Для нас, знавших о существовании у немцев проблем со снабжением армии,
директива Сталина стоять до конца в 1941 и 1942 годах и любой ценой остановить
врага казалась естественной и разумной. Оглядываясь назад, видишь, что
трагические поражения Красной Армии в Белоруссии, потери миллионов человеческих
жизней убитыми и взятыми в плен под Киевом были для вермахта всего лишь
тактическим успехом. Перед немцами стояла перспектива затяжной войны, для
победы в которой у них не было необходимых ресурсов.
К середине июля 1941 года мы получили два важных сообщения. Одно -
по радио из Берлина, другое - от наших дипломатов и разведчиков, интернированных
немцами в Италии и Берлине в начале войны. После обмена на германских дипломатов,
интернированных в Москве, первый секретарь советского посольства в Берлине
Бережков и резидент НКВД Амаяк Кобулов, младший брат заместителя Берии
Богдана Кобулова, сообщили, что барон Ботман, сопровождавший поезд с советскими
дипломатами, высланными из Германии, намекнул им: может настать время,
когда Германия и СССР предпочтут урегулировать свои отношения на основе
взаимных уступок,
В изнурительных боях под Смоленском была остановлена танковая армия
генерала Гудериана. Росло разочарование в германском верховном командовании,
вызванное недостаточно быстрыми темпами продвижения немецких войск в июле
1941 года, о чем сообщил из Берлина Арвид Харнак ("Корсиканец"). 25 июля
Берия приказал мне связаться с нашим агентом Стаменовым, болгарским послом
в Москве, и проинформировать его о якобы циркулировавших в дипломатических
кругах слухах, что возможно мирное завершение советско-германской войны
на основе территориальных уступок. Берия предупредил, что моя миссия является
совершенно секретной. Имелось в виду, что Стаменов по собственной инициативе
доведет эту информацию до царя Бориса.
Берия с ведома Молотова категорически запретил мне поручать послу-агенту
доведение подобных сведений до болгарского руководства, так как он мог
догадаться, что участвует в задуманной нами дезинформационной операции,
рассчитанной на то, чтобы выиграть время и усилить позиции немецких военных
и дипломатических кругов, не оставлявших надежд на компромиссное мирное
завершение войны.
Как показывал Берия на следствии в августе 1953 года, содержание беседы
со Стаменовым было санкционировано Сталиным и Молотовым с целью забросить
дезинформацию противнику и выиграть время для концентрации сил и мобилизации
имеющихся резервов.
Стаменов был Завербован нашим опытным разведчиком Журавлевым в 1934
году в Риме. Он работал третьим секретарем посольства Болгарии, симпатизировал
Советскому Союзу и сотрудничал с нами из чисто патриотических соображений.
Он был убежден в необходимости прочного союза между Болгарией и СССР и
рассматривал его как единственную гарантию защиты болгарских интересов
на Балканах и в европейской политике в целом.
Когда Берия приказал мне встретиться со Стаменовым, он тут же связался
по телефону с Молотовым, и я слышал, что Молотов не только одобрил эту
встречу, но даже пообещал устроить жену Стаменова на работу в Институт
биохимии Академии наук. При этом Молотов запретил Берии самому встречаться
со Стаменовым, заявив, что Сталин приказал провести встречу тому работнику
НКВД, на связи у которого он находится, чтобы не придавать предстоящему
разговору чересчур большого значения в глазах Стаменова. Поскольку я и
был тем самым работником, то встретился с послом на квартире Эйтингона,
а затем еще раз в ресторане "Арагви", где наш отдельный кабинет был оборудован
подслушивающими устройствами: весь разговор записали на пленку. Я передал
ему слухи, пугающие англичан, о возможности мирного урегулирования в обмен
на территориальные уступки. К этому времени стало ясно, что бои под Смоленском
приобрели затяжной характер и танковые группировки немцев уже понесли тяжелые
потери. Стаменов не выразил особого удивления по поводу этих слухов. Они
показались ему вполне достоверными. По его словам, все знали, что наступление
немцев развивалось не в соответствии с планами Гитлера и война явно затягивается.
Он заявил, что все равно уверен в нашей конечной победе над Германией.
В ответ на его слова я заметил:
- Война есть война. И, может быть, имеет все же смысл прощупать возможности
для переговоров.
- Сомневаюсь, чтобы из этого что-нибудь вышло, - возразил Стаменов.
Словом, мы поступали так же, как это делала и немецкая сторона. Беседа
была типичной прелюдией зондажа. Я уже упоминал, что Ботман, сотрудник
МИДа, проводил аналогичные беседы с Бережковым.
Стаменов не сообщил о слухах, изложенных мною, в Софию, на что мы рассчитывали.
Мы убедились в этом, поскольку полностью контролировали всю шифропереписку
болгарского посольства в Москве с Софией, имея доступ к их шифрам, которые
называли между собой "болгарскими стихами". Шура Кочергина, жена Эйтингона,
наш опытный оперработник, связалась со своими агентами в болгарских дипломатических
и эмигрантских кругах Москвы и установила, что Стаменов не предпринимал
никаких шагов для проверки и распространения запущенных нами слухов. Но
если бы я отдал Стаменову такой приказ, он, как полностью контролируемый
нами агент, наверняка его выполнил. Так и закончилась в конце июля - начале
августа 1941 года вся эта история.
В 1953 году, однако, Берию обвинили в подготовке плана свержения Сталина
и советского правительства. Этот план предусматривал секретные переговоры
с гитлеровскими агентами, которым предлагался предательский сепаратный
мир на условиях территориальных уступок. На допросе в августе 1953 года
Берия показал, что он действовал по приказу Сталина и с полного одобрения
министра иностранных дел Молотова.
За две недели до допроса Берии меня вызвали в Кремль с агентурным делом
Стаменова, где я сообщил о деталях нашего разговора Хрущеву, Булганину,
Молотову и Маленкову. Они внимательно, без единого замечания, выслушали
меня, но позднее я был обвинен в том, что играл роль связного Берии в попытке
использовать Стаменова для заключения мира с Гитлером. Желая представить
Берию германским агентом и скомпрометировать его, Маленков распорядился
послать Пегова, секретаря Президиума Верховного Совета, вместе со следователями
прокуратуры в Софию. Они должны были привезти в Москву показания Стаменова.
Однако Стаменов отказался дать какие бы то ни было письменные показания.
Правда, он подтвердил устно, что являлся агентом НКВД и сотрудничал
с советской разведкой в интересах борьбы с фашизмом как в самой Германии,
так и в странах-союзниках. Ни к чему не привели и попытки шантажировать
его, как, например, угрозы лишить пенсии, которую он получал от советского
правительства за свою деятельность во время войны. По свидетельству Суханова,
помощника Маленкова, и сообщению моего младшего брата (его жена работала
в секретариате Маленкова), Пегов вернулся из Софии с пустыми руками - ни
свидетельств, ни признаний. Все это держалось в тайне, но фигурировало
в приговоре по делу Берии и моем деле.
Однако в своих мемуарах Хрущев, знавший обо всех этих деталях, все-таки
предпочел придерживаться прежней версии, что Берия вел переговоры с Гитлером
о сепаратном мире, вызванные паникой Сталина. На мой взгляд, Сталин и все
руководство чувствовали, что попытка заключить сепаратный мир в этой беспрецедентно
тяжелой войне автоматически лишила бы их власти. Не говоря уже об их подлинно
патриотических чувствах, в чем я совершенно уверен: любая форма мирного
соглашения являлась для них неприемлемой. Как опытные политики и руководители
великой державы, они нередко использовали в своих целях поступавшие к ним
развeдданные для зондажных акций, а также для шантажа конкурентов и даже
союзников.
Так, наша агентура, имевшая выход на окружение молодого румынского
короля Михая, прозондировала взаимную заинтересованность его двора и советского
руководства в выходе Румынии из прогитлеровской коалиции. Как и в случае
с Финляндией, наши дипломаты подготовили и оформили договор о выходе Румынии
из войны против СССР, Англии и США и о вступлении ее в войну с Германией.
Этому предшествовало еще одно важное событие: руководимая нашими оперработниками
группа боевиков румынской компартии задержала лидера фашистов премьер-министра
Антонеску при посещении им короля.
В годы войны мне приходилось принимать участие в разработке решений
по военным вопросам. Особенно важными в этом плане были мои контакты с
начальником штаба ВМС адмиралом Исаковым и офицерами Оперативного управления
Генштаба.
В августе 1942 года Берия и Меркулов (при этом разговоре присутствовал
также Маленков) поручили мне экипировать всего за двадцать четыре часа
150 альпинистов для ведения боевых действий на Кавказе. Как только альпинисты
были готовы к выполнению боевого задания, Берия приказал мне вместе с ним
и Меркуловым несколькими транспортными самолетами вылететь из Москвы на
Кавказ. Перелет был очень долгий. В Тбилиси мы летели через Среднюю Азию
на "С-47", самолетах, полученных из Америки по лендлизу. Наши операции
должны были остановить продвижение немецких войск на Кавказ накануне решающего
сражения под Сталинградом. Первую посадку мы сделали в Красноводске, затем
в Баку, где полковник Штеменко, начальник кавказского направления Оперативного
управления Генштаба, доложил об обстановке. Было решено, что наше специальное
подразделение попытается блокировать горные дороги и остановить продвижение
частей отборных альпийских стрелков противника.
Сразу после нас в Тбилиси прибыла группа опытных партизанских командиров
и десантников, руководимая одним из моих заместителей, полковником Михаилом
Орловым. Они не дали немцам вторгнуться в Кабардино-Балкарию и нанесли
им тяжелые потери перед началом готовящегося наступления. В то же время
альпинисты взорвали цистерны с нефтью и уничтожили находившиеся в горах
моторизованные части немецкой пехоты.
Наши собственные потери были также велики, потому что альпинисты зачастую
были недостаточно подготовлены в военном отношении. Их преимущество было
в профессионализме, знании горной местности, а также в активной поддержке
со стороны горцев. Только в Чечне местное население не оказывало им помощи.
На штабных совещаниях в Тбилиси, проходивших под председательством
Берии, главного представителя Ставки, я часто испытывал затруднения и терялся,
когда речь шла о чисто военных вопросах. Как-то я попытался переадресовать
их Штеменко и сказал, что некомпетентен в военной стратегии и тактике.
Берия оборвал меня: "Надо серьезно изучать военные вопросы, товарищ Судоплатов.
Не следует говорить, что вы некомпетентны. Вас пошлют на учебу в военную
академию после войны". После войны я действительно поступил в академию
и в 1953 году, накануне ареста, окончил ее.
Очень тяжелые бои произошли на Северном Кавказе в августе и сентябре
1942 года, когда я там находился. Наше спецподразделение заминировало нефтяные
скважины и буровые вышки в районе Моздока и взорвало их в тот момент, когда
к ним приблизились немецкие мотоциклисты. Меркулов и я следили за тем,
чтобы взрыв произошел строго по приказу, и присоединились к нашей диверсионной
группе, отходившей в горы, в последний момент. Позже мы от нашей дешифровальной
группы получили сообщение из Швеции: немцы не смогли использовать нефтяные
запасы и скважины Северного Кавказа, на которые очень рассчитывали.
Однако разнос, которому мы подверглись за успешные действия, надолго
мне запомнился. Когда мы вернулись в Тбилиси, Берия сообщил, что Сталин
объявил Меркулову, заместителю Берии, выговор за неоправданный риск при
выполнении операции по минированию: он подвергал свою жизнь опасности и
мог быть захвачен передовыми частями немцев. Берия обрушился на меня за
то, что я допустил это. В ходе немецких налетов несколько офицеров из Ставки,
находившихся на Кавказе, были убиты. Член Политбюро Каганович получил во
время бомбежки серьезное ранение в голову. Ранен был и адмирал Исаков,
а один из наших наиболее опытных грузинских чекистов, Саджая, погиб во
время этого налета.
Опасения, что Тбилиси да и весь Кавказ могут быть захвачены врагом,
были реальны. В мою задачу входило создание подпольной агентурной сети
на случай, если Тбилиси оказался бы под немцами. Профессор Константин Гамсахурдиа
(отец Звиада Гамсахурдиа) был одним из кандидатов на пост руководителя
агентурной сети в Грузии. Он являлся старейшим осведомителем НКВД. К сотрудничеству
его привлек еще Берия после нескольких арестов в связи с инкриминировавшимися
ему антисоветскими заявлениями и националистическим сепаратизмом. По иронии
судьбы перед войной он был известен своими прогерманскими настроениями:
он всем давал понять, что процветание Грузии будет зависеть от сотрудничества
с Германией. Мне захотелось проверить эти слухи, и я, заручившись согласием
Берии, вместе с Саджая провел в гостинице "Интурист" беседу с профессором
Гамсахурдиа. Мне он показался не слишком надежным человеком. К тому же
весь его предшествующий опыт осведомителя сводился к тому, чтобы доносить
на людей, а не оказывать на них влияние. И еще: он был слишком занят своим
творчеством. (Кстати, он написал биографию Сталина на грузинском языке.)
В целом это был человек, склонный к интригам и всячески пытавшийся использовать
в своих интересах расположение Берии: оба были мингрелы.
Посовещавшись с местными работниками, мы пришли к выводу, что Гамсахурдиа
лучше использовать в другой роли. Главная же роль отводилась Мачивариани,
драматургу, пользовавшемуся в Тбилиси репутацией солидного человека. Он
был известен как безукоризненно честный человек, и мы спокойно доверили
ему крупные суммы денег, а также золотые и серебряные изделия, которые
в случае надобности можно было использовать на нужды подполья.
Много позже один из моих сокамерников, академик Шариа, помощник Берии,
отвечавший за партийную пропаганду в Грузии, рассказал мне, что впоследствии
Берия потерял к Гамсахурдиа всякий интерес. Тот, однако, оставался в Грузии
весьма влиятельной фигурой - своего рода иконой в мире культуры. Известно,
что Сталин лично запретил его арестовывать. В 1954 году, когда Берия был
уже расстрелян, грузинские власти захотели отделаться от Гамсахурдиа, и
местный КГБ обратился в Москву за санкцией на его арест как пособника Берии,
который сделал себе политический капитал наличных связях с врагом народа.
Как мне рассказывал писатель Кирилл Столяров, изучавший события 1953-1954
годов, Гамсахурдиа хотели обвинить в том, что по указанию Берии он шантажировал
представителей грузинской интеллигенции, принуждая их устанавливать тайные
связи с немецкой спецслужбой. Именно за это, утверждали его обвинители,
он получил в годы войны от Берии и Микояна крупные денежные суммы и американский
"виллис".
По словам Шариа, в конце концов Гамсахурдиа оставили в покое: насколько
мне известно, умер он своей смертью в Тбилиси в 70-х годах. Его сын стал
первым президентом независимой Грузии, в 1992 году был свергнут и в конце
1993 года, как сообщалось, покончил жизнь самоубийством.
В 1953 году Берию также обвиняли в том, что он нанес ущерб нашей обороне
во время битвы за Кавказ. Тогда же за связь с Берией был уволен из армии
Штеменко. Но раскручивать вину Штеменко не стали в интересах правящей верхушки.
Маршал Гречко, тогда заместитель министра обороны, во время войны сражался
на Кавказе под началом Берии. Понятно, что обвинения в адрес Берии бумерангом
ударили бы по высшему военному руководству. Вот почему в сообщении для
прессы приговор над Берией не включал обвинений в измене в период битвы
за Кавказ.
Саджая погиб во время бомбежки, а Штеменко о хороших отношениях со
мной не упомянул, так что я не подвергся допросу в связи с обороной Кавказа
по делу Берии. Позднее мои следователи вообще потеряли интерес к этому,
хотя мне и приходилось слышать от них замечания, что я незаслуженно получил
медаль "За оборону Кавказа", так как вместе с Берией занимался обманом
советского правительства.
После разгрома немцев под Сталинградом, в начале 1943 года, Москва ожила.
Один за другим стали открываться театры. Это говорило о том, что на фронте
произошел поворот к лучшему. Моя жеца с маленькими детьми, Андреем и Анатолием,
вернулась из Уфы, где была в эвакуации и работала преподавателем в Высшей
школе НКВД. Временно мы поселились в гостинице "Москва", так как отопление
в нашем доме не работало; через несколько месяцев въехали в небольшой -
всего девять квартир - дом в переулке рядом с Лубянкой.
В то время, о котором я пишу, Москва пристально следила за романом
известного советского поэта Константина Симонова и не менее известной актрисы
Валентины Серовой. Их брак не был особенно счастливым, и после войны Симонов
развелся с Серовой. Мы с женой несколько раз встречали эту пару в столовой
спецобслуживания. Ильин, комиссар госбезопасности, курировавший "культурный
фронт", жаловался: мало у него других дел, так еще приходится лично отвечать
за безопасность Симонова! Симонов был на редкость лихим водителем и, пользуясь
своим привилегированным положением, позволял себе все что его душе угодно.
К тому же он был в хороших отношениях с Василием Сталиным, известным своим
пристрастием к алкоголю и лихими похождениями.
Ильин рассказывал мне о реакции Сталина (она сейчас широко известна)
на вышедший в 1942 году и в полном смысле слова потрясший читающую публику
сборник лирических стихов Симонова "С тобой и без тебя", посвященный Валентине
Серовой. Популярность его была такова, что достать книжку было невозможно.
В тот момент Сталина серьезно беспокоило увлечение его дочери Светланы
кинодраматургом Каплером. Его фильмы - "Ленин в Октябре" и "Ленин в 1918
году" в то время пользовались большим успехом. Светлане было всего шестнадцать,
а ему уже за тридцать. Позднее Берию обвинили в том, что он организовал
избиение Каплера на улице. Если это действительно было, то поступить подобным
образом он мог лишь по приказу Сталина. До своего ареста я ничего об этом
не знал. Что касается самого Каплера, то в конце концов его арестовали
и отправили в ГУЛАГ за совращение малолетних и распространение антисоветских
анекдотов.
Наиболее крупными по значению радиоиграми были операции "Березино" и
"Монастырь". Первоначально операция "Монастырь" разрабатывалась нашей группой
и Секретно-политическим управлением НКВД, а затем с июля 1941 года в тесном
взаимодействии с ГРУ. Целью операции "Монастырь" являлось наше проникновение
в агентурную сеть абвера, действовавшую на территории Советского Союза.
Для этого мы быстро создали прогерманскую антисоветскую организацию, ищущую
контакты с германским верховным командованием. Несмотря на основательные
чистки 20-х и 30-х годов, многие представители русской аристократии остались
в живых; правда, все они были под наблюдением, а некоторые стали нашими
важными осведомителями и агентами.
Анализируя материалы и состав агентуры, предоставленной в наше распоряжение
контрразведкой НКВД, мы решили использовать в качестве приманки некоего
Глебова, бывшего предводителя дворянского собрания Нижнего Новгорода. К
тому времени Глебову было уже за семьдесят. Этот человек пользовался известностью
в кругах бывшей аристократии: именно он приветствовал в Костроме в 1915
году царскую семью по случаю торжественного празднования 300-летия Дома
Романовых. Жена Глебова была своим человеком при дворе последней российской
императрицы Александры Федоровны. Словом, из всех оставшихся в живых представителей
русской знати Глебов показался нам наилучшей кандидатурой. В июле 1941
года он, почти нищий, ютился в Новодевичьем монастыре.
Конечно, никаких даже самых элементарных азов разведывательной работы
он не знал. Наш план состоял в том, чтобы Глебов и второй человек, также
знатного рода (это был наш агент), заручились доверием немцев. Наш агент
- Александр Демьянов ("Гейне") и его жена, тоже агент НКВД, посетили церковь
Новодевичьего монастыря под предлогом получить благословение перед отправкой
Александра на фронт в кавалерийскую часть. Большинство служителей монастыря
были тайными осведомителями НКВД. Во время посещения церкви Демьянова познакомили
с Глебовым. Между ними завязались сердечные отношения; Демьянов проявлял
жадный интерес к истории России, а у Глебова была ностальгия по прошлым
временам. Глебов дорожил обществом своего нового друга, а тот стал приводить
на встречи с ним других людей, симпатизировавших Глебову и жаждавших с
ним поближе познакомиться. Это были либо доверенные лица НКВД, либо оперативные
сотрудники. Каждую из таких встреч организовывал Маклярский, лично руководивший
агентом Демьяновым.
Александр Демьянов действительно принадлежал к знатному роду: его прадед
Головатый был первым атаманом кубанского казачества, а отец, офицер царской
армии, пал смертью храбрых в 1915 году. Дядя Демьянова, младший брат его
отца, был начальником контрразведки белогвардейцев на Северном Кавказе.
Схваченный чекистами, он скончался от тифа по пути в Москву. Мать Александра,
выпускница Бестужевских курсов, признанная красавица в Санкт-Петербурге,
пользовалась широкой известностью в аристократических кругах бывшей столицы.
Она получила и отвергла несколько приглашений эмигрировать во Францию.
Ее лично знал генерал Улагай, один из лидеров белогвардейской эмиграции,
активно сотрудничавший с немцами с 1941 по 1945 год. Детство самого Александра
было омрачено картинами террора - как белого, так и красного, - которые
ему пришлось наблюдать во время гражданской войны, когда его дядя сражался
под командованием Улагая.
После того как мать отказалась эмигрировать, они возвратились в Петроград,
где Демьянов работал электриком: его исключили из Политехнического, куда
он поступил, умолчав о своем прошлом (получить высшее техническое образование
ему в то время было невозможно из-за непролетарского происхождения). В
1929 году ГПУ Ленинграда по доносу его друга Терновского арестовало Александра
за незаконное хранение оружия и антисоветскую пропаганду. На самом деле
пистолет был подброшен. В результате проведенной акции Александр был принужден
к негласному сотрудничеству с ГПУ. Благодаря происхождению его нацелили
на разработку связей оставшихся в СССР дворян с зарубежной белой эмиграцией
и пресечение терактов. Кстати, в 1927 году Александр был свидетелем взрыва
Дома политпросвещения белыми террористами в Ленинграде. Александр стал
работать на нас, используя семейные связи.
Вскоре его перевели в Москву, где он получил место инженера-электрика
на Мосфильме. В ту пору культурная жизнь столицы сосредоточилась вокруг
киностудии. Приятная внешность и благородные манеры позволили Демьянову
легко войти в компанию киноактеров, писателей, драматургов и поэтов. Свою
комнату в коммунальной квартире в центре Москвы он делил с одним актером
МХАТа. Нам удалось устроить для него довольно редкую по тем временам вещь
- отныне в Манеже у него была своя лошадь! Естественно, что это обстоятельство
расширило его контакты с дипломатами. Александр дружил с известным советским
режиссером Михаилом Роммом и другими видными деятелями культуры. НКВД позволял
элитной группе художественной интеллигенции и представителям бывшей аристократии
вести светский образ жизни, ни в чем их не ограничивая, но часть этих людей
была завербована, а за остальными велось тщательное наблюдение, с тем чтобы
использовать в будущем в случае надобности.
Демьянова "вели" Ильин и Маклярский. Он не использовался как мелкий
осведомитель, в его задачу входило расширять круг знакомств среди иностранных
дипломатов и журналистов - завсегдатаев ипподрома и театральных премьер.
Появление Демьянова в обществе актеров, писателей и режиссеров было столь
естественным, что ему легко удавалось заводить нужные связи. Он никогда
не скрывал своего происхождения, и это можно было без труда проверить в
эмигрантских кругах Парижа, Берлина и Белграда. В конце концов Демьяновым
стали всерьез интересоваться сотрудники немецкого посольства и абвер.
В канун войны Александр сообщил, что сотрудник торгового представительства
Германии в Москве как бы вскользь упомянул несколько фамилий людей, близких
к семье Демьяновых до революции. Проинструктированный соответствующим образом
Ильиным Демьянов не проявил к словам немца никакого интереса: речь шла
о явной попытке начать его вербовку, а в этих случаях не следовало показывать
излишнюю заинтересованность. Возможно, с этого момента он фигурировал в
оперативных учетах немецкой разведки под каким-то кодовым именем. Позднее,
как видно из воспоминаний Гелена, шефа разведки генштаба сухопутных войск,
ему было присвоено имя "Макс".
Первый контакт с немецкой разведкой в Москве коренным образом изменил
его судьбу: отныне в его агентурном деле появилась специальная пометка,
поставленная Маклярским. Это означало, что в случае войны с немцами Демьянов
мог стать одной из главных фигур, которой заинтересуются немецкие спецслужбы.
К началу войны агентурный стаж Александра насчитывал почти десять лет.
Причем речь шла о серьезных контрразведывательных операциях, когда ему
приходилось контактировать с людьми, не думавшими скрывать свои антисоветские
убеждения. В самом начале войны Александр записался добровольцем в кавалерийскую
часть, но ему была уготована другая судьба: он стал одним из наиболее ценных
агентов, переданных в мое распоряжение для выполнения спецзаданий. В июле
1941 года Горлинский, начальник Секретно-политического управления НКВД,
и я обратились к Берии за разрешением использовать Демьянова вместе с Глебовым
для проведения в тылу противника операции "Монастырь". Для придания достоверности
операции "Монастырь" в ней были задействованы поэт Садовский, скульптор
Сидоров, которые в свое время учились в Германии и были известны немецким
спецслужбам, их квартиры в Москве использовались для конспиративных связей.
Как я уже упоминал, наш замысел сводился к тому, чтобы создать активную
прогерманскую подпольную организацию "Престол", которая могла бы предложить
немецкому верховному командованию свою помощь при условии, что ее руководители
получат соответствующие посты в новой антибольшевистской администрации
на захваченной территории. Мы надеялись таким образом выявить немецких
агентов и проникнуть в разведсеть немцев в Советском Союзе. Агентурные
дела "Престол" и "Монастырь" быстро разбухали, превращаясь в многотомные.
Несмотря на то, что эти операции были инициированы и одобрены Берией, Меркуловым,
Богданом Кобуловым и другими, впоследствии репрессированными высокопоставленными
сотрудниками органов госбезопасности, они остаются классическим примером
работы высокого уровня профессионализма, вошли в учебники и преподаются
в спецшколах, разумеется, без ссылок на действительнке имена задействованных
в этой операции агентов и оперативных работников.
Радиоигра, планировавшаяся вначале как средство выявления лиц, сотрудничавших
с немцами, фактически переросла в противоборство между НКВД и абвером.
После тщательной подготовки Демьянов ("Гейне") перешел в декабре 1941
года линию фронта в качестве эмиссара ангисоис^кой и пронемецкой организации
"Престод". Немецкая фронтовая группа абвера отнеслась к перебежчику с явным
недоверием. Больше всего немцев интересовало, как ему удалось пройти на
лыжах по заминированному полю. Александр сам не подозревал об опасности
и чудом уцелел. Его долго допрашивали, требовали сообщить о дислокации
войск на линии фронта, затем инсценировали расстрел, чтобы заставить под
страхом смерти признаться в сотрудничестве с советской разведкой. Ничего
не добившись, Александра перевели в Смоленск. Там его допрашивали офицеры
абвера из штаба "Валли". Недоверие стало постепенно рассеивался. Демьянову
поверили после того, как навели о нем справки в среде русской эмиграции,
и убедились, что он не вовлекался до войны в разведывательные операции,
проводившиеся ОГПУ-НКВД через русских эмигрантов. Немцам было известно,
что русская эмиграция нашпигована агентами НКВД, действовавшими весьма
эффективно: многие эмигранты охотно сотрудничали с нами из патриотических
соображений и чувства вины перед Родиной. Это позволяло сводить на нет
все попытки белой эмиграции проводить теракты и организовывать диверсии.
Кроме того, выяснилось, что перед войной агенты абвера вступали с ним в
контакт, разрабатывали его в качестве источника и в берлинском досье он
фигурировал под кодовым именем "Макс". Абвер сделал ставку на "Макса".
Александр прошел курс обучения в школе абвера. Единственной трудностью
для него было скрывать, что он умеет работать на рации и знает шифровальное
дело. Немцы были буквально в восторге, что завербовали столь способного
агента. Это облегчало и нашу работу, так как он мог быть заброшен к нам
в тыл без радиста.
Теперь немцы поставили перед Демьяновым ("Максом") конкретные задачи:
он должен был осесть в Москве и создать, используя свою организацию и связи,
агентурную сеть с целью проникновения в штабы Красной Армии. В его задачи
входила также организация диверсий на железных дорогах.
В феврале 1942 года немцы забросили "Макса" на парашюте на нашу территорию
вместе с двумя помощниками. Время для этого они выбрали неудачное: в снежном
буране все трое потеряли друг друга и добирались из-под Ярославля в Москву
поодиночке. Александр связался с нами и быстро освоился с обязанностями
резидента немецкой разведки. Оба помощника вскоре были арестованы.. Немцы
начали посылать курьеров для связи с "Максом". Большинство этих курьеров
мы сделали двойными агентами, а некоторых арестовали. Всего мы задержали
более пятидесяти агентов абвера, посланных на связь.
Александр как разведчик имел полную поддержку семьи, что было для нас
большой удачей. Детали его разведывательной деятельности были известны
его жене и тестю. Нарушая правила, мы пошли на это по простой и представлявшейся
нам разумной причине. Заключалась она в следующем.
Его жена Татьяна Березанцова работала на Мосфильме ассистентом режиссера
и пользовалась большим авторитетом среди деятелей кино и театра. Тесть,
профессор Березанцов, считался в московских академических кругах медицинским
богом и был ведущим консультантом в кремлевских клиниках. Ему, одному из
немногих специалистов такого уровня, разрешили частную практику. Березанцова
хорошо знали и в дипкорпусе, что было для нас очень важно. В то время ему
было за пятьдесят, высокообразованный, он прекрасно говорил на немецком
(получил образование в Германии), французском и английском языках. Его
квартира использовалась как явочная для подпольной организации "Престол",
а позднее для контактов с немцами. НКВД понимало, что немцы легко могут
проверить, кто проживает в этой квартире, и казалось естественным, что
вся семья, корни которой уходили в прошлое царской России, может быть вовлечена
в антисоветский заговор.
По моему предложению первая группа немецких агентов должна была оставаться
на свободе в течение десяти дней, чтобы мы смогли проверить их явки и узнать,
не имеют ли они связи еще с кем-то, кроме Александра ("Макса"). Берия и
Кобулов предупредили меня, что если в Москве эта группа устроит диверсию
или теракт, мне не сносить головы.
Жена Александра растворила спецтаблетки в чае и водке, угостила немецких
агентов у себя на квартире, и пока под действием снотворного они спали,
наши эксперты успели обезвредить их ручные гранаты, боеприпасы и яды. Правда,
часть боеприпасов имела дистанционное управление, но специалисты считали,
что в общем эти агенты разоружены. Подобные операции на квартире Александра
были весьма рискованным делом: "гости", как правило, отличались отменными
физическими данными и несколько раз, несмотря на таблетки, неожиданно просыпались
раньше времени.
Некоторым немецким курьерам, особенно выходцам из Прибалтики, мы позволяли
возвратиться в штаб-квартиру абвера при условии, что они доложат об успешной
деятельности немецкой агентурной сети в Москве.
В соответствии с разработанной нами легендой мы устроили Демьянова
на должность младшего офицера связи в Генштаб Красной Армии. По мере того
как мы разрабатывали фиктивные источники информации для немцев среди бывших
офицеров царской армии, служивших у маршала Шапошникова, вся операция превращалась
в важный канал дезинформации. Радиоигра с абвером становилась все интенсивнее.
В середине 1942 года радиотехническое обеспечение игры было поручено Фишеру-Абелю.
Демьянову между тем удалось создать впечатление, что его группа произвела
диверсию на железной дороге под Горьким. Чтобы подтвердить диверсионный
акт и упрочить репутацию Александра, мы организовали несколько сообщений
в прессе о вредительстве на железнодорожном транспорте.
В немецких архивах операция "Монастырь" известна как "Дело агента "Макса".
В своих мемуарах "Служба" Гелен высоко оценивает роль агента "Макса" -
главного источника стратегической военной информации о планах Советского
Верховного Главнокомандования на протяжении наиболее трудных лет войны.
Он даже упрекает командование вермахта за то, что оно проигнорировало своевременные
сообщения, переданные "Максом" по радиопередатчику из Москвы, о контрнаступлении
советских войск. Надо отдать должное американским спецслужбам: они не поверили
Гелену и в ряде публикаций прямо указали. Что немецкая разведка попалась
на удочку НКВД. Гелен, однако, продолжал придерживаться своей точки зрения,
согласно которой работа "Макса" являлась одним из наиболее впечатляющих
примеров успешной деятельности абвера в годы войны.
Начальник разведки немецкой службы безопасности Вальтер Шелленберг
в своих мемуарах утверждает, что ценная информация поступала от источника,
близкого к Рокоссовскому. В то время "Макс" служил в штабе Рокоссовского
офицером связи, а маршал командовал войсками Белорусского фронта. По словам
Шелленберга, офицер из окружения Рокоссовского был настроен антисоветски
и ненавидел Сталина за то, что подвергся репрессиям в 30-х годах и сидел
два года в тюрьме.
Престиж "Макса" в глазах руководства абвера был действительно высоким
- он получил от немцев "Железный крест с мечами". Мы, в свою очередь, наградили
его орденом Красной Звезды.
Жена Александра и ее отец за риск при выполнении важнейших заданий
были награждены медалями "За боевые заслуги".
Из материалов немецких архивов известно, что командование вермахта
совершило несколько роковых ошибок отчасти из-за того, что целиком полагалось
на информацию абвера, полученную от источников из Советского Верховного
Главнокомандования. Дезинформация, передаваемая "Гейне"-"Максом", готовилась
в Оперативном управлении нашего Генштаба при участии одного из его руководителей,
Штеменко, затем визировалась в Разведуправлении Генштаба и передавалась
в НКВД, чтобы обеспечить ее получение убедительными обстоятельствами. По
замыслу Штеменко, важные операции Красной Армии действительно осуществлялись
в 1942-1943 годах там, где их "предсказывал" для немцев "Гейне"-"Макс",
но они имели отвлекающее, вспомогательное значение.
Дезинформация порой имела стратегическое значение. Так, 4 ноября 1942
года "Гейне"-"Макс" сообщил, что Красная Армия нанесет немцам удар 15 ноября
не под Сталинградом, а на Северном Кавказе и под Ржевом. Немцы ждали удара
под Ржевом и отразили его. Зато окружение группировки Паулюса под Сталинградом
явилось для них полной неожиданностью.
Не подозревавший об этой радиоигре Жуков заплатил дорогую цену - в
наступлении под Ржевом полегли тысячи и тысячи наших солдат, находившихся
под его командованием. В своих мемуарах он признает, что исход этой наступательной
операции был неудовлетворительным. Но он так никогда и не узнал, что немцы
были предупреждены о нашем наступлении на ржевском направлении, поэтому
бросили туда такое количество войск.
Дезинформация "Гейне"-"Макса", как следует из воспоминаний Гелена,
способствовала также тому, что немцы неоднократно переносили сроки наступления
на Курской дуге, а это было на руку Красной Армии.
Часть информации, которая шла в Берлин, возвращалась к нам от немцев.
Вот как это было. В 1942-1943 годах непродолжительное время, до своего
разоблачения, с нами сотрудничал полковник Шмит, один из руководителей
шифровальной службы абвера. Он передал нашим людям во Франции разведывательные
материалы, полученные абвером из Москвы. Мы проанализировали их, и выяснилось,
что это была наша же дезинформация, переданная "Гейне"-"Максом".
Одну из шифровок мы получали трижды. Первый раз - из Франции через
Шмита, в феврале 1943 года. Второй раз в марте 1943 года от Энтони Бланта
(кембриджская группа), служившего в английской разведке: он сообщил нашему
резиденту в Лондоне Горскому, что у немцев в Москве есть важный источник
информации в военных кругах. Третий раз - англичане через миссию связи
нашей разведки в Лондоне передали в апреле 1943 года это же сообщение,
будто бы перехваченное английской разведкой в Германии. На самом деле англичане
получили эту информацию при помощи дешифровальной машины "Еnigma" и представили
нам в сильно урезанном виде, что ими практиковалось и в дальнейшем. Немецкое
верховное командование использовало передававшуюся "Гейне"-"Максом" информацию
для ориентации офицеров своих боевых частей на Балканах. Британская разведка
перехватывала эти сообщения, посылавшиеся из Берлина на Балканы, так что
мы в конце концов наши же данные получали от Бланта, Кэрнкросса и Филби.
Это доказывало, что наша дезинформация работает. В Швейцарии британская
спецслужба, как я уже упоминал, давала отредактированные тексты перехватов,
дешифрованные с помощью "Еnigm'ы", своему агенту, поддерживавшему контакт
с Р╦сслером, который, в свою очередь, передавал эту информацию "Красной
капелле", откуда она поступала в Центр. И так мы имели две версии, рожденные
первоначально нашей дезинформацией, переданной "Максом".
В феврале 1943 года мы получили из Лондона модифицированную версию
сообщения Демьянова в Берлин вместе с указанием, что германская разведка
имеет в военных кругах Москвы свой источник информации. Позднее через нашего
резидента в Лондоне Чичаева британская спецслужба предупредила нас: есть
основания полагать, что у немцев в Москве важный источник, через который
просачивается военная информация. Мы поняли, что речь идет об Александре.
Следует отметить, что операция "Монастырь" с участием "Гейне"-"Макса"
была задумана как чисто контрразведывательная. Действительно, когда он
вернулся в Москву в 1942 году в качестве резидента немецкой разведки, мы
с его помощью захватили более 50 агентов противника. Однако позднее операция
приняла характер стратегической дезинформационной радиоигры.
Помимо операции "Монастырь", наша служба во время войны вела примерно
восемьдесят радиоигр дезинформационного характера с абвером и гестапо.
В 1942-1943 годах нам окончательно удалось захватить инициативу в радиоиграх
с немецкой разведкой. Обусловлено это было тем, что мы внедрили надежных
агентов в абверовские школы Диверсантов-разведчиков, забрасываемых в наши
тылы под Смоленском, на Украине и в Белоруссии. Наша удачная операция по
перехвату диверсантов зафиксирована в литерном деле "Школа". Перевербовав
начальника паспортного бюро учебного центра в Катыни, мы получили установки
более чем на 200 немецких агентов, заброшенных в наши тылы. Все они были
либо обезврежены, либо их принудили к сотрудничеству.
Потом начались бюрократические интриги между военной контрразведкой
СМЕРШ, НКВД и руководством военной разведки. Возглавлявший СМЕРШ Абакумов
неожиданно явился ко мне в кабинет и заявил, что по указанию Советского
Верховного Главнокомандования мне надлежит передать ему все руководство
по радиоиграм: этим делом должна заниматься военная контрразведка, которая
находится в ведении Наркомата обороны, а не НКВД. Я согласился, но при
условии, если будет приказ вышестоящего начальства. Через день такой приказ
появился, за нами оставили две радиоигры: операция "Монастырь" и "Послушники"
(еще одна радиоигра по дезинформации немцев). Абакумов остался крайне недоволен,
поскольку знал, что результаты этих операций докладываются непосредственно
Сталину.
Операция "Послушники" проводилась под прикрытием как бы существовавшего
в Куйбышеве антисоветского религиозного подполья, поддерживаемого русской
православной церковью в Москве. По легенде возглавлял это подполье епископ
Ратмиров. Он работал под контролем Зои Рыбкиной в Калинине, когда город
находился в руках немцев. При содействии епископа Ратмирова и митрополита
Сергия нам удалось внедрить двух молодых офицеров НКВД в круг церковников,
сотрудничавших с немцами на оккупированной территории. После освобождения
города епископ переехал в Куйбышев. От его имени мы направили их из Куйбышева
под видом послушников в Псковский монастырь с информацией к настоятелю,
который сотрудничал с немецкими оккупантами. Оба послушника были известны
немцам.
Немцы послали в Куйбышев радистов из числа русских военнопленных, которых
нам быстро удалось перевербовать. Тем временем два наших офицера-"послушника"
развернули в монастыре кипучую деятельность. Среди церковных служителей
было немало агентов НКВД, что облегчало их работу. Немцы были уверены,
что имеют в Куйбышеве сильную шпионскую базу. Регулярно поддерживая радиосвязь
со своим разведбюро под Псковом, они постоянно получали от нас ложные сведения
о переброске сырья и боеприпасов из Сибири на фронт. Располагая достоверной
информацией от своих агентов, мы в то же время успешно противостояли попыткам
псковских церковников, сотрудничавших с немцами, присвоить себе полномочия
по руководству приходами православной церкви на оккупированной территории.
Подготовленные нами материалы о патриотической позиции русской православной
церкви, ее консолидирующей роли в набиравшем силу антифашистском движении
славянских народов на Балканах и неофициальные зондажные просьбы Рузвельта
улучшить политическое и правовое положение православной церкви, переданные
через Гарримана Сталину, очевидно, убедили его пойти навстречу союзникам
и вести по отношению к церкви менее жесткую политику. Сталин сделал неожиданный
шаг: разрешил провести выборы патриарха русской православной церкви.
Должность патриарха была упразднена еще Петром Первым, как только церковные
иерархи начали выступать против его реформ. Такое положение сохранялось
почти двести лет, до 1917 года. После свержения монархии в России Временное
правительство разрешило православной церкви провести выборы патриарха.
Им стал Тихон. После его смерти советское правительство не разрешило выборы
нового патриарха, и только во время Великой Отечественной войны, когда
Сталин осознал значение церкви для сплочения народа, в 1943 году, патриарх
всея Руси был избран. Мы с женой присутствовали на церемонии интронизации.
По приказу Сталина епископ Ратмиров после войны был награжден золотыми
часами и медалью.
После того как Абакумову не удалось подчинить себе радиоигры "Монастырь"
и "Послушники", он угрожающе предостерег меня:
- Учтите, я этого не забуду. Я принял решение в будущем не иметь с
вами никаких дел!
Сложной была в это время и конфронтация Абакумова с Берией. В течение
всей войны наркомом обороны был Сталин. При нем военную контрразведку (СМЕРШ)
передали из НКВД в ведение Наркомата обороны, и начальником СМЕРШ, по рекомендации
Берии, утвердили Абакумова. Таким образом, занимая эту должность, Абакумов
стал заместителем Сталина как наркома обороны, что значительно повышало
его статус и давало прямой выход на Хозяина. Теперь он был фактически независим
от Берии и превратился из подчиненного в его соперника. В 1943 году - без
санкции Берии - Абакумов арестовал комиссара госбезопасности Ильина, опытного
начальника третьего отдела Секретно-политического управления НКВД, ведавшего
вопросами работы с творческой интеллигенцией. В соответствии с правилами,
отмененными лишь при Горбачеве, никто не имел права арестовать высокопоставленное
должностное лицо без согласия начальства. Бывали, правда, исключения, но
каждый раз они рассматривались как ЧП. Ордер на арест подписывал прокурор,
но на нем в левом нижнем углу обязательно должна была быть санкция непосредственного
начальника того лица, которое подвергалось аресту: "Согласовано" - и подпись.
Как я уже сказал, санкция Берии в данном случае отсутствовала.
Мягкий, с профессорскими манерами, Ильин пользовался в НКВД большим
уважением. В течение пяти лет, до того как началась операция "Монастырь",
он "вел" Демьянова и также участвовал в этой радиоигре с немцами на ее
начальной стадии. В 1937-1938 годах он избежал ареста, хотя и был старшим
оперативным работником, поскольку в то время отвечал за работу с меньшевиками,
уже не представлявшими интереса для Сталина. В конце 1938 года Берия направил
его в Орел и Ростов для расследования дела о так называемых троцкистских
диверсиях на железных дорогах. Считалось, что заговорщики проникли в ряды
местных руководителей советских и партийных органов. Он вернулся в Москву,
потрясенный примитивностью ложных обвинений, с которыми ему пришлось столкнуться,
и доложил начальству: орловское и ростовское УНКВД попросту сфабриковали
дела, с тем чтобы упрочить собственное положение и укрепить свою репутацию.
После его представления дело было пересмотрено, а Ильин получил назначение
на должность начальника третьего отдела Секретно-политического управления
НКВД, что позволило ему добиться ареста двух важных осведомителей, снабжавших
нас заведомо ложной информацией о якобы антисоветских настроениях среди
ответственных работников.
Ильин вызвал осведомителей в Москву и приказал им представить подробные
данные по делам двух подозреваемых. Получив их информацию, он убедился,
что они за годы репрессий прекрасно научились искусству клеветы на тех,
кого разрабатывали. Осведомителей-фальсификаторов арестовали и приговорили
к десяти годам лагерей, а Ильин получил награду - знак "Почетный чекист".
Учитывая личные контакты Ильина с такими писателями, как Алексей Толстой,
и прославленными музыкантами и композиторами, его часто принимал у себя
Берия. Ильин также был в дружеских отношениях с Меркуловым.
И вот в 1943 году служба Ильина в органах закончилась из-за конфликта
с Абакумовым. Еще во время гражданской войны Ильин подружился с Теплинским,
с которым они вместе служили в кавалерийской части. Позднее Ильин начал
работать в ОГПУ, а Теплинский перешел в авиацию и сделал неплохую карьеру:
в 1943 году он был генерал-майором и получил назначение на должность начальника
инспекции штаба ВВС.
Неожиданно повышение Теплинского по службе затормозилось: выяснилось,
что против его нового назначения возражают органы. Тогда он обратился к
Ильину, пытаясь выяснить, в чем дело. Тому удалось быстро узнать: единственная
причина, заставившая госбезопасность отказать Теплинскому в доверии, заключалась
в его присутствии на вечеринке в Военной академии в 1936 году, до ареста
Тухачевского, где он якобы позволил себе с похвалой отозваться об офицерах
и генералах, вскоре павших жертвами репрессий в армии. Ильин предостерег
Теплинского, чтобы он был осторожнее в своих высказываниях, но свое предостережение
сделал по телефону.
Абакумов тут же узнал об их разговоре и, возмущенный, потребовал от
Берии, чтобы он отстранил Ильина от работы. Берия вместо этого поручил
Меркулову ограничиться простым внушением, притом в дружеском тоне. К тому
времени отношения между Абакумовым и Берией сильно испортились. Абакумов
принял решение воспользоваться этой историей для того, чтобы скомпрометировать
Берию и Меркулова. Он доложил Сталину, что комиссар госбезопасности Ильин
срывает проводимую СМЕРШ оперативную проверку комсостава ВВС Красной Армии
в связи с новыми назначениями. Все это приобретало особую важность, так
как одна из причин, побудившая Сталина перевести СМЕРШ под свой личный
контроль, заключалась в том, что он хотел исключить любое вмешательство
бериевского НКВД в вопросы служебных передвижений в армии. Сталин приказал
Абакумову немедленно арестовать Теплинского. Даже в годы войны Сталин по-прежнему
стремился во что бы то ни стало лично контролировать работу возглавлявшихся
им ведомств. В данном же случае речь шла об особо важном ведомстве - Наркомате
обороны.
На допросе, проводившемся с пристрастием (Абакумов выбил ему два передних
зуба в первую же ночь), Теплинский признался, что Ильин советовал ему,
как лучше себя вести, чтобы не дать оснований для обвинения в симпатиях
к врагам народа. Кроме того, он также признал, что делился с Ильиным своими
симпатиями к ряду высших офицеров, подвергшихся арестам в 1938 году. Неделю
спустя Абакумов доложил о признаниях арестованного лично Сталину и получил
от него санкцию на арест Ильина.
Явившись к Меркулову на Лубянку, Абакумов потребовал, чтобы вызвали
Ильина, напомню, речь шла о руководящем работнике наркомата, комиссаре
госбезопасности. И вот этого человека разоружают и сажают во внутреннюю
тюрьму Лубянки. Хотя тюрьма и принадлежала НКВД, чекисты были лишены права
допрашивать Ильина, поскольку он находился в ведении СМЕРШ. На следующий
день Абакумов устроил очную ставку Теплинского с Ильиным. Теплинский, избитый
накануне, повторил свои "признания"; Ильин, возмутившись, влепил ему пощечину,
назвав его бабой.
Не найдя свидетелей для подтверждения показаний Теплинского, Абакумов
оказался в сложном положении: ведь необходимо было заручиться показаниями
двух свидетелей. Поскольку никто из окружения Теплинского в военных верхах
даже не знал о существовании Ильина и не мог дать показания против него,
найти второго свидетеля для обвинения представлялось проблематичным, а
без этого нельзя было передавать дело для слушания в Военную коллегию.
Ильина избивали, лишали сна, однако он не только отказывался признать себя
виновным, но даже не подписывал протоколы допросов. Для оформления дела
их необходимо было предъявить Сталину, чтобы он решил дальнейшую судьбу
подследственного, и Абакумов боялся предстать перед Сталиным без убедительного
обвинительного заключения. Хотя Абакумов не смог доказать вину Ильина,
тот по-прежнему оставался в тюрьме.
На допросы Ильина вызывали в течение четырех лет с 1943 по 1947 год.
Его держали в одиночной камере и периодически избирали, чтобы получить
признания. Через четыре года на него махнули рукой, но еще целых пять лет
он оставался в тюрьме, где в разное время его сокамерниками были министр
авиационной промышленности Шахурин, маршал авиации Новиков и министр иностранных
дел Румынии. Ильин никому не говорил, что он офицер-чекист. По его версии
он работал в техническом отделе киностудии документальных фильмов. Понимая,
что является жертвой борьбы за власть, Ильин дал себе слово ни в чем не
признаваться и лучше умереть, чем запятнать свою честь. Ему удавалось даже
сохранять чувство юмора. Однажды он спросил у своего следователя, проводившего
допрос:
- А что означает орденская ленточка у вас на груди? Офицер ответил,
что это орден Ленина. Ильин заметил: - Вот какая мне оказана честь - дело
поручено человеку, награжденному орденом Ленина. Значит, мое дело очень
важное!
В июле 1951 года Ильин был переведен в Матросскую тишину и помещен
в специальный блок тюрьмы ЦК партии. Находившимися там подследственными
занимался Комитет партийного контроля, который расследовал дела членов
ЦК и офицеров госбезопасности. Начальник тюрьмы предупредил его о серьезных
последствиях, если он не признает свою вину перед партией. Новый следователь,
появившийся на очередном допросе в форме генерал-майора юстиции, был заместитель
военного прокурора Советского Союза Китаев. К безмерному удивлению Ильина,
Китаев потребовал от него показаний о предательской деятельности Абакумова,
в ответ Ильин попросил представить доказательства, что это не провокация.
Охранник вывел его в коридор и подтолкнул к глазку камеры, где сидел заклятый
враг Ильина Абакумов.
Тем не менее Ильин отказался свидетельствовать против Абакумова, дальновидно
рассудив, что Абакумов в свое время обо всем докладывал Сталину и если
он, Ильин, сейчас расскажет о сфабрикованных Абакумовым делах, то его могут
обвинить в содействии этим преступлениям. Ильин дал показания, что в своей
работе после 1933 года не имел с Абакумовым никаких контактов, лишь изредка
встречал его на Лубянке, а также во время инспекционной поездки в Ростов
в 1938 году. Китаев был неудовлетворен его заявлением и перевел Ильина
обратно на Лубянку, где допросы тут же возобновились. Однако их тон сделался
совершенно иным. Теперь его обвиняли в том, что он неправильно понимал
свой служебный долг, поддерживая контакты и дружеские отношения с подозрительными
людьми. Через полгода начальник Комендатуры Министерства госбезопасности
(МГБ) генерал-майор Блохин объявил ему: за служебные упущения Особое совещание
приговаривает Ильина к девяти годам тюремного заключения.
Срок заключения истек - Ильин отсидел девять лет. Перед освобождением
ему предложили пройти в кабинет для оформления необходимых документов.
Ильин рассказывал мне, что Блохин являлся не только начальником комендатуры,
но отвечал и за приведение смертных приговоров в исполнение (в ряде случаев
он сам приводил их в исполнение), поэтому, когда его вызвали к Блохину,
перед ним за одну-две секунды мысленно прокрутилась вся его жизнь. Он был
уверен, что сейчас, сию минуту, его поведут в комендатуру на расстрел.
Однако его привели в обычный кабинет, где он дал подписку о неразглашении
обстоятельств дела и условий содержания под стражей. Он получил справку
об освобождении, временный паспорт и свою старую форму комиссара госбезопасности,
теперь генерал-майора, без погон, которая за эти годы порядком обветшала.
Выпущенный на волю поздним вечером, без денег, Ильин решил найти убежище
в приемной МГБ на Кузнецком мосту. Он знал, что война кончилась, но не
знал, как она изменила жизнь людей: ему было неизвестно, что в стране произошла
денежная реформа и в обращении совсем другие деньги. Он также не знал,
где его семья и что с ней. Утром выяснилось, что его жена развелась с ним,
так как не имела сведений о нем и считала, что он погиб. Она снова вышла
замуж, и их дочь жила с ней.
Ильин попробовал связаться с Меркуловым, который стал министром Госконтроля.
Он пришел в министерство, секретарь доложил Меркулову, а потом сказал,
что фамилия Ильина министру ни о чем не говорит. Ему некуда было идти.
Он снова вернулся в приемную МГБ и сделал попытку позвонить Шубнякову,
бывшему своему заместителю.
Он не знал номер его телефона и у него не было монеты, чтобы позвонить
из автомата, поэтому он набрал свой старый номер, воспользовавшись внутренним
телефоном в приемной МГБ. Ответил дежурный офицер, который узнал его и
разговаривал с ним с явной симпатией: репутация Ильина все еще оставалась
высокой среди ветеранов НКВД. Оказалось, что Шубняков арестована 1951 году,
вслед за Абакумовым. Офицер из приемной МГБ одолжил Ильину пятьсот рублей
(тогда это была довольно большая сумма) и посоветовал немедленно уехать
из Москвы.
Ильин поехал в Рязань, где жил его двоюродный браг. Там он устроился
на работу грузчиком на железнодорожной станции. О своем прибытии в город
он сообщил в местное отделение госбезопасности на железной дороге, и через
два месяца они помогли ему получить должность бригадира грузчиков. От него,
правда, потребовали, чтобы он сказал своим товарищам по работе, что был
осужден не по политической статье, а за растрату и другие должностные преступления,
и обещали сделать соответствующую запись в трудовой книжке. Но Ильин отказался,
опасаясь, что его могут обвинить в сокрытии своего прошлого. Так в возрасте
сорока восьми лет он начал новую жизнь.
После смерти Сталина он подал на реабилитацию. Первое прошение было
отклонено, но ему разрешили вернуться в Москву. Ильин устроился в транспортный
отдел Моссовета. Реабилитировали его в 1954 году после расстрела Берии
и моего ареста. В течение года ему отказывали в полной пенсии, положенной
сотрудникам госбезопасности. Этому противился Серов, заявляя, что Ильин
скомпрометирован связью с Теплинским, все еще отбывавшим срок как враг
народа.
Через три дня после моего освобождения из тюрьмы в 1968 году Ильин
навестил меня. Я узнал, что судьба вновь улыбнулась ему. В 1956 году его
бывший куратор в ЦК. стал заместителем заведующего отделом культуры ЦК
партии. Ему нужен был честный и опытный администратор на пост оргсекретаря
Московского отделения Союза писателей. Предшествующий опыт работы Ильина,
в прошлом комиссара госбезопасности по вопросам культуры, делал его кандидатуру
на этот пост вполне подходящей. К тому же его поддержали такие писатели,
как Федин и Симонов. Партийному руководству нужен был в Союзе писателей
человек, который бы знал всех, включая и осведомителей. Ильин идеально
соответствовал своей новой должности и работал в Союзе писателей до 1977
года. Умер он в 1990 году.
В 1944 году операция "Монастырь" начала развиваться в новом направлении.
Накануне летнего наступления Красной Армии в Белоруссии Сталин вызвал начальника
Разведупра Кузнецова, начальника военной контрразведки СМЕРШ Абакумова,
наркома госбезопасности Меркулова и меня. Настроение у меня было приподнятым:
наша работа шла успешно, и месяц назад нас с Эйтингоном наградили орденами
Суворова за боевые операции в немецком тылу. Как правило, эта высокая награда
давалась только командирам фронтовых частей за выигранные сражения, и тот
факт, что на сей раз ее вручили офицерам госбезопасности, говорил о многом.
Вот почему на встречу я шел с чувством уверенности, да и Меркулов был в
отличном расположении духа, как один из кураторов операции "Монастырь".
Однако Сталин принял нас весьма холодно. Он упрекнул за непонимание
реальностей войны и спросил, как, на наш взгляд, можно использовать "Монастырь"
и другие радиоигры для оказания помощи нашей армии в наступательных операциях,
и предложил расширить рамки радиоигр, отметив, что старые приемы не подходят
к новой обстановке. Кузнецов предложил подбросить новую информацию через
"Гейне"-"Макса" о якобы планировавшемся наступлении на Украине. Я не был
готов к такому повороту разговора и абсолютно ничего не знал о планах Советского
Верховного Главнокомандования. К тому же я помнил совет маршала Шапошникова
никогда не встревать в дела, находящиеся за пределами твоей компетенции.
Вот почему я молчал, когда Абакумов возобновил попытки подчинить операцию
"Монастырь" СМЕРШ, заявляя, что его аппарат имеет с Генштабом более тесные
связи, чем НКВД.
Сталин вызвал генерала Штеменко, начальника оперативного управления
Генштаба, и тот зачитал приказ, подготовленный еще до нашего разговора.
В соответствии с приказом мы должны были ввести немецкое командование в
заблуждение, создав впечатление активных действий в тылу Красной Армии
остатков немецких войск, попавших в окружение в ходе нашего наступления.
Замысел Сталина заключался в том, чтобы обманным путем заставить немцев
использовать свои ресурсы на поддержку этих частей и "помочь" им сделать
серьезную попытку прорвать окружение. Размах и смелость предполагавшейся
операции произвели на нас большое впечатление. Я испытывал подъем и одновременно
тревогу: новое задание выходило за рамки прежних радиоигр с целью дезинформации
противника.
19 августа 1944 года генеральный штаб немецких сухопутных войск получил
посланное абвером сообщение "Макса" о том, что соединение под командованием
подполковника Шерхорна численностью в 2500 человек блокировано Красной
Армией в районе реки Березины. Так началась операция "Березино" - продолжение
операции "Монастырь".
Операцию "Березино" разработал начальник третьего отдела 4-го управления
полковник Маклярский, я поддержал идею операции. Планировалась заманчивая
радиоигра с немецким верховным командованием. О ее замысле во исполнение
указания Ставки было доложено лично Сталину, Молотову, Берии. Санкция на
проведение операции была получена.
Для непосредственного руководства этой операцией на место событий в
Белоруссию выехали Эйтингон, мой заместитель Маклярский, Фишер, Серебрянский
и Мордвинов.
В действительности группы Шерхорна в тылу Красной Армии не существовало.
Немецкое соединение под командованием этого офицера численностью в 1500
человек, защищавшее переправу на реке Березине, было нами разгромлено и
взято в плен. Эйтингон, Маклярский, Фишер, Мордвинов, Гудимович и Т. Иванова
при активном участии "Гейне"-"Макса" перевербовали Шерхорна и его радистов.
В Белоруссию были отправлены бойцы и офицеры бригады особого назначения,
вместе с ними прибыли немецкие антифашисты-коминтерновцы. В игре также
участвовали немецкие военнопленные, завербованные советской разведкой.
Таким образом, было создано впечатление о наличии реальной немецкой группировки
в тылу Красной Армии. Так, с 19 августа 1944 года по 5 мая 1945 года мы
провели самую, пожалуй, успешную радиоигру с немецким верховным командованием.
Однако оперативные работники, участвовавшие в операции "Березино", не были
награждены ни тогда, ни в последующие годы, ни к 50-летию Победы, хотя
представлялись к награждению.
Немецкая служба безопасности и генеральный штаб германских сухопутных
войск всерьез замышляли нарушить тыловые коммуникации Красной Армии, используя
соединение Шерхорна. С этой целью Шерхорну в ответ на его просьбы о помощи
были посланы специалисты по диверсиям и техника. При этом нам удалось захватить
направленную на связь с Шерхорном группу боевиков-эсэсовцев.
Шерхорн посылал в Берлин отчеты о диверсиях в тылу Красной Армии, написанные
Эйтингоном, Маклярским и Мордвиновым. "Макс" получил приказ из Берлина
проверить достоверность сообщений Шерхорна о действиях в тылу Красной Армии
- он их полностью подтвердил. Гитлер произвел Шерхорна в полковники и наградил
"Рыцарским крестом", а Гудериан отправил личное поздравление. Шерхорну
приказали прорваться через линию фронта и продвигаться в Польшу, а затем
в Восточную Пруссию. Шерхорн потребовал, чтобы ему для обеспечения этой
операции парашютом были сброшены польские проводники, сотрудничавшие с
немцами. Берлин согласился, и в результате мы захватили польских агентов
немецкой разбедки. Гитлер, со своей стороны, планировал послать начальника
службы спецопераций и диверсий Скорцени и его группу, но от этого плана
немцам пришлось отказаться из-за ухудшения в апреле 1945 года военной ситуации
на советско-германском фронте.
5 мая 1945 года, незадолго до завершения войны, командование вермахта
и абвер в своей последней телеграмме рекомендовало Шерхорну действовать
по обстоятельствам. "Максу" было приказано законсервировать источники информации
и порвать контакты с немецкими офицерами и солдатами-окруженцами, которым
грозило пленение, вернуться в Москву, затаиться и постараться сохранить
свои связи. Шерхорна и его группу мы интернировали под Москвой, где они
находились до тех пор, пока не были освобождены в начале 50-х годов.
Примечательно, что Гелен, возглавлявший после Канариса немецкую военную
разведку, стремясь завоевать доверие американцев, предлагал "Макса" как
надежного источника после войны. Однако разведка США отнеслась с недоверием
к предложению Гелена.
Большая заслуга в проведении операций "Монастырь" и "Березино" принадлежит
начальнику отделения Масся, который в 1945-1950 годах вместе с женой активно
участвовал в разведывательной работе по атомной проблеме в США.
У меня созрел план использовать Шерхорна для вербовки немецкого адмирала
Редера, командующего военно-морскими силами, отстраненного Гитлером от
исполнения своих обязанностей в 1943 году. Будучи в плену, Редер находился
в Москве. Позднее, по его просьбе, в Москву приехала его жена. Казалось,
он настроен на сотрудничество с нами - в обмен на обещание не предъявлять
ему обвинения как военному преступнику на Нюрнбергском процессе, хотя британская
сторона и настаивала на привлечении его к суду за операции немецких подводных
лодок против Британского флота и безоружных торговых судов.
Я поселил его с женой у себя на даче, но вскоре убедился, что мой план
воздействия на адмирала через Шерхорна нереален, поскольку они оказались
несовместимы друг с другом. Более благотворно действовал на адмирала Серебрянский,
который был на моей даче под домашним арестом как "военнопленный" (он играл
роль немецкого бизнесмена). Серебрянскому удалось убедить адмирала, чтобы
он возобновил в Германии свои знакомства и связи. Редеру, помнится, очень
нравились прогулки вдоль Москвы-реки на трофейном лимузине "хорьх" - именно
такой был у него в Германии.
В конце 1945 года мы отправили Редера в Германию. Британская сторона
продолжала настаивать на предании его суду как военного преступника. Насколько
я помню, мы достигли соглашения с англичанами и американцами по этому вопросу.
Редер, несколько других высших офицеров немецких ВМС и еще группа офицеров
были переданы союзникам в обмен на бывшего царского генерала Краснова,
командовавшего в гражданскую войну казачьим войском, а во вторую мировую
служившего в штабе вермахта, и советских офицеров, сражавшихся в армии
Власова. Шерхорн был также возвращен в Германию, и мои связи с этими людьми
прервались.
После войны мы сделали попытку вновь задействовать Александра Демьянова
("Гейне"-"Макса"), на сей раз в Париже, но вскоре выяснилось, что там эмигрантские
круги не проявили к нему никакого интереса, и он вместе с женой возвратился
в Москву. Больше ни в каких разведывательных операциях ни он, ни его жена
не участвовали. Демьянов работал впоследствии инженером-электриком в одном
научно-исследовательском институте. Умер он в 1975 году от разрыва сердца,
катаясь на лодке по Москве-реке. Ему было шестьдесят четыре года.
И военная, и политическая разведка сыграли большую роль в подготовке
и проведении нашей страной Тегеранской, Ялтинской и Потсдамской конференций,
совещаний и встреч министров иностранных дел государств антигитлеровской
коалиции в 1943-1945 годах. Встрече Сталина, Рузвельта и Черчилля в Тегеране
и Ялте предшествовали неофициальные беседы, в которых участвовали Фитин
и я, с одной стороны, и глава американской военной миссии в Москве генерал
Дин, посол США Гарриман, советник английского посольства Роберте - с другой.
Мы оговаривали возможные подходы к решению спорных вопросов: обмен разведывательной
информацией, взаимная выдача провалившейся агентуры и захваченных немецких
военных специалистов, деликатные проблемы возможного послевоенного урегулирования
в странах Восточной Европы. Гарриман, в частности, не возражал против идеи
создания коалиционного правительства в послевоенной Польше, предложенной
Сталиным и Молотовым.
Эти последние встречи с представителями американской и английской разведки
как бы подвели итоги сотрудничества спецслужб союзников в годы войны. Наиболее
результативным оно оказалось в Афганистане, где резиденту нашей разведки
Алахвердову удалось парализовать действия немецкой агентуры в приграничных
районах. Совместно с англичанами была разгромлена агентурно-диверсионная
сеть немецкой и японской разведки в Индии и Бирме. Высоко оценивая нашу
поддержку действиям английской разведки в Индии и Бирме, англичане, в свою
очередь, выдали нам многих прогерманских агентов в Афганистане и Средней
Азии, завербованных немцами для действий в нашем тылу.
Дальше общих рассуждений о совместных диверсионных операциях против
немцев в Западной Европе с английскими и американскими спецслужбами дело
не пошло. Однако мы наладили деловой контакт с сотрудниками английской
разведки, действовавшими при штабе маршала Тито в Югославии. Подполковник
Квашнин установил хорошие личные отношения с сыном Черчилля Рэндольфом
и оказал большую помощь английским офицерам в выходе из немецкого окружения.
Полученная от Квашнина информация имела важное значение в оценке намерений
английских правящих кругов и в их послевоенной политике в Югославии.
Американские деловые круги проявляли интерес к возможным формам решения
еврейского вопроса, предлагая финансовую помощь в восстановлении районов
Гомеля в черте так называемой "еврейской оседлости" и Крыма, где предполагалось
создать еврейскую республику. В неофициальных беседах с Гарриманом, проходивших
в ресторане "Арагви" и записывавшихся на магнитофон, в качестве моего переводчика
выступал наш агент влияния князь Януш Радзивилл, компаньон семьи Гарриманов
по финансовым операциям в Польше и странах Восточной Европы. Он вновь был
арестован НКВД в Польше в январе 1945 года.
Накануне Ялтинской конференции под председательством вначале Голикова,
а затем Берии, состоялось самое длительное за всю войну совещание руководителей
разведки Наркомата обороны, Военно-Морского Флота и НКВД-НКГБ. Главный
вопрос - оценка потенциальных возможностей германских вооруженных сил к
дальнейшему сопротивлению союзникам - был рассмотрен в течение двух дней.
Наши прогнозы о том, что война в Европе продлится не более трех месяцев
ввиду нехватки у немцев топлива и боеприпасов, оказались правильными. Последний,
третий день работы совещания был посвящен сопоставлению имевшихся материалов
о политических целях и намерениях американцев и англичан на Ялтинской конференции.
Все мы согласились с тем, что и Рузвельт, и Черчилль не смогут противодействовать
линии нашей делегации на укрепление позиций СССР в Восточной Европе.
Мы исходили из достоверной информации о том, что американцы и англичане
займут гибкую позицию и пойдут на уступки ввиду заинтересованности быстрейшего
вступления Советского Союза в войну с Японией. Прогноз НКВД и военной разведки
о низкой способности японцев противостоять мощным ударам наших подвижных
соединений в обход укрепленных районов, построенных японцами вдоль советской
границы, подтвердился в августе 1945 года. Однако мы не предвидели, несмотря
на подробные данные о завершении работ по атомной бомбе, что американцы
применят ядерное оружие против Японии.
Накануне Потсдамской конференции наши оценки были еще более оптимистичны.
Берия и Голиков вообще не упоминали о перспективах социалистического) развития
Польши, Чехословакии, Венгрии, Румынии. Социалистический выбор как реальность
для нас в странах Европы был более или менее ясен только для Югославии.
Мы исходили из того, что Тито как руководитель государства и компартии
опирался на реальную военную силу. В других же странах обстановка была
иной. Вместе с тем мы сходились на том, что наше военное присутствие и
симпатии к Советскому Союзу широких масс населения обеспечат стабильное
пребывание у власти в Польше, Чехословакии и Венгрии правительств, которые
будут ориентироваться на тесный союз и сотрудничество с нами.
Наши военно-политические рекомендации по Германии также были далеки
от установок на строительство социализма в оккупированной нами зоне. Речь
скорее шла о том, чтобы в будущей нейтральной, разоруженной навсегда Германии
создать мощную, стабильную, ориентирующуюся на Россию, прогрессивную группу
в немецком руководстве.
Практическим результатом решений нашего совещания было также поручение
заместителю начальника 1-го (разведывательного) управления НКТБ Короткову
договориться с представителями разведслужб США и Англии о выдаче нам командного
состава власовской армии, в частности Жиленкова, в обмен на передачу англичанам
и американцам интересовавших их немецких генералов и адмиралов: речь шла
и о находившемся у нас в Москве в плену гросс-адмирале Редере.
...Я остановился лишь на основных разведывательных операциях германо-советской
войны, вопросах оценки материалов разведки военно-политическим руководством
Советского Союза. Нельзя не признать, что систематическое внимание к работе
разведки стало уделяться под влиянием наших серьезных неудач в начале войны.
До войны Сталин, оценивая поступавшие к нему материалы, больше полагался
на собственное видение развития событий и собственную интуицию. В ретроспективе
очевидно, что наиболее существенные результаты были достигнуты нами не
на основе реализации предвоенных агентурных позиций в Западной Европе и
Германии, а в итоге подготовленных и осуществленных акций уже в ходе войны.
При этом залогом успеха в операциях по стратегической дезинформации противника
было тесное взаимодействие органов военной разведки и НКВД и привлечение
к ним квалифицированных специалистов высшего уровня из Генерального штаба.
Все это способствовало тому, что материалы о таких операциях, к примеру,
о радиоигре "Монастырь", используются ныне американскими и нашими спецслужбами
в качестве учебных материалов.
Конечно, неправильно было бы представлять, что у нас были сплошные
достижения. Абвер и гестапо нанесли разведорганам НКВД и Наркомата обороны
серьезный урон. Помимо гибели ценных агентов и оперработников в Западной
Европе в 1941-1943 годах, мы потеряли в результате действий немецкой контрразведки
руководителей наших резиденту? в Смоленске, Киеве, Одессе, Херсоне, Николаеве,
основных крупнейших городах, оказавшихся в зоне оккупации. Среди погибших
были видные сотрудники советской разведки: Каминский - один из создателей
"Красной капеллы" в Германии, Кудря - резидент в Смоленске и Киеве, Молодцов
- в Одессе, Лягин (накануне войны заместитель начальника разведуправления
НКВД) - в Херсоне и Николаеве. О Каминском я писал - он при попытке ареста
застрелился.
В 1942 году в Афганистане погиб Фридтуд, знаменитый вербовщик Григулевича.
Он вместе с Алахвердовым проводил операцию по нейтрализации немецких агентов.
Виктор Лягин, заброшенный в тыл врага, был схвачен немцами и расстрелян:
никого не выдав, он отказался бежать, так как ему пришлось бы бросить своего
раненого радиста. Иван Кудря (его подготовкой занималась моя жена) проник
в агентурную сеть абвера и передал важную информацию в Москву, до того
как его предали. Владимир Молодцов был схвачен румынами. Суд над ним и
его группой получил большую огласку. Об этом процессе писала вся румынская
пресса. Когда его и членов группы приговорили к расстрелу, председатель
суда предложил им подать апелляцию королю Румынии с просьбой о помиловании.
Молодцов ответил: никогда не станет просить пощады у врага и не обратится
с подобным прошением к главе иностранного государства, солдаты которого
топчут нашу землю. По моему представлению Лягину, Молодцову, Кузнецову
после войны было посмертно присвоено звание Героя Советского Союза. До
своего ареста я заботился о том, чтобы их семьи регулярно получали помощь
и поддержку по линии органов госбезопасности.
Оперативные работники З.Зарубина и А.Куприна лично заботились о семьях
погибших чекистов в трудные военные и послевоенные годы. Мы помогали им
одеждой, питанием, устройством детей на учебу.
К званию Героя Советского Союза были представлены офицеры-партизаны
Морозов, Колесников7 подпольщики Гефт, Гордиенко и многие другие. Не получили
свои награды участники операции "Березино" и погибшие герои норвежского
Сопротивления. Но наш святой долг воздать должное всем погибшим разведчикам,
партизанам и антифашистам, тем, кто не был в должной мере отмечен в войну
и послевоенные годы.
Окончание войны до сих пор живет в моей памяти как грандиозное событие,
разом смывшее все мои сомнения относительно мудрости руководства страны.
Героические и трагические события минуйшего, людские потери и даже массовые
репрессии - все это казалось оправданным перед лицом Великой Победы над
Гитлером. Помню большой прием в Георгиевском зале Кремля, где я удостоился
чести сидеть за одним столом с заместителем начальника Генштаба генералом
Штеменко, начальником разведывательного управления НКВД Фитиным, начальником
Разведуправления Генштаба генералом Ильичевым, начальником армейской разведки
генерал-полковником Кузнецовым. Помню, как Сталин подошел к нашему столу,
приветствуя Исакова, потерявшего ногу во время немецкой бомбежки в 1942
году на Кавказе, и произнес тост в его честь. Исаков не мог выйти перед
такой аудиторией на костылях, и нас всех до глубины души растрогал сталинский
жест. Мы чувствовали себя его детьми и наследниками. Подчеркнутое внимание
Сталина к молодым генералам и адмиралам показывало, что будущее страны
он связывал с нашим поколением.
