|
|
Комендант суда.
Суд идет, прошу встать.
Председательствующий. Садитесь, пожалуйста. Последнее слово
предоставляется подсудимому Буланову.
Буланов. Граждане судьи! Я не буду говорить о тех преступлениях,
что я делал, потому что они полностью известны и доказаны, если, конечно,
требовать какого-то доказательства фактов, потому что мои преступления,
это голые факты, требующие в лучшем случае просто регистрации, а не какого-то
доказательства.
У меня нет никаких оправдательных моментов. У меня нет никаких смягчающих
вину обстоятельств,-слишком тяжелы мои преступления.
Я до Ягоды не был ни правым, ни троцкистом. Ягода сделал меня и правым,
и троцкистом, короче говоря, врагом народа. У меня нет длительного опыта
двурушничества, обмана. Поэтому я просто, когда меня арестовали и затем
на суде, рассказал все то, что я сделал, потому что это были факты.
Бухарин, я здесь слышал, разводил какую-то теорию насчет признания,
а по сути дело обстоит просто. Ни для меня, ни для Бухарина, ни для других
сопроцессников нет никаких оправданий и не может быть никаких обстоятельств,
смягчающих нашу вину, потому что если прибавить какие-либо смягчающие обстоятельства,
то это значит фактически в какой-то мере оправдывать те преступления, которые
мы совершили.
Когда я слушал показания своих сопроцессников, последние слова некоторых
подсудимых, то мне кажется, может быть, я ошибаюсь, у некоторых из них
проскальзывает желание еще и теперь обмануть партию, хотя каждый обязательно
начинал с того, что он целиком и полностью разделяет, признает и отвечает,
но это формалистика, обще декларативные заявления. Они пытаются в целом
ряде случаев отрицать свою вину, ссылаясь на то, что они что-то не знали.
Не мне, конечно, утяжелять обвинение своих сопроцессников, но я думаю,
что, поскольку я из-за этих руководителей очутился здесь на скамье подсудимых
как враг народа, я вправе здесь заявить, что некоторые из них, по-моему,
стали на путь продолжения борьбы с Советской властью- путь провокации.
Я привык вещи называть своими именами так, как они есть.
Ягода на предварительном следствии через два-три дня после моего ареста
и на очной ставке совершенно нагло, в глаза, продолжал отрицать целый ряд
обстоятельств. Факты можно отрицать в течение пяти-десяти минут, день-два,
но это безумно.
Здесь, на судебном заседании он отрицал какую бы то ни было причастность
к двум убийствам. Он-организатор всех известных мне убийств. Что получается:
Бухарин ничего не знал, Рыков ничего не знал. Ягода ничего не знал. Значит
Николая Ивановича Ежова отравил Буланов? Значит Горького убили Крючков
и Левин, значит Куйбышева убил Левин, значит Менжинского убили Казаков
и Левин? А Бухарин, Рыков, Ягода не при чем?
И вот здесь, по-моему, совершенно ясны не только для вас, граждане
судьи, но и для нас, физиономии этих так называемых вождей. Поздно, но
приходится и мне констатировать это. Я думаю, что у меня не прозвучит так
дико и фальшиво, так кощунственно, как это прозвучало у Розенгольца, если
я скажу, что счастье русского рабочего, счастье русского колхозника, что
Николай Иванович Ежов вовремя нас поймал и вовремя посадил на скамью подсудимых.
Эти люди, и я в том числе, если не смогли бы пустить действительно, то
во всяком случае смогли бы создать условия наиболее легкого проникновения
на территорию СССР немецким и японским полчищам со всеми вытекающими отсюда
последствиями.
Я себе представляю, если на минуту допустить, что заговор таких людей,
таких "вождей", которые не стесняются здесь, на скамье подсудимых, не стесняются
утопить своего же соучастника-стрелочника (Бухарин говорит, что он вождь,
а не стрелочник-исполнитель, а я не вождь, я стрелочник-исполнитель), не
стесняются продать с потрохами и ногами, чтобы попробовать хотя бы на одну
тысячную долю секунды вывернуться самому,-так вот, если бы им, этим руководителям,
действительно удалось дорваться до власти, потому что логика борьбы, которую
отрицал Бухарин, это логика, по-моему, по-простому, это- логика борьбы
за власть, у них лавочка, на вывеске которой были и правые, и троцкисты,
и эсеры, и меньшевики, а ассортимент один: убийства, шпионаж, диверсии,
предательство во всех его видах,-если бы действительно они дорвались до
власти, то мне кажется, что Гитлер, которого образцом для себя считал Ягода,
скоро бы позеленел от зависти. Я Бухарину подтверждаю и повторяю, что Ягода
мне говорил о том, что вы будете у Ягоды министром агитации, и отвечаю
за свои слова. Известно, как Гитлер расправлялся с неугодными ему. И вот
я не удивился бы, если бы при председателе Совнаркома Ягоде, вы, Бухарин,
первый министр агитации и пропаганды, были бы первым цыпленком на пути
у Ягоды.
Граждане судьи! Тяжки мои преступления и никакого, повторяю, оправдания
у меня нет. Тяжки в особенности мои личные преступления перед Николаем
Ивановичем Ежовым. И я бы хотел, чтобы мое последнее слово, очевидно, последнее
в буквальном смысле, как-то дошло до него. Я хотел бы просить Ежова простить
меня, просить его не как одного из руководителей партии и Генерального
комиссара государственной безопасности, а просить его об этом как человека.
Вам, конечно, нет и не может быть никакого дела до моих личных переживаний,
но и здесь прошу поверить, что мне особенно тяжко уходить из жизни с сознанием,
что ты умираешь за неправое дело, что ты уходишь из жизни из-за этих людей,
физиономия которых ясна всему миру и, к сожалению, поздно, но ясна стала
и мне.
Председательствующий. Подсудимый Ягода имеет последнее слово.
Ягода. Граждане судьи! Я хочу рассказать советскому суду, советскому
народу о том, как человек, пробывший 30 лет в партии, много работавший,
свихнулся, пал и очутился в рядах шпионов и провокаторов.
Прокурор не прав, когда говорит, что я никогда не был большевиком,-я
бы не останавливался на своей жизни, если бы не это замечание.
Вот в двух словах моя жизнь: я с 14-ти лет работал в подпольной типографии
наборщиком. Это была первая подпольная типография в г. Нижнем Новгороде.
Нас было три брата. Один убит в Сормове во время восстания, другой расстрелян
за восстание в полку во время войны. Я могу только позавидовать их смерти.
15-ти лет я был в боевой дружине во время Сормовского восстания. 16-17-ти
лет я вступил в партию, об этом знает нижегородская организация. В 1911
году я был арестован и послан в ссылку. В 1913-1914 году вернулся в Ленинград,
работал на Путиловском заводе, в больничной кассе по вопросам страхования,
вместе с Крестинским. Потом фронт, где я был ранен. Революция 1917 года
застает меня в Ленинграде, где я принимаю активное участие, являюсь членом
военной организации, формирую отряды Красной гвардии. 1918 год-Южный и
Восточный фронты. 1919 год-ЧК.
Все же, независимо от того, что тяжки мои преступления перед народом,
перед партией, я осмеливаюсь заявить, что даже в годы моего пребывания
в контрреволюционной организации я испытывал мучительную раздвоенность.
И понятно, почему. Мне, бывшему руководителю советской разведки, державшему
руку на пульсе всей страны, больше чем кому-либо из сидящих на скамье подсудимых
была ясно видна вся беспомощность, вся безнадежность каких-либо попыток
с нашей стороны свергнуть Советскую власть. Больше всех я знал, что многомиллионный
советский народ никому и никогда не даст себя запрячь в ярмо капитализма.
Больше чем кто-либо я знал, что никакая интервенция, с чьей бы стороны
она ни исходила, не может сломить тяги советского народа к коммунизму.
Я, как начальник советской разведки, прекрасно знал врагов Советского Союза,
я знал действительные силы германского и японского фашизма. Но я также
хорошо знал мощь Советской страны. Именно поэтому я не мог никогда рассчитывать
на успех наших контрреволюционных дел. Вот откуда моя реплика относительно
болтунов. У меня не хватило большевистской смелости окончательно порвать
с правыми, с этой проклятой контрреволюцией, и выдать ее целиком. Были
такие попытки с моей стороны? Да, были, но до конца я их никогда не доводил.
Я приведу один факт, не для смягчения моей участи, да и не нужно этого,
а чтобы показать свою раздвоенность в моей жизни. История с Енукидзе в
1935 году. Я разоблачил его, но далеко не полностью. Я должен был его арестовать,
я этого не сделал, потому что был сам заговорщиком. Повторяю, я не в свою
защиту привел этот пример и не в свою заслугу ставлю его, а как иллюстрацию
своей раздвоенности. Есть и другие факты, останавливаться на них я не буду.
Все это половинчато и преступно. Я отлично понимал и понимаю, что нужно
было сделать. Конечно, лучше всего было бы, если бы я пришел в Центральный
Комитет, выдал себя и всю организацию. Может быть, результат был бы другой.
О своих тягчайших преступлениях я рассказал, останавливаться на них второй
раз не буду.
Опозоренный, повергнутый в прах, уходя из жизни, я хочу рассказать
мой печальный, трагический путь, который послужил бы уроком для всех тех,
кто колеблется, кто не до конца предан делу партии Ленина - Сталина. Я
тоже начал с колебаний. Это было в 1929 году. Я ошибочно тогда думал, что
права не партия, а правы Бухарин и Рыков.
Мое падение началось с того момента, когда Рыков, узнав о моем сочувствии
правым, предложил мне скрывать от партии мои правые взгляды. И я пошел
на это. Я стал двурушником. Началась раздвоенность. К сожалению, не нашлось
у меня большевистского мужества противостать мастерам двурушничества.
Это мое преступление отразилось на всей дальнейшей жизни и работе.
Стало 2 человека. Был один Ягода - член партии, общавшийся ежедневно с
величайшими людьми нашей эпохи, и другой Ягода - изменник родине, заговорщик.
Первый Ягода видел гигантский рост страны, расцвет ее под руководством
Сталинского ЦК; он же видел всю мерзость и грязь право-троцкистского подполья;
а второй Ягода был прикован к этому самому подполью, как колодник к тачке,
творя те чудовищные преступления, которые здесь разобраны со всей ясностью.
Вот куда приводят попытки однажды пойти против партии. Вот куда приводит
тех, кто поднимет руку против партии. Вот жизнь, вот логика падения.
Я хочу уточнить и возразить Прокурору в части тех обвинений, которые
он выдвинул. Они не имеют значения для решения моей участи, но не прав
Прокурор, когда меня считает членом центра блока. Я не член центра блока.
Для меня это важно лично, может быть, что я не принимал участия в решениях
блока. Я не принимал участия в этом и я не принимал участия в решении о
террористических актах. Меня ставили в известность пост-фактум и предлагали
исполнять решения. Это во всех случаях выносилось без меня. Это не смягчает
мою вину, но блок состоял из определенных лиц, эти лица выносили решения.
Рыков был членом центра блока, он принимал решения.
Второй момент-Прокурор безапелляционно считает доказанным, что я был
шпионом. Это не верно. Я-не шпион и не был им. Я думаю, что в определении,
что такое шпион или шпионаж, мы не разойдемся. Но факт есть факт. У меня
не было связей непосредственно с заграницей, нет фактов непосредственной
передачи мною каких-либо сведений. И я не шутя говорю, что если бы я был
шпионом, то десятки стран могли бы закрыть свои разведки-им незачем было
бы держать в Союзе такую массу шпионов, которая сейчас переловлена.
Неверно не только то, что я являюсь организатором, но неверно и то,
что я являюсь соучастником убийства Кирова. Я совершил тягчайшее служебное
преступление - это да. Я отвечаю за него в равной мере, но я - не соучастник.
Соучастие, гражданин Прокурор, вы так же хорошо знаете, как и я, - что
это такое. Всеми материалами судебного следствия, предварительного следствия
не доказано, что я-соучастник этого злодейского убийства.
Мои возражения по этим моментам не являются попыткой ослабить значение
моих преступлений. Моя защита и не имела бы здесь никакого практического
значения, ибо за каждую миллионную часть моих преступлений, как говорит
Прокурор, он требует моей головы. Свою голову я положил и отдаю, но я хочу
уменьшить свою огромную задолженность перед Прокурором. Я знаю свой приговор,
я его жду целый год. В последние часы или дни своей жизни я не хочу лицемерить
и заявлять, что я хочу смерти. Неверно это. Я совершил тягчайшие преступления.
Я это сознаю. Тяжко жить после таких преступлений, тяжко сидеть десятки
лет в тюрьме. Но страшно умереть с таким клеймом. Хочется, хотя бы из-за
решетки тюрьмы, видеть, как будет дальше расцветать страна, которой я изменил.
Граждане судьи! Я был руководителем величайших строек-каналов. Сейчас
эти каналы являются украшением нашей эпохи. Я не смею просить пойти работать
туда хотя бы в качестве исполняющего самые тяжелые работы. Граждане судьи!
Наши законы, наш суд резко отличаются от законов и суда всех буржуазных
стран. Я вспоминаю, как министр юстиции Германии Фрик на одном из заседаний
судей заявил: "законы фашистских стран-это законы мщения, а не исправления".
Наши законы построены на другом принципе, наш суд является другим судом.
Советский суд отличается от буржуазных судов тем, что он, суд, рассматривая
преступления, опирается на законы не как на догму, а руководствуется революционной
целесообразностью. Страна наша могуча, сильна как никогда, очищена от шпионов,
диверсантов, террористов и другой нечисти, и я прошу вас, граждане судьи,
при вынесении мне приговора учтите, есть ли революционная целесообразность
в моей казни теперь. Я бы не смел просить о пощаде, если бы не знал, что
данный процесс является апофеозом разгрома контрреволюции, что страна уничтожила
все очаги контрреволюции и Советская страна выиграла, разбила контрреволюцию
наголову. То, что я и мои сопроцессники сидим здесь на скамье подсудимых
и держим ответ, является триумфом, победой советского народа над контрреволюцией.
Я обращаюсь к суду с просьбой,-если можете, простите.
Председательствующий. Последнее слово предоставляется подсудимому
Крючкову.
Крючков. Граждане судьи, нет таких человеческих слов, которые
я мог бы сказать в оправдание моего предательского преступления. Велико
мое преступление перед советским народом, перед молодой советской культурой.
Признавая полностью свою вину, я еще раз хочу подтвердить суду, что "право-троцкистский
блок", в лице одного из участников-Ягоды, использовал меня в своих контрреволюционных
целях заговора против советского народа, против пролетарского государства.
Ягода оформил и воплотил в жизнь мои преступные мысли, вовлек меня в этот
"право-троцкистский блок". Я стал убийцей Горького, которого так любил
народ и который такой же великой любовью отвечал народу, его партии, его
вождю - могучему Сталину, как часто называл Горький Сталина. Ягода знал
об этой любви Горького, он также знал, как жестоко ненавидел Горький всех
врагов, а особенно, по определению Горького, самодовольную скотину Троцкого
и всех иже с ним-бухаринцев, зиновьевцев, каменевцев и рыковцев.
"Право-троцкистский блок" боялся авторитета Горького и, твердо зная,
что он будет бороться до конца дней своих против заговорщиков и их преступных
замыслов, решил убить Горького. Ягода, не останавливаясь перед угрозами,
сделал меня непосредственным исполнителем этого злодеяния. Я прошу суд
верить мне, что не только мои личные мотивы, которые переплелись с политической
подкладкой этого ужасного дела, были решающими в этом преступлении. Я искренне
раскаиваюсь. Я переживаю чувство горячего стыда, особенно здесь на суде,
когда я узнал и понял всю контрреволюционную гнусность преступлений право-троцкистской
банды, в которой я был наемным убийцей. Я прошу вас, граждане судьи, о
смягчении приговора.
Председательствующий. Подсудимый Плетнев.
Плетнев. Граждане судьи, все слова уже сказаны и я буду краток.
Я стою перед вами как человек, раскаявшийся в своей преступной деятельности.
Я старый научный работник. Всю жизнь до последнего времени я работал. Лучшие
мои работы относятся к периоду советской медицины, и они, появляясь в западно-европейской
литературе, служили доказательством того, что прежним научным работникам,
несмотря на их нередко антисоветские настроения, была дана возможность
выявить свои творческие способности. И здесь, находясь в заключении, я
обратился к руководству НКВД с просьбой дать мне книги, и по моему выбору
мне было доставлено из моей библиотеки свыше 20 книг на 4-х языках. Я за
этот период времени сумел написать в тюрьме монографию в 10- 12 листов.
Я это говорю к тому, что я здесь получил и доверие, и возможности, и я
хочу надеяться, что этим я тоже показал, что я и хочу, и могу работать,
потому что работать в этих условиях, в таком состоянии нервов не так просто,
как работать дома. Я прошу учесть, что если бы не встреча с одним из лиц,
здесь сидящих, о котором говорил недавно защитник и которое угрожало мне,
шантажировало меня смертью, то не могли бы иметь место все последующие
деяния. Я ознакомился с деяниями этого блока только из обвинительного акта
и из процесса, как он проходил, и я думаю, что это дает мне право полагать,
что я не могу полностью разделять его ответственность. Если суд найдет
возможность сохранить мне мою жизнь, я полностью и целиком ее отдам моей
советской родине, единственной в мире стране, где труду во всех его отраслях
обеспечено такое почетное и славное место, как нигде и никогда не было.
Председательствующий. Последнее слово имеет подсудимый Казаков.
Казаков. Граждане судьи! Я стою перед вами как тягчайший преступник,
как убийца председателя ОГПУ Вячеслава Рудольфовича Менжинского.
Мне тяжело говорить о своем преступлении, потому что я как врач, естественно,
призван лечить людей, восстанавливать их здоровье, я очернил звание врача
и растоптал самое ценное-связь больного с врачом, это доверие, благодаря
которому больной полностью вручает свое здоровье, даже жизнь врачу.
Я стал убийцей, так как в результате неправильного лечения я вместе
с доктором Левиным ускорил смерть Менжинского. В настоящее время содрогаюсь,
представляя себе всю тяжесть совершенного мною преступления, тем более
что Менжинский относился ко мне, как к врачу, с полным доверием.
К этому преступлению я пришел в результате прямых личных указаний со
стороны Ягоды, как первого заместителя председателя ОГПУ, застращивавшего
меня угрозами, и в результате я исполнил его волю, совершив это ужасное
преступление.
Я задаю себе вопрос: мог ли я тогда провести Ягоду и сделать вид, что
я выполняю его указания по умерщвлению Менжинского? Казалось бы, я мог
это сделать, так как в моих руках был такой способ лечения, который тогда
был еще недостаточно распространен и известен. Но, граждане судьи, сделать
это было более чем трудно, я бы сказал невозможно, так как надо мной был
контроль, контроль со стороны доктора Левина, прямого исполнителя преступления,
преступной воли Ягоды. Надо мной тяготел страх, который вселял в меня Ягода
своими угрозами и постоянным наблюдением, кроме этого-истощение запасов
сердечных сил Менжинского и смерть, которая должна была последовать за
этим в силу наших с Левиным методов лечения. Левин был главным контролем
за мной.
Теперь, когда я стою перед вами, граждане судьи, как убийца Менжинского,
я не могу без чувства содрогания и ужаса думать о том, в какое гнусное
преступление я был вовлечен. Я ни на одну минуту не снимаю с себя вины
за это, наоборот, я хочу до конца раскаяться в данном преступлении и освободить
себя от этого кошмара.
Но я не имею сил удержаться от чувства ненависти, омерзения, которое
я испытываю к Ягоде. Я проклинаю этого человека-изверга, насильника, который
угрозами и застращиванием, гнусно играя на моем малодушии, используя в
чудовищно злодейских целях то высокое положение, которое он занимал, вырвал
меня из орбиты честной научной деятельности честного работника и врача,
вовлек меня в преступление безмерной тяжести, сделал преступником великой
Советской страны, где работа врача поставлена на столь высокое, почетное
место, где ко мне и к моей научной деятельности правительство проявило
исключительное внимание и заботливость.
Я должен сказать здесь, что всю свою жизнь до этого преступления и
последующие 4 года после этого, я честно и упорно вел научную клиническую
работу, желая принести маленькую пользу Советской стране и ее трудовому
народу. Я искренне и бережно относился к каждому больному, стараясь максимально
восстановить его здоровье.
Четыре года тяготеют надо мной кошмаром совершенных мною преступлений,
и этим искренним раскаянием я хочу освободиться от этого кошмара. Я прошу
суд поверить в глубину и искренность моего раскаяния. Никогда я не предполагал,
что стану преступником. Я все время стремился только к научной работе,
от которой теперь я оторван, благодаря этому кошмару. Четыре года кошмара
довлеют надо мной. Трудом я старался освободиться от этого кошмара. За
четыре года, прошедшие после этого кошмара, я сделал около 40 научных исследований.
Но это не освободило меня от тяжести, не облегчило, не дало радости.
Я заслуживаю самой суровой кары и если суд так решит, я приму это решение
как должное. Если же мне будет предоставлена возможность работать, то я
во всей своей дальнейшей жизни сделаю все, чтобы смыть с себя весь позор,
который лежит на мне, и загладить свое преступление честным и упорным трудом,
отдав все свои силы, все свои знания великой нашей родине.
Председательствующий. Подсудимый Максимов-Диковский имеет последнее
слово.
Максимов-Диковский. Граждане судьи! Когда я давал свои показания
на суде, я руководствовался только одним соображением: покаяться, рассказать
все и понести заслуженное наказание.
На путь преступления я вступил не сразу. Я не принадлежу к числу тех,
которые с самого начала своей партийной деятельности начали борьбу с партией.
Я не принадлежу к числу тех, которые вступили в партию, принеся с собой
груз чуждого политического багажа. Я с 1919 года, с 18 лет твердо вступил
на путь борьбы за укрепление и отстаивание Советской власти. Я арестовывал
белогвардейцев, сидел в тюрьме у белых, я был в Красной Армии и дрался
на фронтах. Я вел партийную работу после демобилизации и в течение 3 лет
проводил партийно-массовую работу на фабрике.
Эти 9 лет были теми годами, когда я под руководством ЦК беззаветно
дрался за интересы партии, за интересы страны. И только потом, когда я
спутался с правыми, я изменил интересам партии, изменил интересам своей
родины. Я стал таким же преступником, какими были те, кто меня на это склонил.
В преступной среде правых заговорщиков я докатился до того, что по
требованию центра (а указания центра были достаточно конкретны) я стал
участником организации одного из террористических актов. Я совершил тяжелое
преступление, нанес большой вред партии и стране.
Преступление, которое я совершил, было для меня той гранью, за пределы
которой я не выходил. Я с 1935 года порвал свои организационные связи с
заговорщиками и на протяжении последних лет ничего общего с ними не имел,
что полностью подтверждается материалами следствия.
Однако, так как у меня не хватило мужества разоблачить их преступления,
разоблачить самого себя, я тем самым скрывал эти преступления и, следовательно,
объективно продолжал оставаться на вражеских позициях. Арестованный, я
покаялся сразу и не запирался даже ни одного дня. У меня не было уже ничего
общего с этими старыми, чуждыми связями. Я не имел ничего общего с ними
и на той практической работе, которую я вел последние годы на транспорте,
где я сумел воочию убедиться, насколько велики успехи Советской страны,
которую не свернуть со своего пути никаким заговорщикам. И я дал показания
о всей контрреволюционной работе, о которой знал, я полностью разоружился,
не сохраняя за собой никаких тайн и ничем себя не маскируя. Тем более чуждыми
показались мне на суде какие-то казуистические выкрутасы Бухарина.
Многое из того, что я узнал на суде, я не знал раньше. И это понятно
по той роли, которую я играл среди заговорщиков. Я не мог и не должен был
всего знать. Но это не смягчает моей вины, ибо и то, что я знал, а главное
то, что я совершил тяжкое преступление, является достаточным для того,
чтобы судить меня, как государственного преступника.
Вместе с тем, я хочу сказать, что процесс со всей наглядностью показал,
что означает так называемая реставрация капитализма. Процесс показал мне,
что это означает такое расчленение страны, когда она оказывается в полуколониальной
зависимости от фашистских государств.
Если бы этот преступный замысел осуществился, страна была бы залита
кровью десятков тысяч лучших сынов ее, хуже, чем это делали Деникин и Врангель.
Это означало бы, что страна была бы отброшена на десятки лет в своем развитии.
Это означало бы, что международная борьба пролетариата была бы также затруднена.
Я хочу сказать, что процесс показал мне со всей наглядностью, что Гитлер,
Троцкий и Бухарин стоят в одном ряду по своей озверелой борьбе против нашей
страны. В свете той картины преступлений, которая была развернута здесь
на суде, я не могу не присоединиться к той оценке, которую дал здесь государственный
обвинитель: банда изменников и шпионов, диверсантов и предателей, провокаторов
и убийц. Это тяжелые, жуткие слова. Но еще тяжелее, еще преступнее дела,
совершенные нами, еще гнуснее люди, совершившие эти дела. И как же мне
не назвать эти дела их собственными именами, если я хочу полностью раскаяться,
не умаляя ни в чем своей вины, ни в чем себя не амнистируя! Я твердо заявляю
здесь: в течение нескольких лет был в лагере врагов, я больше врагом не
являюсь. Я прошу поверить мне в том, что я не являюсь неисправимым человеком,
и если мне будет предоставлена возможность работать, то на любом участке,
на любой работе я сумею доказать, что буду не в последних рядах.
Председательствующий. Суд удаляется на совещание.
