Первоначально советское руководство серьезно рассматривало участие
СССР в "плане Маршалла". Вспоминаю свою встречу с помощником Мологова Ветровым
перед его отъездом в Париж вместе с Молотовым для участия в переговорах
о будущем Европы. Это было в июне 1947 года. Ветров, мой старый друг еще
по работе в Риге в 1940 году, рассказал мне, что наша политика строится
на сотрудничестве с западными союзниками в реализации "плана Маршалла",
имея в виду прежде всего возрождение разрушенной войной промышленности
на Украине, в Белоруссии и в Ленинграде.
Неожиданно наш политический курс резко изменился. Меня пригласили в
Комитет информации. Вышинский, исполнявший в отсутствии Молотова обязанности
председателя комитета, и его заместитель Федотов сообщили, что получена
важная информация от агента под кодовым именем "Стюарт" (это был Дональд
Маклин). Будучи первьм секретарем британского посольства в Вашингтоне и
исполняя обязанности начальника канцелярии посольства, Маклин имел доступ
к важной секретной переписке. В донесении утверждалось: цель "плана Маршалла"
заключается в установлении американского экономического господства в Европе.
Новая международная экономическая организация по восстановлению европейской
промышленности будет находиться под контролем американского капитала. Источником
этой информации был не кто иной, как министр иностранных дел Великобритании
Эрнест Бевин. Этот план и предопределил в будущем разницу в экономическом
развитии стран Восточной и Западной Европы.
Вышинский хотел немедленно доложить об этом сообщении Сталину. Однако
прежде чем сделать это, ему надо было удостовериться еще раз в надежности
агента, от которого поступила информация, причем не только в самом Маклине,
но и в других агентах, входивших в кембриджскую группу, - Филби, Берджесе,
Кэрнкроссе иБланте. Вышинский опасался, что эти люди скомпрометированы
своими связями в прошлом с Орловым. Не ведут ли теперь они двойную игру?
В 1939 году, после того как Орлов перебежал на Запад, именно я отдал
приказ о возобновлении контактов с Филби и Маклином. Поскольку в досье
Маклина хранилась эта телеграмма за моей подписью, Вышинский именно мне
задал вопрос, можно ли доверять такому агенту, как Маклин. Я ответил, что
несу отаетственность за подписанные мною директивы, но о работе Маклина
я имею сведения лишь до 1939 года, а с 1942 года у меня вообще нет о нем
никаких сообщений, при этом я добавил: "Каждый источник важной информации
должен в обязательном порядке регулярно проверяться и оцениваться заново,
так что кембриджская группа не может быть исключением".
В конце разговора я напомнил Вышинскому, что Сталин лично распорядился,
чтобы НКВД не разыскивал Орлова за рубежом и не преследовал членов его
семьи.
После моего напоминания Вышинский, казалось, убедился, что оснований
не доверять надежности нашего агента нет, а значит, следует доложить о
сообщении Сталину. Если же информация Маклина была, так сказать, с душком,
то Вышинский понимал, что сможет умыть руки, сославшись на приказ Сталина
оставить Орлова в покое. Кроме того, наш разговор с Вышинским происходил
в присутствии Федотова, которого можно было использовать как свидетеля
против меня, если информация Маклина оказалась бы ложной.
В сообщении Маклина также говорилось, что "план Маршалла" предусматривает
прекращение выплаты Германией репараций. Это сразу же насторожило советское
руководство, поскольку в то время репарации являлись, по существу, единственным
источником внешних средств для восстановления разрушенного войной народного
хозяйства.
В Ялте и Потсдаме стороны пришли к соглашению, что Германия будет выплачивать
репарации в виде оборудования, промышленных станков и машин, легковых автомобилей,
грузовиков и строительных материалов регулярно - в течение пяти лет. Особенно
важны эти поставки были для нашей химической и машиностроительной промышленности,
нуждавшихся в модернизации. Причем использование поставок в Советском Союзе
не подлежало международному контролю, это означало, что мы могли использовать
их на любые цели, которые сочтем необходимыми.
По "плану Маршалла" реализация всех проектов зарубежной экономической
помощи должна была находиться под международным, фактически американским
контролем. План этот мог быть приемлемым; если бы являлся дополнением к
регулярному поступлению репараций из Германии и Финляндии. Сообщение, полученное
от Маклина, однако, ясно давало понять, что британское и американское правительства
хотели с помощью "плана Маршалла" приостановить репарации Советскому Союзу
и странам Восточной Европы и предоставить международную помощь, основанную
не на двусторонних соглашениях, а на международном контроле.
Подобная ситуация для нас была абсолютно неприемлема, она препятствовала
бы нашему контролю над Восточной Европой. А это означало, что коммунистические
партии, уже утвердившиеся в Румынии, Болгарии, Польше, Чехословакии и Венгрии,
будут лишены экономических рычагов власти. Знаменательно, что через полгода
после того, как "план Маршалла" был нами отвергнут, многопартийная система
в Восточной Европе была ликвидирована при нашем активном участии.
По указанию Сталина Вышинский направил находившемуся в Париже Молотову
шифровку, где кратко суммировалось сообщение Маклина. Основываясь на этой
информации, Сталин предложил Молотову выступить против реализации "плана
Маршалла" в Восточной Европе.
Противодействие этому плану проводилось различными путями. К примеру,
Вышинский лично вел переговоры с румынским королем.Михаем о его отречении
в обмен на гарантированные условия проживания в Мексике. Мы также наградили
его орденом "Победы", румынское правительство установило ему высокое пожизненное
содержание.
Уникальная ситуация сложилась в Болгарии. Во время войны мне приходилось
часто встречаться с Георгием Димитровым, возглавлявшим Коминтерн до того,
как он был распущен в 1943 году. В течение года он являлся заведующим международным
отделом ЦК ВКП(б). Когда в 1944 году Димитров вернулся в Болгарию, он позволил
царице и ее сыну, наследнику престола, покинуть страну, забрав с собой
все семейные ценности. Зная, какую угрозу могут представлять монархические
круги в эмиграции, Димитров решил уничтожить всю политическую оппозицию
внутри страны: ключевые фигуры бывшего парламента и царского правительства
Болгарии подверглись репрессиям и были ликвидированы. В результате этой
акции Димитров стал единственным коммунистическим руководителем в Восточной
Европе, не имевшим среди эмиграции организованной оппозиции, реально претендующей
на власть. Преемники Димитрова пользовались плодами этого положения более
тридцати лет. Генерал Иван Винаров, один из руководителей разведки Болгарии,
работавший под моим началом в 4-м управлении в годы войны, позднее, когда
мы встретились с ним в 70-х в Москве, говорил: мы использовали ваш опыт
и уничтожили всех диссидентов, до того как они смогли сбежать на Запад.
Иным было положение в Чехословакии.
Наш резидент в Праге Борис Рыбкин к концу 1947 года создал нелегальную
резидентуру, действовавшую под прикрытием экспортно-импортной компании
по производству бижутерии, используя ее в качестве базы для возможных диверсионных
операций в Западной Европе и на Ближнем Востоке. Чешская бижутерия известна
во всем мире, и это облегчало Рыбкину задачу создания дочерних компаний
"дистрибьютеров" в наиболее важных столицах Западной Европы и Ближнего
Востока. В задачи Рыбкина входило использование курдского движения против
шаха Ирана и правителей Ирака, короля Фейсала Второго и премьер-министра
Нури Сайда. В конце 1947 года Рыбкин погиб в автомобильной катастрофе в
Праге, но к этому времени его организация уже начала активно действовать.
В 1948 году, накануне перехода власти от Эдварда Бенеша к Клементу
Готвальду, Молотов вызвал меня в свой кремлевский кабинет и приказал ехать
в Прагу и, организовав тайную встречу с Бенешем, предложить ему с достоинством
покинуть свой пост, передав власть Готвальду, лидеру компартии Чехословакии.
Чтобы напомнить Бенешу о его тесных неофициальных связях с Кремлем, я должен
был предъявить ему расписку на десять тысяч долларов, подписанную его секретарем
в 1938 году, когда эти деньги нужны были Бенешу и его людям для переезда
в Великобританию. В противном случае мне предписывалось сказать ему, что
мы найдем способ организовать утечку слухов об обстоятельствах его бегства
из страны и оказанной ему финансовой помощи для этого, тайном соглашении
о сотрудничестве чешской и советской разведки, подписанном в 1935 году
в Москве, секретном договоре о передаче нам Карпатской Украины и об участии
самого Бенеша в подготовке политического переворота в 1938 году и покушения
на премьер-министра Югославии.
Молотов подчеркнул, что я не уполномочен вести какие-либо переговоры
по вопросам чешской политики: моя задача заключалась лишь в том, чтобы
передать наши условия, предоставив Бенешу право решать, как он их выполнит.
Молотов повторил свои инструкции очень четко, пристально глядя на меня
сквозь пенсне. Я ответил, что считаю такое деликатное задание более подходящим
для человека, лично знающего Бенеша и непосредственно с ним связанного
по прежней работе. Таким человеком был Зубов, наш резидент в Праге в предвоенные
годы, которого Сталин и Молотов в свое время посадили в тюрьму за то, что
он в 1938 году сообщил о несостоятельности плана Бенеша опереться на сомнительных
людей в Белграде и более того - денег им не дал. Молотов на это сказал,
чтобы я лично выполнил поручение с привлечением нужных людей, а как - это
уже на мое усмотрение. Было ясно, что он не хотел брать на себя ответственность
за то, какими методами я буду действовать: его интересовал только результат.
Я должен был покинуть Прагу через двенадцать часов после разговора с Бенешем,
не дожидаясь ответа.
Вместе с Зубовым (с сентября 1946 года Зубов находился на пенсии; после
систематических избиений в тюрьме, которым подвергал его следователь Родос,
он стал фактически инвалидом: довольно заметно прихрамывал и ходил, опираясь
на палку) мы приехали в Прагу поездом в январе 1948 года, но остановились
не в посольстве, а в скромном отеле, где представились членами советской
торговой миссии. Наша бригада специального назначения - 400 человек, переодетых
в штатское, - уже была в Праге. Эту группу скрытно переправили для поддержки
и защиты Готвальда.
Официальные советские представители и без того оказывали на Бенеша
весьма сильный нажим, а тут еще и мы должны были внести свою лепту. Зубов
и я провели в Праге целую неделю, и за это время Зубову, который перед
войной встречался с Бенешем в присутствии нашего посла Александровского,
удалось, использовав все свое умение и прошлые связи, на пятнадцать минут
встретиться с Бенешем в его резиденции, расположенной в самом центре Праги.
Смысл нашего послания он довел до президента, сказав, что в стране произойдут
кардинальные перемены независимо от того, сохранится нынешнее руководство
или нет, но, по его мнению, Бенеш был единственным, кто мог бы обеспечить
плавную и бескровную передачу власти.
В соответствии с инструкциями Зубов сказал Бенешу, что не ожидает от
него ответа, а всего-навсего передает ему неофициальное послание. По словам
Зубова, Бенеш казался сломленным, больным человеком, который постарается
сделать все что можно, с тем чтобы избежать взрыва насилия и беспорядков
в Чехословакии.
Выполнив свою миссию, мы сели в поезд Прага - Москва. Как только поезд
пересек границу, я сразу же, используя каналы связи местного обкома партии,
послал, как мне и было приказано, шифровку Молотову и ее копию Абакумову,
тогдашнему министру госбезопасности: "Лев получил аудиенцию и передал послание"
("Лев" - кодовое имя Зубова). Через месяц Бенеш мирно уступил бразды правления
Готвальду.
В конце войны мое служебное положение еще больше упрочилось: 4-е управление,
которым я руководил, внесло общепризнанный вклад в нашу победу. Среди двадцати
восьми чекистов, удостоенных высшей награды страны - звания Героя Советского
Союза, двадцать три были офицерами и сотрудниками моего управления. В декабре
1945 года мне была оказана редкая честь выступить с официальным докладом
на ежегодном собрании сотрудников аппарата НКГБ-НКВД, посвященном очередной
годовщине образования ЧК. Вскоре я был избран членом парткома Министерства
государственной безопасности (МГБ): весной 1946 года Наркомат государственной
безопасности (НКГБ) стал называться министерством.
Еще в июле 1945 года, сразу же после окончания войны, накануне Потсдамской
конференции, Сталин подписал постановление правительства о введении для
офицеров и руководящего состава госбезопасности и внутренних дел аналогичных
с Красной Армией воинских званий (старший майор - полковник; комиссар госбезопасности
- генерал-майор; комиссар госбезопасности 3-го ранга - генерал-лейтенант,
2-го ранга - генерал-полковник, 1-го ранга - генерал армии; Генеральный
комиссар - маршал). Берия получил звание маршала в июле 1945 года. Фитину
и мне тем же постановлением правительства присвоили звание генерал-лейтенанта,
а Эйтингону - генерал-майора. Так в первый раз мое имя и Эйтингона было
упомянуто на страницах нашей прессы среди руководящих работников НКВД,
которым были присвоены генеральские звания.
Между тем "холодная война" приняла ожесточенный характер, что в конце
1947 года привело к важной реорганизации структур наших разведорганов.
Война показала, что политическая и военная разведка не всегда квалифицированно
справлялась с оценкой и анализом всей информации, которую она получала
по своим каналам. И тогда Молотов, который перед Ялтинской конференцией
несколько раз председательствовал на совещаниях руководителей разведслужб,
предложил объединить их в одну централизованную организацию. Сталин согласился
с этим предложением - так появился на свет Комитет информации, куда вошли
1-е управление МГБ и Главное разведуправление Министерства обороны (ГРУ).
Что касается Министерства госбезопасности, то решено было также сохранить
в его составе специальную службу разведки и диверсий - на случай возможной
войны или локальных военных конфликтов на Ближнем Востоке, в Европе, на
Балканах или на Дальнем Востоке. Аналогичное спецподразделение было сохранено
в Министерстве обороны.
Оглядываясь на прошлое, я вижу, что вполне здравая идея создания единого
аналитического центра для обработки разведывательной информации была реализована
на практике не так, как следовало. Оперативное руководство разведывательными
операциями не надо было передавать в чужие руки. Что же касается нового
Комитета информации, то его задачи надо было ограничить анализом материалов
разведки.
Эффективность и продуманность операций зарубежной разведки органов
безопасности и Генштаба Вооруженных Сил в значительной мере зависели от
взаимодействия этих служб. Разведслужба МГБ сотрудничала с контрразведкой,
а ГРУ контактировало с соответствующими отделами управлений Генштаба. Ни
ГРУ, ни разведка МГБ, отличаясь высоким профессионализмом при выполнении
заданий военного или политического характера, сами не определяли приоритеты
и цели своей деятельности, касающиеся проникновения наших спецслужб и внедрения
наших агентов на объекты противника. При новой системе любые запросы о
содействии от высшего военного командования или Министерства госбезопасности
сначала поступали к Сталину, а затем к Мологову как к главе Комитета информации,
а это, естественно, увеличивало поток бюрократических бумаг и неизбежных
согласований, затрудняя процесс принятия решений.
Прежнее разведуправление НКВД-НКГБ, являвшееся основным инструментом
обеспечения интересов госбезопасности за рубежом, по существу, превратилось
в придаток Министерства иностранных дел, основная деятельность которого
- дипломатия, а не разведка. Как и Комитет информации, министерство находилось
под контролем Мологова. В результате такие операции, прежде успешно осуществлявшиеся
НКВД-НКГБ, как проникновение в эмигрантские организации, внедрение наших
агентов в британские и американские спецслужбы и сотрудничество с органами
контрразведки в подавлении националистических движений в Прибалтике и в
Западной Украине, начали заметно терять свое значение. Комитет информации
был учрежден одновременно с образованием ЦРУ в Соединенных Штатах. Это
была попытка - глубоко ошибочная! - аналогичным образом отреагировать на
происходящие изменения в Америке.
Даже сейчас, после развала Советского Союза, я все еще убежден: эффективное
функционирование спецслужб в России зависит от их тесного сотрудничества
с органами безопасности. Мы не имеем прочной оперативной самостоятельной
базы для работы, скажем, налоговой полиции, таможенной службы и т.п. На
Западе все эти службы обладают серьезными рычагами контроля над важными
сферами жизни общества. В России же эти службы лишь рождаются. Вместе с
тем орган по анализу и оценке разведданных должен действовать самостоятельно,
непосредственно обслуживать руководство страны, а не быть в подчинении
у бюрократов и тех или иных влиятельных политиков или руководителей спецслужб.
К такому выводу пришли не сразу, а постепенно, к 1951, точнее, к 1952
году, когда Сталин распорядился, чтобы вся оперативная разведывательная
работа была вновь сосредоточена в разведывательном управлении Министерства
обороны и новом 1-м главном управлении (внешняя разведка) Министерства
государственной безопасности. Комитет информации стал играть роль аналитического
центра по обработке материалов военной и политической разведки. Там начали
работать Берджес и Маклин, когда им удалось бежать в Советский Союз.
Возможно, по этой причине в 1960-е годы Хрущев создал отдел международной
информации при ЦК КПСС для анализа и обработки материалов по внешнеэкономическим
и внешнеполитическим вопросам. После событий в августе 1991 года Горбачев
и Ельцин совершили ту же ошибку: вместо того чтобы выработать механизм
общественно-демократического и парламентского контроля за деятельностью
спецслужб, они объединили политическую и оперативную работу и создали службу
внешней разведки, которая в своей зарубежной деятельности не может не опираться
на материалы контрразведки. Отсутствие эффективной координации действий
с органами внутренней безопасности, налоговой полицией и таможней остается
уязвимым местом в ее работе.
Упоминавшийся Комитет информации возглавлялся сначала Молотовым, затем
три месяца Вышинским, а после него Зориным, впоследствии нашим представителем
в Организации Объединенных Наций. Мне довелось присутствовать на нескольких
совещаниях при Вышинском: до последнего дня своего пребывания на посту
председателя комитета он умудрился лично не подписать ни одного сколько-нибудь
важного документа, переложив всю ответственность на своих заместителей.
При этом он неизменно повторял: "В столь серьезном деле я совершенно некомпетентен".
По его словам, он дважды говорил товарищу Сталину о своей некомпетентности
в вопросах разведывательной деятельности. Всякий раз, бывая у Сталина,
Вышинский брал с собой и сйоего заместителя. Он совершенно откровенно хотел,
чтобы кто-то еще делил с ним ответственность за решения: это давало ему
возможность в случае неудачи переложить вину на другого. Кстати, Вышинский
был куда более компетентен, чем пытался представить. Как-то в неофициальной
обстановке он признался, что разведка, как правило, связана с неприятностями,
а не с успехами в работе. Он был прав: в нашем деле действительно нельзя
рассчитывать только на успех - риск остается всегда достаточно высоким.
В конце концов он убедил Сталина, что его следует освободить от этого груза
забот. Просьбу Вышинского удовлетворили, назначив Зорина на пост председателя
Комитета информации.
Еще до этих перемен, в июне 1946 года неожиданно для меня с поста министра
госбезопасности был смещен Меркулов. Делались смутные намеки, что спецслужбы,
дескать, не справились со своими обязанностями, допустив ошибки в проведении
традиционной первомайской демонстрации. Речь шла о возникших во время празднования
Первомая пробках на столичных улицах. Вскоре мне стало совершенно ясно,
что это был просто предлог, чтобы снять Меркулова.
После окончания войны на первый план выдвигалась проблема реорганизации
Вооруженных сил. Вслед за этим Сталин предложил Политбюро рассмотреть деятельность
органов госбезопасности и поставить перед ними новые задачи. Позднее Мамулов
и Людвигов рассказали мне, что от Меркулова потребовали представить на
Политбюро план реорганизации Министерства госбезопасности. На заседании
Берия, по их словам (оба они, как я упоминал, возглавляли секретариат Берии),
обрушился на Меркулова за неспособность определить направления в работе
контрразведки в послевоенное время. К нему присоединился и Сталин, обвинив
Меркулова в полной некомпетентности.
На заседании, где присутствовали заместители Меркулова, должны были
обсудить новые задачи Министерства госбезопасности. Военная контрразведка
(СМЕРШ), которая в годы войны находилась в ведении Наркомата обороны, возглавлялась
Абакумовым и контролировалась Сталиным, вновь возвращалась в состав Министерства
госбезопасности, поскольку Сталин перестал возглавлять Наркомат обороны.
Министром обороны был назначен Булганин, сугубо штатский человек, не имевший
военного образования - его срочно произвели в маршалы, после чего последовало
это назначение.
Тогда, на совещании, произошла интересная сцена. Сталин спросил, почему
начальник военнбй контрразведки не может быть одновременно заместителем
министра госбезопасности. Меркулов тут же о ним согласился, чтобы Абакумов
был назначен первым заместителем министра. При этом Сталин саркастически
заметил, что Меркулов ведет себя на Политбюро как двурушник и целесообразно
заменить его на посту министра госбезопасности. Похоже, Меркулов совершил
ошибку, так легко согласившись с предложением Сталина, но на самом деле
Сталин просто искал подходящий предлог, чтобы его убрать. У Сталина была
уже готова и кандидатура - Огольцов, честный человек, но провинциал, никогда
не работавший в Центре; всего полгода как его перевели из Красноярского
управления госбезопасности в Москву. Огольцов умолял Сталина не назначать
его на эту должность. Как честный коммунист, заявил он на Политбюро, я
совершенно не подхожу для такого высокого поста, поскольку у меня недостает
для столь ответственной работы необходимых знаний и опыта. Тогда Сталин
тут же предложил назначить министром Абакумова. Берия и Молотов промолчали,
зато член Политбюро Жданов горячо поддержал эту идею.
Через неделю Эйтингона и меня вызвали к Абакумову.
- Почти два года назад, - начал он, - я принял решение никогда с вами
не работать. Но товарищ Сталин, когда я предложил освободить вас от выполняемых
вами обязанностей, сказал, что вы должны продолжать работать в прежней
должности. Так что, - заключил новый министр, - давайте срабатываться.
Сперва мы с Эйтингоном почувствовали облегчение - подкупила его искренность.
Однако последующие события показали, что нам не следовало слишком предаваться
благодушию. Через несколько дней нас вызвали на заседание специальной комиссии
ЦК КПСС, на котором председательствовал новый куратор органов безопасности
секретарь ЦК А.Кузнецов.
Комиссия рассматривала "преступные ошибки" и случаи служебной халатности,
допущенные прежним руководством Министерства госбезопасности. Это было
обычной практикой: всякий раз при смене руководства в министерствах (обороны,
безопасности или иностранных дел) Центральный комитет назначал комиссию
для рассмотрения деятельности старого руководства и передачи дел.
Среди вопросов, которые изучала комиссия Кузнецова, был и такой: приостановление
Меркуловым уголовного преследования сторонников Троцкого в 1941-1945 годах.
Неожиданно всплыли мои и Эйтингона подозрительные связи с известными "врагами
народа" - руководителями разведки ОГПУ-НКВД в 30-е годы. Абакумов прямо
обвинил меня и Эйтингона в "преступных махинациях": мы вызволили своих
"дружков" из тюрьмы в 1941 году и помогли им избежать заслуженного наказания.
Сказанное возмутило меня до глубины души: речь шла о клевете на героев
войны, людей, преданных нашему делу. Охваченный яростью, я резко оборвал
его.
- Не позволю топтать сапогами память героев, погибших в войне, тех,
которые проявили мужество и преданность своей Родине в борьбе с фашизмом.
В присутствии представителя Центрального комитета я докажу, что дела этих
чекистов были сфабрикованы в результате преступной деятельности Ежова,
- заявил я в запальчивости.
Кузнецов (он знал меня лично - мы встречались на соседней даче, у вдовы
Емельяна Ярославского), вмешавшись, поспешил сказать, что вопрос закрыт.
Обсуждение на этом закончилось, и я ушел.
Вернувшись к себе, я тут же вызвал в кабинет Серебрянского, Зубова,
Прокопюка, Медведева и других сотрудников, подвергавшихся арестам и увольнениям
в 1930-х годах, и предложил им немедленно подать в отставку. Особенно уязвимым
было положение Зубова и Серебрянского, чьи дела вел в свое время Абакумов.
В июле 1946 года - впервые за восемь лет - я взял отпуск и отправился
с женой и детьми под Ригу, на прибалтийский курорт Майори. Вначале мы жили
в военном санатории, но известный латышский писатель Вилис Лацис, одно
время бывший народным комиссаром внутренних дел Латвии, а затем председателем
Совета Министров, пригласил нас в свою резиденцию. Когда я вернулся в Москву
после отпуска, начальник секретариата Министерства госбезопасности Чернов
сообщил мне, что 4-е управление, которым я руководил, расформировано. Поскольку
нашего подразделения больше не существовало, я получил указание от министра
представить ему свои предложения по использованию личного состава. У меня
фактически не было воаможности маневра: с одной стороны Молотов, намеренный
создать Комитет информации, а с другой - Абакумов, министр госбезопасности.
Я все еще являлся руководителем разведывательного бюро Спецкомитета
правительства по атомной проблеме. От Огольцова я узнал: Абакумова раздражало,
что я до сих пор занимаю этот пост и имею прямой доступ в Кремль. Он ничего
не мог с этим поделать, поскольку атомная проблема не относилась к его
компетенции.
Новый Комитет информации, как предполагалось, должен был объединить
военную и политическую разведку, что не могло не затронуть работу Специального
разведывательного бюро по атомной проблеме, которое занималось координацией
деятельности ГРУ и МГБ по сбору разведданных, связанных с ядерным оружием.
Чем же должно было заниматься данное подразделение теперь? В конце 1946
года этот вопрос стоял ребром, а мне все никак не удавалось переговорить
с Берией, который был заместителем главы правительства и членом Политбюро.
В конце концов я позвонил ему и спросил, каким должен быть статус и кому
должно подчиняться разведывательное бюро Спецкомитета правительства по
"проблеме номер один" в связи с организацией Комитета информации.
Ответ Берии озадачил меня.
- У вас есть свой министр для решения таких вопросов, - резко бросил
он и повесил трубку.
Я понимал, что если у меня все еще есть министр Абакумов, то он никогда
не поддержит меня.
Вот почему я тут же предложил, чтобы функции 2-го разведывательного
бюро были переданы Комитету информации. Учитывая важность атомной проблемы,
этими вопросами должен был заниматься самостоятельный отдел научно-технической
разведки. На должность начальника отдела научно-технической разведки я
рекомендовал назначить Василевского. Федотов, который вначале сменил Фитина
в должности начальника разведки МГБ, а потом стал заместителем Молотова
в Комитете информации, согласился, но Василевский проработал всего несколько
месяцев. Его убрали из Комитета информации во время антисемитской кампании,
начавшейся в стране, позволив, правда, выйти в 1948 году на пенсию в звании
полковника по выслуге лет.
