Все истории на Земле начинаются одинаково:

И далее все истории на Земле уже ничем не похожи друг на друга. И кончаются они все так феерично по-разному, что, наверное, в этом есть особый промыслительный указатель на неповторимую ценность всякой человечьей души в глазах ее Творца. И сколько бы мы не искали вокруг параллелей, сколь яростно не перебивали бы друг друга, уверяя, что "я тоже это пережил", или "соделал", или "имел", увы, все это очень и очень условно. Чтобы ни кого не обидеть, взглянем на это совершенно поверхностно: кто равен кому по весу и росту, силе голоса и памяти? Попробуйте выстроить пару-тройку десятков, казалось бы, абсолютно одинаковых солдатиков √ но, если они не в противогазах, то различаются уже со ста метров. Даже за год каждодневных сержантских зуботычных и пиночных стараний никак не удается добиться от них желанно равного шага и взмаха рук, не говоря уже о строго уставном отношении к отцам-командирам... А чего уж нам ждать от жизни гражданской?.. В общем, все не так просто, господа-товарищи...

Все началось с черной кошки.

Кошка, грязная и худая, с провисшей спиной, переходила ему дорогу медленно и уверенно, чуть нервно подергивая своим тощим, с белым кончиком хвостом. Совершенно черная, только вот с этим весьма условно белым кончиком, она хитро смотрела Глебу прямо в глаза, и ее наглая рожица беспризорника лучилась удовольствием. Между перроном и железными воротами багажного склада больше не было ни души. Она долго и терпеливо дожидалась этой своей жертвы и теперь уже на полную катушку наслаждалась собственным могуществом. Да, Глеб был уловлен как мальчишка √ на мокром асфальте не было ничего, кроме мятых бумажных стаканчиков и окурков, а в кармане только мелочь и ключи от квартиры, в которую ему больше нельзя возвращаться.

С самым грозным видом он пошел левее, пытаясь оттеснить мерзкое животное от края платформы, но обоим было понятно, что не успевает. Кошка, в ответ на изменение его траектории, лишь сильнее дернула хвостом и демонстративно отвернулась, только чуть-чуть отведенным ухом контролируя ситуацию. При этом она нисколько не ускорила шага, не изменила направления √ все у нее было точно продуманно и выверено. "Вот же тварь!" Глеб поперхнулся от такого унижения и громко затопал на месте. Ага! Она все же не удержалась и оглянулась. За долю секунды оценив степень риска и собственной безнаказанности, неожиданно зло зашипела , широко открыв такой алый на черном рот. "Тварь!" √ ключи резко ударили в асфальт перед самой мордой и рикошетом отлетели в темноту за край перрона. Кошка дрогнула, но не уступила и прошмыгнула остаток пути мелкими ускоренными шажками, слегка прижавшись к земле. И спрыгнула в темноту вслед за ключами.

Поезд стоял пять минут. Прорываться к телефону в набитом людьми вокзале не имело никакого смысла, нужно было постараться очень быстро из последнего вагона обойти здание вокруг в надежде найти междугородний автомат прямо на площади. Все оказалось верным √ купив у курящих тут же ушлых мальчишек пару жетонов, Глеб, неудобно придерживая левой рукой записную книжку, в свете синего неонового фонаря терпеливо набирал длиннющий номер. В запасе оставалось три минуты √ две на разговор, одна √ на возвращение в вагон. Пауза, соединение, длинные гудки. "Скорее, ну скорее же, старичок, скорей же!" В далеком еще Красноярске сняли трубку: "Але, кто это?" √ Тяжелый и медлительный голос Володиной мамы. "Евгения Корниловна, здравствуйте! Это вас беспокоит Глеб из Москвы. Володю можно услышать?" Теперь все становилось безнадежным: она должна была начать долго выяснять какой именно Глеб и из какой Москвы. Не тот ли, что гостил у них три года назад, не тот ли, что забыл синюю порванную джинсовую куртку, а она ее заштопала, и не тот ли... Но на том конце провода была тишина. "Это я - Глеб", √ по инерции снова повторил он, и вдруг услышал даже не плачь, а тихий-тихий вой. Там, за тысячи километров, возле трубки тонко скулила седая грузная женщина с навсегда уже отекшим мертвенно-неподвижным лицом. Глеб вот так ее и увидел: по ночному в стареньком неопрятном халате поверх длинной, в мелкий блеклый цветочек, ночной рубахи, не скрывающей старушечьи синие венозные ноги. Володя был у нее очень поздним ребенком, единственным и деспотично любимым. "Глеб!" √ Так не по-своему быстро зашептала Евгения Корниловна. √ "Ты где? Где? В Москве? А Володенька-то мой пропал! Пропал! Уже неделю как ушел из дома и вот... нет... А в милиции не берутся искать . Прячутся от меня, Глеб. Ты мне подскажи: куда мне идти теперь?.. Куда, Глебушка?.. А?" В трубке вдруг коротко запищало и связь прекратилась: он забыл бросить второй жетон! Времени еще раз набирать Красноярск уже не было, но и не было теперь смысла в него ехать. Если они добрались до безобидного Володи, то его-то там ждут просто с нетерпением...

Уже бегом возвращаясь в свой вагон, Глеб краем глаза отметил что-то осторожно слизывающую у освещенной боковой двери вокзала проклятую черную тварь, и едва переборол желание свести с ней счеты... Очень положительная, опрятного вида проводница вслед за ним тут же с лязгом опустила перекрытие ступенек и, еще раз выглянув на ночной мокрый перрон отстающего от них уральского города, с силой хлопнула тяжеленной дверью: " Все, граждане пассажиры, теперь до утра без остановок. Можно спать". Она с головы до ног многозначительно осмотрела не курящего, но и не уходящего из набирающего свои грохочущие и скрежещущие децибелы тамбура, еще достаточно молодого, но уже чуток полнеющего, в дорогом длинном расстегнутом плаще и темно-сером костюме человека. Тот покивал стриженой головой и покорно вошел за ней в едва подсвеченный коридор. Заходить в душное от липкой густоты запахов чужих сонных людей купе не хотелось. Лучше еще немного побыть в этой коридорной пустоте. Лучше...

Почти упираясь лбом, он смотрел во вздрагивающее окно. В черном, с косыми водяными разводами стекле с ускорением двигались вокзальные службы, домики, будки, замершие на запасных путях электрички, потом коротко засиял автомобильный переезд, мелькнул светофор, и вот на него в упор уставился слегка двоящийся портрет весьма понурого, черноволосого, круглоголового и круглолицего тридцатипятилетнего мужчины. Это был как раз тот самый, столь ему необходимый сейчас собеседник, которому только и можно было доверить свою растерянность. А растеряться от такого очень даже просто: отъехав от родного дома на две с лишним тысячи километров, ему представилась возможность узнать, что теперь дальше двигаться как-то вроде и некуда. То есть, конечно, можно вернуться, и из Москвы опять начать свое бегство заново, но... На самом-то деле, запасных вариантов и там уже не оставалось: все они три дня назад поделились друг с другом своими окончательными вариантами разъездов, чтобы даже случайно не пересечься и не напрячь зря тех людей, которые и так уже, с вполне осознанным риском, предложили им свою помощь укрыться в глубинках бывшей Российской империи. Нет, ему нужно выпутываться самому √ и здесь, и, главное, быстро... Быстро, ибо литерный поезд, набрав положенную ему расписанием скорость, словно гигантский рубанок с бритвенно острым лезвием врезался в невидимые пока просторы великого евразийского материка навстречу обязательно восходящему там солнцу. Позади оставался ровный гладкий след отсутствия всяких следов, а спереди было тревожно шершаво... Там могло быть разное.

Решение созрело на подступах к Новосибирску: теперь курс менялся на девяносто градусов на юг √ на Алтай. Алтай... Утреннее солнце еще томилось где-то за серой промозглостью облаков, но дождь прекратился. Из купе вышел заспанный, с помятой розовой щекой, толстый и лысый сосед. Дежурно подслеповато улыбнувшись, он протиснулся мимо со своей большой красной мыльницей и с вафельным казенным полотенцем подмышкой, и, покачиваясь не в такт движениям вагона, направился в сторону туалета. "Да, решено: сходим в Новосибирске". Надо бы тоже и умыться, и выбриться. Заглянув в купе, он осторожно, дабы не разбудить еще сладко спавших там на нижней полке жену и дочку вставшего толстяка, взобрался по ступенькам и потянул свой чемодан из ниши над дверьми. Тихо-тихо спустился вниз, не дыша поставил его на пол, выпрямился и увидел в зеркале строгий взгляд шестилетней девочки. Глеб приложил палец к губам √ ребенок не улыбнулся. Подмигнул √ реакции не было. Какой, однако, умный ребенок, какой бдительный: Глебу все же стоило повернуться, чтобы показать взятый именно свой, а не их чемодан. Только увидев темно-серую коробку матовой немецкой пластмассы, девочка глубоко вздохнула и удовлетворенно закрыла глаза... Бай, еще пока бай, малышка...

Состав прибыл на первый путь. Огромное, пышное, темно-зеленое с белыми арочными разводами здание новосибирского вокзала возвышалось над прибывающими и убывающими через него человекопотоками с олимпийским величием. С истинно сталинским определением масштаба отношений между государством грядущей вечности и его преходящими гражданами. От такого печального осознания своей мелкоты, Глеб сразу продрог, не смотря на еще достаточно летнее, хоть и дождливовато пасмурное утро самого конца августа...

В общей массе пассажиров и встречающих их родственников, сквозь чем-то постоянно по мелочи промышляющих серых вокзальных приживалов и липко ловящих свою лихую удачу таксистов, его мягко, мягко, но волево внесло в нижний полуподвальный этаж, где сразу же напрочь оглушило нечленораздельно безначальным и бесконечным воплем многотысячной, безумно снующей по зашлифованному подметками клетчатому полу, толпы. И, по каменным же, до смешного глубоко вытертым ступеням, тут же вытолкало наверх на первый этаж. Здесь из-за уходящих высоко в небо потолков было намного тише. Над бурно кипящей суетой привычно приподнимался и куда-то энергично указывал своей, такой всегда отчего-то непропорционально длинной рукой, выкрашенный яркой бронзовой краской Ленин. Воробей пронзительно чирикал у него на закаканом плече... В стенных арках затаились фигурки поменьше: Глеб с истинным восторгом осмотрел очень натуралистичного дудящего пионера в коротких развевающихся штанишках, словно принесенного сюда ветром из родного, но такого далекого теперь ВДНХ...

Табло расписания движений поездов было еще старое, советское, сходу ничего и не разберешь. От такой неразборчивости вокруг неплохо питались карманники. Зажав свой соблазнительный чемодан ногами и сунув руки в оба кармана, Глеб медленно читал строку за строкой: от фирменных и скорых до тормозящих у каждого столба "мотаней". На Бийск шел именно "мотаня". Пару раз его как бы случайно толкали, но документы были во внутреннем кармане пиджака, а расходные деньги просто зажаты в кулаке. Теперь оставалось взять билет и проболтаться целых шесть часов.

В Новосибирске у него были где-то и когда-то знакомые, то есть люди, с которыми встречались здесь и в Москве, и иных весях. Но нужно было еще хоть немного побыть в себе: Володя, Володя, что же там могло произойти? Красноярск √ это же так далеко от всех столичных событий. Великий, бескрайний край, это страна в стране. Не мог Глеб принести туда беду, нет, не мог. Москва вращалась совсем по другим орбитам, и никак не соприкасалась даже с ближним Зарайском, не говоря о том, что дальше Перми... Не настолько же Юрий долгорук. Иначе был ли смысл в открытии Ермаком Сибири... Что-то в Красноярске произошло само по себе... А ведь, если честно повспоминать, то грозовые признаки давно были, просто не хотелось на них фиксироваться. Володя в последнее время что-то подозрительно раздухарился, как-то очень быстро разбогател: прилетал почти каждую неделю, завел весьма ресторанную барышню и потому, якобы, жил принципиально только в гостинице, и звонил всем только по сотовому. На компактах с Горбушки так не заработаешь. Нет уж, там явно что-то просто уголовное... Химия или оружие. Или наркота. В лучшем случае, проданная в виде цветных металлов Родина... И Володя, скорее всего, залетел по своим личным проблемам. Скорее всего... История высветит. Но, все одно, жаль парня, не то слово, как его, свинью такую, жаль, если что-то серьезное. И мать... И ничем сейчас не поможешь... Потому как сам в полном отстойнике. В полном. Теперь уже только остается надеяться на чудо. Которое иногда все же случается... Иногда... А ведь столько ими было по молодости завязано! Да и потом тоже: именно Володя, как мало кто из провинциалов, не потерялся сразу же по окончании учебы. Они с ним умудрялись видеться вполне периодично, хоть и не профессионально, больше по балдежу... А тогда Универ сдружил их впятером, и пять лет были не-разлей-вода, и пять лет "мой дом - твой дом". Да, а теперь... теперь расклад получился таким: двое ищут счастие в Америке, один пророс в "эшелоны власти" , один отныне в бегах по железным дорогам Родины, а... "Б" вот совсем пропало... Резюме: "Колючая кучка" и по жизни пошла неординарно... Хотя не хотелось бы, чтобы это было и в самом деле резюме.

Поезд был местного формирования и подавался на шестой путь за час до отхода. Глеб медленно поднялся по стертым железным ступеням на высокий продуваемый мазутным ветерком акведук: отсюда было далеко и хорошо видно вдоль путей. Поражали огромные скопления отстойных вагонов, бесчисленные рельсовые разветвления, перетяжки проводов, будки, будочки, семафорные столбики, снующие оранжевые куртки √ неужели это все как-то и кем-то управляется?.. Позади, полуприкрытая вокзалом, проглядывалась бестолковая привокзальная площадь, со всеми своими штурмуемыми мелким народом автобусами и троллейбусами, с безликой в своей серой совковой дежурности, высотной гостиницей... Может, зря он просидел весь день в зале ожидания за тупой молодежной газетой? Может, надо было бы все же хоть немножечко погулять по городу, попробовать прозвониться по полустертым телефонам? "Вот, мол, тут проездом, а, может, вспомните?" Стоит только пару лет не видеть человека, и он уже ставится в мучительное положение: о чем с тобой, о ком, и, главное, как теперь можно говорить? Два года √ достаточный срок, чтобы успеть поменять кумиры и убеждения. Нет, что вы! Не нравственные, конечно, а... политические, например. И сердечные... Наши кумиры √ это и так всегда только верстовые столбы на дороге. Мы тянемся, стремимся к ним, но, если вдруг они приблизившись, затем не удаляются с той же скоростью, это значит, что ты уже сам останавливаешься. Тормозишься. Пока не встанешь, как этот самый столб... Вполне железнодорожный образ.

Вагон был пуст. Точнее почти пуст: еще два или три купе подавали слабые утробные признаки жизни. Чего никак нельзя было сказать об одном из проводников. Его, правда, и принесли уже позже, перед самым отправлением, и загрузили прямо в койку, с которой он так и не поднимался до самой станции назначения. Проверял билеты, и затем иногда пробегал по залитому какой-то вонючей водой коридору, молоденький белобрысый паренек в темно-синих адидасовских трико, белой прозрачно-нейлоновой рубашке поверх теплого матросского тельника и в форменной фуражке. В его матовых, безумно расширенных почти до границ белков зрачках навсегда застыл какой-то, наверное увиденный в раннем детстве, космический ужас... Дверь в задний тамбур не закрывалась, оттуда тошнотворно разило дешевым табаком и туалетом. Жизненный опыт подсказывал, что поездка, может будет и не из самых приятных, но вполне рискует стать надолго запоминающейся... Из-за всепроницающей вони Глеб сидел, плотно затворив свою купейно-коридорную дверь с отсутствующим наполовину зеркалом. Слава Богу, есть в такой "атмосфере" не хотелось, но, все же, вроде бы как и стоило что-нибудь прихватить с собой на ночь. Что-нибудь такое же вонючее, что бы уж клин клином... Он осторожно выглянул √ в вагоне была полнейшая тишина, хотя до отправления оставалось не более десяти минут. Судя по всему, его дальние соседи тоже затаились по своим купе в недобром предчувствии. Оглянувшись на пустой коридор в последний раз из засыпанного угольной крошкой тамбура, Глеб спрыгнул на перрон, быстро прошагал десяток метров и сунул деньги в окошко киоска, обильно изукрашенного культуристами и купальщицами.

Выбор предлагался весьма стандартный: немецкий шоколад, китайское печенье, пиво и "кола" местного разлива. Взял шоколад с орехами, а когда потянулся за банкой "колы", почувствовал сильный толчок слева. Присев √ не упал, но на голове вдруг оказался непрозрачный полиэтиленовый пакет. Первый удар пришелся по уху, вскользь, без последствий, а второй, уже распрямившись и пытаясь освободить лицо, он "поймал" точно в солнышко. Опять сел. Выдохнул. Волчком взял в сторону и скинул пакет. Но грабители уже убегали √ последний, грязный, очень худой подросток лет семнадцати, ловко и выверено нырнул под состав, оставив на краю небольшой белый квадратик картона. На погоню не было ни дыхания, ни времени. "Да я же вам подмигивала, подмигивала!" √ азартно верещала продавщица киоска, по возможности, сильно ограниченной великолепным бюстом, высунувшись из своего окошка: "Да возьмите же вы вашу "колу"! Это же шпана не в первый раз! Не в первый!" Глеб затрясшейся от обиды рукой поднял фотографию дочери, вытер о рубашку на груди. "Надо же теперь милицию позвать! Милицию!" √ пронзительный голос преследовал Глеба уже в вагоне. Он задвинул дверь, сел и, откинувшись, застонал от обиды. Да на фиг нужна была ему это шоколадка и "кола"! Неужели не перетерпел бы? Идиот. Теперь положение было ужасным: деньги остались в кармане, а все документы "ушли" с пацанами. На столе только грязная фотокарточка Катюши. Испуганно приподнял край сиденья: нет, красивый чемодан остался на месте, что особо теперь не утешало. Если бы можно было устроить немедленный "чейнч" √ документы на вещи, он бы и минуты не раздумывал. Вот ерунда-то! Да они за одну только бритву "бош" взяли бы больше, чем им дадут за паспорт и военный! Зло дернул шторы с грубо напечатанными на них масляной краской синими и зелеными елями, и испачкал пальцы: пыль была жирной, черной, вперемежку с сажей. Радио вдруг попыталось было заговорить, но и само застыдилось своей совсем неуместной гунгливости, и раньше, чем Глеб успел нашарить выключатель, опять замолчало. "Вот же влип, ох и влип"! По составу со стороны электровоза пробежала мучительная судорога, и вагоны сразу как-то быстро покатились вдоль площадки. От рывка шторы отпали вместе со спицей. Глеб попытался вставить кривую железяку на место, но она там никак не держалась. После третьей неудачной попытки, он окончательно согнул ее через колено и бросил под сиденье. Очень вовремя √ рукоятка задергалась, двери рывком отворились, и в лязгающем проеме проявился проводник. Билет его явно не интересовал:

- Это вас там щас ограбили?

- Больше было некого.

- Быстро же они вас бомбанули. Чего взяли-то? Много денег?

- Да нет, деньги как раз и не взяли. Документы вытащили.

- Ох, ты! √ Проводник сел напротив и уставился своими навсегда открытыми, немигающими глазами соленой селедки прямо в Глеба:

- Это они, гады, враз. Я-то год уже на маршруте, я их уже знаю. Это со школы глухонемых. В Новосибирске ихняя школа от "бана" недалеко. Это я знаю точно: глухонемые воры. Они очень злые.

- А что, где-то добрые есть?

- Бандиты? А в кино-то разве не видели?

- Действительно, в индийском.

Проводник раздражал даже сочувствием. Своим желанием разделить его, глебово √ и только глебово! √ такое нежданное горе, всеми своими, доступными проводниковскому пониманию, способами. Он не только не мигал, но, кажется, и не дышал. Просто сидел напротив и смотрел. Может и в самом деле идиот? Таким родился, или сестра в детстве с печки столкнула? А, с другой стороны, чего было на него психовать? Купе √ не частная квартира. Как умеет парень, так и сочувствует. Может, тоже когда-то ограбили.

- А, это, вам бутылку не надо?

- Я не пью.

- Так не ради пьянки. Ради снятия стресса. Чтоб инсульта не было. А то у меня дед так скопытился. Вы не подумайте, не за ваши бабки! Вы и так уже ущербный сегодня. Ну, я хотел √ ущемленный √ сказать.

- Спасибо. Я понял. Но я действительно уже несколько лет не пью.

- Да? Вера ваша не позволяет?

- Нет-нет! Будем считать по болезни.

- Я-то про другое: мы тут вам только компанию составим. Мы сами пить будем, а вы только посмотрите. Ну, то есть, так, за компанию.

Глеб начал мелко, а потом все громче и заливистей смеяться. Смех разбирал его все больше и больше, заставляя краснеть и задыхаться:

- Значит, я так, только посмотреть? Как вы сами пить будете? А я √ так? Так?

Проводник засмущался и впервые отвел глаза.

- Это же я потом объяснил. Что тут смешного-то?

А потом вдруг и сам стыдливо хохотнул:

- Ага, мы пьем, а вы смотрите. Ага! Вот я сказанул! Ну. А вы хорошо, что засмеялись, это стресс снимет. Смейтесь, смейтесь пока. А я щас!

Он встал, отворил прикрывшиеся по ходу двери, оглянулся, еще раз прыснул и вышел. Глеб же хохотал и хохотал √ до хрипа, до колик в ребрах. Попытался перепрятать оборванную шторину и не смог, от этого дурацкого смеха никак не удавалось подцепить край подымающейся нижней полки.

Еще подрагивая, вытер платком слезы. Прямо перед ним лежала фото Катюшки. Ей было восемь. Да, тогда она пошла во второй класс, и они уже год как жили не вместе. Хотя разрыв происходил постепенно, но тот день, когда он окончательно перестал ночевать у жены, был именно девятое сентября. День рождения дочери √ они по умолчанию тянули время не из-за каких-либо надежд, а чтобы не портить праздник первокласснице. "Очень интеллигентно." Это было главным девизом тещи. Все и было очень интеллигентно, ну конечно: "Мы же все с университетским образованием!" "А я так и с Красным дипломом", √ любил тихим-тихим шепотом умывать ее Глеб. Он поцеловал фотографию и замешкался: куда же теперь прятать? Вот сволочи! Погань.

В двери на этот раз постучали. Проводников теперь было двое: за своим уже малым стоял очень грузный, очень волосатый, пятидесятилетний мужичок армяно-персидского вида. Он был полностью в форменном. Но видавший виды френчик от частых стирок очень присел и никак не придавал хозяину достаточного официального вида. В руке он держал каким-то чудом сохранившийся с семидесятых годов черный школьный портфельчик из мягкого облезлого кожзаменителя. Молодой улыбался Глебу как родному:

- Вот, значит, Давид Петрович. Он с соседнего вагона. Мой-то сменщик заболел, значит. Вы не волнуйтесь, у нас все с собой: вот и закусочка .

Он протиснул вперед к окну хитро, одними глазами, оглядывающегося Давида Петровича, а сам сел у самого выхода на одну полку с Глебом. От того, что люди в форменных фуражках вдруг оказались с обеих сторон, на одну секунду стало зябко и тоскливо. Но под пронзительным взглядом, колко проблеснувшим в него из-под сросшихся ветвистых бровей, он собрался, тихо выдохнул и задержал вдох, пока пульс не забарабанил в виски. Потеплевшими сразу руками развернул двойной лист новосибирской газеты, одним махом застелил столик:

- Прошу!

Давид Петрович поставил свой портфель ближе к окну, актерствующе крякнул и достал из него два темных "огнетушителя" портвейна с белыми капроновыми пробками и криво наляпанными этикетками. Следом появились: сало в целлофане, уже порезанный с маслом черный хлеб и связка стручков мелкого красного перца.

- Ой, щас за стаканами сбегаю! √ Вскочил "Молодой".

- Надейся я на вас, пацанов. √ Каким-то ненастоящим сипловатым баском заговорил "Бывалый", вынимая и протирая внутри толстым волосатым пальцем три стакана. Стаканы встали в плотный ряд, а затем на стол лег и огромный зачехленный нож. Опять Глеб уловил быстрый пронзающий взгляд. Расчехлив жуткое по своей форме, с кровостоком, лезвие, Давид Петрович взрезал пробки сразу на обеих бутылках.

- Я с этим ножом уже двадцать лет не расстаюсь. Профессия у нас, сами понимаете, опасная. Чего только не увидишь. А я еще и очень сильный: когда-то борьбой занимался. У себя на Кавказе, в Сухуми. Меня всегда зовут, когда кто где буянит. Ночь-полночь, бывало, бегут девчонки: "Дядя Давид, помогай!" Как им откажешь? Да чего там девчонки, мужики, понимаешь, молодые, и те: "Дядя Давид!" Стыдно. Ну, давай по маленькой.

- Я, Давид Петрович, не пью. Уж простите урода.

- А я вас пить и не принуждаю. Вы пригубите, чтобы не обижать. Чуток пригубите, а дальше ваше дело. Иначе не по-мужски, понимаешь.

- Вы только чуть-чуть! √ Суетливо приподнялся и Молодой.

Глебу дальше объяснять сюжет не требовалось √ ребята начинают обрабатывать, и он, для порядка глубоко вздохнув, отметил ногтем четверть стакана.

- Вот это уже по-нашему, по мужицки! √ Облегченно забасил Бывалый, наливая немного выше указанного, и сразу же перешел на "ты":

- Эт-то хорошо. Давай мы выпьем за то, что бы у тебя все плохое теперь уже кончилось. Чтобы дальше тебя ждали только радости! Ты к кому едешь-то? К жене? Нет? Так пусть тебя встретит любовница! Пьем.

Из-под бровей, как из-за засады, он одновременно проследил как Глеб медленно, не разжимая зубов, выцедил теплую пахучую жижу, и как одним движением кадыка жадно глотнул свои полстакана Молодой. Потом принял сам и раздал закуску. Уже не спрашивая разрешения налил по второму разу:

- Мы тут всякое видим. Помнишь, или ты еще тогда не работал, когда я в ресторане полковника обезоруживал?

Молодой тем же своим немигающим взглядом в упор разглядывал Бывалого. На вопрос он отрицательно мотнул головой и ближе подвинулся к рассказчику.

- Это прошлым летом было. Неужели тебя тогда еще не было? Нет? Ну ладно. Прибежала Ритка и кричит: "Дядя Давид, выручай! В ресторане полковник напился и пистолетом машет". Я, конечно, туда. А там все уже разбежались, только Юрка-буфетчик за стойкой сидит. Я к столику: "Ты чего хочешь?" А полковник уже одурел, шары залил, только орет: "Документы верните! Постреляю!" Он, понимаешь, куда-то казенные документы дел, а когда напился √ испугался. Я ему: "Щас найду. В чем они были?" Он: "В зеленой папке". Я девкам √ найдите быстро любую зеленую папку! Взяли какую-то у начальника, принесли. Я ему издаля показываю: твоя, мол? Он бычится: "Подойди". Я: "Пистолет на стол положи, подойду". Он: "Не положу. Иди, а то стреляю". Я: "Тогда подними вверх". Он понял руку, я подошел, сунул ему в рожу папку, а там уже дело техники √ я же мастер спорта по вольной, понимаешь. Вот так! Ну, еще по чуть-чуть?

- Дядя Давид, а с полковником-то что было?

- Стакан подвинь. Что? Нашлись документы. Он их перед тем, как пить пойти, под чемодан в нижней полке спрятал. И забыл. Будьте здоровы!

Глеб сверхусилием заставил себя сделать еще один глоток. Желудок замкнулся и отраву из пищевода в себя не пропускал. Вся эта подорожная брехня, вместе с якобы портвейном и мягким салом смешивалась в жуткий коктейль. Но нужно было терпеть, терпеть до конца, что бы понять: для чего сюда прилетел этот гриф, и неужели он, Глеб, теперь уже настолько падаль, что над ним уже не стесняются?

- А ты чего не допил? Нет, так дело не пойдет! Тут явное неуважение к народу! Пей! Мы люди, конечно, простые, без особых образований, но и тоже почет любим.

- Да я правду вам говорю: я уже несколько лет не пил.

- Лечился, что ли?

- Можно сказать. Это не гордость, а моя неполноценность, если хотите.

- Тогда уж хоть это допей. Тогда простим. А?

Бывалый подмигнул Глебу, налил себе и Молодому уже по полному. "Простим" √ это было ключом всей беседы. "Простим" √ значит что уже держим. Но за что? Выйти бы в туалет, но нельзя оставить плащ и пиджак на "прошарку": Молодой бы не тронул, но он как кролик перед "дядей Давидом", тем более, у того в руках бутылка. Что ж, нужно дотерпеть до окончания застолья.

Проводники снова выпили и стали серьезно закусывать.

- У нас как-то генерал в моем вагоне ехал. √ Молодой даже перестал жевать, замер на Бывалого как собачка в стойке. √ важный из себя, понимаешь, с женой. Та тоже вся такая. Только сели, он мне сразу: подай, мол, чаю. А титан-то еще холодный. Он как разорался: "Ты должен был за час до отхода поезда разжечь!" Орет, аж на говно исходит. Ладно, думаю, ты у меня, чайку-то попьешь, попьешь.

Бывалый расстегнулся, откинулся, пуговиц у рубашки не хватало, жирный смуглый живот, плотно заросший блестящим волосом, торчал наружу.

- Пошел я к Ритке, взял у нее крутого кипятку, заварил два полстакана. Поссал в них до полного, сверху плюнул в каждый, потом сахару, лимон дольками, и √ нате вам, пейте-с! До дна! До дна, понимаешь!

Молодой захохотал мелко и как-то подфыркивая. Хлопал себя по коленям, и то сгибался к полу, то бился затылком в стену. Давид Петрович ухмыльнулся в его сторону и склонился к Глебу:

- Мы люди простые.

- Я это уже понял.

- Тогда и далее понимай. Тебя на вокзале ограбили? В Новосибирске? А почему ты там заявление не подал? Почему в поезд сел?

- Так ты сам все знаешь: я же транзитный. Что бы я там делал? Да еще бы и ваш поезд с моими вещами ушел.

- Это верно. Но и мы тебя без документов брать не должны были.

- А билет? Он-то есть.

- Новые правила не изучал? Тебе же его без ксивы-то не продали бы.

Смех Молодого вдруг затих. Он тоже придвинулся и теперь очень серьезно, так серьезно, как только мог, смотрел в упор на Бывалого, иногда согласно кивая.

- И что теперь из этого всего следует?

- А следует из этого, что по всем правилам и законам демократической России мы обязаны сдать тебя, понимаешь, на ближайшей станции.

- Но вы этого не сделаете.

- Не сделаем. Наверное.

- А почему не наверняка?

- А "наверняка" дорогого стоит.

У Глеба, в ситуациях, подобных этой, где-то от затылка начинала закручиваться и медленно расползаться по всему телу не то, чтобы боль, а какая-то ноющая мелодия. Мысли при ее появлении испуганно затихали, голова становилась звонко пустой, и в этой ее тишине мелодия свивалась спиралью и пружинно ощупывала тело изнутри, ища выхода спрессованному до боли гневу:

- Говори.

- Ты пойми, мы же рискуем. Я, положим, всегда вывернусь, а он?

- Говори.

- Его-то выпрут по тридцать третьей. И то, если ты с законом в ладах. В ладах? А? Это не наше, конечно, собачье дело... Короче сотню надо.

Нужно было сдержаться. Пружинка изнутри ударила по глазам √ под потолком заплясали цветные пятна. Сдержаться. Стерпеть. Но от напряжения, боясь, что уже не вынесет пытки, Глеб дал маху:

- Сотню чего?

Давид Петрович среагировал мгновенно:

- Как? Долларов, конечно. Да, их, проклятых.

- Хорошо. По факту.

- Да ты что?! Так дела не делают. Сейчас давай, а то убежишь еще чего. Сам знаешь как бывает, а вдруг жадность заест? И рискнуть захочется. √ Он, уже не сдерживая счастья, открыто подмигнул Молодому. Тот восхищенно смотрел, как нужно уметь зарабатывать прямо "по обстоятельствам"... В купе быстро смеркалось, за окном проползал совершенно однотонный на тысячи километров, равнинный сибирский пейзаж, однообразно перекрытый плотной лесополосой, изредка прерываемой пустынными автоматическими переездами с неизменным хуторком смотрителя. Сено, накошенное вдоль полотна, было уже убрано в почерневшие стожки, а на отдаленных всхолмленных полях пожелтелые просторы пшеницы перемежались заплатами зеленого еще овса. Дождя не было весь день.

- Я тоже трус: деньги отдам, а вы меня сдадите.

- Да ты что? Нет! Мы на такое не пойдем. Тут доверять можно.

- Я уже это понял. Дай руку!

Молодой от неожиданности протянул ладонь. Глеб защелкнул браслет.

- Эти часы как раз двести баксов стоят. Что "нет"?! Или ты хочешь, чтобы я при тебе деньги доставал? На выходе √ я вам деньги, а вы мне часы. Все. Расходимся. Спасибо за компанию. Как ты говорил? О снятии стресса? Заботливый.

Не готовый к такой скорости ответа, Бывалый тоже встал. Хотел что-то сказать, но передумал. Очень медленно и картинно зачехлил нож, спрятал. Завернул в газету остатки хлеба и нетронутый перчик, положил все в портфель. Потом нахлобучил фуражку и, прихватив левой рукой вторую недопитую бутылку, пошел бочком на выход. За ним съежившись выскользнул было и Молодой, но, еще не задвинув дверь, вернулся и забрал со стола оставшуюся пустую.

Глеб сжал до побеления пальцы, несколько раз ударился затылком в стену. "Твари". А он-то купился на малого! Вот тебе и сочувствие. Но каково унижение √ это там, в Москве, ты "кто-то", и с тобой профессура всегда только за руку здоровается, и ребята из бывшего рижского ОМОНа лишь за один косой взгляд в твою сторону враз на уши поставят. И любого гостя в любой день ты можешь в Большой провести, и┘ а здесь умыли. Да как лихо-то умыли: со страху еще и этого дерьма вдоволь нахлебался. В самом прямом смысле... Глеб встал, дернул ручку и выглянул. Вдоль по пустому коридору прибывшая за это время вода уже ходила мелкими волнами. Незакрепленная в тамбур дверь периодически глухо хлопала, но сквозняк не проветривал. Бессмысленно поглядев в наступающую от окон темноту, он вдруг почувствовал, как у него за сегодняшний день устало все тело: ноги, спина, плечи и шея просто вопили об отдыхе. Задвинул засов, сдернул сверху сырой матрас, застелил плащом и лег. "Да, генералы у них в поезде ездят. И кенгуру в клеточку".

В Бийск поезд почти не опоздал, полчаса от расписания √ это не в счет. Но в эти полчаса произошло маленькое чудо: в купе робко постучали, вскочивший Глеб даже не сразу сообразил где он находится. Стук повторился, и в еще отворяющего Глеба уткнулся Молодой. Проводник быстро задвинул за собой дверь и тихо почти зашептал:

- Вы вставайте, скоро будет Бийск! Вот ваши часики. Красивые, а под водой они правда ходят? Вы сейчас же берите вещи, ну, и идите в самое начало состава, а то в одиннадцатом вас Давид ждет! А я ему скажу, что, мол, еще ночью сбег. Пусть поорет. С перрона √ махом в ментовку. Там ищите капитана Котова. Старшего следователя. Это мой дядька, ну, двоюродный. Ему скажите, что документы украли в поезде, в моем вагоне. Он тоже поорет, но мне-то лепить ничего не станет! Давайте скоренько!

Глеб крепко стиснул парню руку. Это был оборот судьбы. Все-таки Господь не оставляет! Прыгая с тяжелым чемоданом в гремучих переходах, ему захотелось петь √ и петь тирольским тенором! Знакомый мент, мент, который может из-за глухой стены протокольной проформы просто-напросто взглянуть на тебя не как на лопуха-"потерпевшего", от которого как-нибудь бы отделаться, а как на живого и готового на всяческие компромиссы человека √ это же именно то, что сейчас ему и было нужно!

После психушек наши отделения милиции занимают почетное второе место по проведению в жизнь идей о бренности человечьей жизни. Какая глупость: расписывать монастыри картинами Страшного суда и ада! Это только развлекает нерадивых молитвенников. Для достижения желаемого результата √ небрежения о всем земном и преходящем и жажды скорейшей кончины, нужно посылать этих вот горе-живописцев на стажировку в данные "казенные места". Для впитывания атмосферы пожизненной тоски. Где только берется это количество подслеповато мигающих неоновых ламп, землисто-зеленой или гадко-синей краски для нижней половины стен коридоров и потайных норок? Не с той ли атмосферой столкнулся Иван-царевич, когда вошел в избушку Бабы-Яги? Везде там сперто пахло прокисшим потом, кожаным и бумажным тленьем, отовсюду слышались подавленные глухие вздохи и стоны, тупое мрачное уныние пронизывало насквозь даже кровлю, так что мыши и тараканы даже ночью боялись между собой говорить в полный голос...

Бийское привокзальное отделение милиции выглядело и пахло очень обыкновенно. И кабинет следователя Котова, спаренный, что в самом конце коридора, тоже ничем особым не отличался: два стиснутых, ободранных и заваленных мусором стола, большой зеленый, еще НКВДешный сейф, на широком подоконнике серые от пыли автомобильный телевизор и китайский полуразобранный магнитофончик. За желтым платяным шкафом жалким углом торчала покрытая синим солдатским одеялом ментовская непродавляемая кровать. Сигаретный дым, одурев от зудящей лампы "дневного света", слоями оседал и уплывал в маленькую форточку, устроенную внизу очень старой, заросшей неисчислимыми шелушащимися слоями краски рамы. Бледное веснушчатое лицо не спавшего ночь человека над серой кипой рукописных и печатанных бумаг. Впрочем, в таком освещении все лица выглядели весьма бледно. В том числе и того пухлогубого новобранца на вертушке, совершенно придавленного бронежилетом и автоматом, с которым Глеб замучался объясняться, почему ему нужен именно Котов, а не Мышкин или Кобеленко, к примеру.

- Вы можете здесь в двух словах, но под запись: кто и когда, и при каких обстоятельствах. И кого подозреваете, и кто ваш враг или кредитор, или муж любовницы? И кто мог быть свидетелем? Если нет, то вот уже есть готовая форма, прочитайте и подпишите... Значит, он ко мне вас вот так и послал? То есть, мне теперь с вами надо еще и не по протоколу как-то завязаться?.. Ну, задал племянничек задачу. Вы же сами видели: он придурок. Но у него удивительное чутье на людей. Божий дар. Хотя это не причина помогать вам... Не причина нарушать закон.

Котов встал, закинул сцепленные пальцами ладони за затылок и сладко потянулся со скруткой в обе стороны. Прямо за зарешеченным окном росла большая, черная ель, нижними ветвями почти полностью перекрывающая для кабинета солнечный свет. В безопасной глубине этой колючей красавицы шла весьма активная воробьиная жизнь, полная драк и восторгов. Котов стоял к Глебу спиной, пустая портупея неловко и косо обхватывала плечи, к локтю прилип фиолетовый фантик от карамели... Прошла минута, вторая... Где-то в коридоре раздался и тут же оборвался пьяный кричащий мат. Котов обернулся, болезненно поморщился:

- Я не знаю почему, но нарушаю все правила и отпускаю вас под честное слово до места назначения. Почему? Не могу сам ответить. Но погодите радоваться, улыбка может оказаться преждевременной... Оттуда вы, не откладывая, сразу свяжетесь со мной и уже никуда √ слышите? √ никуда не денетесь, пока не восстановим ваши документы... Там за вами одно дельце будет... Впрочем, человек вас сам найдет. И еще... ответьте мне на очень естественный, даже не для следователя, вопрос: почему вы в таком... московском, что ли, виде едете отдыхать в Чемал? Это же горы.

Глеб посмотрел на свои уже давно не блестящие туфли.

Темно-зеленый "жигуленок" весело жужжа, бежал по узкой асфальтовой полосе, довольно крутыми галсами ведущей на юг. С левой стороны высокие тополя стояли еще совсем зелеными. И откуда же тогда бралась эта пронзительно золотая полоска опалой листвы по самой обочине? Она яркой плотной линией тянулась уже не один десяток километров, красиво очерчивая повороты трассы. Справа, в плотных зарослях кленов, лип и ранеток пряталась Катунь, редко-редко оголяя свои ленивые, розовато чешуящиеся на вечернем уже солнце воды. Гор не было и в помине, хотя от бестолкового и неуютного Бийска прошло уже не менее часа. Глеб развалился поперек всего заднего сиденья √ за свои кровные можно было чуток и побарствовать. Шофер, местный "извозчик" выглядевший точно так же, как все частники мира, снял кепку с крепко сидящей на мощной кроткой шее, наголо выстриженной головы, выставил в открытое окно локоть сильной загорелой руки, и, кажется, совсем не смотрел куда едет. Немного попытавшись нащупать общие темы разговора, очень скоро он смирился с явным нежеланием пассажира ему поисповедаться, и то включал-выключал свое радио, то насвистывал Маленьких лебедей. Или, как бы ни к кому и не обращаясь, сквозь золотые зубы комментировал мелькающие достопримечательности.

- Вот сейчас мы приближаемся к Сросткам... Это родина нашего великого земляка Василия Макаровича Шукшина... Богатая деревня... Вон там - музей... А эта горка, вон - с телевышкой, "Пикет" называется. Там каждый год Шукшинские чтения проводятся. Народу приезжает тьма. Отовсюду. Из Москвы Золотухин бывает, он ведь тоже наш, алтайский... И из-за границы едут, с Америки, там, Австралии. Все русские, конечно...

Мимо проплывали добротные крепкие усадьбы с палисадниками, из которых выпирали "золотые шары" и фиолетово-алые "граммофончики" мальв. В стороне от дороги, под деревьями сидели сонные тетки, красочно разложив дары приближающейся осени: огурцы, помидоры, перцы, кислые ранние яблочки и мелкие дыньки. Рядом стояли три-четыре дорогие и не очень иномарки, городские туристы в черных очках и огромных шортах пили из пластиковых бутылок, жевали пахучие шашлыки . Над всем поднималась лысая сопка со стандартной железной телебашней. На ее вершину вела довольно крутая дорожка... "Пикет", Шукшинские чтения... Глеб пару раз тоже собирался побывать здесь: из Москвы в Сростки постоянно выезжала команда литературных зубров с обширной свитой. В эту вот писательскую довеску ему и предлагали вступить, как "постоянному сотруднику" "Современника" или "Москвы". Глеб выдавал для них и "Молодки" краткие статистические прогнозы в экономике. Но, в связи с происходившей тогда переменой "главнюков", трения и трещины в редакциях журналов требовали обязательного и громкого обозначения √ чей ты? за "старую гвардию" или со "свежими силами"? Все это было болезненно и не вызывало азарта, и, в конце концов, просто заставило перестать печататься в "толстушках". А, затем, и вообще печататься... И так даже лучше удалось сохранить со всеми более или менее нормальные, не активно-военные отношения. С надеждой на перспективы.

За поворотом вдруг вся левая сторона невысокого, но достаточно крутого холма, узорно, словно азиатский ковер, буквально расцветилась обильными матовыми желто-оранжевыми россыпями незнакомых ягод, плотно собранных в связки на отяжелевших остролистых ветках.

- Ох, ты, облепиха уже зреет! - оживился водила, - а на прошлой неделе проезжал, ведь и не пахло. Осень крадется. А не хочется еще... Такой облепихи, как у нас, нет нигде. Я в Калининграде служил, там вроде тоже ее растят. Так ничего похожего, слабо... И лечебности в той ягоде нет. А наша, слышь: сестра жены из Горького приезжала, мы, ну, пока там все остальное приготовится, сели за чай с вареньем. А она сидит и так как-то смотрит косо. Я спрашиваю: "Чего не так"? А она: "Первый раз чай с лекарством пью!" Слышь? - "С лекарством"!

Плавный подъем, поворот и, наконец, впереди в легкой сизо-голубой дымке появилась далекая настоящая гора. Катунь здесь была видна далеко в обе стороны. Изысканно выгибаясь, она пока без перекатов отекала небольшие каменистые островки. Ее сила не находила себе ни применения, ни сопротивления, и она своей, какой-то сытой красотой немного напоминала Глебу казачку Кубань. От возвышенного простора внутренне сразу просветлело: словно из длинного, беспросветно-безвоздушного трехсуточного тоннеля железнодорожной гонки он разом вынырнул, вылетел и всем своим истомившемся под прессом уныния и страха телом растворился в легчайшем аромате новой и давно желанной страны. А шоссе уже снова опустилось и сразу же резко завиляло внутри узкого плотного коридора огромных тополей, над которыми теперь слева нависали заросшие темнозелеными елями, с самыми "настоящими", осыпающимися базальтовыми валунами стенками, горы. Долина сужалась все сильнее, но сближающийся с обеих сторон горизонт не мог перекрыть радости уже увиденной свободы: Алтай, сказочный Горный Алтай был совсем уже близок!.. За все время их обогнала только пара шустрых "восьмерок" с незнакомыми номерами, да навстречу прошмыгнуло несколько запыленных легковушек √ движение было незначительным.

Снова подъем с очень крутым поворотом, и вот, глубоко внизу река вдруг одним пропущенным моментом становится откровенно горной. Так как эти горы √ и сразу же так много! заполнили вокруг все. Катунь, белесо-мутная от промытого в верховьях мрамора, зло вскипающая от мешающих тайных донных валунов, нерусская в своей не предназначенности человеческому труду, Катунь здесь уже не предполагала в отношении себя ничьей и никакой нежности. Теперь Катунью можно было восхищаться только так, как восхищаются хищным зверем: на грани страха и лишь в гарантии безопасности. Там, где дорога могла хоть немного отступить от реки, между трассой и берегом узко тянулись бесконечные, в один ряд, яблоневые и грушевые деревушки с не запоминаемыми на чужой слух названиями. Глеб уже не лежал √ вытянув шею, он жадно следил во все глаза за быстро сменяющими друг друга панорамами. Врывающиеся в приоткрытое стекло свежесть и особая, присущая только высоте, чистота воздуха, зелени и самоей земли, распирали легкие, кололи в сердце мятными иголками восторга. Сосны и ели, цеплявшиеся оголенными корнями за нависающие над поворотами дороги живописнейшими каменные утесы, хилое и прогнутое ограждение пропастей вдоль все круче завинчивающегося серпантина шоссейки, заплетенные диким хмелем знаки предупреждений о камнепадах √ это было здорово!

А вот одно знакомое слово: "Манжерок". Сразу же в памяти затянулись твистовые строчки старой и смешной комсомольской песенки.

- "Манжерок", может, вспомните, а? √ Шофер даже немного излишне засмотрелся на примыкавшую слева долину плотно заполненную одноэтажными домиками, машина резко вильнула. √ Тогда же три таких фестиваля сделали: в Юрмале, в Алма-Ате и здесь. Хотели чтоб на все стороны света выход был. Чтоб молодежь через песенки по всему миру задружила. Ну, в Прибалтике, вроде бы ничего, прижилось. У казахов тоже долго тянулось. А у нас тут сразу как монголы приехали, как задружили: доктора сифилис потом лет двадцать выжигали! Они, вот гады мордатые, оказывается им уже тыщи лет болеют, и ничего! Гниют помалу. Пришлось фестиваль свернуть помалу. И песенку переиначили: "Манжерок" на "между ног"!

- Да, я где-то читал, что в Монголию до революции врачи постоянно в экспедиции выезжали. Там этой болячки больше десяти видов.

- Слышь, а СПИД откуда взялся? Неужто правда, что его в США для голубых и наркоты придумали? Молодцы! Еще бы для тещ чего-нибудь!

- Это бы неплохо.

Начинало смеркаться. Глеб оглянулся и обомлел: между двух нежно озолоченных вечерним светом горных громад, словно на старинной японской картине, низко дрожало огромное, круглое, темно-красное солнце. Под ним лиловый прозрачный туман заполнял косые длинные тени над рекой, перекрытой стремительным подвесным железным мостиком. Дальний берег, вздувшийся зубчатой спиной уснувшего динозавра, с поднимающимися почти до вершин, совершенно синими соснами, влажно оглаживался неизвестно откуда взявшимися бледно розовыми облаками. Облака медленно, как огромные слепые улитки, сползали вниз, цепляясь за распушенные кроны, а на их светящемся фоне двумя короткими черными черточками кружили орлы... Такое нужно бы видеть в минуту смерти √ как утешение: да, ты познал это, ты возобладал этим, и теперь для тебя уже ничего лучшего на Земле не будет... И не надо. Ибо здесь, в этом мгновении, был весь гетевский Фауст, со всей его безумной жаждой самоубийственного растворения в этой чарующей полноте жизни. С жаждой расщепления его √ еще живого, с бешено бьющимся о ребра сердцем! √ тела на атомы и фотоны не просто в каком-то, пусть самом сокровенном, месте Земли или часе суток, а именно в ситуации: стечении в единую, святую гармонию экстаза, конечную точку-крест пространства и времени... "Остановись, мгновенье!"...

- А здесь и притормозим. Так надо: духам поклониться. А то не впустят.

"Жигуленок" по косой пересек дорогу и лихо припарковался слева. Вышли. Вокруг них все ветви тальника, черемухи и кленов были плотно увешаны тысячами и тысячами маленьких разноцветных ленточек. В темной глубине небольшой, заросшей густыми прогнутыми ивами, ложбинки виднелась каменная плотина, подпрудившая взятый в трубу источник. Рядом крутые ступени каменной же, с претензией на художественность, лестницы возводили к облезлому и, по-видимому, давно уже закрытому павильону летнего кафе сталинского ампира. Глеб вслед за шофером по скользким камням подобрался к воде. Засучившись, черпнул в ладони, блаженно обмыл лицо, шею, попил, снова умылся. Ледяная родниковая вода протекла по груди сквозь рубашку. Как хорошо! Как здорово! Но тут нога соскользнула, и он по щиколотку встал прямо в бассейн. Шофер, с противоположной стороны набиравший пластиковую бутылку, златозубо рассмеялся:

- Обалденно здесь! Я, можно сказать, только ради этого и подрядился поехать. Здесь настоящая граница Горного Алтая, а не там, где КПП. Здесь все решается для приезжающего: примут духи или нет. Вот, наш Бийск вроде и недалеко, но там так живешь, а здесь иначе. И не вздумай смешивать.

- А то что будет?

- Что угодно. Вплоть до смерти. Или любви. Особой. Это же горы. Что тут не понятного?

- Говори!

- А тож, почему в горах травы и корни лечебные? А панты? Тут сила! Вот скоро сам узнаешь какая: воды попил, теперь ленточку подвяжи. Духам-то. Слышь? Они закон дали, не нам его нарушать. Накажут.

Какую бы ленточку? Глеб расслабил узел галстука, стянул его через голову:

- Пойдет?

- Потянет. За такой они тебя точно под опеку возьмут: не от Кордена?

- От Версаче. И, серьезно, без дураков теперь. Двинули? А то темно.

- Ага, вечереет. Теперь на фарах пойдем. И асфальт скоро кончится.

Они оба сели вперед. Разгоряченный "жигулевский" движок никак не "прихватывал". Пришлось некоторое время "почиркаться", пока все же завелись и выехали на совершенно пустую трассу. Глеб уже перестал зажиматься перед резкими поворотами в ожидании случайного "встречного", да и скорость теперь была километров шестьдесят-семьдесят. Фары сузили мир до принципов тоннеля. Дорога действительно потеряла асфальт, и в пыльной гравийной насыпи то там, то здесь под косым освещением страшно чернели, на самом-то деле может быть не очень глубокие, ямы. Темнело по-горному быстро, через полчаса над ними была уже кромешная ночь.

- Я по молодости не очень-то в духов верил. Сам понимаешь, пионерия другому учила. А потом, уже после дембеля, с ними в явь столкнулся. И до сих пор не понимаю, почему жив... Долинка есть, с озерами. Красота. А там у шаманов местечко было такое же, тоже с тряпочками. Вот мы там и решили побалдеть. Дураки... Натащили сухача и подожгли эти ленты на дереве... Пьяные, все в сиську пьяные были... Костер огромный получился. Мы вокруг, слышь, пляшем. Ну, бабы там, все как надо... И вдруг как ветер дунет! Ниоткуда! И разом шесть человек загорелось. Факелы! Мы протрезвели как один. Огонь сбиваем, валяем их по земле, баб собой кроем √ и ни, ни! Горят, как бензином облитые... Потом, когда разбирались, поняли: это те были, кто поджечь дерево больше всех хотел... Двоих, парня и девку, так и не откачали... Врачи ничего понять не могли.

На крутом левом повороте фары выбеливали столбики ограждения с провисшей между ними проволокой. Даже на малой скорости они чудом успели затормозить: за скалой прямо посреди дороги стоял старенький "японец" с распахнутыми всеми четырьмя дверками. Бампер "шестерки" почти ткнулся в бензобак "кариб".

- Вот гады!!

- Что там?

- Да пьяные туристы катаются! Козлы пахучие! Ну, блин, ушибу!

Матерясь, шофер вылез и, ссутулившись, пошел по дороге в темноту, держа в левой, прижатой к бедру руке монтажку. Глеб тоже двинулся за ним, весьма положительно оценивая на случай разборок его широкую мощную спину. Сам-то уже лет десять не был в спортивном зале, и посему особых надежд на себя не возлагал. Поворот был затяжной, и, когда они обошли скалу, им в глаза ударил свет мощных фар. В этом свете, более угадываемый, чем в самом деле видимый, в их сторону бежал человек и что-то кричал. В шагах в десяти он упал, разом замолчав. Снова вскочил и бросился к ограждению пропасти. Глеб не слышал выстрелов √ видимо пистолет был с глушителем, но слишком знакомый посвист пуль заставил его присесть.

- Назад! Назад! Стреляют!! √ Что было сил заорал он и, пригнувшись, отскочил к скале. Шофер стоял на свету со своей дурацкой монтажкой и широко раскрытым ртом. Отжавшись от камня, Глеб бросился снова на середину и толкнул обалдевшего на землю. Но вес был слишком различен √ он упал сам, и так, уже лежа, опять попытался сбить того подсечкой. Снова пару раз очень характерно присвистнуло, и тогда шофер разом ожил : также плотно прижимая к бедру железяку, он удивительно быстро и бесшумно побежал к своей машине. Глеб с четверенек рванул вдогонку, но не успел. На этот раз "жигуленок" просто чудесно завелся с пол-оборота и полным газом дал задний ход. Схватившись за бампер, удалось пробежать метров двадцать и на этом расстаться. Машина исчезла выключив габаритки, так что если бы по ней и стреляли, то только на звук.

Из дурацких положений нужно все равно всегда выходить только наверх. И Глеб на всех своих четырех конечностях пополз по застывшей осыпи острых скользких валунов и крупно колотого щебня. Кажется, никаких иных громких звуков, кроме его собственных ста двадцати ударов в минуту, вокруг не слышалось, но опыт есть опыт, и он взбирался и взбирался, рискуя что-нибудь сломать или просто задохнуться. Вот уже оголенные камни кончились, теперь можно было хвататься руками за колючие и смолистые ветви. Эти же ветви прикрыли его, когда снизу засверкали фонарики. Там тоже кто-то шумно полез вверх, теперь нужно было соблюдать дистанцию или затаиться как зайцу. Но зайцы всегда слишком любимая добыча для охотников, и поэтому новая порция адреналина мгновенно перешла в мышечную энергию, когда Глеб уже почти бежал к близкой теперь вершине. "Какая ночь! Какая чудная ночь - ничего никому не видно! Ни-че-го! Но, главное все же, никому!"... Пиджак зацепился за сучек, и от резкого рывка он упал. Из-под ног покатились камни. И сразу вокруг заметался свет, по стволу сладострастно чмокнуло. Эти гады взбирались гораздо быстрее его и имели много шансов на выигрыш в таких догонялках. Но нет, так было бы слишком неправильно, слишком несправедливо - это как матросу утонуть в ванной! С этим нельзя было согласиться, и Глеб закосил угол своего полубега, стал сдвигаться влево, надеясь таким образом не растратиться на чистый подъем. Даже неверное исходное представление иногда приносит положительный результат: он оказался на заросшем мелким сосняком узком гребне горы одновременно со своими преследователями, но на сотню метров левее, и они не увидели его как мишень на фоне луны. Зато он теперь смотрел на их фонари, слушал легкий шорох натренированных шагов и изо всех сил старался не закашляться. Две тени спустились вниз по противоположному склону, а третий преследователь выключил свет и остался наверху . Сердце било так, что губы обжигало. Глеб зажал дрожащие ладони под мышками и сел. Задерживаться долго тоже нельзя: пока луна высвечивала только вершины горок, оставляя в темноте поросшие лесом ложбинки и ущелья, можно, конечно, отдышаться, но те ребята не будут далеко искать и скоро вернутся. Учитывая их очевидную подготовленность к таким погоням, ему тогда ничего приятного не предвещалось. Ибо хороший индеец - убегающий индеец, если он, конечно, уже не мертвый. Вот только бы бежать в нужную сторону: пятнышки фонарей глубоко внизу то появлялись, то терялись за плотными сосновыми кронами. Преследователи там разделились, один пошел влево вверх по ложбине, другой уходил направо вниз. Появлялся малюсенький шанс: очень, ну очень тихо спуститься и проскочить на противоположную гору между ними. В чудесных своих, легких, таких лакированных итальянских туфлях! Глеб сжался чтобы привстать, и обомлел: прямо на него бесшумно шел человек. Камуфляжный костюм, короткий автомат, белые кроссовки - полный набор джентльмена удачи. Оставалось только прикрыть глаза... Автоматчик двигался очень плавно, словно во сне. Казалось, он более вслушивается, нежели всматривается в окружающее его лунное свечение. Ближе, ближе. Он же не мог, не должен был не заметить сидящего в неудобной позе прямо под его ногами Глеба! Но не заметил...

Когда автоматчик был уже не менее, чем за полторы сотни шагов за спиной, к Глебу вернулась способность удивительно быстро мыслить: "Да это же он, чайник в желтом поясе, на энергетике двигался! Это ж он меня диафрагмой ловил! Надо же, как летучая мышь муху! Как в самом дешманском кино... И я - как в кино. Даже штаны сухие - тоже герой. Да, заигрался ты, парень! Явно не Ван Дам. Зря ты "Кровавый спорт" пять раз смотрел. Нет, не Ван Дам. А я сейчас вот как вам дам!" И он побежал вниз. Простенько так - мелкими, мелкими шажочками, между шелушащимися стволами сосен и колючими веточками реденького шиповника. Воздушно перепрыгивая через вымытые из-под дерна валуны, он ни разу ничего не зацепил, не толкнул, даже не зашуршал!

С маху пролетев влажную папоротниковую ложбинку, Глеб, почти пополам согнувшись, стал карабкаться вверх. Очень вовремя пришло второе дыхание, ага, вот теперь-то можно было и посоревноваться на столь пересеченной местности. Если бы только вот договориться о запрете на применение оружия... Но шутить он смог уже только под утро, когда, на этом самом втором дыхании, он отмахал не меньше десяти километров, а, если сосчитать все по честному: то вверх, то вниз - и все двадцать пять... Откинувшись на сухое сваленное дерево, Глеб расслабленно наблюдал, как снизу к нему поднимался густой туман. Как вскипающее молоко. Небо просветлело, в его прозрачной разбеленой синеве, подрагивая, слабо светилась прощающаяся Венера. Несмотря на свежесть, страшно хотелось спать. И чего-нибудь пожевать. Повернувшись на бок, он приподнял воротничок пиджака, подогнул ноги и, свернувшись калачиком, заснул. Плотный туман, заполненный птичьими голосами и шорохом звериных перебежек, вздувшись, охватил собой все и покрыл боли, тревоги и нужды мягкими, бессвязными обрывками воспоминаний, которые легко трансформировались ненапряженной волевой игрой в бесконечную цепочку приятно послушных образов.

Разбудил его бурундучок. Зверек долго бегал вокруг, устрашающе цокал и раздувал хвост: человек спал прямо на его кладовочке с припасенными орешками. Убедившись в напрасности своих усилий угрозами прогнать нахального чужака, он перешел к более решительным действиям: возмущенный бурундук стал просто скакать по Глебу вверх и вниз. Это наконец-то подействовало. Человек подергал плечом, поежился, попытался отмахнуться рукой, и проснулся. Они несколько секунд напряженно смотрели друг другу в глаза. "Ты кто? Чей холоп будешь?" √ от звука сиплого голоса зверек заскочил на ближнюю кривую сосенку и в ответ что-то пронзительно проверещал. "Не понял, чего тебе?" √ Глеб встал, закинул на затылок руки и сладко потянулся. И тут же присел. Хотя солнце вовсю светило и даже немножко пригревало, но тревоги никто не отменял. Стоило бы оглядеться. Бурундук опять зацокал и стал спускаться. Нет, раз зверек не боится, значит поблизости никого нет. Не должно быть, по крайней мере. "Чего тебе? Можешь по-человечески сказать? А нет, так не приставай!" Развязав шнурки, освободил ноги и удивился: стопы от щиколоток жутко распухли, и было непонятно, как перед этим они вообще умещались в туфлях? Пошевелил пальцами и поморщился √ больно. Надо бы их в холодную воду. В воду. А где эта самая вода? Он вчера прибыл оттуда. Или оттуда? Примерно так. Значит там и Катунь, и дорога. Опять же , тащиться назад опять по этим же горкам, очень, честно говоря, не хотелось. Неужели по близости не будет какого-нибудь ручейка или еще чего-нибудь ... такого? Спросить было не у кого, даже бурундучок убежал, наверно, не вынес запаха подсыхающих носков. В любом случае нужно идти. Просто идти по ложбинке, а она все равно приведет к воде. А где вода - там и люди. А где люди - там и еда. Или пуля... Нет, еда все же лучше.

С охами и ахами обувшись, он, прихрамывая на обе ноги, поплелся вниз по жесткой, короткой, ярко зеленой траве, еще сырой от недавно вознесшегося тумана, выглядывая что-нибудь съедобное. Увы, как печально, что дети и внуки Лота после потопа перестали быть травоядными, хотя так и не переродились окончательно в хищников. Так, ни то, ни се, это даже бурундуку известно. Вот теперь и думай как быть: у елей кончики веток уже несъедобны - не весна, а тот наглый цокало убежал. Впрочем, в нем мяса было грамм десять. Почему здесь нет никаких ягод? И пица ни откуда не растет, или откуда она вообще берется?

Ложбинка, по которой он шел, столкнулась с двумя такими же, или чуть-чуть меньшими, и, образовав с ними круглый цирк, кончилась ничем. Пришлось опять лезть на вершину по очень крутому, с крупно каменистыми осыпями, подъему. В разноцветных лишайниках и жирных катушках заячьей капусты, облеплявших крапчатые скальные обнажения, сидели краснокрылые кузнечики, которые выпрыгивали всегда неожиданно прямо из под рук и ног и самодовольными красивыми дугами отлетали далеко в стороны... Когда до вершины оставался десяток самых невозможных по своей крутизне метров, прямо на голову Глебу посыпались мелкие камешки. Он поднял голову: сверху выставилась противная козлиная морда. Коза мотнула бородой и опять затопала передней ногой, осыпая мелочь. "Ах, ты мерзкая! Вот я тебя на шашлык! Или нет √ шашлык из баранины. А тебя на ... лагман, что ли?" Домашняя коза внушала надежду. Ну, пусть она ушла от дома на пять километров, ну, пусть на семь. Семь, пожалуй, многовато, пусть лучше пять. Но по дороге она должна не только есть, но еще и пить. Иначе молока не даст. А, если она мясная? Или пуховая? Все равно, пить-то должна! Здесь, наверху, немного обдувало, но и солнце припекало покрепче. Надев пиджак на голову и укрепив его сзади связанными рукавами, Глеб очень не спеша выбирал направление дальнейшего маршрута. Даже пять козлиных километров в горах не так-то просто пройти, это он вчера сгоряча отмотал столько, а сегодня уже такого стимула не было. Пока не было. И пускай лучше бы не появлялось.

Вокруг гигантскими волнами первичного океана поднимались горные гряды - почти полностью зеленые, густо обросшие по северным склонам лесом, они вдали бледнели, но, не подчиняясь законам линейной перспективы, не только не уменьшались, а к востоку становились даже еще выше. Там контурные линии их вершин обострялись, становясь нервными и грозными. В другое бы время и в другом состоянии Глеб бы пел и ахал, кидая в воздух чепчики, но сейчас хотелось только одного √ пить. И хотелось особенно мучительно от понимания невозможности удовлетворения этого своего хотения. Последний раз оглянувшись и выбрав ориентир, он двинулся вниз и вправо.

Через три часа он был точно на такой же, но гораздо более прокаленной зенитным солнцем вершине. Еще через два он увидел в узкой расщелине возле небольших сосен грязное темное пятно покрытое множеством белых бабочек. Если бы это не было родничком, он бы тогда окончательно засох и умер, и легкий ветерок потом долго бы гонял по камням его невесомую потрескавшуюся шкурку со следами стоически пережитых мук на месте бывшего лица. Но родничок все же был. Прямо промеж не сумевших погрузиться в камень корней двух сосенок образовалась естественная чаша, заполненная жидкой грязью. Вся эта грязь была плотно покрыта трепещущими капустницами. Сотни и сотни белых подрагивающих крылышек . Если очень нежно разогнать ничего не боящихся насекомых, то можно было спить сверху отстоявшуюся воду. Получалось не больше трех-пяти ложек, но, подождав пару минут, можно было снова сосать и сосать. Чем Глеб и занимался... Через полчаса появилось желание оглядеться. Вокруг все было истоптано козьими копытцами. Как и сама лужица. Он ощупал макушку: нет, рожки еще не прорезались. "Ну, вот и выводы напрашиваются. А я-то "козлами" на тех ругался." Странно все же устроен человек, √ глубоко так даже Фрейд не закапывался: жажда, жажда! Вот главный корень всех инстинктов. Пол √ ничто, жажда √ все! А потом, и сразу бы, жратва. Что это за поганая лужа √ ни умыться, ни взять с собой. Аж уходить страшно...

Спустившись в какую-то очень очередную долинку, Глеб наткнулся на тропку. Это была отличная коровья дорожка, постоянно разветвляющаяся, но всегда обязательно весело сходящаяся, и так обязательно ведшая в какую-нибудь деревню: к людям, хлебу, молоку, яйцам и сметане. Уж картошка-то наверняка там была!.. Разувшись, с ботинками через плечо, с пиджаком на голове, в рубашке местами навыпуск, он перешагивал подсохшие кизяковые лепехи и любил, любил человечество с некоторой надеждой на взаимность. И еще благодарил духов, что те не забыли его щедрый подарок √ галстук был действительно фирменный итальянский.

Вначале он услышал живительный шум. Тропинка еще более размножилась, но за заросшим акацией поворотом все ее ответвления дружно направлялись вдоль пологого берега. Неширокая, шагов в пятнадцать, немного с рыжинкой, речка искристо переливалась под ставшим вдруг таким ласковым солнышком. Прежде всего он, встав на колени, жадно, до бульканья в животе, напился из ладоней. Умыл лицо, шею. Еще раз попил, и огляделся. Небольшая шумливая речушка торопилась куда-то не меньше Глеба. Широко, с запасом выложенная по дну и берегам разнокалиберными камнями, она стремительно текла почти прямо, лишь этими вот каменными выкладками указывая дополнительные рукава своего весеннего полноводного загула. Этот, правый ее берег образовывал то сужающуюся, то распахивающуюся лужайку, с под корень выщипанною меж акаций скотом травой. Зато левый, северный, круто уходящий в гору, был лесной. К своему восторгу на нем, всего в каких-то двадцати метрах, Глеб узнал густые кусты смородины. Еда ! Витамины! Он оставил на дорожке свои туфли, засучил брюки и пошел, пошел по камням - и, иной раз, мимо камней! - к самым чудным на свете кустарниковым растениям. Вода, вроде бы и не глубокая, но за счет скорости била по ногам так, что поднимавшиеся буруны мочили брюки и выше колен. Уже на середине от холода свело пальцы, и Глеб было передумал, но решил проявить волю и дойти до смородины: должен же он сегодня хоть что-нибудь совершить этакое, за что сможет себя уважать и завтра. К сожалению, смородина оказалась красной. Ее великолепные, играющие на солнце рубиновыми проблесками полновесные гроздья были жутко, непередаваемо кислы. Только из принципа он проглотил пару горстей, когда увидел, как на том берегу, где остались ботинки и пиджак, появились дети.

- Эй! Эй! Ребята! Ребята, стойте! Стойте! Куда же вы?! - он почти бежал призывно размахивая руками. Дети, два малюсеньких мальчика и девчонка, некоторое время разинув щербатые рты смотрели на него, а потом, оценив резко сокращающееся расстояние, бросились наутек, мелькая голыми пятками. Эх, малышня! Эта встреча означала, что деревня где-то уже совсем, совсем рядом. Заправив по возможности рубашку, пригладив мокрыми ладонями волосы, Глеб стал обуваться, но обнаружил, что носки утеряны. А без носок туфли на распухшие мокрые ступни не надевались. Чтобы не расстраиваться, он даже не стал разглядывать свой пиджак, а просто завернул в него обувь и споро пошагал за убежавшей детворой.

За первым же поворотом начиналось картофельное поле, огороженное косым частоколом. И за огородом, из зарослей черемухи гостеприимно желтел большой крашеный дом с высоким крыльцом, и с привязанной к этому крыльцу верховой лошадью. "Стоило дураку за кислицей лазить! В двух шагах-то! А ведь запросто мог бы поскользнуться, и - раз затылком о камень! И все. А жалко: именно сегодня я слишком заслужил тепло и ласку. Я столько перестрадал, что уже пора бы им выходить на крыльцо с хлебом и солью". На крыльцо действительно вышла старуха, судя по всему, местной национальности.

- Здравствуйте! √ От неожиданно подступившего к горлу волнения Глеб даже поклонился. √ Эта деревня как называется?

Бабка молча смотрела на него своими совершенно волосяной ширины глазами √ тончайшими трещинками по медному круглому лицу. "Разве можно такими что-нибудь увидеть? Это даже не щелки, это... не знаю что. Я и сам далеко не чистый ариец, но нельзя же так".

- Здравствуйте, бабушка! √ Повторил он. √ Это что за деревня? Где я?

- Сын спит.

- И что?

- Спит. Приехал с поля. Эвон, даже конь здеся.

- Хорошо. Пусть спит. Как ваша деревня называется?

- А ты что от него хотел?

- Спасибо, бабуля. Теперь уже ничего.

Судя по всему, она просто не могла даже поверить, что из леса может выйти человек, не знающий куда он забрел. Она просто этого не понимала. Забавно, если бы на его месте был бы негр. Молодой, двухметровый негр. Или вождь сиу в праздничном наряде из крашеных орлиных перьев. И √ ничего! √ им бы тоже ответили: "Сын спит. Приехал с поля и спит. Хао! Я все сказала". На ступеньках следующего дома тоже сидела старая алтайка. Глеб молча полупоклонился ей и не стал даже вступать в переговоры с этим не шевельнувшимся на его этикетную вежливость медным сфинксом. Впереди было еще десять-двенадцать дворов, вытянувшихся редкой цепочкой вдоль речушки. Где-нибудь же будет сидеть старик!

Третий дом был особенен. Немного углубленный к реке, он был весь оплетен хмелем. Калитки со стороны "улицы" вроде как вообще не было, а вместо грядок посредине усадьбы стояло странное сооружение. Оно напоминало гигантский остов полуразобранной юрты: восемь грубо отесанных пятиметровых столбов соединенных по верху такими же перекладинами. На перекладинах висели цепи, канаты, шест и пара самодельных брезентовых боксерских груш. Рядом стоял турник и очень экзотичные деревянные снаряды для непонятно каких спортивных усилий. Турник посреди картофеля и тыкв - это могло означать только одно...

Из-за дома с лопаткой в руке появился огромный мужичина в плавках и с выцветшей до серости пограничной солдатской шляпой на выбритой налысо голове. Внимательно посмотрел на пришельца.

- Семенов... Семенов! - Глеб уронил пиджак с завернутыми в него ботинками, шагнул, вытянув вперед обе руки и, страшно оскалив зубы, захрипел и упал прямо на изгородь...

...Хорошо было лежать на расстеленном прямо на полу толстом старом спальнике, хорошо было чувствовать себя умытым и переодетым в чье-то свободное трико, хорошо было и слушать легкое урчание сытого живота... Вот так неожиданно Глеб дошел туда, куда не доехал: Семенов был старым другом и соратником старшего брата по зачинанию советского каратэ. У них дома на видном месте висела большая подписанная фотография: шесть человек √ шесть мастеров √ шесть разошедшихся судеб. Одного уже не было в живых. Один учил за кордоном. Один до сих пор не мог никак выйти на свободу. Один.. . Один... И один здесь - в полной тишине садит капусту... За окнами яблони покачивали уже отяжелевшими от назревающих плодов ветвями, солнечные зайчики прыгали по всему полу и по стенам, оклеенным темно-красными обоями. Было очень, очень тихо. И хорошо. Зайчики... Потом пошла волчица, лизнула в лицо. Глеб засмеялся. Он был теперь маленьким ребенком. Маленьким и легким Маугли. А рядом падали золотые яблоки. И волчица, лежа у входа, внимательно смотрела на него тоже золотыми мудрыми глазами...

Проснувшись, он, некоторое время не открывая глаз, разбирал по разные стороны сон и явь. Картинки делились неохотно, попадались вещи без точного определения, равно безумные и правдивые. Все так, но стреляли по нему точно! И точно - ни за что! Глеб сразу вскочил и, покачиваясь от удара прихлынувшей в виски крови, пошел на выход.

На нагретом солнцем крыльце, спиной к нему сидел бритоголовый Семенов и огромной ладонью гладил такую же бритую голову своего сына. Перед ними на вытоптанной песочно-щебнистой площадке разом отжимались четыре молоденькие девушки с одинаково короткими прическами. И вообще, вначале они показались Глебу в принципе неразличимыми. Пятая, немного постарше, ходила между ними и громко считала: "Ич, ни, сан, джи"... Семенов, не оборачиваясь, и даже не изменив ритма поглаживания сыновней головы, спросил:

- Как? Выспался?

- А сколько я?

- Спал? Почти сутки.

- Ничего не помню. Как я лег, куда? Полный провал.

- И хорошо. Так и надо.

- Пустота внутри.

- Это от глубокого расслабления. Мы тут над тобой вместе посидели. И помедитировали. Чтобы ты отдохнул.

- Да. Ничего не помню.

- Все! Сели растягиваться. Ямэ!

Семенов встал во весь свой гренадерский рост, повернулся к Глебу, стоявшему на две ступени выше, и улыбнулся прямо лицо в лицо:

- Да ты не жмись. Теперь самое страшное позади. Но как они тебя ко мне вывели! Неужели такой галстук дорогой был?

У Глеба глаза вылезли на лоб. И улыбка получилась только с одной стороны.

- Я же говорю: помедитировали. Так что немного уже знаем. И про духов.

Семенов посмотрел на небо. И снова жесткий приказ на площадку:

- Встали в киба. Дышим. Аня, отпусти диафрагму! Дышим!

Глебу:

- Сейчас чайку попьем. Баньку к вечеру девочки протопят. Попаримся. Чтобы тебе и тело тоже освободить. Голову-то промыли, чуешь, страха нет?

- Чую. И это страшно. Ведь заведись движок там, у источника, сразу, мы бы проехали. И ничего бы не видели! Как раз ровно три минуты чиркались. А так бы проскочили до стрельбы.

И опять девушкам:

- Все до ночи. А сейчас на горку и назад. Бегом.

По мнению Глеба, они не поняли условности приказа "бегом", и действительно, одна за другой перемахнув изгородь, трусцой побежали в гору. В такую же "горку" он вчера выползал больше часа! Ладно. Его это не касалось. В голове бродил легкий звон, и к тому же начали понемногу отходить онемевшие ладони. Чесались страшно.

- Ты, слышь, не стесняйся, входи в жизнь. Вон там по дорожке пройди к реке, умойся. Лучше окунись три раза с головой. Нет? Зря, духи это любят, а ты им должник. Шучу. А там туалет. Валька уже чайник поставил. Жена, правда, сегодня с утра в городе. Придется без лепешек обойтись. Девчонки-то у меня на режиме, я их к кухне не допускаю - сушу. Готовимся же к поездке: если ничего не сорвется, в ноябре на Тайвань повезу. Побьемся с китаезами. Ну, иди, иди так, без полотенца!

Глеб через спортивную площадку, меж морковных гряд, прошел к концу огорода, отворил косую калитку. Сразу за оградой начинался разреженный сосновый бор, по которому и протекала его знакомая речушка. К ней через сырые, усыпанные бурой хвоей и шишками, мшаники вела аккуратно выложенная плоскими камнями тропинка. Он как по ступеням осторожно спустился к шумным, взбудораженным небольшим мелководным поворотом струям. Ледяная вода сразу проникала насквозь через кожу, изнутри омывала глаза, гортань и легкие, окатив позвоночник, протекала вниз сквозь диафрагму... Запах прокаленных солнцем сосен, неотступный шум торопыжной речки, и горы, острые горы вокруг - поросшие тайгой, с проплешинами каменных осыпей.. . Малюсенькая деревня с гораздо больше себя кладбищем... Да неужели здесь можно жить постоянно? Ведь сердце не выдержит такой красоты, зальется адреналином.

На светлой, в два окна кухне, за самодельным столом из хорошо выструганных розовых кедровых досок уже сидели Семенов и его десятилетний сын Валька. Кажется, они в принципе не расставались. Сын молчаливо сопровождал отца повсюду. Говорил он только тогда, когда совершенно случайно на совсем немного минуточек оставался один... В закопченном, когда-то белом эмалированном чайнике был заварен сложный сбор каких-то трав. Явно выделялись только чабрец и мята. Большую часть стола занимала гора неровно порезанного, подзасохшего черного хлеба, на вершине которой жерлом вулкана сияла полная миска тягуче-мутного, пахучего и пьянящего своей земляной щедростью меда... В доме, состоявшем из кухни и трех разной величины комнат, похоже вообще не было иной мебели, кроме этого стола и двух неудобных скамеек.

- Это тоже не стол. Это когда у нас старшая родилась, я ей такую кроватку сделал. Зимой-то по полу сильно дуло. Я тогда от властей скрывался. Помнишь, как нас, всех инструкторов каратэ, садили? Я едва на военный завод успел заскочить. Пока ко мне группа захвата ехала, свои офицеры предупредили. На заводе год жил, замдиректора там мой должник был: его сынок у меня в разведке служил, вместе в Сирии воевали. У них на "воензоне" своя служба безопасности. Вот гэбэшники и не могли меня оттуда взять. А потом я беременную жену прямо из больницы украл и сюда свалил. Домик поставил, баньку. Так и остались... Пару раз, было, дернулся в спорт вернуться, а куда? К кому? СССР теперь нет, значит и сборной нет. К уголовке я не пойду, да они и не зовут. Хотя есть несколько учеников в "авторитетах". Но я их, слышь, просто дою, когда совсем невмоготу... Вот и сейчас это они на поездку "спонсорство" пообещали.

- А кто эти девушки?

- Ммм. Тебе что, мед не нравится? Тогда прямо ложкой! Без кокетства. У нас все, слышь, по-простому. Как в разведке. Девчонки у меня класс: все студентки, все отличницы, это условие сборной. А красавицы! Тебе жениться не надо? Ну, тогда походи холостым. Иногда полезно. Учти, я их этикету бусидо учу строго: прежде чем бьют, кланяются.

- Предупреждение принято. Я и так нынче пугливый... Ты только скажи: а кого там, на повороте, убивали? Куда я влип? Что увидел?

- Лучше бы ты перед тем глаза потерял...

Семенов наклонился к сыну, легонько столкнул его с лавки:

- Валька, пошел быстро баню разжигать. Воду девчонки потом принесут. Давай, давай, тут взрослым пошептаться нужно. Вперед, пехота!

Валька обиженно посмотрел на отца, осуждающе на Глеба, вздохнул, но промолчал. Чувствовалась дрессировка. Только уже за дверью, обуваясь, что-то побурчал о том, как ему это все уже надоело √ и баня, и гости.

- Лучше бы вам было где-нибудь по дороге колесо проколоть. Покачали бы, плечевой пояс поразвивали. Полезно. Но, ладно, со звездами не поиграешь - в такое время и в такое место подскочить. И еще беда: здесь тебе не Москва, здесь все все про друг друга знают. Ты еще вчера только в деревню с той стороны входил, а ко мне с этой уже соседка прибежала: "У вас гости молочка не купят?" Так вот живем... А попал ты, брат, к самой кульминации педагогического процесса: это местных жителей учили покорности. У нас в позапрошлом году новый главврач на санэпидемстанцию спущен был сверху. Спущен за упрямство. Но он и тут не исправился. Ты вряд ли и поймешь, какое это жирное место, но без его печати ни бычка продать, ни сметанки, ни минеральной водички, слышь, из скважинки добыть. Ни водочки липовой произвести. Вот на водочке с ним и споткнулись. Пока он за тухлятину гонял, так, мелочи случались. Пару раз там побили, дом поджигали. А вот за алкоголь уже круто. Для начала у него дочку прямо из школы забрали, сутки на машине катали. Так, просто катали... Я тогда вмешался... Но и мне дали понять кто есть кто. Я, конечно, герой, и ордена, и медали за это в ответе, но с системой я не бьюсь. Нет. Я солдат, а не революционер. А он, слышь, не понял разницы... Но, самое опасное, что за ним народец потянулся. Вроде как лидера почуяли. Робина Гуда. Вот позавчера и ... система защищается.

- Да-да-да. Я уже понимаю, ну, начинаю уже понимать: тут у вас деревня. Все все знают, бычков на мясо сдают, коровок.

- Коровок не сдают. Пока они доятся, по крайней мере.

- Этого мы в Москве, сам видишь, не различаем. И еще одного не понимаем: почему ваши деревенские хлопчики с автоматами так запросто ходят? То есть, полный привет! - идет себе пацан, в носу шпилькой от гранаты ковыряет. Да, да, чекой конечно! То ли коров так теперь везде пасут, то ли это местная национальная одежда. Чисто "алтайская сельская": камуфляж и штурмовой автомат. А тут москвичок: "Здрасте, я, извините, поссать вышел!" Только вот штаны в темноте снять не смог. И что ж, мне теперь так в мокрых и бегать?

- Ты ведь ко мне пришел? Тогда слушай и слушайся. Ты мой гость, я за тебя отвечаю. "В натуре", как "эти" говорят. А чтобы я мог действительно отвечать, ты, слышь, во-первых, успокойся. Во-вторых, еще раз успокойся. Твои штанцы уже постирали. И ботиночки почистили. И рубашечку. Пусть, пока, это все здесь полежит. А я тебя завтра на кордон к леснику отведу. Это не то, чтобы спрятать, нет, это такое святое место, там разборок не бывает. Пусть все утрясется... Чтоб вещички тебе еще пригодились.

- Этот гад, шофер, мой чемодан увез. Там вся моя жизнь на последние годы. И не только моя.

- Найдем твоего водилу.

- Ты правильно пойми: пусть даже все шмотки возьмет.

- Я же сказал, позвоним ребятам, что извоз держат. Не робей.

Такой бани Глеб никогда не смог бы даже придумать. Высокий сруб, тщательно обмазанный глиной, перед ним большая досчатая площадка со скамейками и бочками, через поленницу свешались яблоневые ветви √ внешне ничто ничего "такого" не предвещало... Вся суть пряталась в процессе. Достаточно вместительная, чтобы в нее сразу входило пять-шесть человек, баня держала такой жар, что нельзя было не только говорить, даже глубоко дышать, чтобы не обжечь колеблющимся воздухом себя или кого рядом. Крестик пришлось все время держать во рту, хорошо, что тот был не цепочке, а на шнурке. Семенов лично загонял всех на полог, и, не отходя от дверей, "поддавал". Как он сам при этом стоял не сгибаясь под ударами не шипящего √ свистящего! √ от черных вулканических камней прозрачного пара, было необъяснимо. Когда после нескольких "добавочек" покорный народ "доходил", двери милостиво отворялись, и вместе с белым облаком на улицу мгновенно вылетали и бордово-красные бездыханные тела с выпученными красными же глазами, и наперегонки бежали к реке. А там на берегу уже опять возвышался неведомо как появившийся Семенов. Теперь предстояло схватившись за камень покрупнее, добровольно ложиться на дно зимой и летом шестиградусной реки, да так, чтобы тебя окатывало с головой. Все были в купальниках, и Глеб немного стеснялся своих модных , в мелкую полоску и с пуговками, "семейных" трусов, которые то прилипали к потному телу, то сносились течением. Шок от первого погружения был подобен первому детскому визиту к зубному. Все. Все! Такого больше не надо! Хватит, помылся. Но садист Семенов только ухмылялся, и две милые, но очень сильные девушки под руки почти вели опять в парилку. Там Глеб едва успевал зажать губами крест и замереть в позе, в которой его заставал первый "ковшичек"... После третьего-четвертого поддавания наступала недолгая бездыханная тишина, и вот он уже сам, без понуканий, нырял под воду и добровольно наслаждался упругими струями с не таких уж и далеких ледников... А с третьего раза уже баня не "пробивала". Наверно остыла? Но печь пылала, камни шипели и свистели прозрачным жаром. А тело просто грелось. И даже легкие не протестовали против разговоров.

- Я так скажу, это все тренера знают: вырастил чемпиона, убей его. Нет такого спортсмена, чтобы не сплясал на могиле своего учителя. Причем, слышь, учитель-то обычно еще жив... Это феномен спорта, где все ставится на раскачку в молодом честолюбия. Бешенного честолюбия. Бесконтрольного. Мне, помню, учитель всегда перед кумитэ сутками вкачивал: давай, давай, ты лучший, лучший! Это действительно восторг - стать чемпионом. Хотя на один день, но ты лучший в мире! Хоть на один час... А потом начинается: я, слышь, самый-самый, а этот старый пень меня строгает. Хотя сам-то больше бронзы на юношеском ничего не имел. Ну, и так далее. Вот тут и решай: не раскачаешь честолюбия √ не победит, а вздуешь гордыню √ гибнет в своем же хамстве. Я даже не о своих обидах говорю, когда там кто-то из учеников к другому тренеру сбегает. Бог ему судья. Просто сама профессия тренера какая-то порой безысходная: пока лепишь √ обладаешь, а как закончил, смотришь как погибает твое лучшее на данный момент творение...

В реке Глебу показали углубленное место между двумя огромными валунами, куда можно было, осторожно пробравшись по острым изломам дна, лечь и, уперевшись расставленными руками, отдаться естественному вибромассажу. Отражаемые этими валунами две струи здесь сталкивались, боролись между собой и упруго растрясали все тело, с силой разделяя расслабленную паром плоть не просто на отдельные мышцы, а даже на конкретные волокна и связки. Если б не проклятые трусы, этим можно было бы наслаждаться бесконечно: вода стала совсем теплой. Теплой и все. Глеб почувствовал, что растворяется и аж присел. Сверху нависали неслышимые здесь от шума реки, истекающие по чешуйкам коры красно-оранжевой живицей, переплетенные длинными змеистыми ветвями огромные шатровые сосны, из-за ближайшей горы словно любопытный белый медвежонок выглядывало округлое, сияющее между темно-зеленым и темно-синем, белое-белое облако.

- А там у меня родник, откуда воду пьем. Поди посмотри, как золото из земли выходит. Отсюда двенадцать километров вверх до войны лагерь был. Маленький, человек тридцать зэков да шесть охранников. Мыли потихоньку. Потом враз все вымерли. Зараза какая-то. Местные считали, что они шамана убили. Так, слышь, до семьдесят шестого и были на том месте только номерные могилки. А в семьдесят шестом вдруг две машины с спецами прикатили. Одну могилу вскрыли, что-то достали и укатили. Я думаю там все золото, что артель намыла, и лежало до поры. Просто охранники всех отравили на фиг. Сколько в ту пору человек-то стоил?

Они снова сидели на кухне около чайника. Семенов, гора горой, спиной к углу, рядом грыз сушеную дыню Валька. На одной скамейке с учителем √ гость. А на второй каким-то невероятным способом поместились все пять абсолютно безгласных девушек, причем худенькой была только старшая. Распаренные и прокаленные тела приобрели очень забавную раскраску: сплошные белые пятнышки с розовыми контурами. Как у гепардов. Или рептилий. Чайник был уже второй. Тела заново насыщались водой и постепенно приобретали вес. Но он все равно оставался недостаточным, чтобы двигаться, не опасаясь покинуть эту Землю. Прихлебывая кипяток, приходилось смотреть на руку, чтобы точно подносить край кружки к губам, внутреннего пространственного контроля не было.

- Мы с твоим братом всегда конкурировали. Он √ из бокса, я из самбо. И всегда, как только получалось, и сами, и учеников стравливали: чьи сильнее. Тогда ведь в контакт не очень-то можно было. Но бились все равно. Где случалось. Не глядя на потери... Это потом понимание каратэ как искусства, как философии пришло... Уже потом глубина открылась... Мне повезло, что я Учителя обрел... Он уже тридцать лет в Саянах живет. Раз в год спускается и в условном месте, меня неделю поджидает. Если я в то время не могу, опять уходит... Но в медитации мы все время встречаемся... Сейчас мне уже плевать, какой стиль единоборства. Исходим из правил данного соревнования. Даю шотокан как базу, а сверх все индивидуально. Стиль √ это личность. Я сам мой стиль. Правильно говорю? А? Вон, Анюта у нас. Ее коронка √ удар. В прошлый раз "Россию" без единого боя выиграла. Все на сборах только посмотрели как она мешок работает, и никто на ринг не вышел. А Эмма √ у нее на вращении потрясная координация. У Иры прыжок с зависом. А внутренние ритмы? И стал бы им все это, слышь, какой-то там Семенов под себя подстраивать, и что? Ребенок на отца не насилием похож... Так, барышни, все √ спать! Ты не удивляйся: сейчас луна большая. Мы каждую ночью на горку бегаем тренироваться. На энергетике. Спать до луны!

Глеб смотрел как девушки, словно малые дети, послушно встали, разом собрали посуду и неслышно вышли. А Анюта еще успела смахнуть полотенцем со стола крошки. Валька вдруг спросился:

- Пап, а я с вами можно не пойду? Ночью? Мы на сейчас с ребятами за ягодой по ту сторону сговорились. За кислицей. Можно?

- Можно. Но тогда перед сном отжиматься.

- Ос-с, сенсэй! √ Мальчик серьезно поклонился, разведя широко в стороны кулачки, и вприпрыжку выскочил. Семенов ухмыльнулся:

- Чемпион растет. По фехтованию на мече. Ты как, ничего?.. Вроде что сказать мне хотел? Или показалось?

- Хотел. Ночью-то тот невежа с автоматом тоже меня с закрытыми глазами искал. На энергетике-то.

- И что? Говори мне прямо в лицо, я же солдат.

- Это... не твой ученик?

- Мой.

- Плохой ученик... Ты же говорил, что с уголовкой не работаешь?

- Это не уголовка. Это охрана Хозяина... И учу я их не жизни, а бою.

- Бою? На большой дороге? Врачей, пусть по тухлятине, убивать?

Семенов встал, тяжело продавливая пол, подошел к окну, подергал марлевую штору. Поправил горшочек с засохшим цветком. Резко повернулся:

- Я √ мастер. Я умею убивать и делал это на трех войнах весьма неплохо. И я учитель: я умею научить тому, что умею как мастер. А еще я родил детей. И теперь сижу, как могу, на этом вот месте: я их должен вырастить. Сижу и пухну √ не могу я в мире! Сколько сил спорту отдал, а и спорта нет. Вот мои девчонки в такой форме, слышь, а на "мир" не вывез весной, бабок не было. Поэтому у меня есть только одна отдушина: учить солдат. Не спортсменов √ солдат. Ловких, умелых, в общем, сделанных... Тех, что реально сейчас и в Таджикистане, и в Абхазии дохнут. Или побеждают. Но, в любом случае, они только исполняют приказы. Без оценок и слез. Их дело √ делать свое дело. Как можно лучше.

- Так они в нас √ в уродов! √ в упор не попали. Это при свете-то фар! И мой галстук здесь ни при чем!

- Стоп! А чего мы орем?.. Что, мне нужно сожалеть по тому поводу, что перед тобой там был двоечник? Ну, повезло. Судьба... Я бы и сам, слышь, куда-нибудь бы уехал. Повоевать... Одна беда √ идеи хочется. За Родину бы. Без идеи не смогу... Ты тоже хорош, ведь если бы раньше пороху не нюхнул, то, можно подумать, что сейчас бы мы с тобой тут орались... Объясни лучше, почему тебя сейчас так зовут? Ты же был ...?

- Максуд. Мы с братом в Белом Доме крестились. В Бориса и Глеба.

- Значит Керим сейчас √ Борис?

- Значит.

Глеба определили ночевать на веранду. Он лежал расстегнув жаркий спальник и слушал спокойный ровный шум реки, смотрел на такую безобидную сегодня луну. И не мог отделаться от обиды. Что за судьба? То с лошади в шесть лет падал - думали все, то на его "копейку" КАМАЗ наезжал, опять выжил... Почему и кем это может решаться: сдохнуть тебе сегодня или покоптить еще лет семьдесят? Вот √ луна, она бы точно так же светила и сегодня, а девушки бы в ее свете в грациозном журавлином стиле исполняли ката на вершине горы, даже если бы он вчера схлопотал пулю в затылок. Ведь пропал же в далеком-далеком Красноярске человек. И кому до этого дело? Эта старая алтайка со спящим сыном и не знает, как где-то рыдает сейчас какая-то Евгения Корниловна. Почему он, дерево, не позвонил ей из Бийска? Было же время на автовокзале. Вот отсюда и все приключения: забыл о друге - забыли о тебе. Предательство потянуло предательство, и водила уехал. Нужно бы позвонить, утешить. А вдруг там все обошлось? Тогда и самому утешиться... Или это он так хочет просто поскорей смотаться отсюда? Чья судьба его действительно волнует √ Володина или своя? Попробуй тут быть непредвзятым... Ум лукавый. Лукавый . Лук √ это горечь и слезы. Слезы жалости. К себе. "Себе" √ "се" и "бе": "се" √ этот, "бе" √ был. Жалость к этому, который был. Былой. Лукавый ум √ горечь о былом, без будущего. Будущее же не лукаво. Оно без слез и горечи. Оно как радуга. Да, именно радуга √ радость, раду-га... га-га-га... есть хотите... да-да-да...

Когда полная луна заползла за соседний черный гребень, и небо разом разразилось мириадами звезд, томно танцующих в бродячих по ущельям воздушных потоках, Семенов со своей командой спустился домой. Осторожно, словно гигантская черная кошка, и совершенно бесшумно, как он иногда мог, не смотря на свои сто двадцать килограмм живого веса, прошел на веранду. Огляделся, присел, укрыл разметавшегося гостя и приложил к виску два пальца: пульс был напряженный, баня не пробила. Глеб спал, но с очень серьезным видом что-то бормотал. Семенов приклонился ниже: "Серый волк под горой... караулит путь домой...".

Утро было сырым и туманным. За верандным, во всю стену окном, из плотной белой пелены, как из Великого Дао на нежной китайской гравюре, темным искривленным клубком длинных свитых ветвей проявлялась ближняя к дому сосна со сломанной когда-то верхушкой. Дальше смутно торчал один из столбов спортивной площадки с частью перекладины и висящим, мокрым от росы, мешком-мокиварой... И больше ничего, кроме приближаемого туманом этого, уже привычного, громкого и ровного журчания. Тело после вчерашней пропарки как чужое. Нужно было хоть немного пошевелить руками и ногами, чтобы убедиться в их существовании. Но эта неубежденность заполняла сознание радостью чистоты и полноты неги. Над самой головой, поперек веранды, от стены дома к раме протянулась бельевая веревка, вся увешенная пучками сушащихся трав. А на стене гвоздями была распята свежеободранная , сюда изнанкой, еще немного воняющая уксусом, шкура молодого медведя. "Любопытный был мишка. Лошадей все пугал." Да, любопытный. Как и другие тут, имен назвать не стоило. Он пугать, видишь, любил... А за такое убивают. Но чаще всего люди убивают только из страха... И хоть в этом они как правоверные травоядные. Правы или не правы йоги? Если бы мы не питались мясом трупов животных, то бы были мы добрее, умнее? Но ... все равно бы убивали - из страха... Как убивают даже их любимые священные коровы.

Рядом со спальником Глеба, прямо на недавно выкрашенном, чистейшем оранжевом полу, стопочкой лежали его выстиранные и несколько отглаженные брюки, рубашка и вычищенный пиджак. Он протянул руку, засунул ладонь в нащупанный верхний карман. Между пальцами залегла фотокарточка. Закинув голову поудобнее, он всматривался в маленькое изображение маленькой девочки и наслаждался накатывающими волнами давно уже привычной, не острой, как раньше, тоски. Еще два года назад при одном только воспоминании о этих тоненьких пальчиках , золотом цыплячьем завитке и всякий раз так упрямо вздуваемой нижней губки, он терял равновесие, и, прижимаясь к стене, должен был сгорбившись ждать когда вернется дыхание. Слезы были слишком редким даром, и они боялись наглого дневного света, присутствия посторонних, боялись чужих утешений. Как и кто мог и взаправду сочувствовать этому уродливому и несправедливому току межчеловечьих отношений, несущему в царапающем до ненависти соприкосновении любовь, ненависть, нежность и гадливость? Кому могла быть понятна эта грязь обманов и самообманов, которые, спутавшись как мертвые волосы на расческе, доводили до постоянной тошноты к себе и жене. А рядом цвел самый чудный, самый дорогой, самый родной в мире цветок. Родной для них обоих. Как это можно в самом деле понять?.. Слезы оставались известными только для матери. Для матери, которая до самой своей смерти не сможет ни понять, ни простить его. Только пожалеть... Те же, кто рубя руками воздух, лихо советовали забыться и начать все с начала и на новом месте, сильно рисковали, защищаемые только твердо самому себе выведенным приговором неисправимости поломанной им судьбы дочери.

Все более редкие встречи и совместные прогулки по культмассовым зрелищам и паркам с мороженным были просто исполнением несложного обязательного ритуала. Эти игры в "исполнение отцовского долга" всегда сродни такому же обязательному упрятыванию своих культей и пустых глазниц инвалидами. Вопросы, ответы, рассказы о школе и работе, об автомобилях и бабушках... Катюша тоже аккуратно играла свою роль, она никогда не сбивалась. От этого Глеб и сам становился очень правильным, очень терпеливым и "педагогичным". Подчеркнутая неэмоциональность их свиданий, а точнее сказать, жестокая дозируемость только положительных чувств, заставляла потом √ Глеб был уверен, что и ее тоже! √ расставшись, отчаянно восполнять недостачу "неразрешенных" встречей обид и невыплеснутой горечи срывом гнева на всем, что было тоже дорого, но доступно постоянно. И если жена сердцем матери где-то понимала, от чего ребенок "после отца" ведет себя так протестующе взвинчено, то для тещи это было прекрасным поводом лить все помои на одну голову... С каким-то позорным ужасом он в первый раз поймал себя на мысли, и уже ни как не мог от нее отделаться, что ему гораздо больше нравится общаться с Катюшкой в воображении. Там, где можно было совершенно не контролируя себя, по-взрослому честно делиться с дочерью и мыслями, и чувствами, каковыми бы они не были в тот самый момент. Этот воображаемый диалог, постоянно удлиняясь, в конце концов и стал для него той необходимой свободой их отношений, которая, пусть призрачно, но восполняла ритуальную пустоту посещений кино и кафетериев.

На фотографии Катха не походила на него ничем, кроме характернейшего разреза "татаських" глаз. А еще говорят, что первенцы в отцов. Он вспомнил ее любимую припевку, которой ее научила с тайной издевкой теща: "Светит месяц-луна над головой. Где ты, где ты, татарин молодой?" Дочка обожала луну. Вот один, отчего-то оставшийся в памяти разговор. Кате было четыре года, они спешили еще очень темным зимним утром с детский садик. Половинка побледневшего месяца обмыльком висела справа за ревущим в шесть рядов включенных фар уже деловым проспектом.

- Папа! А почему луна с нами идет?

Он взглянул вверх:

- Она не идет, она плывет.

- Как это плывет? По чему плывет?

- По небу. Ты рот закрывай, ветер вон какой холодный.

- Плывет по небу как по реке? А почему с нами плывет?

- Потому что она любопытная, хочет посмотреть - куда мы пошли.

- Куда-куда? В детский садик. Ой, а куда она девалась?

- Спряталась, застеснялась.

- Чего застеснялась? Нет, вон опять плывет. Папа, она не застеснялась, она нас любит. Правда же любит? Поэтому за нами смотрит. Я ведь тоже на нее смотрю, потомушто люблю. Люблю, как волк.

А сам-то он в детстве помнил ли луну? Москвич по рождению и сути, дитя бескрайнего асфальта, посыпанного солью грязного липкого снега, он вообще не помнил зимней природы. Уже попозже была хоккейная площадка с "Золотой шайбой", и, может быть, еще парк в собачьих следах. Но и тот скорее запомнился своей поздней осенью с красными от множества ягод ранетками и рассыпанными по свежему снегу кленовыми вертолетиками. И Новогодней елкой с горками и драками стенка на стенку с мальчишками из "А" класса... Луны, кажется, в Москве в те годы вообще не было. . . Природа робко появлялась весной: они ездили на новеньких троллейбусах к Новодевичьему монастырю, где под стенами на валах терпко пахла ядовито-маркая, если по ней вываляться в школьном костюме, свежепробивающаяся трава. И еще зацветала огромная старая акация возле школы... Все истинно живое было связано только с летом. С деревней дедов и, потом еще попозже, Сибирью.

Самая первая их поездка на родину отца впечаталась в память раздельными, но, крепко сцепленными между собой острыми колючками восторга и ужаса, яркими как слайды, картинами и сюжетами быта глухой татарской заволжской деревни. Первым ударом стала незнакомая речь. Отец, свято веривший в коммунистический интернационализм, никогда дома не разговаривал с ними по-татарски. Для него русский был языком светлого и справедливого будущего, благодаря которому он, сын безграмотного пастуха, в конце концов стал доктором наук и почетным членом Ливийской научной академии. Русский был его эсперанто, а мусульманские имена детей √ память о двух его старших братьях, погибших на фронте за это самое будущее... Поэтому в деревне сразу особо досталось Кериму, внешне вылитому отцу, но не знавшего ничего, кроме "салам". Насмешки немного прекратились, когда он, тогда уже перворазрядник, в очередь переколотил всех местных амбалов. И хотя и после над ними иногда явно надсмехались, но уже из осторожного далека...

Потом были лошади... В те годы трехкопеечного бочкового бензина, лошади в деревне оставались тогда уже скорее символом, живым знаменем не сдающегося древнего быта степняков: бесчисленный, как ему тогда показалось, табун скакал на фоне садящегося огромного темно-красного солнца по фиолетовой пылящей равнине, и от топота дрожала под ногами земля, и стрижи сверкали черными искрами... Глеб закричал от ужаса перед этой былинной мощью и внезапных прозрений в себе кровной прапамяти...

А еще был праздник. И резали жеребенка. Двоюродный брат отца, дядя Назым, грубыми пальцами поддев губу связанному по ногам однолетке, своим узким и синим неблестящим ножом разом перерезал задранное горло... И еще он пил эмалевой кружкой горячую кровь... Глебу дали скользкий кусок еще живой вонючей печени, надели чью-то круглую расшитую шапочку и добродушно смеялись на своем языке, на котором он уже знал как здороваться со стариками и просить молока...

Их с матерью деды не пустили жить в свой дом, они спали в мазанной сарайке. Отец приходил и уходил, то кричал на мать, то, по ночам, шептался...

Ребята посадили его на пегую кобылку, подстелив вместо седла старую телогрейку. Лошадь легко слушалась повода, и он уже чувствовал себя настоящим татарином, когда она наступила на осиное гнездо...

Глеб с маху ударился затылком и прикусил язык. Кровь текла яркой непрекратимой струйкой, и он больше двух часов не приходил в сознание. А отец нес его на руках почти двадцать километров до райцентра, и дед ехал рядом верхом и громко гортанно плакал...

Сейчас, задним числом, он увязал эти впечатления в динамическую связь с предысторией и эпилогом, но тогда, в шесть лет, разве возможно было иное, кроме как чисто эзотерически чувственное восприятие событий? Все понимал брат, он был старше на девять лет, и, собственно говоря, это была его идея и ультиматум матери о поездке в Сагатаг.

Мать √ маленькая хрупкая, рано сгорбившаяся хлопотунья, она была для них с Керимом образцом великой неизъяснимой силы самопожертвования. Никто и ни когда не видел, не знал ее в состоянии карающего гнева. Она всегда была как-то совершенно естественно, природно добра. Обиды, оскорбления, предательства и злобы всегда касались кого-то другого, ближнего или дальнего, всегда требовавшего ее участия, заботы и соболезнования, но только не ее. Она страдала за отца, за детей, за коллег по кафедре, за неизвестно еще кого, но никогда не жаловалась на собственные беды. Из хорошей старой московской интеллигентной семьи: один дед профессор Университета, где и она почти всю жизнь преподавала советскую литературу, другой кафедральный иерей из Коломенского, она совсем юной вышла замуж за упертого лобастого паренька с физического факультета, который даже плохо говорил по-русски. И никогда не обсуждала, и не позволяла другим, судить свой выбор. Через всю жизнь она сумела пронести какую-то детскую чистую восторженность и страсть что-то и кого-то вечно обожать √ Есенина ли, Жукова или Макашова. Наверное из этого ее обожания вскормилась их с братом пассионарность: они всегда в своих делах √ в учебе, спорте ли, на работе или, потом, в политике √ были первыми. Только первыми.

Как мать переносила отца в тот трудный для него период, когда он, из-за своей буратинной преданности идеалам строительства коммунизма, был исключен из партии, потерял работу и запивался, Глеб помнил плохо. Но он легко мог себе представить, как она, по обычной своей безотчетной жертвенности убивалась на подработках, терпела самые безобразные выходки мужа, его жестокое от обиды на судьбу хамство и желание из своей униженности самоутвердиться за ее счет. Не сумев своим протестом довести мать до отчаянья, отец просто бросил ее с двумя детьми и окладом в сто четыре рубля в комнатке с подселением на трех хозяев и уехал к родителям. Через два года пятнадцатилетний Керим, уговорил ее поехать за отцом, и она согласилась √ "чтобы он совсем не пропал"!.. Работа нашлась отцу в Тюмени на нефтепромыслах, там он и добился своего восстановления в партии. Оттуда через пять лет они вновь приехали в Москву, когда отца перевели на работу в Министерство.

Брат всегда был примером. Даже больше чем примером, он был лекалом, законом для обязательного образа жизни. За малейшее отступление от заданной программы карал бескомпромиссно. У них даже был своего рода тайный от матери прейскурант √ за какие проступки сколько получать "по ушам". Но от внешних посягательств Глеб был защищен всегда: в округе вся шпана брата просто боялась. Главной разницей в них было отношение к математике. Тут-то Глеб отсыпался на своем превосходстве, с пяти лет складывая и вычитая двузначные числа, за один вечер выучивший таблицу умножения, он с первого класса участвовал во всех районных, московских и т.д. олимпиадах и конкурсах. Математика спасла его и от бокса, куда он не хотел, понимая, что из-за простой разницы в возрасте никогда не сможет одолеть брата... Потом, студентом, он все же походил с год-другой к брату в тогда полуподпольную секцию, но результата не было... Когда начались преследования тренеров каратэ, Керим ушел на пять лет инструктором в школу армейской разведки, что еще раз спасло после того, как "Альфовцы" вывели его из горящего "Белого Дома"...

Под окном веранды послышались голоса, нужно было вставать. Сегодня Семенов должен был отвезти его на кордон в тайгу. Глеб, быстро одевшись в собственную рубашку и брюки, босиком вышел на двор. Солнце сбило туман, и тот мелкими рваными клоками удирал в соседнюю седловину, оставляя по ходу влажный след на блестящей синеватой хвое перемешаных по склону сосен и елей. Глеб, с полотенцем на плечах, легко сбежал по каменной тропинке к речке и замер: на берегу, не слыша его из-за шума потока, три обнаженные по пояс девушки, воздев руки, пели мантры неведомым никому богам. Картина стоила того, чтобы остаться в живых хотя бы до сегодняшнего утра... Осторожно брел он от них вверх по подмытому, густо усыпанному старыми сосновыми шишками берегу и глупо улыбался. За поворотом перевел дух, полил холодной водички на затылок. И нашел тот самый родник, с золотыми искорками, пляшущими в середине небольшой, но глубокой котловинки. В окоеме склонившейся по кругу травы вода была более, чем просто прозрачна √ она была сказочно хрустальна. В чуть дрожащей под неяркими бликами глубине играли маленькие песчаные фонтанчики из черных и золотых крошек. Чаша хранила покой, и лишь по вытекающему в реку ручейку было видно как много здесь давалось жизни. Сзади к нему подошел Валька с алюминиевым бидоном.

- Здравствуйте. Пойдемте чай пить, сейчас папа лошадей приведет.

- Привет, герой. Что за лошади?

- А соседские. Наш сосед, дядя Петя, держит двух лошадей. Гнедко и Ласточку. Мы у него их берем для поездок в горы. Когда, там, кому нужно продуктов привезти. А вы к нам надолго?

- Ничего пока не знаю. Правда, не знаю.

- А за что вас чуть не убили?

- А за любопытство.

- Нет. Взаправду?

- Я же и говорю. Вроде бы у меня и нос небольшой, а вот сунул куда-то.

- Смейтесь. Я и так знаю: вы свидетель. Вас убрать хотят.

- Кто это сказал?

- Соседи.

Это в общем-то и неплохо, когда вся деревня знает, что тебя скоро уберут. А пока предлагают купить парного молочка и малосольных огурчиков. Не плохо, это просто такая вот беззлобная крестьянская рачительность. А если им предложить ботинки, что ли, на обрез поменять? Или на гранату? Так их здесь не оценят, не валенки. Такие надо было в городе сбывать. Но кто ж знал, как живут сельские жители.

У изгороди уже стояли две темно-гнедые тонкошеие и толстопузые лошаденки под седлами. Понурив маленькие грустные головки, они замерли в ожидании неминучего груза. От кухни сладко пахнуло лепешками, ага, значит жена Семенова приехала. Глеб пропустил вперед Вальку, набрал воздуху и громко, и с порога бодро полупропел:

- Доброе утро, товарищи! Московское время √ черт знает сколько часов. Число тоже только он ведает. Судя по ароматам, у вас все дома!

- Да. Это верно подмечено. Знакомьтесь: моя Таиах.

На гостя смотрела светло √ нет, нет! √ солнцеволосая египетская богиня. Ростом под стать Семенову, она была прекрасна такой ослепительной красотою древней и вечной гармонии соединения Девы и Матери, которую на этой Земле просто невозможно полюбить, то есть, просто полюбить. Которой достойно только поклоняться... Или отрешенно по-лилипутски суетиться у подножия.

- Тая.

- Глеб. Какая... Как там цивилизация?

- Горно-Алтайск? Ужасно. Я здесь уже отвыкла от машин, от людей.

- А в этом вашем Алтайске, что, и машины есть? А сколько?

- Садитесь. Нет, правда, здесь так тихо...

- Где тихо? Вот, сразу видно, что человек из города, а там соседи друг другу ничего из принципа не рассказывают. Это здесь глушь! Можно сказать, джунгли!

- А здесь что-то случилось?

- Ничего, √ вмешался Семенов, √ ничего особенного. Кроме гостя из прошлого. Тай, а у нас где-то от Сашки костюм оставался, не помнишь где? Ну, этот, камуфляж-то солдатский. И кроссовки.

- Белые?

- Да.

Костюм по описанию был удивительно знаком. А автомат не выдадут? Но при Тае нужно было бы помолчать, об этом даже Валька знал. Семенов налил Глебу полную кружку, пододвинул тарелку крупного домашнего творога, сметану:

- Надо всегда выглядеть как надо. Нельзя обманывать людей своим внешним видом, без особой на то нужды. У меня вот приятель есть, он художник √ борода но пупа, волосы еще ниже. Так вот, он на вид такой мирный, что шпана все время ошибается. Но самый классный случай на эту тему в Челябе был. Там у начальника ГАИ сын, мой знакомый, хороший боксер, бронзу на Европе имел. А потом в "авторитеты" подался, ну, с папиным-то тылом, дело понятное. Ну вот, купил он первым в городе пятисотый "мерс". Понимаешь, самым первым! Как он его любил в их медовый месяц! Только в "стопы" на ночь не целовал. А был у парня бзик: он всегда одевался как отморозок, то есть, старые треники, майка без рукавов, тряпочные шлепки. И всегда лысый и небритый. Пейзаж, а не портрет. Вот как-то раз выехал он на своем "мерсе" за город, и хоп, хоп! - два колеса разом бабахнуло! Чего делать? Он поддомкратил одну сторону, какой-то пенек подставил... Домкратит другую. Подходит к нему бомж. Оглядел его прикид и, естественно, принял за своего. Спрашивает: "Браток. Ты чо тут делаешь?" "Как что?", √ отвечает тот не оглядываясь, √ "Колеса снимаю." А бомж ему, слышь: "Ну тогда я себе приемник возьму!" И бац! √ камнем в лобовое стекло! Гоша встал, и чуть, слышь, не умер: синявка выбил лобовик за тыщу баксов, стоит и взять с него нечего! И даже обидеть невозможно.

- А я вот вдруг сейчас подумал: ты все время говоришь, говоришь, все вокруг молча слушают, слушают. Ты как факир с дудочкой перед змеями.

- Я не факир, я маг... Говорю? Да. Много? Но это я так всех вас изо рта кормлю. Как голубица своих птенчиков.

- Читать больше надо. Разница в формуле: "недоучившийся маг становится факиром". А я уже давно мастер. Даже не отжимаюсь по пятьсот раз, скучно.

- Прощаю. Ты насытился? Тай, спасибо, все чудно. Я к вечеру, наверно, вернусь. Пусть девчонки без меня работают. Валька, ты у меня смотри: сбежишь √ у!

Во дворе Глеб столкнулся с Анютой, несшей завернутый в тряпье чугунок.

- А что это у вас такое, позвольте полюбопытствовать?

- Пшеница распаренная. Хотите попробовать?

- Без соли? Нет-нет, спасибочки. А вам как, вкусно?

- Учитель сказал √ вкусно.

Больше спрашивать было не о чем. Семенов вынес из сеней четыре небольших брезентовых мешка, накинул по два на каждую лошадь:

- Тая с соседом на его машине из города крупу, муку, соль привезли. Ну, и так, тряпочную мелочь для лесничего. В порядке шкурного товарообмена. Поехали? В седле-то сидел, москвичок?

- С шести лет.

- А после? √ Семенов поднял ногу в стремя, подпрыгнул, повисел в воздухе и очень нежно приземлился в седло. Гнедко под его тушей глубоко присел на подкосившиеся было задние ноги, но, как заправский штангист перед толчком, немного потоптался, кратко выдохнул, поискал равновесия и рывком выпрямился. "Да, Боливар явно не выдержал бы и одного. Такого."

- Я же татарин. Это навсегда.

- Тогда тронулись.

Тропинка некоторое время шла встречь течения, потом они перешли речку вброд и стали подниматься по пологому, лысоватому тягуну к далекому перевалу. Глеб даже не трогал поводья своей Ласточки. Ее коротко стриженая грива приятно щекотала ладони, когда Глеб гладил вздрагивающую потно пахучую шею, отгоняя мелких мушек. Ласточка, надо же какая нежность. Наверное, дети кличку жеребенку придумали. Кличку или имя? Невзрачные алтайские лошаденки оказались очень устойчивыми на нагрузку, при том, что периодически попадались чувствительные подъемы по рассыпанному, крупному щебню. Глеб и Семенов в таких случаях спешивались, шли рядом. Семенов неожиданно долго молчал. Может сравнение подействовало? Наверно, зря он так подшутил. Человек вот тобой занимается, столько сил тратит, рискует, в конце концов. А в принципе он тебя и видит-то второй раз в жизни. Нехорошо расслабился. В гостях-то.

Семенов вдруг остановился, показал рукой на стоящую посреди ровного альпийского луга одинокую, как островок, скалу. На ее каменных ребристых боках кривились две сосенки и невесть откуда взявшаяся здесь крохотная, уже зажелтевшая от нехватки воды, березка. Со скалы, словно повинуясь жесту Семенова, взлетел беркут, неловко помахал крыльями, выровнялся и стал планирующими кругами набирать высоту.

- Там умереть хочу.

- Красиво.

- Ты меня прости. За того невежу, как ты сказал. Я действительно учу, не зная куда и зачем... Ты вот видел мою Таиах. Уже для нее стоит жить. А я воин. Мой путь √ искать смерть. Воин не может умереть в постели от старости: когда убиваешь, берешь на себя чужую карму. Убиваешь, убиваешь... Потом чужие болезни, чужие голоса. Сам себе не принадлежишь. Особенно голоса мучают... А вот когда тебя самого убьют, то освободят... Я не христианин. Я в реинкарнацию верю... Вот и не хочется всех с собой и дальше тащить. Всех тех.

Они вновь сели верхом и тронулись. До перевала было еще не менее часа.

В представлении нормального среднестатистического москвича кордон √ это нечто весьма загадочное. То ли это должна быть избушка на курьих ножках, то ли сторожевая башня, но в любом случае, вокруг кордона обязан стоять тын с нанизанными на него чьими-то черепами и злой черный кот на золотой цепи. А тут было всего-то: конец какой-то неизвестной дороги с закосившимися на финал столбами электропередач, два жилых дома вполне обычного деревенского вида, огромный новенький сарай, крохотная банька на берегу совсем тонюсенькой речушки. За уходящим к самому лесу огородом стоял наполовину разобранный, наполовину заросший вездесущим вьюном трактор, ржавый и навеки грязный. Много репейника, и, стеной вдоль по забору, большая синюшно-злая крапива. Замечателен был лишь длинный навес - веранда со столбами в виде идолов с острова Пасхи. Под навесом стоял такой же, явно для пиров заезжей великокняжеской дружины, длинный, грубо сколоченный стол с раритетным двухведерным угольным самоваром посредине. Навстречу подъезжавшим из пышной крапивы выкатилось несколько мелковатых лаек, немного и ненавязчиво погавкавших. Но, узнав Семенова, тут же успокоившихся и снова разлегшихся в тени, на некотором, удобном для наблюдения, расстоянии. На тонкий сигнальный лай, из дальнего и меньшего домика сразу же вышел и поспешил гостям навстречу небольшой худенький человечек с рыжевато-серой бородкой и в толстенных роговых очках на замечательно крупном розовом носу. Он смешно размахивал руками, подслеповато вытягивал шею и, распознав кто подъехал, еще издалека начал им что-то радостно и невнятно бормотать. Они в это время спешились, привязали лошадей, Семенов снял мешки, занес и поставил на стол веранды. Тут и подошел смешной человечек.

- Приехали, очень хорошо, просто замечательно! А я один, Степан в тайге третий день. Хорошо, очень хорошо.

- Здорово, Анюшкин. Знакомься: Глеб, гость из столицы нашей родины города-героя Москвы.

- Очень, очень приятно. Конечно же, здравствуйте. Я сказал, да вы, видно, не расслышали. Проходите, садитесь. Может, голодны?

- Нет. Жена накормила. А водички холодной нет?

- Тая? Славная она у тебя. Накормила? А у меня плов морковный?

- Спасибо.

- Жаль, он вкусный. Позавчера варил.

- Анюшкин, отстань. Мы, слышь, по делу государственной важности.

- Ну все равно поели бы...

- Да прекрати! Тут у человека неприятности, он не в свое дело влез.

- Это насчет убийства?

- Так и ты уже знаешь?

Глеб окончательно сжался: он действительно начал ощущать себя крошкой, попавшей в "систему". Колеса в хорошо продуманной схеме зубных и ременных передач слаженно крутились для, только им нужной, им полезной, хотя принимаемой и неосуждаемой всеми окружающими, не такой уж и загадочной местной цели. Но раз! √ московская крошка... Теперь уже заработал тоже продуманный механизм защиты первого механизма. И опять при всеобщем понимании. Даже вот этот крупный гномик нисколько не возмущен тем, что на человека, с ним рядом сидящего, открыта охота. И, в общем-то, ни за что. За случайность.

- Очень хорошо. Правильно, здесь ему пока и место. Пусть живет сколько надо. А то мне тут поотлучаться надобно. Нет-нет, не беспокойтесь, только днем, только на несколько часов. Я сейчас на плато хожу, метеориты собираю с рамочками. На вот - Вальке передашь. Подарок из космоса. Ему надо.

- Анюшкин! Ты чего? Не вздумай его бросать!

Семенов уже сидел на прогибающемся Гнедке, а Анюшкин держался за стремя и говорил, говорил.

- Да что ты! Можешь не беспокоиться! Я не буду его надолго одного оставлять, на день буду в лагерь отводить, что б он там среди людей был. Ты это хорошо подсказал, я бы сам не догадался. А здесь ничего, собаки покараулят. Караулили же. Да! Ты, главное, Тае поклон от меня передай. Поклон! А девочкам своим привет. Не перепутай!

Он стоял рядом с Глебом, а говорил уже далеко отъехавшему и явно не слышащему Семенову .

- Эх, забыл шишек-то сыну насыпать. Свежих уже. Не хорошо. Их только в лопухах отварить, чтоб не липли. Да что теперь... Вы очень устали? Пойдемте со мной, я вам вашу постель покажу. Берите эти два мешка, а я остальные возьму. Хорошо, что муку привезли, теперь с белым хлебом будем. Осторожненько при входе, голову поберегите. Вот здесь и располагайтесь. Тут вам священное пристанище обеспечено, пока все как-нибудь, даст Бог, не утрясется.

Глеб робко присел на твердую, самодельную из досок и чурбаков, кровать и огляделся: нештукатуреные деревянные стены, большая, чисто выбеленная русская печь посредине, легкая ситцевая перегородка, отделяющей кухню от единственной в три оконца комнаты. Низкий, выкрашенный бледно-голубой краской потолок с расколотой матовой люстрой. У противоположной стены такой же топчан, застеленный заплатковым покрывалом. Под окном огромный, заваленный бумажным мусором, настоящий письменный стол с настоящей пишущей машинкой, пара стульев. Старинное латунное распятие, репродукция шишкинкого "утра в лесу"... И книги, книги, книги! Везде: на тройных полках по стенам, в закосившихся стопках по углам, на подоконниках, на и под стульями, даже на кухне вместо табуретов были связанные проволокой стопы толстых журналов. Темные кожаные переплеты антиквара, истертые полные собрания разноцветных советских изданий, нахально новенькие в своей пошлой блескучести тома свежеизданных религиозно-филосовских изысков. Справочники, словари и альбомы живописи. Да, это все Глебу определенно нравилось.

- Вы сказали "священное пристанище". И Семенов так говорил. Как это понимать?

- Просто. Так и есть. Здесь же лучшая охота в республике начинается. На кабана, марала, осенью на волка, зимой на медведя. Тут такие люди иной раз заезжают, что я плюю и ухожу куда подальше. Пусть Степан ими занимается. Он егерь, хозяин. А я простой обходчик. Так вот, здесь такое узкое место для власти и денег, в котором воевать нельзя √ лодка перевернется. Время-то ныне какое? Сегодня ты министр здравоохранения, завтра юстиции, послезавтра в тюрьме. Потом, возможно, опять какой-нибудь комитет дадут. Республика Горный Алтай, одним словом. Поэтому вот и получилось, что здесь как бы место переговоров, как бы Швейцария, тут часто власть с оппозицией по скользким вопросам договаривается. Я вначале осуждал, а потом понял: так это же хорошо! Ведь без оружия, значит, без крови мир делят. А что где-то там они избирателям головы пудрят, так на это и демократия. Узоры, внешний декор. Так что, здесь у нас действительно "священное" место, тут никто не имеет права стрелять. И это хорошо!

- А как же это держится?

- На авторитетах. Как раньше на воровских законах.

- И что, ни кто не нарушал?

- А зачем? При мне один раз только было. В прошлом году. Но это особый случай, безумный. Такой безумный, что этого человека даже не наказали. А, знаете ли, как белую ворону серые из своей стаи √ выкинули. Живи, мол, но без права возвращения. Старший следователь своего начальника и замминистра на дуэль вызвал. На дуэль! Так вот выкинули. Он сейчас где-то в России. Это по-нашему значит √ не в Республике. И не представляю, кем он там. Сумасшедший человек, тихий, но сумасшедший. Эта тишина порой еще хуже. Представляете, дуэль на ружьях! А, вот, взгляните-ка!

Анюшкин подал Глебу небольшой, но тяжелый, черный, пористый словно губка, камень. От него пахнуло чем-то очень волнующе знакомым, чем-то когда-то известным, связанным с какими-то определенными переживаниями, но... Он так и не смог вспомнить...

- Вот метеорит. Пока самый крупный. Тут недалеко, чуть выше, хорошее каменное плато, я на нем собираю. Рамочками, знаете? Хорошо. Это два проволочных уголка, берешь их в неплотно зажатые кулаки строго вертикально, чтобы не мешать им свободно вращаться. Параллельно друг другу выравниваются они обычно сами, за счет нашего естественного магнитного поля. Вот так. Потом настраиваешь свою диафрагму на ощущение того, что ищешь: воду, металл, живое тепло. Вы наверное знаете это ощущение "животом", "нутром" как еще говорится. И идешь. Идешь и идешь. Смотрите, как только это найдется √ они сразу притягиваются друг к другу и перекщиваются!

Анюшкин вынес с кухни две согнутые под прямым углом толстые алюминиевые проволочки, бросил на пол ножницы и медленно, задерживая дыхание, и от этого сбиваясь на полушепот, ходил по комнате. Действительно, когда он перешагивал свои ножницы, проволочки в руках оживали, тянулись на встречу друг другу. Глебу Анюшкин нравился больше и больше. Почему же он не почувствовал его сразу? Издалека не ощутил от маленького чудака это вот, так явно исходящее, нет, истекающее желание немедленно поделиться переизбытком своего восторга жизнью. Это же было небольшое, но незаходящее солнышко. Его говорливость, в сравнении с тем же Семеновым, не давила, не заставляла закрываться от жесткого, ультрафиолетового излучения чужих мыслей. Мягкий ток слов был не жгуч, бормотание его и возбуждало, и убаюкивало одновременно. Как щекотка.

Как же это не почувствовалось в первую же минуту? А ведь скорость и точность в "снятии душевного слепка" со всякого нового лица была тайной гордостью Глеба. Анюшкин продолжал рассказывать о метеоритах, о сопротивлении Земли, ее отторжении небесных паданцев, нежелании впитать, растворить в себе их память космоса. Вплоть до вырабатывания неких антител, которые атакуют и разрушают метеориты. Наверное, первого впечатления не получилось оттого, что ему подозрительно все чаще стало чихать на всех. Так-так! Он, похоже, окончательно входил во вкус быть обиженным.

- Я эти камушки по два часа в день собираю. Но отсутствую шесть. Пока дойду, еще два часа, возвращаюсь √ тоже. Поэтому я вас на день в лагерь отводить буду. Вам там понравится. Представляете, человек триста людей съехалось отовсюду. И какие же это люди! Я, честно говоря, хожу туда за впечатлениями жизни, за остротой. Так, наверное, табак нюхают. Здесь-то у меня лишь книги да те люди, которые мне близки, созвучны внутренне. Если простите за такое громкое выражение, соразмерны душевно. Поэтому немного не хватает свежести, разности потенциалов для обмена. Иначе как два сосуда с одним уровнем сообщаются √ обмен мыслями, идеями идет, конечно, а вот эмоционально пусто. А нужно, нужно на какое-то время в чужую среду нырять! Даже иногда в очень чуждую. Долго конечно нельзя там пребывать √ парализует, не даст работать, но в малых дозах √ жизнь! Вот этот лагерь пять дней уже стоит, и для меня одно наслаждение. И вам, я уверен, там очень интересно будет. Столько людей, столько типов. Оно конечно, сюда люди постоянно приезжают поохотиться. Но все очень, очень определенного характера: они ведь предварительно фильтрацию проходят , и успешную карьеру у них там только специфический типаж может успешно сделать, только чистый исполнитель. Даже не льстец. Вот где забава: со временем на должность руководителя садится только исполнитель! Без комплексов самости. То есть, эта самость и становится комплексом, но тайным, подавленным. Отсюда все эти их дежурные оргии: нужно кого-то унизить, изнасиловать, осквернить. Или охота: им важно не найти зверя, не выследить, а только убить, убить. Степан терпит. Я тоже первое время наблюдал за ними, но очень быстро наскучило. Я даже грубить начал. Так, я понимаю, официант в ресторане хамеет: приходят важные, уважающие себя люди, при деньгах, его Ванькой кличут. А он прогибается и уже усмехается втайне √ ну-ну, через пару часиков посмотрим, в каких свиней вы у меня превращаться начнете. Цирцея! Вечная Цирцея. Вот я и стал уходить, чтобы не получать этакого удовольствия.

Анюшкин пока говорил, ловко развел керогаз, замесил в старенькой эмалированной кастрюльке тесто, промазал салом сковороду и стал великолепно отработанными движениями разливать, броском переворачивать и сбрасывать на тарелку полублинчики-полуаладьи. Аромат пропекаемого теста вновь вернул Глеба в утро: Тая пекла точно такие. И Семенов вез его сюда, явно зная как его примут. Не могли же они с Анюшкиным где-то договориться! Что это? Зачем?

- А чье это у вас за блюдечко у входа? Кошкино?

- Была у меня кошечка. Хорошенькая, абсолютно черная, только с белым кончиком хвоста. Так собаки ее, злодеи, съели. Лайки, ну что с них возьмешь. А оно стояло, стояло, и вдруг стал ужик приползать. Я ему теперь тоже на ночь молочка оставляю. Тварь полезная √ мышей ловит. Но не ласковый.

На столе появились творог и сметана. "Теперь мед" - вздрогнул Глеб.

- А это с наших медоносов. Попробуйте √ алтайский, во всем мире знаменит. Удивительно, как нервы укрепляет.

- Вы про лагерь начали...

- Да, да, да. Хорошо, что напомнили. Лагерь, лагерь. Люди-то там собрались! Над воротами лозунг: "За духовное возрождение России!" И рядом, как суть смешения мыслей, вьются флаги - красный с серпом и молотом, белый с косым Андреевским крестом, рериховский с тремя кружочками и черно-золото-белоый с орлом. А дальше живут те, кто под этими флагами возрождается, а главное, главное, как я понял, возрождает Россию. Вавилон, новый Вавилон! Я первые два дня от них отойти не мог, пытался понять, как же они друг друга не убивают! Ведь все меж собой уже не первый год знаются, и живы! А вчера вот у вечернего общего костра понял. Там девчушка, молоденькая совсем, Блока читала "На поле Куликовом". Она читала, а вокруг плакали. И те, кто справа, и те, кто слева. Тогда я и понял что именно их объединяет: комплекс. Эдипов комплекс. Не ясно? Объясню: Блок поэт чистый. Его кроме душевных бурь человека ничего никогда не интересовало. Вспомните его беспомощнейшие природоописания! Ну, не давались ему пейзажи. Так же, впрочем, и философия, ход холодных мыслей, ему был тоже неподвластна. Его только страсть, только сердечная язва возбуждала. И вот, вдруг пишет эдакую патетико-патриотичную вещь! С чего бы? А он сам все и объясняет: "Поэт - это бессмысленное певучее существо"! Так точно выведено, как только поэт и мог бы сформулировать. Поэт для своей "песни" должен был быть кому-то или чему-то созвучен. И раз природа не давала Блоку вдохновения, он искал его в среде людей. Кружил, кружил по собраниям и празднествам ко всем прислушиваясь, пока однажды не подошел вплотную к петербургским патриотам. И тут выдал: "Русь! Жена моя!" "Жена"?! Все для начала как-то удивились, а потом и подхватили хором, и до сих пор зовут: "жена! жена"! И даже плачут от восторга. Здесь весь гений поэта, здесь Блок им лозунг, формулу для жизни дал. Они ведь, патриоты, и тогда, и сейчас Родину-Россию-Мать-Сыру землю "женой" сделать хотят. Мать √ женой! Я три дня с интересом всех их слушал, как они там с докладами с утра до вечера друг перед другом выступают. И еще пойду, мне этот их комплекс крайне важен для понимания греха патриотизма. Более страшного, чем Хамова!.. Только вслушайтесь: "патриот" √ это от "патрии" √ отечества, то есть, здесь подмена понятия идет уже внутри лозунга: "патриот" √ сын отечества √ сын отца, и вдруг любит Родину-Мать как Жену. И страстно, еще как страстно! Он ей не учится, ей не служит, он ее преобразовать, переделать под себя желает! Подмять под себя. Вся его в этом любовь: не "понять" √ а "поять"! Вам понятно, о чем я?

- Да вы не пугайтесь. Вы и в самом деле ничуть не обидели: во мне сейчас анемия какая-то. Ничего не больно. Сердце, оно ороговело, что ли... Разве что-то глубоко внутри еще скребется. Но это не страсть, угольки тлеют. Вроде как и не умер, но и не жив в полной мере. Отсюда неуверенность в себе и ... большая терпимость. И понимание всего того, что вы говорите...

Анюшкин как-то утих, съежился, стал еще меньше. Он только жалко теребил в пальцах с плохо остриженными ногтями какую-то ниточку, поднимал ее к свету, внимательно рассматривал своими толстенными линзами, и никак не решался выбросить.

- Вот я поддался внутреннему позыву. Не хорошо. Вас все же, наверняка, обидел. Мое ли это дело, живых людей диагностировать? Мое дело препарировать. Я ведь, в принципе, отвлеченный мыслитель, миров воздушных наблюдатель. Больше десяти лет здесь безвыездно живу. И как бес дернул.

- Перестаньте! Вы, если вам так будет легче, меня скорее позабавили. Сам уже отчуждение к своему прошлому испытываю. Просто еще не вполне осознанное. Так вот, вы и поможете разобраться.

- Я не помогу разобраться, это не мое. Я только заразить разве что смогу своим оппортунизмом. Понимаете, я всегда и везде по жизни оппортунист, вопрошатель и сомнитель. Всегда этим был всем неудобен √ в семье, школе, институте, церкви. Даже в сектантстве у нечаевцев сумел общину развалить. Эдакий червяк-древоточец. Дайте мне время, я любой дворец, любую крепость разрушу. А ведь такая высокая тема дана была! Я ведь совсем молодым был, когда в первый раз со своей Софией в живую соприкоснулся. Мне ведь Любовь свой лик показала... Вот бы, казалось, и работай, ищи дорогу туда, куда твоя Жар-птица пролетела. А я начинаю писать о жертвенности, а заканчиваю жадностью, рассуждаю о благодати, а прихожу к смешению духов, говорю о причинах зарождении жизни, а получается трактат о половых извращениях... Суть моя √ ковырять... И даже сам себя обмануть не могу...

Глебу стало не по себе от вдруг мелькнувших перед ним весов: вот одна чаша √ он, со своими, чуть ли не каждодневными феерическими приключениями, мировыми встрясками и безумящими погонями, а другая √ этот вот человечек, уже десять лет не выезжавший дальше райцентра. Один в полете, второй в статике, но оба ищут, что-то ищут... И в результате весы-то уравновешены, в конце концов они сходятся в почти одинаковом ощущении событий и лиц! Так стоило ли тебе, любимец Паллады, поломать столько чужих, нет, не то слово! столько родных, сердечно близких, бесценных судеб в поисках только своего эгоистичного итога в прописных истинах о человеческой бренности и людской пошлости? По крайней мере, Анюшкин хотя бы не родил ребенка, который не будет незнать своего отца!..

- Я должен сейчас отлучиться ненадолго. Вы все же не серчайте. Я просто вот как дурак обрадовался новому человеку, наболтал чего не следует. И почему-то все же уверен, что мы с вами еще найдем много тем, приятных обоим. Я корову должен привести, она никак сама домой не возвращается. Тоже ведь характер, шесть лет изо дня в день воюем. А вы располагайтесь. Книги посмотрите. Здесь тихо все, только, как бы вам объяснить? √ домовой немного балует. Но вы его не обижайте, и он вам пакостить не будет. Ну, я пошел?

Про домового, это понятно, так, чтобы атмосферу разрядить. Очень уж горелым запахло. Но не от разницы потенциалов, нет, это только у Глеба одного проводка подплавилась, но и плавилась она уже давно. Разве таким зацепишь?

И домовой, что с ним? Пусть себе живет. У себя-то дома.

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"