ВОЛЖСКОЕ

ЗАТМЕНИЕ

Ярославская повесть

Повесть представляет собой литературно--художественное сочинение и не претендует на исторически точное воспроизведение событий июля 1918 года в Ярославле и их действующих лиц.

На Кашинской пристани

День стоял солнечный, жаркий и пыльный. Обычный ярославский день в самом разгаре лета. Тихо и душно было на городских улицах, и редких прохожих спасали от палящего солнца густые старые липы вдоль мостовых, заросшие скверы и бульвары. Ночью прошёл ливень, кое-где ослепительно сияли лужи и сейчас, поздним утром, чувствовалась ещё стремительно уходящая ночная свежесть. На смену ей шла влажная, тяжёлая духота.

И лишь на Волжской набережной, у пристаней, было сегодня, как нигде, многолюдно и шумно. Грохотали на свозе телеги. Тукали копытами, поводили впалыми боками и резко фыркали исхудалые лошади. То и дело вздымались и щёлкали кнуты, грубо кричали возчики, бранились грузчики и визжали мельтешащие дети.

Пристаней на Волге в Ярославле было когда-то много. Одна другой краше, с причудливыми, как терема, дебаркадерами, они кичились своими залами, буфетами, ресторациями, соревновались в умении очаровать пассажиров и грузовладельцев. Каждая пристань гордо выставляла напоказ название хозяйской пароходной компании: "Самолёт", "Кавказ и Меркурий", "Рубин", "Товарищество Кашина". И в те ещё не столь далёкие лучшие времена на Волге было тесно от пароходов. Грохот, гудки и колёсный переплеск не смолкали день и ночь всю навигацию. Но теперь от былого величия остались лишь две капитальные пристани -- бывшие Кашинская и "Самолёт". Была у Семёновского своза ещё одна -- утлая, шаткая, грубо сколоченная, откуда три-четыре раза в день ходил на Заволжскую сторону, в Тверицы, маленький пароходик "Пчёлка". Другие пристани были закрыты, а роскошные дебаркадеры отбуксированы в затон, где потихоньку разбирались на дрова. О лучших временах в городе говорили охотно, много и звучно, но на деле их давно никто не ждал.

И то, что происходило сейчас у Кашинской пристани, было лишь слабой, жалкой карикатурой прошлого. Стояли, сидели, шастали туда-сюда встречающие, уезжающие, просто зеваки. Тут и там шла вялая торговля и мелькали мешочники -- мрачноватые бородатые мужики в стоптанных сапогах, мятых картузах и кепках. С деньгами было туго и, имея такое богатство, как суррогатный -- пополам с соломой -- хлеб, сухари, грубую тёмную муку, пахучий табак-самосад, можно было обзавестись кухонной утварью, полезными в хозяйстве инструментами, добрым мотком ценной материи на пошив одежды. Да и то: большинство горожан щеголяло в старом, поношенном, латанном-перелатанном затрапезе, сохранившимся ещё со старых, довоенных времён. Затянувшееся лихолетье научило их ценить на вес золота любую мелочь. А не каждый легко расстанется с золотом. Даже под угрозой голода. Потому и не имели успеха мешочники. Люди, потупясь, шли мимо них.

А у пристани стоял и скупо дымил старый, кургузый, закопчёный пароход. Местная линия речного сообщения еле жила. Но её сил ещё хватало на один рейс в три дня до Рыбинска и обратно, в Кострому. Расписание давно не действовало. Отход -- по прибытию и загрузке. Подходя к Ярославлю, пароход давал длинный, старчески дребезжащий гудок, и со всех выходящих на Волжскую набережную улиц и переулков начинали стекаться люди. Это был маленький праздник. Уже потому, что пароход ещё ходит, что теплится на реке жизнь несмотря на все революционные передряги. И то, что тремя-четырьмя годами ранее казалось странным чудачеством -- пойти посмотреть на пароход -- теперь было важным для жизни ритуалом.

Погрузка и посадка уже заканчивались. На палубе плотно расселись основательные крестьяне из приволжских деревень, городские мастеровые с сундучками, вездесущие мешочники. Промелькнули два тощих студента с обшарпанной гитарой. Предотходная сутолока понемногу стихала.

У самого входа на облупленный дебаркадер, чуть в стороне от людского потока, стояли и негромко разговаривали двое мужчин. Было им на вид лет по сорок с небольшим. Один, высокий и худой, в поношенном пиджаке, серых брюках и пыльных сапогах, заметно сутулился и, задумчиво покусывая нижнюю губу, с напряжённой вопросительностью взглядывал на собеседника. Боевые кисточки давно не стриженых усов под прямым, с широкими крыльями носом настороженно пошевеливались, а короткая, чуть растрёпанная бородка слегка топорщилась. Он что-то говорил, с трудом выталкивая слова. Собеседник же, среднего роста, крепкий и подвижный, облачённый в неновый, но почти щегольский костюм-тройку с часовой цепочкой на жилетке, выглядел спокойным и даже весёлым. Он тоже был усат, но кончики его ухоженных и тщательно подстриженных усов лихо загибались вверх, отчего на жёстких губах чудилась недобрая, презрительная улыбка. Тонкий, хрящеватый, хищно-чуткий нос, казалось, то и дело принюхивался к воздуху. Пристальные, внимательные серые глаза блестели, но этот блеск был холоден и страшноват. Что-то неживое, жестокое и тоскливое мерещилось в нём. Но это -- если присмотреться. А так эти два человека не обращали на себя никакого внимания. Обычные служащие какой-то советской конторы, мало ли их"

-- Ну, Виктор Иванович" В час добрый, -- тихо проговорил высокий, вздохнул и глянул украдкой через плечо собеседника на кресты и купола церкви Петра и Павла. -- С Богом. От успеха вашего дела зависит всё" -- он нервно сглотнул и осёкся.

Собеседник выразительно, прожигающе взглянул на него, склонил набок голову и вдруг улыбнулся. Коротко. С язвинкой. Будто колкость какую сказать хотел. Покосился на скучающего неподалёку конного милиционера, на двух молодых бездельников, что стояли, облокотясь о перила, и лузгали семечки.

-- Отойдём, Александр Алексеевич. Вон туда" А то проходу мешаем. Люди с поклажей идут, а мы" -- и, прихватив своего приятеля за локоть, повлёк его через дебаркадер в дальний угол пристани у носа парохода. Здесь и в самом деле было пусто, и никто, даже случайно, не мог их слышать.

-- Волнуетесь, Александр Алексеевич. Нехорошо, -- покачал он головой, всё так же ехидно улыбаясь из-под острых усов.

-- Мало нас. Слишком мало, Борис Викторович. Вы же понимаете, что даже в случае вашего успеха в Рыбинске" -- чуть сдавленно, но спокойно проговорил Александр Алексеевич.

-- Тут уже нечего обсуждать. Всё решено. Помощь мне обещана твёрдо. Наше дело -- верить. И продержаться. Три-четыре дня. Самое большое -- неделю. Ваши сомнения мне понятны, но назад не отыграть. Верьте. Это уже полдела, -- отрывисто и веско проговорил собеседник. -- И прошу вас, Александр Алексеевич, соблюдайте конспирацию. Здесь даже стены могут слышать. Я -- Виктор Иванович.

-- Виноват. И спасибо, что обнадёжили, -- съехидничал, не выдержав, Александр Алексеевич. -- Я сделаю всё и пойду до последнего. Как и вы. Тут никаких сомнений. Но почему вы так верите" им? -- и указал взглядом куда-то вверх по Волге.

-- Просто я хорошо их знаю. Для них деньги -- всё, им ни царя, ни Бога не надо. Такими деньгами там не бросаются. А если бросаются, то знают, что смогут их с лихвой вернуть. Вот и всё, -- с жестяной усмешкой пожал плечами Виктор Иванович. -- А если это и не так, -- улыбнулся он шире, но уже добрее, -- у нас же с вами, Александр Алексеевич, всё равно другого пути уже нет. Вот и вся моя вера.

-- Воля ваша, Виктор Иванович. Но здравый смысл" -- усмехнулся в свою очередь Александр Алексеевич, и смутная тень пробежала по его хмурому лицу. И мелькнула странной досадой в карих, непроницаемых, чуть навыкате, глазах.

-- А здравый смысл здесь плохой советчик, дорогой мой Погодин. Дело надо делать. А резонничать -- после. На почётном геройском отдыхе. Только так. А иначе -- пуля в лоб. Не чужая, так своя. Собственноручная. Вот и все резоны, -- и Виктор Иванович счёл нужным смягчить сказанное лёгкой, но многозначительной улыбкой.

Александр Алексеевич резко выпрямился. Губы под усами-кисточками плотно сжались, густые брови сползлись к переносице. Но он промолчал. Лишь длинно выдохнул воздух их широких ноздрей.

-- Вот за это я вас и ценю, Погодин. Выдержка в нашем деле -- всё. И верю в вас. Ну, прощаемся. Пора" -- и Виктор Иванович кивнул в сторону капитанского мостика. Туда уже забрался капитан в ветхом штопаном кителе и старомодной фуражке. В руках он вертел жестяной рупор, готовясь скомандовать отход.

-- Постойте, да ведь рано ещё, -- с недоумением поглядел Погодин на часы-луковицу, а потом на Виктора Ивановича. Тот кивнул, и по его лицу скользнула загадочная усмешка.

-- Так надо. Всё сговорено. А нам с вами зазор во времени не повредит, так ведь, Александр Алексеевич?

Погодин пожал плечами и кивнул.

-- Прощайте, -- тихо проговорил Виктор Иванович. -- Впрочем, какого дьявола" До свиданья. До скорого победного свидания! Связи больше не будет, так что действуйте, не ждите.

-- Удачи вам. С Богом!

И они коротко обнялись. Виктор Иванович подхватил свой маленький дорожный саквояжик, обошёл изгородь и шагнул по сходням на палубу. Капитан рявкнул что-то в рупор и дал хриплый, прерывистый, прокуренный дешёвым углём гудок. Отдали швартовы, и пароход закачался, заколотил, заплескал колёсами.

Погодин, не глядя больше на отходящий пароход, резко повернулся и зашагал к набережной. Наспех проверился на ходу на возможную слежку. Ничего подозрительного. У здешних стен ушей, кажется, нет, зря опасался Виктор Иванович. А чтобы остановить его, Погодина, нужны, помимо ушей, ещё и крепкие вооружённые руки. А они у Советов слишком слабы и коротки.

Теперь мы вдвоём

Пароход уже отвалил от пристани и, плеща колёсами, разворачивался носом к фарватеру. Тяжёлая, кургузая, как торец поросячьего корыта, корма ворочалась уже метрах в десяти от дебаркадера. И тут, толкая и задевая последних пассажиров, провожающих, встречающих и зевак, на пристань влетел рослый, неуклюжий, взмокший от бега парень лет шестнадцати в белом картузе, пёстрой, в тёмную крапинку, косоворотке и грубых мешковатых высветленных брюках под ремнём. На форменной латунной пряжке сверкнул затейливый вензель .ЯрРУ". Стоптанные, шитые-перешитые сандалии звонко зашлёпали по настилу. На округлом, простоватом, остроносом лице -- нетерпение пополам с перепугом. Карие глаза под белёсыми, выгоревшими бровями блуждали. В них -- отчаянье и вопросительность. Полные, с упрямым изгибом, губы плотно, до белизны, сжаты. Проскочив дебаркадер, он вылетел к причалу и застыл, вцепившись в деревянный струганный пыльный брус ограждения. Жадно впился распахнутыми глазами в уходящий пароход. И тут же вздрогнул, передёрнулся всем телом. С кормы, из правого угла, облокотясь на туго натянутый леер, на него -- прямо на него! -- пристально и многозначительно глядел какой-то человек. Его лица нельзя было уже разглядеть, видны были лишь глубокие залысины на высоком лбу, чуткий хищный нос, щегольски закрученные усики. Но глаза, как две светящиеся иголки, пронизывали насквозь, холодили сердце и высекали по спине крупные мурашки. "Господи, кто это" Что это"" -- вопросительно пролетали перепуганные, рваные мысли. Смиряя оглушительно колотящееся сердце, парень перекрестился и открыл глаза. На удаляющейся в пенном следе корме страшноватого пассажира уже не было. Показалось? Мало ли всяких" Особенно сейчас, когда нормальных людей ищи-поищи! Но эти глаза" Змеиное в них что-то. Пронзительное и безжалостное. Унимая дрожь в руках и пересиливая нахлынувшую слабость, Антон облокотился о брус. Опоздал! В самый неподходящий момент опоздал! Опоздал проводить Дашку, помочь поднести вещи, попрощаться, в конце концов" И вдруг опять вздрогнул и затрясся. Дашка! Господи, Дашка там, на этом пароходе! Вместе с этим страшным типом!

Пароход уже вышел на фарватер и лениво плюхал вверх по Волге к кружевному железнодорожному мосту. Антон, сжав кулаки и закусив губу, метался по пристани. Догнать" Опередить" Но как? Немыслимо. Невозможно! Господи, ну почему? Ну почему всё так? Прибеги он пятью минутами раньше -- всё было бы по-другому"

Что и как было бы по-другому, Антон не понимал толком. Знал одно: может случиться беда, и он, Антон Каморин, не сумеет помочь Даше, которая ни о чём не подозревает. А пароход втягивался уже под мост. И долетевший до пристани хриплый, кашляющий, прерывистый гудок прозвучал для Антона, как издевательская насмешка.

И это слегка усмирило. Как водой холодной в лицо плеснуло. "Да чего я в самом деле? -- одёрнул он себя. -- Ничего не случилось. И не случиться. Среди бела-то дня! Не свечереет ещё, а она уж в Рыбинске будет" Тьфу, я-то дурак""

Он снял кепку, вытер ею вспотевшее лицо и медленно пошёл с дебаркадера на берег. Но предчувствие, странное и страшноватое, тяжело сосало в груди. "Что-то будет" Что-то будет", -- шумело в ушах. И, вспоминая жуткий взгляд незнакомца, Антон вздёргивал плечами и озирался.

Конный милиционер на нижней набережной бросил на него безразличный взгляд, выудил из матерчатого шлема-богатырки очередную крыжовину, бросил в рот, раскусил и блаженно поморщился на солнышко. В июльскую жару кислый крыжовник -- самое то"

А пароход уже пропал из виду. Только облако бурого дыма за мостом медленно рассеивалось над волжской рябью.

"Дашка" Странная она, -- уже спокойно думалось Антону. -- Чудная. Загорелось уехать, видите ли" Нет, тут что-то не то. Бледная, нервная, дёрганая и осунулась как! Глаза одни" Случилось что-то. Факт, случилось. Только разве она скажет""

С Дашей, девчонкой-ровесницей, Антон провёл всё детство. Их отцы, слесаря железнодорожных мастерских, очень дружили между собой. Сообща готовили детей к учёбе. Своей матери Антон не помнил: она рано умерла от скоротечной чахотки. И добрейшая тётя Нина, Дашина мама, билась с обоими малышами, обучая их грамоте и счёту. Дашка, сероглазая, курносая, в мелких веснушках, с коротенькой, как морковка, пшеничной косичкой, была очень мила и смешлива. Вот только болтала без умолку, как трещотка, и медлительный, немногословный Антон выносил её с трудом. Хотя и любил. Как сестру.

Но вскоре их разлучили. Дашу определили в женскую гимназию, а Антон поступил в реальное училище. Отец был твёрдо убеждён, что классическое образование работящему мужику ни к чему. Встречались они теперь куда реже, да и негде было встретиться: гимназия и училище находились в разных концах города.

А потом детство кончилось. Внезапно и навсегда. Грянула война. Дашин отец, дядя Максим, ушёл на фронт добровольцем несмотря на железнодорожную бронь. Там он через год и погиб. Каморины в меру сил помогали вдове и сироте дочке. Но сил было немного. Наступили скверные времена, и самим надо было как-то держаться "на плаву". Хорошо хоть, Даша училась теперь в гимназии бесплатно как дочь героя, погибшего за царя и Отечество. Она повзрослела, вытянулась, но стала мрачной и молчаливой. И тень -- смутная и болезненная -- легла на её бледное лицо. Это делало её ещё больше похожей на мать. Тётя Нина, невысокая, подвижная, набожная женщина тоже вся как высохла, помертвела и не снимала траурного платка. Общаться с ними было непросто.

А потом разразилась революция, и события ринулись вскачь, одно другого страннее и непонятнее. Все -- от мала до велика, от важного и осанистого городского головы до презренного ассенизатора заговорили вдруг о политике. Политика была везде. Она гремела на улицах, шелестела на разные лады по домам, и даже в кухонной кастрюльке под крышкой была политика. Потому что наступал голод. С работой в городе становилось всё хуже, и временами просто-напросто нечего было жрать. Спасибо, огороды выручали.

Сюда, в древний, тихий Ярославль, революционные веянья почти не долетали. Жизнь шла через пень-колоду, всё более скудея и ужимаясь. Слава Богу, совсем отменили плату за учёбу, иначе бы -- прощай, училище. Разрываясь между учёбой и случайными заработками -- совестно было сидеть на шее у отца -- Антон несколько месяцев не видел Дашу. Не до встреч было. А потом революция заложила очередной вираж, и к власти пришли большевики. Отец теперь до ночи пропадал в своём депо по партийным делам. Антон только тогда и узнал от него, всегда сдержанного и молчаливого, что он уже больше года в большевистской партии. Но таких, как Василий Андреевич, в городе было немного. Ярославцы настороженно и неодобрительно присматривались, принюхивались к новым властям, не зная, чего от них ждать. Притихли, затаились, исчезли с глаз долой некогда знатные люди -- купцы, заводчики, видные дворяне. Но это была недобрая, взрывоопасная тишь. Все чего-то выжидали, пытались в сумасшедшем нагромождении событий прозреть будущее. Но оно пока не вырисовывалось.

Зимой этого года отец распрощался с сыном и уехал работать в Москву. Там, объяснил он, и платят больше, и работа интереснее" Антон понимал, что дело тут вовсе не в работе, но не расспрашивал. Без толку. Перед отъездом Василий Андреевич устроил сына на хорошее место. Кочегаром на мельницу Вахрамеева, что высится серой пятиэтажной громадой над Которослью. Работа эта могла считаться хорошей только по нынешним временам. Была она тяжёлой, жаркой и пыльной. Поначалу было очень туго. Но Антон, крепкий, смышленый и ухватистый, быстро свыкся. Работали сменами по двенадцать часов. Антону как учащемуся сделали послабление -- день через три, без ночей. В училище на его "рабочие" прогулы смотрели сквозь пальцы. Точно так же "прогуливали" все ученики старших классов. Да и шло к тому, что училища да гимназии скоро вовсе упразднят. Что будет взамен -- никто не знал. И, распуская учеников на каникулы, преподаватели и начальство веско и многозначительно -- будто навсегда -- попрощались с ними.

Мельничные старожилы вздыхали и ворчали, вспоминая старые добрые предвоенные времена. Тогда и зерно было крупное, налитое. И мука выходила белее. Не то, что нынешнее дерьмо. И топили чистейшим антрацитом. Чёрным. Блестящим. А сейчас пыль одна да штыб. Да и работа была не чета теперешней. Старик Вахрамеев гнул в дугу, но и платил исправно. А теперь не работа. Дуракаваляние. За карточки" Тьфу!

Но для Антона это было отнюдь не "тьфу". К концу смены ломило спину, гудела голова от жара, и теперь, летом, он подолгу после работы отмокал в Которосли у маленького пляжика за кустарником, лёжа в прохладном потоке и видя над берегом, как знак судьбы, всё ту же Вахрамеевскую мельницу с буро дымящей трубой. Лишних вопросов о будущем Каморин себе не задавал. Ни к чему. Пусть тяжело. Пусть на ладонях вздулись и затвердели мозоли. Зато можно жить, не суетясь и не дёргаясь. Он получал карточки по полноценной -- рабочей -- норме, иногда перепадала и мука -- высочайшая ценность, которая на Сенном рынке шла в любой обмен с большой выгодой. Да и работали они всё же не на какого-то ушлого купчину, а на всю губернию. Для людей. И Антон считал это важным, нужным и, главное, справедливым.

В один из вечеров после смены Каморин по обыкновению блаженствовал в реке. Замерев на спине, он с наслаждением ощущал, как бегучая вода Которосли расслабляет его, вымывает усталость из одеревенелых мышц. Открыв глаза, Антон увидел мельком, как по высокому берегу, по тропинке, торопливо движется невысокая, худенькая женская фигурка в платочке и длинной юбке. Он, конечно, не обратил бы внимания, но характерные отмашки рук, да и сама походка -- по-мальчишечьи скорая и твёрдая -- показались ему знакомыми. Давно знакомыми. С детства. Дашка! Да, это, кажется, она! И Антон, раньше чем успел что-либо сообразить, уже выскочил из воды, обтёрся наскоро и принялся поспешно одеваться. Догнать! Догнать" А если он обознался? А если" Если Даша сердита на него, что не появляется у них? Если прогонит? А, пусть. Пусть!

И резво, взмахивая руками, Антон потрусил вслед за удаляющейся девушкой.

-- Даша! Дашка! -- окликнул он, подбегая. И похолодел. А ну, как обознался-таки? Во конфуз!

Девушка вздрогнула, приостановилась, обернулась. И просияла. Её улыбка была полной, радостной, счастливой. От неё смешно морщился нос и чуть приоткрывались дёсны над зубами.

-- Анто-он? -- ошарашено моргая, вопросительно протянула она.

-- Даша" Дашенька" -- пробормотал Антон, неудержимо улыбаясь в ответ.

И с этих пор они встречались каждый вечер. Антон уже знал всё о её жизни. Даша, оказывается, тоже работала. Учила грамоте малышей в рабочей слободке, в Тверицах, что сразу за Волгой. Мать, Нина Петровна, работала в детской больнице фельдшером, но в последнее время стала сдавать здоровьем, взяла отпуск и жила теперь в деревне под Рыбинском. Даша по-прежнему жила нелегко, но, по крайней мере, не голодала. И -- главное! -- в ней не осталось и тени от той придавленной, заморённой, потемневшей от невзгод девочки. Это была теперь взрослая, полная неброского достоинства девушка, уже вошедшая в отпущенные природой манящие, будоражащие формы. Особенно волновала коса. Толстая, в два Антоновых пальца, тугая, цвета зрелой пшеницы и длинная, до пояса. Антон упросил-таки Дашу не закалывать её, не прятать под платком, а носить свободно. Девушка упрямилась сначала -- не привыкла, -- но уступила. И чувствовалось, что ей очень нравится его внимание.

Когда Антон был свободен, он встречал Дашу у пристани перевоза. Или у беседки на верхней набережной. Болтая и смеясь, они неспешно шагали вдоль реки, крепко держась за руки. Антон провожал её до Пошехонской улицы, и там, у Дашиного переулка -- так у Каморина сам собой назвался безымянный тупичок, где стоял её дом -- они, кивнув друг другу, расставались. Уходя, Даша оборачивалась, улыбалась и мило махала ему рукой. Одними пальчиками. И Антон уходил, весь в надежде на следующий вечер и в досаде на медленное время.

Так прошло полмесяца. И вот вчера Антон, по обыкновению, поджидал Дашу у перевоза. Но она появилась совсем с другой стороны -- из города. Обеспокоенный Антон участливо заглянул ей в лицо -- и едва не отшатнулся. На него смотрела та, прежняя Даша, которую он помнил год назад. Лицо заострилось. Под глазами -- усталые бессонные круги. А ещё -- испуг. Никак нельзя было поймать её взгляда. Она то и дело опасливо озиралась.

-- Дашка, что случилось? -- встряхнул её за плечи Антон.

-- Антон" -- еле слышно проговорила она. -- Я" Я завтра уезжаю" Мне очень надо" Срочно"

-- Да что ты? Зачем? Куда? -- не понимал Антон.

-- В Рыбинск. Завтра пароходом" -- затухающе прозвенел её голос.

-- Да что там? С матерью что-то? -- почти кричал Антон ей в лицо.

-- Да" Болеет" Написала" Зовёт" -- и девушка махнула рукой в сторону Волги. -- Ты не беспокойся. Всё будет хорошо. Я скоро" Мы увидимся. И, Антон, не провожай меня. Я сама" Прошу тебя, не надо. Ради меня"

-- Господи, Дашка" Ну хорошо, не буду. А завтра-то? Завтра можно проводить? На пароход? -- бормотал совсем сбитый с толку Антон.

-- Не надо" Впрочем"если хочешь. Он в половине одиннадцатого отходит" Всё, не могу больше" Прощай.

И, коротко поцеловав его в щёку, девушка поспешно исчезла в сумерках. А Антон так и остался стоять, озадаченно скребя в затылке.

Всё это до малейших подробностей вспомнилось ему сейчас, когда он, уйдя с пристани, медленно брёл по берегу. А тут ещё этот странный и страшный человек на пароходе" Ерунда, конечно, пустые страхи, но кто знает" Кто знает! Антон был не на шутку встревожен и озадачен.

У берега, возле барж и лодок, шла ленивая возня. Впереди был целый день жары и тягучей, гнетущей неопределённости. Антон тяжко вздохнул, расправил спину и зашагал в сторону трамвайной остановки.

И вдруг" Голову, что ли, напекло, чудится" Имя своё он услышал. Окликнули его. Тихо, тоненько. И голос. Дашкин голос, из тысячи узнаешь, не перепутаешь. Вздор! Она же сейчас на пароходе! Даже оборачиваться не стал. А в груди тоскливо закололо. Плохой это знак. Очень плохой.

-- Антон! -- снова донеслось до него. Громче. Протяжнее. Отчаяннее. Но всё же приглушенно, боязливо.

-- Дашка" -- прошептал он. -- Дашка! -- крикнул во весь голос и заоглядывался. Вон, вон она, за деревом, по ту сторону рельс, будто прячется от кого"

И со всех ног бросился к ней.

-- Дашка! Ты что" Как? Как ты здесь? -- задыхаясь, захлёбываясь, выкрикнул Антон, подбегая к девушке. Она сидела за деревом на фанерном обтёрханном чемоданчике. Тут же, рядом, лежал толстый узел из старой жёлтой простыни. С бельём, наверное. Даша подняла голову, и большие, серые, полные слёз глаза с болью и мольбой вскинулись на Антона. И что-то жалкое, отдалённо похожее на улыбку, пробежало по припухшим бледным губам и впалым щекам.

-- Антон" Антон" Как хорошо, что ты пришёл! Что ты услышал" -- тихо пробормотала она и расплакалась. Дрогнули плечи под тонкой белой кофтой с кружевными рукавчиками. Судорожно задёргался круглый, добрый подбородок. Жалко зашмыгал маленький, мягкий, как клубничка, нос. Обиженно раскрылись жалостливым треугольничком губы, и крупные слёзы выбрызнулись на скулы из-под коротких ресничек. Но даже такая -- зарёванная -- Дашка была очень мила Антону, влекла к себе и волновала. И он, не помня себя, опустился перед ней на корточки, взял её за руки и заглянул в лицо.

-- Дашка" Дашенька" Ну? Чего ревёшь-то? На пароход опоздала, что ли? Да?

Девушка всхлипнула и, закусив губу, долго и пристально посмотрела на Антона.

-- Да, -- кивнула она и, высвободив руку, утёрла лицо рукавом. -- Думала, успею, а он" -- и отчаянно махнула рукой.

-- Тоже мне, горе! -- улыбнулся ей Антон. -- Через три дня уедешь. Загодя придём, ночевать на пристани будем" Будем, Дашка?

-- Будем" -- улыбнулась сквозь слёзы девушка.

-- Да чего ты так уж? Мать, что ли, совсем расхворалась?

-- А? -- будто не расслышав, подалась она к нему. -- Мама-то? Да, болеет"

-- Ну, ничего, ничего. Подождёт три денька, не страшно. Ерунда какая" А ты уж сразу в рёв. Негоже. Взрослая тётя. Почти учительница" -- успокаивающе, с улыбкой, шептал он ей.

Подержал её руки в своих, погладил тонкие, хрупкие запястья. И не выдержал.

-- Хорошая ты, Дашка" -- внезапно выпалил он и зажмурился. -- Ну почему ты такая хорошая? Даже когда ревёшь?

Даша горестно покачала головой под голубой, в белый горошек, косынкой, откинула с груди за спину свою роскошную пшеничную косу и вдруг улыбнулась. Во всё лицо. Сморгнулись последние слезинки, дрогнули в уголках губы, заиграли ямочки на щеках.

-- Спасибо тебе, Антон. Как хорошо" Что мы вместе! Снова вместе" -- вздохнула она, посерьёзнела, подобралась, встала с чемодана и одёрнула свою длинную -- до лодыжек -- юбку.

-- И пойдём. Пойдём скорее отсюда, не могу я здесь больше, хватит, -- и, опасливо оглядевшись, подхватила чемодан и узел.

-- Пойдём" -- пожал плечами Антон. -- Только не горячись. Это понесу я, -- и осторожно перехватил у неё вещи. Недоговаривает Дашка, ох, недоговаривает. Напугана. И здорово, кажется. Но чем? Какая-то здесь загадка. Но ничего. Ничего. Только не надо лезть с расспросами. Пусть сама. Когда сможет.

Поднялись по крутой лестнице на верхнюю набережную и пошли по Казанской улице над Семёновским съездом. С каждым шагом Даша веселела. Будто отпускало её. Она перестала тревожно озираться, шла впереди, весело притопывая поношенными чёрными ботиночками на низком каблуке и звонко смеялась на притворные жалобы Антона по поводу тяжести вещей. Ранним утром город хорошо прополоскало дождём, улица была свежа и умыта. Под водосточными трубами ещё стояли мелкие лужицы. Но солнце припекало, и было уже душно.

-- Уф-ф! -- вздохнул Антон. -- Прижаривает" А знаешь, Дашка, я-то тоже к пароходу опоздал! Как оборвалось всё" И тебя нет, и как я теперь" Привык я к тебе, вот чего, -- рассмеялся он. -- А ты -- вот она! Знать, судьба нам ещё три денька вместе побыть. Здорово, Дашка! Здорово ведь, а?

-- Здорово" -- отозвалась девушка, обернулась на ходу и подмигнула Антону. -- Как хорошо, что ты" Что ты есть. Я ведь совсем одна. Тоже приросла к тебе за эти полмесяца, сама не знаю" -- и стеснительно заморгала. И руками развела.

Антон смутился. До дрожи, до изнеможения хотелось сейчас привлечь её к себе. Обнять. И даже -- совсем дерзкое -- поцеловать, но руки были заняты. Да и будь они свободны -- всё равно бы не решился. И только счастливая, тёплая и чуть глуповатая улыбка плавала по его широкому лицу.

Впереди была Семёновская площадь и поворот на Пробойную улицу. Там же, неподалёку -- трамвайная остановка. Оттуда легче было уехать: чаще ходили вагоны. Шедшая впереди Даша уже вышла из-за угла на Пробойную, но вздрогнула, отступила, побледнела и схватила Антона за рукав.

-- Антон! Стой. Не ходи туда" Подождём. Подождём давай! -- прерывающимся голосом пролепетала она, и Антон почувствовал, как ему передаётся её волнение и дрожь.

-- Дашка" Да ты чего? Что там такое-то" Ну-ка" -- и подался было заглянуть за угол, но Даша накрепко вцепилась в него, почти повисла.

-- Нет! Нет, Антон! Ты не знаешь" Хорошо, что не знаешь" Там тот" Высокий" Погодин! -- страшным шёпотом, с мольбой и ужасом в глазах выговорила она, побледнела и пошатнулась. Антон подставил чемодан и усадил её.

-- Сиди -- и не с места! -- прикрикнул он, отошёл и осторожно выглянул из-за угла, смиряя колотящееся сердце. По тротуару, метрах в двадцати, неспешно удалялся какой-то человек в пиджаке, брюках и шляпе-котелке. Приостановился и со скучающим видом принялся рассматривать вывеску какой-то конторы. Антон разглядел на его лице усы и бороду. Был этот человек и в самом деле высок, худ и сутул, но ничего опасного и угрожающего в его облике не было. Постояв с полминуты, он снова двинулся по тротуару в сторону Ильинской площади. Весь в досадном недоумении, Антон вернулся к Даше.

-- Ты шутишь, что ли, -- с легким раздражением спросил он. -- Или бредишь? -- и осторожно коснулся её лба. -- А может, я чего-то не понимаю?

-- Антон, да послушай меня, -- просительно вздохнула Даша. Она уже успокоилась. -- Это Погодин. Он тут, на Пробойной, в номерах живёт. Я знаю. Не надо, чтобы он нас видел. Пусть пройдёт. А мы -- после. Я потом всё тебе расскажу, Антон. Не здесь"

-- Но Дашка" Сама подумай: идёт по городу какой-то дядька. Пусть высокий, пусть Погодин или кто" Ну и чёрт с ним, идёт, никого не трогает, мы тоже. Почему мы должны его бояться? Не понимаю, -- сварливо, чуть хорохорясь, поговорил Антон, чувствуя, однако, как в душе нарастает серьёзное беспокойство.

-- А потому, -- вздохнула Даша. -- Я из-за них не поехала, пароход пропустила. Хорошо, они меня не видели. А то бы" -- и дрогнула голосом. -- Да не стой ты таким болваном, Антон, бери вещи" -- и встала. Антон машинально подхватил узел и чемодан.

-- И рот закрой, -- тихо добавила Даша. -- Хорошо, я их вовремя увидела, они впереди шли. Этот, Погодин, и второй. Виктор Иванович. Главный над ним, кажется. Антон, это страшные люди. Особенно тот, второй. У него глаза убийцы. И сам он" Я такое видела" -- и голос, слёзно задрожав, сел до шёпота. Девушка зябко съёжилась.

-- Да подумаешь -- глаза" -- пожав плечами, пробормотал Антон и тут же вздрогнул, как от ожога. Глаза! Тот жуткий пассажир на корме парохода" Глаза смерти" Значит" Значит, всё это правда? Не бред, не вымысел" Но как? И почему"

-- Антон, да что с тобой? Очнись. И так тошно"

-- А? Нет, я слушаю. Ты продолжай, Дашка, я ничего, -- медленно ответил он, ощущая колючий, противный поток мурашек от затылка к пояснице.

-- Я" Я думала, они уехали. Оба. Уже обрадовалась. А этот, Погодин, здесь" Да и тот, второй" Может, тоже остался. Страшно, Антон. Мне очень страшно"

-- Дашка, ну а ты-то откуда их знаешь? Что у вас общего-то? Что за люди? -- еле удерживая голос от предательской дрожи, спросил Антон.

-- Не спрашивай. Не надо. Потом. Не здесь" А если тот, Виктор Иванович, тоже остался, то нам не жить. Ни мне, ни тебе.

-- Нет. Уехал твой Виктор Иванович, -- махнул рукой Антон. -- Видел я его. Пароход уже отошёл, а я на пристань выскочил" Он на корме стоял. Так на меня поглядел, я думал, сердце выскочит! Змей! Истинно змей! Ты как про глаза сказала, я сразу понял" Нет. Уехал он.

-- Слава Богу, -- вздохнула Даша и перекрестилась.

-- Но" Кто они? Бандиты? Воры? Спекулянты? -- спрашивал Антон, пытаясь казаться собранным и деловитым. Но он был ошарашен и, что таить, напуган.

Даша отчаянно замотала головой.

-- Не знаю" Ничего, ничего я не знаю. Но они не одни, у них сообщники в городе. Они убийцы, Антон. Это я точно знаю. И замашки у них" Как у шпионов. Антон, -- перешла она на шёпот. -- Я правда ничего не знаю, но тебе" Тебе со мной лучше не показываться в городе. Со мной опасно, понимаешь? Они могут следить" Может, и сейчас следят, а мы не знаем. Да не озирайся ты, мало ли" Погодин-то неспроста остался. Давай я поеду домой, а ты"

-- Перестань, Дашка. Никуда ты одна не поедешь. И не нагоняй страху, с меня и так хватит. Вот что, -- чуть поколебавшись, взглянул на Дашу Антон. -- Сейчас мы пойдём ко мне. Домой. Но пешком, окольными улицами. Ко мне ближе. Передохнём, обмозгуем. Ты всё мне расскажешь. Всё как есть. А там, может, и решим чего" Вдвоём-то всё легче. Главное, Дашка, ты не одна теперь. Об этом помни. Идём.

Многое передумал Антон, пока они брели улочками, переулками и проходными дворами по городу. Ещё больше перечувствовал. Ему всё казалось, что кто-то всё время смотрит ему в спину. Путь был давно изученный и исхоженный: Антон вот уже почти семь лет ходил так в своё училище. Только сегодня он нарочно выбирал поглуше и поокольнее. Уже у Данилова переулка, где жил Антон, они на всякий случай сделали длинную петлю до соседней -- Даниловской же -- улицы и зашли в переулок с другого конца. Это, конечно, было совсем ни к чему, но очень хотелось показать Даше, что он ничего не боится, что умеет уходить от опасности, и с ним она не пропадёт. Не сразу до Антона дошло, что в этих закоулках, глухих улочках и дворах они более всего уязвимы для злоумышленников. Это открытие было очень неприятно, но оно же и убедило Антона в том, что никто за ними не следит. Тем не менее тревога и маленький, холодный страшок стояли комком у горла. И отступили только дома, когда Антон накрепко запер калитку и входную дверь.

-- Давай, Дашка, проходи, не тушуйся, -- подбадривал он девушку, помогая ей разуться. -- Вот так, снимай свои кандалы. Вон ноги-то натёрла, того гляди волдыри пойдут" Голодная небось?

-- Нет-нет, Антоша, не хлопочи. Я только" Попить бы мне" Пересохла вся, жарко, -- ужасно стесняясь, пролепетала Даша. Антон провёл её в маленькую тесную заднюю комнатку с окном во двор, усадил за стол, бросился на кухню, налил в кружку воды из холодного самовара, напился сам и принёс Даше. Она жадно вцепилась в кружку и припала к ней губами. Пила беспорядочными глотками, и слышно было, как зубы судорожно прикусывают жестяной край.

-- Бедная ты моя, бедная" -- горестно вырвалось у Антона. Он смутился.

-- Нет, -- отдышавшись, с лёгкой улыбкой ответила девушка. -- Раньше была бедная, а теперь -- нет. Теперь мы вдвоём. Теперь не так страшно" Ой, Антон, ещё принеси, а?

И целый час в доме звенел негромкий, взволнованный Дашин голосок. Она сбивалась, останавливалась на мелочах, которые казались Антону ненужными, стойко боролась с подступающими слезами, часто пила воду из кружки и стеснительно прятала под стул босые ноги. Антон, глядя на неё во все глаза, кивал, поддакивал, ласково подбадривал и поглаживал по руке, которую бережно держал в своих ладонях.

Вы умрёте. Только и всего"

Занятия в Тверицком начальном училище проходили позавчера в первой половине дня, и около трёх часов пополудни Даша была уже на перевозе. Разморённая жарой, она села на трамвай у пристаней, и через двадцать минут неторопливой и тряской езды вышла из вагона на Сенной площади. День был не базарный, будний, и народу на площади почти не было. У торговых рядов, явно маясь зноем и бездельем, слонялся милиционер в белой гимнастёрке и безалаберно висящей портупее. Да и в базарные-то дни здесь теперь было малолюдно -- денег у людей нет, всё по карточкам, торговли никакой, только обмен, да и опасно: запросто могут счесть спекулянтом и арестовать. Сенная -- ярмарочная -- площадь, судя по всему, доживала последние времена.

С площади Даша свернула на большую, широкую, но такую же пустынную Пошехонскую улицу. Вела она в сторону Которосли, чуть под уклон. Пройти надо было два перекрёстка до глухого тупичка, в конце которого и был Дашин дом. Неспешно шагая, Даша искоса взглядывала на своё отражение в полузаколоченных витринах бывших магазинов и лавок. В летней лёгкой выгоревшей шляпке, в затрапезной рабочей кофточке, в плотной пыльной юбке до пят она очень не нравилась себе и тяжко вздыхала.

А впереди, словно прогуливаясь, помахивая свёрнутой в трубочку газетой, неторопливо шёл неуклюжий, длиннорукий и как будто выпивший молодой человек в студенческой фуражке и серой толстовке под ремешком. Он неловко ставил ноги и чуть пришаркивал мягкими матерчатыми туфлями. Даша остереглась обгонять его: от таких можно ждать чего угодно. И нарочно остановилась, сделав вид, что прихорашивается у какого-то тёмного окна.

А странный молодой человек неспешной своей походкой нагнал-таки другого прохожего, плотного, с широким бритым затылком мужчину в сером кургузом пиджаке. Собираясь, видимо, его обогнать, он зашёл слева и вдруг резко, с небольшого замаха, ударил его свёрнутой газетой под затылок. Раздался глухой хрусткий удар и тихий стон. Мужчина пошатнулся и осел, подхваченный сзади под мышки молодым человеком. Тут же из-за ближайшего поворота вывернулась извозчичья пролётка с поднятым верхом. Из неё стремительно выскочил маленький вертлявый крепыш в белом картузе и полосатой рубашке навыпуск. Вдвоём они подхватили обмякшего мужчину и затолкнули в пролётку. Безвольно моталась его бритая голова с белым лицом. Из носа и ушей струилась вишнёво-красная кровь. И через минуту пролётка и седоки скрылись за поворотом. Даша, пронизанная и пришпиленная ужасом, который бывает в кошмарных снах, ни жива ни мертва стояла посреди тротуара, моргая вытаращенными глазами. Двинуться с места не было сил. И вдруг её правую руку стиснул цепкий, как тиски, хват. И неведомая сила втащила девушку в подворотню, а потом в заброшенный чёрный ход полуразрушенного дома во дворе. Здесь был полумрак и глухая, пустая тишина.

-- Не пытайтесь кричать, будет хуже, -- предупредил негромкий голос над ухом.

А она и не могла кричать. Из её судорожно разинутого, ловящего воздух рта вырывались лишь тихие, беспомощные хрипы. Незнакомец, чуть помедлив, отпустил свой железный хват и вышел из-за её спины. Это был сухощавый, чуть выше среднего роста мужчина в приличном, но пропылённом костюме серого цвета, бархатной жилетке и узкополой шляпе. Так одевались в городе конторские служащие -- чаще до революции, реже -- после, но в этой одежде не было ничего вызывающе-роскошного. Даже цепочка от часов, как отметила Даша уже потом, была обыкновенная, стальная.

-- Ну-ка, успокоиться! -- резко прикрикнул он. -- Тотчас же! -- и его губы под изящно закрученными усиками изогнулись в презрительной ухмылке. Но у Даши окончательно ушло сердце в пятки. Её затрясло.

Ни слова не говоря, незнакомец вдруг несильно, но резко дважды хлестнул Дашу по щекам. Лицо ожгло, в глазах всё на миг вспыхнуло и потемнело. Но дрожь прошла. Задышалось ровнее. И никакой боли.

-- Ну вот и прекрасно, -- опять улыбнулся незнакомец и сдвинул шляпу к затылку. -- Говорить можете? -- и пристально взглянул на девушку. Дашу снова обдало ледяным ужасом. Глаза незнакомца были печальны и страшны. Их внешние углы были трагично опущены книзу, а хищные, желтовато-серые зрачки холодно светились мрачной безжалостностью. От него так и веяло животной, парализующей жутью. Видимо, пожалев свою пленницу, незнакомец отвёл взгляд и подвинул шляпу на лоб.

-- Ну? Можете говорить? -- требовательно и резко спросил он.

-- А? Д-да" -- еле выдавила Даша нетвёрдым шёпотом.

-- Спасибо. Наконец-то, -- снова усмехнулся он. -- А теперь скажите-ка мне, барышня, что вы видели сейчас на улице?

-- Что" Ну" Какие-то люди" Я их не знаю! -- завсхлипывала девушка, и из глаз помимо воли выбрызнулись слёзы. -- Я домой иду" Я ничего вам не сделала!

-- Ничего, -- отрывисто выговорил незнакомец. -- Только и всего, что увидели сцену, которую вам видеть не следовало. И попали в серьёзную беду. Книжки читаете? Как поступают с ненужными свидетелями? Ну! Отвечайте! -- и вперил в Дашу свой скорбно-змеиный взгляд. Даша почувствовала, как в груди что-то оборвалось и гулко упало.

-- Вы" Вы"меня" -- тихо пролепетала она, отступая к стене.

-- Только в обморок не падайте. Иначе вам конец. У меня нет ни минуты возиться с вами. И, если я до сих пор это делаю, значит, не собираюсь убивать вас. Пока.

-- Но кто" Кто вы? Что вам нужно? -- у Даши вдруг появился голос. Дрожащий, плачущий. Но голос.

-- Ага. Это уже разговор. Кто я -- вам всё равно. А нужно мне от вас много. Очень много. Вы напрочь забудете о том, что видели на улице. Вы вообще по ней не шли и ничего не знаете. Ясно вам?

-- Да" И всё? -- заморгала Даша.

-- Нет, барышня. Не думайте, легко не отделаетесь. И не дрожите. Поедете сейчас в центр, на Пробойную"

-- Но"

-- Молчать. Там, напротив угла Варваринской, есть гостиница. Так, меблирашки" В тринадцатом номере там живёт Погодин Александр Алексеевич. Повторите.

-- По"годин А"лександр Алек"сеевич" -- послушно, заикаясь и цепенея под взглядом незнакомца повторила Даша.

-- Скажете ему, что Виктор Иванович велел кланяться. Он излечился от лёгкой простуды, которая так его беспокоила. Теперь его здоровье вне опасности. Нужно сказать именно эти слова именно в таком порядке. Повторите.

Запинаясь, Даша повторила и это. Но незнакомец нахмурился.

-- Не "просил передать", а "велел кланяться". Никакой отсебятины. Ничего не добавлять и не пояснять. Вы больше ничего не знаете. И не вздумайте фантазировать. Всё поняли? -- сухо и хлёстко спросил он.

-- Да, да" -- торопливо пролепетала Даша. -- Только" Только не смотрите на меня, мне страшно. А если" Если я откажусь?

Незнакомец хмыкнул и вздохнул.

-- Это будет глупо, барышня. Ничего особенного не случится. Мир не рухнет. Вы умрёте. Только и всего. Прямо здесь. Прямо сейчас. Вы не оставите мне иного выхода. Куда хуже будет, если вы посмеете рассказать кому-нибудь об этом. Сначала умрут ваши родители. Медленно и мучительно. На ваших глазах. А потом -- вы. В муках и унижениях, -- простенько, с улыбочкой ответил незнакомец, и у Даши почернело в глазах. -- И, барышня, если, не дай Бог, вам взбредёт в голову обратиться к властям, знайте, что они вас выдадут.

-- К-кому?! -- отшатнулась Даша и закашлялась.

-- Мне. Но не будем о неприятном. Я это для того сказал, чтобы вы поняли, что ваша жизнь во всей этой истории ни гроша не стоит. А вы подумайте, стоит ли эта история вашей драгоценной жизни. Я наблюдаю с этой минуты за каждым вашим шагом. Я вижу и слышу всё. Вам ясно? -- и две холодящие металлические искорки снова в упор уставились на неё.

Даша кивнула и зажмурилась.

-- Прощайте, -- услышала она и, когда открыла глаза, поняла, что стоит в заброшенном подъезде одна. И тут хлынули слёзы. Обильные, крупные, неудержимые. Не в силах справиться с ними, Даша уткнулась лицом в ладони, прислонилась к стене, сползла на корточки, сотрясаясь всхлипами. Она одна, одна, совсем одна лицом к лицу с какими-то страшными людьми, подстерегающими её на каждом шагу. Ну почему, почему именно её угораздило влипнуть в эту жуткую и непонятную историю? Впрочем" Пусть лучше она. С Антоном бы, например, этот кошмарный тип не стал церемониться ни минуты. Пырнул бы ножом -- и поминай, как звали. Или по голове. Как того, на улице... Странно, но эти мрачные мысли чуть успокоили её. Было страшно. Было очень жалко себя. Но от судьбы, видно, и вправду не уйдёшь. К тому же мама ещё в начале лета уехала к родным в деревню под Рыбинск. Хоть за неё-то можно не бояться. И, конечно, надо уезжать самой. Как можно скорее.

Слёзы унялись. Даша наскоро утёрлась рукавом кофты, надвинула поглубже шляпку и выбежала через двор на Пошехонскую. Усталости и панической слабости как не бывало. Только бы скорей отделаться от этого гадкого поручения страшного незнакомца. Даша успела вскочить в уже отходящий трамвай на Сенной и через четверть часа уже шагала по Пробойной улице.

-- К господину Погодину, в тринадцатый" -- слабым, совсем детским голосом пролепетала она у стойки дежурной. Та подняла глаза от вязания, безразлично оглядела девушку и кивнула.

Тринадцатый номер был на первом этаже, в середине длинного темного коридора. Даша робко постучала и осторожно, с оглядкой, перекрестилась.

-- Открыто, -- раздался громкий гулкий голос из глубины комнаты. -- Входите!

Даша несмело толкнула дверь и переступила порожек. Перед ней стоял высокий сутуловатый человек лет сорока пяти с густой, каштановой, зачёсанной назад шевелюрой, давно не стриженой бородкой и такими же неухоженными, взъерошенными усами. Он, видимо, только что умылся, ворот белой рубашки был расстёгнут, лицо мокро блестело, на плече висело полотенце, а из крана умывальника жестяно капала вода.

-- Здравствуйте. Слушаю вас, -- миролюбиво проговорил постоялец, чуть склонив голову набок.

-- Здравствуйте" Вы -- господин Погодин Александр Алексеевич? -- волнуясь, спросила Даша.

-- Да. Чем могу служить? -- на миг выпрямился он и тут же снова ссутулился. -- Проходите. Присаживайтесь, -- и придвинул ей скрипучий венский стул.

-- Я к вам от Виктора Ивановича, -- торопливо начала Даша, но запнулась, увидев, как нахмурились густые брови над выпуклыми карими глазами Погодина.

-- Так-так. Дальше, -- подбодрил он.

-- Виктор Иванович велел кланяться вам. Он излечился от лёгкой простуды, которая так"его беспокоила. Теперь его здоровье вне опасности, -- заученно, припоминая на ходу, протараторила Даша и облегчённо вздохнула.

-- Гм" Излечился, значит? -- Погодин задумчиво провёл ладонью по усам и бороде. -- Ну-ну. Рад за него. Это всё?

-- Всё. Я могу идти? -- привстала Даша.

-- Нет, барышня. Уж простите, чуть задержу. Чаю приказать?

-- Нет-нет. Спасибо. Я спешу" -- еле проговорила Даша, ожидая очередной неприятности.

-- А каким же чудом вы познакомились? С Виктором Ивановичем? -- с улыбкой спросил Погодин.

-- Он не велел говорить. Извините. Не могу.

-- Стращал? -- смешливо прищурился Погодин. -- Стращал, вижу. Зарёванная вы. Как вас звать-то?

-- Дарья" Но я больше ничего не знаю! -- почти выкрикнула она.

-- Не волнуйтесь, Даша. Вижу, вы человек случайный. Но, надеюсь, Виктор Иванович всё вам доходчиво объяснил, и мне этого делать не придётся. И слава Богу. Вот какое дело, Дашенька. По правилам вежливости я обязан ему ответить. И вам придётся передать ему мой ответ.

От одной мысли о новой встрече с чудовищным Виктором Ивановичем у Даши перевернулось всё в глазах.

-- Нет! -- отчаянно крикнула она. -- Нет" -- повторила, чуть успокоившись. -- Как я найду его? Нет, я не смогу" Об этом мы не договаривались"

-- Виктор Иванович предупреждал вас о возможных последствиях? -- резко перебил Погодин. -- Мне к этому добавить нечего. Вы уже не ребёнок, согласились сознательно, отдавая себе отчёт. Будьте сегодня в шесть вечера в сквере у Власьевской церкви. Виктор Иванович найдёт вас там. Скажете ему" Эй! Эй! Даша!

Это было последнее, что донеслось до бедной девушки. Очнулась она на кровати тринадцатого номера от резкого, режущего запаха нашатыря. Скинула с лица платок и увидела Погодина, который неспешно колдовал за столом над кожаной коробочкой походной аптечки.

-- Очнулись? Слава Богу, -- одними глазами улыбнулся он. -- Слабая вы, Даша. Недоедаете, наверно. Да что там, понимаю, -- махнул он рукой. -- Чёртово времечко" -- и вдруг нахмурился и построжал. -- Тем не менее освободить вас не могу. Так вот, Даша. Скажете Виктору Ивановичу, что родственники мои здоровы. Навещают иногда. Но скупердяи страшные. Привезли всего сорок пилюль сомнительного качества. Так что здоровье моё -- не очень, но надеюсь на посылку из Калуги. Вот и всё.

-- Вы тоже"болеете? -- выдавила Даша.

Погодин неопределённо хмыкнул.

-- У вас час в распоряжении. Подняться можете? Смелее. Вот так, -- и, взяв её за руки, помог встать, чуть придержав за плечи. Даша вздрогнула и отстранилась от его руки.

-- Да не дёргайтесь, -- усмехнулся он из-под нестриженных усов. -- Я не сделаю вам ничего плохого. И Виктору Ивановичу передам при встрече, чтоб не увлекался"психологическими экспериментами. Вредно это. При нашем-то здоровье"

На прощание Погодин ещё раз, как назойливый гимназический учитель, повторил с Дашей заданный для Виктора Ивановича урок. И остался доволен. И вообще показался девушке если не добрым, то уж, во всяком случае, куда более симпатичным, чем страшный и ненавистный Виктор Иванович.

А ведь с ним, с этим негодяем, ещё предстояло встретиться. И стоило подумать об этом, как подкашивались ноги. Да и последствия обморока ещё напоминали о себе лёгкой тошнотой, головокружением и летящими вспыхивающими искорками перед глазами. Но было и ещё одно ощущение. Новое. И самое гадкое. Даше теперь казалось, что все люди на улице поворачиваются и смотрят на неё. Только на неё. Взгляды, казалось, так и ползали по её спине, по плечам, по голове под шляпкой. Как мухи. Нет, ещё хуже. Как вши.

На Театральную площадь с Пробойной вёл короткий и прямой путь -- по Варваринской улице мимо банка. Но до шести было ещё более получаса, и Даше совсем не хотелось встретиться с Виктором Ивановичем раньше времени. Он-то наверняка уже где-то там бродит, дожидается. И девушка избрала длинный окольный путь мимо Ильи Пророка и присутственных мест, затем вверх по Угличской к Знаменским воротам. Шла медленно, опустив голову, запинаясь и приостанавливаясь. Неимоверная тяжесть давила на плечи и сжимала виски. "Господи, дойти бы. Не упасть" Мамочки, что же со мной будет"" -- шевелила губами Даша, изо всех сил борясь с подступающими слезами. Мнилось ей всё навязчивее, что это сон, всего лишь кошмарный сон, он уйдёт бесследно, стоит лишь проснуться" Проснуться. Если бы!

Требовательно рявкнул клаксоном у гостиницы "Бристоль" обшарпанный открытый "Фиат" с замызганным, замасленным шофёром за рулём. Из подъезда вышел высокий человек в красноармейской форме, при портупее, с увесистой кобурой на поясе. Щегольскую новенькую фуражку с красной звёздочкой он держал в руке и моргал сквозь круглые очки на залитое солнцем небо. На его полных губах и небритых щеках играла полуулыбка. Он вскочил в машину и, как большой толстоклювый попугай, взгромоздился на сиденье. Автомобиль зафырчал, задымил, качнулся и со скрипом покатил по Екатерининской улице. Важный седок остро глянул на Дашу из-под очков, улыбнулся, пригладил чёрные густые волосы и надел фуражку.

"Не вздумайте обращаться к властям, барышня, -- зашелестел в голове вкрадчивый, угрожающий голос. -- Вас выдадут" Вы умрёте. Только и всего""

Самое страшное, что, если и впрямь убьют, никто её и не хватится. И не узнает ничего. И не найдут. Увезут вот так же, на извозчике, закопают, как собаку, и ищи-свищи, лей слёзы, мамочка" Потёмки. Одни сплошные, жуткие потёмки. И она одна. Совсем одна" Хоть бы кто знакомый навстречу! Вот если бы Антон" Она дала бы ему знать" Но как? И о чём? Нет. Безнадёжно. Всё безнадёжно"

Ни жива ни мертва, давясь отчаянными слезами, прошла Даша Знаменские ворота и оказалась у Власьевской церкви. Время ещё было, но бродить бесцельно не оставалось больше сил, и она в изнеможении опустилась на скамейку в сквере. Недалеко справа желтело огромное, с полукруглыми колоннадами и в белых барельефах здание Волковского театра. Мимо него по мостовой лениво шаркали прохожие и неторопливо трусили извозчики. Позади Даши была трамвайная остановка и лязгал подходящий вагон. Откуда и как появится этот жуткий человек? Эта мысль донимала и пугала Дашу всё сильнее. Очень не хотелось, чтобы он явился внезапно. Она испугается, начнёт теряться, забудет что-нибудь или перепутает" Да где же он наконец?! И, прикрыв глаза, девушка принялась твердить Погодинское сообщение. Боже, какая чушь! Сорок пилюль" Что это? Патроны? Или бомбы? Ох, нет, это можно сойти с ума. Даша-Дашенька, повезло ж тебе попасть в историю! И как теперь выпутываться" А никак. Хода назад, кажется, нет. Ужасно хотелось расплакаться, но" Потом. После. Сейчас нельзя. Никак нельзя.

-- Здравствуйте, барышня. Добрый вечерок, не правда ли? -- раздался совсем рядом негромкий знакомый голос. Век бы его не слышать! Даша вздрогнула. Виктор Иванович сидел на скамейке рядом с ней. Всё тот же костюм-тройка со стальной часовой цепочкой. Та же шляпа на голове. Узкие поля над страшными, пронзительными глазами. Сидел он в вальяжной позе, откинувшись на спинку скамейки. Правая рука лежала поверх спинки недалеко от Дашиного плеча. Девушка хотела было обернуться к нему, но почувствовала на шее лёгкий, цепкий хват его холодных пальцев. И замерла, застыла в ужасе.

-- Не надо оборачиваться, -- с лёгкой улыбкой в голосе попросил Виктор Иванович. -- И вообще, поменьше движений. Это опасно, -- и тут же убрал руку.

-- Я рад, -- продолжил он, -- видеть вас здесь. Слушаю вас внимательно.

-- А" Да-да. Сейчас" -- мучительно сглотнув, проговорила Даша, собралась с духом и задыхающейся скороговоркой выпалила ему сообщение Погодина.

-- Ага. Вот как? -- приподнял брови Виктор Петрович, терпеливо выслушав её. -- Ну-ну. Да вы не волнуйтесь. И, простите, в горячке не успел спросить вашего имени"

-- Дарья" Дарья Максимовна, -- запнувшись, ответила девушка.

-- Дарья Максимовна" Звучно. В другой момент поцеловал бы вашу ручку, да сейчас не до этикета. Что ж, Дашенька, благодарю вас. Для первого раза вы неплохо справились. Сделали, правда, несколько нежелательных ошибок. Ну вот зачем, скажите, вам вздумалось играть в гляделки с военным комиссаром у "Бристоля"? Я легко мог заподозрить связь между вами. А это смерть, Даша. Верная смерть.

Даша задрожала.

-- Но я" Я его не знаю" Я"впервые видела. Он сам" -- срывающимся голосом заговорила она.

-- А я вам верю, -- успокоил Виктор Иванович. -- Пока, во всяком случае. Я вижу, что вы, несмотря на всё, девушка серьёзная и смелая. Возможно, вскоре вы получите новое задание. А может, и нет. Но будьте готовы и ничему не удивляйтесь. Вас найдут, если понадобитесь.

Даша машинально кивнула.

-- Ну вот, Дашенька. Я очень рад знакомству с вами. Вам оно, конечно, неприятно, но такова судьба. Выйдете на угол у Кокуевки, наймёте извозчика -- и домой. Вот деньги. Не спорить, -- железно отрезал он, заметив её слабый отстраняющий жест. -- Это приказ. Сейчас вы встанете и спокойно, непринуждённо, не оглядываясь, уйдёте. Кстати, Даша. Вам доводилось где-нибудь в церкви видеть над алтарём глаз Божий? Роспись такая, -- пояснил Виктор Иванович, выжидательно глядя на Дашу.

-- Глаз? -- непонимающе прошептала девушка.

-- Глаз, -- кивнул Виктор Иванович. -- Всевидящее око.

-- Видела, кажется" Но при чём тут"

-- Для наглядности, Даша. Помните, что жизнь ваша висит с этого дня на очень тонком волоске. И повсюду, где бы вы ни были, куда бы ни пошли, за вами наблюдает вот такое же око. Не Божье. Наше, человеческое. И тем хуже для вас. Вот и всё. Прощайте. И помните -- не оглядываться!

Даша медленно поднялась и деревянно, негнущимися ногами, побрела в сторону театра. Извозчик у Кокуевской гостиницы подвернулся быстро, там они не редкость. С сальной ухмылкой он пригласил её в пролётку. Даша не торговалась, и извозчик, многозначительно похмыкивая, довёз её до перекрёстка Пошехонской и Большой Рождественской. Дальше, до дома, она шла пешком. Ноги словно налились свинцом, спотыкались, цеплялись одна за другую. На глазах выступали и сохли слёзы, трясла дрожь и мнился над самой головой страшный, прожигающий, холодно сверкающий глаз. Глаз смерти. Только дома железные, терзающие клещи чуть отпустили её, и Даша, бросившись на кровать, долго и слёзно ревела в подушку.

Пароход в Рыбинск уходил через день. Даша твёрдо решила ехать к матери. И вот сегодня утром она, выходя у пристаней из трамвая, к ужасу своему увидела, как к дебаркадеру, где уже стоял и дымил пароход, направляются двое мужчин. Это были -- Даша узнала бы их из тысячи похожих -- страшный Виктор Иванович и высокий, сутулый Погодин. Неторопливо и обстоятельно беседуя, они, судя по всему, готовились к посадке. Приостановились на мостках у самого дебаркадера, постояли. Скрылись.

У Даши потемнело в глазах. Ослабли и задрожали ноги. Она зашла за дерево у трамвайной остановки, и села на чемодан, низко пригнувшись. Сердце, скованное ледяным холодом, билось редко и лениво. Предобморочно. А если бы трамвай пришёл раньше, и она столкнулась бы с ними нос к носу?! А если бы ещё раньше? Тогда они встретились бы уже на пароходе, и об её участи можно было бы лишь горько догадываться. Есть всё-таки Бог. Есть, кто бы чего ни говорил!

Пароход уже отходил от пристани, когда по дощатому настилу к дебаркадеру пробежал взмыленный и растерянный Антон Каморин. Даша радостно вздохнула. Почти вскрикнула. Вот он, друг. Настоящий. С ним не страшно. И слёзы облегчения сморгнулись с ресниц. Стало вдруг легко и хорошо. Даже солнце светило теперь по-другому, и жара ощущалась благодатью едва не потерянной жизни. Враги исчезли. И друг рядом" Сейчас!

Вытирая глаза, Даша не заметила, как вышел с дебаркадера и исчез с набережной Погодин. Она думала, что он уплыл вместе со своим ужасным подельником. И до крика, до полуобморока перепугалась, увидев его за углом Пробойной, когда они с Антоном шли с набережной. Значит, Виктор Иванович уехал в Рыбинск один"

Нелегко далась Даше эта путаная, жутковатая, но очень правдоподобная история. Закончив рассказ, она долго сидела молча, уткнув лицо в ладони и низко опустив голову.

-- Ты веришь мне, Антон? -- прошептала вдруг она, робко взглянув на него.

-- Дашка! -- в полном смятении ошеломлённых чувств бросился к ней Антон и осторожно обнял за плечи. -- Хоть во мне-то не сомневайся! Я теперь с тобой. Я не оставлю" Я тебя им не отдам! Ни на шаг не отступлю. Натерпелась, бедная" Молодец ты, я бы так перетрусил" -- в порыве сознался он и смутился.

-- Что делать теперь, Антон" Что делать? -- жалобно, из-под страдальчески выгнутых тонких бровей взглянула на него девушка. -- Я так измучилась" Две ночи не спала"

-- Что? А оставайся у меня. Я тоже один сейчас. Отец в Москве. Здесь-то спокойнее тебе будет. Оставайся. Впрочем, как хочешь, но учти: я от тебя ни на шаг не отойду. Даже если прогонишь. Вот так-то, Дашка. Главное, ты уцелела. Ты вчера ещё мне не понравилась. Затравленная, загнанная" А оно вон что! Ну ладно, всё позади. Ложись, отдыхай. А я тут. Я стерегу. Ничего не бойся. Ничего"

-- Спасибо, -- ласково коснулась его руки Даша. -- Антон, ты" Узелок мой принеси. И выйди. Переоденусь"

-- Да-да. Сейчас" -- закивал Антон, принёс ей узелок, улыбнулся и подмигнул. Но на душе скребли огромные, как тигры, кошки. И всё отнюдь не виделось ему столь безоблачным и безопасным. Но Даша здесь. С ним. Жива. Уже хорошо. "Будет что-то, Дашка" Ох, что же будет? " -- в который раз простучало в висках и вспыхнули в памяти холодно-пронзительные, змеиные глаза. Прикусив язык, он снова подмигнул девушке и вышел во двор. Начиналась в его жизни какая-то новая, загадочная, причудливая полоса. И с этим предстояло ещё свыкнуться.

Господин Погодин на платочном рандеву

Тесный, тёмный, в пропылённых плюшевых портьерах холл убогой гостиницы на Пробойной улице озарился на миг настырным солнечным лучом из приоткрывшейся двери. И снова погрузился в сонные сумерки, будто и не было на улице яркого июльского дня.

-- Вот и господин Погодин! -- приветливо воскликнула скучающая дежурная, женщина лет сорока, кругленькая, в платочке. -- Как там? Жарко? -- и протянула ему из-за стойки ключ от номера.

-- Да, припекает" -- рассеянно улыбнулся в ответ Погодин, взял ключ и зашагал по длинному узкому и тёмному коридору. Войдя в номер, он тщательно запер дверь, проверил, надёжно ли, скинул пиджак, разогнул сутулую спину, расправил затёкшие плечи. Он уже свыкся со своей сутулостью. Но тяжело всё-таки воображать весь день, что таскаешь на плечах мешок с песком. Ничего. Ничего. Недолго осталось. А уж там -- что выпадет"

Обстановка в его номере была спартанской. Аккуратно, по-военному, заправленная железная кровать. Старый педальный умывальник в углу у двери. Стол и два скрипучих венских стула у окна. Фанерный платяной шкаф. Вот и всё. Здесь он, по сути дела, только ночевал. Основная жизнь Александра Алексеевича протекала вне этой комнаты. Под низким ярославским небом, тут и там утыканным затейливыми шатровыми колокольнями. На площадях, в скверах, на набережных, в глухих малолюдных закоулках и тайных местах встреч с нужными людьми. Эта кропотливая, трудная, нудная и опасная работа подходила теперь к концу, сулящему или победу, или смерть. Он, Погодин, начал всё здесь почти с нуля. Он сколачивал воедино разрозненные группки местных офицеров, встречал и размещал приезжающих, насмерть бился за железную дисциплину и конспирацию. С превеликим трудом организовывал работу единого штаба. На это ушло полтора месяца каторжной работы, бессонных ночей, страшного нервного напряжения. И вот только сейчас, кажется, всё начало более-менее слаженно вертеться в нужном направлении. Приехавший на неделю, как генерал на смотр, Савинков внёс в дела резкое оживление, зарядил всех вокруг своим невиданным трескучим электричеством, и всё замелькало, закипело" Но он уехал. Теперь опять одному" И три дня до развязки. Это было нелегко, но вернулось спокойствие. Итак, через час ему, Погодину, надо быть в Демидовском сквере. Там предстоит довольно рутинное, но очень важное мероприятие. После него можно будет принимать самое главное решение. А пока можно передохнуть. Расслабиться. Подумать"

"Савинков, конечно, молодец" -- неторопливо размышлял Александр Алексеевич, растянувшись во всю свою длину на кровати и глядя в жёлтый, закоптелый от курева потолок. -- Но зачем он так напирает на поддержку Антанты? Неужто сам верит в эту чушь? Вряд ли""

И силой воображения Погодина Грязный потолок номера превратился в карту военных действий. Вот убитая муха. Это Ярославль. Чуть севернее пятно -- это Вологда. А вон там -- ещё дальше -- Архангельск, до которого от Ярославля семьсот с лишним вёрст. По зажигательным речам Савинкова, союзники, высадившись в Архангельске, ударят на Вологду и Вятку. По расходящимся направлениям. Растопыренными пальцами, а никак не кулаком. И только потом дойдут до Ярославля. Это какой же численности и силы должен быть десант, чтобы преодолеть такое расстояние без опаски за тылы и фланги? Полный бред. Только конченый идиот пойдёт на это.

А вот южнее, в среднем Поволжье, обстановка обнадёживает. Там с красными упорно дерутся и наступают чехи при поддержке отрядов Комитета Учредительного собрания. Комуча, по-новомодному. Если успеют взять Казань, то это уже зацепка, уже подспорье. Может, и удастся тогда навязать красной Москве полноценный Северный фронт. Комуч" Комуч. Ещё немного -- и хан Кучум. Чёрт побери эту революцию с её поганым языком!

И по воображаемой карте на потолке поползли, как на штабных учениях, толстые красные и синие стрелы, сшибаясь и перемешиваясь. Острый синий клин от Самары через Симбирск к Казани. Мощный красный редут на линии Муром--Арзамас--Казань. А чехи молодцы" Молодцы. Без них бы совсем кисло пришлось. А если удастся выступление в Муроме, то этот красный редут будет крепко подорван. А тогда" И в груди Погодина заиграл будоражащий холодок азарта. Но нет. Рано ещё. Рано"

Главное сейчас -- Рыбинск. Вон он, рядом, вверх по Волге. Без его арсеналов, без хорошей артиллерии нечего делать ни здесь, ни в Костроме, ни в Муроме. Лишь бы не подвёл Савинков. Лишь бы" Лишь бы.

И Погодин устало прикрыл саднящие глаза воспалёнными веками. Ох, поспать бы! Целые бы сутки продрых, будь возможность. А перед выступлением-то выспаться и просто необходимо" Да где там! Только чуть устранись, как всё пойдёт вразнос. Хитрецы местные генералы, Карпов и компания, давно тянут одеяло на себя. За ними глаз да глаз, иначе превратят всё в дурацкий фарс с неизменной трагедией в конце. Наполеоны" Отставной козы барабанщики!

Решительным волевым усилием Погодин открыл глаза и резко, как по боевой тревоге, вскочил. Нащупал в кармане висевшего на стуле пиджака часы-"луковицу". Половина второго. Полчаса до рандеву в Демидовском сквере. Пока дойдёт, пока осмотрится по дороге" В самый раз. Шляпу надеть не забыть. Так условлено. Да и голову напечь может. Жарко.

-- Снова по делам, господин Погодин? -- любезно проворковала из-за стойки дежурная в холле, принимая у него ключ.

-- Да, служба, знаете ли" -- вздохнул он, приподнял шляпу и бесцветно улыбнулся, мысленно посылая женщину ко всем чертям. Скрипнул дверью и неторопливо зашагал по улице.

Всегда спокойный, сдержанный, храбрый, но холодно-расчётливый, этот человек прошёл огромную, тяжкую школу двух войн. Блистательный офицер-артиллерист, он славился виртуозным умением управлять огнём. Он был железно дисциплинирован, непреклонно строг и в делах службы напоминал точную, математически отлаженную машину. Того же добивался и от подчинённых. Всё это очень пригодилось ему здесь, в Ярославле, на самостоятельной конспиративной работе. Многому пришлось учиться. Но гибкий ум и природная смекалка по-прежнему выручали его. Приучив себя к сутулости, он будто забыл об офицерской выправке, и только в одиночестве позволял себе расправить спину. Ещё в Москве он научился проверяться на слежку и мастерски уходить от неё. Видеть полезную информацию во всём вокруг, внимательно прислушиваться к разговорам и чутко прозванивать любую ситуацию на возможную опасность. Здесь, в Ярославле, с его замедленной, ленивой жизнью работалось куда легче, чем во взвихрённой, взвинченной, взболтанной революцией Москве. И всё же следовало быть готовым ко всему в любую минуту. Сегодня утром что-то такое было. Мельком. Не опасное, но беспокоящее. Что же? Ах, да. Возвращаясь с пристани после многозначительного прощанья с Савинковым, он краем глаза увидел ту странную барышню, что приходила к нему в номер с сообщением от "Виктора Ивановича". С каким-то мальчишкой они шли от набережной по Казанской улице, а Погодин шагал по аллее бульвара. Эта девчонка некстати оказалась свидетельницей устранения Климентьева, по их догадкам, чекиста. Всё, казалось бы, предусмотрел дока Савинков, даже способ подсказал. Свой, "коронный", изящный и почти романтичный. Ударить жертву аккуратно завёрнутым в газету ломиком-"фомкой" и увезти на ожидающем за углом извозчике. И всё, вроде бы, прошло гладко, да вот надо ж было этой дурёхе оказаться в этот момент на улице и всё увидеть! Савинков, лично руководивший операцией, вынужден был демаскироваться, но не успел вовремя её отвлечь, и вся его роль свелась к банальным запугиваниям и угрозам. В том, что он проделал это весьма убедительно, Погодин не сомневался. Но всё же оплошал. Оплошал Борис! Потерял, видать, нюх на руководящей работе. Может, и правильнее было бы избавиться от неё, но, раз этого не сделал Савинков, то уж он-то, Погодин, с девчонками воевать не станет. Нет, она безопасна. Хотя и не из робкого десятка. Не из робкого" Вот парень только этот" Кто он ей? Да мало ли" И не похож на шпика. Слишком юн.

Выйдя на залитую солнечным зноем Ильинскую площадь, он задумчиво обошёл храм Ильи Пророка, полюбовавшись на его гордо вознесённые купола и два высоких шатра -- колокольню и башню Ризоположенского придела. Как два былинных стража в белых одеждах, они стерегли главный вход. Ярославль завораживал поначалу своими архитектурными выдумками: почти на каждом перекрёстке в центре города встречались разновеликие, разностильные, но удивительно чётко вписанные в неброский городской пейзаж церкви. Погодин любовался ими, наслаждался их цветистыми названиями: Спас-На-Городу, Никола-Мокрый, Никола-Рубленый город" Но теперь всё как-то потухло, обесцветилось. Все эти красоты превратились для Погодина в обыденные ориентиры. Погодин свернул в тенистый Губернаторский переулок, вышел мимо Народного дома на Волжскую набережную, прошагал мимо длинного трёхэтажного здания Демидовского лицея до Стрелки и свернул на Соборную площадь. Здесь царствовал некогда величавый, а ныне изрядно пооблупившийся, с потускневшим золотом куполов, пятиглавый Успенский собор, главный храм города. Пройдя между ним и несоразмерно огромной, слоноподобной колокольней, Погодин оказался в Ильинском сквере. Миновав Демидовский столб, он устало опустился на скамейку. И целый час просидел в безделье, вычерчивая сломанным прутиком на песке крестики и нолики. Не поворачивая головы, скашивая глаза, он то и дело поглядывал на аллею и памятник. Мимо столба нет-нет да проходили люди. Кто-то спешил, кто-то праздно прогуливался, иные присаживались на скамейки и отдыхали. Жарко" Вот один мужчина -- коренастый, краснолицый -- достал носовой платок и вытер лоб. Через некоторое -- короткое -- время другой, высокий и худощавый, прошёл и завернул за столб. Из кармана брюк у него неряшливо свисал платок. У третьего, мастерового, засаленный платок выпал из рукава. Тот охнул, громыхнул инструментами в ящике, нагнулся и поднял его. Четвёртый, в сюртуке, похожий на гимназического учителя, достал платок из внутреннего кармана и принялся обмахиваться, тяжело дыша от палящего зноя. Вот встретились два приятеля-путейца в форменных тужурках. Один дал другому прикурить и вынул при этом -- вероятно, по неловкости -- вместе с коробком спичек большой белый носовой платок. А другой, затянувшись, вдруг закашлялся, чихнул и долго потом вытирал глаза и нос своим платком. Издалека видным. Цветастым.

Все выглядели вполне обыденно -- служащие, рабочие, студенты, мастеровые. Были даже мешочники в лаптях и залатанных обносках. Погодин с удовлетворением заметил, что его долгая, упорная и яростная борьба за дисциплину наконец-то дала плоды. Они не появились все вдруг и не бродили у столба толпами, размахивая платками. Каждый появлялся будто невзначай, в свою очередь. Не было ни бриджей, ни галифе, ни френчей. Ничего военного. Погодин хорошо знал, что офицера выдают даже не столько эти детали формы, сколько умение их носить. И не было ненавистных приклеенных бород и усов, на которые столько гнева обрушено было в Москве. Только у некоторых из проходящих Погодин заметил характерное -- у бедра -- скованное положение левой руки. Многолетняя привычка кавалериста придерживать шашку при ходьбе. Но на это нужен особый, тренированный глаз, а здесь всё-таки не Москва с её обилием хитромудрых чекистов.

Беспокоило другое. Людей было слишком мало. Погодин насчитал шестьдесят три человека. Только шестьдесят три! И это за три дня до решающих событий!

В нелёгком раздумье он поглядел на часы, поднялся и медленно пошёл по аллее в сторону Ильинской площади. Загляделся на стайку голубей и нечаянно столкнулся с пожилым мужчиной в толстовке и пенсне, с седой козлиной бородкой. Охнул, извинился, учтиво приподняв шляпу.

-- Шестьдесят пять, -- невнятно прошептал тот ему в спину.

Так. Значит, он почти не обсчитался. Даже со скидкой на возможные ошибки в среднем получалось именно шестьдесят три. И это только приезжие. А с учётом здешних наберётся восемьдесят с лишним боеспособных. Может, и меньше. Здесь у многих семьи, дома" Да и одно дело -- палить из револьвера или винтовки в чужом городе, а совсем другое -- делать то же самое на родных улицах, среди земляков. Это не каждому под силу. Но если даже и так" Мало? Да, мало. Для гарантированного успеха нужно человек сто пятьдесят-двести. Но это уже фантастика. Хотя почему? -- размышлял на ходу Погодин. -- Сроки не вышли, возможно, подтянется ещё несколько десятков. А если нет? Ну и что ж, восемьдесят-девяносто хорошо организованных и вооружённых людей при внезапном выступлении -- тоже очень серьёзная сила. К тому же почти все -- офицеры, у большинства за плечами боевой опыт недавней войны. Связь! Связь. Вот с чем плохо здесь. Уже подготовлены специальные вестовые, разработаны условные сигналы, но нужной слаженности так и нет. Любая случайность может провалить дело или же осложнить его до крайности. А это -- жизни. Драгоценные жизни далеко не худших людей России. Как и Погодин, они выброшены, унижены, оплёваны незваными красными пришельцами. Обречены на кромешное существование в полулегальных условиях. И вовсе не собираются с этим мириться.

Да и не может быть речи ни о каком мире с этим озверелым, одуревшим от власти косноязычным быдлом. Перевернули всё вверх дном, разорили, разрушили, сдали страну немцам, наплевав на три с лишним года изнурительной кровавой бойни. Горланят бессвязные речи о свободе, равенстве и братстве, а сами чуть что -- за маузер. И заправляют всей этой вакханалией хитрейшие лицемеры и интриганы. Им и Россия -- не родина, и Бога нет. А значит, можно глумиться, злобствовать, крушить, убивать и предавать без всякой опаски. Они были чужды, ненавистны, а главное, непонятны Погодину. Откуда они взялись? Каким вихрем занесло в Россию эту страшную бациллу? Ну ладно, с этой-то нерусью в Кремле всё ясно. Но как мог здравый и богобоязненный в основе своей русский народ так пошатнуться рассудком и поддаться на их посулы? Что за наваждение, что за напасть трясёт Россию и никак не желает угомониться?

Погодин чувствовал какую-то натяжку, логический провал, не осознанное толком противоречие в этом строе мыслей, но в анализ не вдавался. Ненавидеть и презирать этих чужаков было гораздо проще. Да и миссия, которую он на себя взвалил, предполагала движущей силой и залогом успеха именно ненависть. О том, что "по ту сторону" находятся такие же русские люди, тот же самый народ, именем которого они с Савинковым не уставали клясться, Погодин и слышать не хотел. Они -- другие, они -- не люди, они -- пришельцы. Он давно уже загнал себя в узкую, но глубокую и покатую колею гражданской войны и не мог теперь ни сдать назад, ни свернуть, ни остановиться. Даже если бы захотел. Это напрочь отсекало любые переживания по поводу происходящего. Но временами угнетала сосущая, тянущая пустота в душе от предчувствия неминуемой катастрофы. Погодин гнал её, пытался рассеяться, отвлечься. Убеждал себя -- и не без успеха, -- что сейчас, когда на карту поставлено будущее России, оправданы любые жертвы. Но главной прорехой во всём этом было то, что он не видел для России будущего. Никакого. К старому -- он понимал -- вернуться уже невозможно, а новое было слишком уродливо и отвратительно. С ним-то, новым, и боролся Погодин. Полковник Перхуров Александр Петрович.

Лобовой удар полковника Перхурова

Белых ночей в Ярославле нет. А вот поздние летние вечера очень светлы. Темнеет в начале июля лишь заполночь. Благодатное время! Спадает жара, на улицы и набережные выходят с мечтательными улыбками горожане, чинно прогуливаются парами и поодиночке. Дышат ароматами цветения и свежим ветерком с Волги и Которосли.

И прозрачно, и призрачно всё в городе в эти часы. Вползает на улицы и площади с берегов молочная дымка. Оживают старинные ярославские храмы. Расправляют плечи, поднимают головы куполов, заботливо оглядывают город с высоты своих колоколен.

Всё тихо. Слышны лишь негромкие голоса и отдалённый перестук копыт и колёс по мостовым. В окнах уже теплятся тёмно-жёлтые огни свечей и керосиновых ламп. Горят на набережных калильные фонари, а в городе, над перекрёстками главных улиц, сияют огромные колбы электроламп.

Далеко слышно в эти вечера. Доносятся из-за Которосли, с вокзала, бодрые паровозные свистки. С Волги, из-за Коровников, наплывает тягучий, густой, сочный пароходный гудок. Речники здороваются с городом. Он издалека виден, белый и нарядный, будто праздничный торт с множеством свечей-колоколен. Улицы его на удивление чисты, а люди спокойны и доброжелательны. Выйдешь вечером -- и не захочешь уходить до самой темноты.

Но так было раньше. До войны. До революции. Теперь всё не так. Давно нет дураков бродить по городу до полуночи. Город как вымирает к первым сумеркам, и некому любоваться пронзительными летними вечерами. Упадок и запустение в Ярославле. Безработица и нищета. По улицам и днём-то ходить небезопасно: отчаянные люди промышляют разбоем. Понаехало в город беженцев и переселенцев. И жалко их, и не знаешь, чего от них ждать.

Полковник Перхуров не опасался бандитского нападения. Револьвер за поясом, под пиджаком, давал ему, отличному стрелку, стократное преимущество над любыми, даже вооружёнными, злоумышленниками. Шёл он несуетливо, размеренно и будто бы не спешил. Но длинные ноги делали широкие, размашистые шаги, и двигался он быстро и уверенно. Надоевшая маска сутулого и апатичного Погодина была сброшена. Медлить более нельзя. В два часа ночи -- выступление. Перхуров был по-армейски прям, свеж, спокоен и хладнокровен. Высокий, худой и узкоплечий, он не производил впечатления физической мощи, но в облике его и походке было что-то непреклонное и суровое.

Но на душе было пасмурно и неспокойно. Уверенность в успехе сильно пошатнулась ещё прошлой ночью. Всё было подготовлено и назначено для выступления. Весь вчерашний день сновали по городу тайные вестовые. Но сорвалось. Людей собралось слишком мало, не пришло и половины. Запропал куда-то и поручик Супонин со своими броневиками. Стали выясняться и совсем уже несуразные вещи. Оказалось, что половина собравшихся явилась без оружия. А тут ещё, как на грех, в стороне от Леонтьевского кладбища стали взлетать одна за другой красные и зелёные ракеты. Беспорядочно, как салют. Но сработала профессиональная привычка видеть в ракетах военную сигнализацию. Тут же вспомнились разведдонесения о двух военных эшелонах, что стоят неподалёку от Всполья, на Рыбинско-Вологодской развилке, и ожидают выгрузки. Напороться в таком несобранном состоянии на превосходящую силу -- значило погубить и дело, и людей. После долгих, мучительных -- до рассвета -- колебаний и потерянных нервов решено было выступление отменить. Потихоньку, поодиночке и малыми, тающими группками люди расходились с пустыря у кладбища. Перхуров ушёл последним. Весь абсурд происходящего довершил гардемарин Ермаков, выскочивший навстречу Перхурову у Сенной площади на военном мотоцикле. На виду у первых прохожих он соскочил с машины, козырнул и, во всеуслышание назвав Перхурова "господином полковником", доложил о причине задержки бронедивизиона Супонина. Что-то -- очень вовремя! -- сломалось в его железном хозяйстве. Хороши вояки! Ох, хороши! А уж конспираторы-то и вовсе неподражаемые! Но делать разносы и буйствовать не было уже никаких сил, и засыпающий на ходу Перхуров, послав к чертям все предосторожности, сел позади Ермакова на мотоцикл и поехал к себе в гостиницу, на угол Пробойной и Варваринской. В голове было тяжело и пусто. Провал так провал. Всё равно уже. Нет сил" В номере он рухнул на кровать и проспал около четырёх часов.

Наступивший день неожиданно обманул самые скверные предчувствия. Никакого переполоха и беспокойства властей не наблюдалось. Пройдя по явкам, Перхуров убедился, что никто не арестован, связь работает, и его соратники снова готовы действовать. Получил и свежие донесения разведчиков. Эшелоны у Всполья по-прежнему не разгружены, красноармейцы бесцельно слоняются у вагонов. А ракеты, принятые ими ночью за сигналы, оказались простым фейерверком. Какой-то идиот праздновал день рождения, и сегодня уже объяснялся по этому поводу в милиции. Не хотелось верить, чудился подвох, но выходило так, что красные их попросту проворонили. Перхуров знал, что Советская власть в городе ленива и нерасторопна. Да и не было здесь, в сущности, Советской власти. Одно название. Делами в городе заправляли меньшевики и эсеры. Большевики были в загоне и не имели реального веса. Слегка беспокоил Семён Нахимсон, окрвоенком. Он давно уже что-то подозревал, пытался учредить слежку, засылал неумелых шпиков. Но безуспешно. Ни опыта, ни достаточных сил у него не было. Вся милицейская верхушка была в кармане у Перхурова и ждала только сигнала к выступлению. Ярославская чрезвычайка состояла в основном из неучей и дилетантов. Довольно многочисленный коммунистический отряд при умелой организации мог бы составить грозную силу. Но и в нём царила расхлябанность и праздное благодушие. Поэтому опереться Нахимсону в Ярославле было не на кого, а подкрепления с фронта и из резерва когда ещё придут" Нет сейчас у красных свободных сил.

Обстановка позволяла всерьёз надеяться на успех, и Перхуров приказал выступать будущей ночью. Несмотря ни на что. Тянуть дальше было бы непростительно: кто знает, как всё повернётся завтра. Неизвестно, куда пойдут войска из этих проклятых эшелонов. Если в город, то делу крышка. Поэтому надо спешить. Всё это и изложил Перхуров в обоснование своего приказа. С ним согласились, хотя и не без колебаний. Были опасения, что всё это -- лишь хитроумная ловушка. Но, по здравом рассуждении, они были отметены.

Но неспокойно было Перхурову. Не по себе. Привыкший в армии и на войне к строгому и точному расчёту действий, к дотошному учёту сил, возможностей и последствий, сегодня он вынужден был действовать авантюрно, во многом наобум, наудачу. Этому противилась вся его сущность грамотного боевого офицера. А ещё зудил и досаждал сломанный днём в столовой нижний коренной зуб. Это была мелочь, но она нервировала и раздражала. Словно маленький нудный буравчик свербил в сердце и за щекой, заставлял прислушиваться к себе и то и дело недовольно морщиться.

В городе стояла тишь. Не было конных разъездов, так беспокоивших вчера. Но Перхуров избегал центральных улиц, шёл проулками, совершал путаные обходные манёвры, проверяясь на слежку. Всё чисто" Но это и было подозрительнее всего. Слишком гладко. Слишком легко сошло всё вчера и складывается сегодня"

На пустыре у Леонтьевского кладбища была мёртвая тишь и мутные, еле проглядные сумерки. Слева, за густым кустарником и дренажной канавой, белели кресты и надгробья. Впереди, метрах в двухстах, темнел глухой высокий деревянный забор с колючей проволокой поверху. Это был артсклад, первый объект нападения. Позади, слева, за деревьями, высился шпиль колокольни церкви Леонтия Ростовского. А за кладбищем, через квартал деревянных рабочих бараков, тянулась железная дорога. Слышался тяжёлый, неторопливый стук колёс и ленивое попыхивание маневрового паровоза. Сюда, к артскладу, вела одноколейная ветка. К двум часам ночи путейские рабочие со Всполья подадут к складу два вагона под оружие и боеприпасы. Один вагон пойдёт за Которосль, а другой -- за Волгу, чтобы вооружить тамошних повстанцев. А отряд, который собирается сейчас на пустыре, довооружится на складе и под общим командованием Перхурова тремя группами пойдёт занимать центр Ярославля. Место сбора и начала боевых действий -- Перхуров понимал -- было крайне невыгодно в оперативном смысле. До центра -- более версты по населённым и густо застроенным улицам. Это очень опасно. Грамотно навязанный уличный бой может обескровить Перхурова. Но выбирать не приходилось. Завладеть артскладом было жизненно важно. И только потом, в зависимости от этого -- всё остальное. Без винтовок, патронов и хотя бы трёх-четырёх лёгких орудий, с одними лишь револьверами да пистолетами они совершенно бессильны. Но если прошлой ночью на складе дежурил "свой" караул, и успех был обеспечен без единого выстрела, то теперь там другие люди. И неизвестно, чем это закончится. Большого боя ждать, конечно, нечего, но короткой перестрелки, скорее всего, не миновать. А у Перхурова каждый человек на счету. Только бы Супонин опять не подгадил с броневиками!

Полковник оглянулся. Позади, в сумерках, мелькнули и исчезли две тёмные фигуры. Это свои. Два офицера всю дорогу шли вслед за ним, подстраховывали на всякий случай. Обошлось. Ну, что же" Пора! И Перхуров коротко и негромко свистнул. Ответом был такой же негромкий свист со стороны канавы. Всё так. Всё как условлено. Александр Петрович резко свернул и сбежал вниз по травянистому склону. Роса ещё не выпала, и трава была сухая.

Тут и там на склоне канавы сидели, лежали, стояли люди. Их было много, только в поле зрения Перхурова оказалось несколько десятков человек. Он мысленно подивился их организованности: ни шума, ни движения там, наверху, он не заметил. Вчера было гораздо хуже: несколько человек неприкаянно бродили по пустырю. Яростный выговор, сделанный Перхуровым днём при разборе ошибок, кажется, возымел неплохое действие. При виде командира люди чуть встрепенулись и стали подниматься с мест.

-- Вольно. Вольно. Всем вольно, вставать только по приказу. По приказу вставать" -- распоряжался вполголоса Перхуров, обходя своё воинство.

-- Здесь девяносто человек, господин полковник, -- доложил возникший из сумерек полковник Петров, начальник штаба. -- Высланы дозоры на станцию, к складу, в сторону города. Ожидаем их возвращения и доклада.

-- Так-так. Что с оружием? -- быстро, сквозь зубы, спросил Перхуров.

-- Револьверы и пистолеты. Сегодня у всех. Невооружённых нет, -- спокойно ответствовал Петров.

-- Винтовки?

-- Винтовок нет, Александр Петрович. Решено было отказаться из-за сложностей с доставкой. Нести их с собой немыслимо, нужна подвода. А это дополнительное время, лишние глаза и уши, ненужный риск, -- скороговоркой ответил Петров. Перхуров неопределённо кивнул.

-- Разумно" Разумно, -- проговорил он и поморщился. Сломанный зуб больно царапнул язык, а в душе тоскливо и тошно закололо. Много ли навоюешь с этими карманными пукалками! Зато разумно. У Петрова всё разумно. И сам он умник-разумник... Хотя, по справедливости, лучшего начальника штаба, чем Петров, Перхуров и не желал бы. Толковый, распорядительный, назубок знающий военное дело штабист. Аккуратный. Настойчивый. Сдержанный. Никогда не кричит, не ругается, а распекает нудным, менторским тоном, что действует куда более безотказно. Похож на дотошного профессора. Невысокий, плотный, седоватый и в очках.

-- Благодарю вас, Николай Иванович. Продолжайте наблюдать за обстановкой. По возвращении разведки немедленно доложите.

Петров козырнул и растворился в сумерках. Перхуров, не желая без нужды полошить и будоражить собравшихся, примостился на траве под чахлой берёзкой. Из разных концов долетал до него сдержанный отрывистый шепоток, подаваемые вполголоса команды и характерное нетерпеливое покашливание курильщиков. Курить здесь Петров строжайше запретил: демаскировка. Перхуров, заложив руки за голову, блаженно растянулся на траве. Была она уже влажной, но за одежду полковник не беспокоился: нынче наверняка придётся и падать, и ползти, и перекатываться" Да и вообще, стоит ли думать о такой чепухе, когда, быть может, эти тихие минуты последние в его жизни" Впрочем, а о чём думать в такие минуты? Лучше всего как раз о чепухе. Безопаснее и для себя, и для дела. Взгляд скользнул по белым крестам на краю кладбища. Роскошь. Какая, в самом деле, роскошь прожить целую жизнь в мирное время и быть похороненным так вальяжно и с почестями! Жили -- не ценили" И слава Богу, что не дожили.

Долго ждать не пришлось. Замелькали в сумерках неясные фигуры, и пред лицо Перхурова явились начальник штаба Петров и начальник разведки подполковник Томашевский. Александр Петрович вскочил и одёрнул пиджак.

-- Вернулись дозоры, господин полковник, -- тихо доложил Петров.

-- Переданные мне разведдонесения, -- важно и округло начал Томашевский, -- сообщают, что засад, дозоров и разъездов в районе станции Всполье, Леонтьевского кладбища, артскладов и жилого предместья не обнаружено" -- стоя на склоне и еле удерживая равновесие, он со своей подчёркнуто-официальной речью был и так весьма комичен, а тут ещё неловко оступился, широко и резко взмахнул руками и чуть не упал. Очки Петрова смешливо сверкнули. Перхуров сдержанно кашлянул.

-- Виноват, господа. Итак. В районе Всполья и предместья передвижения войск и прочей военной активности не обнаружено. Однако сама станция, вокзал, пути и подходы к ним находятся под усиленной охраной.

"Ч-чёрт!" -- будто молния прожгла мозг Перхурова, и сами собой сжались кулаки. Скверно. Очень скверно. Хотя не такой уж и сюрприз. Этого вполне следовало ожидать. Но это значит, что вагоны к складу поданы не будут. Со всеми вытекающими последствиями. Недостаток оружия компенсировать нечем. Нечем! Как и пролитую кровь. Как и потерянные жизни. Но ничего не поделаешь.

-- Что с эшелонами? -- глухо спросил он.

-- Начали выгружаться. Но вяло и медленно. Сил там -- около полка, но в ближайшие часы от них ждать нечего.

-- Как в городе?

-- В городе тихо. Признаков беспокойства властей и никаких чрезвычайных мер не обнаружено. Отряд поддержки под командованием генерала Верёвкина в настоящее время выдвигается на условленные посты у советских учреждений, почтамта, телеграфа, банка, телефонной станции, электростанции и водокачки, -- Томашевский называл объекты медленно и солидно, будто стоял у карты города и водил по ней указкой. -- По пути следования наших ударных групп выставлены посты оповещения.

-- Хорошо. Какова обстановка вокруг артскладов?

-- Склады, господин полковник, охраняются плотно, -- покачал головой Томашевский, а Петров загадочно усмехнулся чему-то. -- Восемь человек по внешнему периметру, двое у главных ворот. Внутри караул у каждого помещения и по периметру. Собак нет. У всех винтовки.

-- Сколько всего человек?

-- Не более двадцати, господин полковник.

-- Когда смена? -- будто без интереса, мимолётно бросал Перхуров тихие вопросы.

-- В шесть. Все здешние, ярославские. Собираются у Всполья и строем -- сюда. Так каждый раз. На артскладах казарм нет. Только караулка. Отношение к службе прохладное. Здесь никогда ещё ничего не случалось, -- пояснил Томашевский.

-- Вот мы им и покажем, как случается, -- проговорил Перхуров и взглянул на часы. Была уже половина второго ночи. Но настоящей, чёрной тьмы так и не было. И, кажется, не будет.

-- Благодарю, Андрей Игнатьевич. Через десять минут -- общее построение на пустыре. На дорогу -- в оба конца -- два дозора, чтобы никто не прошёл. По возможности маскироваться под пьяных, хулиганов, бандитов. Распорядитесь, Николай Иванович.

-- Слушаюсь. Кхм, тут вот ещё что, господин полковник. Двое наших людей, Конаков и Саутин, оказывается, приятели с начальником нынешнего караула. Они вызвались разведать обстановку и наладить контакт, если получится"

-- И что же? -- с лёгким нетерпением спросил Перхуров. Это уже была чрезмерная самодеятельность, которой он не любил.

-- Получилось, господин полковник. Их пустили на территорию, и они, судя по всему, гоняют чаи в караулке. Разведчики слышали голоса, смех. Всё может сложиться лучше, чем мы предполагаем, Александр Петрович.

-- Люди надёжные? -- впился глазами Перхуров в широкое, лобастое лицо Петрова.

-- Вполне, -- поправил он очки. -- Мы опасались ловушки, но, кажется, напрасно.

-- Хотелось бы разделить ваш оптимизм, Николай Иванович, но это очень рискованно и может поставить нас на грань провала, -- с еле заметным раздражением выговорил Перхуров. -- Впрочем, если это реально облегчит наши действия, я не буду на вас в претензии. Но на будущее мне не хотелось бы поощрять безрассудство, лихачество и несогласованные действия. В гости напросились, видите ли" -- проворчал он и тихо, неслышно для подчинённых, вздохнул. Безрассудством и лихачеством было, по сути, всё их предприятие от начала до конца. В самых важных своих моментах оно имело своей основой нахрап и чистейший авантюризм. Но всё равно. Пусть. Чтобы знали.

Томашевский с укором поглядел на Петрова. Тот еле видно пожал плечами. Оба козырнули и исчезли во тьме.

Девяносто два человека -- три взвода -- построены были в три шеренги на пустыре у края канавы под прикрытием деревьев и кустов. Перхуров стоял перед строем и вовсе не чувствовал полководческого азарта. Ну что такое девяносто человек? Всего лишь рота. В масштабных военных действиях единица почти незаметная. Но сейчас эта разношёрстная ватага должна была решить всё. По стойке "смирно", в штатских пиджаках, сюртуках, тёмных косоворотках и толстовках стояли перед полковником эти люди. В большинстве фигур угадывалась многолетняя офицерская выправка. Было и с полтора десятка гражданских, но сейчас между ними не было никакой разницы. Все были строги, подтянуты, устремлены. Слабый отражённый свет холодными искорками сверкал в их глазах и, включив фантазию, можно было увидеть в этом блеске и решимость, и хладнокровие, и азарт, и облегчение. Кончились нудные дни долгой, изматывающей подготовки -- и вот оно, выступление. Эти люди знали, на что шли, и вовсе не нуждались в цветистых напутствиях и ободрениях. Перхуров негромко поблагодарил их за верность долгу, напомнил ближайшие задачи, прошёл вдоль строя, оглядывая своих соратников. Это, конечно, была чистейшая формальность, но пренебречь ею Перхуров не мог. Так надо. Так принято в армии. Особенно на войне. И свербил, не переставая, в душе всё тот же назойливый буравчик. Полковник то и дело спрашивал себя, имеет ли он право посылать эту горстку людей на столь авантюрное, с весьма туманными перспективами, предприятие. А возможно, и на верную гибель. Партизанщина претила его нутру, но иного не дано и отступать некуда. Да и сам он пойдёт в первых рядах навстречу опасности и смерти. Судьба общая.

Перхуров отдал необходимые распоряжения, и разбитый уже на взводы отряд снова укрылся в канаве. Было строго приказано не разбредаться. Зудливый буравчик, кажется, успокоился. Да и что тут колебаться, есть план -- надо действовать.

-- Задача первая, господа, -- обратился он к собравшимся вокруг старшим офицерам и взводным. -- Снять внешний караул. Задачу выполняет взвод поручика Нахабцева. Действовать по возможности без шума, стрельбы, лишнего кровопролития. По выполнении взять внешний периметр объекта под свою охрану. И немедленно -- вестовым -- доложить. Задача ясна, поручик? Вам двадцать минут. Выполнять.

Никаких неясностей здесь быть не могло. Всё давно уже было заранее проговорено и отработано, местность тщательно рекогносцирована. Но, право же, стоило видеть, как вспыхнули во тьме глаза Нахабцева, как молодцевато вытянулась в струну его сильная, гибкая фигура, как лихо взлетела к козырьку картуза рука.

-- Слушаюсь, -- вполголоса отчеканил он, резко повернулся, отпечатал три шага и прыжком скрылся в темноте. Перхуров с благостной полуулыбкой поглядел ему вслед. Когда-то и он был таким же. На русско-японской. Но то было совсем другое время. И другая война"

Во тьме началось движение, колыхание, послышались отрывистые команды. И через пять минут группа в двадцать человек уже стояла на склоне канавы. Нахабцев коротко и доходчиво объяснял им план действий. Ещё через пять минут они гуськом, как по ниточке, сбежали со склона и ушли в сторону артскладов. До Перхурова донеслись лишь мягкие шаги по густой траве. Он вздохнул. Пока всё складывалось почти по плану. Кроме вагонов. Но это, возможно, затруднит дело в будущем, а не сейчас. Где Супонин? Куда опять пропал этот чёртов бронекороль? Ему вчера дана была крепкая накачка от Перхурова, и внезапностей быть не должно. Без прикрытия броневиков и их пулемётов в случае большого боя будет очень туго. Но ждать некогда.

-- Вторая задача, господа, -- по прибытии вестового от Нахабцева двумя цепями атаковать и захватить артсклады. Капитан Скраббе! Поручик Толкачёв! Ваши взводы остаются в укрытии и ожидают команды к началу атаки, -- чётко и жёстко проговорил Перхуров. -- Получив команду, выдвигаетесь на пустырь, рассыпаетесь в две цепи и, без шума и стрельбы, двигаетесь к воротам артскладов. Интервал и дистанции определите на месте. Соблюдать полную тишину и скрытность. Стрелять только при крайней необходимости. Как поняли, господа офицеры?

-- Так точно, приказ понятен, -- с лёгким акцентом ответил латыш Скраббе и, будто эхо, повторил приказ Перхурова.

-- Выполняйте, -- махнул рукой полковник, не дожидаясь ответа Толкачёва.

Вот и всё. Теперь только ждать. Недолго вроде бы -- чуть больше пятнадцати минут. Но эти-то минуты ожидания перед решающим броском и есть самые тягостные. Самое лучшее сейчас -- отрешиться от всего, впасть в прострацию, в бесчувствие. Некоторые так и делают. Иные даже вздремнуть умудряются. Перхуров так не мог. Он чувствовал, что на нём сосредоточены сейчас взгляды и мысли соратников. Это будоражило и раздражало. Скорее бы уж в атаку! Но где, где же проклятый Супонин?!

Рядом, полукругом, по-прежнему стояли Петров, Томашевский, контрразведчик Ивановский и ещё двое штабных -- Миронин и Веретенников. Они были приглашены на должности адъютантов. Правда, пока неизвестно, чьих. Это предстояло решить после. Пока они лишь прислушивались и приглядывались к своим начальникам. Перхурову следовало бы, наверное, сказать офицерам несколько слов. Ободряющих. Благодарных. Добрых. С момента начала атаки любая секунда может оказаться последней. Но не поворачивался почему-то язык. А выдавливать, как в запоре, неискренние фразы было стыдно и противно. А время тянулось. Как резина. Как коровья жвачка"

Но вот раздались торопливые шаги, и к Перхурову выскочил вспотевший, раскрасневшийся связной из штатских, в толстовке и пенсне.

-- Господин полковник, -- с одышкой стал докладывать он. -- Ваш приказ выполнен. Караул снят.

Перхуров аж вздрогнул.

-- Так" -- недоверчиво качнул головой он. -- А вы" Ничего не путаете? Или, может, не договариваете? Так быстро? И без единого выстрела?

-- Истинно так, господин полковник. Поручик разделил нас на группы, мы с разных сторон на них и выскочили. Они взъершились поначалу, думали -- испугаемся, да не тут-то было. Поняли, что дело их -- дрянь и сдали винтовки. Мы, говорят, только за паёк служим, а так -- плевать хотели и на красных, и на их революцию, а драться за них -- пусть дураков ищут. Так и сказали. Разрешите возвращаться, господин полковник? -- поправив пальцем пенсне, спросил связной.

-- Благодарю вас. Возвращайтесь. Скраббе! Толкачёв! Командуйте. Атакуем!

-- Первый взвод! В направлении артскладов, к главным воротам, цепью в атаку! Вперёд! -- приглушенно, но слышно крикнул капитан Скраббе.

-- Я с ними, -- сказал Перхуров штабным. Вы -- во второй цепи, со вторым взводом. До встречи! -- и выскочил из канавы.

Вслед уже неслась команда Толкачёва второму взводу, а вокруг топотали сапоги и ботинки, слышалось возбуждённое дыхание. С револьверами и пистолетами наизготовку люди на бегу перестраивались в цепь.

-- Интервал -- десять шагов! -- командовал Скраббе. -- Молча -- вперёд!

Цепь растянулась через весь пустырь и приближалась к высокому складскому забору. До него оставалось метров сто. Перхуров бежал рядом со Скраббе, сжимая револьвер. " Только б огонь не открыли" Только б не огонь! Если пулемёт, то крышка"" -- билось в голове вместе с пульсом.

Следом, метрах в пятидесяти, двигалась уже цепь второго взвода. Расстояние до забора и ворот стремительно сокращалось. И вот они, ворота.

-- Взвод, стой! Залечь! -- скомандовал Скраббе, и бойцы бросились на траву. Тут же залегла и вторая цепь.

Перхуров проверил револьвер, нащупал в карманах гранаты.

-- Ну, капитан, я пошёл, -- сквозь зубы проговорил он.

-- Опасно, господин полковник, -- так же, сквозь зубы, пробормотал Скраббе. -- Разрешите мне?

-- Не разрешаю. Ещё успеете. Сейчас -- только я, -- и Перхуров весело подмигнул капитану. Тот усмехнулся и критически покачал головой. Уже вслед.

Всего-то шагов десять по ровной земле, а показалось, как по канату. Боковым зрением Перхуров увидел у кустов поручика Нахабцева. Условными армейскими знаками он показывал, что на внешнем периметре всё спокойно. Ну и добро. У самых ворот -- массивных, металлических, с недавно намалёванной красной звездой, он чуть перевёл дух и, собравшись с силами, громко постучал в них рукояткой револьвера.

-- Эй, хозяева! -- зычно крикнул Перхуров, заблаговременно прокашлявшись. Голос мог подвести, это было бы сейчас некстати. -- Открывай!

После веской паузы за воротами послышалась возня и хриплый, как спросонья, голос:

-- Чего надо? Кто такой?

-- Да свой я. К начальнику караула. Спецдонесение! -- металлическим, командным голосом выговорил полковник.

-- Кой чёрт ещё свой? Пароль? Отзыв? Дураков нашёл? А если гранатой через забор?

-- Начальника караула сюда! Быстро! И пошевеливайся там. Мне приказано говорить только с ним.

От ледяного перхуровского голоса за воротами остыли и попритихли. Забормотали недовольные голоса. "Ну! Выйдите же, черти! Только выйдите"" -- просительно прошептал полковник. Загремел засов, в воротах наружу распахнулась калитка, и двое молодых парней с винтовками за плечами показались в ней. Один вышел, другой только высунулся. Перхуров успел спрятать револьвер.

-- Здорово, ребята, -- улыбнулся он. -- Что ж вы своих не узнаёте? Только с вами-то мне не с руки беседовать. Мне начальника, -- и, широко размахнув руками , схватился за край калитки. Скраббе поднял цепь. С десяток крепких мужчин в штатском подскочили, сбили с ног ошалелых охранников, зажали рты, разоружили. Ворвались в ворота, опрокинули без единого выстрела ещё двоих. Сопротивлялись они только для вида. В маленьком окошке похожего на курятник караульного помещения горел свет. Перхуров и Скраббе рванулись туда. Распахнулась и хрястнула об стену вышибленная пинком дверь.

-- Руки вверх, не двигаться! -- рявкнул Скраббе.

Четыре человека за столом вздрогнули, переглянулись и, глядя на наставленные стволы револьверов, медленно подняли руки. Это были начальник караула, полный, мордастый дядька лет пятидесяти, в неуклюже сидящей гимнастёрке, его помощник в мешковатой полевой форме и два перхуровца, Саутин и Конаков. Они не сдерживали улыбок.

-- Что" Что такое? Кто вы такие? -- взволнованно выдавил начальник.

-- Да мы ж вам битый час толкуем, Михал Михалыч, -- рассмеялся Конаков. -- Свои!

-- Во как" -- всхрапнул Михал Михалыч, с усилием расстегнул воротник и откинулся на спинку стула. -- Быстрые, черти" Быстрые"

-- Полковник Перхуров. Северная Добровольческая армия, -- с полупоклоном представился Перхуров. -- Плохо несёте службу, Михал Михалыч.

-- А вы" -- всё не мог отдышаться начальник. -- Вы зато хорошо"

И потянулся было к телефону.

-- Не надо, Михал Михалыч. Ни к чему. Да и без толку, -- покачал головой Саутин и показал ему обрезанный провод.

-- Значит так, -- резко проговорил Перхуров. -- Времени мало. Внешний караул снят, склады оцеплены. У меня сто человек под ружьём и два броневика с пулемётами. Будем воевать, Михал Михалыч?

-- Да ну вас к чёрту, -- вздохнул начальник и опустил голову на руки. -- Командуйте уж, что ли"

-- Вместе покомандуем, -- улыбнулся Перхуров. -- Сейчас вместе с вами мы обойдём караулы, разоружим и заменим нашими людьми. Без вас это может оказаться слишком шумно, -- и испытующе взглянул на хмурого заместителя. Тот лишь поморщился и махнул рукой.

Через полчаса караулы были сняты. Врезались с лязгом ключи в замки, разбирались из пирамид винтовки, выносились ящики с патронами и пулемётными лентами. Выкатывались по дощатым сходням ухоженные, промасленные, блестящие пулемёты. У бойцов вспыхивали и горели глаза, как у кладоискателей, дорвавшихся наконец до вожделенных сокровищ. И эти сокровища, казалось, рады были умелым рукам новых владельцев. Обрадовали и четыре исправных, свежеотремонтированных уайтовских грузовика с достаточным запасом бензина. Чуть поартачившись, они завелись и бодро затарахтели, постреливая ядовитым дымком. Пулемёты и винтовки кучей грузились на них -- всё после, некогда сейчас разбираться. Перхуров и Скраббе в этой суете держались начеку, следили за порядком и то и дело выходили за ворота проверять караулы. Всё было спокойно. Вот только проклятый Супонин с бронедивизионом как сквозь землю провалился. Перхуров начинал всерьёз злиться.

А под навесами стояли стройные ряды полевых трёхдюймовок. Уже на передках -- запрягай и вези. Но не было лошадей. Капитан Ширин со своими артиллеристами ушёл на поиски, но на многое рассчитывать было нельзя. Жаль. Очень жаль. Артиллерия не нужна сейчас, при захвате города, но если придётся обороняться? Выдерживать осаду? Тут мало будет винтовок и пулемётов.

На небольшом, плотно утрамбованном плацу был собран весь прежний караул складов. По углам с винтовками наперевес стояли четверо перхуровцев, но, судя по их спокойным лицам и миролюбивым разговорам с разоружёнными, эта мера была излишней.

-- Построиться! Равняйсь! Смир-рно! -- рявкнул как из-под земли появившийся капитан Скраббе.

-- Господин полковник, -- доложил он, -- разоружённый караул построен. Какие будут приказания?

-- Благодарю вас, капитан, -- кивнул Перхуров и вышел на плац. На него с интересом устремились десятки глаз. Одеты люди были пёстро: гражданская одежда мешалась с полевой формой, в фигурах проглядывала штатская расхлябанность. Но никто из них не был ни испуган, ни подавлен. Они глядели на Перхурова как на фокусника в цирке, ожидая, чем таким удивит он их, измученных рутиной, бестолковщиной и скукой.

-- Бойцы! -- обратился к ним Перхуров. -- Ярославский отряд Северной Добровольческой армии выступил сегодня против Советской власти в городе. Командовать отрядом приказано мне, полковнику Перхурову. Советы показали полную неспособность наладить нормальную жизнь. В Ярославле разруха, безработица. Мы на грани голода. Это положение терпеть более нельзя. Мы, патриоты России, с этого момента берём всю ответственность на себя. Приказывать вам я не имею права. Тем не менее всех, кому не безразлична судьба города и страны, приглашаю в наши ряды. Гарантирую личное оружие, обмундирование, паёк и денежное довольствие. Отказавшимся будет сохранена жизнь и свобода. Но отпустить таковых немедленно мы не сможем из соображений безопасности. У меня всё. Решайтесь. Слово за вами.

Разумеется, никаких надежд на этих людей он не возлагал. Предали один раз, предадут и второй. Да и не собирался Перхуров брать их с собой на штурм города. Толку всё равно никакого, одна обуза. Но надо было их чем-то воодушевить и внутренне обезоружить. Озлобленная толпа за спиной была сейчас совсем некстати.

-- Нечего тут слова говорить, полковник, -- пробурчал бывший начальник караула. -- Нам ничего больше не остаётся. Мы с вами.

В строю переглядывались, пожимали плечами, но никто не протестовал. Перхурову и не надо было большего. Особых симпатий к Советам они явно не питали: сдались быстро и почти охотно. А нравиться им он не собирался.

-- Считаю это вашим общим мнением. Благодарю, -- коротко и жёстко проговорил он. Всем вольно. Прошу оставаться здесь до моего распоряжения. Наблюдать, -- приказал он капитану Скраббе, повернулся и пошёл к воротам. На склад уже входили артиллеристы с лошадьми. Немолодые, крепкие, спокойные рабочие кони, пофыркивая и поводя ушами, смирно шли, ведомые под уздцы бойцами-артиллеристами. Их было восемь. Всего восемь. Два орудия и два зарядных ящика к ним. По паре на каждую повозку. Но и это лучше, чем ничего.

-- Где взяли лошадей, капитан? -- осведомился Перхуров у подоспевшего Ширина, старшего артиллериста. Тот деликатно кашлянул, и непонятная улыбка заегозила в уголках его губ.

-- Да стыдно и сказать, господин полковник" Кхм" В ассенизационном обозе. Надо сберечь и вернуть, кони, видите ли, специально обученные и потому крайне ценные. А то, простите, дерьмо вывозить некому будет, -- ответил Ширин и напоследок опять кашлянул, сдерживая смех.

-- Ничего смешного. За коней отвечаете головой, капитан. А вообще -- молодцы. Я-то знаю, что артиллерия не подведёт. Ну, действуйте, действуйте, времени нет!

Артиллеристы споро, без суеты, но быстро амуничили лошадей и запрягали в повозки. Кони фыркали, хрустко жевали губами, подёргивали боками и со смиренной деловитостью становились в упряжки, лениво переступая на месте.

Перхуров назначил выступать в четыре часа. В это время ещё темно, но рассвет уже брезжит. Кроме того, это самая глухая, сонная часть ночи, когда задрёмывают даже те, кто обязан бодрствовать по службе. Противника надо было усыпить. Но Перхуров нервничал.

-- Где Супонин" Где Супонин" -- зудливо, сквозь зубы, цедил он в компании штабных. -- Поверили, а зря. Вот встретят они нас броневиками, хороши мы будем! -- и сжимались кулаки. -- Скользко всё. Ну-с, господа. Ваше слово. Идём брать Ярославль или уходим в Рыбинск на помощь Савинкову? Без Супонина мы очень слабы. В городе, на улицах, нас легко могут запереть в тупики и уничтожить. Пулемёты развернуть -- нужно время, орудия и вовсе бессмысленны. Не скрою, я в раздвоении.

-- Вы сгущаете, Александр Петрович, -- покачал головой Петров. -- Нет у них в городе ни силы такой, ни командиров толковых. Ярославль важнее. Да и вот он, а до Рыбинска далеко. Чёрт знает, что там в пути ещё будет. Так что -- Ярославль, господин полковник.

-- Ярославль, -- подтвердил, кивнув, разведчик Томашевский.

-- Ярославль, -- отозвался, будто между делом, проходящий мимо Скраббе.

-- Брать Ярославль, господин полковник, -- через несколько минут ответили Перхурову артиллеристы, уже готовые к выступлению.

-- В Ярославль, -- чётко и дружно раздалось у пулемётных складов, где грузились автомобили.

-- В Ярославль" В Ярославль" В Ярославль" -- отвечали Перхурову бойцы на коротком общем построении.

Боевой приказ, объявленный Перхуровым, предусматривал следующее. Отряд делился на три группы. Первая, во главе с поручиком Нахабцевым движется Северо-Западной окраиной города, мимо Новой Слободки, Земской больницы, ипподрома и входит в город по Ильинской улице, захватывая по дороге советские учреждения и жизненно важные объекты: водокачку, электростанцию, Государственный банк. Вторая группа под командованием капитана Скраббе выходит на левый берег Которосли, проникает в город, берёт под контроль почтамт, телефонный узел, Американский мост, Вознесенские казармы и занимает под штаб гимназию Корсунской у Богоявленской площади.

Третья группа под руководством Перхурова входит в центр города по Власьевской улице через Знаменские ворота. Это резерв со штабом и артиллерийским обозом. Она обеспечивает подкрепление. Все действия будут поддержаны уже находящейся в городе группой генерала Верёвкина. Точка встречи и получения дальнейших приказов -- Ильинская площадь.

На артскладах остаётся весь прежний караул и десять человек из отряда. Это на случай, если придётся немедленно прикрывать выходящие в город группы. Остающимся приказывалось в случае реальной опасности немедленно отходить к городу на воссоединение с отрядом. Перхурову очень хотелось, чтобы хоть кто-то из этого десятка вернулся. Но едва ли. Атаки красных от Всполья следует ожидать в любую минуту. Важно удержать их первое время, пока Перхуров управится в городе. И здесь уж как Бог рассудит. Жаль будет, если погибнут.

Грузовики с оружием и боеприпасами следуют к Власьевской площади объездным путём через Даниловскую улицу, она же Зарядье. Там встают в переулках и ждут сигнала. По первой ракете они въезжают в центр, на Ильинскую площадь. Все распоряжения даны будут там.

Особый упор Перхуров сделал на недопустимость горячки и излишнего зверства. Оружие применять только при боестолкновениях и угрозе жизни. Никаких расстрелов, расправ, сведений личных счетов. Всё потом. Говоря это, полковник мысленно усмехнулся. Не бывает в таких делах без горячки и расправ. Но важно обозначить свою позицию.

Первой двинулась группа капитана Скраббе. Им предстоял самый длинный путь -- около трёх вёрст. Особое беспокойство вызывал участок от складов до берега Которосли, параллельный железной дороге. Там всё было разведано и казалось безопасным, однако обстановка могла перемениться в любую минуту. Тридцать человек с винтовками бесшумно выскользнули за ворота и растворились в начинающей уже редеть темноте. Прошло пятнадцать минут. Двадцать. В стороне предместья не слышалось стрельбы. Не было и вестовых с тревожными вестями. Облегчённо вздохнув, Перхуров приказал выступать группе Нахабцева. Через десять минут после их ухода со стороны Угличской заставы послышалась короткая ленивая перестрелка из винтовок и револьверов, но быстро смолкла. Всё, кажется, шло по плану. Перхуров уже приготовился командовать выступление своей группе, как вдруг с пустыря послышался шум моторов и металлический лязг. Тут же прибежал дозорный и доложил, что прибыли броневики. Уже в воротах Перхуров столкнулся с офицером-латышом, заместителем Супонина.

-- Бронедивизион по вашему приказанию прибыл, господин полковник, -- козырнув, доложил он. -- Заместитель командира подпоручик Озолс.

-- Почему опоздали? Где Супонин? Что за разброд в самый ответственный момент? -- зло процедил сквозь зубы Перхуров.

Неторопливо и хладнокровно, с характерными прибалтийскими расстановками Озолс объяснил, что выход броневиков задержали какие-то красные лазутчики. Сам он ничего толком не знает, но Супонин арестовал троих подозрительных типов, что крутились у броневиков. Одному из них удалось бежать, и Супонин преследует его. Озолсу приказано выступать во главе дивизиона вместо него. Добрались без приключений, из чего Озолс степенно заключил, что погоня увенчалась успехом.

-- Чёрт знает что, -- пробурчал Перхуров, досадуя, что некого как следует отругать. И не за что, вот незадача" Но время было на вес золота, разбираться и входить в малоинтересные подробности было некогда.

-- Разворачивайте машины, подпоручик. Одну -- в город, немедленно. И сами отправляйтесь. Другая сопровождает мою группу. До встречи, -- и коротко махнул ему рукой. Озолс козырнул и пропал. Через минуту за воротами взвыл мотор, и один броневик, лязгая грунтозацепами, покатил в сторону города. Был у Перхурова немалый соблазн оставить второй броневик здесь, у складов, для поддержки остающихся. Совестно было оставлять их здесь на почти неминуемую смерть. Но ожидаемый с минуты на минуту удар наверняка придётся сюда самым остриём. И терять, ко всему прочему, ещё и драгоценнейшую бронемашину с пулемётами, штурмовым орудием и полным боекомплектом было непростительно.

По команде Перхурова его резервно-штабная группа с артиллерийским обозом и четырьмя грузовиками тронулась в путь. Полковник шёл впереди, во главе колонны стрелков. Тридцать два человека с винтовками за плечами, два орудия на передках, два зарядных ящика с боекомплектом по 180 выстрелов на каждую пушку. Замыкал шествие огромный, неуклюжий, похожий на клёпаный сундук, бронеавтомобиль. Сила. Небольшая, но вполне внушительная. Но дело вовсе не в его, Перхурова, силе, а в слабости противника, который, кажется, не может и не хочет защищаться. И когда-то ещё красные очухаются и подтянут боеспособные части! Да поздно уже будет. Сложных и коварных попутных вопросов, ответы на которые представляли дело вовсе не так выгодно и победно, Перхуров себе не задавал. Они только вредят военному человеку выполнить поставленную задачу. Но неугомонный буравчик продолжал саднить и поскрипывать в душе. Хорошо хоть, зуб унялся и больше не беспокоил.

Спешили. На ближайшей развилке -- уже в городе -- надо было дать грузовикам поскорее уйти вперёд. Да и группы Скраббе и Нахабцева наверняка уже начали действовать, и им следовало дать поддержку. Отряд миновал кладбище и стал втягиваться в город. Потянулись деревянные дома и рабочие бараки Вспольинского предместья. В глухой предрассветный час над городом царствовал глубокий сон. Даже здешние собаки, самые голосистые в Ярославле, гавкали коротко, сипло и нехотя. На развилке грузовики, прибавив газу, взревели и гуськом покатили в сторону Даниловской улицы, с которой начинался их объездной маршрут. Водители и сопровождающие были до зубов вооружены и получили приказ не останавливаться ни при каких обстоятельствах. Любого, кто попытается задержать автоколонну -- сбивать, не снижая скорости. Остановить колонну можно было лишь сосредоточенным огнём с нескольких точек. Таких ловушек, по сообщениям разведки, не было и не предвиделось.

Что ж, теперь вперёд. Через полчаса они должны войти в Знаменские ворота. Скорее бы уж, что ли"

-- Шире шаг! Подтянуться! -- обернувшись, крикнул Перхуров. Но люди и так шли очень скоро. И видно было, как лошади артобоза позади стрелков ритмично машут головами в такт собственным нелёгким шагам. Колонна втягивалась во Власьевскую улицу, которая, раскинувшись на полторы версты, вела через Сенную площадь к самым Знаменским воротам. Здесь она была совсем ещё деревенской: избы, палисадники, огороды на задах. Но начиналась уже булыжная мостовая, и колёса повозок глухо загремели. Вкатившийся вслед артиллерии броневик затрясся и загрохотал ещё пуще. На окнах заколыхались занавески, замелькали еле видные в полутьме заспанные лица. Подобные манёвры не были редкостью для ярославцев в последние годы. Поэтому никто не удивлялся, не пялился подолгу в окно и не выскакивал глазеть на улицу.

Рассвет занимался всё настойчивей, уже хорошо видно было вблизи, но дальний отрезок улицы был всё ещё тёмен и заволочен дымкой. Вдруг какое-то движение померещилось Перхурову впереди. Нет. Не померещилось. Верховые. Остроконечные красноармейские шапки, фуражки. Слышен уже храп и фырканье лошадей.

-- Отряд, стой! -- крикнул он, вглядываясь в приближающихся всадников. Они появлялись словно из-под земли, их становилось всё больше. Перхуров догадался, что они выскакивают из-за обнесённого забором пустыря. Там проулок. Их намерения были уже ясны. Они выстроились в лаву и атакующим порядком приближались к перхуровскому отряду. Полковник еле слышно чертыхнулся. "Пах! Пах!" -- раздались револьверные хлопки. Винтовок у них, кажется, не было. Уже хорошо. А револьверы с дальнего расстояния безопасны.

-- Отряд, к бою! Рассыпаться в цепи! -- скомандовал Перхуров. -- Орудия с передков! Не заряжать, не стрелять, имитировать боеготовность! Броневик пропустить вперёд. Без команды не стрелять!

Стрелки рассредоточились в две цепи и залегли поперёк улицы. Артиллеристы сняли с передков орудия, развернули и устремили стволами в сторону наступающих. Лошадей отвели назад на безопасное расстояние. Броневик выкатился навстречу всадникам и остановился. На нём зашевелились в башенках стволы пулемётов, будто нащупывая, куда сподручнее будет всадить очередь.

"Пах! Пах!" -- хлопали впереди револьверы. Но пыл наступающих, и без того нежаркий, заметно ослабевал. Увидев впереди вооружённый до зубов и готовый к бою отряд, они осадили коней, пошли шагом и наконец остановились метрах в двадцати от ощетинившегося пулемётами броневика. Тут кто-то в цепи не выдержал. Хлёстко и резко разнёсся винтовочный выстрел. В первых рядах всадников один вскрикнул, схватился за плечо, согнулся и медленно сполз с лошади.

-- Ч-чёрт! -- тихо, но грозно ругнулся Перхуров. -- Почему без приказа? Оглохли? Только боя не хватало!

Ему стало вдруг жарко. Пришлось снять пиджак.

Но боя, кажется, не намечалось. Конный отряд осадил назад и в замешательстве затоптался на месте. Перхуров перевёл дух, вышел к броневику и, стоя так, чтобы в опасном случае укрыться за ним, набрал воздуха и крикнул насколько мог зычно:

-- Оружие на землю! Спешиться и не двигаться! Минута на размышление, по истечении открываю огонь! Время пошло!

Масса верховых -- человек в двадцать с лишним -- колебалась, шарахалась вперёд-назад с беспокойным топотом и фырканьем коней. Перхуров вынул часы-луковицу. В исходе этого столкновения он уже не сомневался. Нет у них ни хорошего командира, ни желания драться. Будь это не так, при такой -- немалой! -- силе можно было бы успешно атаковать перхуровский отряд.

В рядах конников, кажется, возобладало благоразумие. Люди соскакивали с коней и бросали наземь револьверы. Взметнулся над головами белый платок.

-- Не стреляйте! Не стреляйте! Мы сдаёмся! -- человек, махавший платком из первых рядов, соскользнул с коня, бросил увесистый "маузер" и шагнул вперёд. Был он среднего роста, крепкий, лобастый. Из-под его фуражки выбивались русые волосы.

-- Я буду говорить только с командиром! -- крикнул он.

-- Подойти на десять шагов! -- скомандовал Перхуров, окидывая его цепким взором. -- Слушаю вас. Полковник Перхуров. Северная Добровольческая армия.

У парламентёра на миг отвисла челюсть, но он быстро справился с собой. Вытянулся и козырнул.

-- Виноват, господин полковник. Но по нашим данным" -- он понизил голос и опасливо покосился на свой отряд. -- По нашим данным вы должны быть уже в городе. Мы приняли вас за красноармейскую часть и под видом ошибки хотели задержать вас. Так мне приказал Фалалеев" Вышло иначе, очень жаль, но хорошо, что всё вовремя разъяснилось.

-- Балаган! -- вздохнул Перхуров, смиряя злость. -- А с кем имею честь разговаривать?

-- Виноват, -- подтянулся парламентёр. -- Командир отряда конной милиции Баранов.

-- Угу" -- хмуро буркнул Перхуров. Второй раз за сегодня ему неудержимо захотелось выругаться. Хитёр Фалалеев! А, казалось бы, дубина дубиной! Особенно взбесило это ненароком вылетевшее у Баранова "под видом ошибки". Хорош! Ошибся -- и всё тут. То же самое он сказал бы красным, и они с Фалалеевым при любом раскладе чисты. Аки младенцы, чёрт их возьми! Ясно, что беззаветного героизма от таких людей ждать не приходится, они всегда будут с теми, на чьей стороне сила. И какой с них спрос, если даже сам Перхуров ещё не знает толком, чем всё это закончится и пуще адского огня боится, что в городе невесть откуда появится вдруг боеспособная красноармейская часть" Но ему, Перхурову, в этом случае придётся погибнуть, а Фалалееву, Баранову и прочим подобным типам, может, ещё и в героях походить выпадет. Молодцы!

-- Однако Фалалеев-то ваш" -- в ещё тлеющем запале проговорил Перхуров, желая сказать что-то язвительное, но, вспомнив об армейской этике, прикусил язык. -- Голова ваш Фалалеев, нечего сказать, -- переведя дух, поспешно договорил он. -- Ну что ж. Сдавайте оружие и присоединяйтесь.

Баранов заозирался и чуть поморщился.

-- А может" С оружием-то сподручнее, господин полковник"

-- Не обсуждать. И поторопитесь. У вас раненый. Если умрёт -- будет на вашей совести, взыщу с вас. За ошибку, -- добавил, зло усмехнувшись Перхуров. -- Выполняйте приказ.

Конные милиционеры Баранова и не думали противиться. На их лицах без труда читалось облегчение, что обошлось без боя. Сдав револьверы, они резво вскочили на коней и потрусили в задние ряды. Раненый был отправлен на броневике в ближайшую аптеку на Сенной площади для оказания помощи.

-- Что в городе? -- спросил у Баранова Перхуров.

-- Стреляют" -- пожал плечами тот. Больше он, кажется, ничего не знал. А из города в самом деле доносилась отдалённая стрельба. Ленивая, разбросанная. Значит, нет настоящего боя. Нет сопротивления. Это хорошо. А сзади, со стороны артскладов, стрельбы и вовсе никакой. Пора бы уже" Сговорились они, что ли, город сдать?

-- Отряд! -- скомандовал Перхуров. -- Надеть повязки!

-- Повязки! Повязки! Надеть повязки! -- пробежало по рядам. И бойцы стали повязывать на рукава лоскуты белой материи. Это было важно. При разнобое одежд, да ещё и в потёмках, в городе легко можно было принять своих за чужих. И наоборот. Эта многовековая сигнальная практика повстанцев и партизан сослужит хорошую службу. Лишь бы Скраббе и Нахабцев не забыли" Нет. Не забудут. Даже Фалалеев не забыл. И Перхуров желчно усмехнулся, увидев, как конные милиционеры с готовностью достают из карманов белые тряпочки и сдирают красные звёздочки с "богатырок".

Перестроив отряд снова в походный порядок, Перхуров дал команду к отправлению. Шли быстро. Стучали по булыжнику сапоги и ботинки. Гремели и стонали колёса тяжёлых повозок. Цокали лошадиные копыта. Разбуженные стрельбой горожане опасливо поглядывали из-за заборов палисадников.

Выскакивали из проходных дворов и переулков дозорные. Подбегали, докладывали и вставали в строй. Несколько дозоров Перхуров всё же оставил: мало ли, что может случиться, а связь в критический момент решает всё. К Сенной площади Александр Петрович подходил с большим опасением. По обе стороны там растянуты деревянные торговые ряды, за которыми никого и ничего не разглядеть. И, если вдруг противник, паче чаяния, решит дать бой, то удобнее места, пожалуй, и не придумать. Весь отряд гарантированно попадает под разящий огонь. Это было маловероятно, но Перхуров приказал-таки стрелкам развернуться в цепь и прочесать торговые ряды. Беспокойство было напрасным. Никого, кроме мертвецки пьяного сторожа, за прилавками не оказалось. Под его растревоженное мычание и бормотание перхуровский отряд втянулся на Сенную, миновал её и устремился в горловину Власьевской улицы. До Знаменских ворот оставалось менее версты.

Впереди, над перекрёстком Власьевской и Духовской улиц горела громадная груша электрического фонаря, висевшая на натянутом от угла к углу тросе. В неверном рассветном полумраке свет был мутен и жёлт. И вдруг лампа погасла. Вспыхнула. Снова погасла. Опять вспыхнула и погасла уже окончательно, лишь долго ещё краснело в ней что-то, как папиросный огонёк. Перхуров вздохнул и переглянулся со своими штабистами. Это был сигнал о том, что все намеченные объекты захвачены. Но стрельба в городе не смолкала, и радоваться, кажется, было ещё рано. Перхуров приказал ещё прибавить шагу, и через четверть часа колонна оказалась на Власьевской площади. Прямо перед ними зияла тёмная пасть Знаменских ворот, за которыми начинался центр города. Под ногами сплетались в пучок трамвайные рельсы. Их отполированные поверхности тускло и зловеще блестели в наступающем рассвете. Высланная заранее разведка доложила, что центр города почти полностью под контролем повстанцев. Перхуров перекрестился на церковь Святого Власия, вынул револьвер.

-- За мной -- шагом марш! -- крикнул он и твёрдой, цепкой, устремлённой походкой двинулся к Знаменским воротам. Гулко загудели шаги и голоса под крепостными сводами. И рассвет на Угличской улице и Театральной площади показался полковнику куда более живым, ярким и тёплым. Он увидел знакомые лица. Увидел белые повязки на рукавах снующих тут и там людей с револьверами и винтовками. Многие из них уже успели переодеться в полевую военную форму, и вид имели строгий и решительный. Прямо ему навстречу от Угличской в сопровождении двоих офицеров шёл высокий и статный генерал Верёвкин. Старенький, поношенный френч смотрелся тускло и невыразительно, но сапоги сияли. Околыш фуражки был обвязан георгиевской лентой. Генерал добро и приветливо улыбался Перхурову, отчего седая бородка и аккуратные усы топорщились и расплывались.

-- Отряд, стой! -- скомандовал Перхуров.

-- Город наш, Александр Петрович, -- остановившись и козырнув, проговорил он. -- Свершилось. Свершилось" -- и сморгнул. И смущённо прокашлялся.

-- Благодарю. Благодарю, Иван Александрович, -- кивал головой Перхуров, пожимая ему руку и хлопая по плечам в коротком объятии. Целоваться не стали. -- Благодарю. Но" Хотелось бы знать оперативную обстановку, господин генерал. И поподробней, если можно.

-- Сей момент. Это мы быстро, Александр Петрович, -- рассмеялся Верёвкин и вынул из походного планшета карту города. -- Вот, извольте видеть. Все намеченные объекты захвачены и охраняются. Город контролируется усиленными патрулями. Однако есть ещё два очага сопротивления. Это Губернаторский дом, -- Верёвкин ткнул коротким карандашом в большой прямоугольник на Волжской набережной, -- и вот, Кокуевская гостиница.

Перхуров обернулся. Там, за Знаменской башней, напротив Волковского театра, и в самом деле было много людей и доносились револьверные хлопки.

-- Там засели советские чиновники, -- пояснил Верёвкин. -- Их успел кто-то предупредить. Забаррикадировались, стреляют в окна и через двери, требуют связи с Москвой. Там же их жёны и дети.

-- Это плохо, -- поморщился Перхуров. -- Не хватало ещё славы царя Ирода... Но ничего не поделаешь. Времени уговаривать и торговаться у нас нет. Что в Губернаторском доме?

-- Актив большевиков сдаваться не хочет, -- покачал головой Верёвкин. -- Невелики птицы, но настырные, черти. Второй час выкурить не можем"

-- Берите резерв из моей группы, Иван Александрович. Через полчаса должно быть всё кончено. Не забывайте: у нас ещё Закоторосльная сторона.

Верёвкин тяжело вздохнул.

-- Бодрее, Иван Александрович. Бодрее, -- подмигнул ему Перхуров. -- Пока всё идёт по плану. Всё по-нашему, господин генерал! Да! -- досадливо хлопнул он себя по лбу. -- Что с коммунистическим отрядом?

-- Обезврежен. Дежурная рота разоружена и изолирована. Остальных потихоньку вылавливаем. Они не опасны.

-- Как это удалось, Иван Александрович? -- с восхищением глянул Перхуров на Верёвкина. -- Я ожидал тут сложностей"

-- Обошлось. Поручик Супонин весьма отличился. Целую операцию развернул. Если б не он -- худо пришлось бы, -- коротко и сдержанно рассмеялся Верёвкин.

-- Супонин? -- нахмурился Перхуров. -- Так-так. Ну, я с ним ещё поговорю. А куда деваете арестованных, Иван Александрович?

-- Сидят под плотной охраной в Волковском театре, Александр Петрович.

-- Что с Нахимсоном?

-- Вот-вот будет арестован. "Бристоль" оцеплен.

-- Охранять усиленно вплоть до моего распоряжения. Он опасен.

-- Знаем. Принимаем меры.

-- Благодарю, Иван Александрович. Распоряжайтесь резервом по вашему усмотрению. До встречи на Ильинской площади. И готовьтесь принять под начало комендатуру города.

-- Спасибо за доверие. Но" почему не Карпов? Он, кажется, уже настроился, да у него и куражу больше" -- непонимающе пожал плечами Верёвкин.

-- Не обсуждаем, Иван Александрович. Действуйте! -- и, махнув рукой, Перхуров направился к Ильинской площади. Вслед устремился и его штаб во главе с Петровым. Рассвет окреп. Солнце ещё только угадывалось одним краешком где-то за домами, за Волгой, за лесом. Но верхние карнизы зданий и купола церквей окрасились уже нежно-золотым, чуть розоватым сиянием.

Стояли на перекрёстках, дежурили на улицах патрули с белыми повязками на рукавах. Вытягивались по стойке "смирно", козыряли проходящим начальникам. Несколько человек стремительно, переходя от стены к стене, от забора к забору, расклеивали отпечатанные крупным шрифтом воззвания новой власти. На Ильинской площади, возле храма Ильи-Пророка, расположился временный штаб. Сидели, стояли, прохаживались вокруг офицеры. На ящиках расстелены были карты Ярославля и окрестностей. Здесь заправлял генерал Карпов. Энергичный, живой, как ртуть, круглый и плечистый, он размашисто жестикулировал и горячо доказывал что-то. Старый китель с защитными погонами генерал-лейтенанта был ему тесен и с трудом сходился на животе.

Боевой генерал, он оставался на посту до последнего. До последнего проклятого февральского дня, когда 12-я армия, овеянная боевой славой на прибалтийских фронтах, была расформирована в Рыбинске. Полгода он провёл в родном Ярославле, маясь вынужденным бездельем и не скупясь на ядовитые комментарии в адрес новых правителей. В городе над ним посмеивались, но любили, как в большой семье любят ворчливого, но беззлобного деда. Ему было уже за шестьдесят, но он продолжал пользоваться успехом у женщин и прослыл, помимо всего, ещё и светским бонвиваном. Грянувшие в городе события вернули его к активной жизни. Ещё на этапе подготовки он везде совался с советами и указаниями, претендуя на первые роли, и Перхурову стоило огромных трудов дипломатично оттереть его в тень. Теперь Карпов держал дистанцию, однако всем видом своим показывал, что он, генерал-лейтенант, терпит над собой какого-то выскочку-полковника лишь по крайней необходимости. Даже внешность его выражала буйную непокорность. Невысокий, но плечистый и полноватый, он передвигался стремительно, взвихряя за собой воздух, по-бычьи нагнув крупную лысоватую голову с редкими пегими волосами и утопая в старорежимной, лопатообразной, тоже пегой бороде. Громадные, крепкие, как клещи, ручищи постоянно размахивали, жестикулировали, и на ходу Карпов напоминал жарко раскочегаренный паровоз. С таким человеком нельзя было не считаться, и Перхуров, при всём раздражении, относился к нему осторожно и предупредительно. Как к ходячей бомбе.

Карпов оглянулся и, увидев подходящих, громогласно рявкнул:

-- Господа офицеры!

Люди поднялись с мест, выпрямляя спины и одёргивая одежду.

-- Здравствуйте. Здравствуйте. Здравия желаю, -- бросал на ходу в разные стороны Перхуров. -- Здравствуйте, Пётр Петрович, -- остановился он перед Карповым.

-- Александр Петрович! Наконец-то! -- раскрыл объятия Карпов. -- С победой!

И крепко обнял Перхурова. Уклониться от поцелуев на сей раз не удалось, и полковник, зажмурясь, вытерпел касания крест-накрест сухих генеральских губ и жёсткой седой клочковатой бороды. Карпов отвернулся, шмыгнул носом, достал платок и промокнул глаза.

-- Что в Губернаторском доме, Пётр Петрович? -- спросил Перхуров.

-- Что? А вон что, -- улыбнулся генерал, указав на выходящую из Губернаторского переулка процессию. Усиленный конвой вёл группу растрёпанных, окровавленных мужчин.

-- Сдались, голубчики" Ну и славно. Ну и хорошо. А держались крепко, стервецы. Крепко" Если бы все они так, ничего бы у нас не вышло"

Поймав косой взгляд Перхурова, Карпов счёл за лучшее замолкнуть.

-- Всё хорошо, Пётр Петрович. Всё хорошо, что хорошо кончается, -- пробормотал сквозь зубы Перхуров.

И вдруг из-за домов со стороны Театральной площади грянул резкий, раскатистый удар. Всхлипнули стёкла в окнах. С чердаков, хлопая крыльями, сорвались и закружились над крышами голуби. Офицеры вздрогнули и переглянулись.

-- Что за чёрт? Кто приказал? -- зло прогудел, не разжимая зубов, Перхуров. Орудийной стрельбы он не предполагал. В условиях города это было крайне нежелательно и опасно. Но больше не стреляли. Через пятнадцать минут догадок и недоумений из-за угла Губернского присутствия выскочил несущийся во весь дух старший артиллерист капитан Ширин.

-- Господин полковник, -- задыхаясь, проговорил он. -- Осаждённые в Кокуевке" Сдались!

-- Зачем стреляли, капитан? -- сурово вперил в него взор Перхуров. -- Снаряды на вес золота, вы знаете это лучше всех.

-- Виноват, господин полковник, пришлось. Крепко они там засели. Когда б мы их ещё выкурили" А времени нет. Пришлось всадить по нижнему этажу, где ресторан. Так и повыскакивали, кто в чём" В театр их посадили, -- улыбаясь и будто оправдываясь, говорил капитан. Глаза его были усталы и безразличны.

-- Хорошо, капитан. Убитые, раненые? -- будто прочитав это, спросил Перхуров.

-- Никак нет. У них контуженные есть. Да вот мальчонка там один уж больно плох, чахоточный, кровь горлом хлынула" И у бабы какой-то припадок сердечный сделался. В госпиталь увезли, очухается. А мальчишка-то помрёт. Жалко" -- вздохнул Ширин.

-- Благодарю вас, капитан. Вы свободны, -- хмуро кивнул ему Перхуров. -- Веретенников! Ракету!

"Пах-х!" -- хлопнула ракетница, и зелёный, с длинным белым хвостом, огонёк, шипя и потрескивая, взлетел высоко в рассветное небо над серыми крышами и золотыми куполами. Город был взят.

-- Я подготовил приказ, Пётр Петрович, -- вполголоса сказал Перхуров стоявшему рядом Карпову. -- Комендантом города назначаю Верёвкина, а вас -- моим заместителем. По всем вопросам, но прежде всего -- по связям с населением. Дело это огромной важности, и лучше вас не справится никто.

Перхуров долго придумывал этот дипломатический шаг, и он, кажется, удался.

-- Спасибо, Александр Петрович, -- приосанился Карпов и пригладил седые тигриные усы. -- Гм" Гм" Польщён, да. Благодарю за доверие. Служу России!

На площадь с грохотом и рёвом ворвались грузовики. Тут же стали подходить офицеры. Усталые, пыльные, с красными глазами, но бодрые и возбуждённые. Перхуров жал руки Скраббе, Нахабцеву, Толкачёву, поздравлял их с победой, благодарил за службу. Строго, пронизывающе, поглядел на Супонина, но скупо улыбнулся и тоже пожал ему руку.

-- Но приказы, поручик, надо выполнять в срок и неукоснительно. Не мне вас учить, -- и отвернулся, приветствуя другого офицера. Супонин вздохнул и пожал плечами.

Через десять минут Перхуров коротко выступил перед собравшимися. Подвёл итоги, поставил ближайшие задачи. И офицеры разошлись, чтобы отрядить заставы на окраины захваченной части города. По мере поступления добровольцев и мобилизованных эти заставы будут пополняться.

-- Сколько у вас людей, полковник? -- спросил Перхуров у начальника резерва.

-- Уже более сотни, Александр Петрович, -- ответил тот. -- И продолжают прибывать. Пока только местные офицеры.

-- Сто человек" Сто. Две трёхдюймовки" -- прикидывал вслух Перхуров, критически качая головой. -- Я, господа, о штурме Закоторосльной стороны. Сил мало, дай Бог только город удержать. Что скажете? Пётр Петрович?

-- Гм"гм" -- сгрёб бороду огромной ручищей Карпов. -- Риск, Александр Петрович. И никакой гарантии успеха. Даже если полк промолчит. А если выступит против нас? Нет. Рано. Рано.

-- Николай Иванович?

-- Опасно, Александр Петрович, -- пожал плечами Петров. -- Полк там, конечно, одно название, три роты, даже не батальон. Балаган. Но против нас и это сила. Я им не верю. Штурмовать сейчас нельзя.

-- Карл Янович!

-- Риск. Большой и неумный риск, -- веско и хладнокровно ответил латышский полковник Гоппер. -- Накопим сил -- ударим. Сейчас -- преждевременно.

Перхуров покусал губу. Такой поворот событий был учтён его планом, но всё же делал победу половинчатой, куцей. Это омрачало. Но ничего не поделать. Слишком мало у него людей, чтобы так рисковать. То, что до сих пор обходились без потерь, было щедрым подарком судьбы. Но стоит лишь нарваться на мало-мальски грамотное сопротивление, как люди начнут гибнуть. Первый Советский полк обещал нейтралитет, но прав Петров: верить им нельзя. Вдруг да и встанут на дыбы? Нет. Рисковать преступно. А значит"

-- Приказываю занять временную оборону на Которосльной набережной. Усиленный участок -- от Стрелки до Американского моста. Дальше -- по мере наличных сил. Деревянный мост у Толчкова взорвать. Обустроить пулемётные точки. Артиллерийские позиции оборудовать у торца Лицея на Стрелке, чтобы накрывать цели на обеих реках. Поручик Нахабцев, капитан Ширин. Выполняйте, -- размеренно, чётко и энергично распоряжался Перхуров. -- Капитан Скраббе! С отрядом в прежнем составе занять оборону северной окраины города и железнодорожного моста. Полковник Гоппер! Вам вверяется самое опасное направление -- Вспольинское. Оттуда вот-вот последуют атаки красных. Берите Супонина с броневиками и выдвигайтесь. Подкрепление вышлю немедленно.

-- Ну а мы, господа штаб-офицеры, -- улыбнулся он своим штабным, -- идём занимать самый важный объект. Гимназию Корсунской. В атаку -- вперёд!

И озарённая рассветным солнцем Ильинская площадь опустела. У храма остались лишь четыре грузовика с оружием и восемь бойцов охранения. Наступила тишина. Ярославль мирно досыпал свои последние спокойные часы.

Хитрец и беглец

В трущобных извилистых проулках и прогонах, близко прилегающих к Ильинской улице, было тесно, темно и страшновато. Но тьма, начинающая уже синеть перед рассветом, полнилась и сотрясалась грохотом шагов и горячим, частым, прерывистым дыханием. Бегущих было четверо. Командир автобронедивизиона Супонин с тремя надёжными, посвящёнными в дело бойцами преследовал сбежавшего от него весьма подозрительного и опасного человека. Этот человек и двое его спутников пришли около часа ночи в расположение дивизиона и, представившись технической комиссией из штаба округа, принялись осматривать бронемашины, что-то вынюхивать и записывать. Сам факт появления комиссии среди ночи не очень насторожил. Подобные рейды были обычным делом в практике нового -- красного -- начальства. Но сейчас это ставило под угрозу выступление дивизиона в поддержку Перхурова. Время стремительно утекало. Вышли все сроки отбытия броневиков к артскладам у Леонтьевского кладбища, а нудные инспектора всё не уходили. Супонин понял, что всё это неспроста. Он позвонил в штаб округа, но сидящий там на телефоне дежурный, конечно, ничего не мог ответить. Начальство явится в девять утра, все вопросы -- к нему. Документы у проверяющих оказались, как назло, в полном порядке. Мандаты подписаны самим окрвоенкомом Нахимсоном, и дать этой незваной комиссии от ворот поворот не было оснований. Выступление дивизиона явно срывалось. Супонин и так уже был не на лучшем счету у Перхурова и понимал, что ему несдобровать. В вопросах дисциплины полковник был щепетилен и въедлив, а знавшие его по Москве офицеры говорили, что в тяжёлых случаях он весьма крут на расправу. Чуть поколебавшись, Супонин принял тяжёлое и рискованное в случае провала решение. Он приказал арестовать проверяющих, разоружить и запереть их под охрану в караулке. Последствия? Наплевать. Последствия от Перхурова, если броневики так и не явятся на подмогу, будут ещё хуже. Этот и вовсе разбираться не станет.

Всё уже было готово, броневики тарахтели моторами, как вдруг со стороны караулки послышались крики и стрельба. Арестованные вырвались на свободу. Одному из них удалось бежать через забор, двое других были схвачены и связаны. Дознаваться, как всё это случилось, не было времени, и Супонин, приказав своему заместителю выступать, взял троих бойцов и бросился в погоню. Дело это было непростым и, по правде, бесполезным. Он не знал толком, куда побежит этот тип. Замысел был в другом. Нужно было опередить его. А если не удастся, то объявить этого человека шпионом и диверсантом. Тем более, что все документы отобраны у него при задержании. Супонина послушают. Он тут, в городе, на доверии, его многие знают как убеждённого советского военспеца. Глядишь, удастся усыпить власти, не дать развернуть в полную мощь силы коммунистического отряда, который был непроходящей головной болью Перхурова. А там повстанцы ворвутся в город, и остальное будет делом нескольких часов. Объяснять это сейчас бойцам было долго и сложно. Пусть лучше думают, что преследуют беглеца. Хорошо бы и его поймать, вряд ли он далеко ушёл, но в потёмках это невозможно. Но вот одному из бойцов почудилось какое-то мельканье впереди, в направлении Семёновской площади. Перескакивая изгороди, пробегая под низкими арками, огибая помойки и дворовые сортиры, группа вылетела на площадь, проскочила её и, грохоча башмаками, углубилась в Пробойную улицу. Здесь было опасно. Запросто встретишься с разъездом или патрулём -- и знай объясняйся раньше времени. Но всё было тихо, пусто и темно. Успеть. Успеть в центр города. Беглец, наверно, уже там, ищет, кого предупредить. Это не так-то просто -- ночь, да и завтра суббота" И всё же ну их, эти центральные улицы, надо свернуть, где поглуше. После четверти часа бесцельного петляния по дворам и закоулкам, они через сквозной подъезд углового трёхэтажного дома выскочили на Театральную площадь. И уже на полпути к Знаменским воротам вслед им полетело отрывистое "Стой!" и раздались два револьверных хлопка. Супонин остановил бойцов и огляделся. К ним быстро шагали трое. Один с револьвером, двое с винтовками наперевес.

-- Руки вверх! Не двигаться!

Пришлось подчиниться. Голос показался Супонину знакомым.

-- Кто такие? Документы!

И, только вглядевшись в лицо подходящего человека, Супонин понял, как ему повезло.

-- Чего ж ты, дядя Паша, своих не узнаёшь? Супонин я, броневиками командую! -- крикнул он с улыбкой в голосе, на всякий случай задирая повыше руки.

-- Супонин? -- нахмурился замкомандира коммунистического отряда Красков, механик с Лебедевского завода, худой, плечистый, седоусый дядька лет пятидесяти. Подошёл ближе, вгляделся. -- Ого! Точно, Супонин" Здорово, Маслёнкин! Эти с тобой? -- кивнул он на бойцов Супонина. -- Ну? Чего по ночам шляетесь, людей пугаете?

-- Дело серьёзное, дядя Паша. Без вас -- никак. Полчаса назад на наш дивизион напали диверсанты. Броневики взорвать хотели. После боя с караулом отступили и скрылись. Ведём преследование, Пал Егорыч. Видели пять человек, но подозреваем, что их гораздо больше. Они ушли в сторону Которосли. Честно скажу, упустили мы их" -- взволнованно, не опуская задранных рук, протараторил Супонин.

-- Да опусти ты грабли свои! К Которосли ушли, говоришь? Гм" У меня другие сведения" -- недоверчиво, но без враждебности, проговорил Красков, недоуменно выпятив нижнюю губу. Страшно хотелось спросить, какие именно, но Супонин благоразумно промолчал. Красков и сам проговорится. Вряд ли это секрет, да и Супонин ему не чужой. Уже и не счесть, сколько раз он ремонтировал его броневики. Они давно приятельствовали.

-- Да наплюй ты на свои сведения! Я! -- Супонин стукнул себя кулаком в грудь. -- Я -- твои сведения! У меня, знаешь, разведка работает. Задержать надо этих башибузуков, за Которосль они рвутся!

-- Не прорвутся. Мост охраняется, -- снова недоверчиво покачал головой Красков.

-- Американский-то? Ага! Так он один, что ли? А деревянный, у Толчкова? А? -- ехидно прищурился Супонин.

-- Ну и этот" Тоже, -- с меньшей уверенностью ответил Красков. -- Да ты не болбочи. Был сигнал из городской управы, что на Семёновской. Позвонили, говорят. Ну и оборвалось тут же, будто провод перерезал кто" И не отвечают больше. Ну, нас и бросили туда, проверить, чего там у них.

-- А милиция на что?

-- А, милиция" -- махнул рукой Красков. -- Сам знаешь, толку от них" Так что вот дело-то какое. А ты -- Которосль" Нет, Маслёнкин, так не пойдёт!

-- Ох, дядя Паша, упёртый ты" Я же только что оттуда. Всё там у них спокойно. А позвонили" Да нас вот увидели и позвонили, бегут, мол, какие-то с оружием" Никакой там стрельбы, сонное царство, трубку, может, не так повесили, вот и не отвечает" А мы с тобой из-за этих дураков настоящих бандитов провороним! Пока судим здесь да рядим, они, глядишь, склад какой подорвут. Или вокзал. Или мост" Чуешь, чем дело-то пахнет? Мне -- что, мне так и так гореть. За разгильдяйство. Допустил" Упустил" А тут и тебе достанется, если что. И давай-ка быстрей, времени нет! Где твои люди? -- горячо выкрикивал Супонин в лицо Краскову.

-- Да вон" В сквере, -- кивнул он в сторону заросшего скверика у Власьевской церкви.

-- Сколько?

-- Тридцать человек" Но"

-- "Но!" -- зло передразнил Супонин. -- Чего я, как дурак, тебя упрашиваю? Ты -- как хочешь, а я -- на Которосль! За мной! -- крикнул он своим бойцам и повернулся было.

-- Стой-стой" Да погоди ты, чёрт! -- схватил его за руку Красков. -- Уговорил! Рота! Строиться! -- рявкнул он, сложив ладони рупором.

-- Мало" Мало народу у тебя, Красков" -- сокрушённо проговорил Супонин. -- Весь бы отряд поднять"

-- Не приказано, -- пожал плечами Красков. -- Только дежурная рота. Да и хрен его поднимешь, весь-то" К утру если. Связь -- никуда"

-- Может, всё-таки проверим, Пал Егорыч? -- робко спросил один из его подручных.

-- После проверим. Дело серьёзное. Супонин -- наш, ему можно верить. Становитесь в строй. Вы -- тоже, -- скомандовал Красков Супонину и его бойцам.

Дежурная рота коммунистического отряда построилась перед сквером, покачивая холодно блестящими в лунном свете штыками винтовок. Супонин тихо приказал бойцам встать на левом фланге, чтобы при движении оказаться сзади. А сам после переклички оказался во главе колонны вместе с Красковым. Уже на ходу решили идти к деревянному мосту через Которосль, ведущему в Толчковскую слободу. Нагоняя по пути на Краскова страху, Супонин мучительно прикидывал. Тридцать человек. Немало. По военным меркам сила грозная. У Скраббе, может быть, столько же. Ну, чуть побольше. Но те -- поголовно офицеры, у них выучка, организованность, слаженность. У них умение мгновенно реагировать, нападать и стрелять, понимать друг друга с полуслова и полужеста. У всех за плечами война. Скраббе три года водил в бой стрелковые цепи, и уж тут-то не оплошает никак. Красков" Слов нет, Красков -- мужик бесстрашный и решительный. Но кто он? Кто они все? Всего лишь рабочие с винтовками. Против Скраббе с отрядом они и ахнуть не успеют, полягут в первые же минуты. А когда Перхуров займёт город, собирать основные силы отряда будет некогда и некому. Вот и будет Супонин молодцом. Всё пока вырисовывалось вполне победно. Вот только совесть ощутимо покалывала сердце поручика. Красков-то ему верит. Верит" Откровенной галиматье верит, вот что значит дружба!

Была и ещё одна скверная мыслишка, которую Супонин изо всех сил упрятывал как можно глубже. Если власти окажутся вдруг проворнее Перхурова -- что маловероятно, но всё-таки возможно, -- и отразят нападение, то Супонин имеет призрачный шанс выйти из воды сухим. Первым забил тревогу. Вывел роту коммунистического отряда навстречу наступающему противнику. А что броневики к Перхурову ушли -- так это без него. Он вообще хотел встретить наступающих мятежников пулемётным огнём своего дивизиона, но подозрительная комиссия помешала ему. Превысив власть, он арестовал её, а потом возглавил погоню за беглецом. А за дальнейшее он может отвечать лишь косвенно. Трусом Супонин себя, конечно же, не считал, и этой пораженческой мыслишки стыдился. Но благоразумие заставляло считаться с возможными неожиданностями. Что и говорить, куда спокойней и приятней было бы по-прежнему служить красным в этом никому здесь не нужном автобронедивизионе. Но именно бесцельность и никчёмность угнетали его. Защищать эту странную, непонятную и непоследовательную в своих якобы революционных устремлениях власть ему совсем не хотелось. Маска сочувствующего военспеца надоела хуже самой горькой редьки. Чего ради изображать лояльность к тем, кто откровенно противен тебе, к этим болтунам, бросившим огромную страну в немыслимый, разрушительный и, без сомнения, предательский поворот? После Брестского мира бывший поручик окончательно взбеленился и поклялся себе, что при первом удобном случае выступит против Советов. И вот он, случай. И он, поручик Супонин, снова востребован, на него надеются, его ждут. Он -- сила. Реальная и, может быть, даже решающая. Вот он, тот самый шанс, ради которого он, возможно, и жил всю прежнюю жизнь. А если не судьба, так что ж" Он и так неплохо пожил. Тридцать два года -- это немало по нынешним временам. Многие его боевые друзья, безвестно полегшие на полях войны, могли бы, наверное, и позавидовать такому долголетию. А он жив, здоров, крепок и служит этой новой власти, которая своим проклятым миром поставила на их геройских смертях жирный крест. Гибнуть тупо и бестолково -- тем более, у стенки -- очень не хотелось, и волей-неволей прикидывались пути отступления. Но часы судьбы были уже запущены, и шаткие мыслишки лучше было бы гнать от себя подальше.

Навстречу спешащему отряду тянулась тёмная Срубная улица, или, по-старинному, Нетеча. Кое-где в окнах спящих домов желтели и колыхались огоньки. Мир" В этих домах мир и покой. Давно забытое, почти небывалое ощущение. Не было у него такого дома. Да и никакого дома у Супонина не было. Казённая комната в дивизионной казарме, казённая ушатанная мебель, казённая пища" Даже керосиновая лампа -- и та казённая. Никогда он не тяготел к домашнему уюту и не терзался по этому поводу. Военная служба была его призванием и не нуждалась ни в каких оправданиях. Но его всегда неосознанно тянуло к таким вот ночным тёплым и добрым окнам. Он и сейчас улыбался светло и безмятежно.

-- Ну гляди, долгонос бронекопытный, если обманешь! -- беззлобно ворчал идущий рядом Красков. -- Ох, что я с тобой сделаю!

-- Да брось, дядя Паша, -- тоскливым голосом ответствовал сбитый с лирики Супонин. -- Без тебя тошно" Со мной и так теперь сделают за этих диверсантов. Уж мало не покажется. В лучшем случае с дивизиона слечу, а в худшем" -- и, не продолжая, горестно махнул рукой.

Красков помолчал, посопел на ходу, провёл пальцами по толстым седым усам.

-- Ну" Ты не очень расклеивайся. Авось и пронесёт. Да и моё слово ещё кое-что значит, а уж на меня можешь рассчитывать, -- вполголоса, успокаивающе, пробурчал он.

-- Вот бы спасибо-то, Пал Егорыч, -- скорбно вздохнул Супонин. -- Да всё равно, дело моё -- табак"

Подделывать скорбь не было нужды. На душе было черно. Бок о бок с ним идут люди, которые ему верят. И ему, Супонину, предстоит сейчас совершить подлость. Подлость, которая, скорее всего, будет стоить многим из них жизни. Если не всем. Капитан Скраббе в случаях сопротивления предпочитает действовать решительно и безжалостно. Никакой личной вражды к этим простым работягам с винтовками Супонин не испытывал. Но выходило так, что только они могли сегодня реально защитить Советскую власть в Ярославле. Ту самую власть, которую так люто ненавидел в душе Супонин. А значит, их надо было обезвредить. Любой ценой. Да, любой, как и положено на войне. Этот же милейший Красков на его месте наверняка действовал бы точно так же, отогнав от себя неизбежные угрызения. Железная логика войны" Но не умещалась в эту логику душа, бунтовала, ныла и рвалась.

Выскочила на Большую Рождественскую, проскочила её и иссякла меж церковной оградой и заборами Срубная улица. Здесь было уже совсем черно: свет с перекрёстка в эти трущобы не доходил. Всё ниже и темнее дома, всё недружелюбнее изгибы улочек и прогонов, всё злее псы за воротами. Красков, большой знаток города, и сам, видимо, подрастерялся впотьмах и держал направление почти наугад, в сторону церкви Петра Митрополита. Её золочёный крест над скромной главкой виден был отовсюду. Глушь. И это почти в центре города"

Но поредели и эти тёмные кварталы, и отряд переулком вышел к берегу Которосли. Здесь уже и вовсе не думалось, что за спиной -- большой губернский город. Бесконечно тянулись огороды, сарайчики и какие-то убогие покосившиеся домишки -- не то сторожки, не то утлые жилища вконец обнищавших горожан. Громкий лозунг "Мир хижинам -- война дворцам" привёл пока лишь к тому, что в завоёванные дворцы въехали новые хозяева, которые и раньше не больно-то знались с хижинами. А хижины и их обитатели так и остались при своём среди нищеты, разрухи, полуголодной жизни и разрушительной революционной трескотни новых властителей. Согласившись месяц назад участвовать в перхуровском выступлении, Супонин теперь со злорадством самооправдания подмечал все мерзости и гадости вокруг и любое лыко ставил в строку ненавистной власти, разжигая в себе злобу даже на те мелочи, на которые раньше просто не обратил бы внимания. Он стал желчным. Эта перемена в характере отнюдь не радовала его. Но избранная им тропа войны ничего другого не предполагала.

Осталась позади неохватная громада Вахрамеевской мельницы. Отряд запетлял меж изгородей, плетней и кустов. Здешний берег совершенно не походил на городскую набережную: она, обустроенная и украшенная парапетом, беседками и скамейками, заканчивалась ещё у Американского моста. Здесь же тянулся дикий высокий обрыв, и над ним шла дорога с густой травой посередине и двумя пролысинами колеи по бокам. Она то приближалась к самому краю, то, будто одумавшись, отворачивала от него. А впереди уже белела однокупольная церковка Николы Мокрого. Незатейливая, низенькая и будто бы распростёртая на земле, она была похожа на седого старичка в белой крестьянской рубахе. Будто и впрямь Николай Угодник, устав творить чудеса, искупался в Которосли и прилёг отдохнуть на берегу. Краснокирпичная Тихвинская церковь по соседству была в темноте почти не видна. А впереди, на фоне уже светлеющего неба, в полуверсте, за Которослью, замысловато вырисовывались гроздья куполов храма Иоанна Предтечи и его разлапистая, вычурная, как разукрашенная рождественская ель, колокольня.

Приближался самый ответственный и опасный момент. Отряд Скраббе, судя по времени, должен быть где-то неподалёку. Его разведка, несомненно, заметила большую группу вооружённых людей, идущую навстречу и не замедлила доложить. Красков такими предосторожностями пренебрёг и приказал лишь бегло осмотреть прибрежную полосу под обрывом. Находиться рядом с командиром во главе отряда дальше было опасно. В потёмках люди Скраббе не будут разбираться, в кого стрелять. А если его узнают, то выйдет ещё хуже: сочтут предателем и ухлопают первым, не разговаривая. Скраббе знает, что Супонин не явился к назначенному часу. Больше он не знает ничего.

-- Ладно, Пал Егорыч" -- всё так же понуро вздохнул Супонин. -- Пойду своих проведаю, как они там"

-- А? Валяй" -- сонно буркнул в ответ Красков.

Бойцы Супонина шли в самом хвосте. Дорога как раз делала изгиб у разросшегося прибрежного ивняка, и Супонин велел им приотстать. Замыкающие скрылись из виду за кустами, и поручик, вынув из кармана большой белый носовой платок, разорвал его на четыре полоски, раздал бойцам и сам повязал на левый рукав белый лоскут. Условленный отличительный знак.

-- Ну, ребята, сейчас будет" По моей команде догоняем их и атакуем сзади. Револьверы к бою. Спринцовки долой!

Полетели наземь красноармейские шапки. Супонин остался в фуражке. Эмалевая красная звёздочка перекочевала уже с её околыша в карман гимнастёрки. Зачем? На всякий случай"

Поручик выглянул на дорогу и понял, что не ошибся в расчётах. У Николы Мокрого, у берегового обрыва и далеко впереди что-то тускло блеснуло. Ещё раз. Ещё" Видавший военные виды Супонин понял, что это блики от винтовочных штыков.

Дежурная рота коммунистического отряда подходила уже к храму Николы Мокрого. Красков, видимо, тоже заметил что-то подозрительное и поднял руку, приказывая отряду остановиться. Это была серьёзная ошибка. Он обозначил себя как командира, чего нельзя было делать ни в коем случае. И тут же на крыше Николы Мокрого, из-за тонкого купольного барабана, сверкнула тусклая рыжая вспышка и ахнул винтовочный выстрел. Красков неуклюже взмахнул руками и рухнул. Строй его бойцов смешался, люди засуетились, срывая с плеч винтовки, но тут же оказались зажаты в полукольце атакующих перхуровцев. Вслед за первой цепью подоспела вторая. Видя всю безнадёжность положения, некоторые бойцы коммунистического отряда бросили винтовки и подняли руки. С остальными завязался рукопашный и штыковой бой.

-- За мной, в атаку -- вперёд! -- приказал бойцам Супонин, и они, вчетвером, выскочили из-за кустарника. Преодолев в несколько прыжков расстояние до взятого в клещи и уже беспомощного отряда, они в белых повязках и с револьверами замкнули кольцо окружения.

-- Руки вверх! Вы окружены! -- рявкнул Супонин, подбегая.

В нестройных, перемешанных рядах дежурной роты воцарилось уже полное смятение. Сопротивление прекратилось. Люди капитана Скраббе вязали бойцам руки за спины и ставили в шеренгу на обочине. У бойцов блуждали вытаращенные глаза. Они, кажется, до сих пор не понимали, что произошло. На дороге остались лежать Красков с развороченным затылком и двое бойцов-коммунистов. Молодой, белобрысый и постарше, лысоватый, с пепельными усами. Молодой был сражён штыком в самое сердце. Тот, что постарше, был ещё жив, но безнадёжен: из сквозной раны в шее, упруго пульсируя, хлестала кровь. Супонин, повидавший на войне и не такое, не мог смотреть на них. Начинало крупно трясти и подступала давящая тошнота.

Среди стоящих у обочины было с десяток легко раненных. Остальные, насколько мог судить Супонин, были невредимы. Но состояние их было тяжёлым. Недоумение в глазах мешалось со страхом и ненавистью. Некоторых колотила дрожь. Ясно было, что никакие они больше не бойцы.

-- Как прикажете всё это понимать, поручик? -- пристально и колюче поглядел на Супонина капитан Скраббе из-под козырька фуражки. -- Странные художества" Очень странные. А если бы я не успел? Не занял позицию, не выстроил цепи, а?

-- Хуже было бы оставить их в городе, капитан. Там они куда опаснее" Надо было выманить. А что вы с ними справитесь в два счёта, я не сомневался, -- пожал плечами Супонин.

-- Но это не весь отряд. Я многих тут не вижу, -- проговорил Скраббе. -- И вообще их человек полтораста, а тут" Остальные где? Ну? Отвечайте! -- и пошёл вдоль шеренги, тормоша и встряхивая пленных. -- Ну? Говорите же! Где остальные?

-- Спят" Спят остальные" Мы -- дежурная рота. Остальные -- только по общей тревоге" -- донеслись слабые голоса с разных концов шеренги. На них зашикали и заругались.

-- Общей тревоги не было и, думаю, не будет, капитан, -- проговорил Супонин. -- А если и будет, ничего им уже не успеть.

Скраббе снова уколол его глазами.

-- Хорошо, если так. Но если нет, то будет плохо. Очень плохо, дорогой поручик Супонин. Вот так-то, -- и, недобро ухмыльнувшись, отвёл взгляд. -- И кстати, почему вы здесь, а не там, где приказано? Почему броневики Озолс привёл?

Супонин коротко рассказал капитану обо всём, что произошло в последние полтора-два часа. Скраббе то и дело хмыкал, недоверчиво покачивал головой и усмехался. Выслушал, однако, до конца, ни разу не перебил.

-- Интересно" Интересно, -- кивнул он. -- Я верю. Но вот поверит ли Перхуров" Он на вас очень злой. Но, думаю, вникнет. А ваш беглец? Так и сбежал?

-- Сбежал, -- вздохнул Супонин. -- Но, думаю, кем-то перехвачен. А вы здорово их зажали, капитан. Ювелирно" -- счёл нужным польстить он.

-- А, эти штатские" Ни ума, ни осторожности, -- махнул рукой Скраббе. -- Мои разведчики вели вас от самой Срубной. Никакого труда. Даже скучно так воевать. Ну, пора! Стройте, подпоручик, пленных в колонну по три и под конвоем -- в церковь, -- приказал он одному из своих людей. -- Оттуда не уйдут.

-- А этих"похоронить? -- упавшим голосом проговорил Супонин, затылком указав в сторону трупов. Лишь бы не видеть. -- Неужто так и оставим?

-- Вам, поручик, заняться нечем или как? -- с хмурым высокомерием глянул на него Скраббе. -- Нечем, так берите лопату и сами закапывайте. Мне некогда.

Разоружённые бойцы-коммунисты были препровождены в храм Николы Мокрого. Перхуров, по словам Скраббе, приказал лишней крови не лить. Церковный сторож, длинный хромой старик, трясся и звенел ключами в дрожащих руках.

-- Братцы" -- плачуще умолял он. -- Только в храме не стреляйте! Братцы, я вас Христом-Богом" Я вас на коленях"

Его оттеснили, прикрикнув, чтоб не путался под ногами. Пленников загнали в церковный подвал, заперли и приставили караул.

Не теряя времени, Скраббе с отрядом двинулся дальше. Без особого труда были взяты почтамт, телеграф, телефонная станция, два отделения милиции, Спасские казармы. Красноармейцы городского гарнизона ночевали по квартирам, и сопротивления никто не оказал. В руках повстанцев оказался и главный сборный пункт коммунистического отряда с солидным складом оружия и боеприпасов. Кто-то будто нарочно оставил в выдвижном ящике стола адреса наиболее деятельных бойцов и командиров. Коммунистический отряд Ярославля можно было считать обезвреженным.

Во всей этой суетливой и довольно бестолковой вооружённой круговерти носился туда-сюда, как челнок, поручик Супонин. Он налаживал связь между отрядами Скраббе и Нахабцева. Взмокший и запыхавшийся, он вдруг приостановился, болезненно поморщился и обеспокоенно коснулся рукой области сердца. Длинные пальцы полезли под клапан кармана и извлекли красноармейскую звёздочку. В первых лучах рассвета она была по-особому -- кроваво! -- красна. Один из двух крепёжных усиков оказался незагнутым и тупо, сквозь грубую ткань, упирался в грудь под левым соском. Всего-то эмалевая звёздочка! А никакое не сердце. Никакая не совесть. Супонин вымученно улыбнулся и швырнул её в водосток.

***

Рассвет свершился. Булыжник ведущих к Волге улиц был уже подогрет неярким, робким, розово-золотистым светом. Сияли крыши домов, испаряя росу. Но тьма ещё хмурилась в углах, подворотнях, у кустов и деревьев.

На Большой Даниловской улице, невдалеке от Театральной площади, в палисаднике приземистого деревянного дома с резными наличниками, стоял именно такой полусумрак. Лучи восходящего солнца скользили по жестяной кровле, но ниже пробиться не могли. Здесь, в кусте сирени у самого фасада дома, притаившись и вжавшись в землю, лежал человек. Лежал недвижно, будто окаменев, и лишь напряжение в лице, настороженно прищуренные, светло-карие, цвета испитого чая, глаза и желваки от стиснутых зубов выдавали крайнее возбуждение. Он прислушивался. Звуки рассветного города были сегодня необычны. Ещё затемно сонную тишину затрясли выстрелы, и первые из них были сделаны в него, Василия Андреевича Каморина. Сейчас выстрелы неслись с Театральной площади и Волжской набережной, а по улице то и дело слышались шаги. Чужие. Вражеские. С минуты на минуту, вероятно, придётся убегать. Что ж. Не привыкать сегодня.

Прямо на переносицу -- хорошо, не в глаз! -- опустилась на ниточке зелёная гусеница-листовёртка и пошла гарцевать по носу, как по гимнастическому бревну. Оба глаза Василия Андреевича невольно скосились на неё. И вдруг резкий, раскатистый, до звона в ушах, удар пронёсся в воздухе, качнул деревья, швырнул в лицо порыв ветерка, сдул с носа гусеницу. И отозвалось ему что-то гулко и тряско. В доме звякнули стёкла, а одна створка окна с лёгким скрипом медленно приоткрылась. В ней, как в затемнённом уменьшающем зеркале, отразилась часть улицы с бегущими по ней вооружёнными людьми и фрагмент тёмной ещё комнаты с бамбуковой этажеркой и низко висящей керосиновой лампой под пышным красным абажуром.

"Чёрт" -- пронеслось в голове. -- Пушка" Но в кого? И зачем? Вот гады""

Каморин приготовился уже к следующему выстрелу, но его не было. Всё вдруг успокоилось, даже стрельба в городе прекратилась, кажется. Улица заметно опустела. Ещё немного -- и можно будет уходить. Ничего больше не сделать" Ничего.

Эту мысль трудно было вынести, дыхание заходилось от ярости и сами собой сжимались кулаки. Как всё невовремя! Как поздно он сюда приехал! И зачем вообще уезжал, дурак?! Далась ему эта Москва!

Он не мог точно знать, что и как изменило бы его присутствие в городе. Да и уехал он не совсем добровольно, а по партийному направлению. С дисциплиной не шутят. Но всё это не было для него достаточным оправданием. Ведь вместе с ним на партийную работу в Москву были направлены и многие его товарищи, почти весь костяк Ярославской парторганизации, с которого, собственно, и началась здесь Советская власть. Вернувшись в город по вызову Нахимсона и пробыв здесь два дня в качестве его тайного уполномоченного, он понял, что вполне мог действовать открыто: в органах власти не осталось ни одного человека, кого он полугодом раньше близко знал. В фабричных ячейках было много своих. Были убеждённые большевики и в Совете, но они всячески оттирались на задний план меньшевиками и эсерами, плотно захватившими все верхи власти в городе. Публика эта была весьма разношёрстная, неумеренно говорливая, и властолюбивая. Эти люди прочно сидели на своих постах и имели поддержку в Москве. И теперь Василий Андреевич понимал, почему самых активных большевиков под благовидным предлогом услали из города. Переворот -- тихий и незаметный -- случился уже тогда. А теперешние события были его закономерным продолжением. Воспротивиться контрреволюционному мятежу такая власть просто не могла. Похожие события вспыхнули в последние месяцы и во многих других городах России, и Каморину теперь казалось, что какая-то властная рука разжигает и направляет их. Кому-то очень нужно подпалить Россию со всех сторон. Явно неспроста, безоглядно разрушая и распыляя старую армию, обездолили и озлобили огромную массу бывших царских офицеров. Брестский мир озверил их окончательно, и создаваемая наспех Красная армия осталась без грамотных командиров, зато приобрела тысячи убеждённых, организованных и хорошо обученных врагов. Во всём этом виделся теперь Каморину грандиозный злой умысел. Слишком гладко всё это укладывалось в жуткую логику некоторых известных деятелей, открыто бредивших уничтожением России во имя мировой революции. Как истинный большевик, Каморин, разумеется, всей душой был за мировую революцию, но никак не ценой России. Он с тревогой замечал в Москве, что эта опасная идея прочно овладела многими -- и не последними! -- умами. По этим мотивам он одно время намеревался даже выйти из партии. Удержало то, что в своём неприятии этого злобного бреда он был не один. Очень многие его товарищи тоже возмущались и недоумевали. Именно за эти убеждения Каморин недолюбливал и теперешнего своего начальника, окружного военного комиссара Семёна Нахимсона. Это был нахватавшийся верхов дилетант с философским образованием, ничего не смыслящий в военном деле, зато умеющий произносить зажигательные революционные речи. Каморин нисколько не заблуждался на его счёт. Но, волею судеб, именно Нахимсон оказался единственным в Ярославле облечённым властью человеком, который, узнав о готовящемся мятеже, всерьёз забил тревогу. Действовал он нерешительно и с большим опозданием. Отсутствие опыта играло с ним злые шутки. Искушённые заговорщики наперёд знали все его шаги, неизбежно переигрывали его, но всё же опасались. Но у Нахимсона и не было никакой возможности действовать иначе. Перед лицом страшной опасности он остался один. У него не было достаточных сил пресечь заговор, а все просьбы о военном подкреплении разбивались о каменное молчание Москвы. Наконец, будто нехотя, выделили из резерва полк и двумя эшелонами доставили в Ярославль, на Всполье. Но что это был за полк! Одно название. Неслаженный, несвоёванный, состоящий в основном из необстрелянных, кое-как обмундированных и вооружённых добровольцев, которые, к тому же, вовсе не были настроены серьёзно воевать. Времени не было даже выгрузить их из эшелонов. А грозные события стремительно назревали. Перхуров, не видя против себя достойной силы, совсем обнаглел и действовал почти открыто. Был, правда, в Ярославле ещё один полк -- Первый Советский. Он квартировал в казармах бывшего Кадетского корпуса на Московской улице, за Которослью. Там тоже был полный развал. Полк этот никому не подчинялся, жил по законам солдатской общины и управлялся полковым комитетом, в котором уже сплели свою сеть перхуровские агитаторы. Каморину и его товарищам ценой невероятных усилий удалось выправить ситуацию. Перхуровцы были надёжно изолированы и не представляли опасности. Самой многочисленной и боевой была здесь третья -- интернациональная -- рота, состоявшая почти целиком из мадьяров и поляков. В отличие от своих русских однополчан они готовы были с голыми руками идти в бой против мятежников. И немудрено. Это не родина. Не Варшава. Не Будапешт. А лить чужую кровь в чужой стране всегда легче и куда как оправданнее" Но некогда было моральничать. И к вечеру минувшего дня, когда Перхуров, наверное, тешил себя мыслями о нейтралитете полка, разоблачители заговора уже знали, что нейтралитета не будет. А значит, за Которосль мятежникам путь заказан. Удалось наладить связь и с германскими военнопленными. Их тоже не устраивало рвущееся к власти офицерьё. Каморин в беседах с ними упирал на то, что, в случае полной победы белых по всей России неминуема новая война: Брестского мира они не признают. Поэтому важно не дать им закрепиться в Ярославле. Этот аргумент обладал почти магическим действием.

Так, по крупицам, сподвижники Нахимсона собирали сопротивление грядущему мятежу. Даже не верилось теперь, что за какие-то два дня можно столько успеть! Поздно. Как же поздно вспомнил о них Нахимсон! Остановить Перхурова было уже нельзя. И Каморин холодел при одной лишь мысли, какой ценой придётся выбивать белых из города. Тут понадобится хитроумная войсковая операция, на которую у Красной армии не хватит ни сил, ни умения, ни дисциплины. Начнутся безоглядные -- на авось -- атаки с горами трупов, лихие кавалерийские набеги, от которых гибнет почему-то в основном мирное население и прочие прелести, обычные для воюющих числом против умения. Город, конечно, будет освобождён, Перхурова разобьют. Железные доводы военной логики не допускали никаких возражений. Но это же Ярославль! Город, небезразличный любому русскому человеку. А он, Василий Андреевич, родился здесь, вырос, здесь появился на свет его сын Антон, здесь на Леонтьевском кладбище покоится его жена Катерина. Ярославль был частью его, Каморина, и мысль о пожарах, разрушениях и кровавых побоищах на родных улицах была невыносима.

И прошедшим вечером, когда неизбежность перхуровского выступления в ближайшие часы уже не оставляла никаких сомнений, именно эта сердечная боль толкнула Каморина и его товарищей на отчаянный поступок. В случае успеха он мог бы лишить Перхурова серьёзной поддержки -- автобронедивизиона. В случае неуспеха всё равно удастся на некоторое время задержать броневики, а значит, и Перхурова. Каморин и его друзья, скорее всего, погибнут, зато полк, прибывший на Всполье, успеет худо-бедно изготовиться и -- кто знает! -- может быть, даже атаковать мятежников.

Раздумывать было некогда. Кроме них во всём огромном городе этого, похоже, не сделал бы никто. У Нахимсона не нашлось даже людей на охрану "технической комиссии штаба округа". Больших трудов стоило отговорить его идти вместе с ними.

Броневики были уже снаряжены и готовы к выходу. Около них заботливо сновали экипажи. Мандаты, подписанные Нахимсоном, не вызвали подозрений, и Каморина с двумя надёжными товарищами нехотя пропустили. Наблюдая краем глаза за поведением длинноносого, вертлявого Супонина и его заместителя, неторопливого и ленивого с виду латыша Озолса, они въедливо осматривали технику, проверяли крепления, затяжку болтов, состояние броневых заклёпок, работу механизмов, систему наведения кормовых штурмовых орудий и всё записывали -- нудно и скрупулёзно -- в карманные записные книжки. Военспецы явно нервничали. Супонин нетерпеливо ходил вокруг, твердил, что вся вверенная ему техника содержится в идеальном состоянии, цепко заглядывал в глаза проверяющим и беспокойно крутил головой, будто собирался клюнуть кого-то из них своим длинным носом. Его посулы насчёт "рюмки чаю" не возымели действия. Каморин, призвав на помощь свои немалые технические познания, задавал каверзные вопросы, выстукивал броню, придирчиво вслушивался в работу двигателей. Время тянулось. По наступившей темноте, не глядя на часы, ясно было, что на дворе уже глубокая ночь. И вдруг" "Руки вверх!" -- резко раздалось позади и Василий Андреевич почувствовал спиной лёгкое жгучее прикосновение винтовочного штыка. Подпираемые со всех сторон стволами, Каморин с друзьями вынуждены были уступить силе. Выскочивший тут же, как чёрт из табакерки, Супонин с гадкой ухмылкой объявил, что задерживает их по подозрению в диверсионной деятельности. Их обыскали, отобрали револьверы и документы. У Щукина обнаружили ручную гранату. "Что и требовалось доказать," -- прошипел сквозь зубы Супонин, и их препроводили в глухой, без окон, чулан в дежурке. И в этот же момент во дворе началась беспорядочная беготня, понеслись быстрые, частые и неразборчивые команды. Взревели моторы броневиков. Каморин зажмурился и вздохнул. Бронедивизион удалось задержать на целых два часа. Но нехудо бы и выбраться отсюда. Супонин не дурак, и, пока Перхуров не захватит город, ничего с его узниками не случится. Риск чересчур велик. Их даже не связали. Но после победы мятежников им долго не жить. Нахимсоновские мандаты -- стопроцентная путёвка на тот свет. Каморин приоткрыл дверь и выглянул.

-- Чего надо? -- тут же просунулся в чулан плечистый караульный.

-- Выводи по нужде! -- требовательно заявил Каморин.

Часовой замялся.

-- Не велено" -- пожал плечами он. Узникам повезло. Их страж был, кажется, робок и мягкотел. Тем хуже для него"

-- Я т-те дам -- не велено! Ты кому это говоришь? Перед тобой уполномоченный окрвоенкома! -- наседал Василий Андреевич, забавляясь растерянным видом караульного. -- Я вот тебе наделаю здесь кучу на полу -- сам языком вылизывать будешь! Веди! Быстр-ро!

И, не дожидаясь ответа, вышел в коридор. Караульный завозился, вынимая из кобуры тяжеленный маузер. Каморин резко схватил его за ствол, дёрнул и вырвал из рук бойца. Это было чистейшим безумием, но повезло: пистолет оказался на предохранителе. Тут же широкая ладонь Лобанова, каморинского товарища, плотно зажала рот караульного. В тусклом свете керосиновой лампы на тумбочке видны были лишь его испуганно выпученные глаза. Василий Андреевич от души засветил ему в лоб рукояткой пистолета, и он обмяк. Его втащили в чулан и закрыли дверь.

Каморин, Лобанов и Щукин, осторожно, озираясь, вышли из дежурки. В ней никого не было. Бойцы толпились у броневиков и открытых ворот. Вот бы когда пригодилась щукинская граната! Но теперь надо уходить.

-- Айда, ребята! Самое время! -- шепнул Каморин, и трое друзей врассыпную бросились к невысокому забору. Василий Андреевич успел подтянуться и перемахнуть, выронив при этом маузер. Щукин и Лобанов были грузноваты и замешкались. На них налетели, спохватившись, супонинские бойцы, повалили, стали вязать ремнями по рукам и ногам.

Каморин бежал через хлёсткие кусты в направлении Ильинской улицы. Вслед ему грохнули три выстрела и затопотали сапоги преследователей. Та-ак" Очень хорошо. Бегут человека три-четыре. Вооружённые. Осталось только столкнуть их с милицией. Или, ещё лучше, с коммунистическим отрядом. Ни то, ни другое, скорее всего, ни к чему не приведёт, но, чем больше в городе будет неразберихи, тем хуже для Перхурова. Срочно, немедленно нужно предупредить Нахимсона. И Каморин что было сил припустил дворами и проулками в сторону центра. Преследователи не отставали. Они, конечно, не видели его и поддерживали направление наугад. Во всяком случае, не стреляли. Уже хорошо.

Свежий, чуть сыроватый ночной воздух встречным ветром ввинчивался в лёгкие, раздувал их так, что кололо в груди. Хорошо, что курить бросил. Ничего, ничего" Лишь бы до Ильинской площади добежать без приключений, а там и "Бристоль" рядом. Там Нахимсон"

Но преследователи были настырны. Ухающий топот то слышался позади, то отклонялся в сторону, но Каморин неизменно слышал его за спиной. И, только миновав Варваринскую улицу, Василий Андреевич понял, что, кажется, оторвался. Они то ли свернули куда-то, то ли, отчаявшись, и вовсе прекратили погоню.

Чуть умерив бег, Каморин выскочил на Ильинскую площадь и устремился в сторону Угличской, на которой и была гостиница "Бристоль". Но уже на самых подступах к ней навстречу Василию Андреевичу выскочил патруль из трёх милиционеров. Он налетел с разбегу на одного из них и едва не сбил с ног. Все трое дружно насели на него, повалили и заломили руки.

-- Да вы" Вы не того поймали, ребята" -- хрипел Каморин. -- Да легче вы, черти, руки выломаете!

-- Ничего" -- сквозь зубы проговорили над ним. -- В отделении разберутся. Ишь, ночной бегун! Посидишь, остынешь до утра, а там и беги дальше, если не бандит какой"

Ему крепко связали сзади руки, подняли, встряхнули, обыскали наскоро.

-- Во" И документов нет. Ну и что ж нам прикажешь с тобой делать, а? В отделение, -- развёл руками один из милиционеров, всё ещё тяжко дыша после короткой потасовки.

-- А, ведите уж" Только скорее. У меня срочное донесение для окрвоенкома Нахимсона. Срочное! Ясно вам? -- повысил голос Каморин.

Милиционеры даже не шелохнулись.

-- Пошли! Начальство разберётся, а наше дело телячье, -- зевнув, махнул рукой их старший.

Не надо было упоминать Нахимсона. Ох, не надо было. Но теперь не отыграешь. Он-то рассчитывал на авось, на нахрап. Не проскочило. И теперь кусал губы от злости. Эх, дать бы и от них дёру! Да куда со связанными-то руками"

Первое отделение милиции было тут недалеко, в углу Ильинской площади, возле Афанасьевского монастыря. Когда Каморина привели в дежурную часть, там, помимо дежурного, сидел ещё какой-то милицейский чин. Судя по всему, из начальства. Патрульные, сдав задержанного и коротко доложив, ушли, и началась нудная процедура оформления.

Он назвался Николаем Уткиным, рабочим-путейцем. Объяснил, что у перекрёстка Пробойной и Варваринской на него напали четверо неизвестных, отобрали деньги и документы и бросились наутёк. Пытаясь их преследовать, он и натолкнулся на милицейский патруль.

-- И ведь, главное, что обидно-то? -- взглядывал он в смурные милицейские физиономии, будто призывая их в союзники. -- Нашли ж ведь кого грабить, сук-кины дети! Простого трудягу, каждая ж копейка на счету! Ну, я и взъярился, что ж это, в самом деле!

-- А как объяснить ваши слова об окрвоенкоме Нахимсоне и о срочном донесении? -- прищурился дежурный.

-- Так я ж это" Чтоб отстали. Думал, услышат громкое имя, начальство, как-никак, может, и отпустят" Уж больно хотелось гадов этих догнать, чую, недалеко ушли" Ну, не вышло, -- и Каморин досадливо передёрнул плечами.

-- Простите, Уткин, -- обратился к нему начальник. -- А почему именно Нахимсон? Именно он вспомнился вам в трудный момент. И никто другой. Чудно"

-- Да чего чудного" От фонаря вспомнил -- и сболтнул" -- заморгал глазами Каморин.

-- Странные у нас в Ярославле фонари" Вы лично знакомы с окрвоенкомом? -- нехорошо усмехнулся начальник.

-- Да что вы! Вот ещё! На кой мне" В глаза-то ни разу не видел! А если нельзя или там чего" Так не знал же, простите уж" -- придуривался Каморин. -- Фамилия просто звучная, немецкая, что ли"

-- Ага. Французская, -- ещё противнее усмехнулся начальник. -- Ну да бог с ним. А вот мне всё кажется, Уткин, что где-то мы с вами встречались. Бывают же такие наваждения, а?

-- Н-нет" Не припомню. А вы сами-то кто будете? -- простодушно улыбнулся Каморин.

-- Греков, -- коротко представился начальник. -- Зам по розыску.

-- А-а" Нет. Не виделись, товарищ Греков. Я не по вашей части, -- покачал головой Каморин. -- Я вообще ни в полиции, ни в милиции не бывал раньше, так что"

"Греков" Греков"" -- вспоминал Каморин. Нахимсон предупреждал. Тип весьма подозрительный. И надо ж было этому чёрту так невовремя оказаться здесь!

-- Ну, утро ночи мудренее, -- опять ухмыльнулся Греков и встал со стула. -- Завтра выясним, какой вы Уткин, по чьей вы части и, главное, с какой стати вам среди ночи вспоминаются окрвоенкомы. Со странными фамилиями, -- слово "странными" он произнёс картаво и ехидно.

Василия Андреевича препроводили в камеру. В её просторном, рассчитанном на большой приток постояльцев чреве ночевали всего трое. Один был здорово пьян, мычал, икал и, мучительно трезвея, болезненно мотал головой. Второй сидел на топчане, ёрзал, хрустел трухлявым соломенным матрасом, вздыхал и зевал. Третий спал. С аппетитным, утробным храпом. И сутки с лишним не спавший Каморин от души позавидовал ему.

-- Здорово, братья по несчастью, -- негромко приветствовал он сокамерников. -- Как тут жизнь-то протекает, а?

-- А? -- встрепенулся вздыхающий. Невзрачный узколицый мужичонка лет сорока. -- Протекает, брат. Одно дерьмо, да всё на голову. Спи давай. Нечего лясы точить.

-- Да хоть познакомиться-то" Мало ли где судьба сведёт, -- пожал плечами Каморин.

-- Вот сведёт в другом месте, тогда пожалуй" А здесь -- нечего. Спокойной ночи. Свет гаси" -- отрезал узколицый и тихо засвистал что-то похожее на колыбельную. Каморин задул принесённую караульным свечу, вздохнул, лёг на топчан и затих, закинув руки за голову. Что ж, можно и вздремнуть. Теперь ничто не мешает. А утро ночи и в самом деле мудренее. Там придумается. А может, не придётся и придумывать. Усталость взяла своё, и Каморин отключился. Намертво. Без сновидений.

Проснулся он от грубых толчков в бок. С трудом разлепил глаза и увидел над собой встревоженное лицо давешнего неразговорчивого сокамерника.

-- Вставай. Ну! Вставай же. Слышь, стреляют" По всему городу палят, что за чёрт"

И метнулся к всё ещё храпящему соседу.

-- Ну? Ну и что" -- мычал он спросонья. -- Стреляют" Да хрен с ними, пусть хоть обстреляются. Нам-то что? -- и снова захрапел.

Каморин, не выдавая беспокойства, прислушался. Треск винтовочной и револьверной пальбы долетал отовсюду, и трудно было сказать, в какой стороне стреляют. Казалось, что везде. Сердце упало. Так надеялся он, так хотел, вопреки всему, чтобы у Перхурова сорвалось. Но нет. Что ж, судьба и так достаточно поулыбалась им.

На улице сквозь выстрелы слышались бегущие шаги, конский топот, вой автомобильных моторов. Невзрачный сокамерник бегал от одного топчана к другому и без толку пытался разбудить, разговорить, расшевелить соседей. Каморин молча усмехнулся. Во, как бывает" Слишком ценит, видать, жизнь свою человек, дорожит, дрожит над ней. Что ж, это правильно, коли ничего другого не дано.

Шумы движения на улице как будто стихли. Слышались лишь недалёкие выстрелы. Уже не такие частые и ожесточённые. Стало беспокойно. Одолевало нетерпение узнать, захвачен ли город, или же атака Перхурова каким-то чудом захлебнулась. Но ответ не замедлил явиться. Лично. В виде комиссара милиции Фалалеева. Грубое лицо его было припухшим, не то спросонья, не то с похмелья. Воспалённые глаза хмуро глядели на обитателей камеры.

-- Ну, вот что, шантрапа, -- хрипло, лениво и густо, будто через силу, выговорил он и открыл учётную книгу. -- Дуракам, говорят, везёт" Та-ак. Филиппов, Кандыбин, Мамонов и" Уткин! Спекуляция, драка, пьяный дебош, хулиганство" Мелкие вы людишки. И ведёте себя мелко" Пакостники.

И сурово, с прищуром, оглядел постояльцев. Невзрачный жалобно вздохнул. Храпун вытянулся лицом, подавляя зевок.

-- Вот что, негодяи. Ваше счастье. Даю вам пять минут -- и чтоб духу вашего тут не было. Барахло в зубы -- и вон отсюда. Время пошло!

Арестанты не заставили себя упрашивать. С мышиной резвостью за минуту ушмыгнули они из камеры. Последним, с достоинством, но поспевая, однако, за другими, вышел Каморин. Стоявший у двери Фалалеев даже не покосился на него. Он спешил, наверное, освободить место для новых, куда более интересных постояльцев. С Грековым он, судя по всему, повидаться не успел. Иначе разговор был бы совсем иной. Если бы вообще был. Но Василий Андреевич не упустил возможности оглядеть Фалалеева. Комиссар милиции был в новом кителе, а на левом рукаве аккуратным бантом красовалась белая повязка. "Это ещё что?" -- опешил поначалу Каморин и, догадавшись, усмехнулся горько и зло. "Молодцы" Молодцы, нечего сказать"" -- поспешно выходя из отделения полушёпотом бурчал Каморин. На Ильинской площади было уже вполне светло. Здесь, у отделения, было пусто, но у храма Ильи-Пророка копошилось и суетилось несколько десятков вооружённых людей. Некоторые были в военном, но большинство -- в штатском. И у всех на рукавах белые повязки. Далеко видны, в глаза так и бросаются. Туда нельзя" Повинуясь мгновенному наитию Каморин зашёл за угол отделения и, держась стены, чтоб не увидели из окна, вынул носовой платок, сложил его угол к углу и аккуратно повязал на левое предплечье. Не хуже, чем у Фалалеева. Противно, да ничего не поделаешь. Надо уцелеть. Жизнь на этом ещё не кончена, а там посмотрим, чья возьмёт"

Стараясь не привлекать внимания, он неторопливо, но деловито зашагал в сторону храма. Возле тротуара, над решёткой водостока стоял какой-то человек в полевой военной форме с невзрачным, пожелтелым лоскутом на предплечье. Каморин поравнялся с ним, и их глаза на миг встретились. Василий Андреевич содрогнулся. Ёкнуло и провалилось, как в холодный погреб, сердце. И зачастило, зачастило вдруг. Это был Супонин. Командир бронедивизиона. Тот тоже узнал его. Остолбенел и выпученными глазами уставился в его удаляющуюся спину. Каморин прибавил шагу и уже смешался было с многолюдьем белоповязочников на площади, как услышал за спиной неуверенное, будто вопросительное:

-- Стой?..

А потом во всю мочь, на разрыв груди и рта:

-- Сто-ой!!! Стой, гад! Держи! Держи большевика!

Мельком оглянувшись, он увидел, что Супонин бежит за ним, выхватывая револьвер.

- Стой! Стой! -- крикнули вслед ещё два голоса.

Недолго думая, Каморин рванулся в сторону Ильи-Пророка и, лавируя между толпящимися у ограды храма перхуровцами, стал пробираться в сторону Пробойной улицы, надеясь уйти проулками. Преследователи в такой скученности стрелять не рискнули, но за спиной слышался уже переполох, крики и беготня. Каморин натыкался на штатских и военных в белых повязках, извинялся, отскакивал, петлял. Видел краем глаза ящики, на которых были разложены какие-то бумаги и ершистых офицеров возле них. Здесь, по-видимому, был их временный штаб. К концу площади многолюдье чуть разрядилось, и преследователи опять увидели его.

- Вон он! Вон он! Держи! Держи большевика! -- понеслось вслед вместе с топотом. Теперь за ним гналось с десяток человек, но близки были спасительные ярославские закоулки. Сто с лишним лет назад город был основательно -- на петербургский манер -- перестроен, но за парадными фасадами центральных улиц скрывались всё те же деревянные трущобы, неподвластные никаким временам и правителям. По ним-то и пошёл петлять Каморин, слыша уже привычный топот и матерные окрики за спиной. "Пах! Пах!" -- хлопали беспорядочные выстрелы. Пули свистели высоко и где-то в стороне. Преследователи на бегу не могли прицелиться, да и Каморин то исчезал за кустами, деревьями и сараями, то выскакивал откуда-то внезапно, и пули летели мимо. Со времён его детства и юности ничего тут не изменилось. Тут пролом в заборе, там тупичок, где перхуровцы потеряют время, здесь узкий проход, залитый помоями, куда и сунуться-то в голову не придёт" Но оторваться от десятка человек, которые грамотно рассеялись на манер цепи, было очень трудно, и Каморин, не сбавляя ходу, выскочил в самое устье Варваринской улицы к Театральной площади. Она была оцеплена, и оттуда неслась стрельба. Значит, держатся. Держатся ещё люди, несмотря на безнадёжность положения" Прошмыгнув за театром через Казанский бульвар, Каморин опять услышал топот за спиной и близкий свист пуль. Подворотня. Мутный и сонный дворник. И снова лабиринты глубинного, деревянного Ярославля между Большой Даниловской и Борисоглебской улицами. Здесь в проходных дворах было щедро развешано бельё на верёвках, и это, возможно, спасло Василия Андреевича от верной смерти. Перхуровцы надолго потеряли его из виду, и он выскочил в переулок. Тут кругом были глухие стены и запертые ворота, а выходить на улицу, где его наверняка схватят -- полное безумие. И, лишь заслышав близкий уже топот, Каморин рванул что было сил к Большой Даниловской, перемахнул в один прыжок изгородь палисадника углового дома и залёг в густом кусте сирени. Со двора послышался встревоженный собачий лай. Каморин напрягся было, но, услышав звон цепи, успокоился. Пёс тоже замолк было, но вдруг снова взъярился. И сапоги, сапоги, бесконечные сапоги по переулку" Каморин вжался в землю. Но преследователи проскочили и загрохотали по Большой Даниловской. Там раздались возбуждённые голоса, крики и ругань. Видимо, они напоролись на свой же патруль. Их быстро признали, и сапоги загремели снова, но уже в стороне от палисадника, где притаился Каморин. Судьба, несмотря на все гримасы, продолжала улыбаться ему.

И тут Василий Андреевич похолодел и даже почувствовал, как на голове зашевелились волосы. К створке распахнутого недавним пушечным выстрелом окна из дома тянулась рука. Маленькая. Женская" Нет, детская. Но это ещё хуже. Чтобы увидеть Каморина в палисаднике, надо было высунуться из окна. Но то, о чём в такой обстановке даже и не подумает взрослый, легко может прийти в голову ребёнку. Что тогда?! Но пронесло и на этот раз. Ручонка, притянув створку, исчезла в окне, и Каморин тихо вздохнул. Нет. Не всё ещё потеряно.

Долго здесь не пролежишь, рано или поздно заметят. Искать Нахимсона бессмысленно: он наверняка уже схвачен и, вероятнее всего, убит. Всё равно он ничего им не скажет, а оставлять его в живых для Перхурова себе дороже. Эх, Семён, Семён" Жалко его. Но куда жальче Ярославль, мирных горожан, которые ничего ещё не подозревают! Город всё равно отобьют, но какой кровью" И пусть нет его вины в случившемся, пусть он, большевик Василий Каморин, сделал всё, чтобы не допустить этого -- всё равно сердце не на месте. Будто игла в груди горячая -- колет и жжёт" Это его город. Здесь, в полуверсте отсюда, в Даниловском переулке -- его дом. Там сын, Антон. Как он? Что он? И девчонка, Дашенька, которую он не без оснований считал приёмной дочерью. Что с ними будет? Риск выдать себя слишком велик, но он увидится с ними. И переправит за Которосль. Так. А сейчас -- в Романов переулок. Там явочная квартира. Узнать новости, сообщить о своих злоключениях, привести себя в порядок, да и просто отсидеться до вечера. Перхуров сейчас будет занят обороной города, и до серьёзной охоты на большевиков у него не дойдут руки.

Раздался вдали, в самом центре города, глухой хлопок, и высоко в воздухе что-то трескуче зашипело. Ракета! Видимо, сигнал, что город взят. Зачастили по улице шаги. Перестрелка затихла. Каморин высунулся из-за изгороди и, улучив момент, перемахнул её. Быстро прошагал по Большой Даниловской и шмыгнул в ближайший прогон. Да, главная часть города захвачена. Но на Закоторосльную сторону Перхурову хода нет. Узнав об этом наверняка -- а это скоро случится, -- он будет очень озадачен и удручён. И в этом заслуга Каморина и его товарищей. Ничего. Ничего. Всё скверно, но ничего ещё не потеряно. Ещё посмотрим, кто кого.

Народоправство

В эту короткую июльскую ночь приснилось Антону детство. Будто идут они с отцом по улице вдоль длинного щелястого забора, и Антошка, озоруя, ведёт по этому забору зажатым в руке сухим прутиком. Спотыкаясь на щелях, прутик отрывисто щёлкает по доскам: тра-та-та-та! А забор всё не кончается. Отец посмеивается, говорит сыну что-то увещевающее, грозит пальцем, но тщетно. Не слышит Антон, увлёкся. Только забор перед глазами и нескончаемое "тра-та-та" в ушах" И вдруг он споткнулся обо что-то, вздрогнул крупно, всем телом, и проснулся. Звуки не исчезли. Напротив, их стало больше, и перестук этот стал разнородным и беспорядочным. Антон вскочил. "Стреляют" Стреляют"" -- отрывисто пронеслось в голове. И всё ближе, ближе, уже, кажется, на соседней улице и позади дома, едва не на задах Каморинского огорода. "Пах! Пах! Пах!" -- слышались глуховатые, лёгкие хлопки. "Хлесть! Хлесть!" -- тяжело и звонко летело в ответ. "Револьверы" Винтовки" " -- машинально и тупо спросонья отмечал Антон. В училище, на военных занятиях, его кое-чему научили. Но настоящую, живую, всамделишную перестрелку он слышал впервые. Кто-то, гулко топоча, пробежал по улице. Звякнуло совсем рядом разбитое стекло. И голоса. Приглушенные мужские голоса.

-- Налево, в переулок! Направо, в прогон! Чисто?

-- Чисто!

Мягкая, замедляющаяся, сбивчивая дробь конского топота. Нарастающий натужный рёв моторов. Какие-то машины по Даниловской идут" Тяжёлые. Вон аж стёкла дрожат.

Антон нашарил брюки, натянул и поспешил в переднюю комнату, к Даше. Она уже сидела на кровати, белея ночной сорочкой, озиралась и тёрла глаза.

-- Антон" Что это? -- голос сонный, но перепуганный, всхлипывающий. И выпростала уже из-под лоскутного одеяла ноги, пытаясь встать. Антон, подскочив, схватил её за руки.

-- Сиди, сиди" А лучше ложись" Ничего, Дашка. Стреляют, -- и покосился на занавешенное окно. Но там как будто стихло.

-- Вот так раз" -- с непонятной горечью и обидой вздохнула Даша и крепко прижалась щекой к Антонову плечу. -- Кто хоть?

-- Да кто ж разберёт" -- волнуясь и тяжело дыша сквозь зубы, выговорил Антон и бережно провёл ладонью по мягким Дашиным волосам. -- Завтра всё узнаем" Завтра.

И долго ещё сидели они на кровати, крепко прижимаясь друг к другу. Эта стрельба не предвещала ничего хорошего. Антон мало смыслил в политике. Для него, как и для многих ярославцев, главным было -- пережить эти тяжкие годы революции, разрухи и бескормицы. Поэтому худой и бедный мир виделся ему великой ценностью. Прошедшие год-полтора дали ему очень многое в понимании жизни. А теперь у него ещё и Дашка" Нервно закусив губу и поглядывая на занимающийся рассвет в окне, он слушал отдалённую перестрелку и критически качал головой. Стреляли теперь, как он прикидывал, уже в самом центре города. Лениво и беспорядочно. И вдруг что-то бухнуло. Гулко и тряско. Прикорнувшая у Антона на плече Даша вздрогнула, и её блёсткие глаза моргающе вскинулись на Антона.

-- Чего они там, совсем свихнулись" -- пробормотала она.

-- Похоже" Пушка это, -- пробормотал сквозь зубы Антон. -- Ты ложись, тут уж ничего не будет. Спи. Я тоже"попробую. Вставать рано, на работу же" Я здесь. Я не уйду, не бойся.

-- А я и не боюсь. С чего ты взял? -- преувеличенно бодро ответила Даша, пожала плечами и легла, натянув до носа одеяло и отвернувшись к стенке.

-- Вот и молодец, -- светло, но скупо улыбнулся Антон, подоткнул на ней одеяло и примостился рядом, на краешке.

На работу он всё же проспал. Обычно он вставал в половине седьмого по резкому, дребезжащему гудку табачной фабрики. Она тут близко, через квартал. Но сегодня гудков не было. Ни одного. Такого не случалось даже в самые смутные дни весны и осени прошлого года. "Серьёзное, видать, дело-то" Серьёзное!" -- мрачно думал Антон, завтракая наспех отваренной "в мундире" картошкой. На ходиках с глумливой кошачьей мордой было начало десятого. И даже в жёлтых, грубо нарисованных, бегающих вслед за маятником глазах кота мнилось Антону что-то хитрое, тревожное, угрожающее. "Что же будет-то" Что будет?" -- тоскливо задавал он себе привычный уже вопрос и с трудом проталкивал в горло липкие куски прошлогодней картошки. Даша подала ему кружку с водой. Он благодарно улыбнулся ей и вздохнул. В её усталых, с красными прожилками, глазах читались те же самые чувства -- тревога и неопределённость. Девушка пыталась улыбаться, но улыбка получалась вымученной и смазанной.

-- Антон, да не ходил бы ты никуда" Переждём давай, пусть всё уляжется. Мало ли что там! -- присев возле Антона на корточки, просительно заглянула она ему в лицо. Высокий, выпуклый лоб чуть наморщился, а мягкая, наскоро заплетенная пшеничная коса тяжело упала с плеч на подол ночной сорочки. И словно фонтан обжигающе горячей нежности прорвался вдруг в груди Антона. В носу защипало. Заморгали глаза. Отведя взор и закусив губу, он помолчал и ответил:

-- Нет, Дашенька, нельзя. Надо узнать... Я скоро, Дашка. Скоро, -- успокаивающе кивнул он и ласково провёл пальцами по Дашиной макушке. -- Только ты уж смотри, не подводи меня. Закройся -- и сиди тихо, как мышь. Никому не открывай. Нет никого -- и всё. Поняла?

Девушка нехотя кивнула.

-- А может, я с тобой? Мне ведь тоже интересно" Да и одной тут" Не боязно, а не по себе как-то. А, Антон?

-- Что ты! Что ты! -- будто отбиваясь от стаи назойливых мух, замахал руками Антон. -- Не вздумай! Вдруг опять стрелять начнут? Нет, Дашка, сиди. Сиди и жди, -- и, вздохнув, поднялся из-за стола, вдел ноги в сандалии, нахлобучил картуз.

-- Ну, бывай. Ворота на засов, дверь запрёшь и -- молчок, -- напутствовал он Дашу.

-- Антон" Прошу тебя, осторожней" Ты" У меня" -- запинаясь, проговорила девушка -- Кроме тебя"нет у меня здесь больше никого. Береги себя.

Антон пристально посмотрел ей в глаза, притянул за руки и поцеловал. В лоб. Целомудренно и опасливо. Резко повернулся и вышел. Во двор. А потом, коротко махнув Даше, за ворота. И услышал за собой стук задвигаемого засова.

Несмотря на неранний утренний час, на улицах было тихо и пустынно. На бледных и смурных лицах редких прохожих читалось одно общее выражение тревоги и вопросительности. "Так, -- отмечал про себя Антон. -- Не я один, значит" Но что случилось-то? Что? И знакомых-то никого""

На Сенной площади его путь пересёк небольшой -- человек в двадцать -- отряд вооружённых винтовками людей. Одеты они были в гражданское -- пиджаки, сюртуки, брюки, рубашки, толстовки" На левом рукаве у каждого виднелась белая повязка. Возглавлял отряд невысокий приземистый человек в полевой военной форме. Не красноармеец. На плечах были защитного цвета погоны, а на околыше поношенной фуражки -- продольно-полосатая чёрно-золотая георгиевская ленточка. Отряд, мерно покачивая штыками, шагал в сторону Всполья. "Погоны"белые повязки" -- как-то само собой прикидывалось в уме Антона. -- Белые? Да, похоже" -- и Каморин закусил губу. -- Скверно. Очень скверно. Значит, всё-таки война" Вот и до нас, выходит, докатилось. Вот так раз!"

Тихо было и на Большой Пошехонской. Антон завернул в Дашин переулок и оглядел её дом. Ворота заперты. Забор цел. И сам домик весело поглядывает на редких прохожих двумя окошками в белых занавесках. Облегчённо вздохнув, Антон зашагал вниз, к Которосли. Но, миновав Большую Рождественскую, был остановлен властным окриком "Стой!" Подняв глаза, он увидел перед собой цепь милиционеров. Обычных городских милиционеров. Многих из них он часто видел раньше на улицах. Но теперь они сменили красноармейские "богатырки" на фуражки и картузы, а на светлых гимнастёрках виднелись следы споротых петлиц. Антон ошеломлённо остановился.

-- Ну и куда прёшь, студент? -- беззлобно, но ехидно обратился к нему ближайший милиционер, видимо, старший. -- Не видишь, оцепление! Прохода нет. Кто такой?

Антон, чуть помешкав, назвался.

-- Документ есть какой при себе?

-- Нет. Я на мельнице работаю" Мне туда надо"

-- Ишь ты, рабочий, значит" -- прищурился милиционер. Антон, чтобы не вдаваться в объяснения, покорно кивнул.

-- Руки покажь" Угу. Набитые. Трудяга" -- пробурчал милиционер. -- А теперь подними. Да не хлопай ушами-то, делай, что говорят. Силин! Пощупай.

Тут же подскочил другой милиционер и быстро, привычными движениями, обыскал Антона.

-- Чисто! -- коротко доложил он.

-- Ладно, -- солидно кивнул старший и степенно пригладил усы. -- Ну вот что, пролетарий. Шуруй-ка отсюдова, и поскорей. Туда прохода нет. Там опасно, и посторонним шляться не положено. И не пытайся проскочить. Подстрелят. Ясно? Мельница твоя сегодня не работает. Ввиду сложной обстановки в городе. Усёк?

-- Да что случилось-то? -- в полном замешательстве воскликнул Каморин.

-- Читать умеешь? Вон там, на перекрёстке, на тумбе, всё и прочитаешь. Валяй! -- и милиционер развернул его за плечи и легонько подтолкнул в спину.

На углу Пошехонской и Большой Рождественской, у круглой афишной тумбы, собралась плотная толпа. На тумбе виднелись какие-то серые листки с крупно отпечатанным текстом, но пробиться поближе и прочитать не было никакой возможности. Люди сгрудились, сбились один к одному, вытягивали шеи и делали ладони козырьком, силясь разглядеть написанное. Кто-то звонким молодым голосом вычитывал отдельные фразы, и тут же в толпе начиналось оживлённое, беспорядочное и бестолковое обсуждение. Антон затесался в задние ряды и весь обратился в слух. Молчать и слушать. Только так узнаешь всё и даже больше, чем написано в этих убогих листовках. Кое-какой опыт знакомства с подобными воззваниями подсказывал, что правда в них скрыта между строк.

Вслед за Антоном в толпу вливались всё новые и новые люди. Встревоженные мужики скребли в затылках. Заспанные женщины в платках поёживались: день бессолнечный, серый, а ветерок с Волги свежий.

-- Чего там? Опять декрет? -- проворчали над самым ухом Антона.

-- Да нет, воззвание" -- отозвались впереди. -- Советскую власть сковырнули!

-- Че-го?! Ну, мать честная" Опять революция?

-- Ох, и времечко!

-- Играют в свои бирюльки, что дети малые, ей-богу" -- вздохнула женщина в сбитом на сторону, наспех надетом сарафане. -- Сами-то не голодают, небось. Знай бегают да палят. Всю ночь, как оглашенные" О, Господи!

-- Это ж надо, а? Третья власть за год" И когда они только кончатся?

-- "Всё Поволжье" Москва в кольце восставших городов"" -- доносил из первых рядов всё тот же звонкий голос. Антону он казался странно знакомым.

-- Ого! Не на шутку взялись! Серьёзные, видать, люди!

-- Ну, если этих краснозадых уберут, никто и не заплачет! Страна чертокопытом летит, а они знай горлопанят! Байки травят! Мировая революция, твою мать! Вот и получили!

-- Ты не очень-то. Эти, думаешь, лучше? Все они одним дерьмом мазаны. Все на наших шеях да горбах выезжают!

-- И то правда, никому уже веры нет" При Николашке-то хоть хреновый, а порядок был!

-- Да иди ты со своим Николашкой! Опять, значит, господ нам на головы насадят? Работай на них, оглоедов, с утра до ночи"

-- Зато при красных ни господ, ни порядка, ни работы! Благодетели, чтоб их"

-- Ага! А эти тебе прямо на блюдечке всё поднесут! Жди! Дерьма на лопате!

-- "На-ро-до-правство"! Во как завернули! -- скрежетал высокий, сутулый, седобородый дед у самой тумбы. -- Народоправство! -- веско, со значением повторил он, будто на вкус попробовал и оценил. -- Хорошее дело!

-- Народ, стало быть, править будет? Ну-ну" Слыхали!

-- А вон, глядите! -- обернулся на толпу от тумбы худощавый молодой человек в студенческой тужурке. -- Всю землю -- в собственность крестьянам! Эй, дядя! Ты что скажешь?

-- А я чего? -- пожал плечами мужик в грубых штанах, лаптях и с котомкой через плечо. -- Поживём -- увидим. Только враньё это.

-- А вдруг? -- ехидно сощурясь, наседал студент.

-- Вдруг только дрисня, -- рассудительно возразил крестьянин. -- Знают, на что нас можно взять. Только нет больше дураков. Красные вон тоже сладко пели"

-- "Будет привлечен частный капитал", -- снова донёсся до Антона знакомый звонкий голос от тумбы.

И тут же пошло-покатилось:

-- Капитал" Вон к чему, значит! Так бы и начинали, чтобы сразу ясно! Тьфу!

-- Спекулей узаконят, выходит? А нам опять хрен на блюде, кланяйся ходи да плати втридорога" Да пошли они к едрене фене!

-- "Владычество хулиганов"! Во как! Это про красных, -- пояснил звонкоголосый грамотей. Антон вспомнил его. Это был Мишка Шарапин, тоже реалист, классом младше Антона. Крикун и заводила всяких хулиганств. Его голос то и дело звучал в коридорах на переменах и на заднем дворе после занятий. А теперь в нём появились важность и степенность. Ещё бы! Просвещает людей. Помогает читать важный документ! И горожане охотно откликались.

-- Точно! Шпана краснопёрая! Так их, пусть охолонут! Хулиганы и есть. Наглые и безмозглые" -- близоруко щурясь, проскрипел тщедушный, с густыми бакенбардами, старикан, похожий на гостиничного швейцара.

-- Погоди, папаша, теперь эти хулиганить начнут! Шило на мыло!

-- Поживём -- увидим, -- опять вздохнул крестьянин. Тихо и примирительно. -- Кто нас спрашивает-то? Бог милостив, чем-то да закончится вся эта ерундовина. Не навек же эта чехарда" Так не бывает.

Но не слушали его люди.

-- Учредительное собрание!

-- Гражданские свободы!

-- Народоправство!

Умные эти словечки летели уже по всей толпе. Образованные стали люди. Грамотные. За полтора года передряг такого наслушались -- куда там профессорам! А что на плечах рваньё подлатанное, на ногах обувка раздрызганная, а кое-кто и босиком щеголяет -- это ничего, лето тёплое. А что брюхо с голоду воет да рычит, так это не привыкать. Революция" Второй год революция, ни дна ей, проклятой, ни покрышки!

-- Да кто они такие-то, новые эти? Как себя называют?

-- Да какая разница? Контра -- она и есть контра. Вот и всё. Чего тут миндальничать? -- процедил сквозь зубы и сплюнул худой рабочий с густыми усами на осунувшемся лице. -- Только начали жизнь налаживать, и вот тебе!

Антон заинтересованно глянул в его сторону. Хоть и не любил Каморин этих новомодных словечек, но сейчас был вполне согласен с этим усталым человеком.

-- Вот-вот! Только и знаете -- контра! Ещё за наган схватись! -- подъелдыкнул его старик с бакенбардами.

-- Ещё схвачусь, -- глухо ответил рабочий.

-- Союз Защиты Родины и Свободы" Добровольческая армия" -- долетали обрывки Шарапинского голоса. -- Вот! Подпись! "Главноначальствующий, командующий Северной Добровольческой армией Ярославского района полковник Перхуров"! -- и Мишка, не совладав с голосом и дыханием, закашлялся.

-- Ха! Полковник! Могли бы для приличия и в генералы произвести!

-- Перхуров" Перхуров? Перхуров! -- понеслось по рядам на разные лады.

-- Перхуев, -- смачно выговорил худой рабочий и опять сплюнул.

-- Гавноначальствующий! -- нашёлся ещё какой-то остряк.

-- Да тише вы, дурачьё! Глядите, едут! Сюда едут! -- побежали тут и там беспокойные голоса. Люди заозирались. Оглянулся и Антон.

Снизу, от Которосли, с беспорядочным цокотом копыт вывернулись на худоватых лошадках четверо верховых. Двое в кителях, двое других в милицейских гимнастёрках, фуражки. Ни петлиц, ни погон, ни кокард. Сборище у тумбы попритихло.

-- Это ещё что за архангелы? -- понёсся тревожный шепоток.

-- Ребята, да это ж Фалалеев, наш главный милиционер! Эким чёртом!

-- Во! И Греков! Тоже из их конторы начальничек" И Карасёв! Ну, дела!

-- А чего? Эти драконы ни при ком не забедуют! Всегда нужны!

-- Пойдёмте-ка отсюдова, ну их к чёрту!

-- Дудки! Свобода -- она всем свобода!

-- А ну! Р-разойдись! -- рявкнул горластый Фалалеев, картинно ставя коня на дыбы перед горожанами. -- Эт-то что ещё за сборище? Быст-рро!

Четвёрка всадников въехала в самую толпу, расталкивая собравшихся.

-- Очистить улицу! Живо! -- надсадно, прокурено рявкнул рябой, со следами оспы на лице, Карасёв. -- Отвыкли от порядка, охломоны! Привыкайте!

Озадаченные ярославцы отпрянули и, опасливо оглядываясь, стали разбредаться. Отошёл и Антон, остановился у подворотни ближайшего дома и, досадливо сжав зубы, ждал, чем всё закончится.

У тумбы остались самые упрямые. Среди них -- крестьянин, худой рабочий, несколько гимназистов и студентов. Человек десять. Милиционеры толчками и пинками прогоняли их. Взъярился, получив от Карасёва ногой в спину, рабочий.

-- Совсем очумел, сволочь? -- ощерился он, обернувшись. Но Карасёв с наезда пнул его сапогом в плечо. Рабочий отлетел и упал на мостовую.

-- С-сука" -- прошипел он, пытаясь подняться. Но застыл. Прямо на него -- в упор -- глядел чёрный злобный зрачок револьверного дула.

-- Отпрыгался, гнида! -- оскалился Карасёв и спустил курок. Хлопнул выстрел, но в этот самый момент рука его резко дёрнулась вверх, и пуля хрустко врезалась в стену дома, брызнув жёлтой штукатуркой. Испуганно всхрапнула и затопотала лошадь.

-- Остынь, Карасёв. Остынь" -- сквозь зубы проговорил ему Фалалеев. Он и ударил его под руку. -- Это зря, -- сказал он громче, уже для публики. -- Мы ж не большевики, в конце концов! Мы -- народная власть, мы всё по закону" Расходитесь, граждане. Расходитесь, не задерживайтесь. Прочитали -- и пошли. Пошли, пошли! -- уже мягко, без угрозы, покрикивал он.

-- А это" Ваше благородие" Или как вас теперь? -- ершисто проговорил Мишкин голос. А потом Антон увидел и самого Мишку, маленького вертлявого паренька в ученической фуражке. -- Вон же написано: гражданские свободы! А вы нас гоняете! Разве по закону?

-- Та-ак" -- прищурился Фалалеев и направил коня к тумбе. -- Это кто тут? Ты, что ли, молокосос?

-- А вы не обзывайтесь! Нет такого закона, -- вытянулся по струнке Мишка. Голос его дрогнул.

-- Молчать! -- рявкнул Фалалеев и потянулся было правой рукой к кобуре. Но совладал с собой.

-- Грамотный, значит? Умный, да? -- зло кривя губы, стал он наседать на Шарапина. Тот отступал, отходил в сторону, но начальник милиции мастерски орудовал поводьями, пока не припёр его снова к тумбе. Ноздри коня горячо, с прихрапом, дышали пареньку в самое лицо. Мишка пытался глядеть прямо на Фалалеева, но видно было, как ему страшно. Лицо стало белым, как мел. Подкашивались колени.

-- Значит, ты умный? А это видел? -- летней грозой прогремел над ним Фалалеев и указал на тумбу. Там, поодаль от листка с воззванием, был ещё один. -- Читай! Вслух читай, грамотей, мать т-твою перемать! -- густо, как тяжкий колокол, гаркнул он. -- Пункт второй!

-- В"впредь" до вос"становления нормального течения жизни в городе Ярославле" -- забубнил перепуганный Мишка. Губы прыгали. Зуб на зуб не попадал. -- Вводится военное положение и запрещаются" в"всякие сборища на улицах в пуб"бличных местах" Полковник Пер"Перхуров, -- сглотнув, выговорил он.

-- Ясно? Ясно, я спрашиваю? -- проревел Фалалеев, окидывая оставшихся царственным взглядом. -- А теперь -- прочь отсюда! Быст-рро! Бегом! Врассыпную!

И посыпались толчки, пинки и тумаки. Люди разбегались, уходили в подворотни, переулки и подъезды. Поспешно, потирая ушибленные места, семенил по улице высокий седобородый дед. С достоинством, отряхая сбитый с головы картуз, удалялся крестьянин. Держась за плечо, кашляя, отплёвываясь и тихо матюгаясь, ковылял, пошатываясь, рабочий. Разъезд выехал на Большую Рождественскую и зацокотал в сторону Богоявленской площади. А у тумбы, присев на угловой столбик тротуара, жалобно всхлипывал реалист Мишка Шарапин.

Вот тебе и свобода! Вот тебе и народоправство"

Освободители

Давно опустел перекрёсток Большой Рождественской и Пошехонской. Захлопнулись окна, отлипли от них любопытные лица. И только реалист Мишка Шарапин по-прежнему сидел, свесив голову, на угловом столбике тротуара, мелко вздрагивал и тихо всхлипывал. Антон, оглядевшись, шагнул из подворотни и подошёл к нему.

-- Здорово, Царапин, -- по-училищному приветствовал он Мишку, осторожно коснувшись его плеча.

Тот поднял голову и вздрогнул.

-- К-каморин? Антоха? -- удивлённо выдавил он, всё ещё заикаясь. На раскрасневшихся щеках дрожали крупные слёзы. Глаза были мокры, злы и растерянны. -- И ты" И ты здесь? Н-ну и ну"

-- Здесь. А где ж? Да" Досталось тебе, я смотрю!

-- Хватило. Каковы милиционеры-то, а? -- сквозь сжатые зубы прогудел Мишка. -- С-сволочи! И кто бы мог подумать" Карасёв-то! Тише воды был" Да я им что?! -- с бешенством выкрикнул Мишка. -- Бандит? Разбойник? Чтобы так меня" А этого-то, щуплого, чуть не застрелили! Ну, порядочки! Попомните, гады! -- и погрозил кулаком в сторону Богоявленской площади.

-- Может, и попомнят" -- хмуро отозвался Антон, читая воззвание на тумбе. -- А вот нам-то что теперь? Ума не приложу"

-- Сам не знаю" -- проворчал Мишка. -- Ишь, гниды" Красные им плохие. Да красные так не скотничали"

-- А красные-то чего? Так и сдрапали, выходит? -- обернулся Антон.

-- Красные" -- презрительно процедил сквозь зубы Шарапин. И вдруг понизил голос до полушёпота. -- А много их было-то, настоящих красных? Вон фараоны-то мигом побелели"Так и другие. А кто были настоящие, тех быстро" На цугундер да и к стенке, долго ли у них! Если они с нами"вот так, -- и Мишка грозно шмыгнул носом, -- то уж с ними-то! -- и махнул рукой.

-- И что? Всех постреляли? -- холодея, еле выговорил Антон.

-- Н-не знаю" Но палили всю ночь. Да ты, небось, слышал, чего я тебе" В Кокуевке, у театра, как раз чины всякие жили, советские. Так они подкатили пушку и -- ба-бах! Жуть, что делается!

-- Да, Мишка. Плохо дело, кажется"

-- Да уж куда хуже" А ты, Антоха, зря так смело везде разгуливаешь, -- ещё тише прошептал Мишка. -- Рисково это, нельзя тебе. Отец-то у тебя известный большевик. Думаешь, я один об этом знаю?

-- Ну и что" -- начал было Антон, но Шарапин перебил.

-- Пока ничего. Но найдётся сволочь услужливая. Заинтересуются, будь уверен. Сидеть бы тебе дома и носа не высовывать. А лучше бы и вовсе из города уйти"

-- Вот ещё! Я что -- заяц, бегать от них? А отец" Что им до него, он в Москве" -- Антон хорохорился, но в душе будто сорвался и упал холодный тяжёлый камень.

-- В Москве? -- ехидно, подбоченясь, прищурился Мишка. -- Ну-ну. Как знаешь. Я предупредил. Ладно, пойду. А то дома, небось, с ума уже посходили. Бывай" -- он поднялся со столбика и шагнул было с тротуара на мостовую. Но Антон схватил его за руку.

-- Погоди, Мишаня. Загадочный ты какой-то. Что ещё за "ну-ну"? Ты что, видел отца здесь, в городе? Давай, выкладывай, -- в упор глядя на Шарапина, перешёл в наступление Антон.

-- Да чего ты? -- возмутился Мишка и резко вырвал руку. Глаза, однако, опасливо забегали. -- Ничего я не знаю. Чего к словам цепляешься? Я тебя по-товарищески предупредил, а ты" Я, между прочим, уже рискую. У них ведь наверняка уже повсюду соглядатаи бродят. Увидят меня с тобой, а потом" Руки у них, кажется, длинные. А мне не резон" Бывай, я пошёл!

И, ускоряя свой мелкий, воробьиный, припрыгивающий шаг, Мишка заспешил вверх по Пошехонской. "Спасибо хоть, не побежал", -- усмехнулся Антон ему вслед. На сердце было тоскливо. Да, про его отца знают в городе многие. Это и впрямь опасно. За себя Антон не боялся. У белых полно дел и без него. Вон, у Всполья, кажется, опять стреляют. Да. Винтовки и пулемёт. Далеко им до победы, а в листовке-то расписали, будто уж вот она" Но если отец и вправду в городе? И, не дай Бог, попадётся? Страшно. За себя Антон не боялся. Он отца не выдаст, да и не знает ничего о нём толком. Но у него Даша. Что будет с ней? О нравах белой контрразведки Антон был наслышан достаточно. Чёрт" Вот ведь положение! Ладно. Надо идти. Надо хоть что-то узнать наверняка.

Неторопливо, будто прогуливаясь, шёл Антон по Большой Рождественской. Пустынно. Прохожих не видно. Лишь в сторону Всполья удаляется ещё один вооружённый отряд. А там стреляют" И горит что-то. Далеко, у Леонтьевского кладбища. Два огромных чёрно-серых облака. Плохо. Очень плохо. Там кругом деревянные дома да рабочие бараки, и, если всерьёз займётся, то полыхать будет, как порох. Их-то с Дашкой дома тоже деревянные! Впрочем, далеко. Обойдётся, наверно. Да и что сейчас об этом. Чему быть -- того не миновать.

И, укрепив себя этой безнадёжной поговоркой, Антон направился в сторону центра, к Спасо-Преображенскому монастырю. Краем глаза он видел, что все улицы и переулки, ведущие к Которосли, перегорожены милицейским оцеплением. Среди милиционеров были и вооружённые штатские, в большинстве -- молодые ребята Антонова возраста и старше. На их рукавах виднелись белые повязки. За спинами -- винтовки со штыками. Это было странно. "И какого чёрта, -- ворчливо думал Антон, -- им не хватало? В войну, что ли, не наигрались? Вот и доиграются, придурки""

И вдруг страшный, пронзительный, режущий уши вопль заставил Антона вздрогнуть и передёрнуться. Навстречу ему по улице бежала маленькая -- лет семи-восьми -- девчонка в длинном чёрном сарафанчике. Ноги путались в подоле, с правой слетела туфелька, и, пришлёпывая, она семенила дёрганно и неуклюже, как подраненная, раскидывая по ветру спутанные волосы, протянув вперёд руки и ничего не видя перед собой. Рот был судорожно распахнут, всё лицо -- один сплошной рот -- и крик" Каморин никогда не слышал, чтобы дети так кричали -- надсадное, с хриплыми звериными срывами, отчаянное и оглушительное, вздрагивающее на бегу "а-а-а-а!!!" От этого крика падало сердце, темнело в глазах и хотелось умереть, лишь бы не слышать. Антон побледнел и застыл на месте. Девочка споткнулась о вывороченный булыжник, ткнулась со всего бега в мостовую, и, не переставая кричать, забилась, задёргалась в пыли.

-- Вера! Верочка! Доченька! -- подоспела к ней бледная, тоже насмерть перепуганная, с заплаканными глазами женщина в белом платке. -- Ну, не плачь. Ну, успокойся" Пойдём. Пойдём домой. Забудь"

Но тщетно. Голос её рвался и рыдал. Она размазывала рукавом по лицу слёзы, а девчонка всё кричала, хрипя и задыхаясь. Женщина отчаянно всплеснула руками, схватила бьющуюся в истерике дочку, подняла с усилием на руки и медленно, то и дело приостанавливаясь и крупно вздрагивая плечами, пошла вверх по Срубной. И крик -- теперь уже слезливый и жалобный -- долго стоял ещё в ушах Антона.

Потрясённый и перепуганный, только теперь увидел он, что у тротуара через три дома от него скорбно и недвижно, полукольцом, стоят люди. Человек десять-пятнадцать, не больше. У самой стены белела милицейская гимнастёрка. Сбрасывая с себя остатки оцепенения, Антон поспешно направился туда. Молодой человек в чёрном, чуть великоватом костюме, при широком галстуке-лопате и в сияющих полуботинках вёл навстречу под руку барышню в пышной бежевой юбке, ярко-белой шёлковой блузке и шляпке с короткой -- по глаза -- вуалькой. Красавица оседала на ходу и прижимала ко рту платок.

-- Ну, ничего, ничего, Оленька, дышите глубже-с" Неприятно" Жестоко" Да-с. Но, Оленька, классовая борьба" Ничего не поделаешь, -- присюсюкивал на приказчицкий манер молодой человек.

-- Ой, Женечка, пойдёмте отсюда" Пойдёмте" Мне плохо" -- еле слышно лепетала девушка.

-- Что случилось, граждане? -- обратился Антон к двоим мужчинам в толстовках под поясками.

-- А, сам увидишь, -- тоскливо сморщился один из-под козырька картуза. -- Иди да посмотри" Тьфу, пакость!

-- Да убили еврея какого-то. Из Совета, -- передёрнул плечами его более словоохотливый спутник. -- Или чёрт его там разберёт, большевика, в общем. И, гады, хоть бы убрали! Нет, лежит в подворотне, крови -- как из быка, ещё и фараона приставили, суки!

-- Тише ты, спятил, что ли? -- зашипел на него приятель, схватил за локоть и потащил мимо.

У Антона вдруг перехватило горло и подкосились колени. Подобные зрелища существовали для него доселе только в страшилках. Но невозможно было преодолеть щекочущего, тянущего любопытства, и через пару минут он уже стоял за спинами собравшихся. Здесь висело гнетущее, свинцовое молчание. Люди взглядывали мельком в сторону подворотни и тут же отводили глаза.

-- О, Господи, дикость какая" Изуверство! -- боязливо и укоризненно прозвучал старческий голос.

-- Да как они его? Чем? За что? -- будто радуясь услышанному голосу, затараторил вопросами кто-то из задних рядов.

-- Да как" Обыкновенно. Вломились, значит, в квартиру, заарестовали, повели куда-то, -- вздохнув, обстоятельно стал рассказывать крупнолицый, но низкорослый дворник, опираясь на облезлую, истёртую метлу. -- Ну и полаялись тут, в подворотне. Они его жидовской мордой, а он их по матери, недобитками, выродками, да ещё"повторить стыдно. Ну, один не стерпел, выхватил левольвер, пальнул в него пару раз. Он к стене привалился, сползает, а его ещё штыком" И опять -- пах! пах! Он уж мёртвый давно, а они палят" Изрешетили, извольте, как дуршлаг. И убирать не велели, сказали, распорядятся. Я опилками присыпал, а то уж больно кровил"

-- Р-рас-ступись, расступись, православные! -- невнятно и нетрезво прокричал кто-то сзади, и через реденькую толпу стал проталкиваться подгулявший господинчик. Краснолицый, в мятом костюме-тройке с цепочкой на выпирающем животе и фетровой шляпе на затылке. -- А ну" Пропустите, братцы" О! -- резко остановился он. -- Эт-то кто? За что ж его так?

-- Закгейм это, -- мрачно ответил ему седой высокий дядька в старом, разящем нафталином, чиновничьем мундире. -- Из советских" Главный у них.

-- Э-э" -- вырвался у господинчика озадаченный, неопределённый возглас, но он тут же воспрянул и приосанился. -- Ну и поделом! Гнида жидовская!

-- Да тихо ты! -- укоризненно покачал головой старик.

-- Да ладно! Думаешь, я заплачу? Да плевать я хотел на это красное отродье! Шлёпнули -- туда и дорога! Нет их больше! Нет! Понимаешь? Сво-бо-да! -- и сунулся было к чиновнику, порываясь расцеловать, но тот брезгливо отстранился.

Воспользовавшись этим, Антон протиснулся между ними, глянул в подворотню, и перед глазами потемнело и закружилось. В тёмной, густой, лоснящейся, чуть присыпанной по краям опилками луже лежал, неловко скрючась, человек. Рубашка и брюки набухли от крови и были черны. Волосы слиплись в колтун, а лицо было опалено и изуродовано выстрелом в упор. Обескровленный труп походил на изломанную и раздавленную восковую куклу. Из-под жёлтых опилок выбивались уже тонкие, чёрные, перемешанные с пылью подтёки. Резкий, нутряной, солоноватый запах шибанул прямо в нос, и Антон, пошатнувшись и судорожно сглатывая, поспешил отойти.

-- Нет, господа, это свинство, -- пытался втолковать милиционеру старый чиновник. -- Тут же люди" Дети" Девчушка та, поди, заикой теперь останется, если умом не тронется. Разве так можно?

-- Бросьте, папаша. И проходите, проходите. Не велено собираться, -- хмуро пробасил милиционер. На лице его явственно читалось страдание и отвращение. -- Расходитесь, граждане, не толпитесь, проходите! Не задерживайтесь! Живее! Живее!

Смиряя нервную дрожь, Каморин поспешил уйти. Но чудился повсюду, не отпускал этот густой, тошнотворный запах крови, давил комок в горле и звенел, саднил в ушах жуткий детский крик. Знобило. "Вот они, значит, как" -- неотступно колотилось в висках. -- Что же будет-то теперь" Что же будет?" В его жизнь, в жизнь всего города вторглось что-то страшное и жестокое. Легко вошли в обиход словечки "кокнуть", "шлёпнуть", "грохнуть" вместо "убить", и Антон удивлялся, заметив, что и сам начал мыслить такими же понятиями. Выходит, не было мира и при большевиках. Война незримым призраком бродила где-то задворками, кипела и клокотала в людских умах и вот наконец вырвалась, вышибла слабенькую затычку неустойчивого мира. Антону было очень тревожно и неуютно. "Что делать? -- ворочался в голове тяжкий вопрос. -- Что же теперь делать-то?"

Улица вывела его к Богоявленской площади. Здесь, в самом устье Большой Рождественской, белела скромная и аккуратная церковка Рождества Богородицы. А над площадью, на насыпном холме, царственно возвышался изящным пятиглавием храм Богоявления из старинного благородного красно-бурого кирпича. Филигранно выведенные кокошники напоминали женские лица в старинных головных уборах. Сегодня они казались Антону удивлёнными, недоумевающими. Напротив храма тянулась белая, с осыпающейся штукатуркой, стена Спасо-Преображенского монастыря. Из-за неё высоко виднелась башня звонницы и купола соборов. На площади было многолюдно. Оцепление стояло ниже, у Американского моста, а здесь люди стояли толпами, как зеваки на пожаре, и что-то напряжённо высматривали в окнах огромного трёхэтажного здания женской гимназии Корсунской. Парадный подъезд был украшен бело-сине-красными флагами с георгиевскими ленточками. Здесь, кажется, происходило что-то важное.

-- Чего тут делается-то? -- с радостно-дураковатым видом обратился Антон к маленькой группке мужчин, с виду рабочих.

-- Чего? -- хитро сощурился один из них, с облупленным лицом. -- А вон чего. Штаб тут. В добровольцы записывают. Винтовки раздают. Чуешь? Там вашего брата полно. Одни студенты!

-- Ага! -- отозвался другой, постарше. -- Хочешь за белых повоевать -- иди, записывайся. Встретят, как родного"

-- А вы чего же? -- всё так же глупо улыбаясь, спросил Антон.

Старший внимательно и придирчиво, несмеющимися глазами оглядел Антона, как в душу заглянул. И только после этого возмущённо вытаращился и надул щёки.

-- Я?! Да пошли они" -- и приглушенно выдал замысловатое, переливчатое ругательство.

-- Мы наблюдаем пока, -- недобро, косо улыбнулся третий, небритый и заспанный. -- Разбираемся, что к чему. Хотя и так всё ясно. Нам у них нечего делать. Мы за этих офицериков да купчиков навоевались аж во как, -- и полоснул ладонью у горла. -- У кого на красных зуб, -- понимаем. А нам незачем.

-- Мне тоже, -- буркнул Антон и прошёл дальше, к подъезду гимназии.

Здесь толпились гуще. Было серо от фраков, пиджаков, кителей, тужурок и толстовок. Пестрило в глазах от женских шляпок, косынок, платков и кружевных рукавчиков. Многие пришли с детьми, их верещащие голоса множили и усиливали гвалт и неразбериху. Все чего-то ждали. Укоренившаяся за последние годы митинговая традиция предполагала речи. Долгие и цветистые. И неслось отовсюду:

-- Ну и чего они? Чего молчат-то?

-- Нехорошо, негоже" Бумажками, что ли, отписаться думают?

-- Хоть бы одним глазком поглядеть на Перхурова этого!

-- Перхуров?! Где? Ну-ка, ну-ка" Да врёте вы всё!

-- Пер-ху-ро-ва! Пер-ху-ро-ва! -- пронеслась по рядам короткая скандирующая волна, но быстро смолкла.

-- Ярославцы! -- раздался с крыльца трубный, металлический голос. Невысокий коротконогий мужчина в военной форме без знаков отличия говорил, приставив к губам жестяной рупор. Шея и лицо красно набухли. -- Мы ведём запись в Ярославский отряд Северной Добровольческой армии! Всех, кому не безразлична судьба родного города и всей России, мы призываем под свои знамёна! Вам будет выдано боевое оружие, ежедневный продовольственный паёк и денежное содержание! Мы ждём вас в наших рядах!

Чуть поодаль, у северного торца здания, под корявой липой стоял стол. К нему тянулась длинная очередь молодых, сосредоточенных и странно воодушевлённых людей. Антон увидел среди них несколько знакомых гимназистов. Близко он их не знал, а своих, реалистов, не было. И хорошо. Ему сейчас вовсе не хотелось встретить близких знакомых. Особенно среди добровольцев новой власти. Мишкино предупреждение он расценивал сейчас как весьма своевременное.

Спокойны и сосредоточенны были и офицеры. Они стояли у подъезда, чуть в сторонке, человек десять. Все в вычищенной и отглаженной форме, в сияющих сапогах. У некоторых на плечах защитные погоны, у других -- трёхцветные -- под флаг -- повязки или георгиевские ленточки на рукавах. Офицеры негромко переговаривались, покуривали и настороженно сквозь шум толпы прислушивались к отдалённой перестрелке со стороны Всполья. Они вызывали интерес. Многие, особенно женщины, пристально и цепко поглядывали на них, но обратиться не решались.

Антон тоже вглядывался в лица добровольцев и офицеров. Ему казалось, что именно они знают что-то, чего не знают другие. Правду. Или хотя бы часть её. Но ничего так и не увидел. Лица были спокойны, незлобны, в глазах у некоторых светился азарт и характерный -- боевой -- интерес.

У подъезда раздались беспорядочные возгласы. Люди устремились туда, и Антон был оттёрт к восточному торцу здания, к очереди из будущих добровольцев. С крыльца поспешно спускались трое солидных мужчин. Возглавлял торопливое шествие высокий, толстый краснолицый человек. Чёрный фрак неловко топорщился на нём.

-- Ага! Лопатин! Лопатин! -- кричали люди, сбегаясь к нему.

-- Глядите, Кижнер! Главный думец!

-- Ого! И Черносвитов здесь! Всё те же!

Лопатина облепили со всех сторон, лезли с вопросами, совали какие-то папки с бумагами.

-- Василий Палыч! Когда жизнь-то наладится?

-- Василий Палыч! Вы опять городской голова?

-- Василий Палыч! Мы к вам от трудящихся женщин Ярославля! -- кричала громче всех низенькая полная дамочка.

Лопатин отмахивался, отдувался, отстранял за плечи самых настырных и вытирал с лица обильный пот. Рукавом.

-- Друзья мои" Друзья мои" Не здесь. Не сейчас. Приём депутаций в городской управе сегодня с трёх часов дня! В три часа дня милости прошу на Воскресенскую" Нет-нет, дорогие мои, не здесь, не здесь" -- бросал он во все стороны басовитые, властные, но неуверенные слова.

-- С трёх часов дня, господа" С трёх часов дня, -- вторил ему строгий, подтянутый Кижнер.

-- Не напирайте, не напирайте" Соблюдайте порядок! Всех примем" Всё разъясним. Позже! Позже! -- покрикивал Черносвитов.

В их лицах тоже не было правды. Они были беспокойны и неприятно озадачены. Лопатин с Кижнером сели в поджидавшую у монастыря пролётку и укатили. Ускакал на невзрачной лошадке, помахивая стеком, Черносвитов. Часть толпы устремилась за ними. Для Антона эти промелькнувшие люди ничего особенного не значили. Это было прежнее, добольшевистское и даже довоенное городское начальство. Вот только важности да спеси у них явно поубавилось. Пообтёрлись, потускнели в новой жизни. И вот вернулись. Только что-то не рады.

У гимназии чуть поредело. Но не стихло.

-- Перхурова нам! Пер-ху-ро-ва! -- скандировали на разные голоса толпящиеся у подъезда люди. И тут из дверей вышел немолодой, седоусый кряжистый мужчина в костюме без галстука. Он оглядел шумное сборище и призывно поднял руку.

-- Савинов! Савинов! Тимофеич! -- понеслось по рядам. Антон узнал его. В бурные послефевральские времена без него не обходился ни один митинг. Савинов был из рабочих тех же железнодорожных мастерских, где когда-то работал и отец Антона. Но потом рьяно ударился в политику, стал меньшевиком, навострился произносить задиристые речи. Которые, впрочем, влетев в одно ухо, вылетали из другого, не задерживаясь в голове. Люди ждали совсем не этого.

-- Ну, сейчас заведётся!

-- Тимофеичу только дай пасть открыть" Хрен закроет!

-- Трепло митинговое! Тьфу!

-- Перхурова давайте! Пер-ху-ро-ва!

Савинов, выдержав терпеливую паузу, снова поднял руку и заговорил. Громким, высоким, но основательным голосом, с жаром и чувством.

-- Друзья! Ярославцы! Дорогие мои земляки! Я обращаюсь к вам на переломном этапе истории нашего города и всей России!

-- И не устанут, черти собачьи, Россию ломать" -- тихо, сквозь зубы, процедил кто-то над ухом Антона.

-- Бредовая химера превратить Россию в плацдарм для мировой революции рухнула здесь, в Ярославле! То же самое происходит сейчас в Рыбинске, Костроме, Муроме, Ростове! Просыпается Русь, поднимается её великий народ! Давно пора показать красным диктаторам, кто настоящий хозяин на русской земле! И я рад, что честь сделать это первыми выпала нам, ярославцам. Нашему великому древнему городу, овеянному славой веков! Я верю в наш успех, я вижу, как по изорванным жилам России разливается целительная, здоровая кровь"

Из-за спины несмолкающего Савинова подали какой-то знак. Стоявшие тут же офицеры всполошились, побросали окурки, подтянулись и, позвенивая шпорами, один за другим взбежали на крыльцо и скрылись за дверями. Антон поднял голову и увидел в окне второго этажа над подъездом узкого и длинного человека во френче, со строгими усами, бородкой и густой, каштановой, зачёсанной назад шевелюрой. Он был хмур и сосредоточен. На груди блестел георгиевский крест. Спустя мгновение, он отступил от окна, но Антон прочно запечатлел его в памяти. Потому что этот офицер показался ему знакомым. Где-то он его видел" Где же?

А Савинов продолжал витийствовать. Ему пытались задавать вопросы, но он будто не слышал их. Призывал людей в добровольцы и на укрепления. Ядовито ругал красных. Трещал словами-погремушками вроде "свободы", "гражданственности", "законности". Из толпы полетели ругательства. Люди стали потихоньку разбредаться. Но Савинов не смущался. Более того, это, кажется и было целью его сумбурного выступления.

Пространство перед гимназией заметно поредело. Но очередь в добровольцы заметно прибавилась. Молодёжь разбавлялась людьми постарше. Теперь здесь были и отставные, нестарые ещё чиновники, лицейские преподаватели, несколько рабочих и мастеровых. И ешё какие-то подозрительные типы с глумливыми лицами и бегающими острыми глазками. Дармовое оружие всегда притягивало подобную публику. Антон скривился и сплюнул.

-- Здорово, Каморин! -- грянул за спиной ломкий юношеский голос, и Антона сотряс звонкий хлопок по плечу. Он резко обернулся и слегка оторопел. Перед ним стоял его одноклассник Витька Коробов. Нескладный длинный лупоглазый парень с еле заметным, бесцветным, неокрепшим ещё пушком на худых щеках и впалом птичьем подбородке. Тихий, миролюбивый, застенчивый, слегка себе на уме. Но теперь это был не просто Витька, а Витька с винтовкой. Она висела у него за плечами. Вместо ремня в её антабки был продет махровый пояс от халата. Длинный штык солидно покачивался над Витькиным мятым серым картузом. Сам Витька стал, кажется, ещё выше ростом, приосанился, а в глазах появилась значительность и сосредоточенность. На нём были ученические брюки под ремнём с вензелем реального училища на пряжке, серая, с закатанными рукавами, рубаха и белая повязка на левом рукаве.

-- Привет" -- настороженно оглядел Антон Коробова. -- Здорово, Витёк. Ого" Да ты, я смотрю"

-- Правильно смотришь, -- перебил его Витька. -- Есть разговорец. Отойдём-ка. Вон туда" Тут уши.

И потащил его за рукав за угол здания, в проулок Большой Линии, где было безлюдно. Там, у жерла водосточной трубы, он остановился и внимательно взглянул на Антона. В мутно-серых глазах его промелькнуло что-то нехорошее.

-- Ну? -- качнув штыком, проговорил он. -- И что ты обо всём этом думаешь?

Антон с нескрываемой тоской поглядел на него.

-- Поживём -- увидим, -- пожав плечами, как тот крестьянин у афишной тумбы, буркнул он.

-- Да и так уж всё видно! Большевикам-то каюк! А? Что скажешь? Впрочем, прости, -- деланно смутился он. -- У тебя ведь отец"

В душе Антона начал вздыматься мертвящий холодок.

-- А чего отец? -- повёл плечами он. -- Я сам по себе"

-- Вот! -- ткнул в него пальцем Витька. -- Вот и я о том же! Чего тут смотреть, давай к нам! В добровольцы! Жизнь -- во! -- и Витька с размаху оттопырил большой палец. -- А люди! Какие люди! Закачаешься! -- он неловко оступился, пошатнулся и винтовка тяжело загуляла у него за спиной на халатном пояске. Задёргался и зловеще закланялся штык над головой.

-- Сам ты качаешься, -- тяжело вздохнул Антон. Нелепый вид приятеля огорчал и злил. -- Ты, Витюша, на себя посмотри. Ну какой ты, к чёрту, боец? Убьют ведь, и поминай, как звали, а за что? Дело-то, кажись, нешуточное будет" Ну зачем, на кой чёрт тебе всё это? -- с горечью выговорил он.

-- Сочувствуешь, значит? Жалеешь? -- покачал головой Витька. -- На кой чёрт, говоришь? А у меня, Антоха, отец на фронте без вести пропал, мать из сил выбивается, все руки в прачечной стёрла, сестра с голодухи заговариваться стала! Да и то, у меня же нет папы-большевика, меня некому на хлебное местечко пристроить! И на кой мне, скажи, такая жизнь, чего терять-то? -- выкрикнул он. -- Из ваших комиссарских декретов лапша только для ушей, ею не наешься. Вот сами и подтирайтесь теперь!

-- Да не ори ты" А что, белые обещали другую жизнь? -- сквозь зубы, еле сдерживаясь, процедил Антон. -- Накормить обещали? Хлебные места всем раздать дармовые? Интересно" Может, я чего пропустил? Расскажи, Витюша. Расскажи"

-- А я и рассказываю, -- пожал плечами Витька. -- Хлебный паёк у них -- мне обожраться, а на семью -- так все сыты будут. Семьдесят рублей в день. Это пока. Обещают сто, если до боёв дойдёт. Уже доходит, так что" Записывайся, не пожалеешь! С винтовкой управляться нас в училище насобачили. А тут и всему остальному научат. Тут такие учителя -- ого-го!

-- А убьют? Мать, говоришь? И сестра? Ну и как они без тебя? Чего ради гробиться-то, Витя?

-- Да брось! Бог не выдаст, свинья не съест! Большевики своё отвоевали. Постреливают ещё, да ненадолго их хватит! Кончилось их время. И тебе нечего за них цепляться. Отец-то тоже, глядишь, поймёт, что не с теми связался. Если ещё не понял. Записывайся, Антоха! Это ж настоящее дело, мужское, а не болтовня какая" А кто чей сын -- даже не спрашивают! Полный почёт и уважение!

-- Зато потом узнают и кокнут как лазутчика, -- усмехнулся Антон. -- Ты дурак или притворяешься?

-- Сам ты дурак! Да у Перхурова половина народа у красных служила! Кто в армии, кто в милиции" И что ж теперь, каждого кокать? А сын за отца и вовсе не ответчик! Но это у нас! -- значительно добавил Витька и поправил винтовку. В глазах блеснуло непреклонное превосходство. А будешь в сторонке пережидать -- так ведь могут и припомнить. И тогда" Сам понимаешь, не маленький.

-- Ого! Вот даже как" -- чуть растерялся Антон от этой явной угрозы. -- Серьёзно, однако! -- и поскрёб в затылке. Больше всего сейчас хотелось влепить Витьке хорошего леща, сорвать с него винтовку на дурацком пояске и наддать ему прикладом ниже спины.

-- Вот и я говорю, серьёзней некуда! -- затряс головой Витька. -- Такие дела начинаются! Ну вот кто мы были? Реалисты, гимназисты, студентики" Тьфу! Шелупонь, никто на нас и не глядел всерьёз! А теперь? Добровольцы! Бойцы! Считай, государственные люди! Уже и девки на улицах заглядываются, факт, было! Глядишь, и в герои выйдем, а? -- и заговорщически подмигнул Антону. -- Да я -- чего, со мной всё решено. Я для тебя только. Так что"

-- Вон как даже" -- изобразил серьёзный вид Антон. -- Предложение интересное. Я подумаю.

-- Ну! -- расплылся в улыбке Витька. -- Вот это по-нашему! Да и чего думать-то, вон, вставай да записывайся. Я словечко замолвлю, в одной команде будем!

-- Я подумаю, Витя. Подумаю. У тебя всё? -- тихо спросил Антон и пристально поглядел на него. Тот нерешительно отшагнул назад.

-- Всё" Раз ты так хочешь. Ну, думай, думай. Счастливо додуматься, -- и Витька, махнув рукой на прощанье, снова поддёрнул винтовку и повернулся было уходить, но -- уже вполоборота -- счёл нужным добавить. -- Обо всём думай, Антоха. И об отце не забывай.

И, многозначительно помолчав, Витька повернулся и небрежной, совсем не военной, но хозяйской развалочкой, удалился.

Антон долго смотрел ему вслед, сжимая кулаки. Какой идиот! А разговорился-то! Сам бы не допёр до такого, дали ему, видать накачку, вот с чужого голоса и поёт" Слабый он, Витька. И дурак. Но даже со скидкой на дурость слушать его тяжко. Неужели всё и впрямь так скверно? И не вернутся уже большевики? Нет. В это невозможно поверить. Но, пока нет ясности, надо быть осторожнее. Самое верное -- прикинуться дурачком. Слушать, не спорить, глупо улыбаться, скрести в затылке" Это самое верное. Вот только этот чёртов Витька. Зачем он так упорно звал его в добровольцы? Чудно" А впрочем, таким недотёпам всегда нужно к кому-то прилепиться, плохо им в одиночку. Да и трясут их, небось, чтобы и друзей с собой приводили. Может, и обещают чего за это. Красные, помнится, поначалу тоже всех напропалую зазывали в свои дружины, коммунистические отряды, в милицию" Зря, выходит. Поплатились. Но красные-то мирно власть взяли, её, считай, и не было уже никакой. А этим туго придётся. Да уже приходится: у Всполья стрельба не стихает. И нелегко им видать, раз никем не брезгуют. Но сколько это продлится? И что делать ему, Антону? И как быть с Дашкой, если вдруг грянет серьёзная опасность? По уму, брать бы её в охапку, да бежать из города от греха подальше. Тьфу! В родном городе прятаться и бегать, как крыса! Гадство какое"

Охваченный этими невесёлыми размышлениями, Антон, понурив голову, медленно шёл по Большой Линии в сторону Знаменских ворот. Зачем? Он не знал. Машинально. Да и подспудное любопытство было, признаться, сильнее здравого смысла. Хотелось увидеть, узнать, запечатлеть как можно больше подробностей непрошенных перемен в городе. Но тоска, тревожная и безысходная, подтачивала сердце со всех сторон. "Ну и ну" -- то и дело мысленно сокрушался Антон и тяжело вздыхал. -- Ну и дела!" И всё ниже опускал голову, понимая, что дела и вправду скверные.

Хлопоты

Заседание военного совета проходило в просторном зале на втором этаже гимназии Корсунской. В окна видны были купола храмов и верхушки башен Спасо-Преображенского монастыря. Пасмурно поблескивал кусочек Которосли. Под потолком плавали клубы табачного дыма. Пахло махоркой и дешёвыми папиросами. Во главе длинного стола в кресле восседал Перхуров. Он был спокоен и благодушен. Общая обстановка в городе отнюдь не внушала спокойствия, но, после утомительной встречи с новоназначенными гражданскими начальниками, полковник наконец-то почувствовал себя в родной стихии. Среди уверенных, неболтливых военных людей. Людей дела. Своих соратников и собратьев. Это укрепляло и помогало забыть о многосуточной давящей усталости. А главное, не надо было хитрить, притворяться, лавировать и улыбаться там, где хотелось плюнуть и выругаться. Требовательность, деловитость и приличествующая строгость. Вот и всё, что от него здесь требовалось. Привычно и давно знакомо.

Оперативную обстановку докладывал полковник Петров, начальник штаба. В полевой форме, с указкой в руках он стоял у плана города, говорил монотонным, лекторским голосом и расплывчато отражался в запылённых зеркалах.

Положение, по его словам, было весьма сложным и, что хуже всего, неопределённым. Усиленно -- фронтом к реке -- укреплялась Волжская набережная и район Стрелки у Демидовского лицея. Насыпался бруствер, делались врезки для пулемётов и стрелков-винтовочников. Обустраивались щели-укрытия на случай артобстрела. Полностью решить эту грандиозную задачу имеющимися силами было нельзя, и Петров настоятельно просил полковника Масло, начальника резерва, помочь людьми. Тот сопел, оглаживал вислые украинские усы и обещал всемерную помощь. Добровольцы шли охотно. В основном -- ярославская молодёжь. Студенты, гимназисты, бывшие кадеты, дети местной интеллигенции и купечества. Не чинясь и не торгуясь, они смело брались и за винтовки, и за лопаты. Записалось уже более шестисот человек. Прибывали ещё. Но объём работ был слишком велик.

-- Как предполагаете решать вопрос с людьми, полковник? -- внезапно обратился к начальнику резерва Перхуров.

-- Предполагаю действовать по трём направлениям, Александр Петрович, -- встав из-за стола, заговорил коренастый, краснолицый полковник Масло. Голос его был, вопреки фамилии, скрипуч и прокурен. -- Первое. Запись добровольцев. Она идёт полным ходом, но хотелось бы побыстрее. Второе. Мобилизация офицеров-ярославцев. С этим пока сложно. Они к нам не торопятся. Выжидают, по-видимому. И третье, самое трудное. Мобилизация гражданского населения на строительство укреплений. Здесь нужна массовость. Иначе не справимся. Работы пропасть" И если бы был приказ"

-- Приказ уже подготовлен и сегодня будет подписан, -- ответил Перхуров. -- С обнародованием по всему городу. Письменно и устно. Пусть люди знают, чего мы от них хотим. Многие ведь желают нам помочь, но не знают, чем. Будут и угрозы. Офицеров после третьего предупреждения считать дезертирами и поступать соответственно. А гражданским за неявку -- принудительные работы.

-- Спасибо, Александр Петрович. Очень своевременно" -- полковник Масло достал платок и вытер вспотевший лоб. -- Вот только исполнять эти угрозы" Какими силами?

-- Исполнять -- потом, -- махнул рукой Перхуров. -- Если придётся. А пригрозить надо. И прошу вас, не дожидайтесь приказа, действуйте так, будто уже получили его. Не сидите сиднем, время на вес золота.

Полковник Петров, чуть выждав, заговорил снова.

-- Наиболее угрожаемыми на данный момент являются северная часть города, где мы практически беззащитны, а также район города от Всполья к Сенной площади. Если на севере всё спокойно, то во Вспольинском предместье идут бои. Полковник Гоппер, доложите обстановку на вашем участке. Прошу вас, Карл Янович.

Гоппер встал с табуретки и вышел из своего угла. Невысокий, широкий в кости и жилистый, он излучал спокойствие, доброжелательность и основательность латышского крестьянина. Это несмотря на то, что совсем недавно он был в бою. От него пахло землёй, гарью и порохом. Но полевая форма была безукоризненно вычищена. И тусклый ряд зеркал чётко отразил его приземистую фигуру.

-- С семи утра со стороны станции Всполье" -- ровным голосом заговорил он и шагнул к карте. -- Разрешите? -- и взял из рук Петрова указку. -- Со стороны Всполья пытаются прорваться красноармейские цепи. Это по всей вероятности, силы полка, прибывшего на станцию четвёртого июля. О нём докладывала наша разведка, -- и Гоппер вежливо поклонился в сторону полковника Томашевского, начальника разведки. -- Все атаки на данный момент отбиты. Идёт перегруппировка сил, участок усилен пулемётами. С нашей стороны шесть человек убитых. Со стороны противника несколько десятков убитых и раненых. Огневую поддержку и заслон перемещений осуществляет бронеавтомобиль поручика Супонина. Особая опасность действий на этом направлении в том, что начинаются пожары. Погода сухая, постройки старые, деревянные, искры хватит, чтобы поджечь. Есть угроза распространения огня на весь город. Мобилизованы все пожарные команды.

-- Ясно" -- постучал карандашом по столу Перхуров. -- Как вы оцениваете противника? Боеспособность? Моральный дух?

-- Атакуют они смело и решительно, -- чуть поразмыслив, ответил латыш. -- Но их люди неопытны и плохо обучены. Действуют, что называется, нахрапом, неумело и неслаженно. Этим мы пока и пользуемся. Успешно наступать теми же силами противник вряд ли сможет.

-- Спасибо, Карл Янович, -- кивнул ему Перхуров. От моего имени передайте людям благодарность за службу. Погибших похоронить. По возможности, с почестями. Полковник Томашевский! -- тут же обратился он к начальнику разведки. -- Каковы на ближайшие часы возможности противника подтянуть силы?

-- На ближайшие часы, Александр Петрович, у него такой возможности, по всей вероятности, нет, -- отозвался, поднявшись со стула, седоватый бравый мужчина лет пятидесяти. -- Точнее не скажу, потому что нет связи ни с Ростовом, ни с Рыбинском. Мы не можем установить, взорваны ли железнодорожные мосты со стороны обеих столиц. Но пока по железной дороге движения нет. В Москве, видимо, ещё не верят сведениям о нашем выступлении. Проверяют данные. Скорее всего, им придётся снимать силы с Поволжского фронта, задействовать войска Северного округа, слать резервы из Москвы и Петрограда.

-- А какова обстановка на Волге?

-- По реке выше и ниже Ярославля на пристанях крючниками работают наши люди. Пока тоже никакого движения, -- ответил Томашевский. -- Связь. Очень плохо со связью, господин полковник.

-- Понимаю. Понимаю, Андрей Игнатьевич. Но здесь мы пока бессильны. Слишком большие расстояния. Силы чересчур распылены, и я боюсь, как бы это не сыграло с нами злой шутки, -- покачал головой Перхуров. -- А что происходит за Волгой и Которослью?

-- В Тверицком посаде действует отряд капитана Пыльникова. Там пока спокойно, но в случае атаки красных им придётся худо. Район не укреплён. Закоторосльная сторона тоже пока молчит. Наблюдается неорганизованное движение в районе Большой Мануфактуры, вокзала, железнодорожных мастерских. Рабочие волнуются, митингуют, сбиваются в группы. Обстановка неопределённая. То, на чьей стороне они выступят, зависит от соотношения сил. Первый Советский полк сидит у себя в казармах бывшего кадетского корпуса на Московской улице. Пока никак себя не проявил. Надеемся на обещанный нейтралитет. Их силы: шестьсот человек, винтовки, с десяток пулемётов и четыре трёхдюймовых орудия. Степень исправности артиллерии доподлинно неизвестна, но сила это грозная, -- доложил Томашевский. Перхуров кивнул и встал. Зеркала недобро блеснули.

-- Обстановка в полку настораживает, господа, -- нахмурясь, проговорил он. -- Там серьёзные колебания. С минуты на минуту я жду с докладом своего посыльного, подпоручика Шелпакова. Надеясь на лучшее, готовиться будем к худшему. Это самое разумное в нашем положении. А для этого, повторюсь, нужны люди и только люди. И нам, господа, сполна предстоит освоить новую науку -- завоёвывать не города, а симпатии людей. Кроме всех прочих мер я очень надеюсь здесь на помощь наших генералов, ярославских старожилов, -- поклонился Перхуров генералам Карпову и Верёвкину.

С Верёвкиным у Перхурова уже сложились деловые отношения. Учтивый, незаносчивый, осторожный и осмотрительный генерал понравился ему с самого начала и был назначен комендантом города. Генерал Афанасьев и вовсе не появлялся в штабе. Он заранее заявил, что не претендует на высокие должности и принял командование ротой добровольцев на северных рубежах города. Карпов же был своенравен, упрям и одержим гордыней недооценённого полководца. И сейчас Перхуров обращался в первую очередь к нему.

-- Пётр Петрович! Вы уж простите, чинами сочтёмся после. Ваш авторитет в городе непререкаем. Ваш опыт и энергия огромны и очень ценны сейчас. Вы отлично знаете город и людей. Ходите, ездите, агитируйте. Говорите с людьми, привлекайте их на нашу сторону. От этого сейчас зависит всё. Решительно всё. Я верю, вы поймёте меня правильно, -- проговорил Перхуров, замолк и перевёл дух.

- Вы, Александр Петрович, хоть меня-то не агитируйте, -- увещевающе пробасил генерал. -- Понимаю, не дурак. Чего уж тут турусы разводить. Я готов.

- Другого я и не ждал, Пётр Петрович, -- вздохнул Перхуров и поморщился. Ныл сломанный накануне, в столовой, нижний боковой зуб. -- Теперь следующее. Очень неприятное, господа. Но нужна полная ясность. Веретенников! -- крикнул он в глубь коридора.

Раздался торопливый звон шпор, и Перхуров, не дав адъютанту доложить о прибытии, сходу спросил его:

- Фалалеев прибыл?

- Так точно, дожидается внизу, господин полковник, -- жестяно проскандировал поручик, выкатив преданные глаза на начальника.

- Пригласить. Немедленно.

- Слушаюсь! -- вытянулся Веретенников и исчез. Только шпоры издали частый, стихающий трезвон. Его сменили торопливые грузные шаги, и в зал, стуча сапогами, вошёл крупный, плечистый, мордастый Фалалеев, начальник милиции. В его служебном положении ничего не изменилось, лишь ненавистное слово "комиссар" уступило место "начальнику". Кроме того, он успел нацепить прапорщицкие, защитного цвета, погоны.

- Прапорщик Фалалеев по вашему приказанию явился, -- сиплым и грубым голосом отчеканил главный милиционер.

- Похвально, прапорщик, -- язвительно процедил сквозь зубы Перхуров, оглядывая Фалалеева.

- Господа, -- обратился он к совету. -- Вот мы с вами судим да рядим о том, как привлечь на нашу сторону население, как завоевать симпатии простых ярославцев" А наши блюстители порядка тем временем вовсю проявляют себя как палачи и держиморды. Ещё утром мне доложили, что подчинёнными Фалалеева бессудно убиты советские активисты Нахимсон, Закгейм, Лютов и другие. Мы потеряли возможные источники важной информации. Лишились ценных заложников на крайний случай. А главное, сразу показали городу, что мы ничуть не лучше большевиков. Мне уже пришлось сегодня краснеть и объясняться перед членами новосозданной Городской управы. Ваша очередь, прапорщик. Слушаю вас.

Фалалеев наморщил лоб и нагнул голову.

- Лично я к этому непричастен, господин полковник. Но, поскольку это мои подчинённые, я, конечно же"

- Без всякого сомнения, -- оборвал его Перхуров. -- К глумлению над трупом Закгейма вы тоже непричастны?

Фалалеев мучительно, как от боли, до белизны сжал губы.

- Если вам нужно найти причастных, господин полковник, то пусть это буду я, -- глухо ответил он.

- Разумеется, вы. Скажите, ваши подчинённые и раньше практиковали подобное? При большевиках?

- Никак нет. Но при них не стало житья от этих" Нахимсонов. Вот терпение и лопнуло" -- сквозь зубы ответил Фалалеев.

- А вы не знали? Или нарочно попустительствовали? Вы дрянной командир, Фалалеев. Но других у меня нет. Так вот. Раз нет совести и ума, пусть будет хотя бы страх. При первом же случае самосуда со стороны ваших людей над кем бы то ни было, я вас расстреляю. Лично. Как поняли? -- голос Перхурова превратился в стальную хлещущую розгу.

Фалалеев вздрогнул, побледнел и судорожно сглотнул.

- Так точно" Понял, -- сдавленно ответил он.

- И если ещё хотя бы раз кто-нибудь пожалуется мне, что вы гоняете по улицам людей с пинками, матом и стрельбой, я вас разжалую в рядовые. Пойдёте в отряд полковника Гоппера на Вспольинские рубежи. Там вы сполна проявите своё усердие в боях с настоящим противником, а не с безоружными обывателями. Ясно?! -- загремел по всему залу перхуровский голос.

- Так точно" -- пролепетал Фалалеев, бледнея ещё больше.

- Сказанное относится ко всем, господа офицеры. Ответственность за произвол в городе на равных понесут и непосредственные виновники, и их начальники. Прошу учесть и впредь не допускать, -- сверкнул глазами Перхуров, оглядывая зал. -- Фалалеев, куда поместили арестованных?

- Пока сидят по участкам, господин полковник, -- развёл руками начальник милиции. -- Но надо что-то делать. У нас не хватает сил для их охраны"

- Что вы предлагаете, прапорщик? -- узко прищурясь, уставился на него Перхуров.

- Предлагаю" Вот что, -- прерываясь от не прошедшего ещё волнения, заговорил Фалалеев. -- На Волге" Возле Арсенальной башни" Стоит на якорях старая дровяная баржа. Посудина, извольте знать, довольно вместительная" -- он перевёл дух и шумно сглотнул. -- Переправить их туда, на берегу установить пулемётную точку. Надёжно и незатратно"

- Хм" -- взял себя тяжёлой рукой за бороду генерал Карпов. -- А что? Не лишено! Пусть сидят там себе и разглагольствуют, сколько влезет! А нам -- прикрытие, когда станет совсем уж жарко! Нет, Александр Петрович, а милиционер-то наш неглуп" Неглуп!

- Так. Но эту ораву надо же ещё и кормить! Хотя бы раз в день. Это продумали? -- спросил Перхуров.

- Да это чепуха, Александр Петрович, -- барственно повёл рукой Карпов. -- Раз в день им хлеба подвезти, подумаешь, труд! Ну а нет, так пусть сами, на своей шкуре испытают, каково людям под их властью! Очень хороший урок! Очень! -- как сытый кот, промурлыкал генерал. Он, судя по всему, таким урокам никогда не подвергался. Перхуров покосился на Карпова и сухо распорядился:

- Переместить арестованных на баржу. Для удобства конвоирования разделить на группы. Сопровождать каждую по отдельному маршруту, без пересечений. Вам ясно, Фалалеев?

- Так точно, -- с призвуком обиды в голосе отчеканил прапорщик.

- Выполнять. Кру-гом! Шагом марш! -- скомандовал Перхуров. Фалалеев козырнул, развернулся, притопнул и строевым шагом покинул зал. Полковник выразительно посмотрел ему вслед.

- Ишь, обиделся" -- насмешливо пробасил Карпов. -- С гонором милиционер-то наш" Да и то сказать, Александр Петрович, стоит ли так круто? Может, и хорошо, что с Нахимсоном так вышло? Чёрт знает, чего от него ждать! Мало мы от него натерпелись?

- Это да-а" -- протянул со своего места полковник Гоппер. -- Уж натерпелись. Вся 12-я армия стонала от него. Ездил везде, баламутил" Особенно моих стрелков. Вот что получилось" -- и вздохнул.

Перхуров опять поморщился. Да, получилось хуже некуда. Массово перешедшие к большевикам латыши были слишком грозной силой. Красные тоже от них ещё натерпятся. Неровён час"

- Ничего хорошего в случившемся не вижу, -- раздражённо проговорил он. -- Да, ничего ценного из этих комиссаров не выбьешь. Да и опасны они. Даже в заключении. Признаюсь, и у меня на месте Фалалеева чесались бы руки расстрелять их к чёртовой матери. Но нельзя этого сейчас. Нельзя. Не те у нас силы, чтоб так свирепствовать. Кроме того, господа, мы потеряли огромные обменные козыри. Одно это позорно и непростительно!

Перхуров мельком взглянул на часы и тихо чертыхнулся. Где же этот поручик Шелпаков? Что с Первым Советским полком? Уж полчаса, как должен явиться и доложить! И ещё этот проклятый зуб"

И вздрогнул, услышав на площади резкий, как пулемётная очередь, треск мотоцикла. И тут же снизу раздались торопливые -- с частым треньканьем шпор -- шаги по гудящей чугунной парадной лестнице. Потом трескучий маршевый грохот по паркету. И в зал влетел адъютант Веретенников.

- Господин полковник! К вам гардемарин Ермаков из команды Супонина и с ним какой-то гражданский. С важным донесением. Касательно полка"

- Сюда. Немедленно! -- бросил сквозь зубы Перхуров.

Скрипя истёртой кожаной курткой, в зал вбежал запыхавшийся маленький вертлявый остроглазый человек в матерчатом шлеме на голове. Остановился, вытянулся, козырнул.

- Господин полковник! Первый Советский Ярославский полк перешёл на сторону красных. Шелпаков схвачен. Со мной какой-то штатский. Говорит, из наших" -- и Ермаков оглянулся. Из тьмы коридора робко вышагнул худощавый, лет сорока, человек с интеллигентской бородкой. И эта бородка, и разодранная грязная рубашка, и лопнувшие по шву брюки были закапаны кровью, безудержно сочившейся из его носа. Перхуров сразу узнал "товарища Владимира", полкового фельдшера из вольнонаёмных, своего связного.

- Гардемарин, стул, быстро! Присаживайтесь, Владимир Яковлевич. Рассказывайте.

- Да что ж рассказывать, Александр Петрович" -- хрипло загундел в разбитый нос "товарищ Владимир". -- Гардемарин вон всё сказал уже. После десяти утра всё шло по плану. Как договаривались. Держали нейтралитет, из казарм не выходили. А потом" -- он махнул рукой и весь обмяк на стуле. Досталось ему, видимо, крепко.

- Ну же? Что потом? -- с лёгким нетерпением поторопил Перхуров.

- А потом зачастили агитаторы" Как из мешка полезли. Местные большевики" Их в дверь, они -- в окно" Ну и забузили. Полковой комитет собрали. А тут ещё мадьяры с поляками из третьей роты, интернациональной" И австрияки пленные тут как тут, будто свистнул им кто, тоже галдят -- мол, при большевиках-то мир был, а теперь, выходит, опять война" -- и "товарищ Владимир" тяжко задышал, переводя дух.

- Ну а вы? Вы-то что?

- А, -- махнул рукой связной. -- Вы бы видели этот бедлам! Я аж голос сорвал, да где там" До драки дошло, еле вырвался. А тут ещё поручик ваш с гардемарином приехали" Ну, поручика они и слушать не стали, заперли в карцер. А я вырвался. Стреляли вслед, да Бог уберёг. Вот Ермаков меня подхватил, вывез оттуда" Спасибо, Мстислав Мстиславович" -- и неуклюжим хватом "товарищ Владимир" пожал руку стоявшему рядом Ермакову. И надсадно закашлялся.

- Ч-чёрт, все потроха поотбивали, сук-кины сыны! Поработал кто-то там у них, явно поработал накануне! Всё как по команде прошло! В общем, полк выступил против нас. Та сторона -- за Которослью -- отрезана, -- из последних сил закончил связной и бессильно уронил голову.

- Так" -- глухо отозвался в наступившей тишине Перхуров, оглядывая замерший совет. -- Скверно" Скверно. Не ожидал. Мы блокированы в центре города, господа. Вот что это значит, -- и, подойдя к карте, пересиливая внезапную тяжесть, обвёл указкой неправильный, кособокий четырёхугольник между Волгой, Которослью и Загородным валом. -- Более не задерживаю вас, Владимир Яковлевич. Ступайте, но помните, что это вы громче всех заверяли меня в неколебимом нейтралитете полка. Я поверил вам. Как оказалось, напрасно. Вопрос относительно вас будет решаться отдельно. Пока свободны.

Связной встал и, шатко мелькая в зеркалах, покинул зал.

- Веретенников! -- крикнул Перхуров и тихо, полушёпотом, проговорил подбежавшему адъютанту. -- Проводите. И наблюдать.

- Реально ли взорвать Американский мост, господа? -- обратился он к собравшимся. -- Специалисты есть?

- Инженер-капитан Леонтьев, господин полковник, -- встав с места, отрекомендовался один из офицеров. -- Разрешите?

- Прошу вас.

- Потребуется много взрывчатки, господин полковник. Около полутоны. Возможно, больше. И минимум день работ по закладке. Мост безопорный, цельнометаллический. Конструкция очень прочна и малоуязвима. В наших условиях уничтожить его практически невозможно, -- доложил сапёр.

- Благодарю вас, инженер-капитан, -- кивнул Перхуров. -- Вопрос снят. А вы, -- обернулся он к Ермакову, -- немедленно к Супонину. Приказ: выдвинуть к Американскому мосту один броневик с полным экипажем и боекомплектом. Реквизировать на Лебедевском заводе все исправные грузовики вдобавок к имеющимся. Мост забаррикадировать. Оборудовать стрелковые и пулемётные позиции. Как поняли? Повторить.

Ермаков, тараторя, в точности отрепетовал приказ.

- Выполняйте, Мстислав Мстиславович, -- на заковыристом имени язык полковника больно оцарапался о сломанный зуб. А Ермакова и след простыл. И тотчас же затарахтел, застрелял у подъезда его мотоцикл.

- Ну вот, господа, такова картина нашего положения, -- устало проговорил Перхуров. -- Главная надежда сейчас -- на подкрепление из Рыбинска. Но там неизвестно ещё, как сложится. А пока будем обороняться. Наступать имеющимися силами нельзя. Подведём итоги. Положение, как видите, сложное и непредсказуемое. Основные задачи вижу следующими. Первое. Набор добровольцев. Всеми силами и возможностями. Ответственность возлагается на генерала Карпова. Никому в этом деле не оставаться в стороне и оказывать Петру Петровичу посильное содействие. Второе. Привлекать гражданское население к работам по укреплению города. Всеми мыслимыми средствами. Руководство обеспечивает полковник Масло. Приказ будет подписан сегодня же. Третье. Сосредоточить на Вспольинском и северном направлениях максимум имеющихся сил. Все полномочия руководства обороной на этих направлениях передаются полковнику Гопперу. Оборону берега Которосли в связи с последними событиями усилить пулемётами и ускорить работы по укреплению боевых участков. Ответственный -- поручик Нахабцев. Ускорить на Лебедевском заводе работы по ремонту грузовиков. Решить вопрос о выпуске там же -- или на любом другом пригодном для этого заводе -- достаточного количества колючей проволоки для оборонительных укреплений. Ответственный будет назначен из состава гражданских властей. Первичную организационную работу провести подпоручику Озолсу как техническому специалисту, -- Перхуров приумолк и перевёл дух. -- Как видите, господа, работы хватит на всех с избытком. Вопросы есть? -- и пробежал воспалённым взглядом по лицам присутствующих. Офицеры молчали. В их глазах читалась усталость и озабоченность.

-- Ну, что ж" Мы взялись, господа, за трудное дело. Очень трудное. Почти непосильное. Нам отпущено короткое время. Неделя. От силы -- десять дней. И нам во что бы то ни стало надо продержаться. Это зависит от каждого из нас, господа офицеры. Мы обязаны сделать всё возможное и даже невозможное, чтобы удержать город. Это потребует огромных сил, жертв и самоотверженности. Высокие слова о долге, мужестве, храбрости и службе страдающей России оставим гражданским болтунам. Я прошу вас лишь помнить, что наша борьба далеко выходит за привычные для всех нас военные рамки. Это совсем другая война. Война убеждений. Война взглядов на жизнь. И нам нужно очень многое пересмотреть и преодолеть в себе. Это, пожалуй, самое трудное, но ни времени, ни возможности отступить у нас с вами нет. На этом, господа, разрешите закончить. Всем разойтись по вверенным подразделениям и боевым участкам. О дальнейшем будете оповещены. Благодарю вас.

По зеркалам побежали мутные волны. Офицеры повставали с мест, придвинули стулья и, разобрав фуражки с вешалки, позвякивая шпорами, разошлись. В зале, у стола, остались лишь Перхуров и генералы Карпов и Верёвкин. Полковник вздохнул и опустился на стул. Плечи его чуть прогнулись, и в нём на миг проступил вчерашний советский служащий Погодин.

-- Меня, господа, беспокоит сейчас вот что" -- медленно, через силу, проговорил он. -- Что этот побитый умник тут о пленных австрияках говорил? Они что же -- так и разгуливают по городу и во всё суются? Непорядок" Надо бы приструнить, пока серьёзной беды не наделали.

-- А что же, охранять их прикажете? -- буркнул Карпов. -- Какими силами, Александр Петрович? У нас каждый человек на счету"

-- Но и так нельзя оставлять, -- покачал головой Перхуров. -- Это чёрт-те куда завести может. Кто там над ними главный? Лейтенант какой-то, забыл, как его"

-- Балк, -- покривился в бороду Карпов. -- Но у него какая власть" Так, представитель" -- и небрежно махнул рукой.

-- Ну, не скажите" -- возразил Перхуров. -- Он лицо официальное, они обязаны ему подчиняться" А нам того и нужно для начала. Сами посудите: их тут около тысячи человек. Это, если правильно организовать, огромная сила. А некоторые, успел заметить, ещё и вооружены. И терпеть их у себя в тылу, не зная, чего от них ждать, мне не хотелось бы. Тут нужна ясность. Да-да. Ясность. А где живёт этот Балк?

-- В Кокуевке, напротив Волковского театра, -- нехотя ответил Карпов.

-- Ну что ж, пришло время познакомиться. Веретенников! -- крикнул в коридор Перхуров.

-- Любого из свободных офицеров на ваше усмотрение и двоих сопровождающих с охранного поста -- в Кокуевскую гостиницу немедленно, -- тихо, с расстановкой приказывал он вошедшему адъютанту. -- Отыскать немецкого лейтенанта Балка и проводить сюда. Вежливо, но настойчиво. Действуйте.

Веретенников козырнул и скрылся.

-- А вас, господа, я попрошу задержаться, -- вздохнув и потянувшись, сказал генералам Перхуров. -- Поучаствовать в нашей встрече с Балком. Попробовать его на зуб, так сказать, -- усмехнулся было он, но, вспомнив о собственном больном зубе, тут же посмурнел.

-- А это обязательно? -- недоверчиво проворчал Карпов. -- Я, знаете, не обучен этим дипломатиям"

-- Я тоже, -- проговорил сквозь зубы Перхуров, подавляя раздражение. -- Ничего. Учиться никогда не поздно.

-- Да не добьёмся мы от него толку, Александр Петрович, -- миролюбиво улыбнулся Верёвкин. -- Этот Балк себе на уме. Хитрюга и интриган"

-- Дело политическое, господа, -- встряхнул головой, отгоняя навалившуюся вдруг усталость, полковник. -- Мы обязаны хотя бы попытаться. Хотя бы чтоб развязать себе руки в дальнейшем. Сами понимаете, не мне вас учить"

-- Что ж, если надо" -- обиженно пожал плечами Карпов. -- То извольте"

-- Спасибо, ваше превосходительство, -- с ехидной учтивостью поклонился Перхуров.

Повисла долгая, тягостная тишина. Александр Петрович, прикрыв глаза, сидел, откинувшись в кресле. Всё плыло. Мелькающие события прошлой ночи" Скраббе и Нахабцев" Карпов и Верёвкин" Лопатин и Кижнер" Латыши, мадьяры, австрияки, немцы" Красные и белые" Комиссары и генералы" Этот военный совет в девчоночьей гимназии" Как же всё странно и страшно перемешалось в ещё недавно тихой и доброй России! Как всё смутно, зыбко, смертельно опасно и тоскливо! Миг -- и не стало той, прошлой жизни, когда всё было ясно и понятно, когда он был на своём месте и служил любимому Отечеству храбро и бесстрашно. Всё кануло, будто и не было вовсе. А где-то там, у чёрта на куличках, в Екатеринославе, бедуют сейчас без него жена, дочь и маленький сын. Он оставил их. Оставил потому, что с ним, бывшим царским офицером, им было бы ещё хуже. Как они теперь, что с ними" И Перхурова крупно и мучительно передёрнуло. Ничего. Ничего. Ещё повоюем. Ещё посмотрим, кто кого. Он без боя не уйдёт. И плевать он хотел" На что? На кого? О, Господи, как же тяжело! Его, как щепку, затягивает мутный, бурлящий, пузырчато-пенный поток. И ничего нельзя уже сделать. Ничего"

Резкий, раскатистый, с долгим гулом удар сотряс вдруг здание гимназии, как будто на Богоявленскую площадь рухнула с небес многопудовая гиря. Заныли стёкла в окнах, пробежал по этажам и залам растревоженный шорох и скрип. Грозно, рокочуще загудели чугунные лестничные пролёты. Огромные, как башня, напольные часы в углу вдруг будто споткнулись, поперхнулись и замолкли, беспомощно болтая ослабевшим маятником. Стрелки застыли, показывая без десяти три пополудни. Качнулись, сверкнули и глухо звякнули зеркала.

Перхуров вздрогнул и огляделся. За столом, протирая глаза и озираясь, сидел Карпов. Он, видимо, тоже задремал. А его друг Верёвкин стоял у окна и опасливо глядел из-за портьеры на улицу. За окном стояло густое облако пыли. Снова грохнуло, но теперь не так близко. Потом ещё. На каждый удар, обеспокоенно бубня, отзывались оконные стёкла.

-- Чёрт" А ведь придётся штаб перебазировать" Теперь придётся" -- с досадой пробормотал Перхуров. Нынешнее местоположение штаба в большом здании на хорошо простреливаемой площади было теперь крайне опасным. Выбрали эту гимназию только с расчётом на дальнейший захват города. Но эти планы сегодня рухнули.

-- Пожалуй" -- озадаченно взявшись за бороду, протянул Карпов.

-- Ну, пока ничего" -- отозвался от окна Верёвкин. -- Трёхдюймовые" А вот если всадят чем потяжелее -- плохо будет.

-- То-то сейчас тебе хорошо, Иван Алексеич, -- съязвил Карпов.

-- Господин полковник! -- раздался с порога голос Веретенникова. За грохотом обстрела не услышались его быстрые шаги. -- Вернулся прапорщик Сапегин. Лейтенанта Балка на месте не обнаружено. Ушёл в неизвестном направлении, о возвращении не сообщил. В гостинице оставлен караул. По возвращении лейтенант будет немедленно доставлен к вам.

-- Гм"гм" -- озадаченно кашлянул Перхуров. -- Что ж. Благодарю. Пока свободны, -- и, когда адъютант вышел, оглядел обоих генералов. -- Каково? Интересно, не правда ли?

Карпов и Верёвкин неопределённо пожали плечами.

На лестнице вдруг опять загремело и загудело. Вернулся обеспокоенный Веретенников.

-- К вам лейтенант Балк, господин полковник. Сам. Без сопровождения"

-- Немедленно сюда!

-- Вот те раз" -- хмыкнул Карпов. -- Правда, от этой немчуры всего можно ожидать"

Через минуту донеслись лёгкие, неторопливые, достойные шаги, и в зал вошёл крепкий, сдержанно-энергичный мужчина лет сорока со светло-русым военным бобриком волос на голове. Бесстрастное лицо с прямыми белёсыми бровями, тяжеловатый подбородок, прямой и жёсткий, как грачиный клюв, нос, щёточка усов над тонкими губами, светлые, стального оттенка, невыразительные глаза и двойная вертикальная морщинка у переносья. Одет он был в неновый, но безупречно вычищенный и даже элегантный серый костюм хорошей шерсти. Но офицерская выправка безошибочно угадывалась в его собранной фигуре. Вошёл, вытянулся, замер, поклонился одной головой и снова высоко и чуть надменно поднял её. Перхуров выдержал паузу. Оба генерала с чопорным видом застыли у окна.

-- Председатель Комиссии номер четыре по делам военнопленных лейтенант Германской императорской армии Балк, -- резко и подчёркнуто правильно, без проглатывания безударных прозвучал его высокий голос. -- Здравствуйте, господа офицеры. Прошу извинить за форму одежды. Очень торопился.

-- Здравствуйте, господин лейтенант, -- учтиво проговорил Перхуров и таким же кивком приветствовал его. Генералы тоже кивнули. Лениво и пренебрежительно. -- Честь имею представиться, полковник Перхуров, командующий ярославским отрядом Северной Добровольческой армии. А это -- мои ближайшие заместители. Генералы Карпов и Верёвкин.

На лицах генералов промелькнула гримаса плохо сдерживаемого неудовольствия. Балк, судя по всему, тоже был несколько ошарашен таким смешением должностной субординации. Брови его резко взлетели вверх, но тут же вернулись на место. Человек, по-видимому, бывалый, он не привык удивляться подолгу. И почтительно поклонился. Перхуров подвинул ему стул, но Балк резким жестом отказался присесть.

-- Я решился потревожить вас, господа, по очень серьёзному поводу. Вам, вероятно, уже известно, что одновременно с вашим выступлением начались серьёзные беспорядки в Москве. В результате нападения на германское дипломатическое представительство убит наш посол граф Мирбах. Полагая события в Москве и Ярославле звеньями одной цепи, я имею своим долгом выразить вам решительный протест и попросить объяснений, -- бегло, как по написанному, отчеканил он.

Перхуров растерялся. Стараясь не показывать вида, он осторожно покосился на генералов. Те стояли с нескрываемым недоумением на вытянувшихся лицах. "Как" Почему" Откуда?" -- стремительно неслось в голове. Савинков не планировал никаких выступлений в Москве: слишком опасно. А тем более, таких сумасбродных акций, как убийство посла. А может быть, он что-то скрыл от него, Перхурова? Нет. Не может быть. Это явная провокация. Но чья?

-- Простите, господин лейтенант. Но, прежде чем давать какие-либо объяснения, позвольте поинтересоваться, откуда у вас столь необычная"информация? И насколько она достоверна, ведь связь с Москвой прервана? -- с трудом проговорил Перхуров.

-- Мне, господин полковник, нет никакого смысла скрывать. Сегодня с самого утра, ничего не зная о вашем выступлении, я находился по делам службы там, за Которослью, -- с натугой выговорил Балк название реки. -- О здешних событиях я узнал уже там и долго не мог вернуться сюда: вы закрыли ближайший мост, а деревянный взорвали. Я долго искал там официальных лиц, наконец, нашёл, и мне сообщили, что та часть города не захвачена, там действует Советская власть. К счастью, меня там знают. Мне рассказали о происходящем в городе. А потом" Где-то час назад по железнодорожному телеграфу передали о восстании в Москве. Я поспешил сюда, переправился в безопасном месте. И сразу поспешил к вам.

-- Простите, перебью. А как вы прошли через город? Оцепления, бои" Интересно, господин лейтенант, -- осторожно осведомился Перхуров.

-- Я давно в Ярославле, господин полковник. Знаю, где ходить, -- неприязненно улыбнулся Балк. -- Но это детали. Прошу понять, что я -- единственный официальный представитель Германии здесь, в Ярославле. Я отвечаю здесь за жизнь сотен людей, моих соотечественников. Убийство посла -- это шаг к возобновлению войны. Так это понимают там, за рекой" Так это понимаю и я. Я обязан знать, к чему готовиться. Я должен что-то отвечать на вопросы вверенных мне людей. А они очень не хотят новой войны. С них достаточно, они хотят домой, в Германию. И кроме того, господин полковник" Новая война погубит Россию. Как вы будете воевать, у вас больше нет армии? Это безумие. Безумие" -- и, покачав головой, Балк перевёл дух. Никакой особой взволнованности Перхуров в нём не почувствовал. Тон лейтенанта был ровен, а в глазах читалось не беспокойство даже, а пристальный, пытливый интерес. Как отреагирует собеседник на этот и впрямь ошеломительный поток недобрых новостей? Ну, что ж. Хладнокровие на хладнокровие, только так"

-- Господин лейтенант. Сообщённое вами и в самом деле очень серьёзно и тревожно. Но давайте по порядку, -- мирно, спокойно и по-прежнему учтиво заговорил Перхуров. -- Во-первых, имею честь официально заверить вас, что ни мы, ни наша организация не имеем никакого отношения к совершённому в Москве гнусному злодеянию. Разделяем ваше беспокойство и выражаем глубокое сожаление и соболезнование вам и в вашем лице Германской империи. Надеемся, что это не приведёт к возобновлению войны.

-- Но позвольте, -- воспользовался Балк скорбной паузой. -- В ваших воззваниях вы пишете, что не признаёте законов Советской власти. Это касается и Брест-Литовского мира, если я правильно понимаю. А это, господин полковник, есть косвенное объявление войны. Вы про-тиво-речите" -- с трудом произнёс он последнее слово и опять натянуто улыбнулся.

-- Формально, господин Балк. Только лишь формально, -- улыбнулся в ответ Перхуров. -- О событиях в Москве я узнал лишь только сейчас, от вас. Я не знал и не предполагал ничего подобного. Не думаете же вы всерьёз, что я могу отсюда, из Ярославля, объявить войну Германии? Заверяю ещё раз, что события в Ярославле и Москве никак не связаны между собой. Одновременность их я объяснить не могу: не имею достаточной информации, но полагаю, что это всего лишь совпадение. Гадать, чем всё это теперь закончится, считаю делом бесполезным, так как от меня ничего не зависит. Гарантирую со своей стороны, что при любом исходе этих событий статус вверенных вам военнопленных в Ярославле останется неизменным. Ни в какие военные действия они вовлечены не будут.

-- Благодарю вас, господин полковник, -- недоверчиво поиграв бровями, после короткой паузы дипломатично поклонился Балк. -- Не могу сказать, что удовлетворён вашим объяснением, но принимаю его. Хотелось бы вам верить.

"А уж как мне хотелось бы верить, -- мучительно вертелось в голове Перхурова. -- Неужели Савинков? Нет. Немыслимо. Не совсем же он умалишённый" А немцу-то врать не резон -- вот он, бери голыми руками, да ешь с кашей" Чертовщина какая-то!"

-- Вот и прекрасно, господин Балк, -- с непритворной тяжестью вздохнул Перхуров. -- Мы понимаем друг друга, а это уже немало. Присаживайтесь, прошу вас. Чаю приказать?

-- О, нет-нет, -- покачал рукой в воздухе Балк. -- не стоит"хлопотать, -- и улыбнулся уже свободнее, чем прежде. Подтянул брюки на бёдрах, сел на стул и фривольно, будто давая знак, что тягостная официальная часть разговора кончена, закинул ногу на ногу. Перхуров, недовольно покосившись, опустился в кресло напротив. Сели у стола и генералы.

-- Ваш русский язык восхитителен, господин лейтенант, -- заставил себя улыбнуться и Перхуров. -- Надеюсь на взаимопонимание и впредь. Как глава военной власти в городе я обязан задать вам несколько вопросов. Не возражаете?

-- О, пожалуйста, -- пожал плечами немец. -- Разрешите закурить?

И, не дожидаясь позволения, небрежным жестом достал из пиджачного кармана коробку папирос и сверкающую никелем бензиновую зажигалку.

-- Угощайтесь, господа. Прекрасный германский табак. Ещё довоенный, -- и, откинув крышечку, высек синее пламя.

-- Спасибо, -- сделал отстраняющий жест Перхуров. Генералы надменно покривились. Балк прикурил, откинулся на спинку стула и наслаждено выдохнул струю ароматного дыма. Небрежно махнув зажигалкой, погасил фитилёк и защёлкнул крышечку. От былого возмущения, встревоженности и озабоченности не осталось в нём и следа. Лейтенант был миролюбиво-высокомерен. По-немецки.

-- Я внимательно слушаю вас, господин полковник, -- улыбнулся он и приглашающе кивнул.

-- Скажите, господин Балк, сколько германских военнопленных находится в данный момент в Ярославле?

Немец повёл бровями, покрутил в пальцах дымящую папиросу.

-- Тысяча сто четыре человека, -- ответил он и пыхнул дымом.

-- Вы ручаетесь за точность этой цифры? -- цепко взглянул в его глаза Перхуров. Балк с обидной лёгкостью выдержал этот долгий взгляд и улыбнулся. Чуть удлинилась щёточка аккуратных усов.

-- О, да. У нас всё точно, господин полковник, -- солидно произнёс он.

-- Все они вооружены? -- полуутвердительно спросил Перхуров.

-- О, что вы! Нет-нет. Не тревожьтесь. Вооружён только комендантский взвод. Официально. Но прошу учесть, что контролировать неофициальное оружие я теперь не могу, -- Балк сделал ударение на слове "теперь".

-- А при большевиках, значит, могли? Контролировать? -- ехидно вмешался Карпов.

-- О, да, -- дружелюбно кивнул Балк, будто не заметив подковырки. -- Большевики сами контролировали. Но теперь, когда в городе идут военные действия, я поручиться не могу"

-- Неплохо, видать, жилось вам при большевиках, -- сердито проворчал Карпов.

-- О, да, вполне неплохо, господин генерал, -- улыбнулся Балк. -- Мы" Как это" Ладили.

-- Надеюсь, господин Балк, что поладите и с нами, -- опередил Перхуров не в меру амбициозного Карпова. Откровенно говоря, у полковника тоже чесался язык на этого подчеркнуто корректного и высокомерного немчика, но сейчас это было совершенно некстати. -- Но вот в чём дело. Мы с вами не знаем, испортятся ли отношения с Германией. Вспыхнет ли снова война. В наших силах лишь надеяться, что всё обойдётся. Но вы заметили, что здесь, в Ярославле, война уже идёт. Отдаёте ли вы себе отчёт в том, что названные вами тысяча сто четыре человека, перейдя в сложившемся противоборстве на ту или иную сторону, представят собой силу грозную и опасную?

Балк, уставясь на Перхурова, часто заморгал.

-- Но, господин полковник, это" Это" Вы же сами заверили, что статус военнопленных"

-- И ещё раз заверяю, -- согласно кивнул Перхуров. -- Со своей стороны. Но не могу быть уверен, что никто не предпримет попыток втравить их в борьбу на стороне красных.

Балк зябко пожал плечами.

-- Но это" Это есть военнопленные, господин полковник. Бывшие солдаты" Им совсем не хочется больше воевать. Ни на какой стороне. Единственное их желание -- поскорее уехать на родину. В ваших русских делах они ничего не понимают. Им совсем не нужно вмешиваться и гибнуть" Это надо быть очень"идиотом, -- и двумя пальцами с зажатым меж ними окурком Балк легонько постучал себе по лбу.

-- Стало быть, господин лейтенант, вы можете ручаться, что ваши люди не примут участия в завязавшихся военных действиях? -- гнул свою линию Перхуров.

Балк на минуту задумался.

-- Это очень сложно" -- чуть склонил набок голову он. -- Поручиться, что среди них не окажется безумцев, я не могу. И повлиять на это не в моих силах. Моя власть здесь" Слишком номинальна. Как по-русски -- одно название" Но ваше предположение" Это фантастика! -- и Балк резко пожал плечами. Он явно заволновался, и Перхуров заметил это.

-- Значит, в глубине души вы такую возможность допускаете? -- жёстко спросил он.

-- Нет, но должен предупредить, что в этих условиях строго контролировать не смогу. Особенно, если вдруг станет широко известно о событиях в Москве. Тогда я совсем ни за что не ручаюсь, -- развёл руками немец.

-- А откуда они узнают? -- сощурился Перхуров. -- Не от вас ли? Вряд ли вас украсит разглашение непроверенной информации с подстрекательскими целями" Совсем не украсит, господин лейтенант.

-- Проверенной, господин полковник, -- холодно и жёстко взглянул ему в глаза Балк. -- С непроверенной я не пришёл бы к вам. Разглашать и подстрекать мне незачем, вы правы. Но тайное сегодня -- явное завтра, не так ли? Сведения несекретны, уже завтра они будут распубликованы и вскоре как-нибудь дойдут и до Ярославля. Вот в этом случае я уже ни за что отвечать не смогу.

-- Так-так. И главный вопрос. Когда вы сможете издать и распространить приказ о полном разоружении и строжайшем нейтралитете? -- приглушенно, но грозно, как отдалённый гром, пророкотал Перхуров.

-- Хм"хм" -- покряхтел Балк. -- Понимаю вас" Но, чтобы отдать такой приказ, я должен посоветоваться с моим начальством. И только после этого"

-- С кем именно вы хотите советоваться?

-- С военным атташе нашего посольства в Москве. Я не уполномочен отдавать такие приказы лично.

-- Не хотелось бы вас огорчать, господин лейтенант, но вам придётся действовать самому. Под свою ответственность. Связи с Москвой у нас здесь нет. Никакой. И в ближайшее время не будет. Какие-либо сношения с Закоторосльной стороной вам и вашим людям с сегодняшнего дня я своей властью запрещаю. Это территория противника. А я должен быть спокоен за свои тылы. Да и за вашу безопасность тоже. Вы хорошо меня поняли, господин Балк? -- опять мерно зарокотал Перхуров.

Балк беспокойно заёрзал на стуле. Теперь он сидел, как нежеланный гость, -- на самом краешке.

-- А если я откажусь? -- осторожно улыбнулся он.

-- Не советую, -- покачал головой Перхуров. -- В этом случае мы будем действовать сами. Без вас. У нас хватит наличных сил, чтобы арестовать всех ваших людей здесь, в центре города, разоружить и изолировать. Все нежелательные излишества этой акции будут на вашей совести, господин лейтенант. Но мы уважаем вас и ценим ваш статус. И хотим, сотрудничая с вами, действовать официально.

Угроза Перхурова была дутой. Наличных сил у него не хватало даже на оборону, которая всерьёз ещё и не начиналась. Слышалась ленивая винтовочная стрельба, да ухающие -- то ближе, то дальше -- разрывы снарядов на берегу Которосли. Где уж тут вылавливать по городу этих немецких охломонов" Но он считал важным продемонстрировать Балку свою решимость. А ещё -- дать понять, что намерен действовать в рамках мира и законности. Балк ещё пригодится. Не в этом, так в другом качестве. Калач явно тёртый, и , кажется, со связями, если сам не притворяется. И разумнее пока с ним не враждовать.

-- Что ж, благодарю за откровенность, -- неторопливо, вдумчиво проговорил Балк, снова садясь на полный стул и вальяжно откидываясь. -- Приказ будет. Но для этого прошу вас направить мне официальное обращение. Для формальных действий нужны формальные основания, не так ли? -- мельком усмехнулся и загасил окурок в блюдце.

-- Сегодня же подпишу и направлю вам, господин Балк, -- улыбнулся Перхуров насколько мог, светло. -- Очень рад нашему взаимопониманию.

-- Да-да" -- невесело поддержал его Балк. -- Но я беру на себя слишком многое и прошу это учесть. У нас не войсковая часть, военнопленные уже не солдаты, и приказы не имеют должной силы" Я поставлю людей"под молот и наковальню, так?

-- Между молотом и наковальней, -- поправил молчавший до этого Верёвкин. -- Изучаете разговорный русский? Очень приятно"

Карпов насмешливо и зло покосился на старого приятеля.

-- О, да-да" -- деловито и быстро заговорил лейтенант. -- Завёл такой"гроссбух. Записываю интересные выражения. Но пока не совсем получается" Разрешите откланяться, господа? -- вдруг, посерьёзнев, отчеканил он.

Перхуров встал. Поднялись нехотя и Карпов с Верёвкиным.

-- Благодарю вас, господин Балк, за ценную информацию, толковые разъяснения и доброе отношение. Надеюсь на плодотворное дальнейшее сотрудничество. До свидания, -- с чувством произнёс Перхуров и поклонился.

Балк в ответ кивнул Перхурову, генералам, развернулся по-строевому и вышел. На столе осталась пачка его папирос. Загудела чугунная лестница.

-- Хитёр, подлец, -- задумчиво пробурчал Карпов.

-- Да, этот немчик тот ещё" Знает-то намного больше, чем говорит. И вообще, тёмная лошадка, -- вздохнул Верёвкин.

-- Тёмная лошадка" -- механически, задумчиво повторил Перхуров. -- Ничего, проясним. Да, непрост" Непрост. А чего вы хотели, господа? Тупых солдафонов на таких должностях не держат.

-- Тем хуже для нас, -- мрачно изрёк Карпов. -- Хлебнём мы горя, чувствую, с этим лейтенантом" Да на кой он нам чёрт?

-- На всякий случай, -- отстранённо пробормотал, обдумывая что-то, Перхуров. -- Невелика, конечно, птица, но иметь в козырях германского офицера, причём, без сомнения, разведчика, уже немало, уже можно торговаться" Да и некоторых пленных немцев его приказ, может быть, приведёт в чувство. Объективно мы для них -- злейшие враги, ничего не поделаешь. Ну а там видно будет, что делать с этим Балком. Пока приставим к нему наблюдение, а дальше уж -- что Бог даст. Будет день -- будет пища"

Перхуров замолк. Усталость и бессонница брали своё. Он снова откинулся на спинку кресла и впал в полудрёму. И опять люди, лица, события поплыли вокруг него тревожащей, изматывающей, головокружительной каруселью. Груз власти, взваленный им на плечи, походил поначалу на тяжёлый, но аккуратный мешок. Но с каждым часом он безобразно, бесформенно разрастался, лопался по швам, и лезла из него непостижимая, непредвиденная всячина, переполненная неясностями и тайными -- из-за угла -- опасностями и угрозами. А прямые угрозы прорывались в полуотключённый мозг близкими, тряскими разрывами с Которосли и еле слышными пулемётными очередями от Всполья. "Только бы Савинков и Бреде в Рыбинске не подвели" Только бы прислали подкрепление" Без артиллерии нам крышка," -- с отчётливой ясностью, как телеграф, простучало в голове. Перхуров вздрогнул и открыл глаза. Карпов с Верёвкиным сидели у стола и с наслаждением затягивались немецкими папиросами.

-- А хороший табачок у немца. Я уж измучился нашими -- сено, оно и есть сено" Присоединяйтесь, Александр Петрович, -- рассмеялся Карпов, пропуская струю дыма сквозь пышные усы.

Трудный день

Небо никак не прояснялось. Стояла с утра над городом пасмурно-бледная пелена с редкими бесполезными голубоватыми просветами. Точно так же, смурно и серо, было на душе у Антона. Уж за полдень перевалило, а он всё бродил и бродил по настороженно притихшему, ошеломлённому внезапными событиями городу. Над разлапистой Знаменской башней полоскался на ветерке бело-сине-красный флаг. Такие же штандарты, но чуть поменьше, висели по бокам арки ворот. И весь центр города, почти каждый дом был украшен полосатым трёхцветьем. Навстречу нет-нет да появлялись нарядные, богато одетые люди. Фраки, костюмы, парадные чиновничьи мундиры ещё недавних времён. Некоторые франты шли под ручку с разодетыми в шёлк и кружева дамами в модных лёгких туфельках-босоножках, которые до войны считались высшим шиком. Было чудно. Казалось, что и эти флаги, и эти одежды навсегда исчезли из жизни ярославцев вместе с манерой их носить. Оказывается, нет. Прав был ехидный учитель естествознания Ершов, когда говорил, что природа не знает необратимостей.

У гостиницы "Бристоль" на афишной тумбе и на стене у парадного подъезда висели уже знакомые Антону листки с воззванием и приказом. Но люди не задерживались здесь. Может, не считали нужным, может, читали более бегло, чем полуграмотные обитатели предместий. А может, уже отучены.

Навстречу и попутно то и дело сновали вооружённые люди -- офицеры, отряды добровольцев, милиционеры. Добровольцы старательно и неумело печатали шаг, покачивая винтовочными штыками. У многих, как и у Витьки, на винтовках не было ремней, и они болтались за худыми, сутулыми спинами на чём попало: на бельевых верёвках, тесьмах, поясках. Видеть это воинство было до нестерпимости жалко, стыдно и противно. Те, другие, которых Антон видел утром на Сенной, были куда более собранны и сноровисты. "Значит, у них одни -- для боя, а другие -- эти вот, вроде Витьки -- резерв, что ли" Так. Но куда их ведут?" -- размышлял Антон. Шли они в разных направлениях, но, судя по всему, оказаться должны были на набережных -- Волжской и Которосльной. Зачем? Ох, посмотреть бы, что они там делают" Но это было затруднительно. На подходе к Стрелке, ещё у Соборной площади, Антон увидел плотное оцепление и повернул обратно. Не было прохода по улицам и переулкам к Волге. Повсюду стояли хмурые, неразговорчивые, грубые милиционеры, и обычным горожанам хода не было. Дворы, как успел заметить Антон, тоже были перекрыты, и в них постоянно околачивались какие-то подозрительные люди в гражданском. Каморин знал здесь тайные лазейки, но рисковать среди бела дня было слишком опасно. Пропускались только офицеры и организованные отряды добровольцев. Губернаторский переулок был даже перегорожен самодельным шлагбаумом -- деревянным брусом, к концу которого было ловко прилажено тележное колесо на ступице. Когда подходил очередной отряд, конец бруса с грохотом откатывали к тротуару. Добровольцы под командой офицера добросовестно маршировали дальше, а милиционеры поспешно закатывали брус опять поперёк улицы, отгоняя увязавшихся за добровольцами гомонящих мальчишек руганью, пинками и затрещинами.

Только за Мякушинским съездом, у водокачки, Антону вместе с другими любопытными удалось выйти к реке. Здесь было пока свободно и пусто. Только у пристаней и ещё дальше, у Стрелки, шла какая-то суета и работа. Слышался стук лопат и ломов.

-- Что делают-то? -- недоуменно спросил Антон у худого длинноволосого мужчины с испитой усталостью в глазах.

-- А не видишь? Укрепляют" Бруствер делают, окопы. Оборона, брат, не фунт изюму" А ребятки-то недовольны. Мы, говорят, воевать записывались, а не лопатой чертомелить! Да у них разговор короткий" Без позиций много не навоюешь, это да. Город в крепость превратить хотят, во как! -- посмеиваясь, ответил он.

Но тут к зевакам с набережной выскочил милицейский разъезд. У Антона упало сердце. "Сейчас начнётся"" -- с тоской подумал он и даже зажмурился.

-- Расходитесь! Расходитесь, нечего глазеть! -- строго прикрикнул старший, осаживая коня.

-- Давайте-давайте! По домам! Шагом марш! -- проворчал второй милиционер, заводя коня в тыл собравшимся.

-- Отставить, ребята" Погодите, -- раздался низкий звучный голос. Со стороны Мякушинского съезда к ним приближался невысокий, плечистый, плотный, тугой, как накачанный мяч, бородатый старик в военной форме. Антон тут же узнал в нём Петра Петровича Карпова, отставного генерала, шумного и непоседливого человека. Милиционеры вытянулись и козырнули. Тот расплылся в добродушной, дедовской улыбке.

-- Здравствуйте, здравствуйте, ребята" Что ж это вы людей почём зря гоняете? Они, может, помочь хотят, а вы" Нехорошо, -- и укоризненно покачал головой.

-- Приказ, господин генерал, -- спокойно пожал плечами старший.

-- Приказ -- это свято. Тут спору нет, -- отмахнул широкой ладонью Карпов. -- Но и к людям надо с пониманием. Так я говорю? -- и испытующе заглянул в лицо длинноволосому. Тот кивнул и чуть отступил.

-- Вот то-то! -- поднял Карпов толстый, волосатый указательный палец с протабаченным ногтем. -- Вы, друзья мои, я смотрю, люди молодые, умные, образованные" Так? -- и глянул теперь на Антона. Пришлось кивнуть и ему.

-- Ну, это же прекрасно! Вы же видите, что происходит в городе! А город ждёт -- не дождётся вашей помощи! Нам как хлеб, как воздух нужны совестливые, созидательные, любящие Россию люди! Так помогите нам, не бросайте в трудный час! -- эти трескучие слова прозвучали в устах генерала запросто, по-домашнему.

-- Да мы готовы, ваше превосходительство, -- заискивающе улыбнулся длинноволосый. -- Так ведь гонят отовсюду, не пускают"

-- Ну так военное положение, не взыщите. А чем вы хотели бы помочь? Если языком, то это не требуется. Вот кто вы по профессии? -- прищурился Карпов.

-- Профессия у меня редкая, господин генерал. Большевики отмахивались. Я геодезист.

-- Геодезист?! -- радостно присел Карпов и развёл руками, как для объятия. -- Дорогой вы мой! -- шагнул к нему и крепко встряхнул за плечи. -- Да вы самый бесценный для нас человек! Нам сейчас на укреплениях такие специалисты во как нужны! -- и он полоснул по бороде ребром ладони. -- А вы прибедняетесь! Эх, молодёжь" Так, никуда не уходите. Поедете со мной. Ну а вы, мой юный друг? -- обратился он к Антону. -- Чем порадуете?

-- Да я" -- сдавленно начал было Каморин, но Карпов перебил.

-- Реалист? -- спросил он, взглянув на бляху Антонова ремня. -- Какой класс?

-- Шестой закончил. Но ни экзаменов, ни выпуска" -- пробормотал Антон.

-- В технике разбираетесь? Обязаны! В автомобилях, например? Двигатели, трансмиссии, шасси? Ну? Отвечайте генералу!

-- Ну" Кое-что знаю" Но я никогда" -- промямлил Антон.

-- Ничего! Идите-ка, голубчик, на Лебедевский завод, тут как раз недалеко. Мы там организуем большие работы по ремонту грузовиков. Нужны позарез! Будет вам и экзамен, и выпуск, и великолепная практика! Вот вам бумажка, -- Карпов извлёк из кармана записную книжку в кожаном переплёте, черкнул карандашом, вырвал листок и протянул Антону. -- Скажете, от генерала Карпова. Шагайте! Ну а вы? -- оглядел он остальных. -- Чем послужите новой власти?

-- Да мы" всё больше неучёные, -- ответил за всех какой-то увалень деревенского вида.

-- Я по торговой части, -- сознался мужчина лет тридцати, в сапогах и потёртом жилете.

-- А я семинарист" Недоученный, -- рассмеялся приземистый молодой человек с бородкой. -- Нам бы в добровольцы, что ли" Всё при деле" -- несмело проговорил он.

-- Какая скромность! -- воздел руки к небу Карпов. -- Да вы молодцы! Молодцы! Настоящие люди! Такими не бросаются! А вы тут слоны слоняете. Вот вам" Вам и вам, -- он быстро черкал в книжке, вырывал листки и раздавал людям. -- Пойдёте к гимназии Корсунской, там у нас штаб. Спросите штабс-капитана Полехина. Он всё устроит. Без очереди. От генерала Карпова. Но и вы, друзья, не слоняйтесь долго! В добровольцы! Или на укрепления! Работы полно! Без вас никак, ну не мне же, в самом деле, на седьмом десятке лопатой махать! Ждём, господа! Ждём!

-- Господин генерал, -- подал голос длинноволосый геодезист. -- А вот Перхуров этот" Что за человек? Узнать бы"

-- Перхуров? -- значительно нахмурился Карпов. -- О-о! -- и снова воздел указательный палец. -- Полковник артиллерии! От-личнейший боевой офицер! Герой войны! Георгиевский кавалер! Прекрасный командир, но ему нужна наша помощь, наше участие. Дело наше общее, друзья. Мы ждём! Ярославль ждёт вашей воли! До встречи на боевых позициях!

И, увлекая за локоть геодезиста, зашагал к съезду. Там его ждала пролётка. Милицейский разъезд, погарцевав для вида в сторонке, ускакал в сторону пристаней.

Люди в лёгком недоумении расходились.

-- Ишь ты" Помолодел! Ожил" -- ворчали одни.

-- Хитрый старый чёрт! Языкатый, -- качали головами другие.

Вертели в руках Карповские бумажки. Многие, оглядевшись, тут же выбрасывали их.

-- Да пошли они со своей войной! Звали мы их, что ли? Сами налезли, сами и воюйте, ядрён-ть!

-- А я пойду! -- отмахнул кулаком семинарист. -- Семь бед -- один ответ" Чего сидеть-то?

-- Давай-давай! Пули дураков любят, -- лениво подколол его деревенский.

Антон аккуратно сложил свой листок и сунул в карман. Сгодится. На память. От генеральской болтовни вдруг разболелась голова. И ужасно хотелось спать. Эх, домой бы" Но тут же представлялись тревожные и вопросительные глаза Даши. Что он скажет ей, что ответит? Как быть? Что делать?

Ответов у него не было, а предложение бежать из города казалось позорным, шкурным и бабьим. Нет. Этого не будет. И Антон наугад шагал по растревоженному городу. Прохожих на Пробойной улице было мало. Вид у всех был хмурый и недоумевающий. Во дворе богатого особняка шло веселье под гармошку. У окон валялась сломанная мебель и груды бумаг -- всё, что осталось от какого-то советского учреждения. Из комнат слышались нетрезвые возгласы и хохот. Такие сборища новой властью, видимо, не возбранялись. Антон свернул на Варваринскую улицу и вдруг остановился, как вкопанный. "Георгиевский кавалер"" -- вспомнил он слова Карпова о Перхурове. И тут же возник перед его глазами тот высокий узкий офицер в окне гимназии Корсунской. С георгиевским крестом на груди. Он? Наверное, он" Мать честная! И Антон прислонился к углу ближайшего дома, чтобы смирить заколотившееся сердце. Это же Погодин! Тот самый Погодин, которого так испугалась Дашка тогда, на углу Семёновской площади! Только тогда он был сутул, нестрижен и в штатском"

По спине пробежали мурашки, и Антон вдруг затрясся. Погодин" Перхуров! Вот, значит, кто они! Бедная Дашка и в самом деле чудом не погибла. Заговорщики! Что-то такое Антон подозревал, но никак не связывал случившееся в городе с Дашиной историей. А оно -- вон что. Сам Перхуров" Глядишь, и Виктор Иванович, этот змеиный глаз, тоже объявится. Если ещё не объявился. Сейчас же к Дашке! Скорее к ней! А он-то, идиот, бродит тут, как дерьмо в проруби, давно бы догадаться! Ну, дурак!

Сжав кулаки и прибавив ходу, Антон зашагал вверх по Варваринской. Скорей! Скорей" Уже миновалась Екатерининская улица, уже желтел впереди Волковский театр, как вдруг путь Антона преградила толпа на тротуарах и проезжей части. Люди толклись, вставали на мыски, подпрыгивали, тянули шеи в сторону Театральной площади.

-- Вон, вон! Идут! Ведут! -- понеслось над головами.

Впереди, от площади, двигалось невесёлое шествие. Впереди выступали двое гражданских с винтовками наперевес. Сердитых. С жёсткими хмурыми лицами. За ними беспорядочно, растянуто брели полтора десятка мужчин. Оборванных. Избитых. Некоторые были ранены, и на самодельных -- из разодранных рубах -- повязках виднелись кровавые пятна. Их поддерживали под руки, не давали упасть. Лица у всех были черны и подавлены, спины сутулы. Лишь трое-четверо из них держались молодцами. Не опуская голов, они смело и прямо глядели на зевак. И тёмные, запавшие глаза были спокойны и чуть презрительны. У Антона ёкнуло и упало сердце, когда среди них он узнал Виталия Щукина, отцовского приятеля. Щукин часто бывал у них в доме тогда, до октября. А потом, кажется, заседал в городском Совете. Оба глаза у Щукина были подбиты, нос кровоточил.На лице застыла злая усмешка. Две искорки почти невидных глаз скользнули по лицу Антона, чуть дрогнул рот, но Щукин не обернулся. Следом за ним, поддерживая согнутого в дугу парня с перевязанным предплечьем, шёл Андрей Ваверняк, партийный вожак рабочих речного порта, невысокий, плотный, неунывающий хохол из Николаева. Когда-то смешливые, острые и искрящиеся глаза его теперь застыли и освинцовели. Были и другие, которых Антон мельком встречал в городе, но не знал их имён. Шли тяжело, крепко -- до желваков -- сцепив зубы. И беспорядочное шарканье шагов было безнадёжным и угнетающим.

-- Ишь, идут-то" Прямо как каторжные" -- озадаченно присвистнул кто-то.

-- А что ж! Похозяйничали -- и будет. Пора и ответ держать, -- рассудительно ответили ему.

-- Да кто? Кого это? Куда их? -- подпрыгивал и выглядывал из-за плеч любопытный коротышка.

-- А не узнаёшь? Большевики это. Доигрались, дяденьки. Крепко ж им досталось!

-- Осадить! Осадить на тротуар! -- раздался резкий металлический голос. -- Дорогу! Дорогу арестованным!

Толпящиеся на проезжей части отхлынули, и процессия поплелась дальше, к Пробойной улице. По бокам, с обеих сторон, её конвоировали четыре милиционера с винтовками. Замыкали шествие ещё двое штатских с маузерами в руках. Командовал колонной бледный, остролицый офицер с георгиевской ленточкой, которая, как шеврон, была нашита на левом рукаве. Он шёл поодаль, жевал травинку и покрикивал на толпу.

-- Куда ж их повели-то? В Волге, что ли, топить? -- слышались недоуменные возгласы.

-- А похоже на то! Не хотят на эту мразь патроны тратить" И поделом! Довели страну до ручки, бандиты краснопузые, мать их" -- злобно донеслось до Антона.

Но таких было мало. Большинство зевак молчало. Вздыхая и качая головами, люди угрюмо глядели вслед уходящей колонне. Странно, но на какой-то миг Антон и в себе ощутил раздражение против этих несчастных арестантов. Сдали город! С такой лёгкостью сдали! Где ж ваши отряды и дружины? Схлынули? Стушевались? Сдрапали? Позор! Но тут же устыдился этих чувств. Нет. Всё наверняка гораздо сложнее. Он просто чего-то не знает. Да и чёрт их разберёт! У него Дашка. Скорее к ней. Домой. Она там одна. Мало ли что"

Что могло случиться с Дашей, да и с ним самим, Антон не знал толком. Даже догадки были сейчас невозможны. Ясно было одно. Их прежнее существование было опрокинуто. Вверх дном. Решительно и грубо. И теперь всё нужно начинать заново. Или приспосабливаться к новой обстановке, в которой ни бельмеса пока не ясно, или бежать из города. К отцу, в Москву. Но с какой, собственно, стати он должен бежать из родного города? Подумаешь, белые! Неизвестно ещё, чем всё это у них кончится. Ни в их воззваниях, ни в выступлении Савинова, ни в показных призывах Карпова Антон не услышал никакой определённости. Они лишь звали ярославцев на свою сторону. Значит, положение у них очень шаткое. Антон был вполне наслышан, как действовали они в других городах, где были сильны. А тут не зверствуют. Даже большевиков вон и то пощадили, уводят куда-то с глаз долой. Аховое у них, видать, положение. Понимают, что драка предстоит. Пересидеть бы хоть пару дней, пока прояснится. Дашку бы только отправить куда-нибудь подальше из города, от этого кощея Перхурова и его змеиноглазого приятеля. Но красные-то хороши! Разгильдяи. И предатели"

Сжимая кулаки и ругательно шевеля губами, Антон вышел на Большую Линию, что вела от Семёновской площади мимо театра к монастырю и Которосли и ошеломлённо застыл, услышав громкие, грозные, лязгающие звуки.

Тут, у театра, стояли ошеломлённые зеваки и вглядывались в непонятную грохочущую массу, что надвигалась со стороны Семёновской площади. Напротив, перед Знаменской башней, стояла бывшая Кокуевская гостиница. Вид её был плачевен. Витрины и стёкла фасада начисто отсутствовали. Внутри, на нижнем этаже, был полный разгром и кавардак из ломаной мебели, упавших кирпичей, извёстки. Эти разрушения, если верить Мишке Шарапину, были причинены утренним пушечным выстрелом. Антон зябко передёрнулся. Что-то часто он сегодня мёрзнет!

А грохот по улице близился и нарастал. Впереди загадочной и шумной колонны рысью скакал на неуклюжей лошадке офицер с раскрасневшимся лицом и длинным вздёрнутым носом. В правой руке у него был белый флажок, и он размахивал им, подавая какие-то сигналы. А вслед за ним" Антон прикрыл глаза, поморгал и встряхнулся. Нет, это не сон. Вслед за ним с оглушительным воем, скрежетом и лязгом катилось, подрагивая, серо-зелёное клёпаное чудище, похожее на гигантского древесного клопа. Зеваки пораспахивали рты. Грохоча металлическими зубастыми колёсами, чудище тряслось и содрогалось на булыжнике мостовой и трамвайных рельсах. Три тупых пулемётных рыла с ленивой злобой глядели из башенок. Портик водителя спереди был приоткрыт, и за ним виделось усердное копошение и мелькание. Чудище поравнялось с Антоном, и в глаза бросилась литая табличка с крупными буквами: "Путиловъ-Гарфордъ. Петроградъ. 1915г." А из его кормы внушительно выглядывал ствол трёхдюймовой пушки. Неравнодушный к технике, Антон жадно глазел на это чудо, забыв на миг о тревогах и предчувствиях. Бронеавтомобиль прогрохотал мимо, и вслед прокатили три грузовика. Военных, американских. С открытыми кабинами, кургузыми, коробчатыми кузовами и гремящими цепями. Фырча и взрёвывая, катили они по булыжнику, и шофёры, штатские из заводских, с усилием удерживали толстые, металлические, бьющие по рукам рули. Жарко пахнуло ядовитым выхлопом, горячим металлом и жжёным маслом. Кузова первой и второй машин были доверху нагружены строительным хламом -- досками, брёвнами, длинными кусками рельс, обрезками труб, битым кирпичом. А в третьей ехали добровольцы. Молодые. Одни сидели, прислоняясь к борту и зажав коленями винтовки, другие стояли. Скорость была безопасной, и их лишь потряхивало. Замыкали колонну два верховых милиционера. Зеваки, переглядываясь, заспешили вслед колонне. Надвигалось, кажется, и впрямь что-то интересное, и Антон, пораздумав, тоже решил разузнать, что же затеяли перхуровцы. Колонна уже пропала из виду в стороне Богоявленской площади, а по Большой Линии всё шагали и шагали любопытные горожане. Тут и там сновали и визжали пронырливые мальчишки.

-- К мосту, к мосту поехали! Баррикаду делать будут!

-- Слышь, баррикаду! Айда к мосту!

-- Ага! Так тебя и пустили!

-- А мы -- в обход!

Перед площадью уже стояло оцепление, и попасть на неё было трудно. Разве только в обход, вслед за этими сорванцами. Но их, если что, просто выгонят взашей, в худшем случае уши надерут, а Антон так легко не отделается. Годы не те. Как же быть? Дразнило любопытство. Он ни разу не видел ни баррикад, ни броневиков. А если бой? Но с кем здесь? Странно. Очень странно. И до нетерпения, до жжения в пятках интересно, что же там, у моста, будет? А если" Ах, дурак! У него же записка от Карпова! Надо попробовать, вдруг повезёт!

И, угадав среди милиционеров старшего, недолго думая, подошёл к нему.

-- Мне в штаб надо. Я от генерала Карпова, -- твёрдо и чуть небрежно проговорил он, протягивая записку.

Немолодой, лет пятидесяти, с угрюмой квадратной челюстью милиционер испытующе, с явным недоверием оглядел его, повертел в руках записку.

-- Ну? -- хмуро глянул он на Антона и вернул ему листок. -- Тут же сказано -- на завод. А ты куда лезешь?

-- Я и пошёл на завод, -- развёл руками Каморин. -- А там говорят, помощь пока не нужна, ступай в распоряжение"как его" -- он сморщился, будто припоминая, -- штабс-капитана Полехина, вот! В гимназию" В штаб, то есть.

-- Ещё один" -- сморщился, как от зубной боли, милиционер. -- Куда вас, недорослей, чёрт несёт, дома не сидится, под пули лезете" Ладно. Федюхин, пропусти! Но смотри, там опасно! Без глупостей! -- и выразительно погрозил Антону кулаком.

Дальше оцепления не было, и Антон, дойдя до гимназии Корсунской, около которой то и дело мелькали то офицеры, то вооружённые штатские, осторожно проскочил мимо. Впереди уже виднелась длинная металлическая ферма Американского моста через Которосль. Там, кормой к мосту, стоял броневик, и добровольцы поспешно сбрасывали с грузовиков строительный мусор. Завал у моста понемногу разрастался. Вдруг над самым ухом Каморина что-то резко взревело, и тут же мощный толчок выдернул землю из-под его ног. В ушах тонко зазвенело, а перед глазами поплыла тёмно-зелёная рябь. Проморгавшись и чуть опомнившись, Антон осознал, что лежит поперёк тротуара, уткнувшись головой в пыльный ствол старого клёна. Сглотнул. Уши чуть прочистились, но в них по-прежнему звенело и свербило. Он сел, прислонился к клёну, нащупал кепку и нахлобучил на гудящую голову. Напротив, через улицу, у белой стены монастыря, земля была уродливо взрыта, дымилась, и комья её валялись повсюду вокруг. А на самой стене появились глубокие красные отметины.

-- Б-бумм! -- грохнуло у самого моста. Мелькнул султан дыма и вывороченной земли.

-- Пу-бухх! -- долетело издали, со стороны Вахрамеевской мельницы.

Больно отдалось в ушах, и Антон, застонав, закрыл их ладонями. Гудящая и звенящая голова отказывалась соображать. Стреляют" Откуда? Из-за Которосли? Кто? И зачем? Чёрт, там же эти недоумки-добровольцы" С ними-то что? Дурак, нашёл о чём думать" Домой, пока не ухлопали тут!

В голове как будто прояснилось. Но она кружилась, и уши были словно залиты водой. Антон медленно поднялся с земли, распрямился. Идти можно. Потихоньку. И пошёл. Но не домой. А к берегу Которосли. Поперёк дороги был брошен один из грузовиков. Он, видимо, разворачивался, но не успел из-за обстрела. Из радиатора с шипением валил пар. На сиденье, на полу, на подножке и на земле темнели кровавые кляксы. Сам шофёр, бледно-серый и осунувшийся, как труп, лежал на траве у обочины. Но, кажется, дышал. Нос был разбит. Кровь шла и из ушей.

-- Ба-бах! -- ударило сзади, и Антона крепко толкнуло в спину воздухом. Он обернулся. Рвануло где-то в монастыре, там дымилось, и со стены у этого места была сорвана лемеховая кровля. Справа послышались глухие, сдавленные голоса. У правой обочины, в тени грузовика, сидели пятеро добровольцев. Держались за головы. Двое мучились рвотными спазмами. Один трясся. Двое других были отрешены и заторможены. Винтовки лежали тут же на траве.

-- Н-ничего" -- сквозь стук зубов выдавил трясущийся. -- С-сейчас н-наши" Тоже дадут" С б-броневика"

-- А толку? Пушка у нас не той системы" Далеко не выстрелишь" -- с длинными паузами ответил отрешённый. -- Не дай Бог -- атака" Вот тут и запоём Лазаря"

-- Домой" Домой надо" -- простонал один из "тошнотиков".

-- Чёрт, Супонин идёт" Встали, встали, ребята"

-- Вольно, вольно! -- махнул рукой подошедший офицер. -- Кто может стоять, держать винтовку и хоть чуть-чуть соображать -- быстро на баррикаду! Возможна атака с той стороны! Остальным сидеть, приходить в себя.

Последние слова Супонина заглушил звучный удар, и высокий столб воды взметнулся в Которосли у самого моста. Баррикаду и застывших на ней с винтовками добровольцев щедро обдало брызгами. Трое контуженных тяжело поднялись, взяли винтовки и поплелись на баррикаду. Остались двое "тошнотиков". Офицер, казалось, был удивлён. Он внимательно поглядел им вслед и чуть покачал головой. Не по себе стало и Антону. Еле живы, а геройствуют. Чего ради?

-- А ты что? Тебя не касается? -- обернулся офицер к Антону. Это был тот самый носатик, который командовал колонной. -- Где твоя винтовка?

-- Нет пока" -- развёл руками Антон. А что было делать? Попался"

-- Как нет? Доброволец? -- вытаращился на него Супонин. Казалось, он сейчас выколет Антону глаз своим длинным маслёночным носом.

-- Н-нет" Не успел ещё" -- пролепетал Каморин.

-- Так какого чёрта бродишь тут, дурило? Пошёл отсюда подобру-поздорову! -- звонко рявкнул прямо ему в лицо Супонин. Антону даже с его заложенными ушами это показалось оглушительным. Но офицер вдруг замер, скосил глаза в сторону реки и чутко прислушался.

-- Ложись! -- внезапно крикнул он и сделал Каморину мастерскую хулиганскую подсечку. Взмахнув руками, Каморин грохнулся наземь. Рядом упал Супонин. Тут же над ними режуще взвыло, сильно тряхнуло, и метрах в пятнадцати, у угловой башни монастыря, чёрно взметнулась земля. Над головами раздался короткий свист, и в борт грузовика что-то хрустко врезалось. Офицер вскочил, отряхнулся, поднял фуражку и толкнул Антона. Тот медленно встал.

-- Понял? -- опять рявкнул Супонин. -- Бегом отсюда! Живо! -- и, развернув его за плечи, дал ощутимого тычка в спину. -- Бегом! Стрелять буду!

Антон нехотя побежал. Да не бежалось: каждый шаг тупо отдавался в голове и поднимал в глазах тёмные волны. Только в маленьком узком прогончике, ведущем в сторону Большой Рождественской, он прислонился к забору и, крепко сжав руками виски, опустился на корточки. В голове, и без того больной, путались, рвались, перемешивались впечатления последних минут. Обстрел" Впервые под обстрелом! Страха не было. Лишь тупое ошеломление и неприятное, недоброе удивление. И тоска. Чёрная, тошнотворная тоска, от которой замирало сердце и не хотелось жить. Слишком дёшево стоила она, его жизнь. Ничего не стоила. Он и раньше понимал это, но с особой чёткостью ощутил только сейчас, под снарядами и осколками.

Но некогда было философствовать. Снаряды могли долететь и сюда. Берег, судя по всему, обстреливали неприцельно. Очень хотелось увидеть, кто и как будет атаковать Супонинскую позицию, но до этого когда ещё дойдёт" Смертельная опасность манила, притягивала. В этом было что-то дикое и первобытно-властное, но, вспомнив о Дашке, Антон пересилил себя. Да и сколько можно испытывать судьбу? И так чудом уцелел. Благодарить за это Супонина как-то не хотелось. А вояка-то он, видать, бывалый. Такой быстро всему научит. Если у Перхурова и все такие, то плохо красным придётся. Тяжко. Антон вздохнул и, потряхивая всё ещё гудящей головой, вышел прогоном на Большую Рождественскую и от неё по Срубной поднялся к Власьевской. Оцепление он миновал без труда. Выпускали охотно. Даже Карповская бумажка не пригодилась. А артобстрел всё не смолкал. Грохотало, кажется, уже по всему берегу Которосли. Дрожала земля. Звенели в окнах стёкла. Прохожие вздрагивали и озирались. Антон поглядывал на них с чувством превосходства. Его-то уже не напугать отдалённой канонадой. Но на душе было мрачно. Значит, Закоторосльная сторона не захвачена перхуровцами. Там красные. Они стреляют, они сопротивляются, они будут атаковать. Обязательно будут. Это уже хоть какая-то ясность. Но радоваться нечему. Плохо будет всем. Скольких людей уже зацепило шальными пулями и осколками? Антон не знал. Но это наверняка сегодня уже случалось, и не раз. Скверно всё. Очень скверно. А если они перенесут огонь дальше, в город? Что здесь будет? Об этом не хотелось и думать.

Понурясь, смиряя головокружение, добрёл Антон до Сенной площади. Путь ему перегородила беспорядочная толпа. Люди были одеты кое-как, наспех. Но на многих Антон с удивлением увидел тёплые кофты, телогрейки, пальто и даже тулупы. В руках и за плечами они несли мешки и узлы, вели за собой в голос ревущих, перепуганных детей и с тоской оглядывались назад. Навстречу, сгоняя толпу к тротуару, прогремела в сторону Всполья пожарная команда с бочками и помпами. Антон поднял глаза и оторопел. Над Вспольем непроглядным фронтом поднимался чёрный дым. Стрельбы оттуда сейчас не слышалось, но посвежевший ветерок доносил яростный гулкий треск большого пожара. И висел в воздухе, как реденький снежок, серый пепел. В сочетании с орудийной пальбой на Которосли это зрелище было чудовищным и невыносимым.

"Господи, -- прошептал Антон. -- Что ж они делают-то? Это что же будет?" И приступ липкого, безнадёжного ужаса холодно сковал его с ног до головы. Далеко ли? Дунет ветер посильнее -- и всё тут за одну ночь выгорит. И что? И куда? И как жить? Но тушат же" Вон, поехали. С версту дотуда" Может, и обойдётся ещё. Но что делать? Господи, что делать-то?

Еле переставляя ноги, в жутком, мурашечном оцепенении, как в кошмарном сне, добрёл Каморин до своего дома в Даниловском переулке. Постучал, ожидая увидеть насмерть перепуганную Дашку. "Ей-то что сказать? Что?" -- мучительно билось в голове.

Даша открыла калитку. Одета она была в свою блузку с кружевными рукавчиками и длинную юбку, но всё наспех, без оглядки. Вот и обуться не успела, босиком выскочила. Но не испугана, нет. Встревожена только.

Антон шагнул во двор. Даша задвинула засов и, вскрикнув, бросилась ему на шею.

-- Антон" Антон" Что там? Как там? Я уж чего-чего не передумала! Там стреляют, тут горит" Где ж тебя носило-то? Ой! Да ты испачкался" И нос кровит! -- и, качая головой, отступила от него, пристально оглядывая.

-- Дашка" Дашка" -- простонал Антон, и сквозь заложенные уши собственный голос показался ему чужим. -- Всё плохо, Дашка. Всё очень, очень плохо"

-- Плохо, Антон, -- кивнула она головой и вытерла рукавом глаза. -- Пойдём в дом.

-- Всполье" -- бормотал, как спросонья, Антон. -- Всполье горит, вот что страшно. А стреляют -- это ничего" Это на берегу Которосли, далеко пока"

-- Антон, -- робко позвала Даша. -- А у нас"

И осеклась.

-- Гость у вас, -- раздался звучный, сто лет не слышанный, но единственный на свете голос. -- Далеко, говоришь? Лиха беда начало"

И в сени шагнул отец Антона, Василий Андреевич Каморин. Он был всё таким же -- рослым, подвижным, налитым недюжинной кузнечной силой и добро улыбчивым. Но глаза не смеялись. Хмуро, тревожно и устало глядели они из-под воспалённых век. Всегда круглое, широкое лицо осунулось и побледнело, нос заострился и вытянулся. Густые и лежавшие ранее копной тёмно-русые волосы были коротко острижены, и круглая голова бледно просвечивала в них. В усах обильно проглядывала стальная седина. В свои сорок два года он казался старше и строже. Раньше отец сильно сутулился, но не придавал этому значения. Рабочему человеку, говорил он, выправка ни к чему. Но теперь он весь будто подобрался, подтянулся, выпрямился. В его жизни определённо что-то изменилось. Что -- нельзя было понять.

-- Отец" Ты" -- пробормотал ошеломлённый Антон, утыкаясь в пропахший махоркой, травой и паровозным дымом отцовский пиджак. -- Ты" Да как ты здесь? В городе белые, а ты"

-- А я -- чтоб ты знал. В городе и красные есть, Антоха, -- невесело улыбнулся Василий Андреевич. -- Я уж третий день здесь. Вот только сегодня до дома дошёл. А мне тут Дашка занятные истории рассказывает. Про Погодина, который Перхуров. Про Виктора Иваныча, который на самом деле Савинков. Тот ещё похлеще Перхурова будет, контра номер один. В молодости террором промышлял, в революционерах ходил, а теперь, видишь, города против нас поднимает. Спаслись вы, ребята, чудом, но радоваться пока нечему. Всё, кажется, ещё впереди. А вот ты откуда? Чумазый, да вроде и побитый, а? -- прищурясь, оглядел он сына. -- Где лазил? Признавайся.

Антон, вздохнув, с неохотой рассказал отцу и Даше, что видел в городе, как оказался на оцепленной Которосльной набережной и встретился с белым офицером Супониным. О Перхурове говорить было уже нечего: Даша всё знала от отца.

-- Ну, что под обстрел полез, это дурак, конечно. Впрочем, не ругаю, -- и Василий Андреевич сделал великодушный жест. -- Сам таким же был, знаю, каково это" Супонин, говоришь? М-да-а" Меня чуть в расход не пустил, а тебе, видишь, жизнь спас" Ну и ну! -- и глотнул остывшего морковного чаю из кружки. Сидели они тут с Дашкой, видимо, долго.

-- Как так -- в расход? -- вытаращился Антон.

-- А так" Пулей. Хотел я им помешать, ребята. Не вышло. А теперь туго будет. Ох, туго. Хреновые дела, скажу я вам, -- махнул рукой отец.

-- Да как? Как же вы допустили? -- негодовал Антон. -- И гляди, идут ведь к ним! Хорошо идут!

-- А так, Антоха, -- горько покачал головой Василий Андреевич. -- Допустили вот. Слабые слишком были. А они, видишь, силу показали. Вот люди к силе-то и потянулись. Да и как не потянуться: безнадёга кругом, бескормица. И работы нет. Обнищали, оголодали. И обозлились, чего таить" А другие так вовсе сидели и ждали, когда же мы рухнем. Вот дождались и повылезли, как крысы. Да память у людей короткая, вот в чём штука. Забыли, как эти Перхуровы пинали их, цукали и мордой в дерьмо тыкали" Вспомнят ещё. Не хочу пугать вас, но плохо будет всем, -- он оглядел Антона и Дашу и опустил глаза.

-- Всем? И своим? -- распахнула на него Даша свои серые глаза.

-- Всем, Дашенька. Это война, -- вздохнул Василий Андреевич. -- Тут ведь самое гнусное что? Не так уж силён и страшен этот Перхуров. Страшно вот что. Глядите, -- и, взяв со стола нож, он принялся чертить на скатерти круги. -- Вот Перхуров с его башибузуками, -- и очертил маленький кружок. -- Вот с тысячу одураченных людей, которые за них воюют, -- и обвёл этот кружок кругом побольше. -- А вот весь наш город, -- и, насколько хватило руки, провёл он огромный круг по всему столу. -- Десятки тысяч безоружных, ни в чём не виноватых людей. Как вы. Как все" И нам, чтобы добраться до этих бесноватых и задушить их, надо огромной силой прорваться через весь город, -- и Василий Андреевич провёл ножом к центру стола энергичную линию, чуть скатерть не продырявил. -- И что при этом будет? Сколько народу под пули да штыки попадёт? Сколько сгинет ни за что ни про что? В этом и есть их гадкая беляцкая суть. Они прикрываться будут городом, как щитом. Но мы их всё равно разобьём. Они и так уже трупы, от них и от живых-то мертвечиной за версту разит. Никому они уже не нужны. Только туману напускают своими речами да воззваниями, головы людям дурят!

-- А вы не дурите? -- резко спросил Антон.

-- Нет, -- спокойно взглянул ему в глаза отец. -- Мы знаем, что другая жизнь возможна. И знаем, как этого добиться. Это, конечно, непросто, но тянуть Россию во времена царя Гороха мы и сами не станем, и Перхурову не дадим. Мы воюем за будущее. А они -- только против нас. И всё. Дальше они не заглядывают. И не могут, потому что цепляются за всякое протухшее старьё. Вот и разница, Антон. А чья правда тебе ближе -- не спрашиваю. Потому, что знаю.

Антон с сомнением покачал головой.

-- Я-то понимаю. Но людям-то, папа, не будущим жить. Они сейчас еле ноги таскают. И твои умности их не убедят, -- вздохнул он.

-- А не надо умностей, Антоха. Голод, нужда, война и смерть убедят. Ничего-то этот Перхуров для людей не сделает. Своё самолюбие нянчат эти недогенералы, мать их за ноги, а на людей им плевать. Но мы-то! Какие же мы ещё лопухи! -- сокрушённо схватился за виски Василий Андреевич. -- Учить нас ещё и учить! Врут нам, успокаивают, по шёрстке гладят, а мы и рады уши развешивать! А за каждым таким говоруном надо бы, по уму, глаз да ствол хороший приставить. С чего бы это он такой благодушный, когда кругом разруха и безнадёга? Песни сладкие поёт -- значит, подлость затеял. Ублаготворит, убаюкает, да в спину и ударит. А мы-то всех этих контриков чуть не под честное слово отпускали! Ничего. Теперь умнее будем. Попомнят, сволочи! Ишь, повылезли! Ничего, дайте срок! -- последние слова отец произнёс глухо и злобно, сквозь сжатые зубы, и от души пристукнул кулаком по столу. Аж самовар подпрыгнул. Жалобно звякнули кружки с чаем. Антон ошеломлённо потряс головой. Василий Андреевич тяжело вздохнул и перевёл дух.

-- Вы, ребята, не очень-то смотрите" Злой я, -- тихо проговорил он. -- Это ничего, это нужно. Я хочу, чтоб вы знали. Через два-три дня здесь будет мясорубка, и вам тут делать нечего. Вас я выведу отсюда. За Которосль. Там наши.

-- Наши? -- нахмурился Антон. -- А здесь -- не наши, что ли? Такие же люди. Чем они хуже нас?

-- Ты, Антоха, дурака-то не валяй. Ты же меня понял. Вам жить ещё. И если вы попадёте под шальные пули и снаряды, я себе этого не прощу. Поэтому полчаса вам на сборы -- и вперёд, за Которосль. Это почти приказ, -- отмахнул рукой отец.

-- А что будет с городом, дядя Вася? С людьми? -- подала робкий голос Даша. -- О людях-то подумали?

-- Вот я и думаю о людях. О вас, -- раздражённо, скороговоркой, проговорил отец. -- И о будущем, кстати, -- ехидно глянул он на Антона. -- А вы в благородство играете. Не время, ребята. И не место. Полетят сюда снаряды -- поздно будет одумываться!

-- Так надо ж людей вострить, отец! -- резко и отчаянно развёл руками Антон. -- Чтобы уходили из города!

Отец выразительно посмотрел на сына и постучал пальцем по лбу.

-- Ты, сынок, туго соображаешь. Вострить надо, да кто слушать-то станет? А то ещё и сдадут"куда следует. Засуетятся только когда гром грянет. Проверено. Так что, ребята, не дурите, собирайтесь -- и пошли. Пока не поздно. Артиллерия не выбирает, кого бить. Вот и думайте.

-- А чего мне думать? -- выпрямился Антон и решительно сжал губы. -- Ты бы на моём месте ушёл? Сбежал бы? Нет, папа. Я остаюсь. Забирай Дашку -- ей и впрямь не надо здесь. А я останусь. Ты от них не бегал, так и мне не с руки подличать.

Отец вздрогнул и заморгал. Озадаченно.

-- То есть как это -- забирай? -- раздался тонкий возмущённый Дашкин голосок. -- Я что -- кукла? Это что ещё такое?

Антон ошалело обернулся к ней. А Василий Андреевич, вскочил и нервно заходил по комнате.

-- Вот вы, значит, как! Ого! -- тряс он головой и ерошил стриженые волосы. -- Вот так раз! Ох, и всыпал бы я вам" Да поймите, поймите же, черти полосатые, дурачьё, вы же погибнете здесь! Погибнете и никому не поможете! У меня есть возможность уберечь вас. Это мой долг, в конце концов! Себя в грош не ставите, так хоть обо мне подумайте! Ну что, вот что вы здесь будете делать, когда мы из пушек начнём садить? Всерьёз? По всему городу? Ну?

-- Не знаю, -- тихо и упрямо проговорил Антон. -- Но я никуда отсюда не уйду. Это мой город. И пусть твои горе-вояки хорошо подумают, по кому они тут будут садить из пушек, -- и медленно поднялся из-за стола.

-- Дурак ты! -- вскричал отец и топнул ногой. -- Дурак! Не подумают они! Потери будут считать потом. Если вообще будут! Это война, и благородничать тут никто не станет. А ты дурак. Дурак, -- и отец, зло улыбнувшись, развёл руками.

-- Твоё воспитание, папа, -- пожал плечами Антон.

Отец опять всплеснул руками и, сжав губы, отвернулся к окну. И замолк. Запас увещевающих слов у него иссяк и, видимо, очень хотелось перейти на другие -- ругательные. Но Василий Андреевич не дал себе такой воли. Просто стоял у окна и молчал под сотрясающий гул канонады с Которосли.

-- Дашка, -- повернулся Антон, понимая, что от отца он больше ничего не услышит. -- А ты" Ты зря. Ты иди. С отцом. Тебе и впрямь незачем рисковать-то. Тут ведь вон что" -- и Антон мельком покосился на отца. -- Он же прав. Если по уму. Это по совести мы с ним не сойдёмся, а по уму -- уходить тебе надо"

-- Что я слышу! -- горько и ехидно покачал головой отец, повернувшись к ним. -- Умные речи Антона Каморина! Во диковина-то! Давай, Дашутка, решайся. Мне его не переупрямить, силы не те уже. А глядя на тебя и он, может, одумается"

-- Мы" -- тихо выговорила Даша и запнулась. -- Мы останемся, дядя Вася. Я Антона не брошу. Пусть будет, что будет" -- она резко вздохнула и зажмурилась. Антон, поглупев лицом, глядел на неё с ошеломлением, восхищением и благодарностью. Взял и крепко сжал её узкую тёплую ладошку. Даша смущённо улыбнулась.

-- А-а" -- понимающе протянул Василий Андреевич. -- Тут вот что" Ну тогда извиняйте, дорогие мои. Вас не переубедить. Но помните, что я" Жизни мне не будет, если с вами беда случится.

-- Папа, мы понимаем, но" -- тихо начал было Антон.

-- Да ни черта вы не понимаете, -- сварливо оборвал его отец. И вдруг улыбнулся. Светло и безоблачно. Как раньше. До войны. -- Эх, вы" -- и посерьёзнел тут же. -- Значит, так. Я не прощаюсь. Я вернусь. Завтра ли, послезавтра -- тут не угадаешь. Но обязательно. Разговор наш не окончен. Я от вас не отстану. Думайте. Хорошенько думайте.

Помолчал, покусал губы и вновь заговорил, будто бы оправдываясь и призывая ребят в союзники.

-- Очень хочется ошибиться" Очень хочется. Но плохо всё, ребятки. Очень хреново. Нет у нас сейчас сил взять и выбить их из города. И негде взять пока. А те, что есть" -- он скривился и махнул рукой. -- В общем, дрянь пока дело. Историю учили? Помните, как города измором брали? Вот что-то похожее пока и будет. Силой вас увести не могу, но прошу вас: решайтесь. Времени мало. А в вас" -- и Василий Андреевич тяжко вздохнул. -- В вас и жизнь моя и смысл её, кажется" Иначе зачем бы всё это было начинать" А, ладно. Мне пора.

-- Погоди, -- осторожно взял отца за локоть Антон. -- Ну куда ты сейчас пойдёшь? Пережди до сумерек, всё легче"

-- Не легче. В сумерках бдительность обостряется. Тоже мне, разведчик, -- съехидничал Василий Андреевич. -- И ждут меня. Дисциплина, ничего не попишешь"

-- Так ты теперь, значит" -- пристально взглянул на него Антон.

-- Да. Служу в Красной армии, -- коротко улыбнулся отец.

-- Сам или призвали?

-- Призвали. Как большевика-ярославца. Да и где ж мне быть, если городу моему плохо? Если я тут всё знаю до камня последнего на отшибе? Эх" -- горестно вздохнул он, помолчал. Встрепенулся. -- Ну, до скорой встречи. И думайте, ребята. Думайте.

Антон и Даша так и стояли, взявшись за руки. Василий Андреевич обнял их одной охапкой, поцеловал в макушки.

-- Черти вы мои, черти" Всё. Счастливо. Не провожать. Это приказ.

И исчез. Бесшумно. Не скрипнула дверь. Не стукнул засов. Судя по всему, он ушёл огородом, через забор. А Даша и Антон, не разнимая рук, стояли и молчали. Грохнул гулко, раскатисто у Которосли снаряд. Звякнуло в окнах. Загудело на чердаке. Вздрогнули. Глянули друг на друга ошеломлённо и растерянно.

-- Антон" Это правда? Мы" Мы правда можем погибнуть? -- прошептала Даша.

Антон через силу кивнул и заглянул ей в глаза. Тревожные и испуганные.

-- Дашка, но ты-то что? Тебе-то зачем? Почему ты с ним не ушла?

Девушка вздрогнула и заморгала. Повлажнели глаза. Намокли ресницы.

-- Я" Я, Антон, думала"что мы вместе теперь. Мы заодно. Где ты, там и я. Что бы ни было" Я думала, у нас с тобой так. А ты" -- и дрогнули её бледные припухлые губы.

-- Дашка" Дашка" -- сухим и дрожащим голосом твердил Антон, мягко и крепко обнимая её. И -- вот удивительно! -- от её мягкого и нежного тепла он успокаивался. Унималась нервная дрожь, прибавлялось сил. -- Дашенька"

Долгого, чувственного поцелуя у них сразу не получилось. С громким чмоком сорвались губы. Посмотрели они друг на друга смущённо и рассмеялись бесшумно. И опять потянулись, прижались, прильнули друг к другу. Яростно стучали на стене ходики. Бешено, часто и, казалось, всё ближе и ближе, рвались в городе снаряды. Трясся и стонал дом. Не смолкала отдалённая пулемётная и винтовочная стрельба. А они так и стояли посреди комнаты, слившись воедино. Вздрагивали, разнимались на миг -- и снова тонули друг в друге. Так было не страшно. Так -- хоть сейчас умереть.

Полковник Перхуров и Ангел Любви

Город крупно трясло уже шестой день. Он глох, корчился и горел. В воздухе густо стояла гарь и пыль. Небо казалось чёрно-серым, и на улицах стояли чуть подсвеченные бликами пожаров сумерки. Перхуров приостановился у окна, глянул вниз, на Варваринскую улицу и замер в лёгком ошеломлении. В чёрной, трепещущей на ветерке рясе, высоко и гордо неся на голове белый клобук, посверкивая орденами на груди, к подъезду приближался важный старик с длинной седой бородой. На небольшом расстоянии за ним следовали два рослых плечистых монаха в рясах поскромнее, из грубой, жёсткой материи, в чёрных скуфейках на головах.

"Сам" Сам пожаловал, лично. Вот так раз" -- тихо пробурчал себе под нос Перхуров. Привычка говорить самому с собой водилась за ним и раньше, но теперь от бессонницы и напряжения обострилась до крайности. -- Что ж, милости просим. Давно бы пора повидаться. И познакомиться наконец-то""

Познакомиться с митрополитом раньше Перхурову не довелось. Был очень занят организационными делами. Незадолго до выступления у Агафангела побывали Савинков и Лебедев, тогдашний начальник штаба. Митрополит их принял, одобрил в целом их антисоветские устремления, но к идее восстания в Ярославле отнёсся очень сдержанно. Во всяком случае, стяжать у него лавры освободителей от большевистского ига заговорщикам не удалось. А к нему, Перхурову, Агафангел пришёл сам. И очень кстати. Во всей этой суматохе Перхуров как-то забыл про церковь. А зря. Это нужно. Очень нужно сейчас.

-- Господин полковник! -- раздался в холле второго этажа звонкий и бодрый голос адъютанта Веретенникова. И когда он только спит! -- Митрополит Ярославский и Ростовский Агафангел просит вашей аудиенции!

-- Пригласить. Немедленно, -- устало встряхнув головой, приказал Перхуров и прибавил огня в керосиновой лампе на столе. Без неё в зале -- даже в полдень! -- было темновато.

Раздались мягкие, будто крадущиеся, шаги. И в зал вошёл, будто вплыл, величавый священник. Клобук был безупречно бел, как снег. Налобный крестик сиял драгоценными камнями. На дорогой парчовой рясе серебро длинной, пушистой, раздвоенной бороды достойно сочеталось с серебром орденов Александра Невского, Владимира и Анны. Небольшой разнобой вносила панагия в бриллиантах на золотой цепочке через шею. Митрополит был стар. Но эта старость излучала духовное величие, мудрость и силу. Он, как теперь разглядел Перхуров, вовсе не был высоким, но царственная осанка, преисполненная скромного достоинства походка и манера держаться делали его выше и значительнее. Перхуров даже чуть оробел, сознавая, что перед ним -- влиятельнейший церковный иерарх, второй, пожалуй, по значению после патриарха Тихона. Не нашёлся даже, как титуловать его при обращении. Агафангел уловил эту неловкость и заговорил с лёгким полупоклоном.

-- Здравствуйте, Александр Петрович, -- голос был глуховат, но не надтреснут. В нём звучали одновременно и властно-покровительственные, и приветливые ноты. -- Надеюсь, вы не откажете мне в краткой беседе? -- и тонкие жёсткие губы под снегом усов и бороды чуть раздвинулись в миролюбивой улыбке.

-- Здравствуйте, -- ответствовал Перхуров и поклонился ему едва не в пояс, долговязо согнувшись, как складной портновский метр. -- Прошу, прошу вас. Присаживайтесь" -- и суетливо придвинул Агафангелу тяжёлый, с высокой спинкой, стул. Митрополит, придержав полы рясы, из-под которых проглянули поношенные, но аккуратные, небольшого размера, сапоги, не присел, а воссел на стул, как монарх на трон. Спина осталась прямой, клобук на голове не дрогнул.

-- Простите, -- совсем смешался полковник. -- Видите ли" Моё общение с церковными лицами до сего времени ограничивалось лишь нашим полковым священником, иеромонахом Георгием, и мне, право, очень неловко"

Митрополит покачал головой и смешливо сверкнул серыми глазами из-под круглых очков в проволочной оправе.

-- Так ли уж велика разница, Александр Петрович? Вряд ли. Кстати, что за Георгий? Не наш ли? Не из Мологи?

-- Не могу знать, -- как начальнику, отчеканил Перхуров. -- Но" Как величать вас прикажете?

Агафангел снова улыбнулся и понимающе покачал головой.

-- В церковном обиходе к лицам моего сана обращаются "владыка". Но, если вас это смущает, то в миру я Александр Лаврентьевич. Мы с вами тёзки.

-- Нет-нет, владыка Агафангел. Ничуть не смущает. Напротив" -- закивал головой Перхуров. И, словно околдованный, глядел на этого удивительного человека, пытаясь запомнить, не пропустить ни одной его черты. Неудержимо притягивало лицо. Суровое и умудрённое лицо старого воина. Усталые, но жёсткие, цепкие и необычайно живые глаза за стёклами очков. Прямой, породистый, с тонкими крыльями греческий нос. Старческие сизоватые прожилки на нём. Волевая, упрямая линия рта. Лёгкая усмешка на тонких, плотно сжатых губах -- не то учтивость, не то превосходство. Глубокая вертикальная многодумная морщина над переносицей. "Стратег" Полководец"" -- восхищённо билось в голове Перхурова.

А митрополит смиренно и улыбчиво глядел на полковника, как строгий, мудрый, но добрый дедушка на уже взрослого внука.

-- Я слушаю вас внимательно, владыка, -- чуть склонив голову, проговорил наконец Перхуров.

-- Недобрые и тревожные мысли привели меня к вам, Александр Петрович, -- покачал головой митрополит и положил крупную, жилистую правую ладонь на край стола. Покровительственно. По-монаршьи. -- Я осведомлён о целях вашего выступления. Не могу не отдать должного вашему мужеству и решимости. Но, господин полковник" Город подвергается яростным обстрелам и атакам. Кругом пожары, разрушение, смерть" А главное, гибнут люди. Ни в чём не повинные, простые, мирные люди. Это очень беспокоит и удручает. Я не могу остаться в стороне ни как священник, ни как человек. Позвольте выразить вам в связи с этим мой протест, -- и, чуть качнув белым клобуком, владыка легонько прихлопнул ладонью по столу.

Перхуров чуть опешил. Он, конечно, понимал, что митрополит не обойдёт этот вопрос, но не ожидал, что с него начнёт.

-- Я понимаю вас, владыка. Очень хорошо понимаю. Уверяю вас, что и моя совесть не молчит. Для меня это тоже очень горько и болезненно. Но, видите ли" Рушится, горит и гибнет не только Ярославль. Вся Россия горит и рушится. Идёт война. На карту в ней поставлено не много не мало -- будущее нашей с вами родины. А война без жертв не обходится. К сожалению. И это не в моих силах предотвратить" -- и Перхуров развёл ладонями.

-- Так, -- упрямо наклонил голову митрополит, и налобный крестик остро блеснул отражённым светом. -- А скажите, Александр Петрович, каким вы видите будущее России? Во имя чего считаете себя вправе приносить такие жертвы? -- и немигающие глаза Агафангела уставились на Перхурова пытливо и колюче.

Для Перхурова этот вопрос был самым больным. Он и сам не раз задавал его себе, но ответить никак не получалось. С минуту помолчав, он заговорил.

-- Я хочу, чтобы вы поняли меня, владыка. Я не политик. Не вождь. Я -- боевой офицер. Мои задачи очень узки и прозаичны. Захватить власть, удержаться, сломить сопротивление и обеспечить твёрдый порядок на переходный период. А дальше будет решать народ. Вот и всё. Я лишь выполняю свой долг и приказ, -- и Перхуров осторожно улыбнулся. В этот момент где-то у Ильинской площади бабахнул тяжёлый снаряд. Здание банка вздрогнуло. Ухнули стёкла. За выцветшими обоями что-то зловеще зашуршало. Агафангел будто не услышал этого.

-- Так, -- снова медленно, с царским достоинством кивнул он. -- Но, Александр Петрович, всё это я читал уже в ваших воззваниях. Мне интересна именно ваша позиция. Личная.

-- Личная? -- поднял густые брови Перхуров. -- Видите ли, я человек старой закваски, неисправимый консерватор. Реакционер, как говорили в годы моей юности. Я монархист. И если каким-то чудом можно было бы воскресить Петра Первого, я, не сомневаясь, пошёл бы за него в огонь и воду. Но, поскольку это невозможно, и монархические устремления в России нынешней не популярны, я полагаюсь на глубинный здравый смысл нашего народа и вижу сейчас только одну перспективу. Ближайшую. Сломить диктатуру большевиков. В этом, надеюсь, мы с вами сходимся? -- и испытующе, в свою очередь, взглянул на Агафангела.

Тот с готовностью выдержал его взгляд и снова прихлопнул по столу ладонью.

-- Сознаюсь, я в трудном положении, господин полковник, -- тяжело вздохнул он. На миг поникли плечи. -- Да, большевики и их власть, безусловно, вызывают у меня отторжение. Они закрывают приходы, разоряют храмы и, что хуже всего, расправляются со священнослужителями. Во вверенной мне Ярославской митрополии арестовано около полутора десятков священников. Двое бессудно убиты, -- прикрыв глаза, горестно покачал головой Агафангел.

-- Вот видите! -- подался вперёд Перхуров. Он вдруг разволновался. -- Видите! Эти их бесчинства можно остановить только силой. Ответной, хорошо организованной силой. И надеюсь, владыка, что ваше благословение"

-- Да погодите вы" -- мягко и кротко улыбнулся Агафангел, легко поведя ладонью в воздухе. -- Погодите. Да, эту власть можно лишь терпеть как попущение Божье. За грехи наши. Ни для меня, ни для вас, надеюсь, не секрет, что позиции церкви сильно пошатнулись. Случилось это не сегодня. И даже не вчера. И сейчас мы пожинаем горькие плоды прежних ошибок. И так во всём. Не только в церкви. И, справедливо негодуя, следовало бы нам перво-наперво оборотиться на себя и навести порядок в собственных головах, а не взывать к грубой силе как к единственному спасению. И не рубить сплеча узлы, которые подобает развязывать. Кропотливо и терпеливо"

-- Ваши рассуждения, владыка, весьма разумны и мудры, -- вздохнул в свою очередь Перхуров. -- Но они -- для мирного времени. А нынче идёт война. И мы должны в ней победить, чтобы утихомирить Россию, вернуть ей покой. Только тогда и можно будет в себе разбираться и узлы развязывать.

-- Война" -- глухо проговорил Агафангел и встряхнул головой. Пряди седой бороды рассыпались по чёрной рясе морозными разводами. Митрополит задумчиво собрал их в кулак. Помолчал.

-- А как долго вы намерены удерживать город, Александр Петрович? -- тихо спросил он.

Перхуров закусил губу. Этот вопрос для него тоже был болезнен и неприятен. Но надо было отвечать.

-- Обстановка сложная, владыка. И для нас очень невыгодная. Наступательных действий мы вести не можем, нет на это сил. Только оборона. Силы осаждающих намного превосходят наши, но у них нет ни должной выучки, ни опытных командиров. Взять город решительным приступом они не могут. Их атаки бешены, напористы, но разрозненны, и мы успешно отбиваем их. Артобстрелы, конечно, жестоки, но они не приносят нам большого вреда. От них более страдает мирное население. Ярославцы проявляют чудеса выдержки, владыка, и я благодарен им"

Митрополит вздрогнул и сочувственно взглянул на Перхурова.

-- Ярославцы, господин полковник, бегут из города. И в равной степени проклинают и вас, и красных. Это мне известно доподлинно, -- тихо сказал он.

-- Возможно, -- с натугой, раздражённо поморщившись, ответил Перхуров. -- Но есть и другие. Они добровольно, сами, объединяются в команды, спасают пострадавших, поддерживают порядок. Это -- тоже доподлинно, владыка, -- торопливо, будто боясь, что перебьют, проговорил полковник. -- Так вот. Всё это вместе позволяет мне надеяться, что мы выстоим. До подкрепления из Рыбинска. А затем и до подхода фронта от Казани. Кроме того, нам обещана помощь от союзников, -- завершил Перхуров и перевёл дух, чувствуя, однако, что сотрясал воздух понапрасну. Зато неподалёку, высоко над Пробойной, взаправду тряхнул воздух шрапнельный снаряд. Резкий оглушительный хлопок ударил по ушам. Засвистели, защёлкали по крыше осколки. Качнулось пламя в керосиновой лампе.

-- А собственных ваших сил надолго ли хватит? -- чуть поморщился Агафангел.

-- Дней на десять, -- пожал плечами Перхуров и вздохнул. -- Владыка, мы делаем всё, что в наших силах. И ваша поддержка неоценима для нас. Ведь несмотря ни на что церковь для многих людей остаётся важным ориентиром, светом в пути. Вместе мы непобедимы. И я надеюсь на ваше" -- Перхуров замолк, мучительно подбирая нужные слова. Не хотелось атаковать в лоб. Слишком упрям старик. Упрям и своенравен.

-- Понимание и благословение? -- спросил, не дожидаясь, митрополит. Покачал головой. Пожевал сухими губами. -- Вы знаете, Александр Петрович, мне очень понравились ваши слова о свете в пути. И очень бы не хотелось, чтобы этот свет вёл к ложным целям и сиюминутным выгодам.

-- Позвольте оспорить, -- поднял руку Перхуров. -- Я вовсе не считаю свои цели ложными. А выгоды" Выгода у нас, судя по всему, только одна. Погибнуть первыми. И если не Россию, то хоть честь свою спасти"

В глазах митрополита снова промелькнуло горестное сочувствие.

-- Понятие чести для многих настолько размыто, господин полковник, что смыкается с гордыней. Особенно, когда первыми гибнут невинные люди. Вы человек убеждённый, и для вас ваши цели праведны. Это достойно уважения. И, по логике, я, казалось бы, должен поддержать вашу борьбу и ваше воинство. Именно это было первым движением моей души. Но есть ещё и разум. А он ясно говорит, что без немедленной поддержки со стороны ваша борьба обречена. Вы сами сейчас сказали мне это. И платой за это будет уничтоженный город и тысячи жизней. Русских жизней. Сознавая это, я не могу встать на вашу сторону, -- и, сказав это, митрополит снова улыбнулся. Скупо. Но обезоруживающе.

-- Хорошо, владыка" -- едва удерживаясь от ядовитой иронии, проговорил Перхуров. -- Хорошо. А если бы вы были уверены в нашей победе, вы благословили бы нас?

-- А дело вовсе не во мне, господин полковник. Скажите лучше, видите ли вы спасение России на тех путях, на которые пытаетесь её вернуть? -- выжидающе взглянул на него Агафангел.

-- Это, владыка, зависит не от нас. О наших ближайших задачах вы знаете. А захочет ли Россия признать нас своими избавителями -- это сложный вопрос. Но лично я и не претендую на подобные лавры, Боже упаси, -- едко усмехнулся Перхуров.

-- Вы не уверены, -- поднял указательный палец владыка. -- Правильно я вас понял? Ну так и я ничем не лучше вас. Благословит ли Бог усугубление братоубийства и взаимного кровопролития даже в случае вашей победы? И дано ли мне право ставить церковь на одну из сторон? Вы можете ответить мне на это?

-- Хм" -- усмехнулся Перхуров более открыто. -- Знаете, владыка, если бы это говорил кто-нибудь из моих соратников, я заподозрил бы его в симпатиях большевикам"

-- А меня вы, стало быть, прощаете? -- коротко рассмеялся в ответ Агафангел. -- Спасибо. А симпатии мои -- на стороне простых, невинно гибнущих мирных людей. Только их я могу благословить, не колеблясь. И помолиться за их спасение, жизнь и здравие, что и делаю денно и нощно.

И в наступившей тишине отчётливо послышался отдалённый трясущийся гул разрывов. Перхуров глубоко вздохнул и медленно выдохнул, успокаиваясь. Господи, до чего же тяжело! Но терпение, полковник. Терпение!

-- Мы исходим из того, владыка, что, сохранись большевики у власти, жертв будет неизмеримо больше. Погибнет церковь, погибнет Россия, в конце концов. А послушать вас, так получается, будто мы начали всю эту смуту. Будто мы учинили эту позорную революцию. Будто мы убиваем и морим голодом людей"

-- А вы этого не делаете? -- улыбнулся митрополит. -- Позвольте напомнить вам, полковник, что войну в этот город принесли вы. И главный спрос за это -- с вас. Не на земле, так там, -- и Агафангел возвёл глаза к потолку.

Перхуров провёл дрожащими пальцами по саднящим глазам и устало улыбнулся. Нет. Ничего с ним не сделать. Ничего. Да и надо ли, в конце концов"

-- Наши позиции, владыка, во многом расходятся, -- примирительно, на тяжёлом вздохе ответствовал он. -- Вряд ли мы с вами договоримся. Жаль. Но позвольте и вам напомнить, Александр Лаврентьевич, что ещё в январе патриарх Тихон объявил большевикам анафему. И странно, что этот факт ни к чему вас не обязывает. Не думаю, что в случае нашей победы патриарх одобрит вас. Не думаю"

И добрая, всепрощающая улыбка вспыхнула в ответ на лице митрополита.

-- А я об этом не думаю вовсе. Я стар, и думаю о спасении собственной души, отнюдь не ангельской, несмотря на церковное имя. Да, нам, похоже, не суждено договориться. Вы мыслите военными категориями, что для вас, боевого офицера, вполне естественно. А я -- священнослужитель. И мои категории -- это человеколюбие и христианское богопочитание. И в мире, и в войне. Я понимаю, как важна для вас поддержка церкви. Но поймите и вы, что попытки перетянуть на свою сторону Бога, сделать его оружием в братоубийстве -- крайне греховны и заведомо обречены, -- и Агафангел увещевающе покачал головой.

-- Понимаю, понимаю, владыка, -- иронически проговорил Перхуров. -- Среди крови и грязи остаться в белых перчатках и рассуждать о совести и нравственности -- это весьма красиво и почтенно. Но учтите, что в минуты крайнего ожесточения таким надмирным судьям достаётся в первую очередь. И очень больно.

-- А я, Александр Петрович, как и вы, выполняю свой долг. Только и всего, -- и неведомый, ровный свет будто озарил изнутри лицо митрополита. -- Но довольно риторики. Я сам, лично отслужу молебен в Успенском Кафедральном соборе.

Перхуров нервно сглотнул и ошеломлённо вытаращился на Агафангела. Вот тебе и раз! Это что ещё за поворот?

-- Но вряд ли я порадую вас, господин полковник, -- чуть двинул плечами митрополит, и ордена на груди остро сверкнули серебром. -- Молебен будет о скорейшем прекращении русской смуты и даровании мира Ярославлю и всей России. Я ничего не скажу ни о христолюбивом воинстве, ни об одолении супостата, хотя и понимаю, что вам этого очень бы хотелось.

-- Хотелось бы, не скрою, -- вздохнул Перхуров. -- Но ничего поделать с вами не могу. Не властен, -- и бессильно развёл руками. -- А вот большевики бы на моём месте не стали бы разводить церемоний.

-- Я это очень ценю, Александр Петрович, -- усмехнулся Агафангел. -- И, уверяю вас, если бы дело было только во мне, я нашёл бы возможность вам уступить. Ту или иную. Но ставить на вашу сторону церковь мне права не дано. Я знаю, что в отдельных церквах Ярославля уже самочинно прославляют вас как христолюбивых воинов и сулят вам победу над супостатами-большевиками. Они потворствуют смуте, я этого не одобряю, о чём и заявлю публично. И уж совершенно недопустимо участие служителей церкви в военных действиях. Это преступно. Они будут лишены сана.

-- Гм" -- буркнул Перхуров. -- Вы бы не спешили со строгостями, владыка. Мне такие факты неизвестны"

-- Вы, господин полковник, или лукавите, или плохо руководите! -- хлопнул по столу ладонью Агафангел. Он сердился. Щёки и нос заметно порозовели, углубилась морщина над переносицей, а седые брови сурово изломились. -- Кто позволяет вашим людям ставить пулемёты на колокольни? Кто разрешает использовать стены храмов как оборонительные рубежи? Священников можно понять. Они напуганы Советской властью, а ваши временные успехи вскружили им головы. Но они множат этим смертный грех междоусобной войны и, видимо, не понимают, что в случае вашего поражения -- а оно, простите, наиболее вероятно -- наведут на церковь новую волну расправ! -- митрополит чуть отдышался и успокоился. -- Печально" Очень удручает, что так далеко всё зашло в России, -- уже тише продолжил он. -- И для меня истинным супостатом является эта война, эта чудовищная смута, это братоубийство. А истинно христолюбивым -- тот, кто её с наименьшими потерями остановит.

-- Даже если это будут большевики? -- хитро прищурился Перхуров.

-- Не провоцируйте, господин полковник. Не теряйте лица, -- укоризненно покачал головой митрополит.

-- Постараюсь, -- сухо поклонился Перхуров. -- Но должен предупредить, что Успенский собор, где вы собираетесь служить молебен, находится на передовой линии обстрела. Вы подвергнете себя неоправданному риску. Ваша гибель, не дай то Бог, ляжет на мою совесть, и я вам от души советую выбрать другое место.

-- Я, господин полковник, ничем не отличаюсь от других ярославцев. Их гибель, как я вижу, не очень обременяет вашу совесть. А подвергать себя опасности в опасный для России момент -- это мой долг, в котором я не сомневаюсь. В отличие от многого другого, -- и владыка улыбнулся. Скорбно и устало.

-- Воля ваша" Воля ваша, -- вздохнул Перхуров. -- Что ж, владыка. Есть ли у вас ещё вопросы ко мне?

-- Нет-нет. Не буду отнимать ваше драгоценное время. Наши позиции прояснены и сполна изложены. За этим я и приходил, -- и митрополит медленно поднялся со стула. -- Благодарю вас за откровенность, господин полковник, -- почтительно склонил он седую голову в клобуке. Выпрямился. -- Я сочувствую вам от души и искренне. Но, простите, не симпатизирую, -- и смягчающе улыбнулся.

-- Спасибо, владыка. Ценю, -- поклонился Перхуров. -- Вы -- самый интересный собеседник -- не преувеличу -- во всей моей грешной жизни. Что же должен я сделать, чтобы заслужить ваши симпатии? -- за чрезмерным смирением в его голосе и позе промелькнула ирония. Недобрая и горькая.

Митрополит чуть нахмурился и раздумчиво пожевал губами.

-- Молиться, -- пожал он плечами после паузы. -- Только это я могу посоветовать вам как священник. Почаще обращайтесь к Богу, Александр Петрович. Только тогда он укажет вам верный, истинный путь. А нынешний ваш путь ведёт в никуда. Во тьму. В тупик. Простите.

-- Всего вам доброго, владыка. Будьте осторожны. Стреляют" -- и Перхуров кивнул в сторону окна.

-- Благодарю, Александр Петрович. Бог милостив. Доберусь. И помните, что я всегда готов к новой встрече с вами. До свиданья, -- и, резко, по-военному, развернувшись, Агафангел вышел из зала. Перхуров так и остался стоять перед опустевшим стулом. Чуть опомнясь, он подошёл к окну. В сопровождении двоих монахов Агафангел шёл от подъезда к углу Пробойной. И не шёл даже, а именно удалялся своей царственной, плывущей походкой. Лишь временами осторожно поддёргивал рясу, когда переступал через вывороченный колёсами и осколками булыжник мостовой.

Злобно взвыл, пронёсся, упал и лопнул рядом, во дворе, трёхдюймовый снаряд. Полетела из-за стены земля, труха, щепа. Монахи, придерживая скуфьи, опасливо пригнулись. Но не дрогнул владыка. Не сбил походки, не отскочил в сторону и кланяться не стал. Лишь шелохнулся еле заметно в сторону разрыва его белый клобук.

"Железный старик" Железный", -- одними губами прошептал Перхуров, отступил от окна и обессиленно рухнул в кресло. Ему вдруг до боли, почти до слёз, стало жалко себя. В глухой осаде неприятеля, с тающей на глазах горсткой соратников, среди пожара и разрушения, в борьбе с опасными недоброжелателями он почувствовал себя маленьким, слабым и нелюбимым всеми. Вот и митрополит отказал ему в благословении. Есть от чего впасть в отчаяние! Но нельзя. Нельзя. Побоку обиды! И полковник крупно встряхнулся. У владыки, конечно, своя игра и свой интерес. И с нами ему ссориться не с руки, и перед красными лицо сохранить надо, если они и в самом деле" Нет, эта мысль невыносима. Но каков старик! Говорит, как колокола льёт. Медь с серебром! Слушать бы его и слушать, хоть и тяжко это" Поистине, человек ушедшего века. Человечище! Но так всё оставить нельзя. Кто знает, чего от него ждать" Опасно. Опасно" И Перхуров, проведя пальцами по вспухшим векам, согнал сон, встал и зашагал по коридору.

Комендант города Верёвкин был в кабинете один. Он восседал за огромным столом управляющего банком и казался маленьким и невзрачным. Увидев входящего Перхурова, он поднялся было, но полковник жестом вернул его на стул.

-- Вы один, Иван Александрович?

-- Аки перст, -- рассмеялся Верёвкин, откинувшись на спинку стула. -- Пётр Петрович где-то на позициях. Что-то передать?

"Вот ведь Карпов! К каждой бочке затычка. Чёрта ли толку от него на позициях, занимался бы лучше добровольцами", -- зло мелькнуло в голове.

-- Нет-нет. Я к вам. Это даже хорошо, что вы один, -- доверительно проговорил Перхуров. -- Только что у меня был митрополит Агафангел"

И полковник вкратце передал генералу Верёвкину суть состоявшейся беседы. Комендант крякнул.

-- Эх" М-да, это тот ещё фрукт. Старикан, скажу я вам, не подарок"

-- Меня всё это беспокоит, Иван Александрович, -- сухо сказал Перхуров. -- Нельзя ли попытаться сделать так, чтобы этот молебен не состоялся? Мало ли что может случиться" И вообще как-нибудь убрать старика из города? Для его же безопасности?

-- Гм" Гм" -- взялся за редкую седую бородку Верёвкин. -- С ним не очень-то" -- покачал он головой. -- Но подумаем. Попытаемся"

-- Подумайте, пожалуйста. Хорошо подумайте. И попытайтесь. Это не приказ. Просьба, Иван Александрович. Но настоятельная. Заранее благодарю, -- и, не дожидаясь ответа, повернулся и вышел в коридор.

Продолжение следует.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

282979  2008-08-05 17:31:22 Максим Есипов - Прочел. Мне почему-то не понравилось. Надеюсь, продолжение повести будет интересней, чем начало. Но врятли без поправок <старта> прекрасное продолжение исправит положение повести в целом. Семена то автором уже посеяны. Мне Волжское затмение - 1 со скучными действиями повстанцев и с их слабо прописанными героями ( хотя еще не вечер) показалось возней - плесканием годовалого малыша в корыте под присмотром мамы. Читая Волжское затмение я вспомнил Станиславского с его коронной фразой: Не верю. Хотя автором и было заявлено, что он не претендует на исторически точное воспроизведение событий июля 1918 года в Ярославле и их действующих лиц. Но мне историческая точность в событиях тех лет и не нужна. Мне как читателю всего лишь нужна яркая картина. Увы, КАРТИНА ТУСКЛАЯ И НЕРЕАЛИСТИЧНА ДАЖЕ В СВОБОДНОЙ ФОРМЕ ХУДОЖЕСТВЕННОГО ПОВЕСТВОВАНИЯ. Я не верю в то, что в начале повести ставшую невольной свидетельницей Дашу в устранении Климентьева (возможно чекиста) гоняют с поручением друг дружке главные заговорщики тем самым, рискуя полностью прогореть. Да они заперли бы Дашку в чулане, и сидела бы бедолага до конца повести. Я не верю в количество бойцов их было больше (мож и ошибаюсь :) Я не верю в то, что полковник Погодин Перхуров (консерватор, монархист) не видел для России будущего. Для чего тогда он затеял всю эту кашу в Ярославле? Перхуров имеет свои взгляды и на прошлое и на настоящее и на будущее России. И почему: ╚Безрассудством и лихачеством было, по сути, всё их предприятие от начала до конца╩? Его что из-под палки гнали в вожаки? Я не верю в то, что Каморин отец Антона не попытался объяснить Грегову то, что сбежал от белых повстанцев. И в Митрополита <толстовца> не верю. Вот что подумалось, когда читал: ╚С работой в городе становилось всё хуже, и временами просто-напросто нечего было жрать╩ грубовато как-то в этом случае звучит. Или ╚Прикорнувшая у Антона на плече Даша вздрогнула, и её блёсткие глаза моргающе вскинулись на Антона╩ - От тревоги врятли бы прикорнула. Или ╚На работу он всё же проспал. Обычно он вставал в половине седьмого по резкому, дребезжащему гудку табачной фабрики. Она тут близко, через квартал. Но сегодня гудков не было. Ни одного. Такого не случалось даже в самые смутные дни весны и осени прошлого года. "Серьёзное, видать, дело-то" Серьёзное!" -- мрачно думал Антон, завтракая наспех отваренной "в мундире" картошкой╩ Вылетел бы натощак пулей из дома. Или ╚Среди милиционеров были и вооружённые штатские, в большинстве -- молодые ребята Антонова возраста и старше. На их рукавах виднелись белые повязки. За спинами -- винтовки со штыками. Это было странно. "И какого чёрта, -- ворчливо думал Антон, -- им не хватало? В войну, что ли, не наигрались? Вот и доиграются, придурки""╩ - Что понимать под < не наигрались > - войнушки? Или ╚Другого я и не ждал, Пётр Петрович, -- вздохнул Перхуров и поморщился. Ныл сломанный накануне, в столовой, нижний боковой зуб╩ Автор пишет, так как будто впервые упоминает о больном зубе Перхунова. Или ╚А где-то там, у чёрта на куличках, в Екатеринославле, бедуют сейчас без него жена, дочь и маленький сын. Он оставил их. Оставил потому, что с ним, бывшим царским офицером, им было бы ещё хуже╩ - Может - опасно? Или говорит Перхуров ╚Стало быть, господин лейтенант, вы можете ручаться, что ваши люди не примут участия в завязавшихся военных действиях?╩ Почему Перхуров до восстания не интересовался военнопленными - об их настрое в случае взятия Ярославля белыми? Или ╚И весь центр города, почти каждый дом был украшен полосатым трёхцветьем. Навстречу нет-нет да появлялись нарядные, богато одетые люди. Фраки, костюмы, парадные чиновничьи мундиры ещё недавних времён. Некоторые франты шли под ручку с разодетыми в шёлк и кружева дамами в модных лёгких туфельках-босоножках, которые до войны считались высшим шиком. Было чудно.╩ - Уже гуляют горожане? Или ╚Сжимая кулаки и ругательно шевеля губами, Антон вышел на Большую Линию, что вела от Семёновской площади мимо театра к монастырю и Которосли и ошеломлённо застыл, услышав громкие, грозные, лязгающие звуки╩ и тут же ╚Тут, у театра, стояли ошеломлённые зеваки и вглядывались в непонятную грохочущую массу, что надвигалась со стороны Семёновской площади.╩ - Повторение. Или ╚Вдруг над самым ухом Каморина что-то резко взревело, и тут же мощный толчок выдернул землю из-под его ног. В ушах тонко зазвенело, а перед глазами поплыла тёмно-зелёная рябь. Проморгавшись и чуть опомнившись, Антон осознал, что лежит поперёк тротуара, уткнувшись головой в пыльный ствол старого клёна.╩ и ╚Ба-бах! -- ударило сзади, и Антона крепко толкнуло в спину воздухом. Он обернулся. Рвануло где-то в монастыре, там дымилось, и со стены у этого места была сорвана лемеховая кровля.╩ - Что-то по легкому отделывается Антоха от взрывов рядом. Или - (Антон) ╚Впервые под обстрелом! Страха не было. Лишь тупое ошеломление и неприятное, недоброе удивление. И тоска. Чёрная, тошнотворная тоска, от которой замирало сердце и не хотелось жить. Слишком дёшево стоила она, его жизнь. Ничего не стоила. Он и раньше понимал это, но с особой чёткостью ощутил только сейчас, под снарядами и осколками╩ Антону страшно, очень страшно было. А это к чему? ╚Прохожие вздрагивали и озирались. Антон поглядывал на них с чувством превосходства. Его-то уже не напугать отдалённой канонадой╩ Или ╚Понурясь, смиряя головокружение, добрёл Антон до Сенной площади. Путь ему перегородила беспорядочная толпа. Люди были одеты кое-как, наспех. Но на многих Антон с удивлением увидел тёплые кофты, телогрейки, пальто и даже тулупы. В руках и за плечами они несли мешки и узлы, вели за собой в голос ревущих, перепуганных детей и с тоской оглядывались назад╩ Сенная площадь это центр?╩ - Отгуляли расфуфыренные горожане быстро превратившись в беженцев. Или ╚Отец Антохи -- Да ни черта вы не понимаете, -- сварливо оборвал его отец. И вдруг улыбнулся. Светло и безоблачно. Как раньше. До войны. -- Эх, вы" -- и посерьёзнел тут же. -- Значит, так. Я не прощаюсь. Я вернусь. Завтра ли, послезавтра -- тут не угадаешь. Но обязательно. Разговор наш не окончен. Я от вас не отстану. Думайте. Хорошенько думайте╩ - Ушли они . Отец Антона выводит их к красным. С ув. Максим Есипов

283000  2008-08-06 20:38:49 Козин - Здравствуйте, Максим. Благодарю Вас за отзыв. Я уж заждался. Не ставя целью как-то повлиять на Ваше мнение, считаю всё же нужным прояснить некоторые затронутые Вами моменты. "Я не верю в то, что в начале повести ставшую невольной свидетельницей Дашу в устранении Климентьева (возможно чекиста) гоняют с поручением друг дружке главные заговорщики тем самым, рискуя полностью прогореть. Да они заперли бы Дашку в чулане, и сидела бы бедолага до конца повести." Более того. Самым надёжным было бы попросту её уничтожить. Но недоброй памяти Савинков нередко был излишне склонен к театральным эффектам и рискованным психологическим экспериментам. Это, в частности, его и погубило. Так что подобный трюк - вполне в его стиле. Да и опасность от неё он не переоценивал, имея в кармане всю ярославскую милицию и откровенно слабых чекистов. Жест своеобразный, не спорю, но и Савинков был большой оригинал... "Я не верю в то, что полковник Погодин Перхуров (консерватор, монархист) не видел для России будущего. Для чего тогда он затеял всю эту кашу в Ярославле? Перхуров имеет свои взгляды и на прошлое и на настоящее и на будущее России. И почему: ╚Безрассудством и лихачеством было, по сути, всё их предприятие от начала до конца╩? Его что из-под палки гнали в вожаки?" А в этом и заключается одно из основных противоречий Белого движения. Туговато у них было с целеполаганием. Беда их и одна из главных причин разгрома в том, что боролись они не "за", а "против". Исследователи отмечают такую черту, как "непредрешенчество". Главной задачей они представляли, упрощённо говоря, покончить с большевиками, а там видно будет. Кстати, и монархическим взглядам Перхурова в этом движении места не было: реставрация монархии в их планы не входила. В этом и трагедия людей, подобных Перхурову. Лишившись всего, чему всю жизнь служили, сознавая, что надо бороться, они оказывались втянутыми в авантюры, подобные ярославской. "Чувство долга", "честь офицера" и другие святые для них понятия и явились той самой "палкой", которая гнала их в вожаки. Кроме того, ярославское восстание вовсе не было личной инициативой Перхурова. Тут постарались Савинков и щедро финансировавшие его "союзники" - Франция и Англия. "Я не верю в количество бойцов их было больше (мож и ошибаюсь :) " Больше их стало потом, когда к наиболее отчаянным приезжим присоединились местные, ярославские офицеры. И добровольцы в первые дни активно шли. Было из кого формировать отряды для обороны. А в ночь на 6-е июля город был захвачен отрядом общей численностью около ста человек. Это утверждают и "красные", и "белые" источники "Я не верю в то, что Каморин отец Антона не попытался объяснить Грегову то, что сбежал от белых повстанцев." Будучи хорошо осведомлён о соотношении сил в городе, зная настроения в милиции и "ориентацию" её начальников, Каморин-старший просто не мог открыться Грекову. Тут бы ему сразу злая крышка пришла... "Или ╚Среди милиционеров были и вооружённые штатские, в большинстве -- молодые ребята Антонова возраста и старше. На их рукавах виднелись белые повязки. За спинами -- винтовки со штыками. Это было странно. "И какого чёрта, -- ворчливо думал Антон, -- им не хватало? В войну, что ли, не наигрались? Вот и доиграются, придурки""╩ - Что понимать под < не наигрались > - войнушки?" Тут нужно представить себе обстановку в России в ту эпоху. Три с лишним года страна жила "под ружьём". Во всех учебных заведениях усиленно шла подготовка будущих солдат. Строевая подготовка, обращение с оружием и многое другое. Именно это, по-видимому, и имел в виду Антон. "Или ╚А где-то там, у чёрта на куличках, в Екатеринославле, бедуют сейчас без него жена, дочь и маленький сын. Он оставил их. Оставил потому, что с ним, бывшим царским офицером, им было бы ещё хуже╩ - Может - опасно?" Нет, опасно будет позже. А пока только лишь очень тяжело. Красные власти весьма косо смотрели не только на бывших офицеров, но и на их родственников. Дочь Перхурова не могла устроиться на работу учительницей. Средств к существованию почти не было. О физической расправе речь тогда не шла, но помереть с голоду было куда как просто. "Или говорит Перхуров ╚Стало быть, господин лейтенант, вы можете ручаться, что ваши люди не примут участия в завязавшихся военных действиях?╩ Почему Перхуров до восстания не интересовался военнопленными - об их настрое в случае взятия Ярославля белыми?" Потому что рассчитывал на перевес сил. На возможность захватить город целиком. Военнопленные и в самом деле не представляли для него большой опасности. Но удалось-то ему, по сути, захватить лишь центр города. А в этой обстановке любой вред от них становился куда более болезненным... "Или ╚И весь центр города, почти каждый дом был украшен полосатым трёхцветьем. Навстречу нет-нет да появлялись нарядные, богато одетые люди. Фраки, костюмы, парадные чиновничьи мундиры ещё недавних времён. Некоторые франты шли под ручку с разодетыми в шёлк и кружева дамами в модных лёгких туфельках-босоножках, которые до войны считались высшим шиком. Было чудно.╩ - Уже гуляют горожане?" Да. В первой половине дня в Ярославле очень радовались и даже гуляли те, кто видел для этого основания. Были и благодарственные делегации к новым властям. Это потом стало не до веселий. Очень скоро. "Или ╚Вдруг над самым ухом Каморина что-то резко взревело, и тут же мощный толчок выдернул землю из-под его ног. В ушах тонко зазвенело, а перед глазами поплыла тёмно-зелёная рябь. Проморгавшись и чуть опомнившись, Антон осознал, что лежит поперёк тротуара, уткнувшись головой в пыльный ствол старого клёна.╩ и ╚Ба-бах! -- ударило сзади, и Антона крепко толкнуло в спину воздухом. Он обернулся. Рвануло где-то в монастыре, там дымилось, и со стены у этого места была сорвана лемеховая кровля.╩ - Что-то по легкому отделывается Антоха от взрывов рядом." Да не по-лёгкому. Контузия. А во второй раз рвануло за стеной монастыря, осколки и главный удар волны с осколками на стену и пришёлся. "Или ╚Понурясь, смиряя головокружение, добрёл Антон до Сенной площади. Путь ему перегородила беспорядочная толпа. Люди были одеты кое-как, наспех. Но на многих Антон с удивлением увидел тёплые кофты, телогрейки, пальто и даже тулупы. В руках и за плечами они несли мешки и узлы, вели за собой в голос ревущих, перепуганных детей и с тоской оглядывались назад╩ Сенная площадь это центр?╩ - Отгуляли расфуфыренные горожане быстро превратившись в беженцев." Сенная площадь - в то время не центр. Сейчас это площадь Труда. Она где-то на полпути от тогдашнего центра в сторону станции Всполье (ныне вокзал Ярославль-Главный). Почти сразу за ней начиналось Вспольинское предместье. В нём-то и завязались первые бои, начались разрушения и пожары. И его обитатели толпами устремились в центр города именно через Сенную площадь. Так что недолго,очень недолго гуляли расфуфыренные горожане... Вот, пожалуй, и достаточно. Остальные Ваши тезисы носят субъективно-мировоззренческий характер, и оспаривать их я не считаю возможным. Скажу лишь, что такие вещи, как страх, тревога, отчаяние переживаются людьми сугубо индивидуально. Кто-то и прикорнуть не может, а кто и храпит во всю мочь. Кто-то натощак из дому выскакивает, а кто, пока брюхо не набьёт, не успокоится. Видеть во всём этом натяжки я бы на Вашем месте не торопился. По мере развития действия видно будет, что Антон и Даша просто не представляют себе масштабов трагедии, которая вот-вот обрушится на Ярославль. Догадывается о них Каморин-старший, но и он не ожидает такого. Иначе был бы куда настойчивее, и, может быть, увёл бы их за Которосль. Достаточно сказать, что Ярославль после этих событий восстанавливали аж до середины 30-х годов. Отдельное спасибо Вам, Максим, за сломанный зуб Перхурова и за указание на повтор в одном географическом описании. Хорошо, когда есть грамотные и внимательные читатели. А главное - объективные... С уважением, Александр Козин.

283626  2008-09-12 14:35:25 просто читатель - Я живу в Ярославле и прочитать произведение было очень любопытно. С литературной точки зрения оценить его не могу поскольку специалистом не являюсь, но мне кажется произведение очень бы выиграло если бы были приведены карты города 1918 года и фотографии мест где разворачивались описываемые события. Существует ведь очень много фотографий разрушенного после мятежа города и старых видов города. Правда! Уж если все равно произведение выложено в электронном варианте то может быть стоит сделать так-сказать интеративую карту к нему? Попробуйте! Например, кликнув на Театральную площадь чтоб можно было увидеть и разрушенную гостиницу и театр и современный ее вид. Есть фото из "Известий" окопов на Богоявленской площади после мятежа и т.п.. Можно привести и фотокопии документов. Конечно это для Вас дополнительная работа, но не сомневаюсь, что это сделает чтение намного более интересным.

283668  2008-09-13 20:27:55 В. Эйснер - Козину: Александер, Вам очень удались психологические портреты Ваших героев. Но повествование затянуто. Увязаете в подробностях и деталях, которые вполне можно оставить воображению читателя. По моей прикидке, процентов двадцать текста можно выбросить без ущерба для содержания. А так - хорошо. Умело рисуете. Я голосовал. С уважением, В. Э.

284497  2008-10-30 22:05:06 Антонина Ш-С - ╚Понятия долга, чести, достоинства, спасения России, под фанфарные звуки которых всё это было начато, потускнели, отступили, стушевались на фоне этой безумной бойни. Шла уже просто война ради войны, на само- и взаимоуничтожение. И наступил её закономерный исход. И от осознания его приходило честно выстраданное, нажитое облегчение╩. Не могу сказать ни ╚не верю╩, ни ╚верю╩. Могу сказать только в отношении стиля. Он хорош. Желание осмыслить прошедшее с человеческой точки зрения мне тоже нравится.

Copyright (c) "Русский переплет"