ВОЛЖСКОЕ

ЗАТМЕНИЕ

Часть I и голосование по всей повести

Часть II

Часть 3

Недоросль

Кто сказал, что хождение строем противно природе человеческой? Дурак или подлец. Нет. Нисколько не противно. Наоборот. Сокрушительный ритм печатаемого шага, отточенные и грозные отмашки сотен рук настраивают человека на небывалую решимость и устремлённость, недостижимую в одиночку. И каждый в строю ощущает себя частью огромной, несокрушимой, летящей силы, способной смять, отбросить и растоптать любого врага. Это пьянит. Это дурманит. Это окрыляет и чарует. Ради одного этого вы готовы простить утомительную шагистику на плацу, унизительные разносы, издевательские учения с ползанием по-пластунски по лужам, грязи и дерьму, солдафонскую тупость... Да чего ни простишь ради такого чувства! Оно уникально. Оно неповторимо нигде, кроме воинского строя. Оно свято.

Как упивался Витька Коробов, шагая в строю добровольцев улицами родного города! Он чувствовал себя великаном, богатырём, былинным ратником, спасителем многострадального Отечества. И от заинтересованных - вполоборота, из-под платка или шляпки - женских и девичьих взглядов он расцветал, выпрямлялся, разворачивал плечи, сдержанно улыбался и шагал, шагал, ощущая восторженные мурашки за воротом. Ничего, что ноги гудят от бесконечных строевых занятий на гимназическом дворе. Наплевать, что болят одеревянелые от уроков штыкового боя руки. Это нужно. Иначе не выжить в сражении, которое наверняка ещё предстоит. Так говорил их командир, поручик Зубов, требовательный и въедливый офицер. В первые дни продыху не было от изнурительной боевой подготовки. Двор гимназии был избит и отшлифован ногами и телами добровольцев. "Напра-во! Ша-агом марш! Левой! Левой! Раз-два-три! Взвод, стой! Раз-два..." И тишина. И сбившийся Коробов, постигший уже все мелкие хитрости, медленно и неслышно приставлял правую ногу. "Ползком, по-пластунски - вперёд!" И пластался, пластался Витька, извивался, изо всех сил прижимаясь к земле, до сока, до каши обдирая траву под собой, лишь бы проползти, лишь бы не задрать выше обычного предательскую задницу и не получить по ней от Зубова хворостиной. Не больно. Но стыдно - хоть плачь! "Взвод, стройся! Равняйсь! Смирно! Вольно! Р-разойдись! Десять минут курить!"

Курить... Насыпать измученными, гудящими, нетвёрдыми руками на листок грубую махорку, свернуть неказистый "гвоздик" - для "козьей ножки" ещё сноровки нет - и курить, курить, наслаждаясь терпким, горьковатым, расслабляющим дымком! И никто не осудит, не одёрнет, как раньше, в училище. Взрослые мужчины. Бойцы. Настоящие люди. Настоящая жизнь... Эти минуты тоже были по-особому дороги Витьке. Забывались тяготы и усталость. И ощущалось братство. Военное, боевое братство служивых людей. Таких же, как он, вчерашних гимназистов, реалистов, студентов. И поручик Зубов, попыхивая в сторонке своей офицерской папироской, поглядывал на них искоса и пространно улыбался чему-то дальнему и светлому.

- Кончай перекур! - звонко возглашал он, отбросив окурок. - Взвод, стройся! Равняйсь! Смирно! На штыковые занятия - шагом марш!

А штыковые занятия - это просто поэма, и никак иначе. Висят на перекладинах набитые соломой и песком мешки. При виде их глубоко в груди начинает щекотать шальной холодок первобытного, хищного азарта. И ничего с ним не сделать. Только поддаться ему. Только отдаться целиком...

- К бою готовьсь! - зычно командует помощник Зубова Киреев, бывший солдат, фронтовик, комиссованный по ранению в ногу. Хромой.

Полшага, левое плечо вперёд, к противнику. Винтовка наперевес. Штык угрожающе сияет под солнцем.

- Длинным - коли! Закройсь! - трубит Киреев.

Размашистый выпад, и винтовка скользит вдоль левой руки, подталкиваемая правой. Штык с хрустом входит в грязный, пыльный мешок. Выдёргивается. Винтовка ложится в руки. Шаг назад. В исходное положение.

- Штыковой бой, ребятки, это удел самых отважных, - отечески, с ноткой высокомерия, улыбаясь в пышные седые усы, говорит им заглянувший на минутку генерал Карпов. - Это время истины. В штыковом бою встречаются те, кого боятся пули. Смельчаки и молодцы.

- Коротким - коли! - и винтовка летит вперёд на длину вытянутых рук. Хрусть! И раскачивается серый мешок печально и безучастно. Он давно убит, бедолага...

Но закинуты уже винтовки за спину, а в руках - деревянные палки.

- Вправо - отбей!

- Влево - отбей!

Тупой и гулкий перестук. Треск ломающегося дерева. Летят наземь выбитые из рук палки. Долго гудят от жёстких ударов запястья и локти. И самокрутки мелко подрагивают в изнеможённых пальцах. И снова Зубов:

- На укрепления - шагом марш!

А вот это уже эпос. Многотомный. Многотонный, если взвешивать перерытую, перекиданную землю. С неимоверными коллизиями: кровавыми волдырями на рассаженных ладонях, болью перетруженных мышц, проливным потом, рвущимися неподалёку снарядами. Необстрелянные добровольцы пугались поначалу и при первом же вое над головой кидались врассыпную. Но бывалый Киреев живо втолковал им, что слышимый снаряд безопасен. Он - не твой. А твой мимо не пролетит. И его-то как раз и не услышишь. Не успеешь. Без ранений, говорят, не обошлось-таки. Зацепило и одного парня в Витькином взводе. Не осколком, правда, а пулей. С того берега красные из винтовок стреляли. Это было похуже снарядов: те вслепую летят, а пули зрячие, прицеленные. Но окопы и траншеи вскоре углубились и давали уже вполне надёжную защиту. Да и с землёй повезло: на Подзеленье, где они работали, один песок. Лёгкий он, податливый.

А вечером взвод под командой Зубова шагал через весь город, лихо отбивая дробь по булыжным мостовым. Вот здесь-то и постиг Витька всю прелесть военного строя. Несмотря на смертельную усталость, в эти минуты он наслаждался и млел. Путь был неблизок - от Которосли до Семёновской площади, где в мужской гимназии было место их базирования. Или дислокации. Оба этих слова произносились добровольцами с каким-то священным трепетом, едва ли не по слогам, как заклинания. На подходе к Семёновской Зубов неизменно требовал от взвода песню. Пели каждый раз одно и то же - "Солдатушки, бравы ребятушки". Другого не знали. И по мере приближения к гимназии успевали прозвучать и деды - славные победы, и жёны - ружья заряжёны, и сёстры - пики-сабли остры. "Солдатушки, бравы ребятушки, где же ваша слава?" - высоким, звучным голосом протягивал запевала и исчезал в парадном подъезде гимназии. "Наша слава - русская держава, вот где наша слава!" - гулко отдавалось в широких гимназических коридорах вместе с грохочущими шагами десятков ног.

Ночевали там же, в классных комнатах, на раскладных походных койках. Смолкала с темнотой красная канонада, в городе воцарялась зловещая, подсвеченная заревом и тревожимая грохотом пожарных подвод тишина. До рассвета не ждали ничего страшного и опасного. Бойцы устраивались на ночлег, расслаблялись, ходили друг к другу в гости, рассказывали новости, ударялись в путаные разговоры и воспоминания, неизбежно приводившие к политике. И ворчали, как шары на кегельбане, приглушенные голоса.

- На фронт нас везли, в Бресте дело было, - с наслаждённой ленцой, полуприкрыв глаза, басил Киреев, развалясь на койке. - И вот, представьте себе, девчоночка-гимназисточка, лет семнадцати... И как затесалась-то на станцию, ума не приложу! А кругом же солдаты, оголодавшие мужики... Каково, а? Обступили бедную, в угол загнали, далеко ли до беды... Ну, пришлось вызволять. Досталось мне, конечно, крепко, чего уж там... Но отбил. До дома проводил. Ох, и плакала она, бедная, на другой день, когда со мной прощалась! До сих пор глаза её помню - огромные такие, синие, зарёванные. Да иди ты! - громко и сердито огрызался Киреев на какого-то языкатого шутника. - Одно на уме! Я ведь о чувстве, о любви... А ты? Тьфу!

Подобные фронтовые истории Витька не раз слышал и раньше. Все они казались ему, невоевавшему, одинаковыми и неинтересными. Над ними так и хотелось подшутить. Но теперь в город пришла настоящая война. Не сегодня-завтра - бой, в котором, может быть, придётся и погибнуть. И рисковать жизнью, не имея за душой даже такой вот незатейливой истории, было как-то грустно и несправедливо. Витька чувствовал это по-особому остро: уж у него-то точно ничего подобного не было. И пусть эти байки - почти сплошь выдумка, пусть никто не провожал доблестного Киреева на станции, а встреченная женщина вовсе не была невинной гимназисткой... Пусть. Всё это надо было придумать и поверить в это. Чтобы легче было воевать. Витька слушал эти нехитрые рассказы и с удивлением замечал, что его обычное юношеское высокомерие куда-то бесследно улетучилось. За эти дни он научился понимать людей. И это было, пожалуй, поважней всех прочих нужных на войне умений.

- А я и говорю - что это им, игрушки, что ли? - кипятился у другой стены здоровенный детина с залихватски торчащими усами. Голос его, густой и ворчливый, мигом наполнил комнату и приглушил лирические вздохи Киреева. - Люди горб ломали, наживали - и на вот тебе - отобрать! И знай горланят на митингах своих - справедливость, справедливость! Да мать её, какая ж это справедливость? Перевернули всё, вверх тормашками поставили - вот и не стало ничего, вот и разруха, вот и голод! Да какой дурак будет им за спасибо надрываться? Так ведь и спасиба-то не дождёшься, вон как нас - кровососы, паразиты, враги труда... Икс-плу-ататоры! Тьфу, нечисть, и не выговоришь! Да никто и нигде на земле так не живёт, как они хотят, противно это жизни самой, нутру людскому! И думали, ничего им за это не будет, так и сойдёт! Шалишь, товарищи комиссары! Мы вам теперь ума-то вправим!

- Ишь ты... - раздумчиво отозвался Киреев, сбитый с романтической волны. - Ну, свой-то интерес - он завсегда ближе... Так ли, сяк, а знаешь хоть, за что да против чего идёшь. А нам-то, простакам, вроде, и терять-то нечего было, никогда хорошо не жили, а всё противно. Обидно, ребята... Не за себя, чёрт с ним. За Россию больно. Вот воевали, гибли, мёрзли, голодали, тифозили в окопах... А ради чего? Людей-то сколько положили да искалечили! А эти пришли - и получай! Мир с немцами! Да ещё и полстраны им отвали в придачу... За что гибли-то? Пленные-то немцы да австрияки, гляди, ржут над нами в открытую! Удружили, говорят, так удружили! И поделом! Допустили этих комиссаров Россией править, а они тут же её и продали! Да и то, у них же там, в Москве, ни одного русского, нехристь одна! Откуда и понабрали-то сволочи такой... Прежние-то хоть и дрянь, а всё ж люди были, а эти... Куклы какие-то балаганные. И Ленин ихний на больную обезьяну похож, прости, Господи! - и Киреев плюнул и перекрестился.

- Обезьяны и есть. Не люди, - проговорил худой и бледный боец с жидкой бородкой, из семинаристов. Витька мысленно прозвал его Дьячком. - И от Бога отреклись, и церкви позакрывали-поразграбили... Дикость! Ну, я поначалу-то думал - опомнятся, чего в горячке ни наделаешь... До последнего не хотел воевать, а тут, как начали они из пушек напропалую садить, такого нагляделся - не приведи, Господи... Нет, думаю, баста! Должен же им кто-то окорот дать, не отсиживаться же в подвале, когда люди невинные, дети да бабы гибнут! Неужто терпеть?

- Жиды! Одно слово - жиды! - исступлённо, с сумасшедшей искоркой в глазах и в голосе твердил длинноволосый, заросший щетиной доброволец из бывших студентов, сам похожий на еврея. - Им что отца с матерью, что родину продать - плюнуть раз! Вот и продали... Дьявольское отродье!

- Да иди ты! - протянул со вздохом Киреев. - Жиды ему поперёк встали! Мы-то, русские, сами себе хуже любого жида! На себя бы оборотились, так нет - жиды во всём виноваты! А чего ж, так легче. Вроде как мы и ни при чём. Только обман это, ребята. Подлый. Уродов в любом племени хватает, и у кого их больше - бабка надвое сказала...

- Ну-у? А Троцкие да Нахимсоны что - с луны к нам свалились? - встревал кто-то из дальнего угла. - Не-ет, Кирей, тут есть о чём поговорить... Ох, есть!

И говорили. И спорили до хрипоты. Почти до самого отбоя. И болела, и разламывалась Витькина голова от этих сложных материй. И завидовал он слегка неугомонным спорщикам. Всё-то у них просто и понятно. А он, Витька? Он-то зачем здесь? И за что, собственно, собирается он воевать? Не дай Бог, спросят, так ведь стыда не оберёшься. За паёк да за девичьи взгляды? Позорище... Нет, не спросят, конечно. Витька за то и полюбил эту настоящую, взрослую мужскую компанию, что здесь никто не лез к нему в душу с дурацкими расспросами и наставлениями. Он и себя приучил меньше болтать, а больше слушать и мотать на ус. Ус, правда, ещё не вырос, но это поправимо. И всё же на этот вопрос надо было ответить. Хотя бы для себя. И, тщательно прозванивая себя на неправду, он потихоньку доходил до истины. Вернее, лишь догадывался о ней, не умея пока высказать это связно вслух.

Идти на смерть за прежнюю, столь милую некоторым жизнь не было для него никакого смысла. Не за что. Безбедным и безоблачным было только детство. А всё последующее рисовалось серым, скучным и убогим. Бедность, нужда, полуголод... Отец вернулся с фронта калекой, без ноги. Жестоко запил и замёрз однажды зимой на улице. Мать и старшая сестра из сил выбивались, работали. Хотел и Витька учёбу бросить, да мать не позволяла. Учись, говорила, сынок, только учись, а мы уж протянем как-нибудь... Вот и тянули. Год за годом. Впроголодь. А хуже всего было то, что не виделось просвета. Медленно ползли нудные, тягучие, одинаковые в серости и безнадёге дни. И, казалось, не будет больше в жизни ничего другого. Одна нужда и убожество. До самой смерти. А так хотелось необыкновенного, нового, свежего! Такого, чтоб запела душа и глаза загорелись. Совершить что-то доброе, важное и полезное для людей, для родного города, для России... Свойственное возрасту нетерпение свербило, не давало покоя и не позволяло осознать, готов ли он к этому. Хотелось всего сразу, сейчас и с геройскими лаврами. Именно поэтому с горячим воодушевлением и принял он обе революции. Всё казалось - вот оно, сейчас свершится. Но ничего не свершалось. Жизнь так и катилась по-прежнему в какой-то беспросветный бурьян. Всё тот же голод, тоска, никакого света впереди и болтовня, болтовня, болтовня... Раскатистая, развесистая, цветистая. С новыми заумными трескучими словечками. И никакого дела. И жизнь день ото дня всё хуже и хуже. Надоело. Обрыдло. До омерзения, до рвоты. И не просто новизны просила уже душа, а бури. Грозовой, ураганной, чтоб сдула, смыла, разнесла по кочкам этих горе-революционеров. Внезапное и напористое выступление Перхурова с горсткой офицеров всколыхнуло в отчаявшемся было Витьке прежние надежды. Показалось, что вот тут-то и сможет он проявить себя, оказаться нужным и полезным. И его укрепили в этом чаянии. Приняли в добровольцы, вооружили, поставили на довольствие. Дали понять, что он не просто нужный и полезный, но ещё и крайне желанный, необходимый человек в затеянном деле. Это и было главным. А всё остальное - лишь игрушки для самолюбия. Оружие - мечта любого мальчишки. Паёк - долгожданная возможность наконец-то помочь измученной семье. Бравая маршировка по городским улицам и восхищённые взгляды с тротуаров. Последнее, честно говоря, было более выдумкой, чем правдой. Но всё равно здорово.

Вот так, длинно и замысловато, размотал Витька этот головоломный клубок. Но, если бы начал объяснять это кому-то, кроме себя, то непременно запутался бы и скомкал. И вся эта кружевная сложность неизбежно свелась бы к грубому "по глупости" или "от нечего делать". Но никто его об этом не спрашивал. И, главным образом, потому, - подозревал Витька, - что и многие другие пришли в отряд по этим же причинам. И так же затруднялись связно объяснить это.

Иногда, незадолго до отбоя, приходил проведать своих подопечных поручик Зубов. И это было для добровольцев настоящим праздником. Неумолимо строгий и непреклонный на службе, здесь он был простым и компанейским дядькой, позволял называть себя Владимиром Ивановичем, дружески расспрашивал бойцов о жизни и трудностях. Умел поддержать, успокоить, обнадёжить. Это было не лишним, потому что красные обстрелы с каждым днём учащались и стервенели. А потом он лично объявлял отбой. Ворчали бойцы, вздыхали с сожалением, но повиновались. Понимали уже, что отбой - это свято. Особенно на войне.

Только два раза за эти дни удосужился Витька побывать дома. Заносил продукты и деньги, перебрасывался поспешными, ни к чему не обязывающими словами с матерью и сестрой, выслушивал слёзные просьбы беречь себя... И не слышал в свой адрес ни одобрения, ни поддержки. Срывался с места - и стрелой нёсся обратно в отряд. Там было вольнее, веселее, спокойнее. Там не было этих скорбных, вопросительных, укоряющих женских глаз, непрестанных слёз, бесконечных вопросов, когда всё это кончится. И не хотел Витька никак, чтобы это кончилось. Снова дом... Опять прежняя жизнь. В то, что она станет лучше, Витька уже не верил. Не те люди. Исстрадались, исскрипелись они зубами в нужде, труде и тяготах, и теперь не представляют, не понимают и не принимают иного.

В один из дней их взвод был брошен на поддержку автобронедивизиона Супонина к Американскому мосту через Которосль. Через город шли уже без песен, прижимаясь к стенам и переползая под обстрелом. Вздрагивали при виде окровавленных, изорванных и истерзанных свежих трупов. Вот старик с задранной к небу острой спутанной бородой. А вот женщина с ребёнком лет четырёх. Он - внизу, под ней. Мать, вероятно, хотела защитить, прикрыть его, но снаряд взорвался не там, где его ждали. Вон она, воронка... Её убило осколком в шею, а его, маленького, едва не пополам рассекло. Витьку аж пошатнуло. Перед глазами побежала чёрная предобморочная рябь. Он много раз слышал о подобных ужасах от других бойцов, пришедших в отряд чуть позже и успевших сполна помыкаться под обстрелами. Но сам ещё ни разу не видел такого. Смерть была для него чем-то далёким, чужим, нереальным. А тут так близко. Так явно и беспощадно... Всю дорогу до Которосли эта картина стояла и качалась перед глазами. Перехватывало горло, и лицо перекашивалось от тошноты. "Звери... Гады... Палачи..." - стучало в висках, но тут же, как пощёчина, ударяла другая мысль: "А если бы не мы? Ведь это в нас! Не в них... А в нас. Мы прячемся, а они гибнут... За нас!" Стало до того гадко, что впору было бросить винтовку и уйти. Навсегда. Но некуда. Разве только домой... И Витька шагал, до боли сцепив зубы и блестя мокрыми, воспалёнными глазами.

А у Американского моста елозил, выбирая позицию, громоздкий и неуклюжий бронеавтомобиль. С полтора десятка бойцов залегло с винтовками на баррикаде. На той стороне Которосли, у дамбы, виделось мелькание около десятка фигур, но ни на Московской улице, ни на мосту никакого движения не было. Зубов и Супонин - давние друзья - молодцевато козырнули друг другу, а потом, улыбнувшись, хлопнули руками в размашистом рукопожатии. Супонин - после Зубова, конечно, - был одним из главных героев в глазах молодых бойцов. Собранный, немногословный, энергичный и подвижный, как ртутный сгусток, он со своими бронированными чудищами появлялся на самых опасных боевых участках и, умело управляя пулемётным огнём, неизменно заставлял красных отступать. И то, что здесь, у моста, оказался он, а не его заместитель-латыш, значило, что с минуту на минуту следует ожидать серьёзного дела.

Взвод Зубова залёг в свежевырытой траншее неподалёку от стены Спасо-Преображенского монастыря и ощетинился винтовками, образовав вторую линию обороны. Неприятельская артиллерия лениво постреливала с того берега, но снаряды падали далеко позади, в районе Богоявленской площади. Штаб Перхурова находился тогда ещё там, в гимназии Корсунской. Красные знали об этом и часто направляли огонь туда. Здесь же, у моста, пока было тихо. Затих броневик: Супонин наконец-то определил ему подходящее место - в тени старой липы и кустарника. Солнце стояло за монастырём, над Богоявленкой, и свет его пришёлся бы атакующим прямо в глаза. Этим, видимо, и хотел воспользоваться Супонин. Пусть они, ослеплённые, не заметят броневика. Пусть! А уж он-то своё слово скажет. Пожалеют они об этой атаке, ох, пожалеют! Ну а они, добровольцы, тут вроде приманки. Лёгкой добычи. Живца... Так бормотал сквозь зубы, поясняя обстановку, премудрый Киреев. А Витька тайно недоумевал. Выходило, что Супонин умышленно заманивает красных в смертельную ловушку на мосту, подстрекает их атаковать. А зачем, спрашивается? Не лучше ли оставить броневик на виду: пусть увидят, смекнут, что атаковать - себе дороже и, глядишь, откажутся от этой затеи. По Витькиному миролюбивому разумению, это и будет лучше любой победы. И патроны, и люди целее будут. Да и вообще, нехорошо как-то, нечестно получается... Но чувствовал Витька, что не вписываются его сомнения в какую-то неведомую пока ему логику, потому и остерёгся высказывать их вслух. Не поймут...

И тут с другого берега застучал пулемёт. Он словно нащупывал позиции белых, искал в них брешь, желал заставить бойцов поскорее выдать себя.

- Без приказа не стрелять! - коротко крикнул Зубов. Пули пропели высоко над головой, колупнули и без того избитую монастырскую стену, и пулемёт затих.

Массивная стальная ферма моста, перекинутая, как огромный короб, с берега на берег, хорошо просматривалась насквозь, до противоположного конца с участком дамбы и уходящей за реку Московской улицы. И вдруг из-за дамбы к мосту стали выскакивать люди. Много людей с винтовками наперевес, в разношёрстной - военной и гражданской - одежде, в картузах, фуражках, кепках и красноармейских богатырках.

- А-а-а! - донёсся до Витьки раскатистый хор десятков голосов. Завороженно, с колотящимся сердцем глядел он на мост в прорезь винтовочного прицела и видел ощетиненную штыками стену человеческих тел. Лениво, будто сомневаясь, эта стена покачивалась у дальнего портала моста.

- Ур-р-ра-а-а! - долетело отчётливее и стройнее. И добрая сотня вооружённых мужчин с рёвом и топотом устремилась по мосту, паля на бегу из винтовок. Пули уходили высоко вверх, и не могли причинить вреда залёгшим на позиции бойцам-добровольцам. Мост был слишком узок, атакующие вскоре сбились в растянутую толпу и не могли уже стрелять; да это было и опасно: пули рикошетили от стальных рёбер фермы и могли зацепить своих. Тем не менее один вид этого бешеного, разъярённого потока поверг бойцов в лёгкое гипнотическое замешательство. Широко распахнув глаза, смотрели они на приближающиеся, растущие в беге фигуры, перекошенные азартом лица, распахнутые рты, страшно выпученные глаза. И только по короткому окрику Супонина опомнились и открыли торопливый, беспорядочный огонь.

- Взвод, огонь! - чуть выждав, скомандовал и Зубов. Захлопали, захлестали из траншеи винтовки. Витька стрелял, не целясь. Зажмуривался... Но и прицельные выстрелы, кажется, не имели успеха.

- Заговорённые, что ли... Вот везёт дуракам... - ворчал рядом Киреев.

Лавина атакующих миновала уже середину моста и приближалась к баррикаде. Добровольцы дрогнули. Стали отползать. Супонин отрывисто рявкнул на них, и, помешкав ещё несколько секунд, коротко махнул белым сигнальным флажком. С броневика ударила пулемётная очередь. Первые ряды бегущих заспотыкались, остановились, стали осаживать, но напирающая сзади масса толкала их вперёд, под самые пули. Снова мелькнул флажок Супонина, и пулемётчик перенёс огонь выше. Раздались крики и стоны в средних рядах, атакующая толпа качнулась было обратно, к середине моста. Некоторые побежали. Супонин махнул ещё раз.

- Пах! - грянула пушка в корме броневика, и позади атакующих раздался взрыв. Полетели доски и камни. Мост окутался пылью и дымом.

Красные запаниковали. Они кричали, метались, напирали друг на друга. Пушка броневика ахнула снова, и снаряд рванул вплотную к задним рядам наступающих. Донёсся страшный, утробный вой. И тут Супонин махнул флажком в четвёртый раз. Ударили все три пулемёта броневика. Это была уже не война, а бойня. На полное уничтожение. Толпа качалась в жутком смертельном танце, и слышно было сквозь протяжный, тоскливый вой, как пули со звоном врезаются в ферму моста, щёлкают по настилу. Людей они разили неслышно. Тут и там падали и дёргались тела. Живые припадали к земле, ползли, перекатывались, бежали, петляя и кособочась. И тоже падали и бились в судорогах. Выждав и убедившись, что повторной атаки не будет, Супонин в последний раз махнул флажком. Пулемёты смолкли. От их стволов потянулись вверх дымные струйки. Броневик взревел мотором, дёрнулся и, грохоча колёсами, покатился к Богоявленской площади. Из-за Которосли неприцельно похлёстывали винтовочные выстрелы. На мосту стонали и копошились раненые. Но по сравнению с отгремевшим боем эти звуки казались тишиной. У Витьки звенело в ушах. Он был ошеломлён и подавлен. Только что милейший и всеми любимый Супонин хладнокровно расстрелял им же спровоцированную атаку. Именно это хладнокровие и поразило Витьку сильнее всего. Муху или комара прихлопывают порой с большим жаром и чувством, чем этот поручик уложил сейчас насмерть несколько десятков человек. Таких же, как он сам. Как Витька... Как все. То, что эти люди атаковали их позицию с оружием в руках и, не останови их Супонин, обошлись бы с добровольцами ничуть не милосерднее, Витька понимал, но это не занимало его. Он и не ждал от красных никакого благородства. А вот Супонин действовал скрытно, обманом, из засады. В этом было что-то нечеловеческое - хищное, звериное. В мирное время Витьку всегда возмущали училищные драчуны, выходившие на бой с тайно зажатой в кулаке свинчаткой. Это было нечестно. Конечно, на настоящей войне всем этим рыцарствам - грош цена, но то, что проделал Супонин, казалось Витьке чрезмерным и чудовищным. Чудовищен был сейчас и сам Супонин. Ни один мускул не дрогнул на его улыбчивом, длинноносом лице, когда он, весело помахивая своим белым - тем самым! - флажком, подошёл к их траншее.

- Ну, как самочувствие, орлы? - подмигнул он добровольцам. - Как-никак - боевое крещение!

И отошёл в сторону совещаться о чём-то с Зубовым.

- А молодец поручик! Врезал им в лучшем виде, - одобрительно, со знанием дела, покачал головой Киреев. - все бы так! Глядишь, и победили бы...

Витьку затошнило, и он промолчал, сглатывая обильную вязкую слюну.

- А ты не раскисай, - назидательно толкнул его в бок Киреев. - Ты, милый мой, на войне, а не у мамки в подоле! Привыкай!

- Да я ничего... - сдавленно выговорил Витька. - Только больно уж...зверски!

- А ты как хотел? Не мы их, так они нас. Зверски... А палят они по городу не зверски? Вот пусть и получают своё! Ты, Коробов, поменьше размышляй. Вредно это на войне. Только дело своё помни. А оно у тебя маленькое - жми да жми на курок, когда прикажут. Остальное - не твоего ума. Усёк? Ничего. Привыкнешь!

Витька пожал плечами и встряхнул гудящей головой. Что тут скажешь? Всё правильно... И тошно. И противно. И сил никаких уже нет. Нет, он, конечно, не бросит винтовку и не сбежит. Но и не привыкнет к этому. Никогда. Супонин, спору нет, хороший командир, и здесь, на позициях, просто незаменим. Но ни подражать ему, ни мечтать стать таким же он, Витька Коробов, никогда больше не будет.

Взревел и рванул поблизости снаряд. В траншею посыпалась земля и камни. Бойцы забеспокоились, пригнулись. Ещё разрыв. Ещё и ещё. В ушах звенит, в висках колотит. Но тут ничего ещё. Там, на баррикаде-то, пожалуй, похуже: укрыться негде, только и знай - в землю вжимайся. Скверно...

- Ишь, черти краснопузые... - пробурчал, мелко передёрнувшись, Дьячок. Позабыв семинаристскую этику, он всё чаще позволял себе богопротивные слова. - Сволочи, в отместку, что ли? Что ж раньше-то своих не поддержали? Прошляпили?

- А, - презрительно скривился Киреев. - Всё у них так. И связи нет, и воевать не умеют, и командиров нет хороших... Вот и воюют наобум Лазаря. Нахрапом. И вон что получается... Тьфу, балаган! - и смачно плюнул в окопную пыль. И новый близкий разрыв хлёстко обдал бойцов землёй и горячим воздухом.

Супонинские добровольцы короткими перебежками уходили с баррикады в сторону монастырской стены. По двое, по трое волокли тяжелораненых. Убитые - Витька насчитал их человек шесть - так и остались лежать среди кирпичных глыб, обломков и досок. Смотреть на них было тяжело и страшно: а вдруг узнаешь кого-нибудь из друзей или знакомых? Что тогда?

- Пять... Шесть... - считал и Киреев. - Эх... Ну, ничего, могло быть и хуже. Подберём... Похороним. С честью...

- А те, на мосту? - несмело спросил Витька. - Так и будут? Там?

- А это, брат, не наша забота. Пусть сами падаль свою убирают. Мы их в атаку не приглашали. Сами полезли...

Витьку передёрнуло. Падаль... Вот так, походя, перешагивая, назовут однажды и его, бойца Коробова. И к этому привыкать?

- Взвод, к бою готовьсь! - отрывисто скомандовал Зубов, когда чуть стих артобстрел. - Внимание, на мосту движение!

С десяток несмелых, то и дело припадающих к настилу серых фигур виднелось на мосту. Винтовки были за плечами, и двое из них старательно, но с опасливой оглядкой размахивали белыми тряпками.

- Приготовиться! Без команды не стрелять! - приказал Зубов, напряжённо вглядываясь в стальной тоннель моста, ожидая подвоха. Но ничего не случилось. Это и в самом деле пришли подбирать раненых и убитых. Поднимали, вели, волокли... Добровольцы с интересом и пониманием глядели на это.

- Не размагничиваться! - взбадривал их Зубов. - Не отвлекаться! Внимательно! Мы не знаем, что у них на уме...

И тут хлестнул выстрел. Киреев ругнулся и бросил винтовку.

- Почему без приказа? Кто разрешил? - как гусак, зашипел на него Зубов. - Рехнулись?! Старую армию забыли? Зуботычин захотели? Я устрою!

Киреев резко обернулся. Глаза блуждали и горели безумием.

- Ненавижу! - прохрипел он. - Ненавижу эту красную сволочь! Выблядки, гады, гниды тифозные! Россию предали... Сколько людей угробили... Да истреблять их надо, как сук! Как бешеных сук! - яростно, сжимая кулаки выкрикивал он и отборно ругался. Зубов терпеливо слушал, давая ему выговориться и успокоиться. И только почувствовав, что Киреев выдыхается, тихо сказал:

- Молчать.

- Виноват, господин поручик, - вздохнул Киреев и в изнеможении опустился на землю.

- Отдохните, Киреев. И подумайте. Хорошенько подумайте. Вам и в резерве-то не следовало бы. Нервы.

- Больше не повторится, господин поручик. Последний раз... - сдавленно, но без тени унижения проговорил Киреев.

- Тогда будете наказаны, - пожал плечами Зубов. - Стыдитесь. С вас же пример берут...

Город трясло от разрывов. Но здесь, у моста, было спокойно до самой ночи. К полуночи подоспела смена, и взвод Зубова возвращался к себе, на Семёновскую, в кромешной тьме. И долго после этого Витьке мерещились жуткие картины расстрела атаки на мосту. Стоило закрыть глаза, как всё это вставало перед взором и не давало забыться.

Но эти впечатления вскоре были перебиты и заглушены другими, не менее яркими. В ночь на восьмой день восстания Витьку назначили в уличный патруль. Следить за порядком, задерживать подозрительных, поднимать общую тревогу в случае проникновения в город боевых групп противника.

Половина третьего. Темень в городе почти непроглядная. Фонари давно не горят. Лишь зарево горящих окраин багрово подсвечивает чёрное ночное небо. Вчера с пожарами ещё кое-как справлялись. А завтра тушить будет нечем: воды нет. Насосная станция у Мякушинского съезда разрушена вечером двумя тяжёлыми снарядами.

Сонно бурча об этих напастях и горестях, зевая и протирая воспалённые глаза, брели вниз по Волжскому съезду трое патрульных. И скользил по мостовой, по заборам и кустам тусклый жёлтый луч керосинового фонаря. Тяжело. Сон так и пригибает к земле. Остановись, прислонись к столбу или дереву - и заснёшь. Стоя. Самый сон сейчас. Собачья вахта.

Старший патруля - Иван Гаврилович Михалёв, бывший городовой. Человек тёртый, привычный, стойкий. В лучшие времена Витька помнил его плечистым и горластым. Теперь постарел, подсогнулся, высох. Обвисли по углам рта некогда грозные тараканьи усы. И голос попритих. Но крепок ещё дядька. Руки, как тиски. Вынослив - не присядет ни разу, и бодр: старая закалка, не выветришь запросто. Вернулся к знакомому делу, духом воспрял, от самогона и курева отстал начисто. Службу караульную знает назубок и ребятам спуску не даёт, вострит, тормошит.

- Игнатьев! Голову выше! Встряхнись, не спать!

- Коробов! Влево посвети, вон туда, где кусты! Оглох, что ли? Подтянись! Шагов не слышу! Веселей, тетери!

- Да куда ж веселей-то, дядя Ваня... - сонно бормочет Витька, поворачивая потрескивающий фонарь в указанную сторону. - С ног валит, силы нет!

- А вот выскочит счас из-за куста красный комиссар с винтарём да и положит вас, сонных, ахнуть не успеете, чеграши! - ворчит Михалёв, расстёгивая на всякий случай кобуру с наганом. Витька с Юркой вздрагивают и, чуть взбодрясь, поправляют винтовки за спинами. Крупнокалиберные, итальянские. Наши-то, мосинские, в обороне нужны: у них и бой точнее, и для штыкового боя лучше них ничего нет. Да и патроны к ним на счету: ими же ещё и пулемёты стреляют. А тут, в патруле, и итальянки сойдут, ничего...

- Да спят-храпят давно комиссары твои, дядя Ваня! - вздохнул Витька.

- Поговори мне, - одёрнул его Михалёв. - И давай без панибратства. Сменимся - будет тебе "дядя Ваня". А сейчас - будь добр - Иван Гаврилович. Служба! Игнатьев! Ты чего там молчишь, заснул на ходу?

- А? Нет. Всё в порядке, не беспокойтесь, - скороговоркой отозвался Юрка и опять замолк. Он старше Витьки, ему лет девятнадцать. Студент. Сын офицера, погибшего в Москве в осенних боях с красными. Сдержан, угрюм и немногословен.

Вот и набережная. На том берегу, за Волгой, вполнеба яркое зарево, и река кажется чёрно-кровавой. Это горят Тверицы. Справа, у Стрелки, громада сгоревшего Демидовского Лицея. Одни стены да пустые чёрные окна. Чуть поблескивают над его обугленными стропилами покорёженные, издырявленные купола Успенского собора. А впереди - земляные насыпи и рубежи колючей проволоки на кольях. Дальше нельзя. Здесь начинаются боевые участки. Фронт... Странное и страшное слово для ещё недавно тихого, мирного, глубинного древнего Ярославля. Сидят в окопах за валами, ощетинясь винтовками и пулемётами, офицеры и добровольцы. Ждут рассвета и нового боя.

- К утру начнётся, - зевнув, проговорил Михалёв. Витька безразлично пожал плечами. Видали уже...

- Выстоим, Иван Гаврилыч? Как думаете? - глухо, сжимая после каждого слова тонкие бледные губы, спросил Юра.

- Должны пока, - пожал плечами Михалёв. - Нет у них пока сил сходу нас взять. Вот и хотят измором да разрухой... Давеча пытались Которосль на лодках переплыть - расколотили их из пулемётов. И - мать честная! - ни одного русского! Поляки, мадьяры, даже, говорят, узкоглазые какие-то, китайцы, что ли... Одни басурманы! Воевать не умеют, только гибнут пачками... Так что удержимся... Пока. Ну-ка... Слышь? - встрепенулся Михалёв и, подняв палец, прислушался.

Позади, из города, доносился еле слышный шум работающих пожарных команд. Из-за реки, из пылающих Твериц, долетал треск пожара и редкая винтовочная стрельба. Здесь, на набережной, было спокойно. Но непонятный, стонущий, рокочущий гул с каждой минутой вырастал над Волгой, становясь всё более слышным и отчётливым. Он поднимался, разносился, креп и был слишком живым, чтобы принять его за звук какого-нибудь механизма. Сомнений не было: это человеческие голоса. Они звучали над рекой на разные ноты, как расстроенный хор. Колебались, терялись, будто искали друг друга, находили - и снова терялись. Но вот в этом хоре появился некий ритм и строй, и разбродный гул оформился в мотив. Уже хорошо всем в Ярославле знакомый мотив "Интернационала". И уже смутно угадывались натужно и невнятно выпеваемые слова:

"Весь мир насилья мы разрушим

До основанья, а затем

Мы наш, мы новый мир построим,

Кто был ничем, тот станет всем..."

Но как же это было страшно! Люди пели, будто с завязанными ртами, глухо, с немым подвыванием. Мотив был замедлен, будто каждое слово давалось с неимоверным трудом. Это был стон - тяжёлый, болезненный, предсмертный, но не жалобный, а грозный, преисполненный презрения и уже безразличного отчаяния. Отдельные голоса срывались, смолкали, и на смену им поднимались новые - хриплые, сипящие, рвущиеся.

"Это есть наш последний

И решительный бой..."

Слова эти не столько слышались, сколько угадывались, и от этого было ещё страшнее.

- Это что... Кто? Откуда... - не в силах справиться с прыгающей челюстью, зябко пробубнил Витька. Михалёв вздохнул.

- А не знаешь? Большевики здешние, мать их за ноги, - непривычно тихим, упавшим голосом ответил он. - Вон, напротив Волжской башни, баржа дровяная стоит. Гусяна... Так их ещё в первый день туда свезли. Ну и вот... Поют.

Витьку передёрнуло. Слишком нереальным, бредовым было это жуткое, захлёбывающееся, будто рыдающее пение под чёрным, в багровых сполохах, небом, над кровавыми бликами по воде...

Он помнил тогда, шестого июля, как их вели по улицам - растрёпанных, оборванных, избитых. Так вот, значит, куда вели!

- Да как... Да как же они там? На реке... Под пулями? И... И поют! - севшим голосам еле выговорил Витька.

- Хреново, как... От хорошей-то жизни, авось, так не запоёшь. Помирают они. Поначалу-то хоть хлеб им подвозили, а теперь, под огнём, попробуй-ка. Вот и мрут... И поют, - с усилием хрипло выдавил Иван Гаврилович.

- Да что ж это, дядя Ваня... Да это ж изуверство!

- Это война, ребятки. Тут кто кого... - пожал плечами Михалёв. - Но не по-людски, да. Пусть негодяи, пусть поганая их власть, но люди же... Пленные. Захватили, не постреляли сразу, так кормили бы хоть... Нет, не дело это. Не дело...

- Д-да вы что? - заикаясь и задыхаясь, крикнул Юра. - Вы... Вы кого пожалели? Этих...псов? Дохнут - туда и дорога! Они отца моего убили! Они... Они Россию предали и добивают! Они... Это не люди! Не люди, и нечего с ними... Убивать! Как собак убивать! И поют! Ещё и поют, гады! Мёртвые уже, а поют! У-у... - и, издав горлом этот хриплый, стонущий рёв, Юра зажал уши и отбежал в сторону. Михалёв сочувственно, но неодобрительно покачал головой и ничего не сказал. А страшное пение окрепло и накатывало волнами леденящего ужаса:

"С Интернационалом

Воспрянет род людской!"

И тут не выдержал кто-то в окопах.

- Эй, там, на барже! - донёсся звучный, чуть приглушенный сложенными у рта ладонями голос. - А ну, заткнись! Стрелять будем!

Пение на миг оборвалось. С баржи послышалось что-то неразборчивое, но, судя по интонации, перхуровец был послан по короткому, но энергичному адресу. И тут же зататакал с берега пулемёт. Заволновалась, взвихрилась вдали вода и закачалось бесформенное пятно старой утлой баржи.

Стрельба смолкла. Повисла уже непривычная тишина, и тем слышнее грянула снова песня:

"И если гром великий грянет

Над сворой псов и палачей,

Для нас всё так же солнце станет

Сиять огнём своих лучей!"

Эти слова прозвучали отчётливо и грозно. Там, на барже, видимо, собрались с силами и вступили все разом, чтобы досадить врагам. И досадили.

- Кол вам в рот, сволочи! Кол! Кол! - исступлённо, истерично крикнул из тьмы Юра. И грохнул винтовочный выстрел. Сверкнула шагах в двадцати рыжая вспышка.

- Прекратить! - рявкнул Михалёв. - Чего патроны жжёшь понапрасну? Я т-тебе! - и погрозил кулаком.

- Да ну вас к чёрту, - плачуще донеслось до них.

Патроны, видимо, берегли и в окопах. По барже больше не стреляли. И пленники, завершив припев, умолкли. Михалёв тяжело вздохнул.

- Эх, певуны... Во люди, а? Видно, есть им за что помирать, раз такое дело. Ишь ты, ведь ни пуля, ни голод, ни смерть нипочём... - тихо пробормотал он. - А Юрку-то, гляди, проняло... Вон как взвился! Ну, он-то ладно, с ним ясно. А вот у тебя, Витька, какой на них зуб? Тебе-то зачем всё это? - спросил еле слышно, сквозь зубы. Как сплюнул.

- Как? Как - зачем? А вы... А вам? - вытаращил глаза ошеломлённый Витька. Вот где настиг его проклятый вопрос!

- Мне, - усмехнулся Михалёв. - Мне уже всё едино, я свое прожил. Да и не дорога мне с ними - шутка ли - в царской полиции всю жизнь служил... Каждая собака за версту обходит. Да и сглупил, честно скажу. Дал себя уболтать. Навешали лапши - бесценный опыт, без вас, как без рук... - брезгливо скривился Иван Гаврилович. - Я и пошёл, старый дурак. А потом вижу - дело-то дрянь. Совсем тухлое дело. Горланили поначалу про подмогу из Рыбинска и Казани, про французов каких-то... Тьфу! А теперь - молчок. Чуешь, к чему дело-то идёт?

- И... И что же будет-то? - бестолково хлопал глазами вконец растерянный Витька.

- Что? А бежать тебе из города надо, понял? И поскорее. Два-три дня... Ну, от силы - неделя. И всё. Сомнут они нас. Под эту вот песенку. Ясно тебе? Этот-то полковничек и свита его драпанут и не оглянутся, им - что, это не их город... Поедут ещё куда приключений на задницу себе искать, мало ли... А мы-то останемся. Нам-то некуда драпать, Витя. И кого тут красные будут бить? Усёк? Нас. Вот и думай, Виктор, над кем гром грянет. А, ладно. Пошли уж...

- Подождите, дядя Ваня... Так вы говорите... - залепетал, желая что-то спросить Витька.

Михалёв строго оглянулся.

- А разве я что-то говорил? - громко и сердито прикрикнул он на Витьку. - Заснул, что ли? Сны видишь? Я т-тебе посплю! Шагом марш! Сонное царство! Игнатьев! Почему оторвался от группы? Приказа не знаешь? Ишь, распустились, мать вашу!

Услышав от Михалёва привычную ругань, Витька чуть поуспокоился. И патруль, лениво печатая шаги, устремился вверх по Губернаторскому переулку, к центру города. В спину им ярко светило зарево пылающих Твериц. А там, за рекой, за стеной пожара, уже серела на горизонте узкая, как злобно прищуренный глаз, полоска рассвета. И билось, плескалось в гудящих от бессонья головах одно и то же, неотвязное:

"Это есть наш последний

И решительный бой..."

И качался рассудок, как та проклятая гнилая баржа на слабых якорях. И более всего, честно говоря, хотелось проснуться и забыть этот страшный сон.

Никогда до этого не задумывался Витька всерьёз о той силе, против которой поднялись они воевать. Успешно отбиваемые атаки показывали не силу, а слабость противника. Но это слаженное пение людей на самом пороге могилы говорило о том, что есть ещё и другая сила. Сила духа. Сила веры в своё дело. И общая песня, которую в отчаянном положении можно петь перед самой смертью. И, теряясь, понимал боец Коробов, что у них, перхуровцев, ничего такого нет. Будущее видится всем весьма туманно. Многие, как он, пришли в отряд, не понимая толком, чему и во имя чего будут они служить. У них даже и песен общих нет, чтобы вот так, напропалую - будь что будет! - грянуть назло врагам. Так кто же сильнее? И кто обречён?

Эти мысли жужжали, свербили, роились в голове, мешали спать, стоять в караулах, лежать в окопах, отражая бестолковые атаки. Понимал Витька, что к добру они не приведут, но ничего не мог с собой поделать. Они требовали развития, продолжения и чёткого оформления, на которое не хватало пока отвлечённой логики. Позарез нужны были новые впечатления, и Витька, прознав, что командование распорядилось наконец-то подвезти пленникам баржи хлеб, правдами и неправдами напросился в эту, как оказалось, смертельно опасную экспедицию. И он увидел этих людей вблизи. Были они истощены, измучены, озлоблены, но тверды и непреклонны. Будто вылеплены совсем из другого теста, чем он, Витька, и все, кого он знал раньше. Это был словно другой народ, живущий иной жизнью, ценностями и идеями. Но русские люди, Витькины земляки, ярославцы. И как они могли народиться и окрепнуть в серой и непроглядной жизни рядом с обывателями и существователями - было для Витьки загадкой. Кляня на все лады эту обыденность, изнемогая от неё, он упустил в ней что-то важное. Главное что-то. И не понимал этих людей. И завидовал им втайне самой чёрной завистью.

Все эти размышления, осознания и выводы пришли уже потом. В другие дни. А после той жуткой поездки, после обстрела и смертельного ранения латыша-офицера, Витька долго приходил в себя. Пробрала до самых костей жестокая, неуёмная нервная дрожь, он сидел в окопе, сжавшись в комок, и трясся. Ничего не слышал, не видел, не понимал. А когда чуть поуспокоился, незнакомый офицер черкнул ему увольнительную до вечера.

- Получай. Домой сходи, отдохни. Заслужил. Всё, что могу... - пробурчал он и исчез в лабиринте траншей.

Что ж, можно и домой... Когда-то ещё мать повидаешь! Может и не случиться. Надо пользоваться. Умывшись и почистившись, побрёл Витька знакомыми улицами, порушенными, обгоревшими, изуродованными, с трудом узнавая их. По-прежнему не смолкала канонада у Волги и на северных окраинах. А здесь было тихо, дымно и безлюдно. Четверть часа понурой, усталой - ноги не гнулись - ходьбы, и он оказался на родной Духовской улице. Здесь, между Власьевской и Большой Даниловской, был его дом. Сердце забилось. Цел ли? Живы ли... Дом стоял. Разлапистый, двухэтажный, теперь он как-то странно скособочился, скукожился, помертвел. Крыша нависала над просевшими стенами, как сбитая набок шапка. Окон не было. В чёрных проёмах торчали острые, щепастые обломки рам и осколки стёкол. В самом центре фасада зияла неровная, будто зубастая, дыра, и сквозь неё виднелось обугленное нутро с почерневшими кирпичами и обрушенными брёвнами перекрытий. Их квартиру в самом торце, кажется, пощадило, но и там всё было черно и мёртво. Внутри у Витьки всё оборвалось и осело, будто не в дом, а в него, в самую грудь, попал этот проклятый снаряд. Дрогнули колени, и Витька, придерживаясь за повисшую на одной петле воротину, судорожно ловил губами воздух, тупо глядя на разорённый дом. Какая-то женщина в грязном, перепачканном мелом и кирпичной пылью сарафане вышла со двора и, увидев его, остановилась.

- Ну, чего вылупился-то? Разрухи не видал? Гляди, гляди, чего наделали-то, может, хоть что-то в башке прояснеет! - зло и ехидно проговорила она. Витька вздрогнул и обернулся.

- А... А как же... Люди-то... Живы? - глухо и бессвязно пролепетал он, тыча указательным пальцем в стену дома.

- Ишь ты, - усмехнулась женщина. - Кто жив. А кто и нет. Да разве ж вы о людях думаете? Постой! - всплеснула она руками. - Ты Витька, что ли? Клавдии Коробовой сын? Не признала...

- Да... Я это... Я. Что? Что с ними? - умоляюще потряс руками Витька.

- Живы, - махнула рукой женщина. - Уезжали - живы были, а теперь - не знаю... Клавдия-то все глаза выплакала, на улицу то и дело бегала тебя смотреть, не идёшь ли... Не дождалась. Собрали пожитки и уехали... Позавчера дело было, когда шарахнуло.

Витька глухо простонал и вздохнул.

- И что ж теперь... Что ж творится-то, Господи... - помимо воли вырвалось у него.

- А это, Витя, ты у себя спроси, - покачала головой женщина. - Спроси, да подумай хорошенько. Я баба неучёная, но от себя скажу. Ничего не творилось, пока вы воевать не затеялись. Жизнь хоть и дрянь была, а всё жизнь. Кто звал-то вас, оглоедов, кто просил? Вот и любуйся теперь. И что тебя, дурака, к ним-то понесло? Ходишь вон с ружьём, выхваляешься, а о матери подумал? О сестре? Как им без тебя? Какое-никакое, а мужское плечо, всё поддержка! Мать-то извелась вся, тебя жалеючи, помочь, говорит, хотел, деньги, паёк... Тьфу! Паёк! Да пусть он вам поперёк горла станет, бедоносцы! Взялись воевать! Ходите - бравые да сытые, а люди на улицах пачками мрут без дома и крова! Красные, белые... Чума на вас без разбора!

Тётка распалялась всё пуще, а Витька, очнувшись, вздохнул и медленно, сутулясь под тяжестью винтовки, побрёл от неё по улице, принимая в спину рыдающие проклятья. И капали в дорожную пыль и гарь его крупные слёзы. Вот и всё. Ничто не держит более его ни в городе, ни вообще на земле. Всё потеряно. Победителем ему не быть. Новой жизни не будет - только разруха и смерть. Семье помочь хотел - и вот, допомогался: ни семьи, ни дома. Что остаётся? Головой в реку? Что ж, винтовка утянет на дно получше любого камня на шее. Тем более, что застрелиться из неё он всё равно не сумеет: акробатическая ловкость нужна. И, если бы до реки не надо было идти, подвергаясь на каждом шагу опасностям, Витька, наверное, и не выдержал бы такого соблазна. Но он шёл и шёл. Вовсе не к реке. А к Семёновской площади, в свой взвод. Ноги сами несли туда, в единственное пристанище, где его поймут и обнадёжат. Там - свои. Он будет с ними. А с винтовкой в руках он всегда завоюет себе если не жизнь, то уж достойную смерть - обязательно. И на подходе к гимназии согнутый в три погибели невзгодами и раздумьями Витька уже ничуть не сомневался в этом.

А вчера, после утреннего построения во дворе, Зубов отозвал Витьку в сторону и дал персональное задание. Трудное. И деликатное. Вчера вечером погиб в Тверицах штабс-капитан Пыльников, и теперь надо как-то сообщить родным.

- Ты, Витя, человек чувствующий. Понимающий. Тонкий... - сочувственно покачивая головой, осторожно подбирал слова Зубов. - Ты справишься, успокоишь, поддержишь. Сам бы пошёл, да взвод не оставить. Надеюсь на тебя. Вот адрес. Ступай.

И полчаса спустя, миновав без особых приключений половину города, не попав под обстрел, не нарвавшись на уличный бой, Витька подошёл к скромному маленькому флигельку в глубине двора на Купеческой улице. Поднялся на крылечко и крутанул ключик звонка, на розетке вокруг которого было выведено: "Прошу повернуть". "Трень! Трень!" - глухо донеслось издали, и за дверью послышались лёгкие, но твёрдые шаги. Лязгнул английский замок, и на порог к нему шагнула рослая светловолосая женщина лет двадцати пяти, со свежим, белым, тонкой лепки лицом и яркими, серыми с прозеленью, глазами. Гордая, высокая посадка головы. Прямой и гибкий стан под просторным, чуть приталенным серым платьем с глубоким грудным вырезом. Крепкие стройные ноги с маленькими розовыми мягкими ступнями в домашних босоножках. Всё в ней было каким-то нездешним, будто нетронутым этими жуткими, неистовыми, грохочущими, смертоносными днями восстания. Природная хрупкость, воздушность, подчёркнутая солнечными волосами, сочеталась с завораживающим, неброским достоинством. И, конечно, смелостью. Другая побоялась бы вот так выйти на крыльцо, а разговаривала бы из-за двери.

- Зд-равствуйте, - нерешительно, запнувшись, выдавил Витька.

- Здравствуйте, молодой человек... Что вам угодно? - осторожно улыбнулась она. И улыбка её была светла. Пронзительно светла на фоне дымного мрака этих дней и такого же пасмурного Витькиного настроения. Будто нет войны вокруг. Будто не рвутся в городе снаряды... Женщина вдруг заботливо поправила рукой волосы, и Витька, к непонятному облегчению, не увидел на безымянном пальце её ухоженной руки обручального кольца. "Не жена... Но кто?"

- Я... боец Северной Добровольческой армии Коробов, - скороговоркой представился он, жадно глядя на это чудесное видение, всерьёз боясь, что оно вдруг исчезнет. - Виктор, - добавил он после короткой паузы.

- Что-нибудь от Гриши? - быстро и деловито спросила она, и её тонкие, выгнутые брови обеспокоено встрепенулись. - Ой, да что ж мы на пороге-то... Заходите, Виктор, заходите, прошу вас. Да не снимайте же ботинки, вытрите только! О, Господи, до чего ж вы неуклюжи, боец Коробов!

Это Витька споткнулся о порожек. А дальше - маленькие сени, уютная, с зеркалом, прихожая, эстампы в строгих, аскетичных рамках на стенах. Шляпная вешалка - настоящая оленья голова с рогами.

- Сюда, Виктор, повесьте ваш картуз. И винтовку тут оставьте, на что она вам в доме... - скупо, но ярко улыбаясь, приговаривала женщина.

- Нет-нет... Винтовку нельзя. Только при мне... - пробормотал Витька, снял винтовку и, держа её в положении "на караул", ступил в комнату. Здесь был диван, обеденный стол, несколько жёстких полукруглых кресел, с десяток картин по стенам, сверкающий стёклами полупустой посудный шкаф и зингеровская швейная машинка в углу. Низко над столом висела керосиновая лампа с гранёным резервуаром и широким, зелёным в бахроме, абажуром. Тишь, уют и свет в три окна. Будто и нет войны на дворе.

- В гостиную не приглашаю, - будто извиняясь, проговорила женщина. - Там разгром. Позавчера снаряд во двор пожаловал, стёкла вылетели... Уж извините. Так что Гриша? Григорий Иванович? - поправилась она., глянув на Витьку краем лучистого глаза.

- Григорий Иванович... - машинально пробормотал Витька. - Простите, а вы кто ему будете?

- Я? - посерьёзнела и насторожилась женщина. И вздохнула. - На взрослом языке, Витя, это называется "сожительница". Вот и всё. Если вам нужны его родные, то их нет в городе. Гриша отправил их... В другой город. Ещё до всего этого. И меня хотел. Но я осталась. С ним, - тихо проговорила она. - Да, я не представилась, простите. Наталья Варенцова. Художник, - и обвела быстрым взглядом картины на стенах. - А теперь портниха, - и, улыбнувшись, кивнула на швейную машинку. - За невостребованностью... Да садитесь же вы наконец-то, Витя! - всплеснула она руками и взяла с ближайшего к Витьке кресла серого пучеглазого котёнка. - Рассказывайте.

Витька присел на самый краешек, поставив винтовку меж колен. Жалко её. Хорошая она, кажется. Добрая. Ждёт и глядит доверчиво. А он сейчас как скажет... Но больше тянуть нельзя. Иначе не хватит духу.

- У меня...очень плохая весть, госпожа Варенцова, - пробормотал он, глядя в пол. И встал. - Штабс-капитан Пыльников... Григорий Иванович... Погиб на боевом посту... Спасая Россию, - и замолк. И застыл столбом, сжимая до белизны в суставах цевьё винтовки. Обеими руками, будто упасть боялся.

Варенцова крупно вздрогнула. Разнежившийся было в её руках котёнок недовольно мяукнул и соскочил на пол. Вздохнула судорожно, прерывисто, будто воздуха ей не хватало. Неловко провела рукой по горлу и груди. Напряглась, выгнулась вся и безвольно опала в кресло напротив. Витька засуетился в поисках воды. Она была тут же, на столе, в хрустальном графине. Он неуклюже налил воды, назвенел, наплескал и поднёс стакан к побелевшим губам женщины. Она перехватила его руку со стаканом и, не отпуская её, жадно выпила воду. Это было кстати, потому что Витькина рука дрожала и дёргалась. Варенцова шумно выдохнула и отвернулась резко, рывком, к окну. Белые плечи в широком вырезе платья дрогнули. Потом ещё. И ещё... Она закрывала лицо ладонями и тут же отбрасывала их, будто обжёгшись слезами. В голове у Витьки всё смешалось, но он понимал, что никаких утешительных слов от него сейчас не требуется. И истерик с припадками, скорее всего, не будет.

Глубоко, с дрожью, вздохнув, она повернулась к Витьке. Глаза её больше не светились: заплаканы были, затуманены, близоруки и беззащитны. Они потемнели и углубились. Лишь две мучительные искорки еле теплились там, в озёрной глубине. И катились неудержимо по крутым, как спелые яблоки, розовым скулам и тугим белым щекам крупные, как бусины, слёзы. Она не утиралась и не смахивала их. И впервые в жизни Витька с изумлением увидел, что плачущая женщина может быть отчаянно красивой. Нет. Прекрасной.

- Витя, вы... - отрывистым, глубоким, низким от плача голосом проговорила она. - Я...должна... Я обязана знать, как он...погиб, - последнее слово далось с трудом, она чуть подалась вперёд и мучительно сглотнула.

- Я не присутствовал, не знаю... - будто оправдываясь, смиряя предательскую резь в носу и глазах, участливо клонясь ей навстречу, ответил Витька. - В Тверицах это было. Их позицию атаковали красные латышские стрелки. Вот в этом бою он и погиб...

- Это случилось...вчера? - вскинула она на него глаза, и Витька отвёл взгляд. Этой умоляющей вопросительности он не мог вынести.

- Да... Вечером, - пробормотал он.

- Я чувствовала... Чувствовала это. Как сдавило что-то... - и Варенцова опять провела рукой по шее и груди. - И будто позвали меня. Его голосом, издали так: "Наташа!" И в ушах зазвенело... Я чувствовала, Витя. Да что - чувствовала! - отчаянно махнула она рукой. - Я знала, что так оно и будет. Знала... Ох, не могу... - и, уткнувшись лицом в схваченную с дивана вышитую салфетку, задрожала плечами.

- Я принёс вам его личные вещи, - выждав, пока она успокоится, тихо сказал он и полез в карман. - Вот. Его георгиевская ленточка, портсигар и... - запнулся он, с натугой освобождая из кармана просторных брюк последний предмет, - и его браунинг. Наградной. С войны.

Варенцова бегло взглянула на выложенные на стол вещи. Взяла в руки деревянный, с выжженным на крышке узором портсигар и бережно, лаская и оглаживая, взяла в свои крупные, но мягкие и нежные руки.

- Спасибо, Витя... - прошептала она и осторожно, сквозь слёзы, улыбнулась. - Вот за это спасибо... Это - самое дорогое теперь... Этот портсигар я подарила ему четыре года назад. Ещё перед войной. И все эти годы он был с ним. Как и я... - шептала женщина, а слёзы капали на тёмную, узорчатую крышку, блестя на полустёртом лаке, как драгоценные камни. - Он всю войну...всю войну с ним прошёл, и вот вернулся... И всего полгода... Только полгода мы с ним и прожили. И вот... Вот и всё...

Витька потупился и тяжело вздохнул.

- Его похоронили? - спросила вдруг Варенцова, снова подняв на Витьку заплаканные вопрошающие глаза.

- Да, конечно... В Тверицах, в братской могиле, - быстро ответил Витька. Он вовсе не был уверен в этом, но ничего другого сказать не мог.

- Я могу там побывать?

- Нет. Там идут бои. Да и перевоза нет... После. Когда всё закончится, - сквозь сжатые зубы ответил Витька.

- Чем, Витя? Чем закончится? - с саркастической усмешкой спросила Варенцова.

Витька лишь пожал плечами. Умствовать о будущем ему совсем не хотелось. Не видел он этого будущего.

- Вы погибнете, Витя. Вот и всё, - покачала головой Варенцова. Колыхнулись у плеч густые солнечные волосы.

- И только-то? - без усмешки ответил он.

- Да, всего-навсего. Сколько вас таких, Витя? По всей России? Не думали? И сколько... Сколько слёз надо, чтобы вас оплакать?

- Знал бы, что оплачут - и умереть счастье... - медленно, раздумчиво и тяжело, переминаясь с ноги на ногу, произнёс Витька. - Григорий Иванович был, по-моему, счастливым человеком...

- Нет, Витя, - качнула головой Варенцова, и слеза капнула на подол синего платья. - Разве может быть счастлив тот, кого оскорбили? Плюнули в душу? Поглумились над тем, чему всю жизнь служил? Я делала всё, чтобы ему было хорошо. И ему, наверное, было хорошо со мной, но... Вы, мужчины, до старости мальчишки. Сколько ни бейся, ни вей вам гнёздышко, ни делай вам мягко, вкусно да уютно - наступает день - и всё побоку. Долг, видите ли... И вот, выпал случай - и он пошёл. Взял лишь пистолет и портсигар. И ушёл. В ночь на шестое. Навсегда... - и снова отвернулась к окну.

- Ну а что же... Долг, - опускаясь задом на краешек кресла, ответил Витька. - Очень верно... Я-то ведь так к ним пошёл, по глупости почти. Порядок, дисциплина... Ну, паёк ещё, тоже важно. А вот теперь, когда туго стало... Многие побежали, а я не могу. Не могу от них уйти, на погибель оставить. Хоть что - не могу. Знаю, что меня ждёт, не дурак же вовсе... Знаю, но вот - никак. Вот он долг и есть. И правда, не деться никуда от него... - покачал он головой, рассеянно моргая глазами. Варенцова сквозь слёзную пелену пристально поглядела на него.

- Вы... Вы на птицу похожи, Витя. На цаплю, - прошептала она и улыбнулась. Крупные белые передние зубы. Чуть наморщенный нос. Добрые лучики вокруг заплаканных глаз. Так - открыто, нежно и безоружно - улыбались девчонки-младшеклассницы из гимназии Корсунской на благотворительном балу в помощь раненым на германском фронте... Боже, когда это было! Они вырастали и улыбались уже иначе. Хитрее. Злее даже. Но увидеть такую улыбку у взрослой, переживающей нешуточное горе женщины Витька никак не ожидал. И невольно улыбнулся в ответ. Так и сидели они, улыбаясь друг другу. Варенцова - сквозь слёзы. И Витька, хлопая глазами под белёсыми ресницами.

- Наталья... Кхм, простите, как вас по отчеству? - опомнился Витька.

- Сергеевна... Но, уверяю вас, это совсем не обязательно...

- Мне так удобнее, - подчёркнуто сухо возразил Витька. - Вам, Наталья Сергеевна, лучше уехать из города. Я бы помог вам собраться, и вообще... Теперь, когда ничто вас здесь не держит... Ни к чему. Ни к чему рисковать жизнью... - не мастак он был кругло говорить. Мысли рассыпались, слова рвались. - Обстрелы эти... Да что - обстрелы, через два-три дня здесь будут красные, и вам оставаться опасно...

Варенцова, будто прислушиваясь, чуть склонила набок голову, собрала на затылке волосы в тугой пучок, сжала в кулаке.

- Нет, - глухо проговорила она. - Нет, Витя. Вот теперь, когда ничто меня не держит, я отсюда и не уеду. Будь со мной, что будет, я остаюсь. Это мой город. Здесь погиб и похоронен мой самый дорогой человек. Вы же не уходите от Перхурова?

- Да я - другое дело. И Перхуров тут ни при чём, я и не видел его ни разу... Людей, которые бок о бок со мной под пулями и снарядами, бросить не могу. Вот оно дело в чём. А вы...

- И я, Витя. Не могу. Чем, скажите, я могу быть для вас полезна? В войну училась на курсах медсестёр... Да опоздала на фронт. Может, здесь пригожусь? А нет, так что? Корпию щипать? Патроны подавать? Или что там у вас ещё? Снаряды? - с горячим волнением говорила Варенцова.

- Снаряды - у красных, - горько усмехнулся Витька. - У нас только патроны. И те кончаются. Спасибо вам, Наталья Сергеевна, помощь нужна, но... Бессмысленно.

- Бессмысленно... - глухим эхом отозвалась Варенцова. - Странно, как вы все похожи... Вот это самое слово я много раз говорила...Григорию Ивановичу. И он со мной соглашался. Он всё понимал. Союзники... Господи, да какие они нам союзники? Нашли друзей... Они же только и ждут, когда мы совсем ослабнем и выдохнемся, чтобы сожрать нас с потрохами! Не верил он в эти бредни... И красные, говорил, не так просты, как кажутся. Они сумели пробудить в России огромные силы, которых от неё никто не ждал. Пробудили - и поставили на свою сторону, вот что страшно. Нет, он не заблуждался, - покачала головой Варенцова, будто припоминая что-то. - Но был упрямо убеждён в одном: несмотря на всё, надо сопротивляться. Сопротивляться, пока есть хоть какая-то возможность. И кому, как не им, офицерам, выходить первыми с оружием в руках на верную смерть...

- Он... Сам сказал? О верной смерти? - зачарованно проговорил Витька.

- Да. Так и сказал. На мои слёзы и упрёки он ответил... Ответил, что есть вещи похуже смерти. Презрение. Презрение к себе за трусость и приспособленчество. Да. Приспособленчество. Самая ненавистная для него вещь. Так что, Витя, я давно была готова... К самому страшному. И, когда оно случилось, я... - Варенцова всхлипнула, махнула рукой и стала усердно промокать лицо салфеткой. - Я, Витя, мысленно уже столько раз с ним простилась... Столько слёз пролила, а больше проглотила... Вам такое море и не снилось, небось...

- Нет. Море слёз мне ещё не снилось... - машинально, следуя одной лишь собственной мысли, прошептал Витька. - Но то ли ещё будет...

- Вот поэтому, Витя, прошу вас - будьте осторожны. И берегите себя. Ведь гибнут лучшие, - мокрым шёпотом, но уже не плача, проговорила Варенцова. - И вы... Тоже из их числа. Вы мне теперь близки и дороги, и я прошу вас... Сумейте остаться в живых!

Чуть ошеломлённый таким признанием, Витька не нашёлся ответить. Они молчали. Позвенивали от дальних разрывов оконные стёкла. Брякала посуда в шкафу. Покачивалась и вздрагивала бахромой абажура лампа над столом. А они сидели и глядели друг на друга пристально и изучающе. В голове Коробова роились суматошные и неясные мысли. И надо было что-то говорить.

- Наталья Сергеевна... Вы... - с трудом выталкивая слова, начал он, но, уловив её почти незаметную подбадривающую улыбку, заговорил свободнее. - Вы...удивительная женщина. Я таких, как вы, ни разу не встречал. Да и не встречу больше, наверное... Но для меня... - он поднял руку, будто защищаясь от возражений, хотя Варенцова молчала, - для меня хватит, если я буду знать... Что вы есть на свете. Живёте и помните меня. Я... Я преклоняюсь перед вами. И о том только жалею, что не оказался вчера на месте Григория Ивановича...

Вздохнул и замолк. И покраснел по самые уши.

- Витенька, прошу вас, не надо так. Грех это. Каждому своё, тут ничего уже не поправить, - ответила Варенцова. - И спасибо вам. Что выслушали. Что поддержали... Вы не по возрасту развиты и тактичны. Лишения вразумляют... Ваши родные живы?

- Живы... Как будто... - вздрогнул и вытянулся в струнку Витька. - Мать и сестра. Только я не знаю, где они. Ушли из города. Я домой зашёл, а там... - он часто заморгал и отвернулся. Отдышался, прокашлялся.

- А это... - и указал на стену. - Это ваши работы? Красиво... То есть, жизненно. Вон те яблоки. Вроде, и не бывает таких, ребристых... А всё равно, как живые. Даже вкус чудится... Водянистый, кисло-сладкий такой.

Варенцова сдержанно улыбнулась и кивнула. И по её лицу пробежала вдруг неясная тень.

- А вот это? - резко спросила она и потянула его за руку в гостиную. Там тоже было светло от трёх окон, но стёкол не было, по комнате гулял лёгкий сквознячок и ворошил разбросанные повсюду листы бумаги разного размера со следами красок. В середине стоял заляпанный мольберт. Варенцова подвела его к освещённой стене. - Вот. Посмотрите.

На фоне тёмных обоев горела красками ясного солнечного дня картина. Небольшая, размером, по Витькиным прикидкам, в два писчих листа, не более. Но она непостижимым чудом вместила в себя огромное, голубое, в дымных облаках, небо, солнечный свет, играющий ослепительными бликами в лужах, тёмные деревянные домишки на берегу Которосли, куполок Николы Мокрого в дождевых блёстках, огородик с незрелыми подсолнухами. У его жердяной изгороди - на первом плане - стояли дети. Мальчик с девочкой. Босые, бедно одетые. На мальчишке широченные, латанные-перелатанные штаны и пятнистая косоворотка. На девочке летний сарафанчик и белый платок на голове. Мальчишка, вихрастый и веснушчатый, напряжённо и вопросительно смотрит перед собой, будто вдаль, а получается, в самую душу Витьке заглядывает, словно спрашивает: "А дальше-то что?" Глаза чистые, светятся. А девчонка, сунув палец в рот, влюбленно и чуть искоса поглядывает на него иссиня-серыми блестящими глазёнками и улыбается. Загадочно... Как зачарованный, сдерживая непонятные, непрошенные слёзы стоял перед картиной Витька. Там было хорошо. Там был мир. Ещё такой недавний, такой добрый, доверчивый и неудержимо манящий...

- Наталья Сергеевна, да вы... - пробормотал Витька и аж поперхнулся от накатившего волнения. - Да вы просто волшебница! Это ж надо! Живые! Живые!

- Живые? - неожиданно резко отозвалась Варенцова и, чуть прищуря заплаканные серые глаза, испытующе глянула на Витьку. - Да. Тогда ещё живые. Я писала это месяц назад. А сейчас? Где они, Витя? Что с ними стало? - её хлёсткие вопросы звучали требовательно и укоризненно, так, будто никто иной, как Витька должен был отвечать за всю разруху и смерть в Ярославле.

Он пожал плечами и промолчал.

- Этих детей, Витя, как и многих других, скорее всего уже нет на земле, - вздохнув, тихо сказала Варенцова. - Я прошу вас на прощанье только об одном: подумайте об этом. Я высоко ценю долг, честь, боевое товарищество... Всё то, о чём мы с вами говорили. Я не знаю ещё, каких сил будет стоить мне вырвать из себя целый кусок жизни и примириться...с гибелью Гриши. Ещё не знаю. Но, наверное, примирюсь. Но вот с этим варварством, с этой дикостью, с этой лёгкостью, с которой вы во имя долга и чести поставили под удар мирный город - знайте, я не примирюсь никогда. Никогда, Витя! - Варенцова с силой и негодованием тряхнула головой, рассыпав по плечам свои яркие волосы.

- Я понимаю вас, Наталья Сергеевна, - глухо и неуверенно, в замешательстве от её внезапного натиска, пробормотал Витька. - Думал я об этом... Но это война, на ней особо не задумаешься. И потом... Не мы же стреляем по городу из пушек, не мы рушим его. Кто ж мог подумать, что они, - и Витька неопределённо указал кивком головы куда-то назад, - решатся на такое...

- Вот как? - не сдавалась Варенцова. - Полагали, наверное, что они не станут город рушить? Этих вот ребятишек пожалеют? Рассчитывали заслониться ими, не так ли? Красиво, господа. Только как это вяжется с долгом? С честью офицера? Просто с совестью? Не думали? Я не могла...и уже не смогу спросить об этом Гришу. Ответьте вы за него, Витя. Наберитесь мужества...

- Я...ничего такого не полагал, - нервно и гневно задрожал Витькин голос, и он снова почувствовал, что краснеет. - Это вы зря. А что до чести офицера... Тоже не по адресу. Быть офицером не имею чести, - невольно скаламбурил Витька. - Простите.

- Это вы простите. За резкость, - мягко вздохнула Варенцова. - С вас невелик спрос. Такие, как Гриша и вы просто втянуты в это страшное дело. Честные, хорошие слишком. На этом и сыграли. Но вы всё же думайте. Хорошо думайте, Витя, стоит ли всё это таких страшных потерь. Ваш узколобый Перхуров был и остался всего-навсего полковником. Никогда ему не стать полководцем, мозги не те... Его тоже втянули в это. И вот вы все, всё понимая, сознавая всю бесполезность и губительность - упираетесь, сопротивляетесь, бьётесь до последнего... Во имя чего? Во имя смерти? Может, ради собственного спасения? Не спасётесь. Не для того вас в это швырнули, Витя. Они-то всё рассчитали. А вы... Простите, но вы просто пушечное мясо!

Молчал Витька, мялся с ноги на ногу и никак не находился ответить Варенцовой. Здесь было то самое противоречие, разрешить которое умом и словами было ему не под силу.

- Может быть... - наконец выдавил он нехотя. - Может, оно и так. Только это ведь ничего не меняет. Вы же не верите, что я после этих слов брошу винтовку и уйду из отряда? Ведь не верите?

- Нет, - вздохнула Варенцова. - Но если хотя бы задумаетесь... Никто, кроме меня, Витя, вам этих слов не скажет. Просто я вас... Жалею. Вас и всех, кто оказался в этой бойне, в этом безумии... Ведь надо же людям, чтобы их хоть кто-то пожалел? Даже в самом жестоком заблуждении?

- Может быть... - опять пробормотал Витька. Он был слегка удивлён. Слово "жалость" начисто отсутствовало в лексиконе его теперешнего круга. Немыслимо было даже произнести его. - Жалеть, наверное, надо... Но сами-то вы, - и он, осмелев, поднял глаза на Варенцову. - Сами-то вы уверены, что не заблуждаетесь? Легко - со стороны-то...

Варенцова долго, рассеянно смотрела ему в глаза.

- А я не в стороне, Витя. Я здесь. В уничтожаемом городе... Потеряв любимого человека, я имею моральное право судить и осуждать. И ничуть не заблуждаюсь. Эту ярославскую рану Россия не скоро залечит. Такое без следа не пройдёт. И невиноватых нет. Виноваты вы - в том, что дали себя втянуть в этот кошмар. Кто - по глупости, а кто - из чувства ложно понятой чести. Виноваты красные, что поддались искушению уничтожить вас вместе с городом. Виноваты и мы, женщины, что не удержали мужчин от опрометчивых поступков, которые привели к беде...

- А те, кто, по-вашему, затеяли всё это? Они что - ни при чём? - возразил Витька. - И кто они вообще? Где они?

- О них не говорю, - махнула рукой Варенцова. - Я о тех, кто способен ещё хоть что-то осознать... А те, кто затеял - вот они-то и впрямь в стороне. Далеко. За границей. Их не достать. И нечего о них. Да и разве вышло бы у них что-нибудь, если бы не вы...не мы? Не наша глупость и гордыня? Мы, Витя, сами себе злодеи, вот что выходит...

- Плохо всё выходит у вас... У нас, - поправился Витька, мельком покосившись на неё.

- Плохо, Витя. Хуже, кажется, некуда. Ну, вам, наверное, пора... Заговорила я вас. Может, и напрасно, - грустно улыбнулась она.

- Да-да... Пойду, - Витька суетливо шагнул в соседнюю комнату и дальше, в прихожую. Накинул на плечо винтовку. - Пойду... Но я вернусь, Наталья Сергеевна. Я приду... Если, конечно... - он замолк и махнул рукой.

- Возвращайтесь, Витя. Обязательно... - прошептала Варенцова, подавая ему картуз. - И прошу вас... Постарайтесь остаться в живых!

С этими словами она перекрестила его, поцеловала в лоб и нахлобучила на голову картуз.

- Всё. Идите, Витя... Идите... - и отчаянно махнула рукой.

Витька и не заметил, как очутился за порогом. И пошёл двором, низко опустив голову. Хотелось обернуться, увидеть её - он чувствовал - в последний раз, но мешало что-то. Он вздохнул - будто опомнился - и поспешно зашагал со двора. Непросто и нелегко было на душе от этого тягостного разговора, но рассеялись в ней так угнетавшие ранее потёмки и было тепло. Как от нежного, участливого прикосновения любящего человека. Как хорошо, что существуют, оказывается, на земле такие прекрасные женщины! И как важно, как необходимо знать об этом! И что бы ни делал, где бы ни был Витька в последующие два дня - такие же тяжкие, грозные и горькие - всё для него озарено было мягким, величавым, всепонимающим светом этой женщины. Уже ради неё одной стоило и жить, и сражаться. Даже без малейшей надежды на победу и жизнь.

Поутру, на построении во дворе гимназии, побледневший и осунувшийся поручик Зубов долго стоял перед своим взводом, вопросительно вглядываясь в невыспавшиеся лица добровольцев, кусал губы и, кажется, не знал, с чего начать.

- Вот что, ребята, - наконец выговорил он. - Положение наше критическое. Мы, ярославские офицеры, останемся в городе и будем обороняться до последней капли крови, хотя надежды на успех нет. Но вы - добровольцы. Как боевой офицер, я не могу призывать вас покинуть отряд. Но каждый следующий час, каждая минута может оказаться для вас смертельной. Чтобы уцелеть, нужен боевой опыт, которого, будем откровенны, у вас нет. Поэтому я не буду препятствовать тем, кто сейчас сдаст оружие и уйдёт.

Строй добровольцев вскипел возгласами недоумения и возмущения.

- Вот так раз!

- Как?

- Почему?

- Где союзники? Предали?

- А Рыбинск что? Где они?

- Сволочи! Шкурники! Паскуды!

- А Перхуров что? Чего молчит?

Вал беспорядочных выкриков нарастал, переходя в бестолковый, злобный галдёж.

- Молчать! - раскатисто и протяжно, как боевая труба, пропел Зубов. - Молчать, - уже спокойнее, будто предостерегая, добавил он, когда бойцы затихли. - Не задавайте мне вопросов. Всё равно не отвечу. Я знаю не больше вашего. Союзников не будет. Полковник Перхуров во главе особого отряда отбыл в Тверицы на подкрепление. Временное командование Ярославским отрядом принял генерал Карпов Пётр Петрович. Это всё.

Строй снова заворчал.

- Отбыл, значит? Ну, герой...

- Рядился-рядился, да сдулся?

- Молодец... Заварил кашу, а нам - расхлёбывай!

- Молчать! - снова крикнул Зубов, но уже не так впечатляюще. - Отставить разговоры! Действий начальства не обсуждаю. Мы, офицеры, знали, на что шли. И я, поручик Зубов, предупреждал вас, что, если идти до конца, то неминуемо придётся сложить голову! И мы остаёмся в Ярославле. Да! Расхлёбывать эту кашу, раз больше некому! - лицо Зубова на миг зло скривилось, но он тут же справился с собой. - Тех, кто не видит смысла жертвовать собой, прошу сдать оружие и более не задерживаю!

Строй добровольцев пошатнулся и смешался. Один за другим выходили из него бойцы, снимали винтовки, срывали белые повязки с рукавов. На лицах - злоба и обида.

- Благодарю за службу. Прощайте. Благодарю за службу. Прощайте, - сухо и безучастно говорил каждому Зубов. Витька, широко раскрыв глаза, с колотящимся сердцем следил за происходящим. Что будет, если уйдут все? Если останутся только он и Зубов? Для Витьки давно уже было всё решено. Горькие слова поручика, впервые прозвучавшие во всеуслышание, конечно, чуть ошеломили. Но разве он, Виктор Коробов, не был готов к этому? Без этого города, ныне полусожжённого и нещадно избиваемого, он не мыслил себя. Здесь он родился, здесь промелькнуло и быстро кончилось его нецветистое, бедное, но такое милое и прекрасное детство. Здесь он окреп и вырос. За какие-то две недели... Здесь, в конце концов, живёт Наталья Варенцова. Наташа... Лучшая и самая несбыточная из женщин. Ему некуда и незачем бежать. Спасти жизнь? Ради чего? Презирать себя до самой смерти? Да и не удастся затаиться. Негде. Нет выбора у Витьки. Только смерть. Либо честная и смелая - с оружием в руках, либо подлая и позорная - у стенки. Трудно выразить это словами, но ему вполне достаточно было чувствовать это. Но, если он останется с поручиком один на один, придётся ведь что-то объяснять. А Зубов волей-неволей должен будет говорить что-то в ответ... Всего этого Витька не хотел и боялся.

Но обошлось. Около половины взвода осталось на плацу. Отрешённые, со злинкой, лица. Гробовое молчание и лёгкий испуг в глазах. Кажется, в своих страхах Витька был не одинок. Затихли шаги последнего уходящего, и неудержимый вздох облегчения прошумел над гимназическим двором. Ни слова больше не говоря, Зубов обошёл строй и крепко, с чувством, пожал каждому руку.

- Вот что, ребята, - помолчав и вздохнув, сказал он. - С минуты на минуту будет приказ выдвигаться на позиции. Для многих, не скрою, это будет последний бой. Надеюсь, вы все осознаёте это. Ещё не поздно отказаться...

- Да будет уже, господин поручик! - умоляюще проговорил Киреев. - Не травите уж. Командуйте!

- Взвод! Слушай мою команду! Оставаться в боеготовности. Места расположения не покидать. Ждать приказа. Боец Коробов - ко мне, остальные - разойдись!

Витька вздрогнул.

- Боец Коробов по вашему приказанию... - неумело козырнул он, застыв перед командиром.

- Не приказание, Коробов. Просьба. Отойдём.

- Вот что, Витя, - доверительно, вполголоса, убедившись, что никто не слышит, заговорил он. - Без околичностей. Я вижу, как ты переменился после визита к... К госпоже Варенцовой. Вижу и понимаю. Понимаю, может быть, больше, чем кто-либо. И вот о чём хочу попросить. Не сегодня-завтра кто-то из нас погибнет. Ты понимаешь это? - желтоватые глаза Зубова испытующе, будто прицеливаясь, вперились в Витьку.

Витька пожал плечами и кивнул. Он ждал чего угодно, только не этого. И неужели, чёрт возьми, у него до такой степени всё написано на лице?

- Если оба выживем, что вряд ли... - с сильным волнением и длинными паузами продолжил Зубов, - тогда, считай, разговора не было. Но, если меня убьют раньше... Могу я тебя...как понимающего попросить... При встрече с Варенцовой сообщить ей, что я...думал о ней до последнего мига и умер...с её именем на губах? - Зубов смущённо крякнул, отвернулся и долго стоял, прислушиваясь к близким, колышащим прохладный утренний воздух разрывам. - Чёрт, как глупо... Сейчас, небось, и в романах так уже не пишут... Так что, Витя?

Коробов, закусив губу, глядел на затянутое чёрным дымом небо. Глаза его повлажнели, и тусклый, задымлённый свет блестел и переливался в них.

- Можете на меня рассчитывать, господин поручик, - тихо, но твёрдо ответил он. - Скажите, а если остаться в живых выпадет вам, могу я просить вас...о том же самом?

Резко повернувшись, поручик в упор пронизал, как прострелил Витьку жестким вопросительным взглядом. И тут же улыбнулся краешками губ, кивнул, энергично, с хлопком, пожал ему руку и ушёл.

Ждать пришлось недолго.

- Отряд, равняйсь! Смирно! - понеслось по двору, и сводный добровольческий отряд выстроился на плацу. И только сейчас все увидели, как от ворот приближается к ним седой плечистый старик в полевой форме, с пушистыми космами лопатообразной пепельной бороды, с красноватым, в сизых прожилках, мясистым носом. Это был генерал Карпов. Бойцы напряглись.

Пётр Петрович давно уже пожертвовал для нужд фронта и пролётку, и смирного, покладистого мерина. Теперь он ходил только пешком. Казалось, это не доставляло ему никакого труда. В любую непогоду, под любым обстрелом можно было видеть его бодро, едва не вприпрыжку, бегущим по городу. И сейчас, став командующим, он не изменял своим привычкам. Вот только спеси да хвастливого всезнайства, кажется, здорово поубавилось.

- Здорово, ребята! - трубно крикнул он, выслушав доклад Зубова, и приветливая улыбка раздвинула густые седые усы.

- Здравия желаем, ваше превосходительство! - отлаяли добровольцы, улыбаясь в ответ. Титулы были отменены, но уж очень хотелось удружить. Карпова здесь любили. Он казался куда более человечным, чем сумрачный, апатичный кабинетный Перхуров. Генерал обошёл строй, чуть отступил, оглядел весь отряд.

- Орлы! Богатыри! - сдержанно улыбнулся он. - Рад видеть! Теряем людей, ребята. Жаль. А могло бы выйти хор-рошее дело! - и досадливо отмахнул кулаком. - Эх! В нелёгкий час досталось мне командовать городом. Но теперь, когда в наших рядах остались одни ярославцы, мы лучше поймём друг друга. Это наш город, нам и Бог велел стоять до последнего. Кто же, если не мы с вами?

Друзья мои! Вам предстоит сегодня оборонять восточный и прикоторосльный рубежи города от атак противника. Направление это не главное, и сил у красных там немного. Их цель - отвлечь наши главные силы на севере и помочь красным латышам ворваться в город. Наша задача - не позволить им этого. Главная трудность - в недостатке боеприпасов. Поддержать вас пулемётным огнём не удастся. Вся надежда на ваши винтовки и штыки, ребята. Час настал! Я верю в вас, дорогие мои! - и Карпов, кашлянув, зажмурился и провёл пальцами по глазам. - Командуйте, поручик!

- Отряд, напра-во! В пирамиду за русскими винтовками шагом... Марш! - пропел Зубов.

Браво топоча и старательно отмахивая руками, добровольцы зашагали к побитому и порушенному зданию гимназии, где в подвале была оружейная пирамида. На опустевшем плацу остался генерал Карпов и - поодаль - двое сопровождающих. Пётр Петрович поглядел вслед ушедшему отряду, снял фуражку, перекрестился и жалобно, длинно, по-стариковски, вздохнул.

И снова марш через весь город, к Которосли. Уже с двумя винтовками. Одна - русская, со штыком - за левым плечом, в ней всего пять патронов. Она - для ближнего, штыкового боя. За правым плечом вторая - итальянская. Для стрельбы. Стрелять из неё - сноровка нужна, отдача сильная. Зато в патронах недостатка нет. Две винтовки, а выходит - две половинки одной. Тяжело и неудобно на марше, а в бою и вовсе губительно: пока перехватишься, одну - за плечо, другую - с плеча, десять раз убьют. Ну да всё лучше, чем с одной, да без патронов.

Шагал в строю Витька и удивлялся себе. Вот он, боец Виктор Коробов, идёт на верную смерть. И никаких чувств, никаких мыслей по этому поводу. Будто на очередные занятия по боевой подготовке. Или на рытьё окопов. Непонятное, непостижимое безразличие. Ещё недавно жизнь виделась ему огромной, таинственной, бесконечной и вообразить, что она вдруг оборвётся, не было никаких сил. Как это так - он, Витька, вдруг возьмёт и перестанет быть? Всё, что он, живой, видит вокруг - небо, земля, река - останется, а его не будет? Но теперь все вопросы были отвечены и отметены, как детские и неподобающие. Спокоен был боец Коробов. Спокоен и отрешён. Не дрогнул ни единым мускулом лица, когда на Власьевской площади их застиг артобстрел, и пришлось переползать от дома к дому. Не поморщился, когда шагали сгоревшими предместьями за Сенной, обходя обугленные трупы лошадей и коров. Человеческих останков не встречалось: их всё-таки успевали убирать. Да и научились уже люди защищаться и прятаться от снарядов и пуль. Две недели боёв не прошли даром для ярославцев.

У серых куч угольев и золы копошились одетые в рваньё и мешковину люди. Временами доносился раскатистый, животный, без единого признака человеческой интонации хохот. Это были сумасшедшие. Пять дней назад сгорела городская психлечебница, и её несчастные обитатели бродили теперь по всему городу. Гибли от пуль и осколков. Рылись в помойках и на пепелищах. Пугали уцелевших горожан. Они встречались повсюду, и Витька не верил, что их было так много. В эти дни рассудка лишились и нормальные прежде ярославцы. Витька подозревал, что они-то, добровольцы, старательно марширующие на верную смерть, и есть самые истинные умалишённые. И вряд ли сильно ошибался.

На берегу Которосли, у обломков взорванного Толчкова моста мелькали, перебегая с места на место, серые островерхие фигуры с винтовками наперевес. А здесь, на линии обороны белых, царило усталое спокойствие. Чему быть - того не миновать, и нечего тут суетиться. Залегли в наспех отрытых окопчиках бойцы. Без интереса разглядывали красных, поочерёдно беря их на мушку. Эх, жаль, стрелять нельзя! Строжайше запрещено: беда с патронами. Одежда - гражданские брюки, рубашки, толстовки - пропылена и запачкана. На многих - окровавленные повязки. В глазах усталость и одурение. Впереди, на берегу, белеют и сереют в траве тела. Предыдущая атака была принята в штыки и отбита. Многие окопчики пустовали. Срочно требовалось пополнение, а лучше - полная замена, да где ж сейчас столько народу взять? Утешало одно: красным тоже крепко досталось, раз попятились и стали перегруппировываться.

Подоспевший отряд добровольцев-резервистов подоспел как раз вовремя. Позиции занимали бегом.

- Ну, как тут? - втискиваясь в окопчик и поджимая длинные ноги, коротко спросил Витька у соседа, хмурого усатого бойца с перевязанным левым предплечьем. Из-под жёлтого бинта ярко проступало бесформенное красно-бурое пятно. Как раз там, где полагалось находиться белой повязке.

- Э-э... - неопределённо проскрипел боец и махнул здоровой рукой. - Еле держимся. Вот с вами, может, и протянем ещё... Хотя куда там... С такой салажнёй! Гимназист?

- Реалист. Бывший, - счёл нужным подчеркнуть Витька.

- О! - с деланной важностью крякнул сосед. - Реалист! Ну, тогда всё. Тогда победим! Ты хоть видел их? - и кивнул в сторону красных. - Страсть господня, вот те крест, звери какие-то, а не люди! И ни одного русского! Ни од-но-го! Прут, как оглашенные, глаза стеклянные... Тьфу! Понабрали уродов... - и боец шёпотом выматерился.

- Может, и лучше... Что нерусские-то, - робко проговорил Витька. - Легче так...

- А, один чёрт, - сплюнув, пробормотал боец. - Если подумать, так русские ещё и похуже будут. Они знают, что творят. А этих втянули, они и не понимают, отчего у нас сыр-бор-то горит. Но драться горазды. Горазды...

- А нас? - будто издали услышал свой голос Витька, и пред глазами туманно задрожало лицо Варенцовой. - Нас не втянули в это?

Сосед вопросительно и недобро покосился на него и промолчал.

- Отряд, к бою готовьсь! - хрипло и сдавленно скомандовал незнакомый офицер, и Витька, вжимаясь в землю, припал к прицелу итальянской винтовки.

Серые остроконечные фигуры вдали задвигались и редкой цепью, перебежками, то и дело припадая к земле, устремились на позицию добровольцев. Торопливо захлопали вокруг хлёсткие выстрелы.

- Отставить стрельбу! - взвился хриплый голос командира. - Подпустить ближе! Стрелять только по команде! Беречь патроны!

Вслед первой поднялась и стала приближаться вторая цепь. За ней - третья.

- Нет чертям угомону... - зло пробормотал Витькин сосед. - Ухх... Ну, где ж твоя команда-то, благородие... - и едко, нетерпеливо выругался.

Первая цепь была уже близко, вырисовывались небритые, загорелые до смуглости лица атакующих. Засвистели высоко над головами пули. Слышались раскатистые, отрывистые выкрики.

- И впрямь, нерусь какая-то... - прошептал Витька, ловя то одного, то другого из них в прицел. Чуть подрагивали руки, стучало сердце, но никаких переживаний насчёт того, что вот сейчас ему придётся впервые в жизни убить человека, Витька не испытывал. Даже близко ничего не было. Только одно - не промазать, не дать им добежать...

- Мадьяры да поляки... - буркнул в ответ сосед, изнывающе постанывая. - Ну что ж они телятся, мать их...

- Отряд, огонь! - гулко и хрипло понеслась команда. - Внимание на фланги!

Поднялся бешеный, захлёбывающийся грохот выстрелов. Витька целился, жал, затаив дыхание, на спуск, получал резкий толчок в плечо, но не слышал своих выстрелов. Винтовка будто сама собой содрогалась в руках, не производя шума и не причиняя вреда противнику. Правый - самый опасный - фланг наступающих оставался цел и уже опасно близок. Бойцы двигались перебежками, приостанавливаясь лишь для выстрелов. Ещё чуть-чуть - и охватят справа, и прижмут к реке. Тогда - крышка. Жукнула злобно над самой головой пуля. Ещё одна прошла у самого виска, и показалось даже, что ухо, скулу и половину лба обдало чем-то горячим и сухим. Витька припал к прицелу, сунул меж прикладом и плечом сдёрнутый с головы картуз, перевёл дух.

- Стреляй же, заснул, что ли? - сердито заворчал сосед.

- Угу... - чуть поморщился Витька.

- Хлесть! Хлесть! Хлесть! - будто огромная плеть, захлопала "итальянка". И Витька с удивлением увидел, как взмахивают руками, роняют оружие и падают островерхие фигуры красных бойцов, как, сжавшись, сгибаются пополам и пятятся назад, и подоспевающие сзади обходят их и переступают через упавших. Вот ещё один замер и осел на землю. Вздрогнул, вскрикнул и рухнул, вытянув руки, лицом вниз другой. Перекосился, упал набок и забился, задрыгался третий. Не только Витька, а и другие добровольцы приноровились к оружию и, пользуясь укрытым положением, начали наносить противнику урон. Первая - поредевшая - цепь смешалась со второй, но и там уже падали убитые и раненые. Но атака не прекращалась. За третьей цепью виднелась и четвёртая, и пятая. У Витьки заканчивалась вторая обойма, а первые ряды атакующих были уже угрожающе близко к окопам добровольцев. Уже раздавались там и тут вскрики и стоны: начались попадания. Хорошо хоть, что артиллерия красных, как обычно, не торопилась с поддержкой. Пушки Закоторосльной стороны с увлечением крушили район Сенной площади.

- Отряд! По центру цепи! Целься! Огонь! - раздалась команда, и среди атакующих появились первые признаки смятения. Центр смешался, и на позицию перхуровцев наступали теперь не грамотно выстроенные цепи, а некие скопления бойцов, лишь отдалённо напоминающие боевой порядок. Это мешало наступать другим подоспевающим цепям, и они так же ломались и рассеивались.

- Ага! - злорадно крикнул Витькин сосед. - Не нравится! Хреновые вояки, сразу видно! Эх, пулемёт бы... Пулемёт! - уже почти плачущим голосом протянул он.

Красные приближались медленно и неуклонно. Добровольцы не прекращали огня, но расстояние продолжало сокращаться и казалось уже достаточным для успешного выстрела навскидку.

- Отряд! За Россию! За Ярославль! За мной, в атаку - вперёд! - зычно разнеслось над окопами. Сильными, пружинистыми прыжками выскочил вперёд невысокий, мускулистый и цепкий офицер в пропылённой, истёртой полевой форме, с "маузером" в правой руке. Махнул левой призывно и повелительно, чуть отшагнул от просвистевшей у самого уха пули.

- За мной, вперёд! Ур-ра-а! - со звонким, трубным кличем выскочил за ним поручик Зубов и, наугад паля из револьвера, побежал в сторону наступающих.

- Ур-ра-а! - гулко, раскатисто и угрожающе понеслось по окопам. И из них стали подниматься бойцы. Они будто вырастали из земли, поначалу медленно и нерешительно, опасливо пригибаясь. Но вырастали. Над собой, над противником, над своим страхом. Вырастали, выпрямлялись в полный рост - и бежали с винтовками наперевес. Русскими. Мосинскими. Штыковыми. Бежали, оставив в окопах раненых. Не думая о том, вернутся ли. Не до мыслей теперь, не до сомнений в этом едином, братском порыве.

Поймал пулю в неуклюжем прыжке хромой вояка Киреев. Рухнул мешком наземь, даже простонать не успел. Вздрогнул, как споткнулся, и согнулся пополам Дьячок. Пули - вот они. Рядом - и над головой... И, чтобы не погибнуть всем, надо скорее добежать до врага и заставить его винтовки замолчать.

Последним, что увидел Витька перед контратакой, было ярко-синее окошко в облачном небе над Иоанном Предтечей. Порывистым ветерком отнесло дым пожаров, и видно было, как из этого окошка шатром спускаются на многоглавый храм туманно-золотистые, расширяющиеся книзу лучи. "Хорошо-то как, Господи..." - мучительно сдавив зубы, подумал Витька, закинул за плечо "итальянку", взял наперевес родную мосинскую, медленно выпрямился и побежал, стараясь не отставать.

- Ур-ра-а! - устрашающе гремело вокруг, и вал бойцов в белых повязках упрямо и решительно катился в сторону островерхих. Те подобрались, ощетинились штыками и двинулись навстречу, пытаясь перегруппироваться на бегу.

У Витьки вдруг перехватило дух. Воздух, казалось, сгустился и распирал грудь яростным азартом и даже восторгом. Лицо перекосилось, напряжённо оскалились зубы. "Ну, сейчас! Сейчас мы вам..." - вырывались хриплые, ожесточённые слова пополам с ругательствами.

- Ур-ра-а! - что было сил выкрикнул он, и его ломкий, далеко разнёсшийся голос был подхвачен десятками глоток. - Ур-ра-а!

Выли над головой пули. Вскрикивали и падали добровольцы. Но этого стремительного бега было уже не остановить. Остановишься - погибнешь. Нет - тоже погибнешь, но хоть кого-то из них, из этих остроголовых, может быть, прихватишь с собой... Раза три выстрелил Витька, не целясь, поверх голов. Всё равно на бегу не прицелишься, да и опасно: своих много впереди. В штыки теперь! Только в штыки! Ур-ра-а!

И два катящихся друг другу навстречу людских вала сшиблись, сбились, вспенились в бурлящую, кипящую, кровавую кашу. С треском отбиваемых винтовок, со зверским рёвом, переходящим в утробный вой и стон раненых, с хрустом входящих в плоть штыков, с хлёстом выстрелов. Витьку неудержимо несло вперёд, и ни страх, ни здравый смысл не могли остановить его. Он был охвачен, подожжён и раскалён общим бешеным порывом, и не было сейчас для него ничего, кроме винтовки в руках, примятой и окровавленной травы под ногами, островерхих фигур, маячивших впереди.

Перхуровцы наседали, к первым рядам, уже схлестнувшимся в штыковом бою, поспевали новые и новые волны бегущих следом, и тоже сшибались с красными, выкрикивая сквозь сжатые и оскаленные зубы бранные слова. Хлопали выстрелы. Вздымались кулаки. Рассекали воздух штыки. Тянулись к вражеским глоткам растопыренные, готовые хватать, давить и рвать руки со скрюченными пальцами.

Подоспел и Витька. Ему навстречу выскочил боец в истрёпанной солдатской полевой форме, в "богатырке" с опущенными ушами и большой красной звездой на лбу. Лица Витька не успел разглядеть, видел лишь оскаленный, орущий рот. И, не долго думая, выстрелил. Красноармеец попятился и осел. Зверская гримаса сменилась болью и недоумением. Кольнуло Витьку что-то у сердца, но некогда было раздумывать: на него наседал ещё один здоровенный, с широченными плечами, боец. В огромных ручищах он, как щепку, держал винтовку со штыком. Это был конец: Витька понял, что не успеет передёрнуть затвор. Но, повинуясь уже памяти тела, выставил на бегу левое плечо и сходу, соединяя удар со своей инерцией, отбил винтовку красноармейца. Тот, видимо, не ожидал столь яростного наскока от такого хлюпика, и винтовка выскочила из его неуклюжих, лопатообразных ладоней. Теперь он был беззащитен для выпада, и Витька, не задумываясь, заученным движением выбросил винтовку вперёд по левой руке, с силой толкнув правой в торец приклада. Штык вошёл мягко и стремительно, справа под вздох, туда, где печень. Красноармеец коротко ёкнул, дёрнулся, бешено взревел и согнулся. "Богатырка" слетела с его большой патлатой головы. А Витька вдруг ослабел. Дрогнули и подкосились колени, к горлу подступила удушливая тошнота и зазвенело в ушах. Он походил теперь на механическую игрушку, у которой вдруг кончился завод, и главная пружина ослабла и обмякла. И в долю секунды вихрем пролетели перед глазами все события последних дней. Учения. Обстрелы. Собранный и решительный Супонин. Дровяная баржа и её пленники. Барковская. Аболиньш. Зубов. Варенцова... Наташа... Наташа.

Он рванул на себя винтовку, но, судорожно схваченная грубыми лапами красноармейца, она не подалась. А тот снова взревел и выдернул из себя штык. Выцветшая тесная гимнастёрка на правом боку тут же темно и тяжело набухла. Он выпрямился, схватил Витькину винтовку за цевьё, вырвал её из рук Коробова, замахнулся с жутким, слабнущим рёвом и с чудовищной силой опустил приклад на голову несчастного Витьки. В Витькиных глазах всё взорвалось ярким слепящим пламенем и грянула тьма. Глухая и вечная. Отброшенный косым ударом, разбрызгивая кровь и ошмётки размозжённой головы, доброволец Коробов рухнул плашмя на траву, беспорядочно передёрнулся и замер. Красноармеец пошатнулся, выронил винтовку и, серея на глазах, упал на колени и сунулся лицом в землю.

А вокруг шёл бой. Смертный. Страшный. Жаркий. С грохотом сшибающихся винтовок. С бешеным рёвом бойцов. С хлёсткими - в упор - выстрелами и предсмертными хрипами. И лежали в бурой от крови траве прибрежного луга убитые и раненые. Кто-то кричал. Кто-то стонал и звал на помощь. Кто-то жалобно и слёзно просил дострелить. И бессвязная, хриплая русская речь мешалась с непонятной иноземной.

- Ур-ра-а! - раскатилось со стороны города. Шла подмога. Ещё один, так же наспех сколоченный отряд добровольцев на ходу вступал в бой. Красные замешкались, заколебались и дрогнули.

- Ур-ра-а! - грянуло с новой силой, и белые добровольцы бросились преследовать отступающих. Но тут опомнилась красная артиллерия, и несколько трёхдюймовых снарядов взрыли землю на линии атаки. Потеряв нескольких бойцов, белые благоразумно откатились на прежние позиции. Атака красных была отбита. Ненадолго. До следующей. Но выигран был, похоже, ещё один день. Ещё один день главные силы повстанцев продержатся на северных рубежах, не отвлекаясь на такие бестолковые, изматывающие атаки. Ещё один день смогут они сдерживать упрямый, хладнокровный натиск латышских стрелков. День жизни - а вернее, агонии осаждённого, горящего, разрушенного Ярославля. Ценой десятков жизней не обученных толком, не обстрелянных в боях вчерашних мальчишек. Один день. Не так уж и мало для войны...

А им, героям этого дня, было уже всё равно. Беспорядочно, как брошенные игрушки, лежали они в луговой траве вперемешку с поверженными врагами. И распластался с проломленной головой, уткнув лицо в забрызганные стылой кровью и мозгом стебли одуванчиков, доброволец Витька Коробов. Проживший за эти две недели целую жизнь. Бывший реалист и неисправимый мечтатель. Ярославец. Боец никогда не существовавшей на свете Северной Добровольческой армии.

Отступать некуда

Будоражащее, щекочущее беспокойство владело Антоном в эти дни. Душа была переполнена, как воздушный шар: отпусти - и полетит. Как крылья выросли: если б не голод и слабость, так и полетел бы взаправду. Над крышами и куполами, над реками и пристанями... Да не очень-то полетаешь в разбитом, разорённом городе, где нет уже ни крыш, ни куполов, от домов - обгорелые остовы со слепыми дырами окон, а от пристаней - переломанные брёвна, доски, щепа у берега да сиротливые пеньки из воды. Стоит в воздухе тёмно-серая, дымная, пыльная взвесь, и уже не то что летать, а и смотреть в такое небо не хочется. Вздыхал Антон, опоминался, мрачнел, но, разгребая завалы, копая щели-укрытия, помогая доктору и Даше на перевязках, он часто цепенел вдруг, и шалая, глуповатая, рассеянная улыбка выплывала на его лицо.

- Ты что это? - одёрнул его однажды Костя. - Спишь, что ли?

- А? - вздрогнул Антон. - Нет... Так, вспомнилось... - и с новой силой налёг на лопату.

- Вспомнилось... - проворчал Костя. - Хорошо, когда есть, что вспомнить... - и покосился на него с лёгкой завистью. А пусть! Пусть завидует. Есть чему.

- Ты, Антоха, гляди, что-то с ней не то, по-моему, - участливо, вполголоса, проговорил он.

- Что-что? - задиристо вскинулся Антон. - Ты о чём это?

- Да не ершись ты, чёрт чудной! Дашка твоя... Квёлая какая-то. То всегда быстрая, живая такая, а сегодня как в воду опущенная... Может, заболела? - с искренней тревогой глянул на друга Костя. Антону стало чуть совестно.

- Да нет, ничего... - пробормотал он. Неспроста, ох, неспроста рассказала обо всём ему Даша. Тяжело ей. Вот и со стороны уже замечают... - Ничего, устала просто... Мы-то с тобой, здоровые лбы, вон во что превратились! - и поддёрнул Костю за болтающийся ремень брюк. - А ей каково? - и с благодарностью улыбнулся ему. Так и распирало открыться, поделиться с другом своей радостью. Но нет. Нельзя. Это их с Дашей тайна. Не знает - и хорошо. И пусть.

- Ложись! - истошно крикнул Костя и толкнул Антона сзади в плечо. Да, позабыл Антон об осторожности, позабыл... Здорово ж его оглушила, ошеломила, околдовала Даша своей новостью! Вот и снаряд на подлёте пропустил, далеко ли до беды...

Они лежали на мостовой, вжимаясь в булыжник, а свист над городом становился всё громче и невыносимее. В центральной, каменной части города от домов остались одни стены и перекрытия. Остальное уничтожили пожары. Остовы эти были сильно обуглены, но издали, с красных позиций, виделись полноценными домами. И именно сюда летели теперь снаряды при каждом обстреле. Сейчас... Сейчас... И Антон зажмурился, отсчитывая секунды. Тряхнуло - и грянул ревущий, глушащий грохот догоняющих друг друга разрывов. Земля болезненно вздрагивала. Воздух будто собрался в мягкий, но тяжёлый и упругий кулак, и яростно молотил по голове, спине, плечам. Особенно доставалось ушам, и тут первым делом было вовремя открыть рот, чтоб не оглохнуть. Но сегодня повезло. Не накрыло. Не летели поверху визжащие смертоносные осколки и обломки. Снаряды рвались за два квартала, у Ильинской площади и дальше, в районе Волжской набережной. Там над искорёженными, избитыми домами вставало свежее чёрное облако дыма и пыли. Оно будто плыло, разрасталось, приближалось. Разрывы тоже грохотали всё ближе и тяжелее, страшнее и оглушительнее, и казалось уже Антону, что не бьют его, не трясут, а он сам рывок за рывком проваливается в какую-то тёмную, с красными кругами, бездну. Надо было уходить, и лучше всего - в свой подвал, благо недалеко ушли. Щель только начали, от неё никакого толку, она не защитит. А там - и глубоко, и безопасно, и работа наверняка найдётся, и Дашка... Главное, Дашка близко. Это было ново. О Даше он всегда помнил, но как-то второстепенно: дело прежде всего. И лишь в самые трудные, опасные, отчаянные минуты она незримо вставала перед ним и оттесняла, отталкивала, уводила от беды. А теперь страшно было отлучиться, оставить её хоть на час. Даже на минуту. Что, если в самый опасный момент она останется одна? И он не успеет прийти ей на помощь? Эти мысли сегодня всё чаще и чаще приходили Антону в голову и заставляли мучительно жмуриться и зябко содрогаться.

- Уходим! Уходим, Костя! - крикнул Антон.

Пригибаясь, падая и вскакивая, медленно пробирались они по задымлённой Большой Рождественской. Вокруг было безлюдно: первые раскаты артобстрела прогнали с улиц и без того редких прохожих. А вот и дом. За него уже нечего бояться: уцелели только первый этаж и подвал. Высятся обугленные, щербато-зазубренные, как скалы, мёртвые стены. Два раза попадали сюда снаряды. Дважды обитатели подвала глохли и слепли в трясущемся подземелье, среди осыпающейся пыли, извёстки и кирпичной крошки. Но обошлось. Фундамент и подвал сработаны были на совесть. Будто подсказал кто-то век назад строителям, что грядут ещё Ярославлю причудливые испытания. Вход в подвал был со стороны маленького, тесного, заросшего крапивой и лопухами, а теперь заваленного обломками дворика. Разбитые, разломанные взрывом ворота были давно сняты, и к обгорелому столбу было прибито белое полотнище с красным крестом. В углу дворика темнела будка сортира. Чудом уцелевшая, она теперь всячески оберегалась стараниями доктора. .Жизненно важно, друзья мои! - воздевал он руки и театрально потрясал ими. - Жиз-нен-но! Иначе - эпидемия и смерть!.

Перепачканные, в пыли, извёстке и песке, ввалились они в подвал. На ступеньке, в луче дневного света из полуоткрытой двери, сидел усталый, обмякший, понурый доктор Губин. Безвольно опущенная правая рука с дымящимся окурком самокрутки меж пожелтевшими пальцами мелко подрагивала.

- А, ребята... - обернулся он к ним и прищурился. - Ну, как там? Плохо?

- Палят, гады... - переводя дух, отозвался Костя. - Близко... Того гляди, накроют!

- Бог не выдаст, свинья не съест, - усмехнулся доктор, тревожно глянув в сторону двери. Узкий кусочек неба, видный в щель, был свинцово-серым. - А тут тихо... Что-то, друзья мои, всё меньше и меньше пациентов у нас. Уж не знаю, радоваться или огорчаться. Семь человек всего... Правда, и с ними умаялся, спасу нет... Но сами подумайте: обстрелов меньше стало? Нет. Пожаров? Само собой, тоже. Выходит, что? Людей убавилось. И здорово, судя по всему. Скверно, ребятки... - и покачал головой.

- Ну, не все же повымерли, Сергей Саввич, - неуверенно пожал плечами Антон. - Многие ведь ушли из города...

- Ушли... - буркнул доктор. - Думаешь, это лучше? Куда? В поле? В лес? Что они там жрать будут, подумай! И сколько протянут? Эх, и выпало нам... Да, Антон! - будто вспомнил Губин. - Дашеньку я сегодня освободил. Плоховато ей. В обморок упала на перевязке, так что... Да ничего, ничего, оправилась уже, спит! - крикнул доктор уже Антону вслед.

В "процедурном" углу, возле перевязочного лежака, на ворохе тряпья спала Даша. Грудь еле заметно колыхалась слабым дыханием. Коротко остриженная голова и бледное, почти бескровное лицо с припухшими губами отчётливо белели на тёмном тряпье в полумраке подвала. Разбежавшийся было Антон застыл, как вкопанный. Так и стоял, больно закусив губу и чувствуя, как наворачиваются на глаза непрошеные слёзы. "Бедная моя... Бедная...", - одними губами прошептал он и вдруг почувствовал лёгкую, но цепкую руку на своём плече. Обернулся. Перед ним стоял доктор Губин.

- Тс-с... Не надо, Антон. Пусть поспит, пока можно. Пошли, пошли... - и осторожно, за руку, увлёк его к выходу.

Обстрел, кажется, стих, лишь где-то вдали слышалась привычная уже винтовочная и пулемётная пальба. Они вышли во дворик и присели на обгорелое бревно.

- Сергей Саввич, - сдавленным голосом, боясь всхлипнуть, заговорил Антон. - Что делать, Сергей Саввич? Надо же что-то... Ведь нельзя же так! Невозможно... Что делать?

Губин вздохнул и пожевал губами.

- А что мы можем, Антон? Безопасных мест здесь нет, сам знаешь. А оградить её от всех этих...гм...беспокойств не выйдет, она и слушать не станет. Пока безвыходно, Антон. Только ждать - и надеяться, что всё это скоро кончится. От нас не зависит, мы - жертвы, и не более. Ну, что поделаешь, раз повезло вам в такое время жизнь начинать? Жить, пока можно, а уж там - что Бог пошлёт... - тихо и монотонно проговорил он.

- Сергей Саввич, да как же? - крикнул было Антон, но, оглянувшись, приумолк и, потупясь, заговорил в землю. - Как же... Вы...вы посмотрите на неё, как она... Она ж не выдержит! Ещё день-два - и всё! Всё! - и Антон, не то вздохнув, не то всхлипнув, провёл ладонями по лицу. - Спасать её надо! Она жить должна... Жить!

- А ну, Антон, давай-ка без истерики, - тихо, но жёстко перебил его доктор. - Спасать... Жить... Это прекрасно, но что ты предлагаешь? А без этого и весь разговор ни к чему. Идеи есть?

- Идеи... - буркнул Антон и замолк. Молчал и доктор, не решаясь, видимо, на торжествующее "Вот то-то!". Молчал и ждал.

- Вот что, Сергей Саввич, - собравшись с силами и мыслями, тихо и раздумчиво сказал Антон. - Мы с Дашкой это скрывали, но вы должны знать. Время правды, сами говорили... Я не Родионов. Я Каморин. Антон Васильевич, - на этих словах он перешёл на шёпот и замолк, покосившись на доктора. Тот даже не шелохнулся, а лишь кивнул и пристально, схватчиво глянул на него. - Мой отец...

- Об этом не надо, это лишнее, - вполголоса перебил Губин. - Я знаю Василия Каморина. Дальше, Антон.

- Он... Ещё тогда нам с Дашкой предлагал... Ну, когда всё только началось... Уйти с ним за Которосль. Мы не пошли. Ну, не знали мы ещё, что всё так будет. И вот если бы я как-нибудь... - Антон мучительно замолк, не то подбирая слова, не то обдумывая возможные действия.

- Дал бы ему знать? - закончил за него Губин. - Каким образом?

- Не знаю пока... Поброжу по городу... Может, удасться что-нибудь... - пожал плечами Антон.

- Удастся - что? Случайно встретиться? - усмехнулся доктор. - Не дури, Антон. Так не делается. Если даже случайно и выйдешь на них, примут за лазутчика - и прощай. Мало ли, на кого нарвёшься. Да и перхуровцы не дремлют. Злые они. Чувствуют, что конец им. Нет. Это не выход. Даже не думай. Погибнешь - вот и всё.

- Но что же делать-то, Сергей Саввич? Что?!

- Что делать... Что делать... - пробурчал доктор в тяжком раздумье. - Пока, Антон, сходи-ка к театру. Там у немцев полевая кухня. Они добрые, может, повезёт сегодня с похлёбкой. Кувшин вон возьми. И осторожно. Тебя могут искать. Не отпустил бы, да жрать людям нечего, не серчай. А отцу знать дадим. Я к вечеру придумаю что-нибудь.

- Вы?! - опешил Антон.

- Я, - кивнул доктор. - И давай без эмоций, Антон. Всё. Ступай.

И, тяжело поднявшись с бревна, доктор скрылся за подвальной дверью. Антон, не моргая, глядел ему вслед. А потом медленно, задумчиво, обходя воронки и завалы, брёл в сторону Театральной площади с жестяным кувшином в руках. А там полчаса стоял в длинной очереди к котлу полевой кухни, возле которого ловко управлялся немецкий военнопленный с черпаком. И всё это время ошеломлённые раздумья не покидали его. Доктор... Вот так доктор! Загадочный человечище... И не удивился ничуть, услышав, что он - Каморин. Будто знал уже... Ну и ну!

- А ну, реалист, отойдём-ка... Разговорец есть, - раздался негромкий голос над самым ухом, и тут же двое неприметных, но крепких мужчин в одинаковых пиджаках вытеснили его из очереди и, плотно притираясь с боков, отвели далеко в сторону.

- Вы... Вы что? Вы зачем? Куда вы меня? - возмущённо упирался Антон. - Да в чём дело-то?

- Помалкивай, - ответили ему, и в бок упёрлось что-то твёрдое и холодное. И не нужно было ни ума, ни опыта, чтобы понять: оружие. Тут же подоспел патруль.

- Имя, фамилия? Документы при себе есть? Руки подними! - командовал один из штатских.

- Родионов... Николай, - чуть запнувшись, ответил Антон, терпеливо дожидаясь, пока его обыщут. Называться Антоном рисковано - слишком убедительная зацепка, если ищут именно его. Вовремя сообразил.

- Реалист?

- Да. Бывший, - процедил он сквозь зубы и мысленно выругал себя. Чёртов ремень! Не избавился вовремя, всё думал - обойдётся, да и вещь нужная, теперь где ж такой достанешь... Вот и получай! Пряжка-то за версту видна!

- Ну, теперь все бывшие. Пройдёте с патрулём в штаб. Для установления личности. Жестянку оставьте, не пригодится. Знакомые в очереди есть?

- Н-нет, - неуверенно протянул он, оглядывая стоящих людей. Да если бы и были. Нельзя...

- Так, может, адрес свой подскажешь? - приятельски подмигнул ему штатский. - Кувшин передадим, успокоим заодно, мол, жив-здоров... Ты не думай, мы понимаем...

- Да какой адрес?! - вскипел Антон. - Вторую неделю в развалинах живу, ночую, где придётся... Что я вам сделал-то? Три дня не жрал, помираю...

- Ничего, - ухмыльнулся второй штатский. - Там не помрёшь. По крайней мере, от голода.

И столько неприязни, презрения и гадливости было в этой ухмылке, что Антону стало не по себе. Он поморщился и поставил кувшин на землю. Шпик, склонясь, заглянул в него.

- Следуйте! - махнул он патрулю.

- Пошли! - толкнул его в спину патрульный из добровольцев. - Шагай-шагай! Реалист...

Перхуровский штаб был тут неподалёку, на Варваринской, в солидном особняке бывшего Государственного банка. Минут десять ходьбы. "Вляпался... Вот ведь вляпался, дурак, - с тоской думал Антон, понуро плетясь под конвоем. - Чёртова пряжка... Знают, гады, что Антон Каморин - реалист, вот и взяли... А хитрые, черти! Знакомых покажи, адрес скажи... Как же! Хорошо ещё, что не в подвале сцапали. Там Дашка, там доктор... Тогда бы всем каюк!"

Вот и штаб. Ни одного целого стекла в окнах. Крыша разворочена и обуглена. Сквозь проёмы верхнего этажа видно небо. Но у приоткрытых ворот караул. И во дворе деловито шастают какие-то военные. Положение аховое, но служба идёт. Упрямые, черти...

Антона провели во двор, проводили чёрным ходом на крутую, тёмную лестницу вниз.

- Конвой! - приложив ко рту ладони, крикнул патрульный. - Хорош спать, принимай гостя!

Снизу затопали гулкие, ленивые шаги, заворчали голоса, и на верхнюю площадку, щурясь от света, поднялись трое мужчин в полевой солдатской форме без знаков отличия и фуражек. На боках двоих плечистых молодцов красовались грубой кожи кобуры, и чёрные, в крупной насечке, рукоятки "наганов" внушительно выглядывали из них. Третий, постарше и помельче, держал в руках потрёпанную амбарную книгу.

- А, ещё один реалист? - шаловливо прищурил он левый глаз. - Милости просим. Ну-ка. Фамилия, имя, отчество. Год рождения. Где проживал?

Раскрыл книгу, взял тупой, привязанный к корешку суровой нитью огрызок карандаша и приготовился записывать.

- Родионов Николай Ильич. Тысяча девятьсот первый. Всполье, частное домовладение Радюхиной. Может, хоть вы объясните, за что меня...

- Ничего не знаю, - отмахнулся тюремщик и захлопнул книгу. - В шестую, к Самарцеву, - бросил он конвойным.

Кончилась лестница, потянулся длинный тёмный коридор. С потолка свисали лампы в жестяных абажурах, но электричества уже две недели не было во всём городе. Еле живой, неверный, болезненно трепещущий свет падал из закопчёного керосинового фонаря в руке конвойного.

- К стене! - скомандовали сзади, и передний конвоир открыл незаметную, невидную в потёмках дверь. Оттуда ударил поток жёлтого света.

- Заходи! - и Антона резко толкнули в спину. Взмахнув руками он, едва устояв, ввалился в тесную, щедро освещённую тремя керосиновыми лампами, комнатку. Узкая полоска света пробивалась и со двора, в верхний край заколоченного окошка. После еле проглядной тьмы коридора Антон ослеплено заморгал.

- Ну, здравствуйте, молодой человек, - раздался ехидный гулкий мужской голос. - С прибытием. Прошу садиться.

Прямо перед собой Антон увидел старый, шаткий, изрезанный и исцарапанный письменный стол с канцелярским прибором: пером, чернильницей, перочисткой и стаканом для карандашей. За столом, сцепив руки в замок, сидел военный лет сорока с бледным лицом и воспалёнными веками. Он был хмур и непроницаем, и жёлтые световые блики сияли на его лысине. Тут же, на столе, лежала фуражка без кокарды. Справа от военного, у торца стола, сидел ещё один, в вольно расстёгнутом штатском костюме, узкий, худой, с крепкой, коротко остриженной бодливой головой и острыми, как у хорька, ушами. Его прищуренные, пронзительные глаза глядели зло и весело. Перед столом стоял грубо сколоченный табурет.

- Да не стесняйтесь же, присаживайтесь, - уже знакомым голосом сказал остроухий.

Антон, чуть помешкав, осторожно опустился на табурет.

- Ну вот, так-то лучше, - усмехнулся остроухий. - Вы не серчайте, что мы вот так... Схватили вас на улице, сюда привели... Служба, знаете ли. Это, - он кивнул на военного, - начальник отдела контрразведки нашего штаба подполковник Некрасов. Ну, а я - его заместитель и помощник штабс-капитан Самарцев. Прошу... Ну, если не любить, то жаловать непременно. Как жизнь, как самочувствие, господин Каморин... Антон Васильевич, не так ли?

У Антона дрогнуло внутри. Самое плохое подтверждалось. Контрразведка... Хуже не придумаешь. Лишь бы виду не подать. Не вздрогнуть... Он поднял голову, приоткрыл глаза и тупо, вопросительно уставился на обоих контрразведчиков.

- Спасибо... Ничего, - осторожно пожал плечами он. - Только... Ошибка тут. Не Каморин я. Родионов. Николай.

- Вы уверены в этом? - полуутвердительно, со злинкой, высоким голосом спросил молчавший до этого Некрасов.

- Да... А как же... - начал было Антон.

- А вот нам кажется, что вы - именно Каморин Антон Васильевич, - резко перебил Некрасов. - Отпираться не советую. Иначе дальнейший разговор будет очень неприятным. В первую очередь, для вас.

- И для нас тоже, - с готовностью, будто по отработанной партитуре, подхватил Самарцев. - Вы думаете, нам тут делать больше нечего, кроме как разоблачать ваше враньё? Стыдно, молодой человек.

- Да чего - стыдно-то? Я ж говорю, ошибка это. Ну, не Каморин я... Ну чего бы мне врать-то? - изобразив заискивающую улыбку, развёл руками Антон. - Отпустите, господа, три дня не емши, еле ползаю.

Контрразведчики искоса переглянулись.

- Итак, ещё раз. Фамилия, имя, отчество? - отрывисто спросил Некрасов, обмакивая перо в чернильницу.

- Родионов Николай Ильич, - пожал плечами Антон. Некрасов еле заметно кивнул Самарцеву. Тот вздохнул, встал со стула и подошёл к Антону.

- Значит, Родионов? - с лёгкой, ядовитой угрозой спросил он.

- Да... - судорожно сглотнул Антон.

- И не Каморин?

- Нет... Я же говорю...

Но резкая, хлёсткая оплеуха прервала его. Левую щёку как огнём опалило. Болезненно загудело в ухе. Антон вскинул моргающие, перепуганные глаза на стоящего рядом Самарцева.

- А теперь? - с услужливой деловитостью осведомился штабс-капитан. - Родионов? Или всё-таки Каморин?

- Р-родионов... - чуть заикнувшись, выдавил Антон. - За что...

И тут же вторая оплеуха обожгла правую щёку. Антон застонал и схватился за голову. Из глаз сами собой брызнули слёзы. Это хорошо... Это убедительно. Хотя этих жлобов вряд ли в чём убедишь. До отца добраться решили, это ясно. Понимают, что через Антона - самый короткий к нему путь. Но не уверены они, что он - Каморин. Сомневаются, того ли взяли. Значит, не знают о нём ничего, наугад действуют. Впрочем, чёрт их, сволочей, разберёт...

- Ага. Не нравится? - ухмыльнулся Самарцев, опять склоняясь к нему. - Понимаю, негостеприимно. Сами вынуждаете, не взыщите. Вы по-прежнему Родионов или как?

- Родионов я... Почто изгаляетесь-то? - плачуще заныл Антон.

Самарцев прищурился, глянул по-особому, измеряюще, отступил на шаг - и словно пудовая кувалда врезалась Антону в левую скулу. Голова мотнулась, потянула за собой всё тело, и Антон мешком грохнулся в угол. Вслед за ним кувыркнулся и табурет. Глаза застелила зелёная тьма с частыми, как мошкара, белыми искрами. И неистовое, бессильное бешенство закипело в груди. Его, Антона Каморина, в родном городе избивают два пришлых подонка-солдафона, а он ничем не может им ответить. Нет сил. А главное - нельзя. Им нужен отец. И выдать себя он не имеет права. И остаётся только скулить, прикидываясь невинно обиженным. Какая подлость!

А гад Самарцев уже вот он, рядом.

- Вставай, скотина! - и тычет Антона в бок острым носом полуботинка. - Встать! Затопчу, сволочь!

Сжав зубы, преодолевая полуобморочную тошноту и головокружение, Антон медленно поднялся и, шатаясь, выпрямился.

- Вот. Так-то лучше, - проговорил из-за стола Некрасов, протирая перо перочисткой. - Ну-с? Может, будете всё-таки благоразумным? Так кто же вы на самом деле?

- Родионов... Николай... Ильич, - прошептал Антон, и собственный шёпот показался ему чужим. Всё вокруг поплыло, помутилось, потемнело, и он, покачнувшись, рухнул на пол.

Очнулся Антон от резкого, перехватывающего дыхание и вышибающего слезу нашатырного запаха. И обнаружил себя сидящим на венском стуле у стола. Рядом, на табуретке, примостился Самарцев и совал ему под нос пузырёк. По верхней губе и подбородку что-то текло. Это была кровь из носа. Нос не был разбит, просто из-за природной слабости кровил от малейшего удара по лицу. А тут удар был неслабый. Боксёрский. Скула онемела и челюсть еле двигалась.

- Очнулся, поздравляю. Вот полотенце, утрись, - сквозь зубы говорил ему Самарцев. - Упорный ты, гадёныш. Упорный... Полуживой, а всё своё. Ну, что тебе за смысл запираться? Расстреливать тебя только за то, что ты Каморин, мы не собираемся. И лично против тебя, дурака, ничего не имеем. Зачем врёшь, идиот?

- Я не вру... Я не Каморин... - заплетающимся языком пробормотал Антон и зажмурился, ожидая нового удара.

Самарцев вскочил с табуретки и злобно засопел.

- Довольно, штабс-капитан, - остановил его Некрасов. - Довольно, слышите? Так мы ничего не добьёмся. Физически слабоват, а так, я гляжу, крепкий орешек. Но мы вас расколем. Признаетесь, никуда не денетесь. А пока, если вам так нравится, можете оставаться Родионовым. Чёрт с вами, оставим это. Продолжайте с ним, Самарцев. Но без рук. Ещё успеете. Жду вас с докладом. Вы понимаете всю важность и неотложность. - Некрасов встал и вышел из-за стола. - До свидания, господин Родионов. Не прощаюсь, - иронически поклонился он Антону, надел фуражку и скрылся за дверью.

- Ишь, как с тобой цацкаются... - зло взглянул на него Самарцев. - Жалеют. Губить не хотят. Моя воля - отволтузил бы тебя до кровавого поноса, а завтра ещё... И ещё... Тут, знаешь, матёрые диверсанты - и те ломаются, а уж ты... Ну, ладно. Вот ты утверждаешь, что на Всполье жил. Допустим. Но кто может подтвердить это и сказать, что ты - действительно Родионов? Ну? Отвечай!

- Да я... Я у тётки двоюродной жил. Дрова ей колол, воду носил... Сгорело там всё. Сразу, как только началось... Мы...мы от пожара в город побежали, а тут обстрел... - Антон всхлипнул. - Потерялись мы. Так и не нашлись... И кто теперь... Где... Не знаю...

- Браво, - похлопал длинными узкими ладонями Самарцев. - Очень убедительно. И слезу пустил... Талант! Итак, подтвердить твои слова нечем и некому. На что же ты рассчитываешь? Что я тебе поверю, попрошу пардону и отпущу восвояси? Ты в контрразведке, друг ситный, а не в балагане. Отсюда упрямцы, вроде тебя, не выходят. Не понимаю только, зачем тебе всё это? Боишься прослыть трусом? Изменником? - и заглянул Антону прямо в глаза. В его зрачках сухо пылали две хищные жёлтые искры. - Дурак. Мальчишество всё это. Тебя и не просят никого выдавать. Мы-то знаем, что ты - Каморин. Тебе надо лишь признать это - и всё. Ну, влопался. Попался. Не повезло. Какое ж тут предательство? Зря ты так. Как есть, зря... - и укоризненно покачал головой.

"Ага, ищи дураков, - пронеслось в мутной голове Антона. - Стал бы ты со мной возиться, если бы всё было так просто... Как бы не так!"

- Ваше благородие... - прижав к груди обе руки, заканючил он. - Да я всей душой... Если чего помочь... Я же понимаю... Контрразведка и всё такое... Серьёзное дело, серьёзные люди... Да я завсегда! Но на кой, скажите, мне чужим именем-то называться? Камориным каким-то... Жил Родионовым - и помру Родионовым... Чужое имя, чужие грехи... Не глумитесь, пожалейте, господин офицер!

- Ну, насчёт помереть - это у нас быстро, - хмуро проворчал Самарцев. - Эх, и отвёл бы я на тебе душу, сукин ты сын! - и мечтательно возвёл глаза к потолку. - Ладно. Всё впереди, не правда ли. Посидишь, остынешь, одумаешься. Появятся умные мысли - дашь знать через караульного. Конвой! - крикнул он в тёмный коридор.

Лениво загремели сапоги, и в комнатку ввалились двое парней - тех самых, что только что вели Антона сюда по тёмному коридору. Сразу стало тесно и душно. Свет упал на их лица, не сытые, но и не измождённые голодом и тяжким трудом, на широкие плечи и литые мускулы под тесными рукавами полевых гимнастёрок. "А непыльно живут, гады," - зло ухмыльнулся Антон.

- А ну, ребята, поглядите-ка на этого молодца, - обратился к ним Самарцев. - Не знакомы ли? Не доводилось ли встречаться где? Хорошо поглядите. Сами-то ярославские?

- Так точно, ваше благородие! - вразнобой, вытянувшись по стойке "смирно", прогалдели они.

- Прекрасно. Вот и присмотритесь как следует. Вспомните. Мир тесен, мало ли... Очень нам поможете. Зачтётся на будущее, - умудрено улыбнулся Самарцев.

Добровольцы внимательно оглядели Антона, переглянулись, пожали плечами.

- Никак нет. Не признаем, - толстым, сонным и чуть виноватым голосом ответил один из них, повыше и, кажется, постарше. - Да и не могли встречаться. Он - реалист, а мы - по коммерческой части...

- Н-да... - потер подбородок Самарцев. - Ничего. Отыщем и реалистов, невелик труд. В пенал его. И - внимательно! Ясно?

- Так точно, ваше благородие! Вставай! Руки за спину! Вперёд!

И снова неприглядная тьма подвального коридора. Только шаги слышны. Робкие, неуверенные. Антон идёт, понуро сутулясь, руки за спиной. Голова гудит от побоев, а пуще - от нехороших мыслей. Дашка... Только б не докопались они до неё и доктора! А с них станется. Очень просто... Что делать? Что делать... И бьют по ушам резкие, гулкие шаги конвойных. Ох, и вляпался! А ведь предупреждал его доктор... Впрочем, куда там против их шпиков! Но как всё невовремя! Сейчас, когда Дашка... При этой мысли сами собой сжимались кулаки, и всё внутри переворачивалось от отчаяния.

- Пришли. Заходи, - буркнул шедший впереди конвойный, зазвенел ключами и отпер узкую дверь с полосой кромешной тьмы за ней. - Тут тесно, аккурат одному поместиться. Чтобы, значит, думалось лучше. Сиди. Надумаешь чего - зови. Ну и в сортир если. Для арестантов на дворе. Отведём. И гляди, без глупостей тут!

Антон вошёл - и тут же наткнулся на противоположную стену. Точно, пенал какой-то. Ну и ну! И света нет. Ни лучика, ни щёлочки...

- Вовка! - обернулся назад конвойный. - Дальний коридор проверь. Быстро! А я ему тут внушу. По-свойски...

- Угу... - буркнул в ответ второй и загремел сапогами.

- Ты... вот чего, - полушёпотом , приставясь к самому Антонову лицу, дыша огуречным рассолом, заговорил конвойный. - Мы тут не звери какие, всё понимаем. Если надо чего им подтвердить, так ты скажи - чего, может, отвяжутся. Спешат они, суетятся. Сам видишь, к чему идёт. Мы тоже... Связались по дурости, а теперь не знаем, как ноги сделать. А отсюда - только на фронт, к красным на штыки... Чёрт попутал. А если ты там кого у красных знаешь, так, может, и за нас замолвишь... Так что можешь рассчитывать... - и замолк. В Антоне слабо колыхнулась надежда, но тут же погасла. Нельзя. Нельзя им ничего говорить. Наверняка у них так условлено. А если и нет, то что изменится от их запоздалых подтверждений? Только подозрений добавит.

- Да я... - плачущим голосом пробубнил Антон, - да за мной и нет ничего, ошибка это... Ошибка! Не надо ничего. Не знаете меня - и не знаете, а врать нехорошо...

- Ага, - усмехнулся конвойный. - Слыхали. Тут все так говорят. Ну, смотри. Нажмут посильнее - другое запоёшь, да поздно уж будет. Ну, бывай!

Конвойный отступил за дверь, захлопнул её. Загремел замок, и медленно, понуро, застучали по коридору сапоги.

Антон попытался осмотреться в кромешной тьме. Это было невозможно. Света не было ниоткуда, и он, протянув в сторону руки, коснулся двух боковых стен. В этой каморке раньше, по-видимому, хранили какие-то не очень нужные банковские бумаги. Под ногами что-то шелестело. Пахло пылью, плесенью и мышами. Ни дать, ни взять, шкаф. Ага, вот на стенах планки набиты какие-то... Полки, видать, были. Да. В шкафу сидеть ещё не приходилось...

Он медленно, ощупью, сел на пол и, привалясь к стене, попытался вытянуть ноги. Почти получилось. Навалилась вдруг тяжкая, невыносимая усталость. И голод. Его-то Антон и боялся больше всего. Здесь, в безделье, нечем его заглушить. С ума сведёт. Поморят голодом с денёк - и неизвестно ещё, что с ним будет... Но нет, нет, это не самое страшное ещё. Это - как-нибудь. Страшно будет, если докопаются они до Дашки, сюда приволокут, станут бить её у него на глазах... А то и ещё чего, похуже. Они могут. Им, кажется, нечего уже терять...

Эти мысли вкупе со свербящим, мучительным голодом сами по себе были сродни пытке. Антон скрипел зубами, стонал, гнал их от себя, но они не уходили. Делалось всё хуже. Хотелось крушить, зубами грызть эти проклятые стены. Забыться бы, заснуть... Да где там - сердце колотилось, как пулемёт, так, что дрожала тьма перед глазами. Он потерял уже ощущение времени. Так недолго и с ума съехать... Плохо всё. Плохо и безнадёжно.

Так... Шаги... Шаги по коридору. Сюда? Да, кажется... Ну, помогай, Бог...

Лязгнул замок, и в каморку просунулся конвойный. Тот самый, что предлагал Антону помощь. Весь втиснулся. Антону пришлось поджать ноги, и он еле закрыл дверь.

- Ну, как ты тут? - хмуро спросил он.

Антон пожал плечами и промолчал.

- На, подкрепись, - и протянул ему краюху хлеба. - Оголодал, небось.

- Спасибо, - кивнул Антон. На душе чуть просияло. Но надо было держать ухо востро. Чёрт знает, что у него на уме... А на уме у него, судя по всему, было очень много.

- Знаешь, что? - чуть помявшись, шёпотом сказал он. - Бежать тебе надо, не слезут они с тебя... - и сделал выжидающую паузу. Антон молчал.

- Ладно ещё, когда за дело пропадаешь, не обидно хоть... - опять зашептал конвойный с лёгкой дрожью недоумения и негодования. - А так? Ни с хрена на улице схватили - иди и подыхай... Только потому, что на кого-то похож? Тебя они не выпустят. Даже не думай...

Антон молча пожал плечами. "Что всё это значит? - пульсировал в висках мучительный вопрос. - Зачем это он?"

- Не веришь? Имеешь право... Только я дело тебе говорю. На опознания гонять будут. А ночами - пытать и бить. В чём хошь сознаешься, лишь бы отстали... Ну а тогда и вовсе кранты. Насмотрелся я тут, упаси, Господи...

- Ну и что? - будто невзначай, вскользь, без всякой интонации бросил Антон. - Что дальше-то? Или только ля-ля?

- Дальше... Вот чего, - нервно сглотнув, ещё понизил голос конвойный и теперь шелестел одними губами. - Выжди ещё с часок... И стучи. В сортир, мол... Выведем. А там, прямо позади будки, забор. Невысокий... Я полешко подставлю, так сходу перемахнёшь. И - дёру. Ну? Как тебе?

- Складно сказываешь... А тебе-то? Тебе что за расчёт? Тебя же за это, глядишь, вместо меня сюда засадят... А то и похуже чего. На кой тебе? - тщетно пытался Антон разглядеть лицо и глаза собеседника.

- Мне... - растерянно бормотнул он. - А чёрт его знает... Может, для шкуры, а может, и для совести. Тошно. Моих же земляков мордуют, ярославцев... Я давно уйти от них хочу, да как-то всё... То стыдно, то страшно. А ты сбежишь - тут уж и мне никак, только самому ноги делать. Не знаю, какой уж ты там красный, но я больше не могу. А если и правда, то, может, и замолвишь за меня... Когда они меня... Вот так же... - его шёпот дрогнул, он тяжко вздохнул и замолк.

- Да... - сочувственно отозвался Антон. - Толку тебе от меня никакого. А чего ж ты пошёл-то? К этим?

- Да говорю же, по глупости. Думал, сила за ними. А оказалось... - он махнул рукой. - Не разобрался, в общем. Ну так что?

- А чёрт с тобой, - зажмурясь, отчаянно прошептал Антон. - Обманешь - так на твоей совести, а мне и впрямь терять нечего. Давай. Позову...

- Угу... - буркнул конвойный, и распахнул дверь. - Ишь , развалился тут! - раскатисто рявкнул он. - Дома, что ли, на печи? Подобраться! И смотри мне!

Грохнула дверь, и Антон, вытянув ноги и прикрыв глаза, долго сидел в тишине и темноте. Так. Хоть какая-то ясность. Если не врёт. Если не подстроили они всё это. Перелезет он через забор, а там... Прямо в руки белякам и спрыгнет. Что тогда? А ничего. Ему-то, конечно, плохо будет, а вот им с этого какая радость? Это ничего им не даст. Это не докажет, что он - Каморин. Одурел со страха и дал стрекача. Ну и что? Нет. Подстраивать ему побег и тут же ловить - глупо. Только возня. А вот дать убежать и проследить, куда пойдёт - другое дело. Совсем другое. Там-то, в подвале, они разом прихлопнут и его, и Дашку, и доктора... И следующее свидание с негодяем Самарцевым уже не будет таким задушевным. Антон коснулся левой скулы и поморщился. Она заметно распухла и ныла. И в полуоглохшем ухе ещё звенело... Так. Что же делать... - лихорадочно соображал он, отщипывая и жуя хлеб. - Бежать? Бежать. Без всякого сомнения. Но в медпункт - ни ногой. Петлять по городу, оторваться от возможной слежки... Будь, что будет, а такую возможность упускать нельзя. Черт знает, что этот Самарцев ещё придумает. Приведёт двоих-троих добровольцев из реалистов - и дело в шляпе. Опознают. И тогда уж точно крышка. Бежать! А этот-то, конвойный, не промах. Убедительно врёт. Если врёт... А если и нет, так чёрт с ним. Сам дурак!

Приятное, щекочущее, сытое тепло от съеденного хлеба расплывалось по животу и от него - по всему телу. До чего же сволочная штука - голод! Ещё недавно изгрызал всё нутро, в крючок сгибал, а теперь притих, затаился и напускает, как завесу, сладкую истому... Глаза слипаются, вздремнуть бы... Но нет, нельзя. От многодневной усталости тут, в тиши да темноте, можно разоспаться, упустить время, и тогда всё пропало. Нет. Ни за что. И Антон, зевая во весь рот, медленно поднялся и принялся разминать руки и ноги. Чтоб не подвели, не сыграли злой шутки, не подломились в самый нужный момент. Поначалу было очень мучительно и лениво, но потом кровь разогналась, разыгралась, стало даже чуть жарковато. Только не спать! Выждать ещё с полчаса, а там...

Время еле ползло. Антон, как заправский физкультурник, размахивал руками, больно ударяясь о стенки своего узилища. Наконец утомило и это, но он уже знал, что не заснёт. Всё внутри вдруг собралось, сжалось в комок и приготовилось к решительному прыжку. Ну, с Богом!

И он заколотил в дверь обоими кулаками. В коридоре загрохотало.

- Ну? Чего бутетенишь, чёрт неугомонный? - рявкнул знакомый голос. - Шомполов захотел? Щас устроим!

- В сортир! Быстрее, не могу! Скрутило! - сдавленным, натужным голосом простонал Антон. - Скорее, сил моих нет!

Дверь открылась, и Антон, согнувшись пополам и держась за живот, вывалился в коридор.

- Веди! Веди, только быстрее... Сейчас упущу... М-мм... - болезненно заныл он.

- Давай-давай! Шагай! Засранец... - прогремел на весь коридор конвойный, тупо заржал и добавил шёпотом, - всё готово... Прямо за сортиром... Увидишь. Во дворе пусто, так что...

- Угу... - кивнул Антон, изображая лицом и телом невыносимое страдание. - Быстрей, не донесу...

- Да ладно... Ты всё же запомни на всякий случай... Шаров я. Шаров Фёдор...

- Запомню. Спасибо, Федя...

- Топай-топай! Руки за спину! По сторонам не зыркай! - прикрикнул, топоча сапогами, Шаров.

- По нужде! - бросил он сквозь зубы дремавшему на верхней площадке лестницы дежурному. Тот встрепенулся, буркнул что-то и сделал пометку в амбарной книге.

Дневной свет был нестерпим. Он свербил глаза, пронизывал мозг, от него наворачивались слёзы и ломило лоб и виски. Антон, сгибаясь от притворных спазмов, короткими шажками засеменил в сторону серой деревянной будки. Он успел заметить, что во дворе и вправду малолюдно. Справа, у угла штаба, стояли и разговаривали два офицера. Справа - далеко, у противоположного торца здания - четверо добровольцев пилили и растаскивали рухнувшую при недавнем обстреле старую липу. Никакого специального охранения Антон во дворе не заметил, и это ещё более укрепило его в подозрении, что всё устроено нарочно. Шаров остался позади и лениво позёвывал в кулак. "Только бы оторваться от них... Суметь бы... - колотилось внутри вместе с сердцем. - И на заборе бы не повиснуть, сил-то всего ничего..." Но забор там был и в самом деле невысок. Лишь бы там, за ним, не оказалось никаких сюрпризов...

Антон зашёл в сортир, закрыл дверь, перевёл дух и попытался успокоиться. Стоял густой, едкий запах хлорки и колеблющийся гул множества мух. Пора... Ну, с Богом! И Антон шагнул было к двери, но, заслышав близкие голоса, отступил. И вздрогнул. Прямо к сортиру - видно было в щель меж досками - вразвалку шагал доброволец с винтовкой.

- Ты, Шаров, большой, а без гармошки, - усмехаясь, вполоборота, на ходу говорил он стоявшему позади Фёдору. - Разве можно одному выводить? А подкоп сделает? А доску выломает сзади? И что? А заборчик-то... Тьфу, а не заборчик, перешагнуть как переплюнуть... Во! И бревно какой-то дурак тут поставил, как нарочно... - с этими словами ретивый боец зашёл за будку и - слышно было - от души пнул что-то ногой. Раздался глухой, тяжёлый стук.

- Ну и чего ты раздухарился, Дроздов? - заворчал Фёдор. - Твоё, что ли, дело-то... Сменился - ну и проваливай, отдыхай. Будет тут меня службе учить... - плюнул и еле слышно выругался.

- Дрючить тебя, а не учить надо... - пробормотал из-за сортира Дроздов и стукнул в стенку. - Эй, там! Заснул, что ли? Не один тут!

- Иду... - сдавленно крикнул Антон. Этого ещё не хватало! И как теперь? Этот дуболом ими вряд ли предусмотрен, его не обойдёшь. Такое - только случайно и всегда как назло... Не дай Бог, винтовку наизготовку взял, тогда кранты - продырявит за милую душу. Чёрт! Что же делать? - в тысячный раз зашумел в ушах надоевший сегодня вопрос.

- Дроздов, да хватит тебе, иди, покурим! - крикнул нарочито громко Шаров.

- Тебе, орясина, только жрать, спать да курить, - буркнул Дроздов и опять шарахнул кулаком так, что загудели доски. - Ты там что, умер, мать твою? Быстр-ро!

Антон лихорадочно заоглядывался. Взгляд его остановился на толчке, где вокруг дыры была щедро рассыпана хлорная известь. Недолго думая, преодолев тошную волну брезгливости, Антон нагнулся и сгрёб в ладонь полпригоршни ядовитого порошка. Руку тут же защипало на местах прежних ссадин и ожогов. Он выскользнул из двери и шмыгнул за будку. Низкорослый, лет тридцати, усатый Дроздов стоял там и тупо глядел на крышку выгребной ямы. Винтовка, к счастью, была за спиной. Он вздрогнул, и его глаза, уставясь на Антона, выпучились и округлились.

- А..! - ошарашено крякнул он. - Ку-уда?! Стой! - и схватился было за ремень винтовки, но Антон с силой метнул пригоршню хлорки прямо ему в лицо. Промахнуться было невозможно: они стояли почти нос к носу, и слышно было, как белая ядовитая россыпь хлестнула в лицо перхуровца. Он отшатнулся было, но тут же вцепился обеими руками в лицо.

- А-а-а! - взревел он, согнулся пополам, упал на колени, ткнулся головой в землю и с воем, не отрывая рук от лица, покатился по траве. Антона кольнуло что-то, похожее на жалость. "Больно ему... Теперь ослепнет, небось..." - вихрем пронеслось и погасло в мозгу. Некогда было миндальничать. Он подскочил к забору, подставил отброшенное Дроздовым полено, вскочил на него, и, уже переваливаясь через забор, услышал крики, увидел, как бегут по двору, срывая винтовки с плеч, добровольцы, и Шаров, неспешно вынув револьвер, лениво идёт в его сторону...

Упал Антон неудачно, набок. Крепко приложился правым плечом и бедром. Уже вскакивая, с немалым облегчением почувствовал, что ничего не вывихнул и не сломал. И только теперь он услышал выстрелы: хлопающие револьверные и хлёсткие винтовочные. "Тук! Тук! Хрясь! Звень!" - ударялись в доски пули, рикошетили со злобным, противным, угрожающим визгом. Забор болезненно вздрагивал, трещал, сверху летели щепки, пыль и кусочки коры. Антон неуклюже отскочил и что было сил побежал от забора. Поверху, в кронах деревьев, сшибая сучья, листья и кору, свистели пули. Затрещал уже далеко позади забор: началась-таки погоня. Антон бежал изо всех сил, петляя в обгорелых переулках, разорённых проходных дворах, одышливо переводя дух в глухих развалинах. Здесь, в этом районе города, тоже всё было мёртво, разрушено, выжжено. То там, то тут маячили на пепелищах сиротливые, оборванные фигуры. Рылись в золе, перебирали обломки, пытаясь, видимо, отыскать хоть какие-то остатки жизни. Скудной, бедной, голодной - но жизни, прерванной так внезапно и безжалостно.

Силы стремительно иссякали. А надо ж ещё как-то добраться до медпункта, предупредить доктора и Дашку. Самарцев рано или поздно дознается про них, это не так уж трудно. Хорошо бы его опередить, но идти туда сейчас никак нельзя. Могут следить. Вон и погоня как будто стихла. Да и не надо никакой погони, тут шпики нужны. А они у Самарцева есть. Спина вдруг ослабла, и по ней побежали крупные мурашки. Показалось, что кто-то пристально и неотвязно глядит на него сзади. Антон резко обернулся. Нет. Никого. Страхи... Пустые страхи. Но мерзкое, липкое ощущение слежки не прошло. Но что же делать? И - главное! - куда бежать? По уму - пересидеть бы где-нибудь, отлежаться, дождаться сумерек и темноты - и тогда... Но самарцевские шпики не дураки, поймут его уловку. Времени-то у них, кажется, мало, долго ждать не будут, да по темноте и потерять недолго. Схватят и отведут обратно, в штаб. А там - разговор короткий. Одного Дроздова с лихвой достаточно, чтобы поставить его к стенке без околичностей. Нет. Это не выход.

Не был Антон склонен к излишним сантиментам. Но сердце то и дело сжималось от боли и обиды. Ну за что, за что ему всё это? Только из детства выкарабкался, по-взрослому зажил - и вот тебе! - ни жизни, ни города. И самого его не ровён час убьют. Что ж дальше-то будет, если так начинается? Страха перед вероятной смертью не было. Было обидно, гадко и оскорбительно. Оказывается, нет ничего хуже, чем быть невинной жертвой. Именно эту роль в числе тысяч других ярославцев отвела ему судьба. Незавидную, мерзопакостную, позорную роль бессильного, безвольного неодушевлённого предмета. Жертва - она и есть жертва. Не человек. Не личность. Даже не существо. Кусок мяса. И умирать таким вот куском мяса очень не хотелось: слишком противно и унизительно. От негодования всё аж переворачивалось перед глазами и вскипали слёзы.

Но вдруг Антон замер и чутко прислушался. Отдалённые, негромкие, глухие раскаты донеслись из-за Волги, как будто очень высоко в небе один за другим лопнуло несколько воздушных шаров. И свист. Сначала тонкий, еле слышный, затем - тоном ниже, с переходом на режущий, стонущий вой. Землю тряхнуло, ударил в лицо и по ушам упругий воздух. И загрохотало. Недалеко, где-то между Варваринской улицей и Семёновской площадью. Вот оно... Вот и выход. Выход, скорее всего, в верную смерть. Но другого нет. Иначе - тоже смерть. От рук контрразведчиков. В подвале или у стенки. Болезненная и позорная. А тут - почти мгновенно... А жить... Жить, конечно, хочется. Особенно теперь. Но это, кажется, не для него. Слишком призрачная надежда. Дашку жалко. Как она, бедная, переживёт... Что будет с ней? И с тем, кто ещё не родился, но уже живёт? Если и уцелеют, то каково им без него будет... Сжалось сердце больно и горько: тут и страх, и жалость, и отчаяние. И Антон, не в силах более терзаться, махнул рукой и очертя голову бросился бегом в сторону разрывов.

Варваринская улица была сильно задымлена. По теневой её стороне перебежками - а кто и ползком - двигался в сторону Театральной площади маленький отряд добровольцев с офицером во главе. Снаряды выли и ревели над головами, падали и рвались прямо за уцелевшими домами в стороне Семёновской площади. Этому району доставалось почему-то сильнее всего, будто зарыт был где-то там в земле небывалой мощи магнит. Там, за домами, стояла сплошная, тёмная, почти чёрная в тусклом свете заходящего солнца, пелена. Очумело, взмахивая руками, спотыкаясь о вывороченные камни, Антон пересёк Варваринскую и устремился туда. Добровольцы и офицер даже не обернулись в его сторону, но в самый последний перед очередным разрывом миг он явственно услышал за спиной сквозь частое, пыхающее дыхание:

- Куда?! Стой! Псих!

Он что было сил прибавил ходу, вскарабкался на груду битого кирпича и, уже скатившись с неё, вжался в землю, закрыв голову руками и распахнув рот. В ушах коротко звякнуло, в глазах ослепительно сверкнуло, и он оглох. И тут же по спине больно заколотили комья земли и мелкие обломки. Следующий разрыв обдал его волной горячего воздуха и едва не перевернул на спину. Уши были заложены, но, сглотнув и поморщившись от боли, он понял, что может ещё слышать. И пополз. Медленно, по-пластунски, крепко припадая к земле. Глаза были запорошены пылью, он почти ничего не видел, но полз. Полз в сторону разрывов.

И вдруг земля под руками и телом кончилась. Всё качнулось, завертелось, и Антон скатился в какую-то яму. Это была воронка недавнего взрыва. Она была ещё тёплой и курилась тошнотворно-вонючим тротиловым дымом. Здесь не так трясло и било по ушам, и Антон долго лежал, с тоскливым чувством опасаясь прямого попадания. Это только в военных байках снаряд дважды в одну воронку не попадает. Попадает. Да ещё как! Насмотрелись... И тут же прямо над головой воздух распорол металлический взрёв, и что-то тяжёлое гулко рухнуло вблизи от воронки. Антон судорожно, на вскрике, вдохнул и сжался в комок, ожидая самого страшного. Сейчас рванёт - и похоронит его заживо под осыпью... Помимо рассудка включился в мозгу беспристрастный гулкий метроном и стал отщёлкивать секунды. Пять... Четыре... Три... Два... Один... И-и... Антон зажмурился и приподнял над головой сцепленные в замок руки, чтобы осталось пространство, в котором можно дышать. Но взрыва не было. Снаряды свистели и рвались теперь позади, на Варваринской и дальше, в стороне Всехсвятской и Угличской. А этот молчал. Антон перевёл было дух, но истерический спазм сдавил горло и прорвался вдруг не то хохотом, не то рыданиями. Пронесло... Господи, неужто пронесло! Вот и не верь приметам...Сошлись-таки они на нём, везучем...

Ещё долго лежал он, приходя в себя, промаргиваясь, сглатывая, справляясь с дыханием. Гудела и звенела голова, всё внутри болело от страшных сотрясений. Саднила и, кажется, кровила ободранная, избитая спина, но он был жив. Жив! С одним этим ещё надо было справиться, не теряя головы. Так и подмывало выскочить из воронки и дико, бешено заплясать в победном исступлении. Но это угробит последние силы, которые ещё нужны. Да и обстрел ещё идёт, куда там выскакивать!

Смиряя себя и слушая сотрясающий грохот не опасных уже для него разрывов, Антон лежал на боку, глядел, вывернув голову, в задымлённое небо и глупо улыбался. Не было на небе солнца, завалилось оно уже за тлеющее Всполье, вот-вот смеркнется... Но чудилось ему странным, прозрачным, трепещущим видением там, в пыльном небесном куполе, Дашкино лицо. Жалостливо приподнятые тонкие брови. В серых глазах - вопросительность и надежда. Робкая улыбка на бледных, припухших губах. И не надо света. Ему и так светло. "Солнышко... Солнышко моё..." - ссохшимися губами шептал Антон и улыбался сквозь слёзы.

Было уже совсем темно, когда Антон кружными путями, дворами, проулками добрался до разбитого дома на Большой Рождественской, где был их медпункт. Он не сомневался, что оторвался от слежки. Для пущей верности отлежался пару часов в каком-то разорённом погребе Казанского монастыря, подкрепил силы, освежил сном гудящую голову. Иначе так и свалился бы где-нибудь посреди улицы. А этого нельзя. Дашка и доктор в большой опасности.

Разрушенный дом пришлось обойти стороной, длинным крюком, и приблизиться к нему с противоположной стороны. Отсюда во дворик не было прямого хода, да и не следовало сейчас идти туда: там могла быть засада. Антон взобрался на завал и шагнул через выломанное окно в первый этаж дома. Там, крадучись коридорами и проломами среди голых, осыпанных стен, пробрался к окну, выходящему во дворик и опасливо выглянул. Там было всё как прежде - пустынно и тихо. Какие-то четверть часа бездействия показались измотанному Антону томительной вечностью. Но вот лязгнула дверь, послышалось снизу знакомое ворчливое бормотание и - о, счастье! - во дворе показался Губин с дымящейся "козьей ножкой" в зубах. Блеснули в темноте его очки, и Антон понял, что доктор сильно обеспокоен. Нервно ходит туда-сюда. Озирается...

- Сергей Саввич! - как можно тише позвал он. - Сергей Саввич, не оглядывайтесь, я тут, наверху...

Доктор вздрогнул, закашлялся, прошёлся по двору до ворот, отбросил окурок - и вдруг пропал. И через несколько минут Антон услышал, как Губин, сопя и поругиваясь, пробирается к нему первым этажом. Так. Значит, всё-таки случилось что-то... Только бы не Дашка... Только бы...

- Антон, - донеслось шёпотом. - Отойди от окна, встань в простенок. Вот так... Ну, здравствуй, пропажа! - и, взяв его за плечи, легонько встряхнул. - Сядем. Вижу, еле стоишь. Ну, рассказывай. Знаю, взяли тебя на Театральной. В штаб отвели. А дальше что? Неужто так и отпустили?

- Нет, Сергей Саввич... Сбежал я, - прошептал в ответ Антон и коротко рассказал доктору о своих злоключениях. Губин в ответ хмыкал и сокрушённо покачивал головой.

- Скверно, брат, - вздохнул он, когда Антон замолк. - Побег твой точно подстроен, тут ума не надо, ты правильно сообразил. Слишком явно... Поганые наши дела, Антон. Мне-то терять нечего, а вам с Дашенькой уходить надо. Уходить, да...

- Сергей Саввич, что с Дашкой? Как она? - с нетерпением домогался Антон.

- Что? А ничего. Оправилась. Помогает... Как обычно, - пожал плечами доктор. - Напугана сильно, что тебя долго нет, сама не своя. Я про твой арест умолчал, а то бы с ума сошла... Да и насчёт возвращения предварить надо. Тут вот какое дело, Антон. Притащили сегодня после обстрела какого-то странного типа. Без сознания. Оглушило крепко, сотрясение... Всё бы ничего, обычное дело, кабы не эти вот две штуковины. Полюбуйся-ка... - и, покряхтев, доктор достал из-под пиджака маленький лёгкий "браунинг", а из кармана - деревянный свисток. Таких раньше навалом на рынках было. - Занятно, правда?

- Ещё не хватало... - одними губами прошептал Антон, холодея. - Это ещё как понимать... Откуда?

- Вот и я хотел бы знать, откуда... - пожевав сухими губами, ответил доктор. - И было бы хорошо, Антон, если бы ты, не привлекая внимания, потихоньку глянул на него, а? Не из твоих ли...гм...новых знакомых?

- Если так, Сергей Саввич, то худо. Очень худо... - убито отозвался Антон. - А он... Не притворяется?

- Нет. Шарахнуло его крепко, не опомнился толком. Спит. Я ему снотворного впрыснул. Но должен вот-вот очнуться. Будь осторожен. Дашеньку я подготовлю, а после свистну тебе. Ясно? - и доктор медленно поднялся с пола.

- Да уж ясно... Далеко он там лежит? - глухо спросил Антон.

- Нет, только спустишься, сразу справа. Тут же увидишь. Я света прибавлю. В полосатой рубахе, голова перевязана, а под ней - пиджак свёрнут серый. На нём был. Только близко не подходи, не выходи из тени, мало ли...

- Угу... Только мне бы, доктор, пожрать чего... А то свалюсь, не ровён час. Досталось мне сегодня... - от души пожаловался Антон.

- Вижу, - буркнул доктор. - В крови весь. И чёрный. Краше в гроб кладут. Вот чего. Я рубаху тебе вынесу, переоденешь. Всё не так жутко. А то с Дашенькой, не дай Бог, истерика выйдет. Били?

- Приложили... Пару раз, - поморщился Антон. - Но это так, мелочь. А вот под обстрелом... Думал, в труху размолотит... - и тяжело опустил голову. На неё словно набили железные обручи. Сильно давило и подташнивало.

- Крепись. Если всё подтвердится, вечер у нас с тобой будет...романтичный, - мрачно пообещал доктор. - Поесть тебе соображу. Жди.

И, тяжко вздохнув, зашаркал по разорённому этажу.

Долго ждать не пришлось. Антон даже задремать не успел, как в дальнем конце этажа раздался лёгкий докторский посвист. Непослушными губами Антон свистнул в ответ.

- Вот рубаха тебе, - торопливо бормотал доктор, подходя. - Со штанами хуже, ничего, эти сойдут. Свою-то снимай... Да поторапливайся. Дашеньке сказал втихаря. Так она, знаешь, как лампочка электрическая - тёмная была, а тут - пых! - и загорелась... Ба! Медальоны-то... - пробормотал он, взглянув на Антонову спину. - Здорово присыпало... Освободимся - обработаю. Вот хлеб. А тут чай. Настоящий. Морковный, первый сорт. Ешь, вояка...

- Угу... - благодарно отозвался Антон, жуя хлеб и прихлёбывая из докторской фляжки.

- Значит, так, Антон. Заходишь, спускаешься по ступенькам и у последней останавливаешься. Я лампу засветил ещё одну, так что всё увидишь. А где ты будешь, там как раз тень, видно, что стоит кто-то, а разглядеть - никак. Постоял, повернулся, медленно вышел. И помни, ты раненый. В голову. Сейчас организуем... - руководил Губин. Ему, кажется, нравилось командовать. Вообще, было в нём сегодня что-то новое. Неведомое Антону.

- Ранение...организуете? - едва не расхохотался Антон, но тут же страдальчески скривился. Повело голову.

- Нет, дружок, ты и так вполне хорош. А вот для пущего вида мы тебя перевяжем... Ну-ка, замри. Вот так... - и через пять минут Антонова голова была щедро замотана жёлтым тряпичным бинтом.

- Ого! Хоть сейчас на бал героев! Даже если увидит тебя, нипочём сразу не признает. Ну, помолясь, Антон Васильич... Пошли!

Доктор остался во дворе. Антон, протиснувшись, чтоб не греметь дверью, в узкую щель, медленно, смиряя головокружение, спустился по лестнице.

И тут же он увидел Дашу. Присев на корточки, она участливо глядела, как пациент с перевязанной головой жадно пьёт из кружки. Но вдруг она встрепенулась, покосилась в сторону Антона и крупно вздрогнула. Глаза её широко раскрылись и заморгали. Пациент замер, оторвался от кружки и, прищурясь, пристально взглянул в ту же сторону. Пришла пора вздрогнуть и Антону. Потому что этот взгляд, этот изгиб жёстких губ и острые хорьковые уши никак нельзя было ни забыть, ни перепутать. Это был штабс-капитан Самарцев. И трудно было придумать что-либо хуже и страшнее.

Антон медленно повернулся и полуощупью, как слепой, еле переступая ватными ногами, стал подниматься по лестнице. Он нисколько не притворялся. Так плохо и страшно ему никогда ещё не бывало. Узнал или нет? А не всё ли равно? Раз он вертелся тут неподалёку, значит, пронюхал-таки что-то... И теперь их арест - дело нескольких часов. Ну, может, дня...

Ни слова ни говоря, Губин, ожидавший во дворе, подхватил Антона под руку, отвёл в дальний угол двора и затащил в оконный проём.

- Так. Вижу, хреновые дела. Узнал? - пристально уставился он ему в лицо сквозь очки.

Антон кивнул.

- Самарцев... Тот самый, из контрразведки... - еле выговорил Антон и обессиленно сполз по стене на пол.

- Так... - скрипнул зубами доктор. - Очнулся он?

- Угу... Дашка там... Водой его поила... Что ж теперь, Сергей Саввич, а? Всё? Каюк?

- Да погоди ты... Он тебя узнал?

- Да кто ж его разберёт...

- Н-да, если он здесь, то уже не важно... - пробормотал доктор, прикидывая что-то в уме. - Ты понимаешь, что это значит? Только без эмоций...

Антон безнадёжно пожал плечами. Какие уж тут, к чёрту, эмоции...

- Только одно, Антон. Только одно. Нельзя его отпускать. Нипочём нельзя... - и доктор выразительно поглядел на Антона.

- А как его удержишь? - пожал плечами он. - Встанет и уйдёт... Связать разве да в сортире запереть? - и криво усмехнулся. Губину это явно не понравилось, но сам виноват: надо договаривать. Недомолвки в сторону.

- Ты, Антон Васильевич, дураком-то не прикидывайся... Да, встанет и уйдёт. Здесь нам с ним ничего не сделать, только испортим всё. Уйдёт. Но до штаба дойти не должен. И не задержать его надо, а уничтожить... - это жёсткое слово прозвучало тихо и страшно. - И сделать это некому, кроме нас с тобой. Вот такое положение... - и доктор, будто извиняясь, развёл руками.

Антон крупно вздрогнул.

- Сергей Саввич... Да помилосердствуйте... - перепугано пролепетал он. - Я ж сейчас и пистолет-то его поганый не подниму... Не справиться мне с ним, он мне живо шею сломает...

- Бабка надвое сказала... - жёстко усмехнулся Губин, пытливо заглянув Антону в лицо. - Одному, может, и не совладать. Ты слабый, хотя и он крепко по голове стукнут, не те силы уже... Так я и не говорю, что ты один будешь. Я следом пойду. Твоя задача - заманить его в развалины, где поглуше. Обгонишь его, покажешься... Клюнет он на тебя, наверняка задержать попытается... Но это не важно, лишь бы за тобой пошёл. А я - следом. Я и стрелять буду, если что. Не надо бы этого, услышать могут... Но чем чёрт не шутит. Ну? Уяснил?

- Сергей Саввич, да это же... Это ж сумасшествие! А ну, как он не один? А если там, на улице, шпики его дежурят? Прямо на них и выскочим... Что тогда? - вытаращив глаза, пробормотал Антон.

- Экий ты пугливый, - опять усмехнулся Губин. - Под снаряды лез - не боялся, а тут заосторожничал... Да не кипи, всё понимаю. Шпиков на улице вроде бы нет, проверял. И не похоже. Может, и были, но шарахнуло его... Неизвестно, сколько он в развалинах провалялся. А район этот пахали битых полчаса. Они и не знают, небось, что с ним. Может, конечно, всё и подстроено, но слишком сложно... Слишком.

- А если?

- Ну, тогда... Сам понимаешь, - вздохнул доктор и слегка поёжился. - Пистолет заряжен. Полная обойма. Одного-двоих с собой на тот свет точно уволочём. Всё лучше, чем как бараны бессловесные убоя ждать...

- А бежать? Не проще? - прищурился Антон.

- Думал. Не успеем. Он тревогу поднимет, не выскочим. Отцу твоему я дал знать. Они смогут прийти сюда только завтра к вечеру, не раньше. Так что ничего не остаётся, Антон...

- Вы?! Дали знать... Как? - аж задохнулся Антон.

- Это долго. Это потом, - отмахнулся доктор. - Снимай повязку, больше не нужна... - и проворно смотал бинт с Антоновой головы. - Спрячься за сортиром. Как он выйдет - сразу за ним. Квартал следом пройдёшь, привлечёшь его внимание и - в ближайшие развалины. Дальше - по обстановке, но помни, я иду следом. Постарайся без резких движений и рывков: темно, да и я слепой, могу упустить...

- Постараюсь... Только я... Никогда ещё... Живого человека... - еле слышно проговорил Антон.

- Я тоже... Хотел без греха помереть, да не судьба, видно, - отвел глаза Губин. - Тебя и Дашку я обязан сберечь. И ты её. Тоже... Так что некуда нам отступать. Или мы его сегодня, или он нас завтра. Всё, Антон. Действуй. Ну... Удачи! - и доктор, притянув к себе Антона, коротко обнял его и засеменил к подвалу.

Ожидание было мучительным. Томила слабость и свинцовая усталость. То и дело принималась колотить крупная дрожь. Но, вспомнив о Даше, Антон собрал последние силы и взял себя в железные клещи. Опять верная смерть? Что ж, пора привыкнуть. В их положении, кажется, вернее смерти ничего нет. Но он, Антон Каморин, будет бороться. За жизнь. И если погибнет, то достойно. Не как жертва войны, а как полноправный её участник. В настоящем бою. Эта мысль прибавляла стойкости, силы и какого-то злого, бешеного отчаяния, когда нечего больше терять и отступать некуда.

Но тут громыхнула подвальная дверь, и во дворик упал ленивый жёлтый свет керосиновой лампы.

- Вы всё же подумайте, почтеннейший, - суетливо, с ноткой подобострастия говорил доктор. - Ну куда вы на ночь глядя, с сотрясением-то? Переночевали бы. Вас наблюдать надо. Да. Наблюдать. На мне грех будет в случае чего...

- Спасибо, доктор, - хрипло и слабо прозвучал в ответ отвратительно знакомый голос. - Не беспокойтесь. Доберусь. Огромное вам спасибо. Спасли... В долгу не останусь, так и знайте.

- Да бросьте... Бросьте... Это мой долг, моя работа... Вы всё-таки поосторожней, мало ли что...

- Авось. Прощайте, доктор. А может, и до свидания, кто знает...

И Самарцев, сутулясь, тяжёлой походкой направился к воротам. Доктор исчез в подвале. Снова стало темно.

Неверные, шаткие шаги Самарцева стихли за воротами. Выждав ещё с минуту, Антон, резко вздохнув, выскользнул из-за будки сортира и пошёл следом.

Темень на улице стояла почти непроглядная. Мутный и расплывчатый месяц висел где-то над Знаменскими воротами и ничуть не прибавлял света. Слышались с окраины ленивые сухие щелчки винтовочной перестрелки. Привыкшие к темноте глаза Антона сразу углядели одинокую фигуру Самарцева, узкую и тёмную. Шёл он медленно, то и дело приостанавливался и закладывал шаткие петли, обходя завалы и воронки на избитой снарядами Большой Рождественской. По его походке видно было, как боится он споткнуться и упасть, как бережно несёт свою ушибленную, перевязанную бинтом, голову. Он шёл вниз, к Ильинской площади. Дав ему безопасно удалиться, Антон медленно и осторожно пошёл следом, держась вплотную к уцелевшим домам. Вдруг Самарцев остановился и мельком обернулся. Антон, затаив дыхание, вжался в обгорелый забор. Обошлось... Чуть постояв, штабс-капитан коротко и негромко свистнул. Сквозь зубы, со змеиным пришипом. И замер, ожидая чего-то. Но никто не ответил ему. На улице по-прежнему было пусто и мёртво. Самарцев пожал плечами и побрёл дальше. Антон забеспокоился. Нельзя дать ему выйти на Ильинскую площадь, там опасно, там могут быть патрули. На другой стороне улицы чернел узкий зев Дровяного переулка, ведущего на соседнюю, Сретенскую улицу. Переждав, Антон пересёк улицу и у самого угла переулка так же - по-Самарцевски - свистнул. Еле справился с губами, так страшно было, но ничего больше не оставалось: иначе уйдёт. Жаль, свисток его не прихватил, да что уж теперь... Самарцев вздрогнул, остановился и медленно обернулся. Антон призывно махнул рукой, шагнул в переулок и вжался в стену разбитого снарядом дома. Через пару минут в устье переулка неясным чёрным силуэтом показался Самарцев. Он остановился и застыл. И неудивительно: впереди он видел непроглядный чёрный тоннель и, конечно, опасался сломать себе шею. "Осторожный, гад..." - подумал Антон, свистнул и отшагнул от стены. Махнув ему ещё раз, он свернул в заваленный проход меж домами. Прихватил на ходу увесистый обломок кирпича: хоть это на крайний случай... Сердце рвалось из груди, перебивало дыхание, нагоняло слабость и страх. Доктор... Где доктор? Идёт ли следом? И только б не патруль... Господи, только бы не патруль! И огромных сил стоило остановиться, оглянуться и свистнуть.

Сзади отчётливо послышался шорох, хруст обломков и болезненное покряхтывание.

- Эй... Кто тут? Ты, что ли, Денисов? - сипло окликнул штабс-капитан.

- Я, ваше благородие... - громким шёпотом отозвался Антон и выскочил во двор.

- Ну и какого чёрта? Стой, не лети... Куда расшагался-то, мать твою? Ну! - требовательно крикнул он.

Антон огляделся, остановился и обернулся, отведя за спину правую руку с обломком.

- Где шляетесь, сукины дети? Ищи вас, свищи... - проворчал Самарцев и с лёгким стоном коснулся головы. - Службу забыли, дармоеды? Я напомню...

Осёкся, прищурился, вытянул шею и заморгал озадаченно.

- Вот-вот, - насилу, сквозь жёсткий комок в горле, выговорил Антон. - Ты, сука, приглядись. Приглядись получше. Вспомни... Может, и признаешь.

Самарцев отшатнулся и заозирался.

- Да нет тут никого. Одни мы с тобой, Самарцев. Совсем одни! - повысив голос, почти по слогам проговорил Антон. Слышал бы доктор... Ох, лишь бы не патруль!

- Ка... Каморин? - запнувшись, пробормотал контрразведчик. - Ты?

- Что, на ловца и зверь? Ну, лови. Лови, скотина, авось поймаешь! - выкрикнул Антон. Первый страх улетучился, и щекотал уже под ложечкой лёгкий холодок азарта.

- Хм... - криво усмехнулся Самарцев. - Зверь... Поймать тебя - не фокус. Еле стоишь и от страха трясёшься, герой хренов. Наложил уж небось полные штаны... Не к лицу мне об тебя такого пачкаться. Сам к нам придёшь... На коленях приползёшь, змеёныш! Через полчаса накроют ваш поганый вертеп вместе с доктором и девкой твоей. Вот тогда и поговорим... Ох, поговорим!

- Да чего ж откладывать-то, ваше благородие, - пожал плечами Антон. - Вот он я. Весь ваш...

- Смелый? - ядовито проскрипел Самарцев. - Оттого смелый, что пистолет мой за спину спрятал, да? Ну так стреляй! Стреляй, мне уже всё равно. Я своё дело сделал. Сейчас твоих дружков да подружку, может, уже к нам ведут. Со всеми почестями. Приведут, обласкают, как родных. Особенно девочку... Вот тогда и приходи, дорогой. А сейчас стреляй. Если не хочешь подобру договориться... - пожал плечами он.

- Договориться... - вздрогнув, пробормотал Антон. Время. Потянуть время. Дать доктору выйти на них. Одному не справиться. - Может, и договоримся, коль не врёшь... А что ты предлагаешь?

- Да пустяки, Антон Васильич, говорить-то не о чем... - примиряюще улыбнулся Самарцев и осторожно шагнул к нему. - Но не здесь же... И не под пистолетом. Ты брось его. Брось, слышишь? Не игрушка это. Брось...

И, сделав ещё шаг, внезапно кинулся на Антона. Тот отскочил, метнул в Самарцева обломок, но штабс-капитан вовремя отшатнулся, и кирпич лишь задел его плечо. Отступая, Антон споткнулся о какую-то доску, потерял равновесие, покачнулся - и через миг они с Самарцевым, сцепившись, покатились по битому кирпичу.

Штабс-капитан был слаб, движения его и удары неточны, но многолетняя тренировка и выносливость брали своё. Измотанный, истощённый, контуженный при обстреле Антон не мог долго сопротивляться ему. Слабли выламываемые руки, выкатывались на лоб ничего уже не видящие глаза. И лишь пелена... Красная пелена перед ними. И вспыхивало в голове короткими взрывами: "Смерть... Смерть... Смерть..." А Самарцев, оскаленно рыча, уже навалился на него, схватил за горло и, выпучив сумасшедшие глаза, стал душить. Антон уже хрипел, вываливая язык, как вдруг штабс-капитан резко дёрнулся, тихо застонал и обмяк. Антон из последних сил рванулся, высвободился из-под него и хрипло закашлялся, судорожно ловя воздух. Стоявший над поверженным Самарцевым Губин держал в дрожащей руке пистолет.

- Вот так, Антоша... Вот так-то, - сквозь тяжёлое, сиплое дыхание непослушным голосом пробормотал он. - Насилу подоспел... Прости.

- А..! - еле выдавил Антон и отмахнулся. Он сидел на земле, и, держась руками за горло, трясся, пыхтел и всхлипывал.

- Дышать, Антон. Дышать... Ровно. Не хлюпать... А ну, по команде: вдох... выдох. Вдох... Выдох. Дыши, а не хлюпай... Вот так. Вот так... - приговаривал доктор. Он уже сел рядом с Антоном и трясущейся рукой массировал грудь у сердца.

- Спасибо... Спасибо, Сергей Саввич... Я уж думал - всё, пропал... - откашливаясь и отплёвываясь, пыхтел в ответ Антон. - Вы его... Насмерть?

- Нет, Антон. Оглушил только... - глухо ответил доктор, и отвернулся в сторону. - Ты уж не серчай, но... Придётся добивать. Подыши ещё и вставай. Может очухаться, тогда труднее будет. Живучий, подлец, мне бы радоваться... Вон ту глыбу видишь? Самое верное дело. Не просил бы тебя, да один не подниму...

Антон обернулся, вздрогнул и зябко передёрнулся. Животный, тоскливый ужас встал и закачался в груди. И это было куда страшнее, чем холодные руки Самарцева на его горле.

- Сергей Саввич... Доктор... Я не смогу! Не смогу... - тонко и прерывисто зачастил он, закрывая руками голову, будто защищаясь от наплывающей леденящей жути. Губин, кряхтя, поднялся, шагнул к нему и тряхнул за ворот.

- Прекратить! Встать! Быстро! - страшно прошипел он над самым Антоновым ухом. Это сработало, как хорошая пощёчина. Антон вздрогнул и, всхлипывая, медленно встал. Выпрямился и насколько мог твёрдо поглядел в сверкающие из-под очков глаза доктора. Тот коротко кивнул.

Щербатая, в четыре намертво спаянных кирпича, глыба показалась страшно тяжёлой. Они, сжав зубы, донесли её до распластанного ничком Самарцева, подняли на дрожащих от слабости руках и по команде доктора отпустили. Раздался глухой удар и хруст размозжённого черепа. Тихий и короткий, в один миг. Но не было в мире звуков страшнее этого. С ним не могли сравниться ни вой подлетающего снаряда, ни взрыв, ни предсмертный крик. Это было выше всяких сил, и Антон, резко отшатнувшись, упал на колени, чуть отполз и закорчился в мучительных рвотных спазмах. Доктор, отойдя, сел, привалясь к иссечённому осколками стволу старой берёзы и недвижно замер, блестя очками.

Через несколько минут приковылял на ватных ногах тяжело дышащий Антон и медленно опустился рядом, вытирая лицо.

- Простите, Сергей Саввич... Но я... Я никогда ещё... - он замолк и покосился на недвижное тело штабс-капитана.

- А я? - быстро глянул на него доктор. - А мне каково? Черепа крушить не приходилось ещё... Всё больше лечил. И вот тебе... - и, застонав, схватился за голову. - Бред... Как сон, кошмар какой-то... Проснуться бы...

- Пакость... - глухо отозвался Антон. - Ко всему, вроде, притерпелся уже, такого повидал... Но это... Легче самому помереть.

- Помереть-то? - нехорошо усмехнулся доктор. - Ещё бы! Только не надейся. Роскошь это в нашем положении непростительная. Так что поживём ещё. Вот что, Антон, убрать его надо отсюда. Спрятать. Нечего ему валяться тут. Там воронка есть, я заприметил. Туда и оттащим. Завалим - и мир праху... Пошли.

Труп был и вовсе неподъёмен. За ноги, волоком, стащили они его в воронку. Туда же, вслед хозяину, полетел и пистолет. Яму завалили обломками и досками. Доктор нашёл кусок жести и, орудуя им, как совком разворошил землю, кирпичную крошку и извёстку там, где осталась кровь. Её плотный, липкий, нутряной дух долго преследовал Антона, нагоняя жуть, дрожь и непреодолимую тошноту.

Вконец измотанные, мёртво ослабевшие, долго сидели они у стены разрушенного дома. Молчали.

- На, съешь... Всё подспорье, - медленно выговорил доктор и протянул Антону четвертушку хлеба. - Пусто, небось, в брюхе-то, вон как тебя полоскало. А хлеб хороший. Красный, - усмехнулся он. - С той стороны...

Антон вздрогнул и мельком покосился на Губина.

- Не... - мотнул головой он. - Не полезет. Обратно выскочит... Чего уж добро переводить...

- Ну, смотри... Понимаю... Правда, тяжко. И гадко... Тьфу! - и доктор крупно передёрнулся.

- Гаже было бы, если б упустили... - пробурчал Антон. - Правильно это вы, Сергей Саввич. Уж он бы нас точно не пожалел. Сволочь он. И зверюга.

Антон, поуспокоившись, и в самом деле не чувствовал никаких угрызений. Только рвотное отвращение. Будто только что собственноручно раздавил большого мерзкого червя. С вонью и брызгами.

- Так-то так, да не легче... - горестно качнул головой Сергей Саввич. - Ты меня пойми. Я, доктор Губин, укокошил сейчас человека, которого час назад лечил! Да в какой нормальной голове это уложится?

Антон пожал плечами.

- Не знаю... - прошептал он. - Но вы спасли меня и Дашку... Спасибо вам, Сергей Саввич...

- Брось, - отмахнулся доктор. - Ничего ещё не кончилось. Счастье наше, если этот штабс один у них такой ушлый. А если нет? Вот и думай. До завтра я вас спрячу, а там уж... Как кривая вывезет.

- Сергей Саввич... А как вы отцу-то моему знать дали? Как сумели-то? Никогда бы не подумал...

- А, это... - махнул рукой доктор. - Это как раз просто. Я у него на давнем доверии. Когда вся вот эта чертовня, - он обвёл глазами разорённый двор, - только ещё затевалась, у меня дома, в Романовом переулке, квартира их явочная была. Успели связь предусмотреть. На крайний случай. Вот он, крайний-то, и наступил...

- Так вы - большевик? - аж подскочил Антон.

- Нет. Годы не те. Сочувствующий - так это у них называется. А вас я случайно встретил. Судьба, наверное. И - скажу правду - то, что ты Каморин, я давно понял. Похожи вы с отцом. И статью, и характером.

- Время правды? - через силу улыбнулся Антон, вспомнив его недавние слова.

- Ага. Только уж больно поганая она иногда, правда эта, - вздохнул доктор. - Особенно сегодня... Так и хочется с дезраствором помыться. И внутренне, и наружно... Всё бы ничего ещё, да вот сердце, чёрт побери. Боюсь, не сдюжит, подведёт. А нельзя пока... То ли ещё будет. Ну? Пошли, что ли?

Антон тяжело, с колен, опираясь о стену, поднялся. Закопошился и доктор, привстал, но тут же охнул и сполз обратно на землю.

- Ох, погоди... Частит, частит, проклятое, спасу нет... - отпыхиваясь, пробормотал он. - Сорвалось-таки... Аритмия, брат. Жестокая штука, и без кирпича приложит - не встанешь...

- Руку, Сергей Саввич... Руку давай. И потихоньку, потихоньку... Встали... - подбадривал обессилевшего Губина Антон. За эти дни он многому научился у него. - Ишь, помирать затеял... Я ж тебя ещё на свадьбу позову, Сергей Саввич... А потом - в крёстные. Нет уж, погоди, дорогой, погоди!

- Эк, куда замахнулся... Нам бы с тобой до завтра дожить да завтра пережить. И то бы праздник... - проскрипел доктор, еле переставляя ноги и тяжело отдуваясь. - А ты уж - свадьба, крестины... Не сглазь, Антоша. Не сглазь!

Так и шли они, опираясь друг на друга - грязные, оборванные, с бледно-серыми лицами. Как два покойника, вставшие из земли. И в глубоко запавших, неподвижных, будто невидящих глазах застыла свинцовая усталость, хмурое упрямство и скорбное, отчаянное изумление. Как, почему оказались они способными на такое? Ответ был прост, но ничуть не облегчал душу. Было мерзко, тошно и страшно. И всё явственнее, навязчивее казалось Антону, что не город вокруг, а сама земля под ногами горит и рушится.

Генерал

Отстукали, отмаршировали, затихли вдали, смешавшись с орудийным грохотом и пулемётной трескотнёй шаги добровольческого отряда. А генерал Карпов всё стоял на плацу у гимназии, низко опустив голову. Вот и ещё одни ушли. Чтобы не вернуться. Чтобы погибнуть, но не дать красным распылить, рассредоточить оборону обречённого Ярославля... И он, командующий, которому лучше других известно, что часы города уже сочтены, что нет в этих новых и новых жертвах спасительного смысла, с пафосом напутствовал их на будущий бой. Каждый раз в таких случаях его ощутимо колола совесть. Но взваленная на себя миссия не позволяла поступать иначе. Он генерал. Он командующий. Он обязан.

Его генеральских амбиций хватило лишь на три-четыре первых дня их выступления. Истомившийся отставным бездельем, он надеялся оказаться по-настоящему востребованным. Но ему пришлось заниматься мелкими, рутинными, суетливыми делами на абсолютно подчинённых ролях. В первые дни Карпов хорохорился и даже обижался, но вскоре смирился и махнул рукой. Это была вовсе не та война, в которой почётно быть генералом. Власть и первоначальные лавры Перхурова уже ничуть не прельщали, и казались более чем сомнительными. В этой обстановке Петра Петровича вполне устраивало его положение. Он понимал, что счёт идёт на дни, и пусть этот хмурый полковник сам отвечает за будущий разгром. Достаточно и того, что, пойдя на поводу неуёмного самолюбия, Карпов дал себя втянуть в эту чудовищную авантюру.

Но судьбе, как оказалось, угоден был совсем иной поворот.

Последний военный совет состоялся третьего дня заполночь. Только в эти глухие часы можно было без ущерба и опасений отвлечь с позиций командиров наиболее ответственных участков фронта.

Заседали в подвале Государственного банка на Варваринской. Само здание было сильно повреждено двумя прямыми попаданиями: разворотило крышу, просели перекрытия, и в залах то и дело что-то угрожающе падало и сыпалось. Сохранялась и опасность обстрела: у красных появились прожектора, и их артиллерия могла успешно работать и по ночам. То и дело шарили по улицам, площадям и крышам их белые, длинные, как щупальца, лучи. Но сегодня было тихо.

Подвалы Госбанка были обширны и, кажется, неисчислимы. У новой власти не хватало ни рук, ни времени разобраться в бесчисленных хранилищах. Да и не до денег, не до ценностей было. Главной стремительно убывающей ценностью последних дней были патроны и люди. Ни того, ни другого в осаждённом городе за деньги не купить.

В архиве - просторном, сводчатом помещении - стоял колеблющийся, изжелта-рыжий свет пяти керосиновых ламп с подкопчёными стёклами. У стен и в углах лежали огромные стопки папок с документами и обломки разобранных стеллажей. Посередине - большой стол, составленный из нескольких письменных. С десяток офицеров на табуретках и стульях вокруг него. У самого стола, согнувшись длинным крючком над картой, возвышался Перхуров. Был он более обычного хмур и желчен. Вертикальная морщина у переносицы углубилась, чётче обозначились носогубные складки, и в тусклом освещении лицо его казалось измождённым тяжкой болезнью. В помещении было сильно накурено и душно: при обстреле засыпало вентиляционный ход. Махорочный дым висел и слоился в воздухе. Лица блестели испариной.

От генерала Верёвкина, что сидел за столом рядом с Карповым, крепко пахло валерьянкой. Неважно чувствовал себя и Карпов. Третий день разламывалась голова и звенело в ушах. На погоду грешил - собиралась гроза, - но понимал, что виной всему безнадёга, тягостные раздумья и волнения.

Перхуров выпрямился, оглядел с высоты роста собравшихся и застыл, опершись о стол сжатыми костлявыми кулаками.

- Итак, господа офицеры... Рад видеть вас здесь, на совете. Надеюсь, не в последний раз, - и саркастическая улыбка мелькнула под его усами. - Но на всё воля Божья. Для вас не секрет, что положение наше крайне тяжёлое. А если говорить правду, то мы обречены. Перевес красных нарастает. Продолжают прибывать боеспособные части. Это уже не прежние ополченцы из рабочих отрядов и интернационального сброда. Это латышские стрелки. Мы с вами знаем, что это такое. В то же время наши силы день ото дня тают, наша часть города - обратите внимание! - не по дням, а по часам сжимается, скукоживается, стягивается по фронтам. Северный - самый опасный - фронт уже за квартал от Лесной площади. Западный уже перешагнул рубеж Сенной.

Карандаш полковника описывал над картой пространные циркуляции.

- Волга и Которосль, на наше счастье, обеспечивают надёжную водную преграду, - продолжал он. - Но, учитывая стремительное выбытие людей и иссякание боеприпасов, противник без особого риска для себя вскоре может решиться форсировать обе реки. В этих, скажу прямо, губительных для нас условиях нам неоткуда ждать подмоги. Выступления в Рыбинске, Муроме и Ростове разгромлены. Союзники, судя по всему, от своих планов прийти к нам на помощь отказались. Такова тяжкая правда, господа офицеры! - заключил Перхуров и вздохнул.

Его горькие слова не вызвали у офицеров бурной реакции. Они в полной мере ощущали эту безнадёжность на себе в ежедневных боях, обстрелах и отступлениях. Но ворчливый гул негодования пробежал-таки под тяжёлыми подвальными сводами.

- Сволочи они, союзники наши, вот что, - пробурчал сквозь зубы Супонин, убедившись, что Перхуров не намерен продолжать речь.

- Ох, и бил бы я их, тварей, - злобно прошипел Нахабцев. - Ещё душевнее, чем красных!

- А я, господа, ничуть не удивлён, - резко пожал плечами Шумилов. - Все эти европоиды в большинстве своём педерасты!

Офицеры заусмехались, закашлялись. Кто-то укоризненно покачал головой. Перхуров дал шуму поутихнуть. Осмелели. Распустились. Раньше без разрешения и пикнуть бы не посмели...

- Понимаю вас, господа. Хорошо понимаю, - проговорил он. - Но это всего лишь эмоции, и делу они не помогут. Есть два варианта дальнейших действий. Первый. Оставив на фронтах минимально достаточные для кратковременного удержания противника силы, попытаться покинуть город, так как победа недостижима. Здравый смысл, господа, - повысил голос Перхуров и поднял руку, будто отводя от себя вновь покатившееся по подвалу ворчание. - Здравый смысл подсказывает нам именно так и поступить. Но, помимо здравого смысла есть ещё и совесть. Именно её голос я сейчас и слышу. Поэтому второй вариант. Необходимо привлечь к борьбе все сочувствующие нам силы вне города и ударить по противнику с тыла. Это ослабит давление на фронтах и позволит нам изыскать новые источники боеприпасов и провизии. Предлагаю следующий план. Набрать из резерва отряд численностью в сто-двести человек, вооружить с большим запасом и направить за Волгу. Там поднять крестьян прилежащих волостей и общими силами ударить в тыл красным. Отсечь их от железной дороги и моста через Волгу, - и карандаш Перхурова снова отрывисто замелькал над картой, - и, освободив Тверицы, лишить их плацдарма для дальнейшего наступления из-за Волги. Это надо было сделать раньше. Это надо сделать немедленно, не дожидаясь, пока они окончательно закрепятся там. Кроме того, это наш долг. Мы обязаны помочь полковнику Гопперу и его отряду, которые, надеюсь, ещё держатся там из последних сил. Подробностей не знаю: нет связи. Полковник Масло! - обратился он к начальнику резерва. - Каковы наши возможности по формированию отряда?

- Невелики, господин полковник, - отозвался стоявший у стола напротив Перхурова начальник резерва. Он нервно кашлянул и пригладил усы. - Двести человек - совершенно невозможно, Александр Петрович. Даже сто - нереально. Несём потери. И участились случаи дезертирства. Пытаемся пресекать, но...

Перхуров скривился и махнул рукой.

- Сколько можете дать людей? - коротко спросил он.

- Тридцать человек - ручаюсь. Большего обещать не могу, - вздохнул полковник Масло.

- Приказываю вам сформировать сегодня же отряд из пятидесяти человек. Двести винтовок с боекомплектом. Сегодня же, до рассвета, изыскать пароход с хорошим ходом, способный дотянуть хотя бы до Толгского монастыря. Запас провизии на три дня. Действуйте немедленно!

- Слушаюсь! - козырнул начальник резерва, развернулся и вышел.

- Ну а нам, господа, - со вздохом проговорил Перхуров, - предстоит определить командира этого отряда. Не скрою, миссия рискованная, смертельно опасная. Поэтому не назначаю, а жду вашего волеизъявления. Вам, господа, я верю, как себе. А в чём-то даже и больше. Какие будут предложения?

Гробовое молчание повисло под каменными сводами. Офицеры напряжённо переглядывались, и в их лицах читалось раздражённое недоумение.

Долго и пристально переглянувшись с Верёвкиным, Карпов крякнул, поднялся и с шумом отодвинул стул.

- С вашего позволения, Александр Петрович, - как всегда напористо произнёс он. Так, чтобы все поняли: он, генерал Карпов, ни в чьих позволениях не нуждается. - Отданных приказов не обсуждаю, но есть кое-какие соображения. Они, я гляжу, у многих тут есть, но, раз молодёжь не решается, позвольте уж мне, старику...

- Слушаю вас, Пётр Петрович, - нервно дёрнув щекой, сказал Перхуров и окинул Карпова усталым взглядом.

- Прошу меня извинить, но выступление за Волгу с отрядом в пятьдесят человек считаю бессмысленным. Этот отряд перемелется точно так же, как отряды Пыльникова и Гоппера. Вот и всё. Поднять крестьян - это, конечно, заманчиво, но недостижимо. Мы пытаемся это сделать уже две недели. И оружие, и посулы вплоть до манны небесной. Всё-то им уже дадено-передадено! Не хотят они драться за нас. Не мешали бы - и то спасибо. Честно говоря, эти пятьдесят человек как воздух нужны здесь, в обороне. И оружие с боеприпасами я не стал бы так разбрасывать в нашем-то положении...

- А как бы вы поступили, Пётр Петрович? - встрял в паузу Перхуров.

- А тут только одно, - развёл руками Карпов. - Заплёлся бы колючей проволокой так, чтоб никто не подступился, и сидел бы в обороне до последнего. А уж там - что выпадет. Не бежать же из родного города, в конце-то концов. Дома и помирать сподручнее...

- Эк вас, - не то поморщился, не то усмехнулся Перхуров. - А так ничего и не останется, только помирать. Поймите, Пётр Петрович, даже если вы заплетётесь проволокой до самого неба, без патронов всё равно ничего не сделать. Закончатся они, и вас возьмут голыми руками. Мой план позволяет хотя бы попытаться разорвать кольцо осады, пополнить боеприпасы. А там уже - смотря по имеющимся силам - либо наступать, либо достойно покинуть город.

- Вы настолько уверены в успехе этой попытки? - обернулся к нему Карпов. Из-за тусклого света трудно было уловить выражение его лица. Но светились в глазах две жёлтые искорки, и сами глаза, казалось, прищурились в невесёлой улыбке. - Вы уж простите старого дурака, Александр Петрович, но это, по-моему, напрасно. Крестьяне не с нами. Это давно не новость. И стоит ли ради затеи с весьма туманным результатом рассеивать и распылять драгоценные силы... Не знаю. Не знаю... - Карпов пожал широкими плечами и опустился на стул.

- Вы просто устали, Пётр Петрович, - покачал головой Перхуров. - Скепсис и неверие в собственные силы, преувеличение опасностей... Это от переутомления. Это пройдёт. Итак, господа. Время не ждёт. Прошу высказываться индивидуально. В случае отказа объяснить причину. Прошу. Поручик Супонин!

Скрипнул табурет, и Супонин, щёлкнув сбитыми каблуками видавших виды сапог, вытянулся под взглядом Перхурова. Его тень качнулась на противоположной стене в неверном, трепещущем керосиновом свету. И не Супонин вовсе, а какой-то карлик Нос виделся в ней.

- Господин полковник, обстановка в городе требует моего постоянного присутствия на позициях. Мой дивизион - единственная поддержка. Замены себе не вижу... - скороговоркой проговорил он и на миг запнулся. Этим тут же воспользовался Перхуров.

- Это плохо, что не подготовили себе замены. Это серьёзное упущение, поручик, - с лёгкой тенью усмешки отозвался он.

- Возможно, - упрямо кивнул Супонин. - Но это так. И в смертельно опасный для Ярославля момент я хотел бы остаться в городе. И погибнуть в нём, если придётся. Поэтому командовать формируемым отрядом не смогу. Только если вы прикажете, господин полковник.

- Понял вас, - кивнул Перхуров. - Поручик Нахабцев?

- Я, - стремительно и бесшумно поднялся тот. И тень на стене приняла облик ростовой мишени. - Разрешите остаться на позициях, господин полковник. Моё направление - главное и наиболее угрожаемое. Я хорошо знаю своих людей и тонкости подхода к ним. Мне противостоят одни и те же части противника. Я знаю их повадки и тактические приёмы. Это пока спасает. Замена командира только навредит сейчас. Вот и всё обоснование, господин полковник.

- Так. Ни о чём больше не спрашиваю. Прапорщик Фалалеев?

Неторопливо, без офицерской молодцеватости, поднялся плечистый и крепкий бывший начальник милиции. Он недолго промилиционерствовал: на третий день восстания попросился на позиции, и теперь исправно командовал ротой на северном направлении.

- Я. Прошу оставить меня в Ярославле, господин полковник. Считаю, что от меня больше пользы здесь, - раскатился по подвалу его звучный, низкий, с табачной хрипотцой голос. И тень изобразила грубый, будто вырубленный из корявого, сучковатого дерева силуэт. - И ещё, господин полковник. Слишком многое связывает нас с этим городом. Слишком много уже отдано ему сил и пролито крови, чтобы взять и уйти...

- Вы отказываетесь? - опять вклинился Перхуров.

- Никак нет. Но только если будет приказ, господин полковник.

Перхуров кивнул. Получив ещё два-три подобных ответа, он будто задумался. Повисла мрачная, недобрая пауза. Полковник пожал плечами и медленно, с тщательной расстановкой, понизив голос, чтобы все замолкли и прислушались, проговорил:

- Ну, что же, ваши доводы видятся мне более чем уважительными. Но отступиться от своего плана не могу, так как считаю его не менее важным и для города, и для нас, его защитников. Поскольку нет желающих возглавить отряд, это придётся сделать мне. Лично. Поэтому оглашаю свой последний приказ. Я, полковник Перхуров, сегодня в три часа ночи передаю полномочия командующего Ярославским отрядом Северной Добровольческой армии генералу-лейтенанту Карпову Петру Петровичу. Сам же во главе сформированного отряда отбываю за Волгу. Вся военная власть в городе, Пётр Петрович, отныне переходит в ваши руки впредь до нашего, я надеюсь, успешного воссоединения. Письменный приказ будет издан и подписан немедленно. Что же касается вашей идеи насчёт колючей проволоки, то не рекомендую вам тратить драгоценные силы и время. Полагаю, в этом не будет особой необходимости. Мы привлечём достаточно сил, чтобы заставить красных не только ослабить натиск, но и отступить. У меня всё, господа.

- А-а?.. - издал было помертвевшим горлом вопросительный сип генерал Карпов, но Верёвкин увесисто положил ладонь на его руку.

- Позже, Петя... Позже, - шепнул он на ухо старому другу.

- Да как... Да что же... Да как же теперь... - бормотал ошарашенный Карпов. Ему не хватало воздуха. Но его сдавленные слова потонули в общем рокоте недоумения. Офицеры вставали с мест, переглядывались, и в их лицах сквозила растерянность. И тягостно перетекали по стенам причудливые тени.

- Военный совет окончен, господа. Офицерам, занятым на боевых участках, вернуться на позиции. Всем незанятым отдыхать. Честь имею, - провозгласил Перхуров, сунул карандаш в боковой карман кителя, вышел из-за стола и, пристукивая сапогами, зашагал вверх по лестнице. Адъютант Веретенников свернул карту и, сунув её под мышку, поспешил следом.

Офицеры, ворча и поругиваясь, расходились. Никто не скрывал недовольства и непонимания. Карпову и вовсе поплохело: бледный, он сидел, откинувшись на спинку стула и, расстегнув китель, ловил губами воздух. Спокоен был лишь генерал Верёвкин. Бережно поднял он Петра Петровича со стула и осторожно, мелкими шажками, поддерживая у пояса, вывел из подвала.

В просторном, но сильно порушенном, со следами осыпавшейся с потолка извёстки, без стёкол в окнах кабинете Веревкина был неуютно, но свежо. Шумел за окном, щедро забрызгивая пол, проливной дождь. Карпов полулежал в кресле управляющего банком, жадно дышал и понемногу приходил в себя. Хозяин кабинета стоял у шкафа и звенел какими-то склянками.

- Ты, Пётр Петрович, слишком возбуждаешься... Негоже. Не по рангу это командующему. Вот я валерьянки заранее тяпнул - и держусь молодцом... - невесело посмеиваясь, приговаривал он. - Сейчас и тебе накапаю. Рюмочку... Как рукой снимет!

- М-м? Ну-ну. Зато Перхуров твой на удивление спокоен... Как английский танк, мать его... - отдуваясь, ответил Карпов.

- Ну, зачем же мой? - укоризненно склонив голову, обернулся к нему Верёвкин. - Не твой и не мой... Не наш, вот и всё. А насчёт английского танка, Петя, это, кажется, в самую точку... И что ему Ярославль? Что ему мы все тут теперь, когда делу, кажется, крышка? Ты же всё понял? Ловко он это подал - с отрядом-то. Знал, что ни дураков, ни подлецов не отыщется. И формально не придерёшься: в нашем положении любая помощь кстати... Если не знать, что всё это блеф.

- Ваня, но мы-то с тобой не идиоты... Про офицеров не говорю, молодые ещё, к дисциплине приучены... Чинопочитание, чёрт его дери, - одышливо причитал Карпов. - Но как? Как можно? Поднять город, устроить тут такую бойню - и стрекача? Он думает, дураки все? Не понимают ничего?

- Хм... Да где ж эта чёртова валерьянка... - проворчал Верёвкин. - Вот что, Петя. Давай-ка водки выпьем. Это лучше. У меня есть. Хорошая, настоящая, не спирт. На крайний случай держал. И вот, кажется, пора...

И поставил на стол ресторанный, тонкого стекла графинчик с двумя рюмками.

Генералы выпили махом, не чокаясь. Тут же, будто торопясь, осушили по второй. Бедно хрустнули засохшим хлебом.

- Фу-уф! - толсто, в усы, выдохнул заметно порозовевший Карпов. - Спасибо, Иван Александрович. От смерти отвёл... Но слушай, - снова весь сжался он и аж подпрыгнул в кресле. - Не поздно ещё. Можно ещё его остановить... И кому ещё, как не нам с тобой? Пойдём к нему, попробуем уговорить, убедить... Судом чести пригрозим, в конце-то концов, кто он, полковник, против двух генералов? Ваня, это же позор! Позор! - сорвался на крик Пётр Петрович.

- Погоди, Петя. Окстись, - поднял руку Верёвкин. - Ты думаешь, он чего-то не понимает? Да плевать он хотел и на позор, и на честь, и на нас с тобой обоих! Прилетели ниоткуда вместе с Савинковым этим, как черти из табакерки, нашумели, нагремели, подняли тут тарарам, а поняли, что не выгорело - и испарились, трава не расти... Халифы на час, и то приезжие!

- Да я... Да я его застрелю! Застрелю! - рявкнул Карпов, елозя непослушными толстыми пальцами по кобуре "парабеллума" на поясе. Он густо побагровел, и теперь уже стоило опасаться не сердечного приступа, а апоплексического удара. - Сволочи... Какие же они все сволочи, Ваня... - затряс головой Петр Петрович, и его бесцветные глаза заблестели слезами.

- Тихо, Петя... Тихо, тихо... - и, привстав, Верёвкин положил обе руки на погоны Карпова. - Ишь, развоевался-то, прямо как молодой! Вредно, голубчик, в нашем-то возрасте... И давай-ка успокоимся, выпьем и взглянем на вещи трезво. Ты дыши, дыши поглубже... А я пока налью...

- Да иди ты к чёрту, бальзам ходячий... - пробормотал Карпов, и в самом деле успокаиваясь.

Выпили. Хрустнули. Подышали.

- Стрелять в него - какой прок? - пожал плечами Верёвкин. - Лишний грех на душу и ничего больше. Нашего положения это не поправит. Пусть проваливает ко всем чертям, может, и принесёт где пользу. Общему делу... А скорее всего, найдёт в итоге ту же самую пулю. И чёрт с ним. А нам-то с тобой оставаться здесь. И до конца стоять. Нам бежать некуда и незачем. Только гибнуть... И зачем нам с тобой в этом деле всякие Перхуровы и прочая заезжая шваль? Лишний он теперь здесь. Да и то сказать, тебя не раздражала эта смурная физиономия? Считаться с ним, подчиняться, оглядываться... Да кто он такой? Обыкновенный выскочка, полковник... Тьфу! В прежнее время по струнке ходил бы перед нами, пёрнуть бы без разрешения не смел, а тут - командующий! Смех и грех! Обойдёмся мы без него, Петя, пусть себе катится... Остаётся-то нам, в сущности, одно - геройски погибнуть. Уж с этим мы, генералы, как-нибудь управимся...

- Здорово же, Ваня, выходит у тебя, - горько тряхнул седой, кустистой, с розовой лагуной лысины головой Пётр Петрович. - Заварил кашу - и катись! А нам, стало быть, плати по счетам? Ну? Справедливо ли?

- Справедливо, Петя. За всё надо платить. За заваренную кашу. За разорённый город. А прежде всего, Петенька, за собственную дурость. Мы, что ли, с тобой не понимали, не знали, чем всё это может кончиться? Понимали. И дали себя втравить. Повелись на сладкие речи и медные трубы... На старости боевых генеральских лет. Как безумные мальчишки! Дураки мы с тобой, Петя. Круглые старые дураки. Вот и приходится расплачиваться. За разбитые, так сказать, горшки, - горько усмехнулся Верёвкин.

- Дураки, говоришь? - опять заерепенился Карпов. - А Перхуров, значит, умный? Умнее всех оказался? Молодец...

- Нет, Петя. Такой же дурак. Только не понимает этого пока. Думает, спасётся. Думает, есть куда бежать... Зря надеется. Ну а нам с тобой, Петя, поворота нет. Нам ничего уже здесь не поправить. Так хоть кровью смыть эти дрова, что здесь наломали. В родном-то городе... Только так, Петенька. Только так, - и Верёвкин, встав со стула, выпрямился, потянулся и пригладил аккуратную седую бородку. Графин был пуст. Карпов вздохнул, благодарно кивнул Верёвкину, встал и медленно, сутулясь и шаркая, направился к двери.

- Стой, Петя. Об одном прошу. Пистолет мне оставь, - проговорил ему в спину Верёвкин. - Утром верну...

Карпов оглянулся. Злое недоумение на крупном, грубом лице сменилось рассеянной улыбкой. Он расстегнул кобуру, вынул "парабеллум" и положил на стол.

- Спасибо, Ваня, - тихо сказал он, и старые друзья коротко и крепко обнялись.

Побродив по пустым, засыпанным извёсткой и обломками коридорам, по опасно проседающим, вывороченным паркетам, Карпов решил-таки зайти к Перхурову. Ничего не говорить, только в глаза ему взглянуть напоследок. Зашёл в кабинет - и увидел разбросанные стулья, вываленные и перевёрнутые ящики стола и вороха бумаг, шелестящие под сквозняком из выбитых окон. Он один, опустошённый и растерянный, возвышался над этим хаосом поспешного бегства. Было три часа ночи. Последний приказ Перхурова вступил в силу.

"Нет нам поворота... Поворота нет..." - тягостно бились в ушах слова Верёвкина всю эту ночь. И теперь, когда он лично провожал на боевые позиции поредевшие отряды добровольцев. Когда носился, сбиваясь с ног, по городу, организуя работы по заграждению улиц на самых опасных направлениях. Когда забывался в кресле своего кабинета коротким стариковским сном. Он исхудал. Китель, который ещё недавно с трудом сходился на животе, теперь просторно обвис и болтался. Лицо истончало, заострилось, и лишь обширная пепельно-седая борода скрывала его бледность и дряблость. И светло-серые, в набухших морщинистых веках, глаза генерала часто были на мокром месте. Жалел он по-родному, по-дедовски и бесстрашных офицеров-ярославцев, которых становилось всё меньше и меньше, и мальчишек-добровольцев, ежедневно уходивших отражать красные атаки. Жалел и родной город, не без его деятельного участия превращённый в обгорелые руины. Но не было поворота. Не было...

И с каждым днём рушилась и редела жизнь вокруг него. Уже давно дотла сгорел его маленький особнячок возле Казанского бульвара, в уютном огородике которого он когда-то, не надеясь уже вернуться к военным делам, любовно выращивал лук, укроп и редиску. Господи, да было ли это... Через день после памятного военного совета пал в бою лучший друг, генерал Верёвкин. Ваня... Погиб, поднимая в атаку добровольческий отряд. Карпов сам отпустил его, видя его нетерпение и раздражённое, бестолковое болтание по коридорам опустевшего штаба. Недолго оплакивал его Карпов. Знал, что и ему недолго осталось мыкаться. Он завидовал другу. Верёвкин погиб честно и мужественно, смыв кровью всё, что было мрачного и невысказанного на его совести. А он, Карпов, не мог позволить себе такой роскоши. Груз, взваленный им на старые, но крепкие ещё плечи, нужно было донести до конца. Каким бы он ни был. Велик и нестерпим в иные минуты был соблазн подставиться под шальную пулю или угодить под снаряд. Но и пули, и снаряды будто чуждались его. Как заговорённый, целым и невредимым возвращался он с самых опасных - северных - рубежей, где свирепствовали латышские стрелки. Обстрелы не задевали больше банковского здания на Варваринской. Рвались повсюду, а штаба не трогали. Судьба, видимо, уготовала Петру Петровичу какую-то иную участь. Не менее тяжкую. И следовало испить до дна эту неимоверно горькую и нестерпимо бесконечную, бездонную, казалось, чашу. Потому что поворота не было. Некуда было поворачивать...

В его кабинете лежала на столе крупная карта города. Принимая оперативные донесения, Карпов лично ставил на ней пометки, проводил новые линии, стирал прежние. И теперь по стёртым следам карандаша и по новым пунктирам и стрелам на этой карте сполна читалась вся история ярославского восстания и обороны города. Некогда довольно чёткий четырёхугольник линий фронта по Волге, Которосли, Загородному валу и через Сенную площадь теперь сжался, изломался, потерял всякую форму и более всего напоминал спущенный воздушный шар. Донесения запаздывали: обстановка менялась стремительно, и на карте возникали всё новые и новые подтирки. Неумолимые стрелы красного наступления оттесняли фронты глубже и глубже к центру города. Но люди держались. Держались, казалось, из последних сил, и откуда брались эти последние силы, ведомо было, пожалуй, только Богу. И, бросая карандаш, Карпов мчался на позиции - подбодрить, поддержать, поучаствовать.

А вчера днём появились над городом три аэроплана. Пронзительно визжа моторами, гулко и бормочуще рассекая воздух пропеллерами, они шли на малой высоте, едва не задевая обгорелые стропила уцелевших домов. "Вот почему притихла артиллерия! Чтоб им бомбить сподручней было!" - догадался Карпов, мучительно глядя на этот зловещий бреющий полёт. Однажды такое уже случилось. Накануне Перхуров принимал какую-то странную депутацию. Двое мужчин, с ног до головы затянутые в грубую кожу, появились в городе, назвали себя французскими лётчиками-квартирьерами, и сообщили, что прибыли узнать, готовы ли в Ярославле к приёму союзнических войск, которые, якобы, вот-вот высадятся в Архангельске. Корабли уже на подходе. Свой аэроплан, по их словам, они замаскировали на Северных подступах к городу вблизи дороги на Данилов. Карпову эти двое сразу не понравились. Говорили они на подчёркнуто ломаном русском и, казалось, не очень-то понимали специально приглашённого переводчика, бывшего лицейского преподавателя. Карпов не замедлил доложить о своих опасениях Перхурову, но тот не придал им особого значения. "Мнительность, Пётр Петрович. Избыточная мнительность..." - пробормотал он, воодушевлённый надеждой на скорое вмешательство союзников. Однако в последний момент распорядился принять их не в штабе, а в Губернаторском доме на Волжской набережной. Состоялся скромный приём с торжественным выносом французского флага, а затем беседа квартирьеров с полковником. Карпова не пригласили. "Рылом не вышел," - коротко отвечал он на недоуменные расспросы. Перхуров покинул аудиенцию в явно приподнятом настроении, едва не потирая рук. Расщедрился даже до невиданной роскоши, которой и себе-то никогда не позволял: выделил им автомобиль с шофёром и охраной, чтобы доставить гостей до окраины города. Это был большой риск, французы ёжились, но обошлось: машина благополучно вернулась в город. А утром следующего дня Ярославль содрогнулся от рёва моторов, угрожающего потрескивания крыльев и снастей и гулких, ухающих бомбовых разрывов. По взрывной своей силе бомбы эти были куда слабее снарядов, но летели они прицельно туда, где могли нанести наибольший ущерб. Крепко досталось и набережным с их укреплениями, и центральным улицам. Рванула бомба и на Варваринской, неподалёку от штаба, выворотила в мостовой обширную колдобину, разнесла забор, сорвала с петель ворота ближайшего дома. Санитарные повозки на позициях еле успевали увозить убитых и раненых. Но более всего пострадал в тот день Губернаторский дом. Бомбы разворотили крышу и чердак, обрушили угол фасада, исклевали воронками, иссекли осколками Губернаторский сад - гордость ещё недавно мирного города. Перхуров впоследствии очень не любил, когда ему напоминали о французских лётчиках. Эта тема в штабе попала в число болезненных и запретных. С тех пор вообще о союзниках стали вспоминать всё реже и реже.

В последующие дни аэропланы не раз ещё пытались бомбить город, но повстанцы, наученные первым налётом, встречали их дружным винтовочным огнём. Для полёта на малой высоте это было опасно. Огромные неуклюжие этажерки пронзительно выли моторами, скрипели распорками и растяжками, угрожающе раскачивались, резко, скачком, уходили в высоту и отворачивали. Бомбы падали в Волгу и Которосль, грохотали на выгоревших окраинах. Две-три из них успевали-таки рвануть и на укреплениях, и в городе, но прежнего урона нанести не могли. Бойцы, отбив воздушное нападение, восторженно вопили, скакали и обнимались.

Но на этот раз аэропланы шли смело и упрямо. Знали уже красные, что патроны у белых на исходе и не боялись отпора. Летели так низко, что видны были головы лётчиков за ветровыми щитками. "Вот... Сейчас..." - глухо билось в висках у Карпова, и хотелось упасть и вжаться в землю, позабыв о звании, возрасте и должности. Но бомб не было. Вместо них с резким, рвущимся шелестом за машинами распустились длинные белые хвосты. И словно крупные снежинки полетели в разгаре лета на измученный, избитый, изожжённый город. Будто жалея его, мягко садились они на обугленные стены и стропила, на дымящиеся развалины, стелились по изрытым воронками улицам, белели в чёрных от копоти ветвях деревьев с высохшими листьями. Залетали в чёрные дыры окон, будто несли добрую весть и спешили в ждущие руки. Это были листовки. Подняв одну из них с мостовой, Карпов прочитал броские, чёрные, отпечатанные жирным шрифтом и полные ледяной угрозы слова:

"Приказ Чрезвычайного Штаба Ярославского фронта.

Чрезвычайный Штаб Ярославского фронта объявляет населению города Ярославля. Всем, кому дорога жизнь, предлагается в течение 24 часов со дня объявления сего, оставить город и выйти к Американскому мосту. Оставшиеся после указанного срока в городе будут считаться участниками мятежников. По истечении 24 часов пощады никому не будет, по городу будет открыт самый беспощадный, ураганный артиллерийский огонь из тяжелых орудий, а также химическими снарядами. Все оставшиеся погибнут под развалинами города, вместе с мятежниками, предателями и врагами революции рабочих и беднейших крестьян.

Ярославль, 20-го июля 1918 года.

Чрезвычайный Штаб Ярославского фронта."

Порывом ветра с Волги листок вырвало из неуклюжих пальцев генерала. Но он был уже не нужен. В быстрой и не по возрасту цепкой памяти Карпова как на бумаге отпечатались строки этого воззвания. Но кому оно адресовано? Мирным жителям Ярославля? Химические снаряды могли быть тут помянуты только для них, не знающих, что у красных таких боеприпасов нет. А если бы и были, то в условиях кольцевой блокады применить их нельзя: неизбежно пострадают свои. Но какой смысл пугать мирных жителей? Много ли их осталось? Те, что остались, давно загнаны в подвалы и погреба и, даже если чудом прочитают эту страшилку, вряд ли доберутся до Американского моста. Не хватит сил. Им, умирающим, плевать, будут считать их участниками или нет. Их уже не напугаешь, им нечего терять. Ярославцев, воюющих на позициях и укреплениях, тоже на пушку не возьмёшь: тёртые уже. Обстрелов не боятся, всё для себя давно решили и не ждут пощады в любом случае. А те, кого можно было испугать, ещё несколько дней назад побросали винтовки и ушли. Чего-то не понимают эти красные. До сих пор, видно, не уверены в победе. Ну и ладно. Пусть палят. Во всяком случае, пока они обстреливают город, наступления ждать нечего. Не полезут красные под свои же снаряды. Посмотрим ещё. Посмотрим...

Выждав обещанную паузу, красная артиллерия заговорила лишь к обеду следующего дня. Заговорила тяжело и тряско: обещанные тяжёлые снаряды пошли-таки в ход. Они добивали пустой, нежилой, выгоревший город, от которого и так остались одни лишь обожжённые стены. Доставалось, конечно, и бойцам на позициях. Вестовые каждый час приносили сидящему в подвале Карпову оперативные донесения и сведения об убитых и раненых. Потери были, но не росли, и это лишний раз убеждало генерала в том, что целенаправленно обстреливать их позиции красные не могут. Связи между батареями нет. Единого командного пункта, по разведданным, тоже. Но стреляли часто и плотно: толстостенный подвал банка содрогался и трясся, балансировал из последних сил неяркий огонёк на фитиле керосиновой лампы, и чудовищный грохот отдавался в ноющих от усталости и бессонницы висках.

Ближе к вечеру, часам к пяти, канонада стала редеть и к шести затихла. Карпов вышел из подвала во двор, потянулся, проморгался, вдохнул пыльного, дымного воздуха и прислушался. Центр города оставили в покое. Стрельба и взрывы слышались лишь с севера. Карпов насторожился. Вот теперь-то и надо ожидать самого серьёзного. Красные собрали у Загородного вала крепкий кулак из латышских стрелков. Каждая их атака теперь оборачивалась отступлением белых. С минуты на минуту могли поступить самые тревожные вести.

Карпов поднял голову и с тоской оглядел огромный банковский особняк. Был он пуст, порушен и плачевен. Но пощадило и на этот раз. Карпов вздохнул и, перешагивая обломки досок, кирпичей, куски рухнувшей кровли, вошёл на первый этаж. Там, прямо в коридоре, у него был оборудован командный пункт. Карпов был один. Все штаб-офицеры сражались на передовой, и многих уже не было в живых. При командующем оставался лишь дежурный по штабу, из добровольцев. Он выполнял обязанности адъютанта и вестового.

- Трушин! - окликнул его Карпов. - Трушин! Живой?

- Я! - вывернулся из какого-то разорённого кабинета в коридор низкорослый лобастый доброволец лет двадцати. - Так точно, жив, господин генерал! - хриплым простуженным голосом доложил он.

- Молодец, - вздохнул Карпов. - Где спасался-то?

- А во дворе... - неловко повёл плечами Трушин. - Я, господин генерал, в канаве залёг... Обошлось, только вот уши не слышат! - прокричал он. - Но врезали так врезали! Ого-го! - прогоготал он над самым ухом Карпова. Тот поморщился.

- Виноват, - вытянулся Трушин. - Какие будут приказания, господин генерал? - спросил он уже потише.

- Приказания... - рассеянно пробормотал Карпов. Приказания... А соорудил бы ты, Стёпа, чайку? - и хитро подмигнул дежурному. - С сухарями, а?

- Слушаюсь, - растерянно поморгав, ответил Трушин и, пожав плечами, исчез.

А тишина вокруг была нехорошей. Недоброй. Она беспокоила и будоражила Карпова куда сильнее, чем любой обстрел. Повинуясь бессознательному импульсу, он вынул из кобуры "парабеллум" и положил его на стол. И тут же от разрушенного парадного послышались скрипящие по битому стеклу шаги. Пистолет словно сам прыгнул в руку Карпова, и надёжно улёгся в ней.

- Разрешите, господин генерал-лейтенант! - раздался знакомый, но усталый, нездоровый, будто потухший голос. Это был поручик Супонин. Если он здесь, то дело серьёзное. Швах, кажется, дело...

- Входите, поручик, - махнул рукой Карпов и положил пистолет на стол. - Входите, докладывайте!

Неверно, будто ощупью, оступаясь, в коридоре появился Супонин. Его полевая форма насквозь была пропитана потом и пылью. На голове - окровавленная повязка. Длинный нос был красен и кровоточил. Поручик то и дело прикладывал к нему грязный, замызганный платок. Дойдя до стола, он вытянулся по стойке "смирно", не козыряя: фуражки не было. Наполненные болью и горечью глаза поручика встретились с хмурым, тяжёлым взглядом генерала. И эту тягостную паузу, казалось, страшно было нарушить обоим.

- Худо, Миша? - тихо спросил Карпов.

- Худо, Пётр Петрович. - вздохнул Супонин. - Прорыв. Латыши у Лесной площади прорвались. Сдерживаем, но очень плохо с патронами. Через час-другой будут на Семёновской, там рубежи колючки... До ночи, может, и удержим. Но не более...

- Ага! - вдруг просиял Карпов, и Супонин от неожиданности вздрогнул. - Пригодились, выходит, уличные укрепления! Пригодились-таки! Вот! - и генерал по старой привычке воздел указательный палец. Но тут же опомнился и опустил руку. - Вы ранены, Миша. Присаживайтесь, вам трудно стоять... - и кивком указал на корявый венский стул по другую сторону стола.

- Благодарю, господин генерал-лейтенант, - проговорил Супонин, медленно и осторожно опускаясь на стул. Голову он держал неестественно прямо и недвижно, чтобы не причинить себе лишней боли. - Ранен, но... Пустяки. Какая теперь, к чёрту, разница... А укрепления... Да, помогают. Но и это теперь... - и безнадёжно махнул рукой. - Патронов нет, чёрт побери... Один броневик разбит у Лесной, так там и остался... Второй стрелять не может, только прикрывает перемещения... Что делать, Пётр Петрович? Что делать? - возвысил он голос и тут же сквозь зубы застонал, коснувшись рукой головы.

- Что делать... - пробормотал Карпов, делая очередные пометки на карте. - Гм... Что делать... А делать, голубчик вы мой, только одно. Умирать. Гордо и достойно. Сумеем, поручик? Или вы ожидали другого? - остро глянул он на Супонина и собрал бороду в кулак.

- Никак нет, - чуть запнувшись, ответил Супонин и закусил на миг губу. - Я готов. Но нужно попытаться хоть часть людей спасти, господин генерал...

- Ваши предложения? - резко и сухо перебил его Карпов.

- Можно пока прорваться в сторону Всполья, там у них негусто... Уйти в леса... - пожал плечами Супонин. - Так хоть кто-то уцелеет...

- Прорваться... - эхом отозвался Карпов. - Может, и придётся...А пока мой приказ: держаться до последнего. Покуда хватит патронов. До ночи, говорите? Решено. Уже вечер, так что хотя бы часа два-три. План возможного прорыва обдумать. При встрече согласуем. Я буду у вас. Скоро. Возможно, там и останусь. С вами. А пока - держаться. Вам ясно, поручик? - и строго взглянул на Супонина. Тот медленно поднялся.

- Так точно. Разрешите идти? - бесстрастно и глухо отчеканил он.

- Постойте, - поднял руку Карпов, останавливая его. Вышел из-за стола, шагнул к поручику, обнял и расцеловал крест-накрест. - Благословляю вас, Миша. До встречи. Иди. Иди... - махнул рукой и отвернулся, сгоняя набежавшую слезу.

- Прощайте, Пётр Петрович, - и, неловко повернувшись, Супонин деревянно зашагал по коридору.

Глубоко и дрожаще вздохнув, Карпов опустился на стул. Вот, кажется, и всё. Конец. Так быстро. И бесповоротно... И странная ухмылка чуть тронула его седые усы. Наконец-то всё закончится. И хорошо, что быстро. И слава Богу, что бесповоротно. Всегда легче, когда нет выбора. Остаётся всего лишь получить заслуженное. А они не заслужили ничего, кроме смерти. Даже доброй памяти. Только смерть как искупление собственных амбиций, благодушного легковерия и ограниченности ума. Понятия долга, чести, достоинства, спасения России, под фанфарные звуки которых всё это было начато, потускнели, отступили, стушевались на фоне этой безумной бойни. Шла уже просто война ради войны, на само- и взаимоуничтожение. И наступил её закономерный исход. И от осознания его приходило честно выстраданное, нажитое облегчение.

Облегчение, несравнимое с этим, принесла бы Карпову сейчас собственноручная пуля в лоб. Он подумал об этом с лёгким - почти наслаждённым - замиранием сердца. И рука сама непроизвольно потянулась к лежащему на столе пистолету. "Парабеллум" показался ему холодным, как лёд, а длинная рукоятка в шершавой насечке маняще заколола пальцы. Пронести эту ледышку всего аршин, к виску, легонько нажать курок... Оглушительный удар, ослепительная молния в голове - и всё. И ничего уже не будет. Выстрел милосердия, как говорят немцы, когда речь идёт о прекращении ненужных мучений. А разве он, Карпов, не похож на старую, загнанную лошадь? На безнадёжно раненного? На смертельно больного? Хуже. Он, по сути, уже труп. И за этот выстрел никто его строго не осудит. А осудят, так что ему за дело?

Но страшным, неожиданным даже для себя усилием воли он отдёрнул руку от пистолета, и тот, лежавший уже в его ладони, с гулким стуком упал на стол. Нет. Он не позволит себе этого. Его жизнь не стоит уже ничего, но есть и другие. Десятки, сотни жизней молодых и сильных людей, которые ещё верят ему. Которые, быть может, надеются если не победить, то спастись. И ставить под удар эти жизни, не сделав ничего для их спасения, он не имеет права. Как старший. Как командующий, в конце концов. И обязан хотя бы попытаться. Что же делать? Что делать-то, чёрт возьми, старый армейский хрыч?

Обозвав так себя вслух, Карпов встревожено огляделся и вдруг успокоился. Какие-то минуты на принятие решения... Что они изменят? Ничего. А если решения не будет, то последний выход - вот он. На столе. Никуда не денется. Немцы... Немцы... Какого чёрта лезут эти немцы, когда это он о них подумал? Ах, да... Выстрел милосердия... Сентиментальные, черти. На словах. Пока до дела не дойдёт. Милосердие к побеждённым... К пленным... Знаем мы это немецкое милосердие, нахлебались! К пленным... Балк! Лейтенант Балк! Этот проныра и шпион, по сведениям, ещё здесь, в Ярославле. Единственный, пожалуй, человек с несомненными связями на той стороне. Хитёр, смел, самолюбив... Чем чёрт не шутит, можно попытаться сыграть на нём. Хотя бы приостановить их наступление, хоть кого-то спасти. Гнусно, конечно, идти на сделку с этой чёртовой немчурой, но больше-то, кажется, ничего и не придумать. Пожертвовать собой, добрым именем, репутацией? Бредни это. Нет у него уже ни того, ни другого. Так что же? Решено?

- Трушин! - прочистившимся и вдруг помолодевшим голосом рявкнул Карпов. - Быстр-ро!

- Я, господин генерал! - выскочил позади него обеспокоенный дежурный. - Виноват, самовар только разжёг...

- Да чёрт с ним! Быстро на позиции! Поручиков Шумилова и Нахабцева срочно ко мне! Полчаса времени. Выполнять!

- Слушаюсь! - выдохнул Трушин шелестящий ветер, и этим же ветром его стремительно вынесло из коридора.

"Балк... Балк..." - твердил Карпов на разные лады это короткое булькающее слово, и будто лягушка спрыгивала каждый раз с его языка и плюхалась в топкую трясину. "Ничего, герр лейтенант, ты нам тут мешал и вредил, а теперь поможешь. Поможешь, сукин сын. А откажешься - штыками заживо порвём, заслужил. Нам терять нечего..." - злобно и ядовито шипел сквозь зубы генерал. Теперь он походил на старого, опытного удава, примеряющегося к жертве.

Вызванные офицеры явились скорее, чем он ожидал. Вероятно, сведения, доложенные Супониным, уже успели устареть. Но география продвижения красных по городу уже не занимала Карпова. Карта была заброшена далеко в угол. Шумилов и Нахабцев, поджарые, плечистые, подвижные, удивительно похожие друг на друга в полевой форме, были усталы, потрёпаны и злы. Правая рука Нахабцева висела на перевязи. Выслушав их доклад, генерал встал из-за стола и вышел к ним.

- Немецкого лейтенанта Балка - ко мне. Немедленно, ребята. Не-мед-лен-но! Хоть из-под земли. Но живого. В лучшем виде. Вы справитесь, я знаю. Вам полчаса. Шагом марш!

Офицеры с недоумением переглянулись, перекосились на миг злыми улыбками и козырнули.

- Что за переглядки, господа? - строго, чуть нахмурясь, спросил Карпов. - Приказ ясен?

- Так точно, господин генерал-лейтенант, - отчеканил Нахабцев. - Лучше поздно, чем никогда.

Но эта вольность осталась без внимания.

- Живым и невредимым! - резко напомнил генерал. - Выполнять!

Поручики снова козырнули, развернулись и, придавая шагу строевую видимость, удалились по хрустящему битым стеклом коридору.

Опять потянулись минуты, но в них была лёгкость и ясность принятого решения. "Нет, толк может выйти... Может, - рассуждал вполголоса сам с собой Карпов. - Умник Перхуров не напрасно его берёг, я-то давно бы расстрелял... Дальновидный, чёрт, не зря долговязый... На такой вот случай, небось, и берёг. Вот и пригодился..." Он похлопал себя по карману кителя, достал туповатый, но ещё работоспособный карандаш, поворчал насчёт невозможности очинить, вздохнул, достал из стола лист серой грубой бумаги и принялся набрасывать план беседы с Балком. За полчаса оформились основные тезисы, и генерал, пораздумав, переписал их наново. Теперь это походило на документ, который можно было представить немцу, если тот клюнет на его предложение. Только вписать числа и время - и готов приказ. Карпов довольно хмыкнул, изорвал в клочья старый листок, исписанный и исчёрканный, и лично отнёс его Трушину, дотошно проследив, чтобы тот сжёг его.

Снаружи раздались голоса, и коридор снова наполнился хрустящим топотом. Шли трое. Один впереди, двое сзади. Первый сутулился, и его руки были заложены за спину. Оказавшись в световой полосе, три силуэта превратились в людей. Обрели лица и краски. Позади, с револьверами, шли Шумилов и Нахабцев. А впереди, как арестованный, выступал собственной персоной лейтенант Балк. Был он по-прежнему в гражданском, но безупречный ранее серый костюм сильно измят, и две пуговицы, выпадая из петель, висели на ниточках. Чуть сутулясь и нагнув лобастую, с залысинами, голову, Балк глядел на генерала с мрачной насмешкой. В его бесстрастном, будто кованом лице ничего не изменилось: всё те же прямые брови, суровая вертикальная морщинка над переносицей, стальные холодные глаза, рыжеватая щёточка усов под прямым жёстким носом. Вот только под глазами серые круги. Да и исхудал лейтенант: брюки на заду заметно обвисли.

- Господин генерал! Лейтенант Балк по вашему приказанию доставлен, - доложил Шумилов. Карпов оглядел всех троих и вздохнул. Быстро... Как быстро всё сегодня делается! Кто знает, может, и к добру...

- Благодарю вас, господа, - кивнул генерал своим офицерам. - Прошу вас остаться, вы мне нужны. Трушин! Два стула!

Поручики чуть опешили и косо переглянулись.

- Но нас ждут на позициях, господин генерал-лейтенант... - нерешительно проговорил Нахабцев.

- Я должен приказать, чтоб вы поняли? - сварливым тоном перебил Карпов. - Оставаться, слушать, вникать, наблюдать. Ясно?

- Так точно, - отчеканил Нахабцев. Трушин приволок стулья, и Карпов пригласил офицеров присаживаться. Балка он посадил напротив себя, через стол, а поручикам кивнул на обе стороны коридора позади лейтенанта. Те, пожимая плечами, сели.

- Ну что ж, здравствуйте, господин лейтенант, - устало вздохнув, обратился к Балку генерал. - Вот и снова встретились...

Балк поднял голову и неприязненно - одними уголками губ - ухмыльнулся.

- Я буду расстрелян? - тихо, без малейшего волнения, спросил он. - Это вам не поможет. Только повредит...

Карпов приветливо, с грустинкой, улыбнулся в ответ.

- Мне, господин лейтенант, уже ничто не поможет. И не повредит, - покачал головой он. - Если бы я хотел вас расстрелять, я давно бы уже сделал это. Я пригласил вас с другой целью, Балк.

- При-гла-сили?! - изумлённо отшатнулся немец и оглянулся на Шумилова и Нахабцева. - Это так у вас называется?

- Ну, простите великодушно, погорячились чуть-чуть мои офицеры, - приложил ладонь к груди и просительно склонил голову Карпов. - Но и вы поймите: дело не терпит отлагательств.

- Хорошо, - коротко кивнул Балк. - Я слушаю вас, господин генерал.

- Итак, господин лейтенант, проясню свою позицию, - чуть нагнув голову и исподлобья взглядывая немцу в глаза, глухо заговорил Карпов. - Я вполне отдаю себе отчёт, что положение наше критическое, безнадёжное, и полный разгром оставшихся сил - дело нескольких часов, не более того. Желая остановить ненужное уже кровопролитие и разрушение города, я намерен прекратить сопротивление и сдаться.

Карпов гулко прихлопнул тяжёлой ладонью по столешнице. Шумилов и Нахабцев вздрогнули, встрепенулись и вопросительно уставились на генерала. Балк выжидающе поглядел на Карпова и пожал плечами.

- Это, наверное, благоразумно, господин генерал, - учтиво кивнул он. - Но не понимаю, при чём здесь я?

- Вы, господин Балк, являетесь в этом деле главной фигурой. Потому что сдаваться я буду вам, - поднял голову Карпов и долго, в упор, поглядел на лейтенанта. Тот не выдержал, отвёл глаза и часто заморгал, будто пытался отогнать какое-то навязчивое видение.

- Мне? Почему? И на каком основании? - нервно сглотнув, пробормотал Балк.

- На очень простом основании, господин лейтенант. В самом начале нашего выступления, если помните, мы объявили о своём непризнании законов и декретов большевиков, а также следующих из них актов. В том числе и Брест-Литовского мира. Следовательно, формально мы находимся в состоянии войны с Германией. А поскольку военные действия привели к нашему поражению, мы имеем все основания сдаться вам как военному представителю этого государства, - чётко и ровно, вспомнив только что написанный тезис, проговорил Карпов.

Балк порывисто вздохнул, заёрзал на стуле, пробормотал что-то по-немецки, и Карпову отчётливо послышалось слово "mutter".

- Да вы не волнуйтесь, - скупо улыбнулся генерал. - Понимаю, неожиданно, да ведь чего не бывает на войне...

- Разрешите... - выдавил Балк, достал папиросы и, нервно расчиркав спичку, закурил. - Однако, вы... Очень странно... Но почему вы сочли лучшим сдаться мне, а не...правительственным войскам? Логика, господин генерал?

- Логика самосохранения, господин лейтенант, и ничего больше, - пожал плечами Карпов, изображая искреннее удивление. - Если я сдамся красным, то это будет не сдача, а самоубийство. Причём весьма позорное и болезненное. У вас же, господин Балк, я рассчитываю встретить цивилизованное отношение и уважение к статусу военнопленных. Кроме того, - чуть понизил голос генерал и заговорил совсем по-семейному, запросто, доверительно, с деланным опасением косясь на своих офицеров, - вы же помните, что, несмотря на все...осложнения между нами, мы ни разу не причинили вам серьёзных неприятностей. Статус ваших людей остался неприкосновенным. Ну, ограничили чуть-чуть их свободу, так это для их же безопасности... Да и вы, господин лейтенант, живы и здоровы, с чем вас и поздравляю. Хотя не единожды подвергались смертельной опасности. Не так ли? - и, прищурясь, насмешливо посмотрел на немца. Тот дрогнул своей квадратной нижней челюстью и пространно покивал.

- О, да-да, понимаю вас, господин генерал...

Вид у него был как у школяра, уличённого в списывании.

- Вот, - совсем просиял Карпов, почти как добрый Дед Мороз. - И разве после всего этого мы не вправе рассчитывать на доброе отношение с вашей стороны? На него и уповаем, господин лейтенант. А вы мне - "правительственные войска"! Огорчаете, почтеннейший!

- У-по-ваем... - мучительно заморгал Балк. - Я плохо понимаю, это церковное?

- Всё вы понимаете, Балк, - поморщился Карпов. - Давайте о деле. Я полагаю передать всю военную власть в городе в ваши руки. Получив эти полномочия, вы по вашим каналам передаёте красным просьбу о прекращении огня. Я тоже прекращаю огонь, отвожу войска и сдаюсь вам в плен. Ну, а вы уже поступаете по усмотрению. Надеюсь на ваше милосердие, господин лейтенант. Иначе сотни жизней лягут и на мою совесть, а она, поверьте старику, и так уже слишком перегружена.

Балк заинтересованно наблюдал за скупыми движениями рук генерала и, казалось, прикидывал что-то в уме.

- Господин генерал, - заговорил он после короткой паузы. - Мне очень лестно ваше доверие и уважение к моей стране. Но разговор у нас деловой. У вас интересы. У меня тоже интересы. Это надо...прояснить. Не скрою, у меня есть здесь некоторые...возможности, но принимать ваше предложение... Это большой риск. Да, у меня есть... Вы сказали - каналы? Пусть будет так. Но эта связь касается прежде всего нашего военного представительства, а не красного командования. А оно может на это...очень плохо смотреть, вы понимаете? - и вскинул глаза на Карпова. В них был не вопрос, а пытливый интерес: как отреагирует собеседник. Карпов кивнул и ничего не ответил.

- Вот и позвольте спросить вас, какой мне смысл брать на себя такую рискованную...миссию? У вас говорят - в чужом пиру похмелье, не так ли? - улыбнулся Балк. - Пока я это вижу только так...

- Ну, не прибедняйтесь так уж, господин лейтенант. С вашим военным представительством они считаются даже больше, чем с приказами из Кремля. Вы и ваш господин Тиц для них если не боги, то уж точно где-то рядом, - сдавленно рассмеялся Карпов. - И, учитывая ваши заслуги, они простят вам и не такую вольность. Рискуем мы. Рискую лично я. А вы в любом случае остаётесь чистым. Связываться с вами всерьёз они не пожелают: вы неприкосновенны, и за вами Германия, осложнения с которой для них смерти подобны. Им хватит и этой гнусной истории с вашим Мирбахом, царствие ему небесное...

- О, да-да... - покивал Балк, изображая скорбь.

- Ну, вот видите... И потом, господин лейтенант, - увещевающе склонил голову Карпов. - Сколько вам лет? - и улыбнулся участливо, почти по-отечески.

- Лет? - беспокойно сверкнул глазами Балк. - Тридцать семь... Но какое отношение...

- Тридцать семь. Давно пора уже становиться обер-лейтенантом, капитаном... Обратить на себя внимание начальства, - заговорщически подмигивая, вкрадчиво продолжал Карпов. - А для этого нужны яркие поступки. У вас, Балк, будет слава человека, остановившего войну. Думаете, это повредит вашей карьере? Кой вам чёрт эти красные, что вам за дело, как они на это посмотрят? Не им же вы служите, в конце-то концов, а Германской империи. А там на это посмотрят совсем иначе. И поймут, что вы заслуживаете куда большего, чем прозябать лейтенантом на смехотворной, простите, должности в свихнувшейся от революции России. Остановить без единого выстрела войну, которую целая армия, паля из пушек и неся потери, никак не может выиграть - это, скажу я вам, дорогого стоит. Об этом пишут в военных учебниках. Решайтесь, лейтенант. И поскорее, а не то город будет взят без вас, и вы так и не успеете проявить себя. Такой шанс выпадает раз в жизни, и глупо будет упустить его... - прищуренные глаза Карпова добро и кротко глядели на немецкого офицера. Пётр Петрович критично оценивал эффект: не перестарался ли в приманке, не подумает ли Балк, что его держат за дурака и карьериста. Но нет. Удалось, кажется, наступить немцу на любимую мозоль. Лейтенант впервые за беседу всерьёз задумался, потупил взгляд, опустил голову, подперев её ладонью. Даже пепел с папиросы стряхивать позабыл - так и тлела она, так и опадала, догорая. Опомнился, вздрогнул и отбросил потухший окурок. Поднял голову и взглянул на генерала. В глазах промелькнуло и погасло что-то похожее на азарт.

- Гм... Заманчиво, господин генерал... Очень, очень интересно. С вами... Как это у вас? Не заскучаешь! - усмехнулся он. - Возможно, стоит рискнуть. Пан или пропал, так?

- Довольно фольклора, лейтенант, времени мало. Так что же? Ваш ответ? - жёстко поторопил его Карпов.

- Ответ... Не так скоро, дайте сообразить по-русски. Ну, а если я всё-таки откажусь? Тогда что? - склонил Балк голову набок, как хитрый пёс.

- Да что тогда... - горестно махнул рукой Карпов. - Мы погибнем, а вы упустите шанс стать героем. Вам-то всё это нужней. Нам всё равно, мы проиграли. Это во-первых. А во-вторых, подумайте ещё вот о чём. Красным мы не сдадимся ни в коем разе, и будем драться до последнего. Они дорушат остатки города, ворвутся, сомнут нас, наконец. И в этом кровавом балагане никто уже не сможет поручиться ни за вас, ни за вверенных вам военнопленных. Моим бойцам и офицерам нечего будет терять, господин лейтенант. Они будут озлоблены и ожесточены. И мне не хотелось бы, чтобы последнюю свою злобу они выместили на вас и ваших подопечных. Многим из них, к сожалению, хорошо известно, кто снабжал красных оперативной информацией и корректировал огонь их артиллерии. Тут я ничего уже не смогу поделать, и самое лучшее, что могу обещать вам - только то, что придётся взять вас и ваших людей в заложники и отходить, прикрываясь вами, как живым щитом. Говорю вам это с горечью, господин лейтенант, и надеюсь всё-таки на ваше благоразумие, - со вздохом завершил Карпов.

Балк побледнел. Глаза затравленно метнулись из стороны в сторону, он вскочил и хрипло вздохнул.

- Сидеть! - хлестнул по ушам резкий окрик Шумилова. Немец оглянулся и сел, тяжело дыша.

- Ну, зачем же, поручик, - миролюбиво улыбнулся Карпов. - Пусть. Нервы - дело неизбежное. Я, господин лейтенант, очень хорошо вас понимаю. Оказаться между молотом и наковальней - это незавидно. Трудно. Но для нас, военных, не ново. Думайте, господин лейтенант. И помните: мне нужен ответ здесь и сейчас, немедленно. Времени нет.

Поникший Балк выпрямился на стуле и потянулся к папиросам. Достал, прикурил и надсадно закашлялся. Повлажневшие глаза остеклянели и недвижно застыли, глядя в упор на генерала. Карпов молчал и лишь легонько улыбался, будто подбадривал собеседника.

- Господин генерал, это... - прокашлявшись и покраснев, запыхтел Балк. - Это неслыханно... Это чёрт знает что. Вы безумцы. Безумцы, фанатики и самоубийцы! Я вне себя... Я потрясён. Да-да. Это чудовищно. Чудовищно! - с чувством тряхнул головой Балк, как пианист на финальном аккорде эмоционального произведения. - Чёрт с вами. Я принимаю ваше предложение, господин генерал. Я согласен, - со вздохом выговорил он. Карпов хотел уже было расплыться в притворно-радушной улыбке, но Балк опередил его. Тон его окреп, построжал, зазвенел металлом.

- Я надеюсь, вы издадите письменный приказ о сложении с себя полномочий командующего, передаче власти моей комиссии и сдаче людей в плен? Всё должно быть официально, господин генерал.

- Уже готово, господин лейтенант, - пожал плечами Карпов. - Я подготовился. Но не обессудьте. Типографии у меня теперь нет...

- О, не тревожьтесь, - жёстко улыбнулся Балк. - Это моя забота. Давайте, - и, получив в руки карповский листок, развернул его и пробежал глазами. - Гм... Так-так... Очень хорошо, - раздумчиво проговорил он, сложил листок и аккуратно убрал в карман пиджака. - Значит ли это, господин генерал, что вы не вправе более вмешиваться в мою деятельность? Означает ли это мою полную независимость? Предупреждаю: никаких наблюдателей и конвоиров за своей спиной не потерплю!

- Разумеется, господин лейтенант, - развёл руками Карпов. - Приказ есть приказ. Вот только по позициям я должен буду сопровождать вас, чтобы подтвердить ваши полномочия. Боюсь, что вас без меня просто не захотят слушать.

- Может быть... Может быть. Но это позже. И ещё. Нужно решить вопрос о вооружении моих людей. Надеюсь, вы понимаете... - нехотя, без всякого желания продолжать, процедил Балк. Он явно начинал чувствовать себя хозяином положения.

- Без всякого сомнения, - с готовностью закивал Карпов. - Как только красные прекратят огонь, мы предоставим в ваше распоряжение всё имеющееся оружие. Вот только патронов в достатке не дадим. Последние достреливаем, не взыщите...

Балк небрежно кивнул, будто это совершенно не интересовало его.

- Что ж, мои господа, - церемонно проговорил он, вставая. - Выражаю вам признательность за доверие мне и Германии, - и вытянулся по стойке "смирно". - Я постараюсь оправдать его. Вопрос о прекращении огня, полагаю, будет решён в ближайшие два часа. Остальное, господин генерал, назначено будет при встрече. До свиданья, господа. До скорого приятного свидания, - улыбнулся Балк, кивнул, щёлкнул каблуками, повернулся и зашагал к выходу. Шумилов и Нахабцев вскочили было, чтобы идти за ним, но Карпов отмашкой ладони остановил их.

- Пусть идёт. Никуда он теперь не денется, - с улыбкой проговорил он, когда шаги немца затихли на улице.

- Пётр Петрович, - шагнул к генералу Нахабцев. - Как прикажете понимать всё это? Что это за церемония со сдачей? Как объяснить это людям, готовым биться до конца? Разумеется, ваши приказы не обсуждаются, но это... - он негодующе покачал головой.

- Этого не поймут, господин генерал-лейтенант, - поднялся со стула Шумилов. - Как не понимаем мы.

И две пары усталых, воспалённых глаз вопросительно и вызывающе уставились на Карпова. Тот вздохнул.

- Без болтовни, ребятки. Коротко, - надтреснуто, еле слышно заговорил он. - Вы слышали о прекращении огня? Вот то-то. Только этого мне от него и надо. Любой ценой. Ценой моего собственного позора и плена. Только прекращения огня. Как только это случится, все, кто может двигаться и владеть оружием, кому дорога жизнь, покидают позиции и в наименее защищённых у красных местах прорываются из города. Спасутся не все. Но это лучше, чем поголовная гибель. Остальные - по усмотрению. Пусть прячутся, растворяются в городе, пережидают. Но спрятаться здесь будет трудно. Красные поведут охоту на истребление. Сдаваться Балку вместе со мной не советую никому: это очень ненадёжно, и чем меньше таких будет, тем лучше. Ваша задача, ребята, разъяснить всё это людям как можно доходчивее. Разработать несколько вариантов прорыва и отдельными группами уходить. Ну, не мне учить вас этому. Задача ясна? - строгим голосом спросил Карпов.

- Так точно... - негромко отозвался Нахабцев. - Но вы, Пётр Петрович... Вы вполне можете уйти вместе с нами. К чему жертвовать собой и кланяться этой немецкой собаке? Прекратит огонь - и будет с него, нечего благородничать, пусть дальше сам с красными объясняется...

- Нет, Алёша, - покачал головой Карпов. - Балк не дурак. То, что он клюнул на эти мои посулы от имени Германии, ещё ничего не значит. Он раскусит обман и пойдёт на попятную. Да и стар я, ребята, по лесам-то бегать. Ноги не те уже. И вообще... Отжил я своё, дорогие мои. Мечтал умереть в покое и почёте - не довелось. У каждого свой крест, и нести его, коль взялся, надо до конца. Раз суждено мне было командовать вами, так мне и платить за всё. Всё справедливо, ребята. Справедливо... - и застыл остекляневшим взором на задымлённой улице в выбитом окне. Вздохнул, опомнившись.

- Ну... Шагайте!

Офицеры повернулись, сделали несколько шагов по коридору, неуверенно приостановились, обернулись. В глазах тоска и ошеломление.

- Ступайте же! Шагом марш! - прикрикнул им вслед Карпов и устало откинулся на спинку стула. Не болела больше совесть. Не свербило в голове. Не саднило сердце. Он больше не командующий. От него ничего более не зависит. Он сделал всё, чтобы спасти людей и прекратил безнадёжную борьбу. Но покоя на душе не было. Надо было ещё достойно умереть. А вот на это, кажется, не оставалось шансов. И снова лежащий на столе "парабеллум" начал всё сильнее и сильнее притягивать его взгляд. Карпов стиснул зубы и убрал его в кобуру. Подальше от искушения.

Пальба винтовок и пулемётов была уже совсем близко. Как раз в районе Семёновской площади. Там по распоряжению Карпова были вырыты рвы и протянуты ряды колючей проволоки. Километры металлического чертополоха оплетали площадь, Казанский бульвар, съезд к Волге, устья Ильинской и Пробойной улиц, Большой линии. Кое-где угнездились мины. Преодолеть этот рубеж сходу было невозможно. Разумеется, можно было обойти его, но все возможные места обхода были под прицелом. На преодоление всего этого требовалось время. То самое, драгоценное, оплаченное реками крови время, минуты которого с нетерпением отсчитывал сейчас Карпов. Подперев ладонью лоб, он сидел за столом и недвижно глядел на золотые часы-луковицу. В петле цепочки, с вальяжно откинутой гравированной крышечкой, они, еле слышно тикая, показывали острыми блестящими стрелками на зелёном циферблате половину седьмого. Через час истекал обещанный Балком срок. Тикали часы. Медленно наливались тяжестью, свисали и капали нестерпимо долгие минуты. Карпов вздрогнул, чертыхнулся, порывисто встал и вышел на улицу. Винтовочная и пулемётная трескотня не смолкала, но, на чуткое ухо Карпова, стала реже и разрозненнее. Артиллерия молчала. Не грохали даже лёгкие полевые орудия, которыми латыши поддерживали свои атаки. Неужто... Нет. Слишком быстро. Немыслимо. Но надо, надо всё же проведать позиции. Неизвестно, что замышляет этот чёртов Балк. Опасный тип, за таким глаз да глаз...

Осторожно, держась теневой стороны, генерал вышел по Варваринской на Пробойную и зашагал в сторону Семёновской площади. Уже на полпути - краем глаза - он увидел каких-то бойцов с винтовками, но не придал значения: мало ли, дозор... И опешил, когда поперёк его пути опустилась винтовка со штыком.

- Стойте! - с резким акцентом прозвучало над ухом. - Дальше ходить нельзя. Запретный зон.

- Что-о?! - с гневным изумлением поднял он глаза на бойца и окончательно ошалел: перед ним стоял солдат германской армии. Потрёпанная полевая форма. Ремень. Фляжка. Фуражка-пирожок с длинным треснутым козырьком. Вот только винтовка русская. Мосинская.

Карпов озадаченно заморгал.

- Я генерал Карпов, - представился он. - С кем имею честь разговаривать?

- Начальник пикета фельдфебель Фогель, - вытянувшись, отрекомендовался солдат. - Мобилизован в боевой охранение из германских военнопленных приказом лейтенант Балк. Извольте...повернуться и уйти, господин генерал. Приказано не пропускать посторонних, - с трудом, ломано, но сносно проговорил фельдфебель.

- То есть как - посторонних? - вытаращив глаза, прошипел Карпов. - Ты... Как вы смеете? На каком основании?

- Вы передали...командовать городом лейтенанту Балку, так? - пожал плечами Фогель. - Ваш приказ...он здесь, - и достал из кармана свежеотпечатанный листок с текстом. - Вот. Вы не можете больше командовать. Вы есть посторонний. Не приказано пропускать. Прошу повернуться и уйти, господин генерал Карпов, - нудно и методично повторил он.

- Но погоди... Должен же я... - пробормотал Карпов и почувствовал, как к щекам приливает краска. Его, генерала, гонят с его же позиций и называют посторонним! И кто? Немецкий солдат!

- Не приказано разговаривать, - отрезал Фогель. - Следуйте, господин генерал, - и выразительно качнул штыком.

Карпов плюнул, ожесточённо, от души, выругался, круто развернулся и зашагал. Машинально. Бесцельно. "Посторонний! - билось в голове. - Во как! Ловко! И не придерёшься: сам приказал. Но каков Балк! Хитёр, чёртов бюргер! Разворотлив! И людей своих, гляди-ка, вооружил! Теперь он и на позициях полный хозяин. Впрочем, ничего. Хуже не будет. А на позиции он, Карпов, всё равно проберётся. Посмотрим, кто хитрей..."

Ноги сами привели его обратно на Варваринскую. Так... Здесь проходные дворы. Там наши. Совсем близко... Здесь не остановят. Ну-ка...

- Господин генерал! - раздался за спиной до омерзения знакомый голос. Карпов вздрогнул, досадливо буркнул и медленно, будто раздумывая, будто надеясь никого не увидеть, повернулся. Шагах в десяти, улыбаясь, стоял Балк в сопровождении двоих бойцов. Таких же, как Фогель. Один в один. В немецкой форме, при винтовках. Переоделся и Балк. Его полевая форма казалась новой, даже необмятой. Подойдя ближе, Карпов убедился, что это действительно так: от лейтенанта резко пахло нафталином. Непривычное облачение было чуть великовато ему, гимнастёрка сборила под ремнём, но фуражка залихватски сидела на голове. Балк был чисто выбрит, и запах дешёвого одеколона пополам с нафталином был ядовит и тошнотворен.

- Здравия желаю, - козырнул лейтенант и со значением поправил кобуру на ремне. - Маленькая прогулка? - хитро сощурился он. - Понимаю. Понимаю... У меня к вам визит. В новом качестве, в новых условиях и...как это по-русски...на новом поприще, вот! Да пройдёмте к вам, неудобно беседовать на улице, господин генерал! Пройдёмте, пройдёмте, какого чёрта...

"Хозяин, однако, - зло подумал Карпов. - Попробуй, не пройди..." И понуро поплёлся вслед за лейтенантом. Бойцы неотступно, как конвой, шли сзади. "Обложил, подлец... Как волка, обложил, - досадовал генерал. - Умный... Умный, чёрт!"

В штабе, в том же коридоре, Балк великодушно разрешил Карпову сесть за стол, сам сел на своё недавнее место напротив, а сопровождающих посадил сзади, там, где недавно сидели Шумилов и Нахабцев.

- Ну вот. Маленькая смена декораций, господин генерал, - улыбнулся он. - Ваш приказ, ничего уже не попишешь... Должен сообщить вам следующее. О прекращении огня я договорился. Дайте мне ещё час с поправкой на плохую связь, и вы услышите ярославских комаров. Ваши бойцы огонь уже прекратили. Атак нет. Боевые действия будут при необходимости возобновлены завтра, двадцать второго июля, в восемь утра. Приказы отпечатаны, распространены, ознакомьтесь - и протянул Карпову уже знакомые типографские листки. - Ваш и мой. Официальную процедуру сдачи вашего отряда я планирую на завтра, двадцать второго июля, на шесть утра. Не возражаете?

- Нет. Гм... Оперативно сработали, лейтенант. Быстро, однако... - покачал головой Карпов, вчитываясь в текст приказа.

- А как же. У вас говорят - наш пострел везде поспел? - вопросительно усмехнулся Балк.

- Эрудит... - язвительно проговорил Карпов. Своей болтовнёй Балк мешал ему сосредоточиться. - Мой вам совет - бросьте вы эти прибаутки, не к месту они, да и вам не идёт...

- Понимаю... - с лёгкой обидой ответил лейтенант. - Хотя, по-моему, очень мило... Колоритно...

- Угу... - буркнул генерал, вчитываясь в приказ Балка. Текст его был неуклюж и громоздок. Первоначально, по всей вероятности, его написали по-немецки, а потом грубо перевели на русский. И шрифт был уже хорошо знаком Карпову. По вчерашним угрожающим листовкам, что разбрасывали над городом аэропланы.

"Допущенная на основании Брестского договора правительством Русской федеративной республики и уполномоченная тем же правительством германская комиссия No 4 в Ярославле имеет честь оповестить следующее:

1) штаб Ярославского отряда северной добровольческой армии об'явил 8-го сего июля германской комиссии No 4, что добровольческая армия находится с Германской империей в состоянии войны. Так как военные операции не привели к желательным результатам, и дабы избегнуть дальнейших разрушительных бедствий, Ярославский отряд северной добровольческой армии 21 июля 1918 года предложил германской комиссии No 4 сдаться ей и выдать свое оружие. Германская комиссия No 4 приняла предложение.

2) Комиссия передает штаб в качестве военнопленных Германской империи своему непосредственному начальству в Москве, где дано будет все дальнейшее. Германская комиссия No 4 располагает сильной боевой частью, образованной из вооруженных военнопленных, и займет для поддержания спокойствия в городе Ярославле до получения решения из Москвы положение вооруженного нейтралитета. Для соблюдения порядка и восстановления нормального течения жизни комиссия окажет по возможности мирному населению должную поддержку.

Да займутся обыватели многострадального города вновь своими делами и заживут с полной надеждой на лучшее будущее!

Ярославль, 21 июля.

Председатель германской комиссии No 4 лейтенант Балк".

- Гм-гм... - прокашлялся Карпов и положил листки на стол. - В моём первоисточнике речь шла о том, что в плен сдаюсь я как командующий. У вас тут сказано, что сдаётся весь отряд. Я этого не говорил, не писал и не приказывал. И прошу в случае неожиданностей претензий ко мне не иметь.

- Интересно... Очень интересно... - сверкнул глазами Балк. - По логике, вы сдаётесь сами и сдаёте, следовательно, весь отряд. Именно так я понял вас. Какие же вы предполагаете неожиданности?

- Хотел бы верить, что всё обойдётся, - пожал плечами Карпов. - Но теперь, когда я полностью изолирован, когда ваши люди не допускают меня на позиции, я не смогу гарантировать вам, что отряд сдастся полностью. Я им больше не командую. Вы слишком рьяно взялись, Балк, не наломать бы дров...

- О, не беспокойтесь! - беспечно помахал рукой лейтенант. - Это совершенно беспочвенно! Вы тревожились, что меня не поймут в вашем отряде, пугали всякими страхами. И совсем напрасно. Я побывал на ваших позициях, ознакомил людей с приказами - и меня очень хорошо встретили и поняли! И очень много помогали мне два ваших офицера, которые сегодня были тут. Вы умеете подбирать людей, господин генерал!

- Спасибо, - иронически кивнул Карпов. "Так, значит, Шумилов и Нахабцев действуют. Молодцы. Ах, молодцы, самого Балка за нос по позициям провели! Только бы всё у них удалось! Эх, только бы удалось!" - лихорадочно пронеслось в мозгу.

- Передайте им завтра от меня благодарность. И сожаление, что первая моя встреча с ними прошла...не очень мирно. Они наравне с вами могут рассчитывать на особое отношение с нашей стороны. Здесь - и позже. В Германии, - и Балк со значением поднял указательный палец.

- Спасибо. Непременно, - заверил Карпов. Эйфорическая болтовня опьянённого новым положением немца начинала выводить из себя. - И вот ещё что. У вас сказано, что мы передаём вам оружие, а вы вооружаете им своих людей. Ваши люди уже вооружены и, я гляжу, неплохо. Как это объяснить? Где вы взяли оружие, Балк?

- Это уже не имеет значения, господин генерал - хитро усмехнулся лейтенант. - Жизнь моих подопечных для меня первостепенна, и я обязан обезопасить их любыми средствами. Есть ли у вас существенные возражения относительно приказа? Или же вы согласны? Это надо прояснить...

- Согласен, - махнул рукой Карпов. - Действуйте уж...

- Благодарю, - кивнул Балк, встал и поклонился. - До встречи завтра, в шесть утра, на Театральной площади. С вами, господин генерал, останутся мои люди. Ради вашей безопасности и во избежание...неожиданностей. Ваша жизнь теперь тоже на моём попечении. И ещё... прошу не обижаться... Сдайте мне ваш пистолет. Из тех же соображений. Он ведь вам не нужен...

- Это ещё зачем?! - вытаращился на него Карпов. - Завтра, лейтенант. Всё завтра. Куда вы так торопитесь, Балк?

- Сдайте, господин генерал, - тихо попросил Балк. - Я должен быть за вас спокоен. Не заставляйте меня прибегать к унизительным мерам...

И полуоборотом головы указал на своих бойцов. Они, несомненно, готовы были выполнить любое указание своего начальника. Карпов скрипнул зубами, вынул из кобуры "парабеллум" и положил на стол перед Балком.

- Чёрт с вами. Будь по-вашему, - махнул рукой и закусил губу.

- Сожалею, но иначе никак... - развёл руками лейтенант, положив пистолет в карман. - До встречи, господин генерал.

Прищёлкнул каблуками, повернулся и вышел. Карпов, сцепив зубы, долго смотрел ему вслед. Вскочил, пнул стул и отошёл к окну со щербатым осколком стекла. Глубоко вдохнул. Выдохнул. Успокоился. Два немца по-прежнему сидели на своих местах, с безразличием, как на неодушевлённый предмет, глядя на генерала.

- А вы теперь что же - и в сортир меня водить будете? - ехидно обратился к ним Карпов.

- Как? В сортир? - встрепенулся один из них, плотный, когда-то, наверное, толстый, но исхудавший. - А-а, в сортир! - и перевёл приятелю по-немецки. Оба хохотнули.

- Нет, в сортир не будем. Только если прикажут, - улыбчиво ответил немец. - И не обращайте на нас внимания, господин генерал. Мы здесь как эти стулья... - и похлопал ладонью по краю сиденья под задом.

- Чаю приказать? Стулья... Трушин! Разжигай свой самовар! Один чёрт спешить некуда, мы теперь в плену. Отвоевались! Давно в России? - дружелюбно, снова садясь за стол, спросил Карпов.

- Два года. Год здесь, в Ярославле, - лениво ответил немец.

- Ну и как вам всё это нравится? - и Карпов кивнул за окно. Проснулся какой-то затаённый ранее интерес ко всем, кто видит происходящее со стороны. Раньше было не до этого. А теперь что же... Теперь можно.

- Не нравится, господин генерал. Плохо... Я тут у вас ничего не понимаю, но это... - он с отвращением покачал головой. - Такой был город, а теперь? Разве нельзя иначе? Варварство...

- В Германии такое невозможно? - в тон ему усмехнулся Карпов.

- Не знаю... - тяжко вздохнул немец. - Но мы здесь только и живы мыслью, что есть родина. И там нет такого ужаса. И только и ждём вернуться, рассказать, не допустить... Это война виновата, господин генерал. От неё все озверели. И кто знает... Кто знает... - горестно покачал головой немец.

Второй, хмурый и сонный, сказал ему несколько слов по-немецки. Карпов уловил слова "политика" и "лейтенант". Предостерегает, видимо...

И вдруг генерал вздрогнул, услышав, как гремит посудой в своём закутке Трушин. Как гудит в самоваре пламя. Как жужжат под потолком мухи. Эти звуки были уже забыты и непривычны. Хотелось слушать и слушать их, не отрываясь. Потому что стихла стрельба. Совсем стихла. Как отрезало. Балк выполнил своё обещание. "Ну, ребятки, дело за вами, - прикрыв глаза, мысленно, с мольбой, проговорил Карпов. - Дай вам Бог... Дай Бог!"

Всю ночь до рассвета Карпов, Трушин и оба немца при свете керосиновой лампы увлечённо играли в подкидного дурака. Генерал сам предложил это, потому что гадкие мысли и предчувствия завтрашнего дня становились уже нестерпимыми, и нужно было как-то отвлечься. И отвлекался, рассеивался в незатейливой, туповатой, ненавидимой ранее казарменной игре. Посмеивался, стариковски крякал, азартно покрикивал на немцев. И слышался в пустом и порушенном коридоре смех, карповский бас, хихиканье Трушина и ломаная русская речь балковских бойцов.

Уже светало, когда Карпов вышел во двор и прислушался. Вокруг было тихо, но издалека, со стороны Всполья и Даниловской заставы, доносились глухие хлопки выстрелов. Здесь, на расстоянии, они походили на частые взрывы рождественских хлопушек. Карпов нахмурился и покачал головой. И рядом с ним вдруг оказался один из немцев, тот, плотный, более разговорчивый. Отступив к поваленной взрывом огромной вековой липе и справляя малую нужду, он еле слышно пробормотал:

- Не верьте Балку, господин генерал. Он дрянь, сволочь... Он всё врёт. Он у красных батареей командовал. Там, за рекой... Он вас предаст. Надо бежать, господин генерал. Ночь, не стреляют, можно бежать... Я помогу...

- Не трудись, - махнул рукой Карпов. - Я всё знаю. А бежать мне некуда и незачем. Да и обещал я. Слово офицера, сам понимаешь. А Балк - чёрт с ним, пусть сам перед совестью отвечает. Спасибо, дружище. Не нужно. Переживи всё это и поезжай домой. Забудь. Это наше...

- Не понимаю... Вы хотите умереть? - обернулся к нему немец, подтягивая штаны.

Карпов пожал плечами, долго посмотрел на него и еле заметно кивнул.

- Но это... Это сумасшествие! Я не понимаю! Не понимаю! - развёл руками немец и потряс головой.

- Поживёшь - поймёшь. Идём. Отыгрываться будем. А то что ж мы с тобой всё дураки да дураки? Обидно - дураком-то помирать! - невесело рассмеялся Карпов и подтолкнул немца вперёд себя.

Рассвет над Ярославлем был тёмен и хмур. Небо было сплошь затянуто серой, как мешковина, пеленой, и в воздухе стояла мелкая прохладная водяная взвесь. Воздух посвежел: прошедшие в последние дни дожди прибили и смыли пыль, пригасили чадящие пожары. На Варваринской там и тут стояли лужи с размытой извёсткой, кирпичной крошкой и чёрной гарью.

Быстрого хода от Госбанка до Театральной было минут пять. От силы - десять. Но Карпов не спешил. Медленно, запрокинув седую косматую голову к мрачному небу, шагал он, не выбирая пути, по лужам. Шёл - и будто прощался. С небом, с городом, со всей своей шумной, непоседливой, разбросанной по гарнизонам и фронтам жизнью. Она, быстро мелькнувшая серо-зелёными армейскими буднями и яркими огненными языками войн, начиналась здесь, в Ярославле. Здесь, на развалинах гибнущего города, она теперь и заканчивалась. Во всём этом виделась генералу стройная логика и завершённость. Будто с каждым его шагом к Театральной площади мазок за мазком дописывалась крупная и подробная картина его пребывания и деяний на земле. И именно Театральная площадь должна была стать последним его рубежом. Картина, как и жизнь, могла, конечно, и продолжаться, но это было бы бессмысленно, чрезмерно и совершенно не интересовало Карпова. Волновало другое. Удался ли прорыв? Кого он встретит сейчас на площади? Не зря ли вообще всё это затеяно? Эти вопросы больно вонзались в перегретый бессонной ночью мозг. Ломило лоб и затылок. И так же медленно, поникнув головами и непрестанно зевая, шли вслед ему два сонных немца. В глубине ведущих к Семёновской площади улиц виднелись такие же заспанные фигуры в выцветшем фельдграу с тусклым блеском штыков над головами. Стрельбы не слышалось. Артиллерия молчала. Непривычная, оглушительная тишина стояла в городе. Такая, что даже лёгкая капель с крыш и деревьев казалась невозможно громкой. И щекотала нос, холодила лоб под козырьком фуражки влажная, свежая утренняя прохлада. "Эх, хорошо, - щурясь на лениво моросящий дождь, вздохнул генерал. - Жить бы да жить, а мы..." - и с досадливой жалостью махнул рукой.

В устьях выходящих на Театральную улиц повсюду стояли вооружённые немцы. Перед фасадом театра, почти до самой Кокуевской гостиницы, выстроились лицом к лицу две шеренги недавних военнопленных. Между ними был широкий проход. По нему взад-вперёд прохаживался лейтенант Балк и звонко отдавал последние распоряжения. У Кокуевки на скамьях, бордюрах, на мокрых газонах, подстелив тряпьё, сидели и лежали бывшие бойцы и офицеры Ярославского отряда Северной Добровольческой армии. Усталые, измученные, безучастные лица. При виде Карпова люди задвигались, засуетились, стали подниматься и оправлять одежду. Многие были ранены, в пожелтевших, с бурыми пятнами засохшей крови, бинтах и повязках. Лишние, совершенно ненужные уже движения были для них тяжелы и болезненны.

- Вольно, ребята. Всем вольно. Не обращайте внимания, я теперь такой же, как вы... - приговаривал Карпов, оглядывая их. Здесь было сорок с лишним человек. Много. Слишком много, он на это не рассчитывал. Хотя и немудрено: устали люди, осточертело им воевать. А тут хоть какая-то надежда на спасение... Но ни Нахабцева, ни Шумилова, ни Супонина среди них не было. Значит, ушли. И, кажется, прорвались. И немалым, судя по всему, числом. Здесь все, кто остался. Ну что ж, слава Богу. Что бы там ни было, а не зря все эти унизительные жертвы. Генерал попытался заговорить с офицерами, но тут к нему подоспел лейтенант Балк. Был он, кажется, не в лучшем настроении, хмурился и зло косил глазами. Но улыбнулся и козырнул.

- Здравия желаю, господин генерал! Рад видеть вас. Как ночевали? Как самочувствие?

- Изумительное, господин лейтенант, - ехидно ответил Карпов. - Вот и дождик... Хорошая примета в начале дня!

- Вы полагаете? - прищурился Балк. - Ну-ну. Вы, господин генерал, серьёзно меня огорчили. Я рассчитывал увидеть сегодня здесь если не весь ваш отряд, то хотя бы большую часть его. А вижу жалкие остатки...

Карпов пожал плечами.

- Вы не убедите меня, что ничего не знали. Большая группа офицеров игнорировала приказы и прекращение огня. Они с боем ушли из города ночью. Это очень плохо, господин генерал. Боюсь, нас не поймут ни здесь, ни в Германии... - сокрушённо и укоряющее покачивал головой лейтенант. - Это ве-ро-ломство, господин генерал! Так нельзя... Так не делается!

- Нет, господин Балк. Это ваша самоуверенность, и ничего больше. Не отстрани вы меня от дел в самый ответственный момент, всё могло быть иначе. Я вас предупреждал. Вот и результат. Сожалею, - развёл руками Карпов. А глаза ликовали. Глаза смеялись, и густые толстые усы легонько подрагивали в неудержимой улыбке.

- Вы, господин генерал, старый хитрец... - погрозил ему пальцем Балк. - У вас был план! Это теперь не доказать, но я-то понимаю!

- Как хотите, - махнул рукой Карпов. - Мне уже всё равно. Время без двух шесть, Балк. Командуйте же, в конце концов!

И не слушал он уже, как торжественно и муторно зачитывал лейтенант свой приказ. Как сладко и цветисто расписывал прелести немецкого плена. Как хвалил и благодарил белых повстанцев за благоразумие, прекращение кровопролития и доверие великой Германии.

- Порядок следующий! - повысил голос Балк. Карпов вздрогнул и насторожился. - Сдающиеся в плен освобождаются от оружия и оставляют его здесь! - и лейтенант указал на землю метрах в десяти от начала строя своих бойцов. - После того проходят по очереди к этому столу, сообщают личные данные и ставят подпись в гроссбух! По завершении сего пленные препровождаются в здание театра до особого распоряжения германского военного представительства!

Карпов оглядел построенные Балком остатки своего воинства, огладил усы и тяжело вздохнул.

- Ну, с Богом, ребята! С Богом! - и неторопливо, размашисто, с чувством перекрестился на Власьевскую церковь. Безоружный, он подошёл к столу первым. Там за открытыми гроссбухами с перьями наготове восседали два писаря в залатанной полевой форме. Два бойца с винтовками стояли рядом, как в карауле. Руководил теми и другими худой офицер со следами оспы на измождённом лице. Он дал знак, и два десятка пальцев побежали по бортам и швам Карповского мундира, заскользили по груди, по бёдрам, под мышками. Генерал содрогнулся от омерзения.

- Какого чёрта, Балк? - крикнул он стоявшему шагах в десяти лейтенанту. - Я безоружен, вы же знаете!

Балк пожал плечами и отвернулся. Как сквозь строй, едва ли не всерьёз ожидая шпицрутенов, побрёл Карпов меж двумя немецкими шеренгами к главному подъезду Волковского театра. Вслед за ним, сдав оружие, в этот живой коридор вступали один за другим его бывшие бойцы и офицеры. Одни были хмуры, понуры и злы. Другие глядели в небо и блаженно улыбались, радуясь, что наконец-то имеют такую возможность. Но лица большинства были отрешены и непроницаемы. И в потухших, помертвелых глазах не читалось ничего, кроме смертельной усталости. Шли медленно, то прибывая, то редея. Русский ручеёк в болотно-зелёных берегах фельдграу.

В просторных, под широкими арками, фойе было многолюдно. Тут и там на полу сидели и лежали замызганные, плохо одетые люди, и разновозрастные дети визжали, ревели и носились среди них. Храм Мельпомены превратился в дни беды в приют милосердия. Состояние беженцев было вполне сносным: ни истощённых, ни больных среди них не было. Взгляды их были отчуждены, но спокойны. С безразличием встречали они Карпова и его сподвижников. Так, будто не были они достойны никаких чувств. Даже презрения. Но Карпова сейчас не волновало это. Его вообще ничего уже не волновало: узнав о прорыве и успокоившись, он впал в вялое, полусонное, расслабленное состояние. Саднило в пояснице, да и вся спина с трудом уже держала его вертикально. Возраст. Старость... Ничего тут не поделать.

Полутёмный зрительный зал невнятно, неразборчиво, но густо гудел голосами сотен людей. Беженцев и незанятых в караулах немцев. Свет свечей и развешанных повсюду керосиновых фонарей был слаб, жёлт и неверен. Щекотал ноздри душный запах телесных испарений, ваксы, кислого пайкового хлеба. Здесь театр более всего напоминал казарму. Партер, амфитеатр, ложи и балконы были заняты сидящими и лежащими на стульях людьми. Для Карпова нашли свободный стул в партере. Бывшие соратники вповалку разместились на полу в проходах. Казалось, вот-вот на сцене начнётся грандиозное представление, и битком набитый зал, затаив дыхание, с нетерпением ждёт, когда дрогнет занавес. Не думалось о том, что это колоссальное представление с натуральной кровью и смертью идёт сейчас повсюду в России, а собравшиеся здесь попросту спасаются от него. Да и вообще ни о чём уже не думалось. Генерал был спокоен и благодушен. Всё сделано. Всё кончено. Долг исполнен. Осталась малость - умереть. Но это не занимало Карпова. Горько и тревожно было оттого, что вместе с ним смертельно рискуют люди, которые вполне могли попытаться спастись. Они поверили Балку. Чем это для них кончится - одному Богу известно. Что ж, понадеемся на Него. Только это и остаётся.

Много раз Карпов засыпал и просыпался. Реальность, бестолковая, тёмная и путаная, мешалась со сном. В очередной - и последний - раз его разбудил резкий и долгий шум в фойе. Это был гулкий топот множества сапог, лязг передёргиваемых затворов, сдавленный ропот, женские вскрики и грубое, хриплое рявканье: "Назад! Расступись! С дороги! Очистить лестницу!" И негромкие, несуетливые команды другим, спокойным голосом с нездешним акцентом. Карпов встряхнулся и тихо выругался. Латышский акцент он прекрасно знал ещё с войны. Вот оно. Свершилось. Город взят.

Резкими ударами с треском и хрустом распахивались двери на верхнем, среднем и нижнем ярусах. По четырём проходам зала, по балконам и ложам затопотало, замелькали в неверном свету винтовочные штыки и островерхие красноармейские шапки-богатырки с крупными красными звёздами на лбах.

- Ребята, врассыпную, живо! Пусть поищут, черти! - сквозь зубы прошипел Карпов. Но этого не требовалось Новоявленных военнопленных как ветром сдуло из прохода. А красноармейцы прибывали и прибывали. С десяток человек выскочили на сцену, встали шеренгой и вскинули винтовки. Навесом из штыков ощетинились балконы.

- Всем оставаться на местах! Не двигаться! Стреляем без предупреждения! - заглушил перепуганные вопли уже знакомый хриплый громовой голос. Карпов обернулся. По проходу вниз, к сцене, неторопливо, пристально вглядываясь в лица сидящих, в сопровождении четверых красноармейцев шёл невысокий плечистый человек в кожаной куртке и офицерских бриджах. На непокрытой голове лежала тяжёлая копна густых, тёмных с проседью волос. В правой руке этот человек сжимал револьвер. Увидев Карпова, он безжизненно, деревянно улыбнулся и остановился.

- Генерал Карпов Пётр Петрович?

- Да, - спокойно ответил Карпов, поднимаясь. - С кем имею честь?

- Полковой комиссар Гузарский, - представился человек с револьвером, делая шаг к генералу. - Вы арестованы по обвинению в военных преступлениях против Советской власти. Обыскать, руки за спину, - сквозь зубы приказал он красноармейцам.

- Ваши действия, комиссар, - так же сквозь зубы, морщась от снующих по телу рук, проговорил Карпов, - могут привести к международному скандалу. Я нахожусь под юрисдикцией германского военного представительства, и...

- Довольно, - поморщился Гузарский. - Это не ваша забота. Где ваши сообщники? Покажите их - и прекратим эту гнусную процедуру. Я жду, генерал.

Повисла угрожающая пауза. Молча, зло прищурясь, глядел на комиссара Карпов. Гузарский не отводил от него тёмных, с жёлтыми искорками глаз. Молчаливая дуэль быстро закончилась.

- Ну, как угодно, - пожал кожаными плечами комиссар. - Справимся и без вас, - и достал из кармана лист бумаги. Приглядевшись, Карпов увидел, что это вырванная страничка из немецкого гроссбуха со списком и подписями сдавшихся повстанцев. - Но помните: ваша участь в ваших руках, и упрямство - очень плохой помощник. Подумайте, генерал. Хорошо подумайте...

- Участь? - усмехнулся Карпов. - Участь у меня, господин Гузарский, только одна. И вы хорошо это знаете. Лишнего греха на душу не возьму. Поступайте, как вам приказано. А меня увольте.

- Как угодно, - снова пожал плечами комиссар. - Увести!

И, уже выходя из зала под конвоем двоих красноармейцев, Карпов обернулся на миг и увидел, как Гузарский в сопровождении худого и рябого немецкого офицера ходит по рядам, и конвойные по указанию немца выхватывают из темноты людей. Генерал горько скривился, и, подогнанный тычком в спину, шагнул в фойе.

А на площади у театра всё было почти так же, как два часа назад. Только строй немцев сменился двумя такими же шеренгами красноармейцев с винтовками наперевес. А немцы, разоружённые и потускневшие, неприкаянно бродили за их спинами. Грубо толкаемые конвоирами, бывшие повстанцы, слепо щурясь от дневного света, вторично шли сегодня сквозь строй. Каменно мрачны были их измотанные лица. В конце строя, у подогнанных к Кокуевке грузовиков, их согнали в шеренгу и начали перекличку. По балковскому списку. Безжизненно, как автоматы, отзывались люди на выкрики фамилий. Иные молчали. Промолчал и Карпов. От резкого рывка за плечи он чуть покачнулся, и сорванные генеральские погоны полетели наземь. Пётр Петрович лишь криво усмехнулся, увидев, как сапог Гузарского яростно, будто давя злобную гадину, втаптывает их в грязь.

- Арестованные! По машинам! - с лёгким задыхом рявкнул комиссар, закончив расправу с погонами. Колонна задвигалась к грузовикам, с открытых задних бортов которых спущены были доски-сходни. Перед тем, как ступить на доску, Карпов в последний раз оглядел площадь, театр, Знаменскую башню и серое, моросящее небо. И вздрогнул. За спинами красноармейцев мелькнуло бледное лицо лейтенанта Балка. Он был явно испуган и смущён этой внезапной встречей. Хмурый, тяжелый взгляд Карпова словно заморозил и припечатал немца. Как завороженный, он застыл, глядя на пленённого генерала.

- Какая же ты мразь, Балк! - яростно, от души, выдохнул Карпов. - Хитрожопый! Ох, хитрожопый! А всё ж не вышло по-твоему! Тьфу! - и смачный карповский плевок, чуть не долетев, упал под ноги немецкому лейтенанту. Балк отшатнулся, дрогнул белыми бескровными губами и пропал за спинами бойцов. Карпова грубо ткнули в спину, и он едва не упал на сходни. Резко обернувшись, он увидел, как молодой конвоир-красноармеец уже размахнулся, чтобы ударить его прикладом винтовки. Лицо бойца было зверски перекошено, но глаза насторожены и даже чуть испуганы. Злобы и ненависти Карпов в них не увидел. Встретившись глазами с немигающим, прищуренным, исподлобным взглядом генерала, красноармеец вдруг обмяк и опустил винтовку. Карпов повернулся и медленно, сутулясь, со связанными за спиной руками, взошёл, как на эшафот, на платформу грузовика. Спотыкаясь, оскользаясь и затравленно оглядываясь, понукаемые и подталкиваемые, на грузовики поднялись и остальные повстанцы. Карпов не хотел встречаться с ними даже взглядом: чувствовал свою вину перед этими людьми, которые так безоглядно доверились ему и Балку. Он-то, Карпов, в глубине души знал, что этим всё и кончится. А они?

Но не глядели бывшие соратники ни на Карпова, ни даже друг на друга. Устало, подавленно и обречённо брели они в грузовики, рассаживались в кузовах, тупо и пусто глядя перед собой. Последними поднялись конвоиры. Машины взревели моторами, тронулись, выехали на Власьевскую улицу и медленно, грохоча колёсами по булыжнику, притормаживая и объезжая снарядные воронки и завалы, покатили в сторону Всполья. К ним примкнули шестеро конных конвоиров и ещё один грузовик со взводом стрелков. Карпов догадался, что ни тюрьмы, ни допросов с пытками и побоями, скорее всего, не будет. Торопится Гузарский. Будто удара в спину боится. Ну и ладно. Ну и слава Богу. Скорее бы уж...

А навстречу автоколонне медленно тянулись войска. Красная армия занимала Ярославль. Но не было ни в поступи, ни в лицах бойцов победного ража. Хмурые, напряжённые, настороженные лица под козырьками фуражек и богатырок. Ни единой улыбки. Как деревянные идут, по сторонам не смотрят. Не на что смотреть - гарь одна да руины. Дорого встала победа. Дороже и горше иного разгрома. Даже не взглянули победители на побеждённых. Лишь покосились на воющие и лязгающие грузовики и вновь окаменели лицами. Мало ли, кого там повезли...

Взрёвывая, раскачиваясь и подскакивая, автомобили миновали сожжённое дотла Вспольинское предместье и покинули город. А низкое ярославское небо, в кои-то дни не затянутое дымом и пылью, скорбно глядело на разорённый город сквозь редкие просини и скупо оплакивало его мелкой, прохладной изморосью.

Всего лишь люди

Дни казались нескончаемыми. Бессветные, с бледным солнцем сквозь неоседающую пыль и дым, они незаметно переходили в кромешные, серо-чёрные ночи. Свистели по улицам, завывали в руинах сквозняки-суховеи: это повсеместные и непобедимые пожары жадно вбирали в себя воздух. И то и дело содрогалась разорённая ярославская земля от непрестанных артобстрелов и бомбардировок. Совсем обезлюдел город. Опустел и губинский медпункт. Поток пострадавших иссяк. Оставшиеся в подвале люди с грехом пополам оправились от травм и ранений, но уходить им было некуда. Доктор, взглянув в их сморщенные, измождённые лица, досадливо махнул рукой. Оставайтесь, мол, места хватит.

Губин пуще прежнего исхудал, иссох. Ежедневные нервные тяготы и недавнее жуткое приключение со штабс-капитаном Самарцевым не прошли даром. У Сергея Саввича начинала вдруг ни с того ни с сего крупно дёргаться левая щека. При этом лицо брезгливо перекашивалось, а очки на носу неуклюже подпрыгивали.

Сдал и Антон. После той страшной ночи он помрачнел, стал тревожным и напуганным. Тоскливые, липкие страхи и предчувствия особенно одолевали в часы затишья меж обстрелами. И только Даша была его спасением. Он крепко обнимал её, прижимался всем телом, будто самым сердцем прильнуть к ней силился. И подолгу не отпускал. Даша всё понимала и хорошо чувствовала его. Ласкала, целовала, но ни о чём не расспрашивала. Молчала.

Только она одна, пожалуй, сохраняла до сих пор спокойствие, здравомыслие и неожиданное в её положении присутствие духа. Редко улыбалась она: бледные, припухшие губы всегда были сжаты упрямо и озабоченно, и жёсткие, страдальческие складки чётко обозначились в их углах. Но глаза Дашины были мягки, теплы и ласково-отзывчивы. Лишь тайная, еле заметная тень испуганной вопросительности трепетала в их глубине. А под ними - тёмно-серые полукружья усталости и голода. И, поистине, что-то иконописное, мученическое и одухотворённое было в этом бледном, осунувшемся, изнурённом лице.

Жили они по-прежнему в подвале губинского медпункта, в своём отгороженном закутке. Опасения доктора и предсмертные угрозы Самарцева, к счастью, не подтвердились. Никто не приходил их арестовывать. Не бродили у ворот подозрительные личности. Да и вообще всё в городе притихло. Даже патрули пропали куда-то. Лишь вчера вечером доктор узнал новости и рассказал, что в ту самую жуткую ночь расправы над Самарцевым из города на пароходе вместе со своим штабом сбежал Перхуров. Контрразведки больше нет. А тем, кто остался здесь командовать, уже не до хитроумностей. Суметь бы отступить из города без особых потерь. А при сплошном окружении это почти безнадёжно.

Но тлела ещё, теплилась в разрушенном городе тусклая, немощная, загнанная в подземелья человеческая жизнь. И её надо было поддерживать, оберегать, не дать погаснуть совсем. Антон, Даша, Костя, а часто и сам доктор ходили в часы затишья по улицам и дворам, стучались в подвалы и погреба, проковыривали заваленные отдушины, сыпали хлорку, раздавали сухари, носили, отчаянно рискуя жизнью, воду из Которосли. И, конечно, вывозили умерших. Гибли люди теперь не на улицах, под осколками и обломками, а в подвалах. От голода, дизентерии и тифа. Более всего боялись заразиться. В этих условиях это почти наверняка означало скорую смерть. А жить очень хотелось. И тем сильнее, чем ближе был конец этой чудовищной осады города. Он виделся уже, брезжил. Последующая жизнь не обещала ничего хорошего, но манила уже тем, что в ней не будет ни обстрелов, ни бомбёжек, ни озверелых от безнадёги беляков. Неустроенность и разруха, бескормица и нищета не пугали: Антон и Даша знали уже, что это не самое страшное. Так, неизбежные неудобства, только и всего. Измученные, прозрачно измождённые, исхудавшие до острых костей сидели они по ночам, обнявшись, в самом тёмном уголке подвала, засыпали, просыпались и мечтали. Еле слышно.

- Антон... Антоша, ты спишь, что ли... - начинала вдруг беспокойно шептать Даша. - Послушай...

- А? Что? - вздрагивал Антон и испуганно глядел на неё. Нет, он не спал. Разве можно... - Что случилось, Дашка?

- Да нет, ничего, - кротко и осторожно улыбалась ему Даша. - Ты прости, перебудила, небось... Я всё думаю... Вот кончится всё это, и как будет хорошо... Тихо... Не страшно... Выйдем мы с тобой отсюда - а там солнышко. И небо синее. И облака. И птицы поют... И ничего не горит, не взрывается... И не стреляют...

- Эх, Дашка, аж не верится уже... - сладко зажмурясь, прошептал Антон. - Правда, как хорошо...

- Да. Чуть обживёмся, я готовиться начну. К этому. Самому главному. Распашонок всяких нашью... Пелёнок...

- Ах ты, Дашка моя, Дашка... - самозабвенно лепетал Антон, прижимая её к себе и дрожащими руками оглаживая её колючую, коротко остриженную голову. - Господи, хорошо-то как... Вот заживём-то! Ох, дожить бы только... - вдруг горестно вырывалось у него, и он суеверно прикусывал губу.

- Заживём... - облизнув губы, шептала Даша, будто не услышав его последних слов. - А потом... - и она с волнением сглатывала слюну. - Ой, Антон, я и не представляю... Родится у нас ма-аленький вот такой Антошка Каморин, вылитый ты...

- Или Дашенька... Серьёзная такая, курносая... Как мама, - в тон ей договорил Антон и, запрокинув голову, рассмеялся. По-старому. По-мальчишески. Как когда-то. До войны.

- Антон... Антон... - вдруг деловито и беспокойно зашептала Даша. - А ты кого больше бы хотел? Сына? Или дочку? - и вопросительно взглянула на него.

Долго и ласково глядел Антон ей в глаза. Притянул к себе за щёки и крепко поцеловал в губы.

- Дашенька... Милая ты... Хорошая моя... Да разве это так важно? Лишь бы дожить... Лишь бы свершилось. Лишь бы кончилось всё это, а там... Это ж дар нам с тобой будет. Награда за всё... Что не зря мы с тобой всё это пережили, пересилили... Ой, Дашка, не могу... - и сморгнул повлажневшими глазами. - Да и не надо пока... Не надо. Не сглазить бы...

- Ну, что же, и помечтать уж нельзя? Ишь, серьёзный какой... Когда ж нам ещё... - обиженно, вытянув губы, вздохнула Даша. - Антон! А ты бы сына как назвал? А?

- Да будет уж, Дашенька, чего уж сейчас-то... Ну, Васькой, может, по-отцовому. А то, может, Серёгой, а? - и, понизив шёпот до еле слышного, воровато огляделся, не слышит ли доктор. Но Губин с утра куда-то ушёл и ещё не возвращался.

- А я бы, Антон, дочку Наденькой назвала. Надеждой, - прошептала Дашка. - Ведь правда, что детей в честь самого дорогого называют... А у нас с тобой, Антон, и вовсе кроме надежды-то и нет ничего!

- И то правда... - светло улыбнулся Антон. - Надежда... Что выживем. Что заживём. Потому-то и живы до сих пор. Будет надежда - будет жизнь... Будет всё. Мудрая ты у меня, Дарья Ярославская, вот чего...

- Вот видишь... Выходит, богачи мы с тобой, Антон, - смеющимся шёпотом обжигала Дашка его ухо. - И ещё какие, у других-то и того нет. А у нас - всё!

Но тут она вздрогнула и прислушалась.

- О, Господи... Опять, что ли... Ну вот! Досмеялись, кажется...

Но Антон уже не смеялся. Окаменев бледным лицом, он вслушивался в нарастающий там, наверху, над городом, резкий, натужный вой. Этот неприятный, режущий звук был уже хорошо знаком всем уцелевшим ярославцам и не предвещал ничего хорошего. Это выли моторы аэропланов. Шли они, кажется, очень низко, ничего не боясь, и слышалось уже грозное клокотание завихряемого пропеллерами воздуха. Вот- вот начнут бомбить. За себя страшно не было: этот подвал и снарядам-то не по зубам, а уж этим бомбочкам - и подавно. Но каждый обстрел и бомбёжка больно отдавались в душе. Сколько можно? Где предел этому зверству? Зачем снова и снова терзать полумёртвый город без всякой военной пользы? А хуже всего и страшнее то, что доктор где-то там, в городе. Что с ним будет? Господи, только бы уцелел, только бы догадался спрятаться! Уцелеет. Не может не уцелеть, силища в нём, тщедушном, старом и больном, огромная, почти волшебная...

"Ну?!" - в мрачном нетерпении, прижав к себе Дашку, весь напрягся Антон в ожидании череды сотрясающих взрывов. Скорее бы уж, стервятники чёртовы, что душу-то мотают... Но бомбёжки не было. Надсадный вой наверху, дойдя до нестерпимой ноты, стал затихать, удаляться.

- Вот те раз... - озадаченно проворчал Антон. - К чему бы это? Зачем прилетали-то, упыри...

- Уф-ф! - облегчённо вздохнула Даша, освобождаясь от цепкого Антонова хвата. - Облапил - не вздохнуть... Да тебе-то что? Улетели - и слава Богу!

- Как бы не так... - пробормотал Антон. - Не иначе ещё гадость какую затеяли, вот увидишь...

И тут же грохнула перекошенная подвальная дверь, брызнул в неё неверный, пасмурный дневной свет, и по ступенькам, спотыкаясь, сбежал, будто колобком скатился, доктор Губин. По подвалу пронёсся тихий глухой гул.

- Слава Богу, Сергей Саввич! Мы уж тут за вас перетряслись... - встал ему навстречу Антон.

- Доктор, что там? Чего творится-то? Где эти летуны? - понеслись нестройные, слабые возгласы.

- Ох, погодите... - отмахнулся доктор. Он стоял у стены и тяжело отпыхивался. В руке у него шелестела какая-то бумажка. - Сам-то чёрт-те чего натерпелся, когда налетели... Три штуки, над самыми крышами, шутка ли... Ну, думаю, крышка. Ан нет, подлетели - и ф-фурр-хх! - бумажки какие-то выкинули. Тучей, аж бело всё стало... Ну, опомнился я, поднял, прочитал. Хреново дело, братцы мои. Красные ультиматум объявили. Только вот кому...

- Чего-чего? Матом? Ну-ка, ну-ка, почитайте-ка! - оживлённо прохрипел с лежака мужик с перевязанной головой. - Интересно!

Шутник... Или впрямь недопонял, слово-то учёное...

Доктор усмехнулся криво и зло.

- Да уж лучше б матом, чем такое... Свет подайте, - ядовито прошипел он и грозно, из-под очков, глянул на Антона.

Тот подхватил керосиновую лампу, подкрутил фитиль и поднёс к доктору. Губин поправил очки, приблизил дрожащей рукой к лицу листовку и, едва не водя по ней носом, стал читать. И задрожал, закачался под низкими сводами его высокий, дребезжащий, задыхающийся голос, выговаривая грозные слова воззвания. Они холодили сердце, перехватывали горло, но ни одно из них не осталось в душе, не осело в памяти. Будто этот холодный, полный презрения и угрозы текст писали какие-то иноземцы или даже марсиане. Навязчиво шелестели в ушах лишь беспорядочные обрывки: "В течение двадцати четырёх часов... Выйти к Американскому мосту... Пощады не будет... Оставшиеся погибнут..."

Доктор кончил читать и долго ещё с гадливым недоумением вглядывался в листовку, будто хотел прочитать там между мёртвыми, бесчувственными строчками какие-то другие, живые, человеческие слова.

- Это они...нам? - негодующе вскрикнула Даша. - С ума они там сошли?

- А что ж, дочка... - подал голос немолодой дядька в драных брюках и кофте. - С нами-то, поди, сподручнее воевать. Безответные мы. Безоружные. Чего таких не бить?

- Озверели... Совсем озверели... - катилось по подвалу.

- Нашли соучастников, сволочи... Да мы тут под их снарядами пачками дохнем, так мы ж ещё и соучастники! Вот суки, а? - истерично возмущался мужик с перевязанной головой. - Ой... Прощенья просим, - деликатно добавил он, покосившись на Дашу. А она вся кипела негодованием. Блестели глаза, розовели бледные щёки, сжимались в тонкую нитку сухие побелевшие губы, трепетали крылья мягкого, короткого, рыхловатого носа. Было в её измученном обыкновенном русском девичьем лице что-то и самоотверженно-геройское, и умилительно-беззащитное.

- Нам! Нам такое! Мы им ещё и виноваты! - отрывисто, на гневном задыхе, выговаривала она. - Да тут же одни раненые да больные по подвалам сидят, с голоду помирают! И как, куда они пойдут? Да что там у них - не люди, что ли?

Ни разу ещё Антон не видел её такой взволнованной и рассерженной. Минутное замешательство прошло, и он во все глаза глядел теперь на неё. Но тут досталось и ему.

- А ты что стоишь да моргаешь? - фыркнула в его сторону Даша. - Может, хоть ты объяснишь, зачем всё это нужно? Чего они этим добьются? Нас добьют разве что, а белым невелик вред! Ну, чего молчишь? Ты же у нас всё наперёд знаешь!

- Дашка, да не ерепенься ты, остынь... - пробормотал Антон, ошарашенный её выпадом. Здесь, в подвале, кроме доктора, лишь она знала, кто его отец. И слова эти конечным адресом, конечно же, предполагали именно отца, а не сына. Слышать это было тяжело. Захотелось даже по-детски обидеться, но тут вмешался доктор.

- Не надо, Дашенька. Не надо так. Ну что он ответит тебе? А я... - со вздохом, критически оглядел он Антона, Дашу и всех подвальных сидельцев. - Я вам, ребята, вот что скажу. Письмецо мы с вами получили, конечно, поганое, спору нет, - и кивнул на листовку в своих руках. - Но ожидать другого было бы наивно: это война. У неё свои понятия, и наших мнений она не спрашивает. Я, конечно, им не защитник, но тут всё учтено. И военная сторона: хотят этим ударом город напослед взрыхлить перед наступлением, и гражданская: нас, ярославцев, без обиняков об этом предупреждают. Тут не угроза, тут они предостерегают нас, чтобы зря не гибли и уходили...

- Очень благородно. Спасибо, - съехидничала Даша. Доктор поморщился.

- Нет, Дашенька. Не благородно. Дальновидно. Чтоб никто потом не пенял им, что людей под верную смерть подставили. Предупреждали же? Предупреждали. А то, что прочитают это единицы из тысяч, и лишь десятки смогут до моста этого добрести - это для них не важно. Предупредили - и трава не расти. Вот и всё благородство. А мы... Мы жертвы, дорогие мои, вот и всё. Никак иначе они нас не числят. Это понимать надо. И возмущаться без толку...

- Так что ж, Сергей Саввич? - всё ещё дрожащим от гнева голосом проговорила Даша. - Принять всё как есть и молчать? И гибнуть?

- Нет, - твёрдо ответил доктор. - Не гибнуть. Не молчать. Выполнять наш долг. Его никто и ничто не отменит. Кроме смерти... Нам до Американского моста рукой подать, вот он. А кругом десятки таких вот подвалов. Там ничего ещё не знают. И не узнают без нас. А узнают - без нашей помощи не выйдут и не дойдут. Так что? Объяснять дальше? Или хватит?

- Хватит, - тихо сказала Даша и отступила в тёмную глубь подвала. Не прошло и минуты, как она смело и решительно вышагнула из тьмы. Губы стиснуты, глаза сверкают, на голове косынка белая, а через плечо, у пояса - самодельная, грубой ткани, полевая санитарная сумка с клапаном на пуговице. Бинты в ней, сухари и фляжка с водой. Вот и вся медицина. А на ногах у Даши деревянные туфли-стукалки на ветхие, штопаные серые носочки надеты. И бледные, острые колени из-под неровного подола мышастого платья выглядывают застенчиво. Платьишко-то раньше длиннее было, да пришлось в самые тяжкие дни отрезать низ на бинты...

- Ну? - с нетерпеливым вызовом проговорила она. - Чего ждём? Или что-то ещё не ясно?

Антон и доктор изумлённо переглянулись.

- Дашенька... - пробормотал доктор. - Ну, ты уж... Прямо порох. Так и пыхаешь. А тебе бы как раз и поберечься. Тебе бы там, у моста быть, мало ли, чего с кем случится... А людей из подвалов выводить - тут и сила мужская нужна, да и нервы... Мы с Антоном да Костей пойдём, а тебе не надо бы. Ты же понимаешь...

- Понимаю... - тихо ответила Даша. - Я всё понимаю, Сергей Саввич. Но я... - и закусила на миг губу, справляясь с собой. - Что бы там ни было, я буду с вами. Мы... Мы всегда вместе. Антон, я ... и вы. Вместе и останемся. А если что, так вместе и... - запнулась вдруг она. - Нельзя. Нельзя беречься, когда такое... - и вскинула к тёмным сводам большие, сияющие, в тёмных полукружьях глаза. - Нет. Я с вами.

И в упавшей на мгновение тишине расслышалось даже потрескивание фитиля в лампе.

- Эх-х! - с чувством вздохнул, тяжело поднимаясь из своего угла мрачно-молчаливый Костя. - Вон как... Геройская ты у нас, Дарья Ярославская. Радость наша. Вот нахлынет иной раз - аж жить не хочется, а увидишь тебя - и живёшь!

- Ишь ты, как завернул! - крякнул доктор. - А и правда. Она такая. Живительная. Надо, чтоб такие были. Иначе и жизнь не в жизнь!

- Да ладно... Ладно уж, что вы... - смутилась Даша и губы её дрогнули. - Нашли героиню... Вот уж кому бы поберечься, так это вам, Сергей Саввич. Совсем вы больной, как ходите-то ещё... - сокрушённо покачала она головой. - Другим помогаете, от смерти спасаете, а сами...

- Сам... - усмехнулся Губин. - Сам и удивляюсь... Только, Дашенька, беречься для меня - уж верная смерть. Пока хожу, делаю что-то, барахтаюсь - вроде и ничего. Но, не дай Бог, остановлюсь да слягу - тогда всё. Навалится - и в одночасье со свету сдует. Я уж чувствую. А нельзя пока. Никак нельзя. Нужен я ещё. Такая вот чепуха... - доктор смущённо прокашлялся и поправил очки. - Ну, будет, в самом деле. Готовы? Пошли! А вам, друзья мои, вот что, - обратился он к подвальным сидельцам. - Здесь больше нельзя. Опасно. Вы все ходячие, дойдёте без труда. Давайте-ка. А то к вечеру патрули рыскать начнут, не вышло бы беды...

- Да мы, Сергей Саввич... Может, тут пересидим, а? Тут, вроде, и спокойней как-то... - нерешительно прогудел мужик с перевязанной головой.

- Не рассуждать! - тонко крикнул на него доктор. - Сколько мог - терпел. Больше нельзя. Собраться - и живо к мосту! Это приказ.

Тихо в городе. Очень тихо и пусто. Лишь ветер, завихряясь в развалинах, дохнёт вдруг в лицо холодком и гарью, бросит в глаза пыль, взвоет в обугленных, жалко торчащих из руин печных трубах. И целый день снуёт по улицам и ныряет в подвалы на Большой Рождественской, Воскресенской, Казанской и Срубной маленький санитарный отряд доктора Губина. На фоне страшной разрухи, щербатых останков домов, выгоревших в прах кварталов и дворов эти оборванные, слабые, еле переставляющие ноги люди смотрелись призраками, странными посланцами иного мира. Медленная - чтобы не растратить последние силы - походка, серые осунувшиеся лица, сжатые бледные губы. И лишь глаза широко распахнуты и светятся, особенно у Даши. Чудо, как хороша она, даже здесь, даже теперь, среди всего этого ужаса. Перенесённые тяготы истощили, истончили её, но под их гнётом из милой юной девчонки незаметно выросла женщина. Совсем ещё молодая, во многом незрелая и неопытная, она умела тонко чувствовать, и это в тяжкие дни заменило ей и опыт, и годы. Она стремительно повзрослела на беде и слезах. И стала - уже не по-девчоночьи, а по-взрослому - красива. Особенно глаза. Усталые, измученные, воспалённые, они были удивительно полны, мудры и глубоки. И мужчины, глядя на неё, просветлялись взором. И крепли. И появлялась откуда-то сила...

А сил требовалось много. Так много, что охватывала порой злая безнадёга и опускались руки. До вечера недалеко - стемнеет - и ничего уже не сделаешь. А завтра загрохочут, ровняя город с землёй, тяжелые снаряды, встанет до самого неба чёрная туча пыли и ядовитых газов - и кончится Ярославль. Некого будет уже спасать. И незачем. Да и некому, судя по всему.

Они расчищали проходы к подвалам, открывали двери ударами кирпичей и брёвен, выгоняли, выводили, выносили из тёмных, вонючих, пропитанных болезнью и нечистотами подземелий еле живых, бледно-зелёных, скелетно-истощенных и отёчных, стонущих и бредящих людей. Доктор скрипел зубами, сокрушённо качал головой, бормотал что-то бессвязное и ругательное. В каждом подвале он первым делом долго и придирчиво осматривал больных, задавал дотошные вопросы, получал бестолковые ответы, раздражённо хмыкал, но самого страшного слова - "холера" - не сказал ни разу.

И, не сговариваясь, они с Антоном то и дело обеспокоено косились на Дашу. Она тормошила людей, помогала подняться, вела, поддерживая, к выходу, хваталась, не раздумывая, помогать, когда выносили лежачих. Ни страха, ни брезгливости не было на её лице. Опасность подхватить грозную и почти наверняка смертельную болезнь как будто вовсе не пугала её. И боялся за неё Антон, и бросался всякий раз на помощь, и закипал всердцах, видя, что она не обращает на него никакого внимания и только просит не мешать... Но более всего он поражался, преклонялся и втайне завидовал её непостижимой, заоблачной и будто бы уже неземной высоте, на которую сам не чувствовал себя способным подняться.

Однажды - уже вечером - в одном из подвалов во дворе на Большой Линии их встретили особенно недружелюбно. Свыкшись за две недели со своим положением, люди боялись выходить наверх. Видели в этом угрозу и подозревали спасателей в обмане. Зло отбрасывали листовки и глядели угрюмо и безразлично. Мягкие, спокойные убеждения доктора, ласковые уговоры Даши натыкались на холодную стену тупого непонимания. Они начали уже отчаиваться, как вдруг за их спинами захрустели тяжёлые шаги, и грубый, низкий, раскатистый голос загремел под тёмными, сырыми сводами:

- А ну-ка встать, мать вашу так! Подъём! Подъём! Ишь, разлеглись, как свиньи в дерьме! Встать! Встать!

И рослый, сутулый, плечистый человек, даже не обернувшись на них, пошёл по подвалу, тряся и расталкивая лежащих. Вокруг поднялся негодующий ропот и страдальческие стоны.

- Ничего, ничего! - с вызывающей расстановкой выговаривал грубиян. - Быстрей очухаетесь, на воздухе-то! Да вставай же, дохлятина! И ты! И ты! Чего вылупился, болван? - уже раздавал несчастным несильные, но обидные пинки. И только теперь соблаговолил заметить доктора и его соратников.

- Вот так! - преувеличенно громко и назидательно изрёк он. - А вы, доктор, всё миндали с ними разводите! Их жалеть - только портить... Не помните меня? Михалёв я, Иван Гаврилыч. В городовых служил...

Доктор пожал плечами и коротко кивнул новому знакомцу. Лицо его было немолодым, обрюзглым, со следами невоздержанной жизни в виде оттянутых мешками нижних век и сизой сети прожилок на массивном носу. Тяжёлые седые усы обвисли по углам толстых, то и дело грозно сжимаемых губ, и дряблый второй подбородок колыхался под челюстью с каждым резким поворотом крупной, шарообразной, с космами вокруг обширной лысины, головы.

Подвальные сидельцы потихоньку узнавали незваного грубияна. Отовсюду на разные голоса неслось:

- Звали тебя, фараон?

- Пошёл отсюда, старый пёс! Иди, воюй с красными!

- Антихрист! Изверг! Гнида полицейская!

Михалёв замер вдруг, надулся, выпучил глаза и взревел так, что доктор и его товарищи непроизвольно отшатнулись и поёжились. Это был великолепный образец крепко уже подзабытого старорежимного полицейского рыка. Ни одна из новых властей даже в самых свирепых своих проявлениях не демонстрировала ничего подобного, мощного и живописного.

- Ма-а-ал-чать!!! А-а-чистить помещение! - будто взорвалось что-то в подвале оглушительно и раскатисто. И Михалёв опять пошёл по подвалу, щедро отвешивая оплеухи и пинки. - Поднимайся! Поднимайся! Барахло в зубы, детей на руки - и вон отсюда! Быстр-ро! - рычал он уже потише, но и это больно било по ушам. Запричитали женщины. Заверещали перепуганные дети. Доктор уже решительно шагнул было, чтобы одёрнуть распоясавшегося хама, но с удивлением увидел, что люди понемногу оживают, начинают шевелиться и, прихватываясь за стены, поддерживая друг друга, бредут к выходу. А Михалёв, оглаживая усы, шёл следом. И вид у него был такой, будто он только что пообедал. Из трёх блюд. В ресторане "Бристоля"...

Антон и Даша стояли у крутых ступеней лестницы и помогали людям выбираться на воздух. Они тоже были ошеломлены поведением этого нежданного помощника и то и дело переглядывались округлёнными глазами. Отвращение к его грубости перебивалось удивлением и восхищением: заставил ведь! И как заставил! Идут. Огрызаются сквозь зубы, а идут! Чудеса... Этот горлопан, пожалуй, и мёртвого поднимет!

И снова потянулась по разорённой, заваленной обломками, изрытой взрывами улице в дыму и пыли шаткая, нетвёрдая вереница измученных, обездоленных, больных, изголодавшихся ярославцев. Антон, Даша и Костя несли зарёванных, замызганных, страшно исхудавших, завёрнутых в грязное гнилое тряпьё детей. Трудно было даже назвать их живыми: скованные болезненным полузабытьём, дышали они через раз, тусклые глаза закатывались под лоб, обильно бежала слюна. А на туго обтянутых сухой кожей головах стояли дыбом и шевелились волосы. Полчища вшей копошились в них. Видеть это было нестерпимо, у Даши ручьём струились по лицу слёзы, а мужчины, окаменев лицами, изо всех сил стискивали мраморно-белые губы, и желваки нервно взбухали под заострившимися скулами.

Доктор и Михалёв вели, поддерживая под руки, совсем слабого, мучимого лихорадкой парня лет двадцати пяти. Был он прозрачно худ, серое, в каплях пота, лицо отдавало мёртвой прозеленью. Ноги его то и дело подкашивались, он жгутом повисал на руках провожатых и бубнил что-то бессвязно и зябко.

- Держись, родимый, держись... - с лёгкой усмешкой басил Иван Гаврилович, легонько встряхивая его. - Можешь ходить-то... Можешь! Шельмуешь! Притворяешься... Ничего, немножко осталось. А там, на бережку, полежишь, подышишь, глядишь, и легче станет! Завалялся ты, братец, в подвале-то...

Больной поднял голову, окинул бессмысленным, воспалённым взором бывшего городового, промычал что-то и выговорил вдруг слабым, опадающим голосом:

- Отвяжись... Помереть спокойно дай... Чума!

Уронил голову на грудь и снова повис безвольно, как ворох тряпья.

- Во! - обрадовался Михалёв. - Это дело! Ругаешься - значит, жить будешь. Будешь жить, сукин сын! Ругайся! Ругайся, сколько влезет, а помереть я тебе не дам! И не надейся! Ух, я т-тебе! Шагай! Шевели спичками! Ну!

Больной мучительно проныл что-то и задвигал ватными ногами.

- Ты, Иван Гаврилыч, конечно, молодец... - раздумчиво проговорил доктор. - и тебе, конечно, спасибо, но... Уж больно ты с ними грубо. Нет, я понимаю... А всё же как-то... Нехорошо. Они же люди. Они ни в чём не виноваты...

- Хм... - буркнул Михалёв. - А много вы деликатностью добились? Люди... - криво усмехнулся он. - То-то, что люди. Иной раз, пока за шкирку не встряхнёшь и по матери не приложишь, и не поймут счастья своего. Особенно такие вот, дошедшие... Лежать да помирать - оно завсегда легче, чем к жизни выкарабкиваться. Тут кнут хороший нужен. Как, знаете, лошадей застоялых гоняют. Через силу. С битьём. Жалко, а куда денешься - помрут ведь. Вы с больными сюсюкаете разве, когда плохо их дело? Резать, так резать. Шить, так шить. Без разговоров. Так ведь? Так и тут. Спасиба, конечно, не дождёшься, ругань одна, да разве ж это важно...

- Резонно, - нехотя согласился доктор и не удержался от ехидного вопросика. - Это ты на полицейской службе уразумел?

Но Михалёв словно не заметил иронии. Только плечами дёрнул.

- Всяко бывало. Но больше на войне. Японской. Там, знаете, в окопах не было добрых докторов, - усмехнулся он. - Многое там усёк, думал, до самой смерти хватит... Так нет, дёрнул чёрт! К Перхурову пошёл, дурак... Недолго у него пробыл, а, как ни крути, выходит, есть во всём этом и моя вина... - Михалёв окинул взглядом бредущих людей. - Потому и помочь вам вызвался. Мне - что уж, я человек конченый. Красные придут - так меня, пожалуй, одним из первых в расход пустят. За ними не заржавеет... Так хоть помереть с чистой совестью...

- Нет, Иван Гаврилыч, - покачал головой доктор. - С совестью ты сам разбирайся, дело твоё, а в расход я тебя не отдам. Сам с тобой хлопотать пойду. Чудес не обещаю, но сделаю всё. Это знай.

Уже вблизи Богоявленки раздались вдруг впереди грубые, властные возгласы:

- Стой! Стой! Остановиться!

Люди смешались, столпились, заозирались, но ни испуга, ни любопытства в их глазах не было. Одна лишь болезненная мука, усталость и мольба, чтобы всё поскорее закончилось. Из проулка выехали два конных милиционера с винтовками за плечами.

- Что за процессия? Кто такие? Куда? Кто старший? - настойчиво допытывался один из них. Но напористость его с каждым словом улетучивалась. Ни опасности, ни даже интереса эти измученные люди не представляли.

- Я. Я старший, - протолкнулся вперёд доктор. - Губин я. Врач. Выводим людей из-под возможного обстрела, - с лёгкой одышкой отрекомендовался он.

Милиционер критически оглядел его, обежал взглядом изнурённых ярославцев, вздохнул и махнул рукой.

- Валяйте. Только по-быстрому. А вы... Сами или приказал кто? - нашёл нужным поинтересоваться он.

- Сами, - ответил доктор и сунул ему листовку. - Это читали?

- Это уберите, - поморщился второй милиционер со злым, носатым, в рытвинах оспы лицом. - И не верьте, нарочно стращают. Обманка это. Соберут народ у моста, прикроются от нас, как щитом - и в атаку... С них станется. Нам-то что, у нас весь берег простреливается, а людей сгинет туча... Какой вид иметь будете, а, доктор? - и зло прищурился.

- А вы? - звонко плеснул негодующий Дашин голосок. С ребёнком на руках, держа его, как ружьё, наперевес, она вывернулась из-за согбенных, вялых спин и встала рядом с доктором. - Вы какой вид имеете?! Устроили тут войну! До чего город довели, сколько людей из-за вас уже сгинуло? Ишь, озаботились! Да вам плевать на людей! Защищаете своих Перхуровых да Карповых, а люди гибнут! Дети гибнут! Постыдились бы умничать, бессовестные!

Весь гнев, вся обида, досада и боль разорённого города, весь его упрёк горе-воителям сосредоточился сейчас в её маленькой, худенькой фигурке с тихо попискивающим свёртком на руках. Глаза блестели отчаянной решимостью и готовностью ко всему. Даже к пуле в ответ. Доктор, шагнув вперёд, заслонил её. На выручку поспешил и Антон. Среди бывших подвальных сидельцев шелестел недовольный ропот. В самом деле, дёрнул чёрт эту пигалицу! Молчала бы. А теперь кто знает, чем это кончится. А милиционеры, сбитые с толку внезапной атакой, загляделись на неё и даже не пытались перебить. Даше не хватило воздуха, она осеклась и замолкла, и только теперь осповатый милиционер ухмыльнулся.

- Ну? Всё сказала? Боевая девка, ничего себе... Не до тебя сейчас, а то б поговорили. Ох, как поговорили бы! Значит, так, доктор. Уводите людей, чёрт с вами. И прекращайте это. Сюда ни шагу. Там уже линию обороны выстраивают на случай атаки. Темнеет, разбираться не станут, посекут из пулемёта - и всем хана. Ясно? Проваливайте. Живо! Шагом марш! - прикрикнул он и тронул коня. Но вдруг пристально, по-змеиному, заглянул за спины доктора, Даши и Антона.

- Ого! - воскликнул он, натянул поводья и, расталкивая людей, направил коня через трамвайные пути на другую сторону улицы. - Михалёв! Вот так встреча! Никак в санитары поступил? Поздравляю... - ядовито, сквозь зубы, цедил он.

- Много треплешься. Езжай себе, - злобно проворчал Иван Гаврилыч.

- А тебе идёт! В самый раз! Сопли вытирать да подштанники менять. Фараон милосердия!

- Да пошёл ты... - глухо, клокочуще проговорил Михалёв, хмуро глядя из-под кустистых бровей.

Милиционер - слышно было - скрипнул зубами, рука потянулась было к кобуре, но что-то остановило его.

- Шлёпнуть бы тебя, суку, за дезертирство... Да пули жалко на такое дерьмо! Пусть красные с тобой валандаются. На первом фонаре вздёрнут, будь благонадёжен! Прощай, сволочь! Поехали! - махнул он своему товарищу, дал коню шпоры и милиционеры ускакали вверх по Большой Линии, в глубине которой, у Знаменских ворот, виднелись уже копошащиеся фигурки перхуровцев.

Вздыхая и глухо бормоча, люди двинулись дальше, к Богоявленской площади. Даша крупно вздрагивала и всхлипывала, прижимаясь щекой к Антонову плечу. Антон ласково шептал ей что-то на ухо, с лёгкой укоризной покачивая головой.

- Вот и поговорили... - пробурчал Михалёв, подхватывая под руки с земли своего слабого подопечного. - Во жизнь-то, что ни делай, хоть из шкуры выпрыгни, только костерят да смерти желают...

- Привыкайте, - обернулся к нему шедший впереди Костя. - Они же - что белые, что красные - как рассуждают? Трусы, мол. Решили отсидеться в подвалах да в санитарах, а вот если б воевать пошли! Вот были бы молодцы!

- Ага... А ты бы пошёл? - насмешливо глянул на него Антон.

Костя шумно вздохнул, повёл плечами и промолчал.

- Уж навоевали... Столько навоевали - поди разгреби теперь! Вояки, мать их впередых... - ворчал Михалёв. - Молодцы... Может, кому и молодцы, а перед собой-то всё одно ответ держать. И тем, и этим. Так-то... - и помрачнел вдруг, став похожим на старого обрюзглого пса.

Уже виднелись впереди костры на берегу Которосли у моста. Их отдалённые, мерцающие в сумерках блики казались зловещими и навевали тревогу. Многие люди, выйдя из укрытий, впервые увидели город в его теперешнем, бедственном состоянии. Улицы лежали в руинах, и лишь по их искривлённым, изуродованным прогалам можно было догадаться, что и где находилось раньше. Купола и звонница Спасо-Преображенского монастыря сильно пострадали и возвышались в полумраке над стенами щербато и страшно. Храм Богоявления безголово высился в тёмное небо пустыми подкупольными барабанами. От белой Рождественской церкви остались лишь две стены и алтарные апсиды. Чудом на самой линии огня устояло изящное зданьице Духовной консистории и огромная гимназия Корсунской. Без крыши, с проваленным чердаком и обугленными дырами окон в верхнем этаже. Горожане в нервном возбуждении вздрагивали, озирались и, дрожа, ещё ниже опускали головы.

За Богоявленским храмом стояло непонятное оцепление. Хмурые, усталые, исхудавшие, но вполне крепкие и бодрые мужчины в гражданском, без оружия, перекрыли дорогу и никого не выпускали в город. Уже отсюда, от угла монастырской стены, видно было, как тесно там, на берегу. Слышался нестройный, глухой, ворчащий гул сотен голосов и часто мелькали в свете костров быстрые тени. Ажурная ферма моста подсвечивалась с того берега прожектором. В дальнем её конце, за вздыбленным взрывами настилом, блестели штыки красноармейского пикета. И уже брели по мосту обессилевшие, сполна хлебнувшие страшной беды ярославцы. Шли сутулясь, будто несли на плечах неимоверную, неизбывную тяжесть. Спотыкались, поддерживали друг друга - и шли...

Доктору и его санитарам идти дальше не было смысла: они знали, что обратно хода нет. И дело тут, конечно, было не только в этом странном оцеплении, но в том ещё, что и там, на берегу, для них нашлось бы много дел, за которыми они не успели бы сделать главное: вывести из-под завтрашнего обстрела как можно больше сидящих по подвалам людей.

Дети были переданы чуть пришедшим в себя на воздухе матерям и родным. И нестройная вереница, грубо подогнанная напоследок Михалёвым, потянулась к спуску на мост. Отряд доктора остался за углом монастыря. Губин поглядел вслед уходящим, сердито мотнул головой, снял очки и протёр глаза.

- Ну-с... - строго оглядел он своё воинство. - Как самочувствие, бойцы? Да, Иван Гаврилыч, ты мог бы тоже... Туда, на берег. Я тебе не командир, так что... - склонив голову, испытующе глянул он на бывшего городового.

- Будет вам, - укоризненно прогудел Михалёв. - Хоть вы не обижайте. Никуда я не уйду... Если не прогоните.

- Ну, как знаешь. Как знаешь... - участливо тронул его за рукав Губин и тут же построжал голосом. - Итак. Приказываю. Возвращаемся домой. Темнеет. Впотьмах ничего не сделать, да и опасно: нервные все сейчас, и белые, и красные. А сдуру под пулю попадать обидно. Отбой, ребята. Отбой...

Доктор тяжело махнул рукой, будто уронил её, перекрестился, ссутулился и зашагал впереди своего маленького отряда вниз по Большой Рождественской, к бывшему медпункту в подвале. Ходу тут было минут пять, и вскоре измотанные санитары обессилено попадали на лежаки и подстилки. Неутомимый Губин возился по хозяйству: засветил лампу и затопил во дворе "буржуйку", чтобы согреть воды. Открытого костра не разводили: опасно.

Он только успел спуститься по лестнице и кинуть в угол топор, как вдруг дверь позади него с грохотом распахнулась и в подвал всунулись двое гражданских с револьверами. Настороженно, со злобной подозрительностью, поводили стволами и, приглядевшись, опустили оружие, не видя опасности.

- Что такое? Кто? - возмущённо крикнул доктор.

- Свои, свои, Сергей Саввич! - раздалось за их спинами, и вперёд вышел, сдержанно улыбаясь, красный командир Василий Каморин. - Живой... Здравствуй!

- Свои так не приходят... - проворчал доктор. - Ну да что с тебя взять... Здорово, Василий Андреич!

Хлопнули, слившись на миг воедино сухая, морщинистая рука доктора и жёсткая, широкая, со сбитыми пальцами ладонь Каморина. Дружески похлопав Губина выше локтя, Василий Андреевич беспокойно обвёл глазами подвал.

- Где? Где они, черти? - пробормотал он еле слышно и шагнул в тёмный угол.

Антон и Даша поднялись навстречу.

- Ну, здравствуйте, герои... Слава Богу, живы... - устало, как измотанная лошадь, вздохнул он, обнимая их одной охапкой. - Целы... А я уж думал... Болтали, будто накрыло вас при обстреле...

- Да нет, - слабо улыбнулась Даша. - Обошлось...

- Обошлось... - передразнил вдруг Каморин-старший. - Как ты? Как держишься-то ещё?

- Держусь вот, - снова улыбнулась Даша. - Антон помогает...

- А, знаем этого помощника... Ложись, ложись! Отдыхай... Вот тут в кульке перловка... Варёная уже, можно есть. Подкрепитесь. Сергей Саввич, давайте-ка сюда. Дело есть. Срочное. Так... А этот? - и Василий Андреевич беспокойно зыркнул в сторону Михалёва. Иван Гаврилыч вздрогнул и напрягся.

- Ничего. Свой. Можно... - махнул рукой Губин.

- Значит так, доктор. Мой к вам визит - тайна. Я тут хожу, посты свои осматриваю. Ясно?

- Так это ваши там в оцеплении стоят? - критически покачал головой Губин. - Что ж так, без оружия-то? Риск!

- А что сделаешь? - пожал плечами Каморин. - У белых кругом наблюдательные посты. На колокольнях, на чердаках... Везде скворцы ихние сидят. И чуть какая опасность... Ох, плохо тут будет. Приходится рисковать.

- А медицина-то там у вас есть какая-нибудь? Больных же полно, слабых... Да и раненые, наверное, есть...

- Вот и я о чём. Нечего вам тут валандаться, идёмте на берег. Вы там нужны. А то геройствуют там в толпе девчонки-гимназистки... Воду носят, перевязки делают, да что это... - махнул рукой Каморин. - Кустарщина... Хотя ответственные... И смелые, под обстрел рвутся, не удержишь...

- Вот и Дашенька у нас такая. Боевая да бесстрашная, не знаем, как укротить... - рассмеялся доктор.

- Ох, Дашка, Дашка... - покачал головой Василий Андреевич. - В общем, собирайтесь. Рисковать вашими жизнями здесь без видимой надобности не считаю возможным. И так уже натерпелся за вас...

Антон и Даша вздрогнули и переглянулись.

- Это что - приказ? - прищурился Губин.

- Почти, - улыбнулся одними углами губ Василий Андреевич. - Приказывать вам не имею права. Только разве что под конвоем увести... Но и то не могу. Так что надеюсь на ваше благоразумие...

Повисла напряжённая пауза лёгкого замешательства. Слышалось лишь покашливание и вздохи.

- И гадкое же это слово - "благоразумие"... - глянула из-под насупленных бровей Даша. - Только теперь поняла... - и не выдержала, сорвался голосок, захлебнулся. Волнуется... Стеснительная она, Дашка. Робкая. Но чуткая, отзывчивая. Вот и переступает через себя, шумит, в бой бросается. А чего ей это стоит, только Антон и понимает. По голосу.

Василий Андреевич остановился на ней прищуренным, воспалённым взглядом, болезненно качнул головой, но промолчал.

- Мы не можем уйти, отец. Ты же понимаешь. Там люди в подвалах... А завтра обстрел. Как мы их оставим? Это же подлость! - тихо, с нажимом и расстановкой, проговорил Антон.

Отец перевёл взгляд на сына, его бледные, сухие губы чуть шевельнулись, но и тут ни слова не сказал Василий Андреевич. Прищуренные, как от сильной головной боли, глаза его требовательно остановились на докторе.

- Я вижу, - хрипло начал он, - детям своим я не указ больше, - развёл руками и усмехнулся. - Гадости одни да подлости говорю... Ну-ну. А ты что скажешь, Сергей Саввич?

- Тут никто не указ, Вася, - вздохнул доктор. - Тут каждый для себя решает. Выросли они. А ты и не заметил... А я вот что скажу. Уйти сейчас не можем. Там остались люди. У нас завтра будет время до начала обстрела. С рассветом и выйдем. Когда завтра начнут стрелять?

Каморин, не отводя взгляда, пожал плечами.

- Что ещё за шутки, Вася? Ты? Не знаешь? Не поверю! - оторопел доктор.

- Как хочешь. Не знаю. Вот и всё, - с необъяснимым злорадством ответил Каморин. - И никто не знает. Может, в полдень... А может, и прямо с утра. Так что думай сам, Сергей Саввич. Хорошо думай...

- Но это же... Но как же? А если людей не успеете вывести на ту сторону? А если... Да что ж у вас там, в штабах, одни идиоты сидят, что ли? - доктор широко развёл руками и хлопнул себя по бёдрам.

Василий Андреевич поглядел на него печально и долго.

- В штабах... - пробормотал он себе под самый нос, так, чтобы слышал только доктор. - В штабе хорошо, если знают, что под боком делается. А что подальше, так, пока доложат, сто раз всё переменится... Связи нет.

- Хороши вояки... - зло хмыкнул доктор. - Немудрено... - кашлянул в кулак и замолк. Не хотел, видно, обострять.

- Немудрено, - кивнув, еле слышно согласился Каморин. - И наших, ярославских там раз-два и обчёлся. Вот и понимай. Конечно, если вдруг начнут палить, с того берега по этому стрелять не станут, пока тут люди... По центру бить будут. А вот из-за Волги и от Всполья могут всадить. Они ж там не видят... Да и не знают, небось. А люди... Ну, пересидят ещё один обстрел, плохо, но по-вашему ещё хуже может выйти. Так что, Сергей Саввич, хоть ты-то, старый, соображение имей...

- А я, Вася, имею соображение, - всё-таки не выдержал Губин, и его язвительный, клокочущий тенорок задребезжал под низкими сводами. - Я, Вася, тут, почитай, пятнадцатый день только и делаю, что соображаю, как людей от снарядов ваших уберечь, как помереть им не дать, а кто помер - тех схоронить... И, если там у вас никто на этот счёт соображать не хочет, так хоть ты мне не препятствуй. Ты, Вася, хоть раз был под шестидюймовыми снарядами? А в городе от них нет спасения. Ты ошмётки человеческие из-под развалин доставал? Видел, как у людей кишки горлом лезут? Так что там будет, в этих подвалах под вашим ураганным обстрелом? А вы ж ещё и химию обещали! От хлора-то и вовсе не спастись! И если мы, боясь за шкуру, хотя бы не попытаемся... Не простится нам это, негоже грех такой на себе оставлять... - и доктор безнадёжно покачал головой.

Каморин снова поморщился, будто кольнул его больной зуб.

- Химических не будет, пугалка это, - тихо сказал он. - Нет их у нас. И не ждём. И без них хватит, ты прав... - и вздохнул. Шагнул ближе к керосиновой лампе - и Антон увидел, как бледно, землисто-серо его лицо, как бледны губы. Внешне он мало отличался от них, разве что не так исхудал. Глаза были воспалены, по краям век - розовая кайма многосуточной бессонницы. Сутулая, без следа прежней командирской осанки, спина, низкий наклон головы, хмурый взгляд из-под наморщенного лба, медленное, глухое, с длинными паузами выговаривание слов - всё выдавало в Антоновом отце крайнюю степень усталости. Ту, за которой - сумасшествие. И видно было, какими усилиями держит он себя в руках. Будто вот-вот что-то хрустнет в нём и сломается.

- Ну, что ж... - проговорил он. - С доктором всё ясно. Ну а вы? - оглядел он подвал. - Неужто готовы пойти и погибнуть? Антон? Дашка? Подумайте. Вам жить ещё!

- Жить? - так же тихо спросила Даша. - А вы хоть думали, Василий Андреич, как с этим жить? После такого? Наша жизнь... Кончилась наша жизнь шестого июля, когда от людей клочья полетели! Так хотя бы совесть оставьте нам, дядя Вася! Вы хотите нас спасти? Спасибо, но так спасаться мы не хотим. Это трусость. Это гадко. Простите...

- Да что уж... Валяй, дочка, стерпим. Ты, сын, что скажешь? - насмешливо прищурился Василий Андреевич.

- Мы не можем уйти, папа. Мы останемся. Нельзя нам. Мы тоже на службе. Вроде как и ты... - развёл руками Антон.

- Да? Ну-ну... - со злинкой пробурчал Каморин и протяжно вздохнул, отведя взгляд. - Ладно. Я вас, ребята, понимаю... Помешать вам не могу, но и помочь тоже - люди на счету. Об одном прошу - постарайтесь уцелеть. Мы... - голос его странно пошатнулся, - мы же, считай, и не жили ещё...

Замолк, подошёл, крепко обнял Дашу и Антона. Коротко кивнул Косте. Осторожно, как древней святыни, коснулся узких, худых плеч Губина под ветхим пиджаком. Вздохнул, встряхнулся, пристально оглядел примостившегося у стены бывшего городового.

- Михалёв? - утвердительно спросил он, напряжённо прищурясь.

- Я, - привстал бывший городовой.

- То-то гляжу, знакомый... Здесь теперь? Ну-ну. Я добро помню. Ты бойца моего тогда на расстрел не поволок, сбежать дал. Держись доктора, он не подведёт. Я тебя разыщу.

- Спасибо, конечно, только я... - начал было растерявшийся Михалёв, но его перебил доктор.

- И я слово скажу, если понадобится. Очень помог нам Иван Гаврилович. Пропало бы дело без него. Ты, Вася, только не забудь. Зарубку сделай, нельзя позволить, чтобы...

- Не позволим, - тихо ответил Каморин, повернулся, оглядел напоследок всех, и в его взгляде, странно сверкнувшем в свете лампы, померещилась Антону отчаянная тоска и мольба. И пронзительная, до слёз, жалость сдавила сердце, когда увидел он, как отец, сутулясь, тяжело поднимается по ступеням. Лязгнула дверь, и теперь лишь редкие вздохи и шорохи прерывали тишину. Непривычной, угрожающей была она, эта тишина. Люди затихали и настороженно прислушивались.

В прогал незатворённой подвальной двери глядела уже густая тьма. Чёрной тушей наваливалась на разорённый, бессветный Ярославль непроглядная июльская ночь. Быть может, последняя в его девятисотлетней жизни. Тьма подвала была чуть сдобрена слабым изжелта-синим мерцанием сильно прикрученного фитиля керосиновой лампы. Доктор спал, тяжело сопя и всхрапывая. Антон и Даша вповалку лежали на своих подстилках и наслаждались отдыхом, чувствуя, как расслабляются, распрямляются, отмякают сдавленные, скрученные жестокой усталостью мышцы.

Но не спалось. Чудились какие-то шаги во дворе, долетала отдалённая винтовочная стрельба и какое-то смутное, неизъяснимое чувство тревоги свербило в груди и не давало уснуть. Даша, крепко прижавшись к Антону, жалобно шептала ему на ухо.

- Ой, как я натерпелась сегодня, Антон, какого страху... И дёрнуло меня тогда с белыми ругаться... Сама не знаю, что нашло - ну не могу молчать - и всё! Ну, думаю, убьёт... Так перепугалась, аж сердце зашлось... Глаза зажмурила и только Бога прошу: прости меня, я никогда больше не буду... А что - не буду - и не знаю! Вот до чего напугалась!

- А уж чего мы с доктором натерпелись... - вздохнул Антон. - У меня аж коленки подкосило...

- Ну, да! Вон как вы меня от них заслонили! Нет, трусиха я всё-таки. Только с вами ничего не боюсь. Правда. Вот только завтра... Опять в подвал лезть. Не знаю, как себя и пересилить... Не могу я, Антон, больше. Сил нет никаких, - и Даша совсем по-детски шмыгнула носом. - Я ночи напролёт реву, ты не слышишь... Болит всё, ноет, будто выбивали меня, как половик... Больно, Антоша. Тяжко. Мне никогда в жизни так не доставалось, к работе вроде приучена, но это... Это никаких сил не хватит!

- Ничего, ничего, Дашутка, чуть-чуть осталось. Немножко совсем поднапрячься - и кончится это всё. Последний бой, считай, завтра! Да не реви ты. Ну, Дашка же! - и он осторожно поцеловал её в висок.

- Да нет, я... Я так... Не гляди. Сил хватит... Но не могу я, не могу больше этого видеть... Детей особенно. У них же лица стариков, Антон, разве ты не видел? За что им это, таким маленьким? Они чем виноваты? И так страшно... Нам хорошо, мы с тобой друг у друга есть. Мы, может, и переживём как-нибудь. А у них...

- Это да, - отозвался Антон. - Зверство это... Но, Дашка... Всем же не поможешь. И не спасёшь. Вот это уж точно - никому не под силу... Надорвёшься только.

- Антон... Не знаю, может, я и дура... Но вот нам друг с другом повезло. Мне кажется, неспроста... И, как только между нами всё стало ясно, так это всё и началось. Это, может, испытание нам такое. Во всём. Долг такой. Совестный. Не было бы счастья, да беда помогла. А то так бы мы с тобой ничего в жизни и не поняли. Так и остались бы до старости лет мальчишкой да девчонкой, мало ли таких...

- Верно, Дашка... В точку сказано... - вздохнул Антон. - Сам часто думаю - ну куда всё девалось... Беззаботный был. Добродушный такой... Вроде щенка... И вот тебе, как приснилось. Жалко... А в тебе, Дашка, силища... Да какая! Я только глядя на тебя держусь ещё...

- Силища! - вдруг прыснула Даша. Сквозь слёзы. - Скажешь тоже... Немощь одна, ты посмотри, я ж на старуху-смерть похожа стала! - и вдруг посерьёзнела. - От тебя, наверно, силища. От доктора... От всех. Общая она, наверно. Просто... - стеснительно осеклась Даша. - Знаешь, Антон, просто очень хочется жить. Очень-очень. Вот и всё...

Даша замолкла. Антон осторожно обнял её. Она уютно и тепло примостилась под правой рукой Антона, положив стриженую голову ему на грудь. Маленькая, лёгкая, прозрачная почти... И как, и чем держится в ней такая огромная душа? Улыбнулся Антон ошеломлённо, завороженно - и задремал.

Как при жестокой побудке выдёргивают из-под спящего постель, так резко дёрнулась вдруг и покачнулась под ними земля. Антон и Даша, вскочив, испуганно и непонимающе оглядывались, прислушивались и просыпались. Снаружи долетал, затихая, как отдалённое эхо, ворчливый, перекатывающийся гул. Доктор, чертыхаясь, зажигал потухшую лампу. В ней уже не было особой надобности: через узкую дверную щель со двора пробивался бледный рассвет.

- Что... Что за чёрт... Доктор! Что случилось-то? - хрипло спросонья взывал в темноту Михалёв.

- Не знаю ещё... Взрыв... - пожал плечами Губин, ставя на полку зажжённую лампу. С нею стало как-то легче, уютнее и теплее. - Сейчас ясно будет... - и, глядя в потолок, напряжённо прислушался. Но было тихо. - Гм... И то верно, рановато для обстрела... Так. Десять минут выжидаем - и выходим. Наверняка понадобимся.

- Вот ещё хреновина-то... - недоумевал Костя. - Ни обстрела, ни бомбёжки, а рвануло... Может, склад какой у белых на воздух взлетел?

- Нет... Взрыв один был. Короткий, но сильный... - задумчиво проговорил доктор.

- Ну? А чего ж тогда не свистело? Не выло? И выстрела не было, слышали бы!

- Бывает, - подал голос Антон. - Бывает, что прилетает - и не взрывается. Я однажды таким чудом уцелел... А там - чёрт его знает, что у него на уме - лежит-лежит, да и рванёт... Может, так оно и вышло.

- Похоже... - проскрипел Губин, проверяя содержимое своего саквояжа. - Очень похоже на то... Ну, что бы там ни было - пошли. Обстрела нет, уже хорошо...

- Стойте! - возникла вдруг на ступеньках лестницы Даша с чугунком в руках. - Я тут на углях вчерашних перловку подогрела... Чуть тёплая, а всё лучше... Прямо руками берите, чего там... Если кому посолить - там есть на столе... Тут как раз по горсточке!

- Ну, быстра! Как успела-то... Молодчина! - похвалил Михалёв. - Не пожрамши не поработаешь, это да! Бери первая! Ну, чего ты?

- Напробовалась, - стеснительно улыбнулась Даша.

- Вот всыпать бы тебе, Дарья Максимовна, по первое число! - беззлобно заворчал Губин. - Где дисциплина? А если обстрел? Чугунком накрылась бы?

Но быстро замолк, поймав долгий, мягкий и выразительный Дашин взгляд. От него стало не по себе и Антону. Будто видит она, знает и чувствует что-то, недоступное другим. И в сравнении с этим никакие земные страхи над ней не властны.

Свет был сер и неверен. Воздух влажен и прохладен. Пахло гарью, но не лезла в нос и горло, не садилась густым слоем на лицо бурая пыль - прах порушенного города. Стояла над ярославскими руинами мирная и добрая рассветная дымка. Ей что мир, что война - всё едино. За доктором, сопя, следовал Михалёв. Он бодрился, но тяжкая походка и клонящаяся голова выдавали жестокую внутреннюю борьбу. Следом Антон с полуспящей Дашей под руку. И замыкал шествие, подвывая от нестерпимой зевоты, Костя.

- Эй, хватит выть! Не в лесу! - покрикивал время от времени на них Михалёв. - Заражаешь...

И сам зевал под ладонь.

Направление поддерживали наугад. Доктор полагал, что бабахнуло где-то за два квартала в сторону Угличской улицы. Но одних догадок было мало, и глаза блуждали над искорёженными домами в тщетной надежде разглядеть облако пыли - обычный спутник недавнего взрыва. Ну да ладно. Хорошо хоть, ничего не горит в той стороне. Пока не горит. А может, и нечему уже.

- Стой! Куда? - выставились им навстречу из-за развалин штыки уже на Сретенской улице, возле изуродованного снарядами храма.

- Санитарный отряд, - привычно отрекомендовался Губин. - На помощь идём. Где тут у вас взорвалось?

- Что-что? - нахмурился перхуровец и, приподняв козырёк фуражки, внимательно оглядел подошедших. - Какая помощь? С ума сошли? А, взрыв... - будто проснулся он. - Это там... Слышите, голосят... Шагайте. Оружия нет? Смотрите мне!

И погрозил пальцем. Уже пустому месту.

Это было ужасно. В тесном дворе и на улице стояла плотная пелена красно-бурой кирпичной пыли. Влажный воздух не давал ей подняться высоко, поэтому издали она была не видна. А на месте большого двухэтажного дома темнели покосившиеся стены, бесформенная куча битого, ломаного кирпича, щербатые, щепастые края и торцы досок и брёвен. Вокруг были люди. Женщины ревели в голос, иные бились в истерике на пропылённой траве. Мужчины с застывшими, замороженными лицами неприкаянно бродили вокруг. Они примерялись растаскивать завал, но явно не знали, с чего начать. Антон похолодел. Не впервой было ему видеть это тягостное зрелище, но сегодня это было слишком масштабно и безнадёжно. Оказалось, что и в самом деле в доме взорвался попавший туда с недавним обстрелом тяжёлый снаряд. Каким чудом он не рванул сразу и какое злое колдовство вызвало его час назад к жизни, было уже не важно. Говорили, что пробил он в стене дома огромную дыру, проломил пол, да так там и остался. Поэтому при взрыве сильно пострадал подвал, где укрывались люди. Человек десять. Добыть даже эти весьма скудные и малополезные сведения стоило больших трудов. Людей успокаивали, упрашивали, вытрясали из них хоть сколько-нибудь осмысленные слова. А те и не понимали толком, чего от них хотят. Глаза бешено блуждали, губы дёргались, деревянно размахивали руки. Казалось, что даже русский язык крепко забыт ими. Опоминались, яснели взглядом, начинали горячо бормотать, будто припоминая что-то, и наконец проговаривались о взрыве. Это вызывало у них приступ облегчённого восторга, а у доктора и санитаров - тяжёлое, гнетущее чувство бессилия. Место, где был вход в подвал, показали им трое - и все в разных местах. Делать было нечего: приходилось искать самим.

- Р-разойдись! Назад! А ну-ка марш! - зычно покрикивал на столпившихся зевак Михалёв. - Не мешай работать! Назад, тебе говорят!

- Гаврилыч! Тихо! - кричали ему от развалин. Он издавал сквозь зубы бешеное "тс-сс!" и, краснея от усердия, грозил кому-то кулаком.

Доктор, Даша и Антон ползали по руинам, то и дело припадая к битому кирпичу и прислушиваясь. Старательный Михалёв отогнал людей довольно далеко, и шансы были. Если, конечно, хоть кто-нибудь уцелел.

- Есть! Сюда! - крикнула своим срывающимся голоском Даша. Доктор и Антон тут же бросились к ней. Через минуту доктор оторвал ухо от обломков, поглядел на Дашу, на Антона и отрицательно покачал головой. Даша упрямо сжала губы.

- Было. Стучали. Как по железу - звяк, звяк. Я слышала, - тихо и непреклонно проговорила она. - Я и сейчас слышу...

Доктор вздохнул. Что ж, немудрено. Он не переставал поражаться силе и стойкости этой девочки, и отдавал себе отчёт, что подобные галлюцинации - далеко не самое страшное, что могло бы с ней случиться. А вот Антон... Антон верил ей. Слушал и слушал холодные, молчаливые камни. Как будто и вправду бывают чудеса... Вдруг он вскочил, как ужаленный, бросился в сторону и подхватил глиняный кувшин без днища. Вернулся, приставил к обломкам и настороженно приложил ухо к горлышку. Ничего. Только гул пульсирующей крови в ушах и чирканье неровных глиняных краёв отбитого днища о камни. И вдруг... Тук. Тук. Тук... Отдалённо. Невнятно. И взаправду ли? Тук! Тук! Тук! - громче уже и звонче. И сверкнули глаза. И вздрогнули плечи.

- Доктор, сюда! Скорее! Есть!

Губин и Даша, подбежав, по очереди слушали кувшин. Доктор, ни слова не говоря, взял Антона и Дашу за руки и с чувством встряхнул их.

- Дашенька... Гений... Медиум! Сюда! Все сюда! - крикнул он.

И началась долгая, изнурительная, сводящая с ума своей нескончаемостью работа. Лопат не было - давно поломались. По двое, по трое ворочали кирпичные глыбы и брёвна. Пришли на помощь стоявшие в стороне зеваки.

- Левее! Левее берите! Там вход в подвал у них был... Ступеньки вниз и дверь железная... - робко и слабо подбадривали одни.

- Да окстись... - ворчали другие. - Вход-то во-он там был, не знаешь - не болтай...

Руки рассажены и изранены в кровь. Избиты камнями ноги. Трясутся и подгибаются от усталости колени.

- Дашка... Дашка, не дури, брось! Нельзя тебе тяжёлое таскать...

Но взглянет она на него тёмным, укоряющим взором - и замолкнет Антон. Потому что не к месту слова эти. Некстати.

Час, два или три прошло - этого нельзя было сказать точно. Уже и мозги отключились. Без их участия двигались руки, гнулась и выпрямлялась спина, переступали ноги. Казалось, только так и можно всё это стерпеть и выдержать. А тут и лопаты подоспели - ломаные, щербатые, но и то клад. Уцелели у кого-то, вовремя нашлись, повезло. Всего-то три штуки, но дело пошло быстро. Большой кусок рухнувшей стены сдвигали всей гурьбой. И санитары, и соседи, и случайные прохожие объединили свои немощные силы в одну - братскую, упорную, устремлённую. Качнулась глыбина, двинулась - и опять ни с места. Ходили вокруг, брались и так, и сяк - уступала с вершок - и не более. Дело шло к полудню, времени почти не оставалось. Вот-вот грянут со всех сторон красноармейские орудия - и никому не нужны будут эти бешеные усилия. Шёл мимо маленький, в полтора десятка человек, белый добровольческий отряд. Губин замахал руками, побежал наперерез. Командир нахмурился, но приказал остановиться и помочь. Три десятка крепких рук вцепились в глыбу и враскачку сдвинули её. Тут же, под ней, обнаружилась глубокая тёмная дыра. Разглядеть в её глубине ничего было нельзя. Офицер вынул карманный фонарь и посветил. Глубоко - метрах в двух - что-то зашевелилось и донеслось сиплое бормотание.

- Братцы... Бра-атцы... - еле расслышалось из-под завала.

- Эй! Сколько вас там? - крикнул офицер.

- Трое... Живы... Побило сильно... Остальные не знаю...

- Сами вылезете? - крикнул доктор в этот пыльный, тёмный, ставший общей могилой колодец.

- Нет... Руки поломаны... А у кого - ноги... Куда тут... Выручайте, братцы!

- Простите, доктор, - проговорил офицер. - Я должен идти. Отряд ждут на позициях. Сами понимаете... Это вам, - и протянул Губину свой карманный фонарик. - Мне больше не пригодится...

Улыбнулся одним краем рта, скомандовал построение, протрубил: "Нале-во! Шагом марш!" И отряд скрылся за выгоревшим остовом соседнего дома.

Антон и доктор поглядели им вслед и тяжко вздохнули.

- Вон оно как... - покачал головой Губин. - И мы не лучше. Такие же ненормальные... Ну-ка, Антон, обвязывай меня покрепче. Полезу на разведку... А вот как доставать их будем - это ой-ёй-ёй... Подумать страшно! - и мрачно оглядел дыру.

- Сергей Саввич, ну куда вам? - возмутился Антон. - Вы здесь будьте, сразу помощь окажете, как подымем их оттуда... Я полезу, и не выдумывайте! Я и подавать оттуда буду, как доставать станем...

- Ишь, какой геройский... Ладно уж, - проворчал доктор.

Страховали Антона Костя и Михалёв. Доктор заглядывал с другого края пролома и светил фонариком.

- Ты, Антоша, не молчи. Ты мне всё сообщай... Всё до единого. Мелочей тут нет... - вполголоса приговаривал он.

- Угу... - только и мог ответить Антон, изо всех сил удерживаясь за верёвку. Тяжко это. Силы тут нужны, да и сноровка гимнастическая. А где взять-то?

Внизу было узко, темно, пыльно и непроглядно. Тут же копошился, ворочался тот мужик с переломанными руками, который говорил с ними. Антон вытянул его, стонущего и мычащего от боли, из узкого лаза в пролом.

- Остальные? Где остальные? - настойчиво допытывался он. - Говори! Ну?

- Там... Подальше... Тесно там, узко... Мы у стены были, нам повезло... Совсем плохие они... У-ух, чёрт... - скривился мужик.

- Рёбра? Рёбра целы? Можно тебя верёвкой обвязать? - едва ли не тряс его Антон.

- Н-не знаю... А, чёрт с ним, вяжи... Слышь, там... Один совсем плох... Ноги ему прижало, растаскивать надо... Работы полно, один не сдюжишь...

- А вдвоём не поместимся, - буркнул Антон, обвязывая его верёвкой у пояса. - Иван Гаврилыч! Поднимай! Медленно-медленно, плавно... Сергей Саввич, лезу за вторым!

И начался ад. Лаз был узок, еле пропихнуться ползком. Острые края ломаных кирпичей обдирали бока, в гортани стоял надсадный сип: кирпичная и известковая пыль не давали дышать. Но вот... Мягкое что-то... Тёплое...

- Эй! Живой? Живой? Отвечай! Ползти можешь? - кричал Антон, не зная толком, где у пострадавшего голова, а где ноги. В ответ раздался лишь слабый стон.

- Давай же, карабкайся... Без тебя-то я тебя не выдерну... - натужно подбадривал Антон, выволакивая его за ноги. Было очень тяжело, казалось, не человек это, а статуя цельного чугуна. Как только смог дотянуться, спрыснул его лицо водой из фляжки. Пострадавший очнулся и неверными движениями рук и ног стал помогать Антону. У него оказалась пробита голова. Кровь уже запеклась грязно-бурой коркой на темени, но под слипшимися волосами видна была вздувшаяся лиловая гематома. И вокруг глаз видны были сквозь слой грязи и пыли характерные "окуляры", возникающие от сильного удара по голове. Но он был в полном сознании, только, видимо, очень страдал от боли и головокружения.

- Там... - сквозь сжатые зубы выдавливал он. - Там ещё один... Ноги... Ноги придавило...

- Знаю. Далеко? - еле проговорил Антон, сидя в проломе у завала, судорожно отпыхиваясь и наблюдая заведёнными под лоб глазами, как Михалёв опускает верёвку. Медленно-медленно. Будто во сне.

- Рядом со мной... Теперь доберёшься... Ты... Ты вот чего... Там, у дальней стены... Жена моя с дочкой остались... Может... Может, и им так же повезло, не тронуло... Заперло просто... Вы бы попробовали, а? - и, коротко простонав, мужик опустил голову на ломаный кирпич.

- Попробуем... - пробормотал Антон, обвязывая его верёвкой.

- Попробуйте, сделайте милость... - слабо лепетал он. - Я... Не думайте, я по гроб жизни... А так... Так и жить-то незачем... Куда ж я один... Зачем? Спаси их, браток... Прошу тебя, спаси...

- Постараюсь, постараюсь... - ободрил его Антон. - Гаврилыч, да тяни же ты! Тихонько, голова...

- Спасите... их... - пробормотал напоследок раненый и безвольно повис на верёвке. Антон подстраховал снизу, и через пару минут четыре руки выволокли его из пролома.

А из узкого лаза доносился уже хрипящий стон. Антон тяжко вздохнул, встряхнулся и, преодолевая слабость и ломоту во всём теле, с трудом согнулся и полез в эту нору. Там, чуть подальше, становилось попросторнее: можно было, встав на колени, выпрямиться и размять спину. Но страшнее всего было то, что эти руины ещё жили. Ещё дышали. Тут и там слышался шорох осыпающихся камней. Иногда раздавался тяжёлый, ухающий звук, и казалось, что уплотнившийся воздух бьёт по ушам. Это оседали и заполняли пустоты огромные массы обломков. И недалёк был момент, когда и этот лаз окажется заваленным. Какое тут спасение остальных, этого бы успеть выволочь... Жестокий кашель рвал горло и грудь. Антон холодел от страха. Темень непроглядная. Только ощупью... И стоны стихли. А ну, как совсем засыпало того мужика, и он проползёт над ним, по нему - и не заметит? А вдруг обвал? Так и запрёт его тут с этим полутрупом... Эти мысли вызывали паническую жуть, и Антон несколько раз приостанавливался и озирался - не повернуть ли назад?

- Кто... Кто тут? - еле слышно донеслось до него. Рядом... Совсем рядом, почти под руками.

- Свои, свои... - с непонятным облегчением зачастил Антон. - Санитар я. На помощь к вам иду...

- А-а... Да что ты, парень, сделаешь... Тут... Тут отжимать надо... Вы бы... Вы лучше б мне наган дали, что ли... Застрелиться. Не ждать, пока сам тут помру... А и вызволите - один чёрт, куда без ног...

Он лежал на спине, лицо его выделялось среди сплошной тьмы светло-серым пятном. Широкая грудь под разорванной рубахой вздымалась и раздувалась. Ноги его почти по пояс были под грудой крупных обломков.

- Вы, дядя, кончайте чушь городить, - проворчал Антон. - Вызволим... А что там у вас с ногами - это ещё бабка надвое сказала.

И, подползя на коленях к завалу, принялся раскатывать глыбы.

- Я тут растащил, что мог... - будто оправдываясь, проговорил пленник обвала. - Ещё пока силы были... Кончились... Быстро. Надо же... А там руками не сдвинуть. Глыба там. Здоровая... Ни мне, ни тебе, ни нам обоим. Так что...

- Да будет вам языком-то молоть, - сердито пробормотал Антон. - Разберёмся...

- А вы... Чьи санитары-то будете... Белые или красные?

- Сами по себе, гражданские... А вам-то что?

- Ты, парень, учти... Вы ж меня, небось, через город понесёте... К Которосли... Так вот не надо, чтобы меня белые видели... Совсем не надо... Мне бы...

- Это ваше дело. Мы вас не выдадим, наше дело спасать... - с яростной натугой Антон отвалил очередной камень. - Эй, Костя! - крикнул он в сторону пролома. - Лезь, помогай, не справлюсь! Две лопаты возьми...

- Кой чёрт... - бухтел Костя, пролезая к завалу. - Да тут и крыса бока обдерёт, где человеку-то...

Вспыхнул слабый жёлтый лучик карманного фонаря.

- Во, доктор велел. А то без света-то... Ого! - вздрогнул он. - Знатно дядьку завалило! - и вдруг запнулся. И закашлялся.

Битый час Антон и Костя, ползая на коленях, растаскивали глыбы и обломки. Пострадавший то подшучивал над ними сквозь страшную боль, то забывался и замолкал. Приходилось отвлекаться и тормошить его. В один такой момент Костя дёрнул Антона за рукав.

- Антоха... Дело-то, кажись, керосином пахнет. Я его видел, он у белых служил. В офицерах... - горячо и быстро прошептал он и осёкся.

- Да? Хм... - поморщился Антон. - Интересно... Ну а нам-то что?

- Не скажи. Мы с ним, как ни крути, а в историю попадаем. В поганую. Белые нас встретят - откуда взяли нашего офицера? Кто его так отделал? Ах, и взрыв подстроили? Ага, а ты ещё и из контрразведки сбежал? А ну-ка, к стенке!

- Да ну тебя... Не совсем же они идиоты! Не до того им сейчас... - махнул рукой Антон.

- А к красным попадём - тоже не лучше, - увлёкся Костя мрачными прогнозами. - Начнётся - кто такой? И чего о нём знаете? И сами кто такие? Нам оно надо, Антон?

- Время, Костя... Сейчас стрелять начнут, а у нас ни черта ещё не сделано... Нам оно не надо... Да разве кто спрашивает? А ну-ка, берись!

Ноги раненого были и в самом деле придавлены плоской бетонной плитой. Сдвинуть её вручную - тем более стоя в три погибели на коленях - нечего было и думать. Ребята поддели плиту лопатами, чуть отжали, подложили обломки. Ещё отжали. Закрепили. Ещё... Трещали черенки. Мычал и извивался от боли раненый: кровь прихлынула к освобождаемым ногам, и в них, размозжённых, вспыхнул каждый потревоженный нерв.

- М-мм, изверги... Мать вашу, да скоро ж вы?!

- Терпи, дядя... Остался жив - терпи да радуйся, - мрачновато отвечал ему Костя.

- У-ух, посмотрел бы я на тебя, с-сукин сын... - ревел сквозь сжатые зубы раненый. На него не обижались. Надо ж человеку боль свою выгнать, заглушить, выкричать. А иначе - не ровён час - и сердце от неё разорваться может.

- Слышьте, ребята... - чуть переведя дух, часто дыша, проговорил вдруг он. - Вас вообще-то... Много там? Тут копнуть бы надо хорошенько, может, выжил кто... Было с десяток человек... Может, попытаетесь, а? Никак? М-мм, - взвыл он от нового приступа. - Нехорошо, братцы... Они меня тут приютили, ночлег дали, я вот жив... А они... Хрен, конечно, знает, кому больше повезло...

- Не говорите так много, ноги у вас кровят здорово... - предостерёг его Антон, с безнадёгой оглядывая завал. Будь их хоть вдесятеро больше, работы тут на целый день. И зачем? Только трупы извлечь? Тоже, конечно, надо, но уже не к спеху...

- Не успеем, - мотнул он головой. - Жалко, но... Никак. Нас трое всего. А ещё медсестра да доктор старый. Куда тут! И обстрел скоро. Красные весь город снести обещали, так что с вами успеть бы...

- Погоди, погоди, друг... Сколько времени-то, говоришь? - тревожно нахмурился раненый.

- Около полудня. Вот-вот уже. Поспешать надо...

- Ч-чёрт... Ладно, тащите уж... Только осторож... М-мм-мать твою... - скорчился раненый, когда Антон и Костя осторожно стали подавать его к пролому. Костя тянул под мышки, а Антон подстраховывал искалеченные ноги.

- Всё, дядя... Всё. Считай, спасся... С тебя причитается! - кряхтя от натуги, еле выговаривал Костя.

Раненый только страдальчески промычал что-то невнятное.

Антона и Костю, обессилевших и измученных, пришлось вытягивать на верёвке, как и раненого. Губин дал им четверть часа на отдых и принялся, критически покрякивая, перевязывать пострадавшего. Даша только успела помахать рукой храбрым спасателям и побежала помогать ему. Где-то через полчаса, отдуваясь от духоты, Губин и Даша подошли к лежащим под кустом Антону и Косте.

- Подъём, ребятки. Разговорчик есть. Интересный... - и с опаской оглянулся по сторонам. Но пусто было вокруг. Зеваки и соседи разбрелись по уцелевшим подвалам. Только Михалёв бродил по развалинам и собирал какие-то деревяшки.

- Носилки делать будет, - почтительно улыбнулся доктор. - Славный человек... Хотя и своеобычный. Вот что. Этот, с раздробленными ногами, плох. Боюсь, не начался бы сепсис... Тогда каюк. И быстро...

- Отрежут ему? Ноги-то? - участливо осведомился Костя.

- Придётся... Если успеют. Одну - точно. Да и вторую... Военная медицина - это, братцы мои, жестоко...

- Жалко мужика. Хороший он, по-моему...

- Всех жалко. Опасно, помереть может. А там, поди, и успеют помощь ему подать. И главное. Донесение у него. Важное, говорит. Для красного командования. Очень, говорит, ждали его там, за Которослью, а сейчас, может, и поздно уже, да всё равно нужно. Так что чем скорее - тем лучше...

- А эти двое как? Другие-то? - спросил Антон.

- Да с ними-то ничего, отправил я их... Люди-то туда пошли, к мосту. Ну и их подхватили, они ж ходячие. Но тяжело. Этот, с разбитой головой уж как надрывался... Там, под завалом, родные его остались, что ли... Ну и нас, конечно, в хвост и в гриву... - усмехнулся Губин.

- Ну, это как всегда... - понимающе хмыкнул Костя, медленно поднимаясь с земли и выпрямляясь. Нельзя резко. Потемнеет в глазах от слабости и истощения - и тут же обморок. Противная штука, тошнотная, долго после него в себя приходишь...

- Значит, так, ребятки. Как только Гаврилыч сделает носилки, берём этого безногого и - на тот берег. Одно плохо. Пройтись бы тут надо по квартирам и подвалам, может, остался кто... Но не успеем, чёрт побери... - горьковато покачал головой доктор.

- Почему? Успеем, - пожала плечами Даша. - Только разделиться придётся...

- Вот это мне и не нравится, - проворчал Губин. - Из-за этого все беды и бывают. Нет уж, ребята. Риск большой, а смысл...

- Да мы быстро, Сергей Саввич! - поддержал Дашу Антон. - Обежим - и к мосту, может, вас догоним ещё! Не дело - так отступать. Нехорошо...

- Да нет там никого, ясно же... - тяжело вздохнул доктор. - А те, кто, может, и есть - никуда уже не пойдут... Но вы правы. Надо это. Для совести. Чтоб хоть самим спокойным быть. Эх, мне бы тоже с вами, но надо сопровождать, - добавил он как-то виновато. - Дело, я вижу, важное, нельзя так оставить. И донести живым надо, и объяснить там суметь. И Михалёва дать вам не смогу. Единственная тягловая сила, шутка ли... Значит, так. Сопровождаем - Костя, Михалёв и я. Обходят окрестные дома Антон и Даша. И смотрите мне, не вздумайте геройствовать! При первых залпах - бегом к мосту! Помните, я за вас отвечаю, - погрозил им доктор кривым жёлтым пальцем.

- Сергей Саввич! Готово! - крикнул издали Михалёв. - Принимай работу!

Принимать и критиковать было некогда. Грубо сработанные, скрученные проволокой из жердей и досок носилки были страшны и казались очень тяжёлыми, но других не было. И времени не оставалось ни минуты.

Бледный, полумёртвый, впавший в беспамятство раненый был с трудом переложен на носилки. Примерились - Михалёв впереди, Костя и доктор сзади.

- Ничего... Ничего... С божьей помощью... - пробормотал Губин. - Ну... Счастливо вам. Надеюсь на вас. Верю... Будьте благоразумны, ребятки...

И поочерёдно обнял и поцеловал в лоб сначала Дашу, потом Антона.

- С Богом... С Богом...

Махнул рукой и быстро отвернулся Костя. Кивнул добро и обнадёживающе Михалёв. Всё, мол, перемелется... Подняли носилки, качнули и медленно, тяжело понесли. Закусив губу, Антон смотрел, как гнутся и семенят доктор и Костя, как едва не толкает их носилками сзади неистощимый Михалёв... Зрелище было скорбным. Не скоро дойдут они на Закоторосльную сторону. Донесли бы живым! И сами бы уцелели - вот-вот уже обстрел...

Антон опомнился и взглянул на Дашу. Та мягко улыбнулась ему, обхватила его руку ниже плеча, щекой прижалась.

- Ну? Пошли?

- Пойдём...

Ни к чему им долгие объяснения. И слова не очень-то нужны. Взгляд, движение губ, лёгкое касание - весь этот незамысловатый и наивный язык любви оказался очень ёмким и ценным на войне. Он отсекал всё лишнее, пустое, зряшное, не позволял в трудные и опасные минуты тратить время на никчёмные разговоры. А это - жизнь. Спасённая и продлённая. Своя - и чья-то...

Разбрасываться было нельзя. Некогда. Им оставалась только Сретенская и - если успеют - часть Казанской до Богоявленской площади. Но и этот маршрут, если пройти его добросовестно, был очень велик.

Шли дворами. Именно там были погреба, подвальные входы, угольные ямы - всё, где могли ещё укрываться люди. Да и по правде, от многих здешних домов остались только они. Но много было ещё домов-недобитков. Они были сильно разрушены и обречены, но часть квартир в них уцелела и даже каким-то чудом не выгорела. Вот эти-то квартиры и надо было первым делом проверить. Если там кто-то остался, то при сильном обстреле это верная смерть.

- Так-то так, - соглашался Антон с рассудительной Дашей. - Ну, выведем. И куда? Бегом марш к Американскому мосту? А тут и накроет... Нет, Дашка. В подвалы их надо.

- А там не смерть?

- Там хоть какая защита. Ну куда их - слабых, оголодавших - по городу гонять? Может, и пронесёт. Может, уцелеют. А так, открыто, под обстрелом - посечёт их тут же, и весь разговор. Они ж не могут падать, переползать да убегать... Ты же понимаешь!

Даша упрямо закусила губу.

- И всё-таки... Надо попытаться, Антон. Пошли!

Их встретили заваленные, почти непроходимые, с острыми торчащими кусками досок и железок подъезды и чёрные ходы, обрушенные лестничные пролёты. Подавались, ползли под ногами, угрожали опасным падением горы мелких обломков и углей. Душил, забивал ноздри тяжёлый запах горелого дерева и калёной извёстки. В комнатах всё было разбито, опрокинуто, перевёрнуто и навевало гнетущую тоску. Мёртвый город. Безнадёжно мёртвый. И они ещё пытаются поддерживать его, верят во что-то. Не иначе, в чудо. Только чудо может вернуть тот, прежний Ярославль, который они помнят и любят. То, что, может быть, построят здесь на месте руин, вряд ли будет даже так называться... Стояли они с Дашей у разбитого, в искорёженной раме окна, и такой же искорёженный, изуродованный, полупустынный город глядел на них сквозь прогалы развалин и пожарищ. Даша всхлипывала, вздрагивала и неуклюже, по-детски, размазывала слёзы рукавом по щекам.

- Что наделали... - горестно дрожал её голос. - Целый город... Всё разорили! Как жить? Как жить-то здесь теперь? И кому...

- Нам, Дашка... Ещё не знаю, как. Не представляю... Не могу. Но нам. Отстроим помаленьку, вернутся люди... Образуется ещё, Дашенька. Может, и не при нас, но образуется... - бережно обнимая её, шептал Антон, промаргиваясь от слёз. Только теперь, когда весь этот кошмар подошёл к концу, появилось время подумать о будущем. Это было очень тяжело и страшно. Ничего обнадёживающего и близко не виделось. Но, вопреки всему, хотелось верить.

И вдруг сзади раздался сиплый, прерывистый слабый писк. Они вздрогнули и обернулись. В комнате было темновато, и Антон, прищурясь, долго вглядывался в непонятное серое пятно на полу. Крыса - не крыса...

- Ой! - всплеснула руками Даша, и в её голосе впервые за эти дни зазвенел смех. - Ты гляди, котёнок! Ну? Иди, иди сюда, малыш... Не бойся, не обидим...

- Дашка, осторожно, мало ли... - предостерёг Антон, но Даша с искренним недоумением поглядела на него и взяла котёнка на руки. Был он серый в тёмное пятнышко, пыльный и страшно тощий: позвонки выступали на спине, как зубья расчёски.

- Кощей ты, кощей... - покачала головой Даша. - Ой! Слышишь? Мурлычет!

- Ну, ещё бы... Натерпелся... - улыбнулся Антон, почесав у котёнка за ухом. - Дашка, нам бы идти уже... Не ровён час, начнут... Что-то уж больно тихо.

- Идём, Антон. Я с собой его возьму. Он наш. Он нас ждал... Людей не осталось, так хоть его спасём. Да чего ты?

- Дашка, зачем? Ну как мы с ним? Куда его? - через силу запротестовал Антон.

- Надо взять. Он же маленький. Он же погибнет тут! - И Даша, будто и в самом деле боясь, что отнимут, прижала котёнка к груди. - Одни же кости, господи...

- Не погибнет... Кошка отовсюду выпрыгнет... Ну да что ж делать, бери. Только... Куда нам с тобой ещё и кота... - пожал плечами Антон, не выдержал и улыбнулся. Ярко и восхищённо. Так светла и трогательно-прекрасна была в этот миг Даша, что и язык не поворачивался спорить с ней.

Так и вышли из разбитого дома - Антон впереди, Даша с котёнком следом. Проверили для очистки совести два подвала, к которым смогли пробраться. Но люди, если они там были, давно покинули эти убежища. А может, кто-то прошёл тут раньше. Другие добровольные санитары. Их ведь много по всему городу. Жаль, разрознены. Сообща куда больше можно было бы сделать... Да трудно это - людей для доброго дела сплотить. Злодеи всегда быстрее объединяются.

Огляделись посреди двора - и застыли, как вкопанные. Четыре гулких, раскатистых удара, почти без промежутков, как гром при высокой грозе, донеслись издали. И тут же близкий нарастающий вой царапнул по нервам, заставил сжаться и пригнуться.

- Ложись! - только и успел крикнуть Антон, и его голос слился с Дашиным. Она крикнула ему то же самое. И заходила, заколыхалась, забилась в судорогах под ними земля. Разрывы грянули, казалось, в соседнем дворе: так страшны были грохот и тряска. Заложило уши, и тонкий, болезненный звон засвербил в них. Загремели на крышах обгорелые остатки кровельного железа. Посыпались с уцелевших деревьев листья и сучья. Целые облака серой пыли поднялись с разорённых чердаков и повисли над двором. А в прогале между двумя мёртвыми остовами домов видны были опадающие вдалеке столбы дыма и пыли. Первые снаряды пришлись, кажется, как раз туда, где только что они откапывали заваленный взрывом подвал.

- Дашка, бежим! К мосту! - крикнул Антон, вскочил, схватил Дашу за руку и потащил через двор. Она, прижимая к себе котёнка, еле поспевала за ним.

Новый режущий взрёв над головами заставил их упасть и скатиться в старую снарядную воронку. Рвануло метрах в пятнадцати позади, потом - ещё дальше, и за пыльной завесой качнулась и рухнула во двор стена трёхэтажного дома. Целиком. Как падает - от столба до столба - прогнивший забор под сильным ветром. Даша громко и тонко вскрикнула, вцепившись Антону в руку. Она впервые видела обстрел так близко. Гулко и тяжело бабахнуло слева от них, и Антон, покосившись в тут сторону, еле успел вжаться в песок и пригнуть Дашкину голову. Над воронкой пронёсся вал огня. Пронзило жаром, показалось, что вспыхнула одежда. Но всё было цело, только чуть опалило волосы. Разрывы грохотали теперь в стороне Знаменских ворот.

- Бежим! - крикнул Антон ошалелой Даше.

Наверху было страшно. Уцелевшие от прежних обстрелов и пожаров деревья пылали, как факелы. Искры с бешеным треском рвались вверх. А огненный вихрь, принесённый зажигательным снарядом, обессилев, рассеивался змейками затухающего пламени по выщербленной глухой стене дома. Они бежали что было сил, крича что-то друг другу, задыхаясь, спотыкаясь, падая на острые обломки, обдирая в кровь руки и колени. А разрывы, будто почуяв живых, опять шагнули в их сторону. "Только б не зажигательный... Господи, только б не зажигательный..." - молил на бегу Антон. Где-то здесь должен быть подвал... Он же был тут, они с Костей сухари сюда носили... И хлорку. Если не разнесло прямым попаданием и не завалило, то можно пересидеть... Химии, кажется, и в самом деле нет, а то бы давно уж бездыханные валялись... А небо застилал уже густой, чёрный, пополам с серой пылью дым. И казалось в этом грохочущем, рвущемся, плещущем огнём полумраке, что земля мешается с небом. Даша вскрикивала, всхлипывала на бегу, но испуг не лишал её разума: она старалась поспеть за Антоном, цепко держала его за руку и послушно бросалась на землю, когда снаряд ревел над самой головой. Её покрытое известковой пылью лицо казалось неживым, как маска, но большие, серые, воспалённые глаза беспокойно метались. И более всего, кажется, была она обеспокоена котёнком, чтоб тот не вырвался и не побежал сдуру в огонь или под снаряд. Но тот казался совершенно спокойным. Пошевеливал усами, перебирал передними лапами и вертел хвостиком под Дашиной рукой. Он, пожалуй, чувствовал себя лучше всех: не понимал, что происходит, отчего столько шума и суеты. Да и бояться по-человечески не умел.

А силы-то уже на исходе. Их и было-то всего ничего, только на характере и держались все эти дни... И вот теперь, когда они всерьёз понадобились, взять их было негде. Темнело в глазах, слабли руки, не гнулись ноги, будто отягощённые пудовыми гирями. Но вон он, подвал, цел, слава Богу! Спасены... Неужто спасены?

Грохнул в небе шрапнельный, и присвистнуло странно где-то рядом... А может, показалось? Чего ни померещится, у страха глаза велики, а уши - и вовсе слоновьи. Не оглядываясь на Дашу, Антон возился с дверью. Перекошенная, как, наверное, теперь и все двери города, она поддавалась с большим трудом. Рывок - и сдвинулась. И в эту щель уже можно было протиснуться. И тут он оглянулся. И крупно вздрогнул. Даша в трёх шагах от него пыталась подняться с колен, но не хотели распрямляться внезапно ослабшие ноги. На белом лице, в широко распахнутых глазах её выразились испуг и недоумение. Ещё усилие - и она беспомощно опустилась на четвереньки На обескровленных губах мелькнула виноватая улыбка. Антон, ничего ещё не понимая бросился к ней, подскочил - и застыл в жутком оцепенении: на сером Дашином платье внизу живота набухало и расплывалось тёмное пятно.

- Дашка... Дашенька... Только не шевелись... Не двигайся. Я тебя сейчас... Ты ранена! - задыхаясь и запинаясь, еле выговорил он. Стало страшно. Так страшно, как не было ещё ни разу. Те, прежние страхи - и при обстрелах, и при виде раздавленных, разорванных, обезображенных трупов, и в ту чёрную ночь расправы над Самарцевым - были преходящи. Знал Антон, что у него есть прочный, нерушимый тыл - Даша. С ней всё пройдёт. Всё забудется. Заровняется. А теперь он чувствовал себя беззащитным и понимал, что вся его жизнь повисла сейчас и угрожающе раскачивается на тонком волоске Божьей воли и Дашиной силы. А кровавое пятно ширилось и наливалось...

- В подвал... Скорее... Иди... - одними губами прошептала Даша у Антона на руках. Жизнь выходила из неё, глаза закатывались под лоб, но необъяснимой, упорной волей держалась она, не давая себе угаснуть. - А где... Котёнок где? - вдруг обеспокоенно приподняла голову она. - Надо найти...

- Молчи, Дашка, только молчи, прошу тебя... - бормотал Антон, втаскивая её в подвал. И тут же огромной силы разрыв сотряс всё вокруг, пустил ходуном сырые стены, осыпал со сводов пыль и кирпичную крошку. Подвальная дверь, которую с таким трудом приоткрыл только что Антон, распахнулась, как от пинка, и с силой ударилась в тёмно-бурую, щербатую от времени кирпичную кладку. В проём ворвался дым. Противно и вязко запахло тротилом.

- Успели... - облегчённо вырвалось у Антона.

Даша только чуть слышно простонала в ответ. Антон, испуганно и одержимо шепча ей что-то успокаивающее, опустил её на пол и, завернув платье, стал осматривать. Почти ощупью в подвальном мраке. Плохо было дело. Под самым пупком обильно сочилась кровью неровная, как грубый, глубокий порез, рана. Невелика она была, но осколок не прошёл навылет. Внутри остался, видать, на излёте настиг.

- Ничего, ничего, Дашка... Ничего страшного... Сейчас чуть поутихнет - и айда на ту сторону... Там помогут. Там доктор... - еле выговаривал Антон. Зазнобило, зуб на зуб не попадал. И руки тряслись.

- Ты... Не бойся. Прости... Вот такая я... Везучая... - прошептала Даша. - Как же... Как же теперь... - и задрожали в подёрнутых болью глазах жгучие слёзы. - А мы-то... Мы... Так хотели с тобой...

- Дашка... Дашка... Да ты... Да погоди ты... Может, и ничего ещё... - еле справляясь с дыханием и голосом, уговаривал Антон. В глазах свербило и плыло. Горячо и мокро было щекам. Прыгали губы.

- Ты, Антоша, не плачь... И не бойся... Я... Я пока с тобой, - тихо, но удивительно ровно говорила Даша. - Ты... Вон тот тюфяк... Под меня подсунь... Вот сюда, чтоб выше... Чтоб кровь не уходила... Рубашку... Перевяжи, как поясом...

Скрипя зубами и роняя крупные, как градины, слёзы на пропылённую ткань косоворотки, Антон рвал её на широкие полосы.

- Прямо на платье... Поверх... Всё равно уж... - всё тише говорила Даша.

- Нет, Дашка, не говори такого... Нет. Мы тебя вылечим. Выходим... Ты... Ты только не говори ничего! Силы держи. Кровь держи... - срывающимся голосом умолял её Антон. И сжимал в минутных приступах тоскливого бешенства кулаки. Ещё можно успеть! Можно, если б не этот чёртов обстрел... Да и Дашку он не дотащит один. Сил нет. Совсем нет сил...

А снаряды, будто дразня, то затихали, то рвались всё ближе и ближе, то будто перешагивали их подвал и топотали в районе Театральной и Власьевской. И не мог Антон сказать, сколько времени прошло. Не чувствовал он его. Сидел рядом с Дашкой, держал обеими ладонями её уже прохладную, будто озябшую, руку и глядел, глядел на неё полными горя и слёз глазами. Иногда она вздрагивала, открывала глаза, взглядывала на него - и слабая улыбка чуть согревала её мраморно-бледное лицо. И чувствовал Антон слабое пожатие её пальцев. А в её глазах дрожали слёзы боли и обиды. То и дело вздрагивал подбородок, чуть кривились белые ссохшиеся губы.

- Пить... Пить хочу... Там, в сумке моей, фляжка была... - еле-еле проговорила она.

- Дашка, да нельзя ж тебе... Тебя же в живот... - испуганно запротивился Антон.

Даша только улыбнулась еле заметно, сквозь боль и слезинки на ресницах.

- Я капельку... Ну, пожалуйста...

Подал ей Антон фляжку с водой, голову придержал. Только и сделала она один глоток. И долго тяжело дышала.

- Жалко... Как жалко... - медленно, почти по звукам, с огромным усилием выговорила она.

- Что? - не дослышал Антон.

- Тебя... Жалко. Плохо тебе будет. Без меня... - и обессилено прикрыла глаза.

Антон уже не прятал слёз. Ручьём катились они по пыльным щекам. Нельзя было ни пережить, ни примириться. Невозможно. Немыслимо. Он вздрагивал, скрипел зубами, сжимал кулаки, бешено тряс головой, будто хотел отогнать от себя этот вздор, бред, кошмарный сон. Но всё было слишком реально, ясно и предрешено. Это для него она продлевает свою стремительно гаснущую жизнь. Только для него принимает эти муки. Иначе давно забылась бы, да так и умерла, не страдая...

Разрывы, отбушевав в центре города, перекинулись в сторону северной окраины. Антон, очнувшись, прислушался. На помощь звать, конечно, бессмысленно: нет тут никого. Но надо что-то делать. И немедленно. Может, можно ещё помочь Дашке... Может, обойдётся... Хоть чем! А он не подведёт. Он, если надо, всю жизнь оставшуюся ради неё забудет, ей отдаст, лишь бы жила... Господи, лишь бы жила!

- Дашка, ты побудь тут... Я сбегаю, разведаю, что там... Только дождись! Дождись, ладно? - горячо зашептал он, сжав её зябкие ладошки. Углы Дашиных губ чуть шевельнулись. Она слышит. Она побудет тут. Ещё побудет.

- Сейчас... Сейчас, Дашка... Я сейчас! - приговаривал он, отступая к лестнице, над которой светлел дверной проём. Не решался спиной повернуться. Боялся.

Серая пелена пыли превращала и без того несолнечный день в сумерки. Ещё дымились развалины и тлели обгорелые пни деревьев после взрыва зажигательного снаряда. Ни души. Ни малейшего шевеления нигде кругом. Мёртвый город. Город ночи и смерти... Это было настолько тяжело, страшно и мерзко, что хотелось закричать во всю глотку и грудь, завыть, забиться в диком, безумном припадке и хоть этим облегчить, разрядить, расслабить чудовищное напряжение в душе. А там уж будь, что будет. Так и стоял Антон, тяжело дыша, сжимая кулаки и смиряя прыгающие губы. Но тут до него донеслись хрусткие шаги и голоса. Что-то тёмное мелькнуло впереди. Ещё. И ещё. Неясные тени приближались к нему.

- Стой! Не двигаться! Руки вверх! - донеслось до него. И пять-шесть человек с винтовками наперевес выросли перед глазами. В сером полусвете, в красноватых отсветах от тлеющих развалин грозно блеснули штыки.

- Кто такой? Что тут делаешь? Оружие?

- Каморин... Антон... Помогите! Там... - он указал на темнеющий позади вход в подвал, покачнулся и упал на битый кирпич.

Бесконечен был Американский мост! Как мост в иной мир. Тянулись и тянулись исклёванные пулями стальные прожилины. Зияли проломы от разорвавшихся снарядов. Вздымались к небу, как руки в безнадёжной мольбе, вывороченные трамвайные рельсы. А город позади был сплошь застелен тёмно-серым дымом, будто и впрямь оставленный, грешный мир, забытый и проклятый.

Впереди два красноармейца бережно несли на брезенте Дашу. Вытянувшись и закусив нижнюю губу, она слегка покачивалась в этом импровизированном гамаке и сотрясалась, когда красноармейцы сбивались с ноги и частили.

- Осторожней... Ребята, прошу вас... Осторожней... - бормотал Антон.

Ему не хватало только смирительной рубахи. Полуголый, в штанах и сандалиях, запылённый, перепачканный, с отрешённым, невидящим взглядом, он более всего походил на умалишённого. Его вёл, поддерживая у пояса, третий боец - низкорослый, хмурый, бровастый.

- А, не боись, - успокаивающе ворчал он. - Донесут. В лучшем виде и полной сохранности. Главное, медицина бы не подкачала, а мы уж - будь уверен...

Госпиталь был оборудован в первом этаже здания бывшего Кадетского корпуса на Московской улице. Остро пахло карболкой. В приёмном отделении, на выскобленном и пропаренном кипятком полу валялись окровавленные обрывки Антоновой косоворотки, а рядом - разрезанное пополам Дашино серое платьице. Снять его целиком не получилось: сильно кровила рана, и Дашу, чудом ещё живую, оставили в покое. Тут же, неловко, носами друг другу, брошены были её туфли-стукалки - маленькие, как детские. И ветхие, штопанные пропылённые носочки - голубенькие когда-то, а теперь серые, вылинявшие, застиранные. При одном взгляде на эти обноски становилось ясно: здесь горе. Но ещё больнее было смотреть на Дашу. Мраморно-белая, она лежала на покрытом жёлтой простынью столе. Антон все эти дни ни разу не видел её раздетой, и теперь ужаснулся: так она была худа, так остры были колени, кострецы, плечи... Глаза были прикрыты, но серые, воспалённые по краям веки мучительно дрожали на них. И казалось, не дышит она уже.

- Дашка, Дашенька, бедная моя... - прошептал Антон, прижимая её ладошку к своей щеке. Чуть дрогнули углы её губ. Услышала... Но глаза не открыла. Дежурный врач сердито глянул на него поверх пенсне, покачал головой и кивком указал на дверь.

- Давай-ка, братец... Нечего тут. Ей и так не сладко...

Сидел Антон на скамейке у парадного подъезда Кадетского корпуса, теребил завязки ворота выданной ему застиранной больничной рубашки и равнодушно глядел, как плывут мимо него старые липы вдоль Московской улицы. Да и сама улица будто растягивалась в гадкой, злорадной ухмылке - и сжималась опять, как гусеница-капустница. Точно так же перед глазами Антона изламывались, колебались, хороводили смутные, смазанные фигуры людей. Это были и красноармейцы, и гражданские. Одни пришли на перевязку, другие - проведать своих близких и знакомых. Стоило чуть подсобраться - и прекращался их непонятный танец. Они вновь становились малоподвижными, неулыбчивыми, с огоньками болезненной тревоги в глазах. Но опять муторно кружилась голова - и всё вокруг снова пускалось в пляс. И всё реже опоминался Антон. Это было сродни тяжёлому болезненному бреду. Но только он, кажется, пока спасал. С ним ещё можно было жить. Недолго... А перед глазами всё сильнее рябило и мутнело. И ослабло что-то внутри. Оборвалось. И навалилась пыльная, непроглядная тьма.

- Антон! Антон! - настойчиво зудело над ухом. Лицо вдруг вспыхнуло резким, болезненным жаром. - Да очнись же ты...

В глаза ударил свет. Антон проморгался и увидел склонившегося над ним отца. Василий Андреевич был теперь в красноармейской форме. В обычной полевой форме, у белых точно такая же, только с погонами. Командирское звание отца выдавала лишь офицерская фуражка с красной звёздочкой на месте кокарды. Лицо его было мрачным, и бледно-серый оттенок лишь добавлял скорби и тяжкой безнадёги. Глаза были сухи, красны и страшны. Вся боль, всё нечеловеческое напряжение последних дней выразились в них.

- Как это случилось, Антон? - дрогнувшим голосом спросил он, опускаясь на скамейку рядом с сыном.

- Ты... Уже был? Там? - будто не услышал вопроса Антон. - Что там? Как?

- Да чёрт-те что, разве от кого правды добьёшься... - будто оправдываясь, монотонно зачастил вдруг отец. - Да нет, ерунда какая-то... Сделали операцию... Жива... Но...

- Да говори же... - зажмурился Антон, лишь бы не видеть, как мучительно подбирает он слова.

- Плохо дело, Антон, - собрался наконец с силами Василий Андреевич. - Говорят, крови у неё почти не осталось. И истощение... В общем, Антон... Шансов нет. Какие-то часы остались...

- Ты был у неё? Видел?

- Да где... Не пускают... Без сознания, говорят. Может, и не очнётся... Антон... Но как? Как такое могло случиться? Вы же знали...

- Ты... Ты это мне? - обернулся к нему Антон, и жгучие искорки вспыхнули в его переполненных слезами глазах. - Ну, давай. Упрекни ещё нас. Да ты...

- А что - я? - чуть отшатнулся отец. - Я же предупреждал...вас... - голос Василия Андреевича с каждым словом неуверенно падал. - Обстрел... Опасно... Я же в самом начале ещё...

И тут он скривился, отвёл глаза и, схватившись за виски под околышем фуражки, яростно простонал.

- Да о чём я, в самом деле... Ну не было, не было у нас другого выхода... - горячо пробормотал он. - Легко судить...

- Легко... - в тон ему ответил Антон. Голос дрожал. Слёзы сорвались с ресниц и побежали по щекам. - Мне... Очень легко... Это же не меня вы обстреливали... Не гибли у меня на глазах люди... Не доставал я их из-под развалин... И Дашку не я потерял. Мне легко, папа. Очень легко...И спасибо. Спасибо, что предупреждал. Очень мудро. И вовремя...

Василий Андреевич молчал, низко склонясь и подперев лоб ладонью. У самого носка его сапога копошились мелкие земляные муравьи. Суетились - и не знали, наверное, что одно лишь короткое, быстрое движение может уничтожить их, не оставив даже мокрого места.

- Прости нас, Антон... - медленно, не поднимая головы, выговорил он. - Всех нас прости. Мы не могли иначе... Но это не оправдание. Прости.

И вздрогнул вдруг. И огляделся по сторонам.

- Антон! Ты где? Куда ты? - крикнул он. - Да погоди же... Стой! - крикнул он вслед медленно бредущему от скамейки сыну. Антон, кажется, услышал его, приостановился, вяло махнул рукой и, насилу переставляя ноги, свесив голову, пошёл дальше.

А Василий Андреевич долго ещё сидел, понурясь, на скамейке у госпитального подъезда. Вокруг шумели люди, клубились в общей мешанине военные, гражданские, раненые. Вдали, за Которослью, еле слышались редкие выстрелы. Ещё противились мятежники, ещё держались, зная, что их часы сочтены. Но ничто не могло отвлечь Каморина, встряхнуть, выбить из этого тягостного состояния. Слишком велик и тяжёл был счёт потерь. Слишком дорого он заплатил за эту победу. Так дорого, что дальнейшая жизнь может оказаться не по карману...

В Ярославле не стреляют

Летние волжские рассветы... Видевший их хоть единожды, всю жизнь потом помнит, как они прекрасны. Ни войны, ни революции не властны над ними. Вот и этот рассвет в порушенном и сожжённом городе был по-прежнему чарующим и завораживающим.

Солнце ещё не взошло. Оно лишь показалось своим жарким багровым краем из-за дальних заволжских лесов. В его робком розоватом свете всё смягчается, расплывается, добреет. И мёртвый, обугленный город кажется спящим. Всего лишь спящим. Веет с реки лёгкий свежий ветерок, уносит удушливую гарь пожарищ. Стоит над Волгой и Которослью белый, в сиреневых проблесках, туман. Всё тихо. И слышно, как над головой, в кронах иссечённых осколками деревьев, струится и капает сок.

Подзеленье. Огромный пустырь на берегу Которосли, опутанный колючей проволокой на кольях. Вывороченные, переломанные деревья и кусты. Как раны и глубокие порезы повсюду щели окопов и воронки взрывов. На шипах проволоки - крупная, розовая на солнечный просвет роса. Как кровь.

А выше - над берегом - город. Он страшен. Он изранен. Он мёртв. Сгоревший Демидовский лицей. Одни стены и пустые, насквозь просвеченные оконные глазницы. Бродит под ними тощий седой старик с палкой и, скрипуче подвывая, собирает обгорелые бумаги и книги.

Заваленная досками, комьями земли, кирпичами Соборная площадь. Успенский собор с покорёженными куполами и вспухшей, развороченной кровлей. Изуродованная, разбитая, с просевшими ярусами колокольня на почтительном расстоянии оцеплена хмурыми, сонными красноармейцами. Она опасна. В ней что-то тихо скрежещет, шуршит и гулко падает.

Когда-то прохладный, укромный и таинственный Медведицкий овраг взбит, исковеркан нещадным артобстрелом. Теперь это огромная, до сих пор дымящаяся котловина. И братская могила. В сизом дыму мелькают серые фигуры красноармейцев. Слышен стук ломов и шарканье лопат. Эти звуки можно слышать повсюду в городе. Кругом могилы. Повсюду кладбище.

Издырявленная, полуобрушенная, исклёванная, изодранная церковь Спаса - на - Городу. Обгорелые, как оскаленные, остовы куполов. Рухнувший угол Спасских казарм. Слышно, как там и тут сыплется песок и извёстка из разломов и пробоин.

Пахнет разрухой и пожаром - древесной гарью, жжёным кирпичом, калёной известковой пылью. И - еле заметным, но жутким фоном - лёгкий, липкий, тягучий, терпкий запах трупного разложения.

По улицам нельзя пройти из-за горелых брёвен, битого кирпича и стекла. Стекло везде. Оно хрустит под ногами, глухо звенит на разбираемых завалах, тускло блестит в остатках росистой травы. Снесены целые кварталы. Вместо них - горы кирпичных обломков, торчащие чёрные печные трубы, поваленные столбы, пыль и дым.

Хрустят по обломкам и осколкам грубые солдатские ботинки и сапоги. Красноармейские патрули хмуры и насторожены. С винтовками наперевес пробираются они от перекрёстка к перекрёстку, обходя завалы, карабкаясь по обломкам. Бледные, бессонные, поросшие щетиной лица. Напряжённые, настороженные, красные глаза. Готовы к бою. Готовы стрелять, падать, ползти, атаковать. Но тихо в городе. Отгремело. Отбушевало. Отгорело... Совсем молодой боец, почти мальчишка, сидит на "колбасе" опрокинутого трамвая и плачет навзрыд, сотрясаясь худым телом и уткнув лицо в красноармейскую "богатырку". Патрульные вдруг мягчеют лицами, опускают винтовки, подходят, похлопывают по спине, плечам. Ободряют, вздыхают, разводят руками. И тут же сквозь зубы: "Сволочи! Гниды офицерские! Падлы белопузые! Мать, мать, мать-перемать! Отомстим. Посчитаемся. Костей не соберут. Кровью умоются..."

Сквозь зубы. С набрякшими желваками у скул. С ненавистным изгибом бледных губ под усами. С бешеным, остеклянелым блеском зло прищуренных глаз. Готовые и сами кровью умыться и костей не собрать. Но доказать и утвердить одним им ведомую правоту. И кивают грозно, и устремляются грозящими перстами в низкое рассветное небо матерчатые шишаки их "богатырок". Да вот только не похожи они на русских былинных богатырей. Скорее, на воинов Орды времён Батыя. Такие же яростные, непонятные и страшные. И цепенеют, сторонятся, жмутся к разбитым стенам и обгорелым деревьям уцелевшие мирные горожане. В глазах ужас, безнадёга и горе. Огромное горе. Неизбывное.

А от Сенной площади до самого Всполья - гарь. Чёрная, дымная, смрадно чадящая дотлевающими головешками. Выгоревший пустырь. Редкие скелеты нерухнувших домов без кровли, обугленные остовы печей и отчаянно воздетые к небу голые трубы. Нет больше старого деревянного Ярославля. Едва не на версту, до самой железной дороги, насколько хватает глаз - мёртвая пустыня огромного пожарища. И бродят хаотично, беспомощно, как слепцы, по останкам своих жилищ чёрные полубезумные оборванцы, бессмысленно ворошат палками золу, будто надеются найти в ней хоть какие-то уцелевшие крупицы жизни. Их глаза пусты, страшны и вопрошающи. Возникает, затихает и вновь прорывается над руинами будто колыхаемый ветром тихий отчаянный плач. Негромко тренькает вдали, с церкви Леонтия Ростовского, лёгкий звонкий колокол. Короткие, редкие, тонкие удары. То ли обнадёжить пытается, то ли новую беду пророчит. И снуют тут и там, тупо плюхая по золе копытами, красные конные разъезды. Ищут кого-то. Высматривают. Косятся на погорельцев недружелюбно, подозрительно, но встретиться с ними взглядом не рискуют. Боятся...

Страшен, очень страшен разорённый Ярославль. Страшен и жалок. Но не стреляют больше в городе. Уже одно это, оказывается, немало.

Отгремели уже последние расстрельные залпы за Вспольем. Нет уже никого, кто две недели назад опрокинул мирный волжский город в чудовищный, кровавый водоворот войны. Но нет и многих, многих других. Убитых пулями, осколками, огнём, голодом. Обезлюдел Ярославль. И слышен отовсюду страшной музыкой стук лопат, ломов и комьев падающей земли. Роют. Роют могилы...

Робко скользнул в пыльное окно госпитальной палаты солнечный луч, побежал по серому потолку, окрашивая всё вокруг в золото и сирень. Яркий блик остановился над Дашиной койкой, тепло расцветив бледно-серое, заострившееся лицо. Задрожали истончённые, воспалённые веки. Шевельнулись ссохшиеся, растресканные, бескровные губы. И девушка улыбнулась. Из последних сил. В последний раз. И перед тем, как всё окончательно померкло и затихло, она увидела себя. В кромешной тьме она, Даша, карабкалась по ступеням отвесно крутой лестницы. Ползком. Не было сил. И тупая, тяжкая боль страшным гнётом придавливала её к холодным, пыльным каменным плитам. Но вот отворилась где-то над её головой заветная дверь, и из неё пробился луч. Сначала узкий и острый, как игла. Потом всё шире и шире. И вот это уже целый коридор свежего, рассветного, розово-золотого света. Кто-то склоняется к Даше и подаёт руку. Твёрдую, тёплую, сильную. Она ослеплено жмурится, опирается, встаёт... И нет уже ни боли, ни тяжести. Ничего нет. Только свет. И тепло...

Сидевший на табуретке у неё в изголовье доктор Губин тяжко вздохнул, поднялся, перекрестился, и, склонясь, поцеловал Дашу в ещё тёплый лоб. И застыл на миг, изумлённый умиротворённой улыбкой на её губах. На соседних койках завозились, заворочались раненые.

- Эй, дядя, чего там? Помирает, что ли?

- Чего помочь-то?

- Сестру зови! Эй!

Доктор оглядел их, жалко улыбнулся и пробормотал:

- Нет... Нет, ребята. Ничем уже не помочь... Слава Богу. Отмучилась, бедная наша... Прощай. Прощай, Дашенька. И прости...

И, легонько коснувшись груди умершей, еле переставляя ноги, неловко, одеревенелой рукой, вытирая глаза, вышел в коридор. Дверь чёрного хода в самом его конце была настежь распахнута, и в узкий проём вливался необычайно яркий, ясный и чистый солнечный свет. Там должен быть воздух. Много воздуха... Доктор покачнулся, отшагнул на подгибающихся ногах к стене и, припадая к ней, медленно пошёл на свет. А воздуха было всё меньше, всё невыносимее сжимало грудь, так, что хотелось разорвать её вместе с рубахой и вздохнуть во всю ширь освобождённых лёгких... Но вот он, свет. И воздух... Но всё уже плыло, кружилось и меркло. Губин схватился за грудь, качнулся, привалился к стволу старой липы и сполз по нему на землю. Устремились в небо его неморгающие бесцветные глаза. И последним, что он увидел в своей жизни, была сорвавшаяся с крыши ласточка. Стремительно спикировав, она пролетела над самым лицом доктора. Тонкие, бледные, посиневшие губы дрогнули понимающей улыбкой.

А в покоях Толгского монастыря, разметавшись на железной кровати с жёстким сенником и уставив мокрую седую бороду в сводчатый потолок, лежит в бреду митрополит Агафангел. Занемог владыка. День и ночь, не смежая вспухших век, изнуряя себя, молился он за скорейшее прекращение ярославской бойни, за милость к врагам, за жизнь и здравие горожан. Слёзно просил он Бога о снисхождении к России, о мире для своей исстрадавшейся родины. И в последние перед падением Ярославля дни здоровье его пошатнулось. Какие бури бушевали в душе старика при виде огненного купола по ночам над городом за рекой, что он пережил за эти дни, какие жуткие видения и откровения являлись ему под раскаты стоявших неподалёку красных батарей, под непрерывную дрожь изнемогающей под разрывами земли, как дышалось ему в мутном облаке пыли и дыма, долетавшем сюда из мятежного, не желающего сдаваться города - об этом он будет молчать всю оставшуюся жизнь. Можно лишь догадываться. И догадки эти страшны, как сама война. Помнят безмолвные чертоги, храмы и стены, как уже в бреду, натягивая на ходу рясу, нахлобучив на растрёпанную, в белых космах, голову простую чёрную скуфью, вышел он, заплетаясь, к пристани, отвязал лодку, сел на вёсла и попытался выгрести к середине реки, на течение. К счастью, набежали монахи и служители, бросились в воду, догнали лодку и вернули к берегу. Старика вели под руки. Он рыдал в голос, просил прощения у Бога и людей за себя, за церковь, за Ярославль, за Россию. С этого дня он не вставал. Жестокая нервная горячка распластала его на постели. В перерывах забытья он видел, как старая сиделка склонялась над ним и поила горячим медовым настоем. Однажды, очнувшись, он увидел над собой людей в военном, с револьверами в руках, в островерхих суконных шлемах с красными звёздами над козырьками. Они стояли и пристально вглядывались в него, будто ждали чего-то. Агафангел бессвязно забормотал и приподнялся на локтях навстречу - он не сомневался! - неминуемой гибели, но тут же рухнул без сил на подушку. Люди переглянулись, пожали плечами, повернулись, скрипнули сапогами и портупеями, и вышли вон.

Сиреневый солнечный свет заглянул в маленькое окошко в длинном проёме толстой стены. Луч коснулся подушки, лица, позолотил всклокоченную белую бороду. Владыка поморщился, заморгал и очнулся. Тишина... Господи, наконец-то тишина! Не стреляют... Он приподнял голову и прислушался. Нет. Не стреляют. Значит, пал Ярославль. Что ж... И на это, видно, воля Его. Суровая. Грозная. Страшная. Но всё к лучшему. Не стреляют больше. Не рушится, не горит город. Настанет мир. Вернутся в город люди. Оплачут и похоронят погибших. Поднимут из руин и пепла разорённый Ярославль. И будет жизнь. Другая, непонятная Агафангелу. Но жизнь. И слава Богу... Слава Богу! Митрополит облегчённо вздохнул и заснул. Впервые за эти дни заснул лёгким, целительным сном без бреда и тягостных видений.

А на правом берегу Которосли, на примятой траве среди одуванчикового пуха сидели два Каморина. Отец в измятой, пропылённой полевой военной форме и сбитой к затылку фуражке с красной звёздочкой. А сын в изодранной, испачканной землёй и травяным соком серой рубахе, в мятых грязных штанах и босой. И глаза на белом лице. Пустые, застывшие, с изъязвлёнными веками и красными белками. Молчали. Обоим в тягость было это молчание, но говорить было ещё тяжелее.

- Понимаю, Антон, что я во многом тебе уже и не советчик... Вырос ты, - через силу, вполголоса заговорил отец, болезненно щурясь на встающее из-за Волги солнце. - Но послушай. Надо это пережить. Надо. Ты уж крепись!

- Как? - сдавленно, с мукой в голосе проговорил сын. - Как - пережить? Жить-то как, отец? После всего?

- Не знаю... - вздохнул Василий Андреевич и оглядел разрушенный и дымящийся город. Обшарпанный, побитый, закопчёный монастырь. Обугленную мельницу Вахрамеева. Склонившиеся, щербатые колокольни расстрелянных церквей. - Не знаю как... Но жить. Город поднимать. Жизнь налаживать... Надо, сын. Надо. Кому, как не нам...

- Людей не вернуть, отец. Дашку нашу не вернуть... Доктора... Да сколько их! Одни трупы... В подвалах, во дворах. Ты же видел? Видел? - и Антон, собрав силы, пристально взглянул в глаза отцу. Тот не выдержал. Сморгнул.

- Это война, Антон, - пожал плечами Василий Андреевич и отвёл глаза, всматриваясь в бегущие воды Которосли. - Нельзя иначе. Не бывает. А люди эти, Антон... Они теперь навсегда над совестью нашей стоят. Чтобы помнили мы, какую цену заплатили. Урок это нам, Антон. Страшный... - и отец зажмурил опухшие от дыма, пыли и бессонницы глаза, ладонью по ним провёл. - Я, Антон, буду просить здесь меня оставить. Тут полк наш стоять будет. Сборный, русско-латышский. Вместе будем всё это поправлять. Я это так оставить и уйти не смогу...

- А я уйду, отец. Я не останусь... Нет сил выносить всё это. После всего... После Дашки... Да я свихнусь здесь! Сердце... Сердце не сдюжит, - задыхаясь от слёз, проговорил Антон.

- Зря ты это... - бережно коснулся его плеча отец. - Очнуться тебе надо. Слишком больно и сразу всё это тебя ударило. Да всех, не тебя одного. Опамятуешься, остынешь. А сердце, оно, брат, не то ещё сдюжит. Выстоять надо. Продержаться. Легче станет. Потом...

- Не станет. Пустой разговор, отец. Не поможет. Пойдём, что ли... - и, медленно поднявшись, Антон, пошатываясь, поплёлся в сторону дамбы. Отец, растерянно блуждая воспалёнными измученными глазами, пошёл за ним, приотставая. Понимал, что никакие слова и увещевания сыну не нужны. За эти дни он перевидел и передумал такого, что и не снилось за целую жизнь Василию Андреевичу. Старому рабочему. Большевику. Красному командиру.

Подавленные и бесприютные, шли они в казармы Первого Советского полка. Не было больше их дома в Даниловом переулке. И самого переулка тоже не было. Только гарь. Чёрная, тлеющая, дымная гарь...

В наспех восстановленной после обстрела, заколоченной деревянными щитами Кокуевской гостинице возле Волковского театра рассвет мрачен и зловещ. И не спит в своём номере на походной койке немецкий лейтенант Балк. Ворочается. Сопит. И нервный тик яростно дёргает его правое веко. Требовательно и пронзительно глядит на него с портрета усатый пучеглазый кайзер Вильгельм. Пусть смотрит. Свою нелёгкую службу лейтенант сослужил на отлично. Даже больше. Не будь у красных на первых порах его и Тица, кто знает, как бы всё обернулось... Можно бы и поспать после трудов ратных, а вот - поди ты - бессонница. И вертится с боку на бок, кряхтя и поругиваясь, господин Балк, и видится ему несбыточной мечтой родная Германия, тихий городок, уютная пивная, где он, пожилой очкастый бюргер, мирно потягивает шнапс, смачно запивает лёгким светлым пивком из тяжёлой кружки и не вспоминает проклятую службу в этой дикой, непонятной и страшной России с её странными, причудливыми, упрямыми людьми, готовыми драться и умирать за какие-то эфемерные убеждения... Но почему, почему этот чёртов полковник не приказал его расстрелять как шпиона и пособника красных? И этот старый генерал с горсткой офицеров... Знали же, что на смерть идут. Понимали, что ни Балк, ни сам Всевышний не защитит их от красных. Балк негодующе вздрагивал, и что-то тягучее, болезненное, похожее на совесть, всплескивалось и опадало в тёмном омуте его души. У самой койки, рядом с пепельницей и папиросами, лежал раскрытый старый гроссбух. На его странице было крупно и коряво, с кляксами и задирами выведено русское слово "хитрожопый" и поставлен жирный знак вопроса. Балк прекрасно знал оба эти слова в отдельности. Но как слить их в одно - не мог приложить ума. Что за язык! Что за народ! Что за люди! Черти какие-то, а не люди! Нет, их никогда не понять. И не победить.

Солнце поднималось всё выше. Пригревало. Оседал и рассеивался туман над Волгой. А в глухой лесной чаще на берегу заросшей протоки было сумрачно и сыро. Проворные солнечные лучи почти не добирались сюда. Подымливал, дотлевая, маленький опасливый костерок. И притаились возле него двое мужчин. Усталые. Небритые. С бледными, исхудавшими лицами. И не поймёшь, кто такие. Залатанные фуфайки, бесформенные штаны, обшарпанные сапоги. Выцветшие солдатские "сидоры" с каким-то барахлом, не то на обмен, не то на продажу. Один, помоложе, прилёг у костра на еловых ветках. Другой, постарше, длинный и худой, костляво согнулся у ствола старой берёзы, обхватив острые колени длинными руками. На ладонях красные волдыри. Не привыкли к вёслам руки.

- Прилегли бы, Александр Петрович, - улыбчиво, но со вздохом предложил молодой. Голос охрипший, простылый. - Поспать надо. Далеко ещё до ночи-то...

- А? - как тощий, ощипанный журавль, встрепенулся второй. - Нет-нет. Спасибо. Успею ещё.

И вскинул голову. Чёрные волосы с налипшими листьями и хвоей. Лохматые торчащие усы. Хмурый, нависший над тёмными глазами лоб.

- Стреляют или нет? Не слышите, поручик? - тихо и быстро спросил он у молодого.

- Отдохнуть вам надо, Александр Петрович! Устали, вот и слышится чёрт-те что. Второй день тихо, - укоряюще отозвался молодой.

- Кончено, значит? - глухо, но с какой-то непонятной надеждой на отрицательный ответ спросил Александр Петрович.

Поручик пожал плечами и промолчал.

Рассвет застиг их за Костромой. Всю ночь, сбивая руки и изнемогая от усталости, они шли на лодке вниз по течению. Держались берега, и от течения не было особого проку. Гребли, сменяя друг друга, упорно и неистово. В первую ночь их подталкивала в спину частая, сотрясающая пушечная канонада из осаждённого Ярославля. Она постепенно затихала, и к следующей ночи смолкла совсем. Не видно было и зарева на горизонте, только редкие багровые сполохи. У самой Костромы едва не нарвались на дозорный катер. Чудом пронесло. Им везло. Необъяснимо и незаслуженно. И после третьей ночи, на рассвете, они свернули в эту глухую протоку и остановились на привал. Днём по реке идти было слишком опасно.

- Значит, кончено... Кончено, - тихо пробормотал Александр Петрович. Поморщился, потёр заросшую щёку. От ночных холодов и сырости опять заныл сломанный зуб. Что всё кончено, он понял ещё там, в Ярославле. Ещё до того, как с отрядом в пятьдесят человек ушёл из города вверх по Волге на пароходе. Но за два дня люди разбрелись. Никто не хотел умирать понапрасну. А крестьяне в деревнях не желали даже слушать никаких призывов к оружию. Но теплилась в душе необъяснимая, бессмысленная надежда, что продержится ещё Карпов с отрядом, что свершится чудо и, быть может, подоспеют-таки союзники из Архангельска... Он сознавал всю глупость этих бредовых чаяний, но ничего не мог с собой поделать. Как хорошо и удачно всё началось! Ещё недавно он был бравым командиром, предводителем восстания, властелином целого города... И вот.

- Да ладно уж вам, Александр Петрович, - скупо улыбнулся поручик. Он уже сидел на корточках и, кряхтя и ухая, перекидывал с руки на руку извлечённую из углей печёную картофелину. - Подкрепитесь лучше. Поспела! Сейчас остудим!

- Весёлый вы человек, Юрий Аркадьевич, - заинтересованно глянул Перхуров на своего бывшего адъютанта Веретенникова. За всю ярославскую эпопею он не слышал от него ничего, кроме сухой, бездушной уставщины. И теперь был слегка удивлён нормальной человеческой речью. - Благодарю вас. Ешьте.

- М-м! А я - так с удовольствием... Ух, жжётся! - и Веретенников, проглотив откушенный кусок, снова улыбнулся испачканными в саже губами. - Весёлый? Что ж, на войне как на войне. Кто-то победил, кто-то проиграл. Мы-то с вами это знаем, господин полковник, - и подмигнул.

Перхуров неодобрительно покачал головой.

- Да бросьте уж, Александр Петрович! - дуя на картофелину, продолжал поручик. - Я красным не завидую. Поперёк им эта победа встанет. Надолго они нас запомнят. А мы... Что мы? Мы сделали всё, что могли. В трусости нас не упрекнёшь. И разве мы не ударили бы им в тыл, если бы... не обстоятельства? - и снова хитро подмигнул полковнику.

Перхуров пристально поглядел на него и тоже усмехнулся. Через силу.

- А вы позволяете себе сомневаться, поручик? Я вас разжалую. Ну, не в рядовые... А вот до сопливого прапорщика - будьте уверены.

- Слушаюсь, господин полковник, - Веретенников прыснул и затрясся, сдерживая хохот.

- Вам бы всё петрушничать, - вздохнул Перхуров. - Всё-то вам смешно. Мне-то уже, кажется, нечего терять, а вы молоды, вам жить ещё. Не понимаю вашего отношения... Вы хоть думали, чем всё это закончится?

- Начистоту? - прожевал, проглотил и замер Веретенников. Острые серые глаза его сверкнули, и перепачканное сажей лицо расплылось в улыбке. Недоброй. - Извольте. Думал. И не знаю. Мы с вами, Александр Петрович, этого и не узнаем никогда. Для нас здесь один путь и один конец. Пуля, - пояснил он и оттёр ладонью подбородок. - Банальная свинцовая пуля. В лучшем случае - в бою. В худшем - у стенки. Вот и всё. Вуаля... Как говорят в цирке, - и картинно отмахнул рукой.

- Да вы циник, Юрий Аркадьевич, - покачав головой, прищурился Перхуров. - Ну а победить? Не судьба?

Веретенников отрицательно покачал головой и безнадёжно махнул рукой.

- Вряд ли, Александр Петрович. Они сильнее уже потому, что готовы погибать сами и приносить любые жертвы. А мы - нет. За наше дело гибнуть никто не хочет. Да и мы с вами, уж простите, не очень-то рвёмся умирать. Никто же не мешал нам с вами взять винтовки и выйти им в тыл. Вдвоём, раз остальные разбежались. Погибли бы, но геройски. Не захотели. Потому что бессмысленно. А они так не думают. Они готовы. Умирать и жертвовать. Собой и другими. Вот и вся разница. А циник... Да, наверное, циник. Но не больший, чем вы, Александр Петрович. Нас с вами в Ярославле ещё лет сто вспоминать будут. Да так, что и на том свете от икоты зайдёмся. Ну? - улыбнулся поручик уже добрее и мягче. - За такие речи вы меня уж наверняка разжалуете в рядовые?

Перхуров долго испытующе глядел на Веретенникова своими хмурыми, тёмными, непроницаемыми глазами. Так ничего и не ответил. Лишь коротко, одними уголками губ, усмехнулся и отвёл взгляд.

Веретенников отчаянным движением выкинул в костёр обугленную картофельную корку, лёг и блаженно растянулся на еловом лапнике.

- Благодать-то... - наслаждено выдохнул он. - Тишина... Зациклились мы с вами на войне, о жизни-то и позабыли... А как хорошо, когда не стреляют! - и прикрыл глаза, пожёвывая горькую еловую хвоинку.

Перхуров молчал, откинувшись на ствол берёзы. Лес проснулся окончательно. В верхушках деревьев звонко гомонили птицы. Лето. Лето на земле... Стало светло, припекало, и от влажных одежд поднимался лёгкий парок. В траве неугомонно, как часы, щёлкала какая-то букашка. Где-то совсем рядом выдал сухую гулкую дробь дятел. Полковник вздрогнул и открыл глаза. Отчаянные и беспросветные, как вся его переломанная жизнь. Нет, это не пулемёт. Не стреляют больше. Не стреляют... И как это хорошо! Почти прекрасно. Но вот дальше? Дальше-то что?

Не знал этого полковник Перхуров. Не знал этого никто. И до покоя и тишины в огромной, поднятой на дыбы, подожжённой со всех сторон России было ещё очень, очень далеко...

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

282979  2008-08-05 17:31:22 Максим Есипов - Прочел. Мне почему-то не понравилось. Надеюсь, продолжение повести будет интересней, чем начало. Но врятли без поправок <старта> прекрасное продолжение исправит положение повести в целом. Семена то автором уже посеяны. Мне Волжское затмение - 1 со скучными действиями повстанцев и с их слабо прописанными героями ( хотя еще не вечер) показалось возней - плесканием годовалого малыша в корыте под присмотром мамы. Читая Волжское затмение я вспомнил Станиславского с его коронной фразой: Не верю. Хотя автором и было заявлено, что он не претендует на исторически точное воспроизведение событий июля 1918 года в Ярославле и их действующих лиц. Но мне историческая точность в событиях тех лет и не нужна. Мне как читателю всего лишь нужна яркая картина. Увы, КАРТИНА ТУСКЛАЯ И НЕРЕАЛИСТИЧНА ДАЖЕ В СВОБОДНОЙ ФОРМЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ. Я не верю в то, что в начале повести ставшую невольной свидетельницей Дашу в устранении Климентьева (возможно чекиста) гоняют с поручением друг дружке главные заговорщики тем самым, рискуя полностью прогореть. Да они заперли бы Дашку в чулане, и сидела бы бедолага до конца повести. Я не верю в количество бойцов их было больше (мож и ошибаюсь :) Я не верю в то, что полковник Погодин Перхуров (консерватор, монархист) не видел для России будущего. Для чего тогда он затеял всю эту кашу в Ярославле? Перхуров имеет свои взгляды и на прошлое и на настоящее и на будущее России. И почему: ╚Безрассудством и лихачеством было, по сути, всё их предприятие от начала до конца╩? Его что из-под палки гнали в вожаки? Я не верю в то, что Каморин отец Антона не попытался объяснить Грегову то, что сбежал от белых повстанцев. И в Митрополита <толстовца> не верю. Вот что подумалось, когда читал: ╚С работой в городе становилось всё хуже, и временами просто-напросто нечего было жрать╩ грубовато как-то в этом случае звучит. Или ╚Прикорнувшая у Антона на плече Даша вздрогнула, и её блёсткие глаза моргающе вскинулись на Антона╩ - От тревоги врятли бы прикорнула. Или ╚На работу он всё же проспал. Обычно он вставал в половине седьмого по резкому, дребезжащему гудку табачной фабрики. Она тут близко, через квартал. Но сегодня гудков не было. Ни одного. Такого не случалось даже в самые смутные дни весны и осени прошлого года. "Серьёзное, видать, дело-то" Серьёзное!" -- мрачно думал Антон, завтракая наспех отваренной "в мундире" картошкой╩ Вылетел бы натощак пулей из дома. Или ╚Среди милиционеров были и вооружённые штатские, в большинстве -- молодые ребята Антонова возраста и старше. На их рукавах виднелись белые повязки. За спинами -- винтовки со штыками. Это было странно. "И какого чёрта, -- ворчливо думал Антон, -- им не хватало? В войну, что ли, не наигрались? Вот и доиграются, придурки""╩ - Что понимать под < не наигрались > - войнушки? Или ╚Другого я и не ждал, Пётр Петрович, -- вздохнул Перхуров и поморщился. Ныл сломанный накануне, в столовой, нижний боковой зуб╩ Автор пишет, так как будто впервые упоминает о больном зубе Перхунова. Или ╚А где-то там, у чёрта на куличках, в Екатеринославле, бедуют сейчас без него жена, дочь и маленький сын. Он оставил их. Оставил потому, что с ним, бывшим царским офицером, им было бы ещё хуже╩ - Может - опасно? Или говорит Перхуров ╚Стало быть, господин лейтенант, вы можете ручаться, что ваши люди не примут участия в завязавшихся военных действиях?╩ Почему Перхуров до восстания не интересовался военнопленными - об их настрое в случае взятия Ярославля белыми? Или ╚И весь центр города, почти каждый дом был украшен полосатым трёхцветьем. Навстречу нет-нет да появлялись нарядные, богато одетые люди. Фраки, костюмы, парадные чиновничьи мундиры ещё недавних времён. Некоторые франты шли под ручку с разодетыми в шёлк и кружева дамами в модных лёгких туфельках-босоножках, которые до войны считались высшим шиком. Было чудно.╩ - Уже гуляют горожане? Или ╚Сжимая кулаки и ругательно шевеля губами, Антон вышел на Большую Линию, что вела от Семёновской площади мимо театра к монастырю и Которосли и ошеломлённо застыл, услышав громкие, грозные, лязгающие звуки╩ и тут же ╚Тут, у театра, стояли ошеломлённые зеваки и вглядывались в непонятную грохочущую массу, что надвигалась со стороны Семёновской площади.╩ - Повторение. Или ╚Вдруг над самым ухом Каморина что-то резко взревело, и тут же мощный толчок выдернул землю из-под его ног. В ушах тонко зазвенело, а перед глазами поплыла тёмно-зелёная рябь. Проморгавшись и чуть опомнившись, Антон осознал, что лежит поперёк тротуара, уткнувшись головой в пыльный ствол старого клёна.╩ и ╚Ба-бах! -- ударило сзади, и Антона крепко толкнуло в спину воздухом. Он обернулся. Рвануло где-то в монастыре, там дымилось, и со стены у этого места была сорвана лемеховая кровля.╩ - Что-то по легкому отделывается Антоха от взрывов рядом. Или - (Антон) ╚Впервые под обстрелом! Страха не было. Лишь тупое ошеломление и неприятное, недоброе удивление. И тоска. Чёрная, тошнотворная тоска, от которой замирало сердце и не хотелось жить. Слишком дёшево стоила она, его жизнь. Ничего не стоила. Он и раньше понимал это, но с особой чёткостью ощутил только сейчас, под снарядами и осколками╩ Антону страшно, очень страшно было. А это к чему? ╚Прохожие вздрагивали и озирались. Антон поглядывал на них с чувством превосходства. Его-то уже не напугать отдалённой канонадой╩ Или ╚Понурясь, смиряя головокружение, добрёл Антон до Сенной площади. Путь ему перегородила беспорядочная толпа. Люди были одеты кое-как, наспех. Но на многих Антон с удивлением увидел тёплые кофты, телогрейки, пальто и даже тулупы. В руках и за плечами они несли мешки и узлы, вели за собой в голос ревущих, перепуганных детей и с тоской оглядывались назад╩ Сенная площадь это центр?╩ - Отгуляли расфуфыренные горожане быстро превратившись в беженцев. Или ╚Отец Антохи -- Да ни черта вы не понимаете, -- сварливо оборвал его отец. И вдруг улыбнулся. Светло и безоблачно. Как раньше. До войны. -- Эх, вы" -- и посерьёзнел тут же. -- Значит, так. Я не прощаюсь. Я вернусь. Завтра ли, послезавтра -- тут не угадаешь. Но обязательно. Разговор наш не окончен. Я от вас не отстану. Думайте. Хорошенько думайте╩ - Ушли они . Отец Антона выводит их к красным. С ув. Максим Есипов

283000  2008-08-06 20:38:49 Козин - Здравствуйте, Максим. Благодарю Вас за отзыв. Я уж заждался. Не ставя целью как-то повлиять на Ваше мнение, считаю всё же нужным прояснить некоторые затронутые Вами моменты. "Я не верю в то, что в начале повести ставшую невольной свидетельницей Дашу в устранении Климентьева (возможно чекиста) гоняют с поручением друг дружке главные заговорщики тем самым, рискуя полностью прогореть. Да они заперли бы Дашку в чулане, и сидела бы бедолага до конца повести." Более того. Самым надёжным было бы попросту её уничтожить. Но недоброй памяти Савинков нередко был излишне склонен к театральным эффектам и рискованным психологическим экспериментам. Это, в частности, его и погубило. Так что подобный трюк - вполне в его стиле. Да и опасность от неё он не переоценивал, имея в кармане всю ярославскую милицию и откровенно слабых чекистов. Жест своеобразный, не спорю, но и Савинков был большой оригинал... "Я не верю в то, что полковник Погодин Перхуров (консерватор, монархист) не видел для России будущего. Для чего тогда он затеял всю эту кашу в Ярославле? Перхуров имеет свои взгляды и на прошлое и на настоящее и на будущее России. И почему: ╚Безрассудством и лихачеством было, по сути, всё их предприятие от начала до конца╩? Его что из-под палки гнали в вожаки?" А в этом и заключается одно из основных противоречий Белого движения. Туговато у них было с целеполаганием. Беда их и одна из главных причин разгрома в том, что боролись они не "за", а "против". Исследователи отмечают такую черту, как "непредрешенчество". Главной задачей они представляли, упрощённо говоря, покончить с большевиками, а там видно будет. Кстати, и монархическим взглядам Перхурова в этом движении места не было: реставрация монархии в их планы не входила. В этом и трагедия людей, подобных Перхурову. Лишившись всего, чему всю жизнь служили, сознавая, что надо бороться, они оказывались втянутыми в авантюры, подобные ярославской. "Чувство долга", "честь офицера" и другие святые для них понятия и явились той самой "палкой", которая гнала их в вожаки. Кроме того, ярославское восстание вовсе не было личной инициативой Перхурова. Тут постарались Савинков и щедро финансировавшие его "союзники" - Франция и Англия. "Я не верю в количество бойцов их было больше (мож и ошибаюсь :) " Больше их стало потом, когда к наиболее отчаянным приезжим присоединились местные, ярославские офицеры. И добровольцы в первые дни активно шли. Было из кого формировать отряды для обороны. А в ночь на 6-е июля город был захвачен отрядом общей численностью около ста человек. Это утверждают и "красные", и "белые" источники "Я не верю в то, что Каморин отец Антона не попытался объяснить Грегову то, что сбежал от белых повстанцев." Будучи хорошо осведомлён о соотношении сил в городе, зная настроения в милиции и "ориентацию" её начальников, Каморин-старший просто не мог открыться Грекову. Тут бы ему сразу злая крышка пришла... "Или ╚Среди милиционеров были и вооружённые штатские, в большинстве -- молодые ребята Антонова возраста и старше. На их рукавах виднелись белые повязки. За спинами -- винтовки со штыками. Это было странно. "И какого чёрта, -- ворчливо думал Антон, -- им не хватало? В войну, что ли, не наигрались? Вот и доиграются, придурки""╩ - Что понимать под < не наигрались > - войнушки?" Тут нужно представить себе обстановку в России в ту эпоху. Три с лишним года страна жила "под ружьём". Во всех учебных заведениях усиленно шла подготовка будущих солдат. Строевая подготовка, обращение с оружием и многое другое. Именно это, по-видимому, и имел в виду Антон. "Или ╚А где-то там, у чёрта на куличках, в Екатеринославле, бедуют сейчас без него жена, дочь и маленький сын. Он оставил их. Оставил потому, что с ним, бывшим царским офицером, им было бы ещё хуже╩ - Может - опасно?" Нет, опасно будет позже. А пока только лишь очень тяжело. Красные власти весьма косо смотрели не только на бывших офицеров, но и на их родственников. Дочь Перхурова не могла устроиться на работу учительницей. Средств к существованию почти не было. О физической расправе речь тогда не шла, но помереть с голоду было куда как просто. "Или говорит Перхуров ╚Стало быть, господин лейтенант, вы можете ручаться, что ваши люди не примут участия в завязавшихся военных действиях?╩ Почему Перхуров до восстания не интересовался военнопленными - об их настрое в случае взятия Ярославля белыми?" Потому что рассчитывал на перевес сил. На возможность захватить город целиком. Военнопленные и в самом деле не представляли для него большой опасности. Но удалось-то ему, по сути, захватить лишь центр города. А в этой обстановке любой вред от них становился куда более болезненным... "Или ╚И весь центр города, почти каждый дом был украшен полосатым трёхцветьем. Навстречу нет-нет да появлялись нарядные, богато одетые люди. Фраки, костюмы, парадные чиновничьи мундиры ещё недавних времён. Некоторые франты шли под ручку с разодетыми в шёлк и кружева дамами в модных лёгких туфельках-босоножках, которые до войны считались высшим шиком. Было чудно.╩ - Уже гуляют горожане?" Да. В первой половине дня в Ярославле очень радовались и даже гуляли те, кто видел для этого основания. Были и благодарственные делегации к новым властям. Это потом стало не до веселий. Очень скоро. "Или ╚Вдруг над самым ухом Каморина что-то резко взревело, и тут же мощный толчок выдернул землю из-под его ног. В ушах тонко зазвенело, а перед глазами поплыла тёмно-зелёная рябь. Проморгавшись и чуть опомнившись, Антон осознал, что лежит поперёк тротуара, уткнувшись головой в пыльный ствол старого клёна.╩ и ╚Ба-бах! -- ударило сзади, и Антона крепко толкнуло в спину воздухом. Он обернулся. Рвануло где-то в монастыре, там дымилось, и со стены у этого места была сорвана лемеховая кровля.╩ - Что-то по легкому отделывается Антоха от взрывов рядом." Да не по-лёгкому. Контузия. А во второй раз рвануло за стеной монастыря, осколки и главный удар волны с осколками на стену и пришёлся. "Или ╚Понурясь, смиряя головокружение, добрёл Антон до Сенной площади. Путь ему перегородила беспорядочная толпа. Люди были одеты кое-как, наспех. Но на многих Антон с удивлением увидел тёплые кофты, телогрейки, пальто и даже тулупы. В руках и за плечами они несли мешки и узлы, вели за собой в голос ревущих, перепуганных детей и с тоской оглядывались назад╩ Сенная площадь это центр?╩ - Отгуляли расфуфыренные горожане быстро превратившись в беженцев." Сенная площадь - в то время не центр. Сейчас это площадь Труда. Она где-то на полпути от тогдашнего центра в сторону станции Всполье (ныне вокзал Ярославль-Главный). Почти сразу за ней начиналось Вспольинское предместье. В нём-то и завязались первые бои, начались разрушения и пожары. И его обитатели толпами устремились в центр города именно через Сенную площадь. Так что недолго,очень недолго гуляли расфуфыренные горожане... Вот, пожалуй, и достаточно. Остальные Ваши тезисы носят субъективно-мировоззренческий характер, и оспаривать их я не считаю возможным. Скажу лишь, что такие вещи, как страх, тревога, отчаяние переживаются людьми сугубо индивидуально. Кто-то и прикорнуть не может, а кто и храпит во всю мочь. Кто-то натощак из дому выскакивает, а кто, пока брюхо не набьёт, не успокоится. Видеть во всём этом натяжки я бы на Вашем месте не торопился. По мере развития действия видно будет, что Антон и Даша просто не представляют себе масштабов трагедии, которая вот-вот обрушится на Ярославль. Догадывается о них Каморин-старший, но и он не ожидает такого. Иначе был бы куда настойчивее, и, может быть, увёл бы их за Которосль. Достаточно сказать, что Ярославль после этих событий восстанавливали аж до середины 30-х годов. Отдельное спасибо Вам, Максим, за сломанный зуб Перхурова и за указание на повтор в одном географическом описании. Хорошо, когда есть грамотные и внимательные читатели. А главное - объективные... С уважением, Александр Козин.

283626  2008-09-12 14:35:25 просто читатель - Я живу в Ярославле и прочитать произведение было очень любопытно. С литературной точки зрения оценить его не могу поскольку специалистом не являюсь, но мне кажется произведение очень бы выиграло если бы были приведены карты города 1918 года и фотографии мест где разворачивались описываемые события. Существует ведь очень много фотографий разрушенного после мятежа города и старых видов города. Правда! Уж если все равно произведение выложено в электронном варианте то может быть стоит сделать так-сказать интеративую карту к нему? Попробуйте! Например, кликнув на Театральную площадь чтоб можно было увидеть и разрушенную гостиницу и театр и современный ее вид. Есть фото из "Известий" окопов на Богоявленской площади после мятежа и т.п.. Можно привести и фотокопии документов. Конечно это для Вас дополнительная работа, но не сомневаюсь, что это сделает чтение намного более интересным.

283668  2008-09-13 20:27:55 В. Эйснер - Козину: Александер, Вам очень удались психологические портреты Ваших героев. Но повествование затянуто. Увязаете в подробностях и деталях, которые вполне можно оставить воображению читателя. По моей прикидке, процентов двадцать текста можно выбросить без ущерба для содержания. А так - хорошо. Умело рисуете. Я голосовал. С уважением, В. Э.

284497  2008-10-30 22:05:06 Антонина Ш-С - ╚Понятия долга, чести, достоинства, спасения России, под фанфарные звуки которых всё это было начато, потускнели, отступили, стушевались на фоне этой безумной бойни. Шла уже просто война ради войны, на само- и взаимоуничтожение. И наступил её закономерный исход. И от осознания его приходило честно выстраданное, нажитое облегчение╩. Не могу сказать ни ╚не верю╩, ни ╚верю╩. Могу сказать только в отношении стиля. Он хорош. Желание осмыслить прошедшее с человеческой точки зрения мне тоже нравится.

Copyright (c) "Русский переплет"