радонежского, испросить совета.

Но люди обратили внимание, что ни один из монахов Патриаршьего Приказа, ни даже из старых слуг кремлевских на двор не показывался. А не бывало еще такого, чтобы уезжал Патриарх или митрополит не со всем своим двором с Москвы. Взят, стало быть, под стражу Гермоген заговорщиками.

Но решено было проверить и послать в Троицу верных людей из сынов купеческих - пусть в два дня обернутся и скажут: есть ли Патариарх там. А коли нет, то надо идти на Патриарший двор штурмом, освободить Гермогена...

Многие москвичи при этом печалились, что не осталось у Василия Ивановича человека верного и сильного, который позвал бы народ на штурм бывших Палат княжеских, освободил бы царя и положил конец всему заговору. Ведь сколь ни много слуг у Ляпуновых да у Мстиславского с Голицыным, а все же против остального народа московского их - горстка всего. Будь сейчас жив Михаил Васильевич Скопин-Шуйский, в одночасье собрал бы толпу и возвел бы дядю назад на Престол.

Впрочем, кто знает... Может, и не стал бы Освободитель Василия Ивановича спасать, сам захотел бы взлезть на трон...

Поляки вон - и те прислали письмо Мстиславскому с просьбой бед Шуйскому не чинить, седину и знатность рода Василия Ивановича уважить, трон ему вернуть. Тогда-де поляки Москву воевать не станут, а пришлют послов с условиями перемирия...

Разное говорили на Москве: и разумное, и вздорное. Но вял был народ, вялы и сами заговорщики, оставшиеся на день целый без Захара Ляпунова, единственного, кто знал, что хочет, кому было уже нечего терять и кто мог решить: убить им царя Василия или пасть перед ним на колени и просить о прощении и великой милости. Уехал Захар в Коломенское не с посольством общемосковским, а тайно, ибо был, оказывается, у его брата Прокопия с воеводами вора Богданки давний уговор, про который он сказал Мстиславскому в час отъезда: взять в путы обоих царей, а после собрать Собор всей земли русской и выбрать либо одного из них, либо нового Государя. Договор тайный, но ныне уже всей Москве известный...

И вот: .Дурно, что москвичи не помнят своего крестного целования своему Государю, - говорят воровские воеводы, - А мы за своего и помереть рады..

- Вернется Захар - ужо с него мы всё спросим! - грозились москвичи. - Честь нашу порушил...

Но освобождать царя и Патриарха не торопились. Устроили даже праздник в Замоскворечье у бань, чуть пожару не наделали спьяну. Хорошо река рядом - потушили...

11

Захар въехал в Москву как раз в эту сумятицу: стрельцы, что стояли в воротах Земляного города, отвернулись в сторону дыма и глазели, споря: у бань горит или у наплавного моста? У одних были там огороды, у других дома. Кому было дело до верхового дворянина и даже до брошенной им в шапку медной денги за проезд?..

Не обратили внимания на него и стрельцы у наплавного моста, что возводился на деньги московского купечества каждую весну напротив впадения в Москву-реку Неглинки правее болота. Стрельцов просто не оказалось там - горело ведь в их слободе, а надежды на помощь соседей никакой: сами тоже в малые пожары пользовались, бывало, случаем и прибирали из чужих дворов что понужнее.

Словом, прошел Захар сквозь Москву, как иголка сквозь масло. Даже пожалел, что брат не решился с ним вместе в Москву въехать, а прямо из Коломенского отправился к Рязанской дороге, где в еловом лесочке пряталась его дружина - полтораста всадников переславльских и столько же людей и коней из обоза.

(Народ сей был приведен под Москву Прокопием не шутки ради, а чтобы поддержать Захара в случае неудачи. Если же заговор удастся, решили они еще дома, Захар должен послать надежного человека к брату с тем, чтобы рязанцы в Москву вошли с трубами и были там встречены с почетом.

- Очень важно, - сказал Прокопий брату при расставании, - побольше почета получить в первый день. После, кто делал и что делал, забудется, а кому хвалу пели - тот в памяти останется. И быть нам с тобой, Захар, боярами тогда московскими, а не дворянами рязанскими. Разумеешь?)

Захар уразумел не только это. Он знал, что брат послал его на дело, каковое никто на Руси никогда не делал. Потому, что никто, кроме него - Захара Ляпунова - задуманного Прокопием совершить не может. Народ московский - стадо, а он - Захар - единственный его пастух. Вот только для выполнения задуманного нужно иметь рядом с собой парочку-другую бояр. А длиннобородые легки лишь на слова, на дело способны мало... Кого выбрать? Только один был на примете у Прокопия, его имя брат назвал - стало быть, надо ехать. к Василию Васильевичу Голицыну... Но прежде надо к туренину заглянуть.

С мыслями этими Захар и мост перешел, и, обогнув Кремль слева, направился по Занеглименью к Колымажному двору, где стоял летний деревянный терем князя Михаила Туренина. Ибо прежде, чем с самим Василием Васильевичем говорить, надо помощью пока что все еще сильного Туренина заручиться. Так Прокопий сказал...

У ворот теремного двора встретил его сам хозяин - все еще бледный, слабый от съеденного яда, но уже стоящий на своих ногах и даже без помощи слуг.

- Захар? - удивился он. - Ты как здесь? Сказывают, тебя самозванный царь Богданко вязать велел, без суда голову рубить.

Туренина - главного зачинщика свержения царя Василия, имеющего своих людей чуть ли не в каждом Приказе - посоветовал Прокопий взять в помощники в задуманном братьсями предприятии. Ибо изыестно уж всем, что отказался князь Михаил от предложения воцариться на Руси. Клятвенно заверил в том посланного к нему Мстиславским попа Софрона Камучазова - и получил за это противоядие из поповских рук, какое будто бы не получил когда-то Михаил Васильевич Скопин-Шуйский. Молод годами князь Туренин, а умом зрел, должен понимать, что давешнее его предательство ничем не исправить. Если вернет Василий Иванович себе Престол, то висеть Туренину на крюке - и потому верней его в задуманном Прокопием деле не может быть боярина.

- Полно языком молоть, - оборвал князя Захар. - Введи в дом, поговорить надо.

Неучтиво говорить так с родовитым князем, да подавить в себе искушение оборвать московского боярина Захар не мог: пусть знает родовитый, что ныне на Москве не он силен, а рязанец.

Побледнел Туренин, на миг глазами сверкнул грозно, но, встретив насмешливый взгляд Захара, очи свои бесстыжие опустил. Повернулся к воротам, поплёлся во двор, а там и в дом.

Как остались они в светлице при двух полатях, малом оконце и печке вдвоем, как убедился, заглянув в поддувало, Захар, что никто их не подслушивает, то сказал Туренину:

- Ты, князь, на слова мои не сердись. Я ведь действительно чуть под топор воровского палача не попал. А вот в Москву, однако, вернулся. Для тебя, князь, стараясь.

- Мне что за дело? - ответил князь Михаил, пожимая плечами. - У каждого своя печаль.

- Оно так... - согласился Захар. - Ты вон крест целовал давеча, что царем более стать не желаешь. А Мстиславский не целовал. Соображаешь, к чему веду?

- Нет, - честно признался Туренин, потирая рукою громко бурлящий живот. По лицу его было видно, что мысли его сейчас далеки и от Престола московского, и от князя Мстиславского.

- Не я, сам понимаешь, а князь Федор Иванович попугал тебя отравою, - продолжил тогда Ляпунов. - Сегодня попугал, а завтра, ежели станет Государем, разве не вспомнит о твоих дерзновениях?

Рука Туренина на животе застыла. Глаза смотрели печально, как у всякого больного.

- Государем? - переспросил он. - Мстиславский?

- Место теплое еще, - продолжил Захар, вспоминая слова брата при расставании с ним у поворота на Рязанскую дорогу чуть ли не дословно. - Голицыны на трон хотят Василия посадить, Мстиславский к тому же тужится. Тут Филарета Романова только не хватает. Такая начнется грызня!

- А ты?.. Ты кому присягнуть хочешь?

Захар ответил:

- Владиславу польскому... - и, улыбнувшись, подмигнул хитро. - Покуда далеко королевич, покуда отец его рядиться с нами станет, по вопросам веры спорить... воды немало утечет. Как думаешь, князь?

- Это что, ты - с Салтыковым, значит?

- А хоть бы и с Салтыковым, - кивнул Захар. - Род старинный, почетный. Нам с тобой, князь, назад дороги нет, Салтыкову - тоже. Вот, почитай, уж трое нас. А надо бы еще парочку.

- Зачем тебе? - вновь не понял Туренин.

- Ты, князь, шибко перепуган, должно быть, - покачал головой Захар. - Такой разумный боярин был, тремя Приказами верховодил, а сейчас такой малости не разумеешь... - и объяснил. - Нынче на Москве каждый сам за себя, по сторонам все оглядываются. А завтра выше всех станут те, кто первыми скучкуются. Мы с тобой вместе Василия снимали, вместе нам и к плахе идти, ежели Шуйский на Престол вернется. Так я говорю?

- Это я понял, - кивнул Туренин, и вдруг отрыгнул зловонно. - Тьфу-пропасть! . ругнулся. - Сил нет.

- Добрый яд, - согласился Захар. - Но жить будешь. Мне сам Мстиславский говорил: противоядие доброе. Не думай об этом. Думай, кому доверяешь больше.

- Шнырям своим, - убежденно заявил князь Михаил.

- А из бояр? - поправился Ляпунов. - Вообще из родовитых.

Туренин задумался на мгновение, стал называть:

- Итак... Иван Никитич Салтыков... Петр Заикин...

- Этот зачем? - удивился Захар.

- Верный человек, - кивнул Туренин. - Еще князь Василий Тюрякин...

Захар лишь пожал плечами при этом имени - князя Тюрякина на Рязянщине не любил никто, и тому были причины. Но сейчас времени для спора не было. Пусть будет князь Тюрякин.

- Князь Федор Волконский, - продолжил Туренин.

- Это который? - спросил Ляпунов и назвал по прозвищу. - Мерин-Волконский?

- Он, - кивнул Туренин. - Еще... - задумался на какое-то время, вздохнул. - Нет. Все. Верных более нет.

У рязянца Захара Ляпунова в Москве верных людей и того меньше было, но он посчитал нужным покачать головой укоризненно: мол, еще глава Тайного Приказа называешься, а у самого верных людей почти нет.

Но Туренин вдруг разом позеленел лицом и, охнув, помчался из горницы прочь, оставив Захара в горнице одного.

.Почему Голицына Василия Васильевича не назвал князь? - подумал Ляпунов, - Странно это мне... Странно... Тут еще надо о монастырских людях напомнить ему....

Когда князь вернулся, лицо у него было уже успокоенное, глаза смотрели благостно.

- Монахи чудские, слыхал я, тебе благоволят, - услышал с порога голос Захара. - Верно это?

- Многие, но не все, - ответил Туренин осторожно.

- Вот тех многих и собери, князь, - чуть ли не приказным голосом произнес Захар. - А тех, кто не верен тебе, запри. На время.

- Зачем? - удивился Туренин.

Всегда уверенный, сильный князь чувствовал себя сейчас рядом с Захаром Ляпуновым незрелым мальчишкой. То ли пережитый страх смерти был тому виной, то ли непрекращающиеся боли в желудке и тяжесть в гузне - он и сам не мог объяснить, но разум ему подсказывал, что таинственность и хитрость Захара не такие уж тонкие, чтобы главе Пыточного Приказа их было не понять, а вот все-таки догадаться о том, что же такое задумал рязанец, он не мог.

.Пусть будет, что будет., - решил он, услышав не ответ на свой вопрос, а уже откровенный приказ:

- К боярам да к дьяку пошли гонцов. Чтобы были в Чудовом побыстрее. А мне дай четырех верных слуг, пару коней и закрытый возок. Буду вскоре.

Так с Турениным не разговаривал никто со времен годуновских. Князю бы вспылить, сказать в ответ грозное, а он почувствовал облегчение: Ляпунов, знать, что-то решил уже, замыслил, собрался и сам исполнить. Ответ, стало быть, будет на братьях Ляпуновых, не на Туренине. Однако одно сомнение оставалось:

- Сам придумал? - спросил.

- Брат присоветовал, - услышал.

Разум Прокопия был Туренину известен.

- Сделаю, - сказал князь.

12

Когда возок с усевшимися к нем Ляпуновым и четырьмя боевыми слугами князя выехал за ворота и, скрипя полозьями, поскользил по жухлой траве и грязным кочкам разбитой дороги в сторону Арбата, Туренин, вышедший проводить беспокойного гостя, услышал сзади себя осторожное покашливание и знакомый голос:

- Слушай, князь...

Туренин, не поворачивая головы, чуть заметно кивнул.

- Сделано, что велел.

- С умом?

- С умом, князь. В двух местах шибко полыхнуло - так сами и потушили. Зато страсти нагнали! И что ты велел, князь, говорить, говорили, и что сами придумали, и что от других услышали - все в ход пошло.

- А стрельцы?

- По домам сидят, князь. Да по слободам рыщут поджигателей...

- То добро, - кивнул князь. - Поешь поди. И возвращайся. Нужен будешь. В Кремль поедешь.

Кудловатый мужичонка, стоящий за спиной князя, без поклона отступил от него и юркнул за постройки у ворот так скоро, что когда Туренин обернулся, то перед глазами его предстал лишь пустой двор с большой лужей между ним и крыльцом летнего дома со скребущим бока жеребца боевым слугой.

Мужичонка тот был Морозкой Ивановым[16], слугой князю верным, дознаем Тайного Приказа, посланным поутру в Замоскворечье с пятью другими дознаями для того, чтобы совершили они десяток-другой поджогов стрелецких домов и распустили при этом два слуха: дома-де горят только у тех, кто остался царю Василию верен, и что дома в Стрелецкой Слободе будут гореть до тех пор, пока бояре не выберут нового царя для Руси. Расчет Туренина был верный: нет вождя у стрельцов, а полковники его - юнцы желторотые вроде того же Амвросиева - рылом не вышли войска на боярские дружины водить. Стрельцы-то - мужи степенные, домовитые, семейные, дома да хозяйства свои московские пуще глаза берегут. А не станут сами беречь - женки заставят. Им-то до того, какой на Москве царь, как для естества их бабьего дверца.

Пошел князь, огибая лужу, к дому. У крыльца остановился, погладил жеребца, услыхал ласковое ответное ржание, подумал:

.Кому на пользу заботы мои? И будет ли мне благодарность?...

13

Двумя часами позже на дворе Чудова монастыря толпилось десятка четыре вооруженных монахов, косо поглядывающих на дорогие боярские возки о четырех конях в каждом, в которых сидели, не выходя на белый свет, князья Волконский да Тюрякин, бояре Салтыков да Заикин. Пятый возок был пустой - прибывший в нем князь Туренин, отпотчевавшись у отца-настоятеля преподобного Пафнотия в келье, вел с ним беседу.

Вечерело. Накрапывал мелкий дождь. Кони уж застоялись и, пофыркивая, прядя ушами, поглядывали на нахохлившихся на козлах возниц.

Вдруг в распахнутые ворота влетела новая четверня, впряженная в кожаный со слюдяным окном возок. С облучка спрыгнул в грязе-снежную кашу высокий, косолапо ступающий дворянин в синем, обшитом речным жемчугом терлике. Все сразу узнали в нем Захара Ляпунова.

- Эй, чернорясые! - прорычал он. - Поди сюда трое. Живо!

К возку подбежало сразу с десяток монахов.

- Вот так! - весело произнес Захар. - Это люблю.

Распахнул дверцу возка, скомандовал:

- Вылезай! Живо!

Внутри качающегшося возка кто-то зашевелился, да не слишком быстро, должно быть, потому что Захар сунул руку в возок и вытащил прямо за шиворот кого-то маленького в богатой, но подранной бобровой шубе. Швырнул по движению - и полетел обладатель шубы боком в грязь.

А как поднялся - увидели стоящие у возка монахи, что это царь Василий. Испугались чернорясые, стали переглядываться.

А Захар тем временем опять царя за шиворот схватил и чуть ли не понес к крыльцу монастыря, где сразу за дверьми была светелка архимандрита Пафнотия.

- Трое - за мной! - крикнул, не оборачиваясь.

И монахи, подталкивая друг друга, пошли все той же толпёшкой в десяток человек вслед за Ляпуновым.

Так и ввалились в архимандритову светелку такой гурьбой вслед за Захаром и царем.

При виде Василия Ивановича преподобный старец встал, низко склонил голову, а Туренин отступил в тень.

- Прими, поп, в схиму раба Божиего Василия! - приказал Захар, и вновь швырнул царя вперед.

Василий Иванович упал, ударился лицом о скобленный деревянный пол крепко и, поднявшись, обнаружил кровь на усах и бороде.

Старец протянул царю руку.

- Встань, Государь! Известно тебе...

Но Захар перебил архимандрита:

- Известно уже, все известно. А вот тебе, старый пердун, кто о задумке нашей сказал?

- Я, - отозвался из тени Туренин.

- А ты, я вижу, догадлив, князь! - ухмыльнулся Захар. . Ну, так как? Поладили?

И тут впервые подал голос Шуйский:

- Воры вы все и клятвопреступники! - произнес царь громко и торжественно. - Не быть мне монахом, ибо правилом церкви святой можно стать им только по желанию своему. А у меня того желания нет!

- Нет, так будет! - весело отозвался Захар.

Оглянулся на монахов, спросил:

- Поможете, братцы?

Монахи испуганно переглядывались.

- Не будет на то моего позволения! - вскричал тут Пафнотий и, подняв посох, ударил им в пол. - Не допущу греха в святой обители!

- А тебя и не спрашивают, - ухмыльнулся Захар, посмотрел в сторону Туренина. - Князь! Выведи отсюда старца.

Туренин положил руки на некогда могучие плечи архимандирита, опустил их вдоль старческих рук и, сжав их в локтях, подтолкнул к выходу.

Старец заупирался, стал кричать проклятия, посохом задел попытавшегося помешать Туренину царя - и Шуйский вновь упал на каменный пол, но уже не навзничь, а на колени. Попытался было встать, но могучая рука Ляпунова прижала Василия Ивановича и удержала в таком положении. И, когда Туренин с Пафнотием вышли в Сени, Захар сказал:

- Будешь монахом, стерво! Говно заставлю есть, если не согласишься!

Среди монахов послышался недовольный не то вздох, не то ропот.

- Цыц! - рявкнул в их сторону Захар. - Читайте положенное!

И, продолжая держать царя согнутым у пола, перешагнул через него, перехватил руки у царской шеи, оказался лицом к монахам.

- Читай, говорю!

Тут в дверях появился Иван Никитич Салтыков. Любопытство ли его сюда привело, отчаяние ли? Только увидел его Захар - и обрадовался:

- Ты! Боярин! Будешь за Василия слово говорить.

- Какое? - не понял тот.

- Какое вот он... - кивнул в сторону одного из монахов, - скажет. Повторяй - и все.

Салтыков кивнул. Он не понял еще ничего, но решил, что спорить с десятком вооруженных монахов не стоит.

- Говори! - приказал Захар монаху.

- Иже я... - начал тот.

При первых словах Салтыков понял, что от него требуют сказать.

- Не могу я такое!.. - пролепетал Иван Никитич. - Избавь, Захар.

Царь под рукой Ляпунова дернулся, заговорил что-то неслышное.

- Вишь - сам повторяет! - восхитился Захар.

Но все явственно услышали:

- Нет моего слова!

- Нихрена! - проржал радующийся возможности побуйствовать в монастыре Ляпунов. - Сам не скажешь - Иван Никитич за тебя нужное молвит.

- Такое невозможно! Не по Уставу! - осторожно заметил один из монахов.

- Жениться по доверенности можно? Как царь Димитрий женился на Маринке, когда посол вместо него с ней в польской церкви у алтаря стоял... А?!

Молчали монахи. Все помнили, как несколько лет всего тому назад монахи именно Чудова монастыря дали согласие на подобный не православный, а католический обряд в угоду для самозванца. Тогда их к тому принудил Партриарх Игнатий, поставленный Лжедмитрием. А нынче вон до чего дошли - мирской человек, Ляпунов-разбойник, именем которого в Москве детей пугают, приказывает Божьим людям.

- Можно было, спрашиваю? - рявкнул Захар, и так нажал на шею царя, что тот засипел и телом обмяк. - Повтори! - приказал Салтыкову, пяля в него рыжий зрачок и подрагивая гневно ноздрями.

- Иже я... - повторил Иван Никитич.

- Дальше! - рявкнул Захар, переводя дикий взгляд свой на монаха.

- ... по доброй своей воле... - продолжил монах, а Салтыков, уже не ожидая подстегивания, сказал сам:

- ... по доброй своей воле...

Когда в светлицу вернулся Туренин в сопровождении двух своих боевых холопов, дело было сделано: монах прочитал, а Салтыков за ним повторил от имени Шуйского слова отречения.

Ляпунов рывком поднял царя на ноги и повернул лицом к монахам. Глаза Шуйского были закрыты - во время ложного отречения Государь был в беспамятстве - должно быть, от пережатия шеи.

Захар же, не видя этого, потребовал:

- Эй, чернорясые! Стригите ему голову, где надо, и рядите в свое. Будет покуда Василий Иванович у вас в обители жить, а там посмотрим.

Швырнул Шуйского прямо в гущу монахов и, уже не глядя на то, как униженного царя раздевают и шлепками по щекам приводят в чувство, сказал Туренину:

- Вот и вёе, князь. Твоими шнырями зачин произведен, а монахами чудскими дело до конца доведено.

Многомудрым и ловким почитал себя Михаил Туренин все три с половиной десятка лет жизни своей, разумом одному Борису Годунову уступающим. А тут вдруг понял, что два брата Ляпуновы и хитрее, и ловчее его оказались: один задумать смог, да свершить не сумел, а второй додуматься не умел, зато свершил. Вся собственная хитрость его с поджогом Стрелецкой Слободы предстала пред глазами главы Разбойного Приказа забавой детской - пошел князь на нее не из ума большого, значит, а от отчаяния и незнания, как поступить в день, когда ни старого царя нет на Престоле московском, ни нового нельзя назвать. А Ляпуновы сделали так, что нет больше старого царя, можно выкликать любого...

Иван Никитич Салтыков дрожал телом, мелко крестился и смотрел на всех испуганно.

14

Узнав о пострижении Шуйского, князь Василий Васильевич Голицын впал в отчаяние. Ярость, душившая его последние три дня, ушла, уступив место тоске и пониманию, что месяцы трудов и надежд завершились не взлетом его рода и семьи, а едва ли не падением. И всему виной он сам - Василий Васильевич, ибо (смешно сказать) передоверился он рязанцам Ляпуновым, решив, что удобнее всего самому до времени оставаться в тени, передав руководство делом в руки честолюбцев...

В Пиршественной Палате княжеского подворья сидели за столом сам князь и тайно пробравшийся в Москву с Рязанской дороги Прокопий Ляпунов - старший из верных Василию Васильевичу братьев.

Это ими двоими - Прокопием и Василием Васильевичем - было замыслено скинуть с трона Василия Шуйского силою, затем постричь его в монахи и, перессорив между собой бояр, возвести на Престол Голицына. Ибо не одни Мстиславские на Руси корней королевских, Гедеминовичи, а равны им по знатности Голицыны - тоже того корня; и он - Василий Васильевич в колене своем такой же старший, как в колене Мстиславских Федор Иванович.

Это еще когда по убиению самозванного Димитрия и воцарения Василия Шуйского спорили бояре о том, кто более имеет прав на московский трон, понял Василий Васильевич, что блазит ему стать первым человеком на Руси, если подождёт он часа своего звездного тихо и спокойно. В смутное время взял бразды правления Шуйский - время это его и поглотит. Ибо сказано в Священном Писании: .Время разбрасывать камни и время собирать камни.. И еще сказано: .Кто сеет ветер - тот пожнет бурю.. Василий Иванович, убив названного Димитрия, навлек на себя гнев народный и три года войны с Болотниковым. Думал Голицын в дни осады вором Москвы, что не удержится Шуйский на Престоле, что войдет Болотников в стольный град и, не обнаружив рядом истинного Димитрия, поневоле обратит взор свой на Голицына - единственного из знатных бояр, кто, служа Шуйскому, Руси служил, а не воевал против вора. Но как побил Болотникова Шуйский, задумался Василий Васильевич о том, как подставить ножку царю - и тут кстати второй самозванец объявился. Оттого-то, а не как иные - корысти ради - решил князь стать .перелетом., служить и тому, и другому Государям. Пусть потешатся глупые властью над Голицыными, а наступит покой, придет кто из них к победе - тут Василий Васильевич свои права и предъявит...

Воспоминания князя прервались - Ляпунов сказал что-то.

- Повтори, - потребовал Василий Васильевич.

- Говорю: не все потеряно, князь. Всё образумится.

Василий Васильевич покачал головой: вот и этот всего не понимает. А как задумано было лихо!..

Пришли братья Ляпуновы с полутора сотнями рязанцев под Москву тайно. Старший брат остался с отрядом в лесу, а младший в город вошел, с Голицыным наедине встретился - и все, что ему сделать надо, внимательно выслушал. Должен был Захар по домам верных князю людей пройти, слова нужные передать, собрать их - немного, трех десятков достаточно - и в Кремль провести. Там ждать должны были его боевые холопы из родовой дружины Голицыных в одежде простой, будто обычный московский народ они. Захару велено было прилюдно унизить царя, скрутить Шуйского на глазах москвичей и передать Василия Ивановича будто бы на суд. Но не всем боярам, а только тем, кого Василий Васильевич заранее в Грановитой Палате соберет ,и при них заранее приготовленную речь скажет. И обязательно чтобы в Палате сам Патриарх был, чтобы видел мудрый Гермоген, будто волею московского народа да части Думы свергается царь, по просьбе уставшей земли русской. Для пущего страха нанятые люди под окнами должны хулу царю кричать. Монахи чудские, подговоренные заранее - из тех, кто раньше Патриарху Игнатию служили, после с ним в едином узилище томились, в ноги должны Патриарху Гермогену упасть, не узнанными остаться, рассказать владыке о своих будто бы видениях и об иконе плачущей. Должен был дрогнуть тогда старец, объявить Василию о пострижении - и вот тогда-то и прозвучал бы голос главы православной церкви так сильно, что склонился бы до земли Василий Иванович и со смирением принял бы схиму. И вошли бы рязанцы в Москву - сила невеликая, но грозная и верная. И объявили бы о поддержке своей Василия Голицына - точно так, как когда-то сотня новгородцев после убийства Лжедмитрия поддержала на Думе Шуйского и возвела его на Престол...

А вышло вон как: по пути во дворец Захар самого Туренина встретил - не просто князя, а главу Тайного и Пыточного Приказов. И Туренин именно в этот день оказался не в милости у царя Василия. Как уж там произошло - Василию Васильевичу доподлинно неизвестно, да только сошлись те два нелюбезных Шуйскому человека - и в одночасье свергли царя так просто, что никто тому свержению в Москве как следует не поверил. А дальше - хуже того: о беде Шуйского прознал тушинский вор, он же жид Богданко, назвавшийся Димитрием, прознал так рано, что не поверил своему договору с людьми князя Василия Васильевича, испугался измены, из Коломенского сбежал. Тут бы подумать Захару как следует, во двор князей Голицыных заехать, посоветоваться, ан решил лихой да неумный рязанец побыстрее сделать то, что заранее было обсуждено не с ним, а с братом его умным Прокопием - постричь Василия Ивановича в монахи. И сделал это столь же нелепо, как и всю жизнь жил: не то, что без Патриарха совершил пострижение, а даже без настоятеля монастыря Чудовского, силой смял старика, а текст отлучения читать заставил не самого царя, а Салтыкова.

Стал теперь царь Василий Иванович на самом деле до того велик, что равен стал страстотерпцам из церковных легенд. Сан его, взятый обманом и кровью у ложного Димитрия, без согласия Собора всей Земли Русской, стал воистину саном Государя Московского. Ибо нет на Москве уж человека, кто не вздохнул бы, не пожалел Шуйского, не додумался, что хоть паскудничал и тешился над стариком рязанский дворянин, но за Ляпуновым стоят не москвичи, а лишь бояре да князья московские. Стал Шуйский большим царем, чем был давеча, царем истинно русским, и всякий из московских бояр, кто захочет теперь сесть на Престол Рюриковичей, не сможет быть любезен народу, любящему больных да юродивых, страдальцев да мучеников во славу Руси.

А ведь все свершилось так, как хотел Василий Васильевич. Только чуточку не так. И вот эта .чуточка. перевесила задумку великую...

- Ты, Прокопий, меня не утешай, - сказал князь после долгого молчания. - Спокойствие мне ныне ни к чему. Сам видишь, что брат твой натворил. И, главное, не объяснишь Захару, не втолкуешь, что испортил он все... Да и зачем?..

Прокопий согласно кивнул. Он уже два раза говорил князю, что вина за случившееся лежит на них двоих, ибо нельзя передоверять третьему то, что и сами они в состоянии сделать. Мог ведь и он, Прокопий, ворваться в царские Палаты, потребовать пострижения царя. Но показалось ему, что лучше будет, если он торжественно войдет с рязанцами в Фроловские ворота. Польстился красотой и торжественностью обещанной собственными мечтами. Или тот же князь... Побоялся Голицын тёмным делом испачкаться, захотел чистым в глазах москвичей остаться, чтобы выкликнули его в цари без споров и укоров лишних. А рискнул бы совершить свержение царя сам - уже бы сидел в шапке Мономаха.

- Должны мы к решению главному прийти... - продолжил князь Василий Васильевич. - Оставить Василия Ивановича до поры до времени царем или выбрать нового? И как поступить с Захаром?

Ляпунов пожал плечами. Судьба брата его сейчас мало волновала. Что сделано, то сделано, а коли будет наказание Захару за его деяние, то за глупость свою пусть и платит. Не сделай Захар в три дня того, на что ему давалась неделя, сидели бы братья сейчас в Грановитой Палате с бобровыми шапками на головах. А о Шуйском у Прокопия голова не болит.

- Думаю я, что оставлять Василия Ивановича в живых нельзя, да и убивать негоже, - продолжил Голицын. - Монах он теперь или нет - сказать трудно. Чем дольше время пройдет, тем больше выдумок будет по этому поводу. Раз уж отступился царь, то пусть и остается не то живым человеком, не то отданным Богу. А любой новый царь... - здесь он замолчал, обдумывая свое, после вздохнул и закончил. - Нет, из русских выбирать Государя уже нельзя. Ни меня, ни Мстиславских теперь не поддержит Русь. Скажут, что изменник на троне - и только. А вот Владислава, как предложил Филарет, призвать стоит. Призвали же предки наши Рюрика. Пусть поцарствует годик-другой и поляк. На него и грехи наши спишем...

Смотрел на князя Ляпунов и поражался уму и хитрости Голицына. Вот уж истинно державная голова! Ни стыда, ни совести.

15

Утром следующего дня царский глашатай Мишка Тебеньков от имени девяти князей, бояр московских - Федора Ивановича Мстиславского, Ивана Михайловича Воротынского, Андрея Васильевича Трубецкого, Александра и Василия Голицыных Васильевичей, Ивана Никитича Романова, Федора Ивановича Шереметьева, Ивана Семеновича Куракина и Бориса Михайловича Лыкова - объявил на Пожаре, что московские бояре сами решили владеть землей русской и беречь ее от вора и поляков. Для этого, продолжил дальше глашатай, двое из девяти указанных бояр едут послами к королю Сигизмунду под Смоленск: Иван Семенович Куракин и Василий Васильевич Голицын.

Услышав это, Захар Ляпунов подумал было, что показалось ему такое с перепоя вчерашнего. Он даже головой взмотнул по-лошадиному и пробурчал мат сквозь стиснутые губы на радость сидящим вокруг пьяного героя ребятишкам из дома Салтыкова, где он провел ночь и, едва проснувшись, решил повозиться с детьми. Но быстро сообразил, что услышанное - не пьяная хмурь - и завыл дико, по-звериному.

- Ты что? - спросил его Салтыков, войдя из своей Палаты в детскую горницу на звериный рев.

- Обошли... - услышал усталый голос богатыря. - Обскакали подлые.

- Пошто так про родовитых-то? - насупился Салтыков, сам обиженный, что обошли его ныне ночью, не включили в новую Думу, но честь боярских родов считающий превыше личных обид.

- Псы шелдудивые твои родовитые-то! - выкрикнул в ответ Захар. - Василий Васильевич-гад к полякам перекинулся.

Замерли дети, застыла, открыв рот, их нянька из дворовых. А Салтыков нахмурился того более и молвил:

- Поди прочь со двора моего, косопузник[17] шелудивый. Не то велю взять в оборот и выпороть на дворе.

Отступил к дверям, распахнул их, крикнул:

- Эй! Люди! Ко мне!

Миг - и наполнилась горницы здоровенными мужиками при ножах да саблях у поясов - верные слуги боярские.

Понял, глядя на них, Захар, что не на его стороне сила, не тягаться ему с этим воинством. Вспомнил, что Иван Никитич Салтыков сам уж присягнул польскому Сигизмунду - тоже, стало быть, пёс поганый, обижен словами Захара о князьях.

Поднялся с полати Захар Ляпунов, наклонился, взял с пола свои сапоги, сунул под мышку и пошел, кривя босые ноги, прочь - мимо боярина, мимо слуг, неухоженный, с растрепанной головой, с пересохшими от перепоя губами и безумным взглядом.

Конченный человек...

* * *

О том, что будто бы по приказу князя Мстиславского был отравлен князь Скопин-Шуйский, известно стало Филарету доподлинно спустя десять лет от пытанного по сему делу дворового человека князя Федора Ивановича . Алёшки Саврасова. Слугу княжеского казнили, а хозяину Алёшки лишнюю вину Патриарх и соправитель царский вменять не велел. И без того много совершил Мстиславский злодеяний и измен в своей жизни, о лишнем кричать . пачкать светлую память князя-Освободителя. Однако ж, и Филаретом, и потомками его было сделано всё для того, чтобы свести род Мстиславских на нет. Голицыны при Романовых возвеличивались от года к году, а Мстиславские оставались в немилости царской до самой смерти последнего из рода Мстиславских.

Что же касается Шуйского, то ненависть Филарета по свержению Василия Ивановича сменилась почтением и жалостью к порушенному Государю. Впрочем, сам митрополит ростовский не сразу осознал эту произошедшую с собой метаморфозу. Он лишь удивился, услышав о глумлении над Шуйским, что нет радости в его душе, но посчитал эту странность результатом своих размышлений над сообщениями о подвигах ненавистного ему Заруцкого. .

(Продолжение следует)

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"