В ноябре 1937 года, после празднования двадцатилетия Октябрьской революции,
я был вызван вместе со Слуцким к Ежову, тогдашнему наркому внутренних дел.
Я встретился с ним впервые, и меня буквально поразила его неказистая внешность.
Вопросы, которые он задавал, касались самых элементарных для любого разведчика
вещей и звучали некомпетентно. Чувствовалось, что он не знает самих основ
работы с источниками информации. Более того, похоже, что его вообще не
интересовали раздоры внутри организации украинских эмигрантов. Между тем
Ежов был и народным комиссаром внутренних дел и секретарем Центрального
комитета партии. Я искренне считал, что просто не в состоянии оценить те
интеллектуальные качества, которые позволили этому человеку занять столь
высокие посты. Хотя к этому времени я и был уже весьма опытным профессионалом
в разведслужбе, но в том, что касалось карьеры в высших эшелонах власти,
оставался наивным человеком: ведь те руководители, с которыми я сталкивался
До сих пор, такие, как Косиор и Петровский, возглавлявшие компартию Украины,
были высокоинтеллектуальными людьми с широким кругозором.
Выслушав мое сообщение относительно предстоящих встреч с украинскими
националистами, Ежов внезапно предложил, чтобы я сопровождал его в ЦК.
Я был просто поражен, когда наша машина въехала в Кремль, допуск в который
имел весьма ограниченный круг лиц. Мое удивление еще больше возросло после
того, как Ежов объявил, что нас примет лично товарищ Сталин. Это была моя
первая встреча с вождем. Мне было тридцать, но я так и не научился сдерживать
свои эмоции. Я был вне себя от радости и едва верил тому, что руководитель
страны захотел встретиться с рядовым оперативным работником. После того
как Сталин пожал мне руку, я никак не мог собраться, чтобы четко ответить
на его вопросы. Улыбнувшись, Сталин заметил:
- Не волнуйтесь, молодой человек. Докладывайте основные факты. В нашем
распоряжении только двадцать минут.
- Товарищ Сталин, - ответил я, - для рядового члена партии встреча
с вами - величайшее событие в жизни. Я понимаю, что вызван сюда по делу.
Через минуту я возьму себя в руки и смогу доложить основные факты вам и
товарищу Ежову.
Сталин, кивнув, спросил меня об отношениях между политическими фигурами
в украинском эмигрантском движении. Я вкратце описал бесплодные дискуссии
между украинскими националистическими политиками по вопросу о том, кому
из них какую предстоит сыграть роль в будущем правительстве. Реальную угрозу,
однако, представлял Коновалец, поскольку он активно готовился к участию
в войне против нас вместе с немцами. Слабость его позиции заключалась в
постоянном давлении на него и возглавляемую им организацию со стороны польских
властей, которые хотели направить украинское национальное движение в Галиции
против Советской Украины. - Ваши предложения? - спросил Сталин. Ежов хранил
молчание. Я тоже. Потом, собравшись с духом, я сказал, что сейчас не готов
ответить.
- Тогда через неделю, - заметил Сталин, - представьте свои предложения.
Аудиенция окончилась. Он пожал нам руки, и мы вышли из кабинета.
Вернувшись на Лубянку, Ежов тут же дал мне указание немедленно приступить
к работе вместе со Шпигельгласом над нашими предложениями. На следующий
день Слуцкий, как начальник Иностранного отдела, направил подготовленную
записку Ежову. Это был план интенсивного внедрения в ОУН, прежде всего
на территории Германии. Для этого было, в частности, предложено послать
трех сотрудников украинского НКВД в качестве слушателей в нацистскую партийную
школу. Нам казалось необходимым вместе с ними послать для подстраховки
одного подлинного украинского националиста, желательно при этом не слишком
сообразительного. Ежов не задал ни одного вопроса и только сказал, что
товарищ Сталин дал указание посоветоваться с товарищами Косиором и Петровским,
у которых могут быть свои соображения. Мне надлежало немедленно выехать
в Киев, переговорить с ними и на следующий день вернуться в Москву.
Наша беседа проходила в кабинете Косиора, где присутствовал и Петровский.
Оба они проявили интерес к предложенной нами двойной игре. Однако больше
всего их заботило предполагавшееся тогда провозглашение независимой Карпатской
Украинской республики. Ровно через неделю после моего возвращения в Москву
Ежов в одиннадцать вечера вновь привел меня в кабинет к Сталину. На этот
раз там находился Петровский, что меня не удивило. Всего за пять минут
я изложил план оперативных мероприятий против ОУН, подчеркнув, что главная
цель - проникновение в абвер через украинские каналы, поскольку абвер является
нашим главным противником в предстоящей войне.
Сталин попросил Петровского высказаться. Тот торжественно объявил,
что на Украине Коновалец заочно приговорен к смертной казни за тягчайшие
преступления против украинского пролетариата: он отдал приказ и лично руководил
казнью революционных рабочих киевского "Арсенала" в январе 1918 года. Сталин,
перебив его, сказал:
- Это не акт мести, хотя Коновалец и является агентом германского фашизма.
Наша цель - обезглавить движение украинского фашизма накануне войны и заставить
этих бандитов уничтожать друг друга в борьбе за власть. - Тут же он обратился
ко мне с вопросом: - А каковы вкусы, слабости и привязанности Коновальца?
Постарайтесь их использовать.
- Коновалец очень любит шоколадные конфеты, - ответил я, добавив, что,
куда бы мы с ним ни ездили, он везде первым делом покупал шикарную коробку
конфет. - Обдумайте это, - предложил Сталин. За все время беседы Ежов не
проронил ни слова. Прощаясь, Сталин спросил меня, правильно ли я понимаю
политическое значение поручаемого мне боевого задания.
- Да, - ответил я и заверил его, что отдам жизнь, если потребуется,
для выполнения задания партии.
- Желаю успеха, - сказал Сталин, пожимая мне руку.
Мне было приказано ликвидировать Коновальца. После моей встречи со
Сталиным Слуцкий и Шпигельглас разработали несколько вариантов операции.
Первый из них предполагал, что я застрелю Коновальца в упор. Правда,
его всегда сопровождал помощник Барановский, кодовая кличка которого "Пан
инженер". Найти момент, когда я останусь с Коновальцем один на один, почти
не представлялось возможным.
Второй вариант заключался в том, чтобы передать ему "ценный подарок"
с вмонтированным взрывным устройством. Этот вариант казался наиболее приемлемым:
если часовой механизм сработает как положено, я успею уйти. Сотрудник отдела
оперативно-технических средств Тимашков получил задание изготовить взрывное
устройство, внешне выглядевшее как коробка шоколадных конфет, расписанная
в традиционном украинском стиле. Вся проблема заключалась в том, что мне
предстояло незаметно нажать на переключатель, чтобы запустить часовой механизм.
Мне этот вариант не слишком нравился, так как яркая коробка сразу привлекла
бы внимание Коновальца. Кроме того, он мог передать эту коробку постоянно
сопровождавшему его Барановскому.
Используя свое прикрытие - я был зачислен радистом на грузовое судно
"Шилка", - я встречался с Коновальцем в Антверпене, Роттердаме и Гавре,
куда он приезжал по фальшивому литовскому паспорту на имя господина Новака.
Литовские власти в 30-е годы регулярно снабжали функционеров ОУН фальшивыми
загранпаспортами.
Игра, продолжавшаяся более двух лет, вот-вот должна была завершиться.
Шла весна 1938 года, и война казалась неизбежной. Мы знали: во время войны
Коновалец возглавит ОУН и будет на стороне Германии.
По пути, отправляясь на встречу с Коновальцем, я проверил работу сети
наших нелегалов в Норвегии, в задачу которых входила подготовка диверсий
на морских судах Германии и Японии, базировавшихся в Европе и используемых
для поставок оружия и сырья режиму Франкo в Испании. Возглавлял эту сеть
Эрнст Волльвебер, известный мне в то время под кодовым именем "Антон".
Под его началом находилась, в частности, группа поляков, которые обладали
опытом работы на шахтах со взрывчаткой. Эти люди ранее эмигрировали во
Францию и Бельгию из-за безработицы в Польше, где мы и привлекли их к сотрудничеству
для участия в диверсиях на случай войны. Мне было приказано провести проверку
польских подрывников. Волльвебер почти не говорил по-польски, однако мой
западноукраинский диалект был вполне достаточен для общения с нашими людьми.
С группой из пяти польских агентов мы встретились в норвежском порту Берген.
Я заслушал отчет об операции на польском грузовом судне "Стефан Баторий",
следовавшем в Испанию с партией стратегических материалов для Франко. До
места своего назначения оно так и не дошло, затонув в Северном море после
возникшего в его трюме пожара в результате взрыва подложенной нашими людьми
бомбы.
Волльвебер произвел на меня сильное впечатление. Немецкий коммунист,
он служил в Германии на флоте, возглавлял восстание моряков против кайзера
в 1918 году. Военный трибунал приговорил его к смертной казни, но ему удалось
бежать сначала в Голландию, а затем в Скандинавию. Позднее он был арестован
шведскими властями, и гестапо тотчас потребовало его выдачи. Однако он
получил советское гражданство, так что его высылка из Швеции в оккупированную
немцами Норвегию не состоялась. Уже после Пакта Молотова-Риббентропа, в
1939 году, он приезжал в Москву и получил приказание продолжать подготовку
диверсий в неизбежной войне с Гитлером. Организация Волльвебера сыграла
важную роль в норвежском Сопротивлении. Волльвебер и его люди, вернувшиеся
в Москву в 1941-1944 годах, помогали нам в вербовке после начала войны
немецких военнопленных для операций нашей разведки.
После окончания войны Волльвебер некоторое время возглавлял министерство
госбезопасности ГДР. В 1958 году в связи с конфликтом, который возник у
него с Хрущевым, Ульбрихт сместил Волльвебера с занимаемого поста. А произошло
следующее. Волльвебер рассказал Серову, тогдашнему председателю КГБ, о
разногласиях среди руководства ГДР, считая их проявлением прозападных настроений,
противоречивших линии международного коммунистического движения. Серов
сообщил об этом разговоре Хрущеву. А тот на обеде, сопровождавшемся обильной
выпивкой, сказал Ульбрихту:
- Почему вы держите министра госбезопасности, который сообщает нам
об идеологических разногласиях внутри вашей партии? Это же продолжение
традиции Берии и Меркулова, с которыми Волльвебер встречался в сороковых
годах, когда приезжал в Москву.
Ульбрихт понял, что следует делать, и немедленно уволил Волльвебера
за "антипартийное поведение". Он умер, будучи в опале, в 60-е годы.
В конце концов взрывное устройство в виде коробки конфет было изготовлено,
причем часовой механизм не надо было приводить в действие особым переключателем.
Взрыв должен был произойти ровно через полчаса после изменения положения
коробки из вертикального в горизонтальное. Мне надлежало держать коробку
в первом положении в большом внутреннем кармане своего пиджака. Предполагалось,
что я передам этот "подарок" Коновальцу и покину помещение до того, как
мина сработает.
Шпигельглас сопроводил меня в кабинет Ежова, который лично захотел
принять меня перед отъездом. Когда мы вышли от него, Шпигельглас сказал:
- Тебе надлежит в случае провала операции и угрозы захвата противником
действовать как настоящему мужчине, чтобы ни при каких условиях не попасть
в руки полиции.
Фактически это был приказ умереть. Имелось в виду, что я должен буду
воспользоваться пистолетом "Вальтер", который он мне дал.
Шпигельглас провел со мной более восьми часов, обсуждая различные варианты
моего ухода с места акции. Он снабдил меня сезонным железнодорожным билетом,
действительным на два месяца на всей территории Западной Европы, а также
вручил фальшивый чехословацкий паспорт и три тысячи американских долларов,
что по тем временам было большими деньгами. По его совету я должен был
обязательно изменить свою внешность после "ухода": купить шляпу, плащ в
ближайшем магазине.
Перед отплытием из Мурманска я прочел в "Правде", что Слуцкий скоропостижно
скончался от сердечного приступа. Это была для меня большая потеря. Я глубоко
уважал его как опытного руководителя разведки. В чисто человеческом плане
он неизменно проявлял внимание ко мне и к Эмме. Этот человек имел большие
заслуги. Именно ему в свое время удалось похитить в Швеции технический
секрет производства шарикоподшипников. Для нашей промышленности это имело
важнейшее значение. Слуцкого наградили орденом Красного Знамени. Вместе
с Никольским (позднее известным как Орлов), начальником отделения экономической
разведки, в 1930-м или 1931 году они встречались со шведским спичечным
королем Иваром Крюгером. Шантажируя его тем, что мы наводним западные рынки
нашими дешевыми спичками, они потребовали для советского правительства
отступную сумму в триста тысяч американских долларов. Прием сработал, деньги
были получены.
Я самым внимательным образом изучил все возможные маршруты побега в
тех городах, где могла произойти наша встреча с Коновальцем. Для каждого
из них у меня имелся детально разработанный план. Однако перед последней
поездкой на встречу с Коновальцем возникли неожиданные проблемы. В ответ
на мой звонок из Норвегии он вдруг предложил, чтобы мы встретились в Киле
(Германия) или я прилетел бы к нему в Италию на немецком самолете, который
он за мной пришлет. Я ответил, что не располагаю временем: хотя капитан
судна и являлся членом украинской организации, но мне нельзя на сей раз
отлучаться во время стоянок больше чем на пять часов. Тогда мы договорились,
что встретимся в Роттердаме, в ресторане "Атланта" , находившемся неподалеку
от центрального почтамта, всего в десяти минутах ходьбы от железнодорожного
вокзала. Прежде чем сойти на берег в Роттердаме, я сказал капитану, который
получил инструкции выполнять все мои распоряжения, что если не вернусь
на судно к четырем часам дня, ему надлежит отплыть без меня. Тимашков,
изготовитель взрывного устройства, сопровождал меня в этой поездке и за
десять минут до моего ухода с судна зарядил его. Сам он остался на борту
судна. (Позже Тимашков стал начальником отдела оперативной техники, именно
он сконструировал магнитные мины: одной из них был убит немецкий гауляйтер
Белоруссии Вильгельм Кубе. Это произошло в 1943 году, а после окончания
второй мировой войны он служил советником у греческих партизан во время
гражданской войны.)
23 мая 1938 года после прошедшего дождя погода была теплой и солнечной.
Время без десяти двенадцать. Прогуливаясь по переулку возле ресторана "Атланта",
я увидел сидящего за столиком у окна Коновальца, ожидавшего моего прихода.
На сей раз он был один. Я вошел в ресторан, подсел к нему, и после непродолжительного
разговора мы условились снова встретиться в центре Роттердама в 17.00.
Я вручил ему подарок, коробку шоколадных конфет, и сказал, что мне сейчас
надо возвращаться на судно. Уходя, я положил коробку на столик рядом с
ним. Мы пожали друг другу руки, и я вышел, сдерживая свое инстинктивное
желание тут же броситься бежать.
Помню, как, выйдя из ресторана, свернул направо на боковую улочку,
по обе стороны которой располагались многочисленные магазины. В первом
же из них, торговавшем мужской одеждой, я купил шляпу и светлый плащ. Выходя
из магазина, я услышал звук, напоминавший хлопок лопнувшей шины. Люди вокруг
меня побежали в сторону ресторана. Я поспешил на вокзал, сел на первый
же поезд, отправлявшийся в Париж, где утром в метро меня должен был встретить
человек, лично мне знакомый. Чтобы меня не запомнила поездная бригада,
я сошел на остановке в часе езды от Роттердама. Там, возле бельгийской
границы, я заказал обед в местном ресторане, но был не в состоянии притронуться
к еде из-за страшной головной боли. Границу я пересек на такси - пограничники
не обратили на мой чешский паспорт ни малейшего внимания. На том же такси
я доехал до Брюсселя, где обнаружил, что ближайший поезд на Париж только
что ушел. Следующий, к счастью, отходил довольно скоро, и к вечеру я был
уже в Париже. Все прошло без сучка и задоринки. В Париже меня, помню, обманули
в пункте обмена валюты на вокзале, когда я разменивал сто долларов. Я решил,
что мне не следует останавливаться в отеле, чтобы нс проходить регистрацию:
голландские штемпели в моем паспорте, поставленные при пересечении границы,
могли заинтересовать полицию. Служба контрразведки, вероятно, станет проверять
всех, кто въехал во Францию из Голландии.
Ночь я провел, гуляя по бульварам, окружавшим центр Парижа. Чтобы убить
время, пошел в кино. Рано утром, после многочасовых хождений, зашел в парикмахерскую
побриться и помыть голову. Затем поспешил к условленному месту встречи,
чтобы быть на станции метро к десяти утра. Когда я вышел на платформу,
то сразу же увидел сотрудника нашей разведки Агаянца, работавшего третьим
секретарем советского посольства в Париже. Он уже уходил, но, заметив меня,
тут же вернулся и сделал знак следовать за ним. Мы взяли такси до Булонского
леса, где позавтракали, и я передал ему свой пистолет и маленькую записку,
содержание которой надо было отправить в Москву шифром. В записке говорилось:
"Подарок вручен. Посылка сейчас в Париже, а шина автомобиля, на котором
я путешествовал, лопнула, пока я ходил по магазинам". Агаянц, не имевший
никакого представления о моем задании, проводил меня на явочную квартиру
в пригороде Парижа, где я оставался в течение двух недель.
В газетах не было ни строчки об инциденте в Роттердаме. Однако эмигрантские
русские газеты вовсю писали о будущей судьбе Ежова: по их мнению, он обречен
как очередная жертва кампании чисток. Читая это, я не мог не смеяться про
себя: "До чего же глупы все эти статьи. Ведь всего два месяца назад этот
человек желал мне успеха в выполнении задания, и к тому же я сам видел,
что товарищ Сталин полностью ему доверяет".
Из Парижа я по подложным польским документам отправился машиной и поездом
в Барселону. Местные газеты сообщали о странном происшествии в Роттердаме,
где украинский националистический лидер Коновалец, путешествовавший по
фальшивому паспорту, погиб при взрыве на улице. В газетных сообщениях выдвигались
три версии: либо его убили большевики, либо соперничающая группировка украинцев,
либо, наконец, его убрали поляки - в отместку за гибель генерала Перацкого.
Судьбе было угодно, чтобы Барановский, прибывший через час после взрыва
в Роттердам из Германии на встречу с Коновальцем, был арестован голландской
полицией, которая подозревала его в совершении этой акции, но когда его
доставили в госпиталь и показали тело убитого, он воскликнул: "Мой фюрер!"
- и этого, вкупе с железнодорожным билетом, оказалось достаточно, чтобы
убедить полицию в его полной невиновности.
На следующий день после взрыва голландская полиция в сопровождении
Барановского произвела проверку экипажей всех советских судов, находившихся
в роттердамском порту. Они искали человека, запечатленного на фото, которое
было в их распоряжении. Это была та самая фотография, сделанная уличным
фотографом в Берлине. Барановскому было известно, что Коновалец собирался
встретиться с курьером-радистом с советского судна, появлявшимся в Западной
Европе. Однако он вовсе не был уверен, что это именно я. Голландская полиция
знала о телефонном звонке Коновальцу из Норвегии и, естественно, подозревала,
что звонил его агент. Правда, никто не знал наверняка, с кем именно Коновалец
встречался в тот роковой день. Когда произошел взрыв на улице, рядом с
ним никого не было. Его личность оставалась не выясненной полицией до позднего
вечера, тогда как мое судно "Шилка" давно уже покинуло роттердамскую гавань
a href="comment.html#p3">.
В Испании я оставался в течение трех недель как польский доброволец
в составе руководимой НКВД интернациональной партизанской части при республиканской
армии.
СОБЫТИЯ В ИСПАНИИ
Во время пребывания в Барселоне я впервые встретился с Рамоном Меркадером
дель Рио, молоденьким лейтенантом, только что возвратившимся после выполнения
партизанского задания в тылу франкистов. Обаятельный молодой человек -
в ту пору ему исполнилось всего двадцать лет. Его старший брат, как мне
рассказали, геройски погиб в бою: обвязав себя гранатами, он бросился под
немецкий танк, прорвавшийся к позициям республиканцев. Их мать Каридад
также пользовалась большим уважением в партизанском подполье республиканцев,
показывая чудеса храбрости в боевых операциях. Тогда я и не подозревал,
какое будущее уготовано Меркадеру: ведь ему было суждено ликвидировать
Троцкого, причем операцией этой должен был руководить именно я.
В течение 1936-1939 годов в Испании шла, в сущности, не одна, а две
войны, обе не на жизнь, а на смерть. В одной войне схлестнулись националистические
силы, руководимые Франко, которому помогал Гитлер, и силы испанских республиканцев,
помощь которым оказывал Советский Союз. Вторая, совершенно отдельная война
шла внутри республиканского лагеря. С одной стороны, Сталин в Советском
Союзе, а с другой - Троцкий, находившийся в изгнании: оба хотели предстать
перед миром в качестве спасителей и гарантов дела республиканцев, чтобы
тем самым стать в авангарде мирового коммунистического движения.
В Испанию мы направляли как своих молодых, неопытных оперативников,
так и опытных инструкторов-профессионалов. Эта страна сделалась своего
рода полигоном, где опробовались и отрабатывались наши будущие военные
и разведывательные операции. Многие из последующих ходов советской разведки
опирались на установленные в Испании контакты и на те выводы, которые мы
сумели сделать из своего испанского опыта. Да, республиканцы в Испании
потерпели поражение, но люди, работавшие на Советский Союз, стали нашими
постоянными союзниками в борьбе с фашизмом. Когда гражданская война в этой
стране завершилась, стало ясно: в мире не остается больше места для Троцкого.
В Испании же произошла и моя новая встреча с Эйтингоном, одним из видных
руководителей советской разведки в 20-50-е годы. С ним я познакомился еще
пять лет назад, когда он возглавлял 1-е отделение (нелегальная разведка)
Иностранного отдела4. В Испании Эйтингон,
майор госбезопасности 5, отвечал
за ведение партизанских операций в тылу франкистов и внедрение агентуры
в верхушку фашистского движения. Его псевдоним в Испании был "Генерал Котов",
а в Центре он проходил под именами "Том" и "Пьер". Именно Эйтингон, выполняя
инструкции Центра, организовал в 1938 году мое возвращение в Москву. Он
сопровождал меня до Гавра и посадил на борт советского судна. До сих пор
помню, как он выглядел: посмотришь на него и подумаешь, что это обычный
французский уличный торговец - без галстука, в неизменном кепи, которое
он носил даже в жару.
Наум Исаакович Эйтингон родился 6 декабря 1899 года в Белоруссии, в
городе Шклов, неподалеку от Гомеля, откуда была родом моя жена. На Лубянке
и среди друзей его звали Леонид Александрович, так как в 20-х годах евреи-чекисты
брали себе русские имена, чтобы не привлекать излишнего внимания к своей
национальности как среди осведомителей и информаторов из кругов дворянства
и бывшего офицерства, так и коллег, с которыми они работали.
Семья Эйтингонов принадлежала к самым бедным слоям общества, однако
в Европе у них были весьма состоятельные родственники.
Эйтингон вступил в ряды партии эсеров в 1917 году. Годом позже в возрасте
девятнадцати лет он пошел в Красную Армию и вскоре был направлен на работу
в ЧК. В 1919 году его назначили заместителем председателя ЧК Гомельской
области. Он вышел из партии эсеров и присоединился к большевикам в 1920
году. Карьера Эйтингона началась тогда, когда он принял активное участие
в подавлении восстания белогвардейских офицеров в Гомеле, во время которого
им удалось ненадолго захватить город.
Дзержинский заметил молодого чекиста и послал его руководить ЧК в Башкирии
для подавления бандитизма. Там в бою с местными бандитами он был ранен
в ногу и частенько жаловался мне впоследствии на боли в ноге. В 1921 году
его направили в Москву,в военную академию, где он учился вместе с будущими
видными военачальниками. Помню, он показывал мне фотографии, запечатлевшие
его с Чуйковым, впоследствии маршалом, защитником Сталинграда.
По завершении учебы в военной академии Эйтингона направили на работу
в Иностранный отдел ОГПУ. Европейская родня отказалась выполнить его просьбу
прислать необходимые рекомендации, бумаги и деньги для поездки в Западную
Европу. А это могло быть его легальным прикрытием для оперативной работы.
В результате Эйтингона послали в Китай в качестве резидента ОГПУ: сначала
в Шанхай (там он работал совместно с сетью Разведупра Красной Армии, включавшей
также как одного из агентов Рихарда Зорге), а затем в Пекин и Харбин. Эйтингону
удалось добиться освобождения группы советских военных советников, захваченных
китайскими националистами в Маньчжурии. Столь же успешно провел он и другую
операцию, сорвав попытку агентов Чан Кайши захватить советское консульство
в Шанхае. После этого его отозвали в Москву. На короткое время в 1930 году
Эйтингон становится заместителем Серебрянского, начальника Особой группы
при председателе ОГПУ. Этот самостоятельный и независимый от Иностранного
отдела разведывательный Центр был создан Менжинским, преемником Дзержинского,
в 1926 году как параллельная разведывательная служба для глубокого внедрения
агентуры на объекты военно-стратегического характера и подготовки диверсионных
операций в Западной Европе и Японии в случае войны. С этой целью Эйтингон
ездил из Китая в США (Калифорнию) для организации там агентурной сети.
В 1932 году Эйтингона перевели в Иностранный отдел, руководимый Артузовым,
а позднее Слуцким, в качестве начальника отделения, координировавшего работу
нелегальных резиденту? Наряду с этим он отвечал также за изготовление поддельных
паспортов для тайных операций за рубежом.
Когда мы впервые встретились с ним в Москве в 1933 году, я был новым
инспектором в отделе кадров. В ту пору мы не были особенно близки, поскольку
он занимал более высокое положение, чем я. В его лице я видел опытного
руководителя разведки, уважаемого за успехи в работе и профессиональное
мастерство, поэтому ему была поручена работа с нелегалами - святая святых
в нашем деле. В те годы этой работе придавалось важнейшее значение, поскольку
резиденту? под дипломатическим прикрытием было у нас относительно немного.
Мы стремились к тому, чтобы наши агенты в случае провала не могли навести
западные спецслужбы на советские полпредства за рубежом.
Красивое лицо Эйтингона и его живые карие глаза так и светились умом.
Взгляд пронзительный, волосы густые и черные, как смоль, шрам на подбородке,
оставшийся после автомобильной аварии (большинство людей принимало его
за след боевого ранения), - все это придавало ему вид бывалого человека.
Он буквально очаровывал людей, наизусть цитируя стихи Пушкина, но главным
его оружием были ирония и юмор. Пил он мало - рюмки коньяка хватало ему
на целый вечер. Я сразу же обратил внимание на то, что этот человек нисколько
не похож на высокопоставленного спесивого бюрократа. Полное отсутствие
интереса к деньгам и комфорту в быту у Эйтингона было просто поразительным.
У него никогда не было никаких сбережений, и даже скромная обстановка в
квартире была казенной.
Помню, я как-то раз принес ему личное дело молодого чекиста, служившего
возле польской границы, с просьбой по возможности перевести его на работу
в качестве одного из сотрудников отделения, которым Эйтингон руководил.
В деле находилась записка заместителя начальника отдела украинского ГПУ,
рекомендовавшего его для службы в Польше недалеко от того места, где тот
жил и работал. Эйтингону не хотелось посылать этого молодого человека в
Польшу, рядом с границей, где того могли узнать. И он прокомментировал
это так: "Если этого парня, не имеющего никакого опыта, поймают при обычной
проверке, то чья голова тогда полетит? Если я стану слушать подобные рекомендации,
надо будет завести специальную корзину для собирания голов".
Я решил, что вопрос закрыт и ему не хочется, чтобы его беспокоили по
поводу устройства этого человека. Но неожиданно Эйтингон сам позвонил Минскеру,
возглавлявшему отделение по Дальнему Востоку, и предложил ему взять на
работу этого сотрудника.
Следующая наша встреча, оперативная, была уже в Испании, откуда он
нелегально переправлял меня во Францию в 1938 году после ликвидации Коновальца.
Эйтингона послали в Испанию двумя годами раньше в качестве заместителя
резидента, отвечавшего за партизанские операции, включая диверсии на железных
дорогах и аэродромах. После того, как Никольский, наш резидент в Испании
(под именем Александр Орлов), в июле 1938 года исчез, Эйтингон стал резидентом.
Я не мог не оценить искусства, с которым он адаптировался к местным условиям.
После того как в 1939 году в гражданской войне в Испании победил Франко,
Эйтингон перебрался во Францию, где несколько месяцев реорганизовывал и
восстанавливал все то, что осталось от его агентурной сети, и поддерживал
связь с Гайем Берджесом - одним из членов кембриджской группы, проходившим
под кодовым именем "Девушка". Затем Берджес был передан на связь Горскому
- резиденту НКВД в Англии. Примерно в то же время Эйтингону удалось привлечь
к сотрудничеству с советской разведкой племянника главы испанской фашистской
партии Примо де Ривейры, друга Гитлера. До 1942 года он был важным источником
информации о планах Франко и Гитлера. В 1938 году Центр был буквально взбешен
бегством нашего резидента в Испании Орлова. Вскоре мы узнали, что он сбежал,
боясь ареста. Однако Эйтингон предложил, несмотря на измену Орлова, продолжать
контакты с членами кембриджской группы, поскольку Орлов, проживая в Соединенных
Штатах, не мог выдать своих связей с этими людьми без риска подвергнуть
себя судебному преследованию. В 1934-1935 годах Орлов жил в Англии по фальшивому
американскому паспорту, поэтому если бы американская контрразведка проверила
кембриджскую группу, то Орлов мог не получить американское гражданство
и был бы депортирован из США. Более того, всплыли бы нежелательные для
него факты: террористические операции под его руководством и с его участием
против троцкистов и агентов НКВД, подозреваемых в двойной игре в Испании.
В 1941 году Эйтингон был направлен в Турцию и пробыл там почти весь
1942 год под именем Леонида Наумова. Там он готовил покушение на Франца
фон Папена, тогдашнего германского посла в Турции. По слухам, фон Папен
должен был возглавить правительство Германии в случае отстранения Гитлера
от власти генералами вермахта. Это открывало путь к сепаратному миру между
Германией, Англией и США. Попытка покушения оказалась неудачной - наш агент-болгарин
нервничал, и бомба взорвалась раньше времени у него в руках. В результате
сам он погиб, а фон Папен отделался лишь легкими царапинами.
В последующие годы моя жена и Эйтингон, как выяснилось, оказались настроенными
куда более реалистично в оценке наших порядков, чем я. Я помню, Леонид
часто говорил, к примеру, что партия больше нс является отрядом единомышленников,
преданных социалистическим идеям и принципам справедливости, а стала всего
лишь машиной для управления страной. Сначала его шутки в адрес руководства
страны расстраивали меня, но затем я привык к ним и стал понимать, насколько
он прав, полагая, что наши лидеры ставили свои собственные корыстные интересы
выше интересов народа и советского государства. Жена, однако, всегда одергивала
Эйтингона, едва он начинал жаловаться на раздутые привилегии кремлевского
руководства. "С одной стороны, - говорила она, - я согласна с тобой. Слишком
много людей пользуются ими, и в большинстве ни за что и, уж конечно, не
за свой тяжелый труд. Не забывай, однако, что и ты, и твоя семья получали
льготы и так же, как и мы, не думали отказываться от них".
В последние годы своей жизни Эйтингон был женат на Пузыревой, единственной
женщине - сотруднице КГБ, награжденной британским орденом.
Эйтингон вторично был арестован вместе со мной на волне, последовавшей
за отстранением Берии от власти в 1953 году, и освобожден только в 1964-м.
Эйтингон скончался в 1981 году, не будучи реабилитированным - официально
он считался просто выпущенным на свободу преступником. Лишь в апреле 1992
года семья получила свидетельство о его посмертной реабилитации.
Леонид был по-настоящему одаренной личностью и, не стань он разведчиком,
наверняка преуспел бы на государственной службе или сделал бы научную карьеру.
До сих пор в памяти живет шутка: "При нашей системе есть лишь одна, впрочем,
тоже не гарантированная, возможность не закончить свои дни в тюрьме. Надо
не быть евреем или генералом госбезопасности".
В 1992 году дочь Эйтингона Светлана позвонила мне по телефону и попросила
принять свою дальнюю родственницу из Англии, которая приехала в Москву
собирать материалы для книги об Эйтингонах. Во время нашей встречи в мае
1992 года я узнал от нее, что ветви "клана" Эйтингонов можно найти в Белоруссии,
Москве, Нью-Йорке и Лейпциге. Однако родственники, которые переехали из
Европы в Америку и пользовались особыми льготами по торговле меховыми изделиями
из Советского Союза, не играли никакой роли в профессиональной карьере
Эйтингона, и он не поддерживал контактов с ними даже после освобождения
из Владимирской тюрьмы.
Сообщения, появившиеся ранее на Западе, в которых Эйтингону приписывалась
важная роль в проведении операции похищения в 1937 году в Париже генерала
Миллера, руководителя РОВСа (Российский Общевоинский Союз), не соответствуют
действительности. Похищен он был при участии эмигрировавшего в Париж генерала
Скоблина (кодовая кличка "Фермер"), действовавшего под непосредственным
руководством Шпигельгласа. Скоблину удалось заманить Миллера на явочную
квартиру НКВД, где якобы должна была состояться его встреча с офицерами
германской разведки. Там он и был задержан. В связи с исчезновением Миллера
французские власти заявили решительный протест советскому послу во Франции,
настаивая на том, что тот был на самом деле похищен и доставлен на борт
советского судна. Они даже угрожали послать свой эсминец для перехвата
в море советского судна. Наш посол Суриц категорически отверг все обвинения,
предупредив французов, что они понесут ответственность, если мирное советское
судно будет остановлено и обыскано ими в международных водах. В любом случае,
по словам посла, генерала Миллера там все равно не найдут. В результате
советское судно не было задержано и благополучно проделало свой путь от
Гавра до Ленинграда. Миллер был доставлен в Москву, где его допрашивали,
он отказался подписать обращение к белой эмиграции о прекращении борьбы
с советской властью, был судим и расстрелян в 1939 году на Лубянке. Его
похищение наделало в то время много шума. То, что генерала удалось обезвредить,
привело к развалу всей организации бывших царских офицеров, сорвав планы
их сотрудничества с немцами в войне против нас.
Скоблин бежал из Парижа в Испанию на самолете, заказанном для него
Орловым (когда Орлов в 1938 году бежал, он сохранил золотое кольцо Скоблина
в качестве доказательства своей причастности к этому делу). Сам Скоблин
погиб во время воздушного налета на Барселону в период гражданской войны
в Испании. Его женой была известная русская певица Надежда Плевицкая, поддерживавшая
связь с НКВД. Она не подозревала, что Шпигельглас руководил операцией по
захвату Миллера, и считала его другом своего мужа. Она только знала, что
Шпигельглас ("Дуглас") был связан с советскими представителями и поддерживал
их материально. Ее арестовали во Франции за соучастие в похищении Миллера
и приговорили к двадцати годам каторжных работ. Она умерла в тюрьме в 1944
году. Если бы Скоблин проводил эту операцию, как пишут некоторые "знатоки"
истории нашей разведки, с ведома немцев, то Плевицкая была бы освобождена
ими, или, во всяком случае, немцы обязательно попытались бы ее использовать,
чтобы выйти на связи нашей разведки во Франции.
Но возвратимся к событиям 1938 года. Получив мое послание из Парижа
об успешном проведении операции по ликвидации Коновальца, Шпигельглас вызвал
к себе мою жену и сказал: "Андрей (моя кодовая кличка) находится в безопасности.
Он видел, как люди бросились к месту происшествия, и ему стало все ясно.
Ведь в Западной Европе никто не побежит ради того, чтобы посмотреть на
лопнувшую поблизости автомобильную шину".
В июле 1938 года судно, на котором я находился, пришвартовалось в ленинградском
порту. Я тут же выехал ночным поездом в Москву. На вокзале меня встречали
Пассов, только что назначенный вместо Слуцкого, Шпигельглас и моя жена.
Меня поздравляли и обнимали. Надо ли говорить, как я был счастлив возвратиться
в Москву к прежней жизни. Я считал ликвидацию Коновальца оправданной со
всех точек зрения и гордился тем, что при взрыве не пострадали невинные
люди. Ни у абвера, ни у организации украинских националистов не было улик,
чтобы раскрыть истинные причины гибели Коновальца. Конечно, они могли подозревать
курьера или связника, прибывшего на встречу в Роттердам, но в их руках
не было никаких доказательств.
Было еще важное обстоятельство, убеждавшее меня, что дело выполнено
правильно. Те националистические лидеры, с которыми я сталкивался в Берлине
и Варшаве, принадлежали к так называемым "прозападным" украинцам, они уже
плохо владели родным языком, мешая украинские слова с немецкими, и мне
часто приходилось поправлять их. Эти люди, как я искренне считал, были
обречены самой историей. Полностью отрезанные от реальной жизни на Украине,
они не понимали сущности и силы советской системы. Не знали они и о подъеме
украинской литературы и искусства. Образование свое они получили в основном
в Вене или Праге. Украинская культура и язык в польской Галиции в то время
безжалостно подавлялись местными властями. Регулярно следя за периодикой,
они тем не менее не могли объяснить разницы между колхозами и совхозами
или понять взаимоотношения различных государственных и общественных организаций,
отвечавших за социальную политику на Украине. Они утверждали, что их взгляды
имеют поддержку среди сельского населения и потребкооперации, не зная,
что в действительности потребкооперация на селе уже давно стала неотъемлемым
атрибутом колхозного строя.
На следующий день рано утром я был вызван к Берии, новому начальнику
Главного управления государственной безопасности НКВД, первому заместителю
Ежова. До этого о Берии я знал только, что он возглавлял ГПУ Грузии в 20-х
годах, а затем стал секретарем ЦК Коммунистической партии Грузии. Пассов,
сменивший Слуцкого на посту начальника Иностранного отдела, отвел меня
в кабинет Берии рядом с приемной Ежова. Моя первая встреча с Берией продолжалась,
кажется, около четырех часов. Все это время Пассов хранил молчание. Берия
задавал мне вопрос за вопросом, желая знать обо всех деталях операции против
Коновальца и об ОУН с начала ее деятельности.
Спустя час Берия распорядился, чтобы Пассов принес папку с литерным
делом "Ставка", где были зафиксированы все детали этой операции. Из вопросов
Берии мне стало ясно, что это высококомпетентный в вопросах разведывательной
работы и диверсий человек. Позднее я понял: Берия задавал свои вопросы
для того, чтобы лучше понять, каким образом я смог вписаться в западную
жизнь.
Особенное впечатление на Берию произвела весьма простая на первый взгляд
процедура приобретения железнодорожных сезонных билетов, позволивших мне
беспрепятственно путешествовать по всей Западной Европе. Помню, как он
интересовался техникой продажи железнодорожных билетов для пассажиров на
внутренних линиях и на зарубежных маршрутах. В Голландии, Бельгии и Франции
пассажиры, ехавшие в другие страны, подходили к кассиру по одному - и только
после звонка дежурного. Мы предположили, что это делалось с определенной
целью, а именно: позволить кассиру лучше запомнить тех, кто приобретал
билеты. Далее Берия поинтересовался, обратил ли я внимание на количество
выходов, включая и запасной, на явочной квартире, которая находилась в
пригороде Парижа. Его немало удивило, что я этого не сделал, поскольку
слишком устал. Из этого я заключил, что Берия обладал опытом работы в подполье,
приобретенным в закавказском ЧК.
Одет он был, помнится, в весьма скромный костюм. Мне показалось странным,
что он без галстука, а рукава рубашки, кстати, довольно хорошего качества,
закатаны. Это обстоятельство заставило меня почувствовать некоторую неловкость,
так как на мне был прекрасно сшитый костюм: во время своего краткого пребывания
в Париже я заказал три модных костюма, пальто, а также несколько рубашек
и галстуков. Портной снял мерку, а за вещами зашел Агаянц и отослал их
в Москву дипломатической почтой.
Берия проявил большой интерес к диверсионному партизанскому отряду,
базировавшемуся в Барселоне. Он лично знал Василевского, одного из партизанских
командиров - в свое время тот служил под его началом в контрразведке грузинского
ГПУ. Берия хорошо говорил по-русски с небольшим грузинским акцентом и по
отношению ко мне вел себя предельно вежливо. Однако ему не удалось остаться
невозмутимым на протяжении всей нашей беседы. Так, Берия пришел в сильное
возбуждение, когда я рассказывал, какие приводил аргументы Коновальцу,
чтобы отговорить его от проведения ОУН террористических актов против представителей
советской власти на Украине. Я возражал ему, ссылаясь на то, что это может
привести к гибели все украинское националистическое подполье, поскольку
НКВД быстро нападет на след террористов. Коновалец же полагал, что подобные
акты могут совершаться изолированными группами. Это, настаивал он, придаст
им ореол героизма в глазах местного населения, послужит стимулом для начала
широкой антисоветской кампании, в которую вмешаются Германия и Япония.
Будучи близоруким, Берия носил пенсне, что делало его похожим на скромного
совслужащего. Вероятно, подумал я, он специально выбрал для себя этот образ:
в Москве его никто не знает, и люди, естественно, при встрече не фиксируют
свое внимание на столь ординарной внешности, что дает ему возможность,
посещая явочные квартиры для бесед с агентами, оставаться неузнанным. Нужно
помнить, что в те годы некоторые из явочных квартир в Москве, содержавшихся
НКВД, находились в коммуналках. Позднее я узнал: первое, что сделал Берия,
став заместителем Ежова, это переключил на себя связи с наиболее ценной
агентурой, ранее находившейся в контакте с руководителями ведущих отделов
и управлений НКВД, которые подверглись репрессиям.
Я получил пятидневный отпуск, чтобы навестить мать, которая все еще
жила в Мелитополе, а затем родителей жены в Харькове. Предполагалось, что,
возвратясь в Москву, я получу должность помощника начальника Иностранного
отдела. Шпигельглас и Пассов были в восторге от моей встречи с Берией и,
провожая меня на Киевском вокзале, заверили, что по возвращении в Москву
на меня будет также возложено непосредственное руководство разведывательно-диверсионной
работой в Испании.
Во время поездки жена рассказала мне о трагических событиях, которые
произошли в стране и в органах безопасности. Ежов провел жесточайшие репрессии:
арестовал весь руководящий состав контрразведки НКВД в 1937-м. В 1938 тоду
репрессии докатились и до Иностранного отдела. Жертвами стали многие наши
друзья, которым мы полностью доверяли и в чьей преданности не сомневались.
Мы думали тогда, что это стало возможным из-за преступной некомпетентности
Ежова, которая становилась очевидной даже рядовым оперативным работникам.
Здесь мне хотелось бы привести факт, который при всей его важности
не упоминается в книгах, посвященных истории советских спецслужб. До прихода
Ежова в НКВД там не было подразделения, занимавшегося следствием, то есть
следственной части. Оперработник при Дзержинском (а также и Менжинском),
работая с агентами и осведомителями курируемого участка, должен был сам
вести следствие, допросы, готовить обвинительные заключения. При Ежове
и Берии была создана специальная следственная часть, которая буквально
выбивала показания у арестованных о "преступной деятельности", не имевшие
ничего общего с реальной действительностью. Оперативные работники, курировавшие
конкретные объекты промышленности и госаппарата, имели более или менее
ясные представления о кадрах этих учреждений и организаций. Пришедшие же
по партпризыву, преимущественно молодые без жизненного опыта кадры следственной
части, с самого начала оказались вовлеченными в порочный круг. Они оперировали
признаниями, выбитыми у подследственных. Не зная азов оперативной работы,
проверки реальных материалов, они оказались соучастниками преступной расправы
с невинными людьми, учиненной по инициативе высшего и среднего звена руководства
страны. Как результат возникла целая волна арестов, вызванных воспаленным
воображением следователей и выбитыми из подследственных "свидетельствами".
Все мы надеялись, что с назначением Берии в декабре 1938 года наркомом
внутренних дел ввиду его высокого профессионализма и в связи с известным
постановлением ЦК допущенные перегибы будут выправлены. Понятно, что эта
надежда была наивной, но мы искренне верили тогда в порядочность и безусловную
честность наших непосредственных руководителей. Мы знали, к примеру, что
Слуцкий и Шпигельглас отправляли из Москвы и устраивали на жительство жен
и детей некоторых наших коллег, подвергшихся аресту, чтобы они, в свою
очередь, не стали жертвами репрессий.
Из поездки я вернулся в Москву немало озадаченный слухами о творившихся
на Украине жестокостях, о которых мы услышали от своих родственников. Я
никак не мог заставить себя поверить, к примеру, что Хатаевич, ставший
к тому времени секретарем ЦК компартии Украины, был врагом народа. Косиор,
якобы состоявший в контакте с распущенной Коминтерном компартией Польши,
был арестован в Москве. Подлинной причиной всех этих арестов, как я думал
тогда, были действительно допущенные ими ошибки. В частности, Хатаевич
во время массового голода дал согласие на продажу муки, составлявшей неприкосновенный
запас на случай войны. За это в 1934 году он получил из Москвы выговор
по партийной линии. Может быть, думал я, он совершил еще какую-нибудь ошибку
в этом же роде. Повторяю снова: увы, я был наивен.
В Москве Пассов и Шпигельглас сообщили, что меня ожидает новое назначение...
должность помощника начальника Иностранного отдела. Это назначение, однако,
подлежало еще утверждению ЦК партии, поскольку речь шла о руководящей должности,
входившей в номенклатуру. И хотя приказа о моем новом назначении не последовало,
фактически с августа по ноябрь 1938 года я исполнял эти обязанности.
Начало моей новой работы нельзя было назвать удачным. Я быстро понял,
что мой начальник Пассов не имел никакого опыта оперативной работы за границей.
Для него вопросы вербовки агентов на Западе и контакты с ними были настоящей
"терра инкогнита". Он полностью доверял любой информации, полученной от
агентуры, и не имел представления о методах проверки донесений зарубежных
источников. Опыт его оперативной работы в контрразведке и в области следственных
действий против "врагов народа" не мог ему помочь. Я был просто в ужасе,
узнав, что он подписал директиву, позволявшую каждому оперативному сотруднику
закордонной резидентуры использовать свой собственный шифр и в обход резидента
посылать сообщения непосредственно в Центр, если у него могли быть причины
не доверять своему непосредственному начальнику. Лишь позднее стало понятным,
почему такого рода документ появился на свет. На Пленуме ЦК партии в марте
1937 года от НКВД потребовали "укрепить кадры" Иностранного отдела. Преступность
этого требования заключалась в том, что им прикрывалось желание руководства
страны избавиться от ставшего неугодным старого руководства органов советской
разведки.
В 1936 году испанские республиканцы согласились сдать на хранение большую
часть испанского золотого запаса общей стоимостью более полумиллиарда долларов
в Москву. Осенью 1938 года Агаянц прислал в Центр из Парижа телеграмму,
в которой сообщал, что в Москву отослано далеко не все испанское золото,
драгоценные металлы и камни. В телеграмме указывалось, что якобы часть
этих запасов была разбазарена республиканским правительством при участии
руководства резидентуры НКВД в Испании.
О телеграмме немедленно доложили Сталину и Молотову, которые приказали
Берии провести проверку информации. Однако когда мы обратились к Эйтингону,
резиденту в Испании, за разъяснением обстоятельств этого дела, он прислал
в ответ возмущенную телеграмму, состоявшую почти из одних ругательств.
"Я, - писал он, - не бухгалтер и не клерк. Пора Центру решить вопрос о
доверии Долорес Ибаррури, Хосе Диасу, мне и другим испанским товарищам,
каждый день рискующим жизнью в антифашистской войне во имя общего дела.
Все запросы следует переадресовать к доверенным лицам руководства ЦК французской
и испанской компартий Жаку Дюкло, Долорес Ибаррури и другим. При этом надо
понять, что вывоз золота и ценностей проходил в условиях боевых действий".
Телеграмма Эйтингона произвела большое впечатление на Сталина и Берию.
Последовал приказ: разобраться во взаимоотношениях сотрудников резидентуры
НКВД во Франции и Испании.
Я получил также личное задание от Берии ознакомиться со всеми документами
о передаче и приеме испанских ценностей в Гохран СССР. Но легче было это
сказать, чем сделать, поскольку разрешение на работу с материалами Гохрана
должен был подписать Молотов. Его помощник между тем отказывался подавать
документ на подпись без визы Ежова, народного комиссара НКВД, - подписи
одного Берии тогда было недостаточно. В то время я был совершенно незнаком
со всеми этими бюрократическими правилами и передал документ Ежову через
его секретариат. На следующее утро он все еще не был подписан. Берия отругал
меня по телефону за медлительность, но я ответил, что не могу найти Ежова
- его нет на Лубянке. Берия раздраженно бросил:
- Это не личное, а срочное государственное дело. Пошлите курьера к
Ежову на дачу, он нездоров и находится там.
Его непочтительный тон в адрес Ежова, кандидата в члены Политбюро,
несколько озадачил и удивил меня. Вместе с курьером нас отвезли на дачу
наркома в Озеры, недалеко от Москвы. Выглядел Ежов как-то странно: мне
показалось, что я даю документ на подпись либо смертельно больному человеку,
либо человеку, пьянствовавшему всю ночь напролет. Он завизировал бумагу,
не задав ни одного вопроса и никак не высказав своего отношения к этому
делу. Я тут же отправился в Кремль, чтобы передать документ в секретариат
правительства. Оттуда я поехал в Гохран в сопровождении двух ревизоров,
один из которых, Берензон, был главным бухгалтером ЧК-НКВД еще с 1918 года.
До революции он занимал должность ревизора в Российской страховой компании,
помещение которой занял Дзержинский.
Ревизоры работали в Гохране в течение двух недель, проверяя всю имевшуюся
документацию. Никаких следов недостачи ими обнаружено не было. Ни золото,
ни драгоценности в 1936-1938 годах для оперативных целей резидентами НКВД
в Испании и во Франции не использовались. Именно тогда я узнал, что документ
о передаче золота подписали премьер-министр Испанской республики Франциско
Ларго Кабальеро и заместитель народного комиссара по иностранным делам
Крестинский, расстрелянный позже как враг народа вместе с Бухариным после
показательного процесса в 1938 году.
Золото вывезли из Испании на советском грузовом судне, доставившем
сокровища из Картахены, испанской военно-морской базы, в Одессу, а затем
поместили в подвалы Госбанка. В то время его общая стоимость оценивалась
в 518 миллионов долларов. Другие ценности, предназначавшиеся для оперативных
нужд испанского правительства республиканцев с целью финансирования тайных
операций, были нелегально вывезены из Испании во Францию, а оттуда доставлены
в Москву - в качестве дипломатического груза.
Испанское золото в значительной мере покрыло наши расходы на военную
и материальную помощь республиканцам в их войне с Франко и поддерживавших
его Гитлером и Муссолини, а также для поддержки испанской эмиграции. Эти
средства пригодились и для финансирования разведывательных операций накануне
войны в Западной Европе в 1939 году.
Однако вопрос о золоте после разоблачений Орлова в 1953-1954 годах
получил новое развитие. Испанское правительство Франко неоднократно поднимало
вопрос о возмещении вывезенных ценностей. О судьбе золота меня и Эйтингона
допрашивали работники разведки КГБ в 1950-1960 годах, когда мы сидели в
тюрьме. В итоге, как мне сообщили, "наверху" было принято решение в 1960-е
годы - компенсировать испанским властям утраченный в 1937 году золотой
запас поставкой нефти в Испанию по клиринговым ценам.
В июле 1938 года накануне побега Орлова, нашего резидента в Испании,
циркулировали слухи о том, что он вскоре заменит Пассова на посту руководителя
разведки НКВД. Однако арест его зятя, Кацнельсона, заместителя наркома
внутренних дел Украины, репрессированного в 1937 или 1938 году, испугал
Орлова.
Настоящая фамилия Орлова-Никольского - Фельдбин, он же "Швед" или "Лева"
в материалах оперативной переписки. На Западе, впрочем, он стал известен
как Александр Орлов. Я встречался с ним и на Западе, и в Центре, но мимолетно.
Тем не менее считаю важным остановиться на этой фигуре подробнее, так как
именно его разоблачения в 50-х и 60-х годах в значительной мере способствовали
пониманию характера репрессий 37-го года в Советском Союзе. Кстати, вопреки
его утверждению, Орлов никогда не был генералом НКВД. На самом деле он
имел звание майора госбезопасности, специальное звание, приравненное в
1945 году к рангу полковника. В начале 30-х годов Орлов возглавлял отделение
экономической разведки Иностранного отдела ОГПУ, был участником конспиративных
контактов и связей с западными бизнесменами и сыграл важную роль в вывозе
новинок зарубежной техники из Германии и Швеции в Союз.
Вдобавок Орлов был еще и талантливым журналистом. Он не был в Москве,
когда шли аресты и расправы в 1934-1937 годах, но его книжная версия этих
событий была принята публикой как истинная. Некоторые из наших авторов
даже используют эту версию еще и сегодня для описания зверств сталинского
режима. Конечно, в том, что им написано, немало правды, но надо помнить:
этот человек был не слишком осведомлен о реальных событиях.
Орлов отлично владел английским, немецким и французским языками. Он
весьма успешно играл на немецком рынке ценных бумаг. Им написан толковый
учебник для высшей спецшкалы НКВД по привлечению к агентурному сотрудничеству
иностранцев. Раиса Соболь, ближайшая подруга моей жены, ставшая известной
писательницей Ириной Гуро, в 20-х годах работала в экономическом отделе
ГПУ под его началом и необычайно высоко его ценила. Из числа своих осведомителей
Орлову удалось создать группу неофициальной аудиторской проверки, которая
выявила истинные доходы нэпманов. Этой негласной ревизионной службой Орлова
руководил лично Слуцкий, в то время начальник экономического (отдела, который
затем, став руководителем Иностранного отдела, перевел Орлова на службу
в закордонную разведку. В 1934-1935 годах Орлов был нелегальным резидентом
в Лондоне, ему удалось закрепить связи с известной теперь всему миру группой:
Филби, Макклин, Берджес, Кэрнкросс, Блант и др.
В августе 1936 года он был послан в Испанию после трагического любовного
романа с молодой сотрудницей НКВД Галиной Войтовой. Она застрелилась прямо
перед зданием Лубянки, после того как Орлов покинул ее, отказавшись развестись
со своей женой. Слуцкий, его близкий друг, немедленно выдвинул его на должность
резидента в Испании перед самым назначением Ежова наркомом внутренних дел
в сентябре 1936 года. Орлову поручались ответственнейшие секретные задания,
одним из которых была успешная доставка золота Испанской республики в Москву.
За эту дерзкую операцию он был повышен в звании. Газета "Правда" сообщала
о том, что старший майор госбезопасности Никольский награждается орденом
Ленина за выполнение важного правительственного задания. В том же номере
газеты сообщалось, что майор госбезопасности Наумов (в действительности
- Эйтингон) награждается орденом Красного Знамени, а капитан госбезопасности
Василевский - орденом Красной Звезды.
Орлова весьма уважал также и Шпигельглас. Он часто посещал Испанию
и рассказывал мне о том, что находившийся там Орлов прекрасно справлялся
с заданиями по вербовке важной агентуры.
Кстати, Орлов сыграл видную роль в ликвидации руководителя испанских
троцкистов Андрея Нина. Нин за участие в мятеже троцкистов в Барселоне
был арестован республиканскими властями, а потом похищен Орловым из тюрьмы
и убит неподалеку от Барселоны. Затем Орлов написал антитроцкистский памфлет,
распространив его от имени Андрея Нина, и создал принятую официальными
властями версию о содействии немецких спецслужб побегу Нина из-под стражи.
Эта акция нанесла серьезный урон престижу троцкистского движения в Испании.
Об успешных дезинформационных действиях Орлова и ликвидации троцкистов
в Испании Ежов непосредственно докладывал Сталину.
В июле 1938 года Шпигельглас, как намечалось заранее, должен был встретиться
с Орловым на борту советского судна в бельгийских территориальных водах
для получения регулярного отчета. Шпигельглас подозревал, что у французской
и бельгийской спецслужб имеются основания задержать его, так как годом
раньше арестовали некоторых его агентов, оказавшихся замешанными в похищении
белогвардейского генерала Миллера. По этой причине Шпигельглас боялся сойти
на берег. Орлов же боялся совсем другого: он подозревал, что свидание на
судне подстроено, чтобы захватить его и арестовать. На встречу со Шпигельгласом
он так и не явился.
Орлов скрылся, и лишь в ноябре нам стало известно, что он объявился
в Америке. До того, как это произошло, я подписал так называемую "ориентировку"
по его розыску, которую надлежало передать по нашим каналам во все резидентуры.
В этом документе содержалось полное описание Орлова и его привычек, а также
описание жены и дочери, которых в последний раз видели вместе с ним во
Франции. В ориентировке указывалась причина возможного исчезновения Орлова
и его семьи - похищение их одной из спецслужб: британской, германской или
французской. В особенности я подчеркивал тог факт, что Орлов был известен
французским и британским властям как эксперт советской делегации, участвовавший,
притом дважды, в работе Международного комитета за невмешательство в гражданскую
войну в Испании. Другой причиной могла быть его измена: из сейфа резидентуры
в Барселоне исчезло шестьдесят тысяч долларов, предназначавшихся для оперативных
целей. Его исчезновение беспокоило нас еще и потому, что Орлов был хорошо
осведомлен о нашей агентурной сети в Англии, Франции, Германии и, конечно,
в Испании.
В ноябре 1938 года меня вызвал Берия и, давая указания, неожиданно
распорядился прекратить дальнейший розыск Орлова. Возобновить поиски я
должен был лишь по его прямому указанию. Орлов, оказывается, направил из
Америки письмо лично Сталину и Ежову, в котором свое бегство объяснял тем,
что опасался неизбежного ареста на борту советского судна.
В письме также говорилось, что в случае попыток выяснить его местопребывание
или установить за ним слежку он даст указание своему адвокату обнародовать
документы, помещенные им в сейф в швейцарском банке. В них содержалась
информация о фальсификации материалов, переданных Международному комитету
за невмешательство в гражданскую войну в Испании. Орлов также угрожал рассказать
всю историю, связанную с вывозом испанского золота, его тайной доставкой
в Москву со ссылкой на соответствующие документы. Это разоблачение поставило
бы в неловкое положение как советское правительство, так и многочисленны;:
испанских беженцев, поскольку советская военная поддержка республиканцев
в гражданской войне считалась официально бескорыстной. Плата, полученная
нами в виде золота и драгоценностей, была окружена тайной. Орлов просил
Сталина не преследовать его пожилую мать, оставшуюся в Москве, и если его
условия будут приняты, он не раскроет известную ему зарубежную агентуру
и секреты НКВД, которые ему известны.
Я не верю, что причина, по которой Орлов не выдал кембриджскую группу
или обстоятельства похищения генерала Миллера, заключалась в его лояльности
по отношению к советской власти. Речь шла просто о выживании.
В августе 1938 года я впервые узнал о похищениях и ликвидации троцкистов
и перебежчиков, проводившихся ОГПУ-НКВД в Европе в 30-х годах. В этой связи
заслуживает некоторых уточнений дело Рейсса (настоящая фамилия Порецкий),
разведчика-нелегала, засланного в Западную Европу. Им были получены большие
суммы денег, за которые он не смог отчитаться, и Рейсс опасался, что может
стать жертвой репрессий. Он взял деньги, предназначавшиеся для оперативных
целей, и скрылся. Деньги он положил в один из американских банков. Перед
своим побегом в 1937 году Рейсс написал письмо в советское полпредство
во Франции, в котором осуждал Сталина. Это письмо появилось затем в одном
из троцкистских изданий и стало для него роковым, хотя из досье Рейсса
было видно, что он никогда не симпатизировал ни самому Троцкому, ни какой-либо
из групп, которые его поддерживали. Тем не менее после появления в троцкистской
печати этого письма Рейссу заочно был вынесен смертный приговор.
Рейсс вел довольно беспорядочный образ жизни, и агентурная сеть Шпигельгласа
в Париже весьма скоро засекла его. Ликвидация была выполнена двумя агентами:
болгарином (нашим нелегалом) Афанасьевым и его шурином Правдиным в Швейцарии.
Они подсели к нему за столик в маленьком ресторанчике в пригороде Лозанны.
Рейсс с удовольствием выпивал с двумя болгарами, прикинувшимися бизнесменами.
Афанасьев и Правдин имитировали ссору с Рейссом, вытолкнули его из ресторана
и, запихнув в свою машину, увезли. В трех километрах от этого места они
расстреляли Рейсса, оставив труп на обочине дороги.
Я принял Афанасьева и Правдина на явочной квартире в Москве, куда они
вернулись после выполнения задания. Вместе с ними был и Шпигельглас, который
их курировал. Афанасьев и Правдин были награждены орденами. По специальному
правительственному постановлению мать Правдина, проживавшая в Париже, получила
пожизненную пенсию. Афанасьев стал офицером разведки и прослужил до 1953
года, а Правдин поступил на работу в Издательство иностранной литературы
в Москве, где работал до своей смерти в 1970 году. По-моему, следует уточнить:
слухи о том, что Сергей Эфрон, муж поэтессы Марины Цветаевой, был одним
из тех, кто навел НКВД на Рейсса, является чистым вымыслом. Эфрон, работавший
на НКВД в Париже, не располагал никакими сведениями о местонахождении Рейсса.
Другой эпизод, также требующий комментариев, касается Агабекова. В
20-х годах Агабеков был резидентом ОГПУ в Стамбуле. Он стал перебежчиком
из-за своей близости к Блюмкину, которого обвинили в сочувствии взглядам
Троцкого. Полагают, что сыграла свою роль и его любовь к дочери британского
разведчика в Стамбуле. Испытывая отчаянную нужду в деньгах, Агабеков написал
и опубликовал на Западе две книги. Он также был замешан в темных махинациях
с кавказскими эмигрантами, которым обещал контрабандой переправлять спрятанные
ими семейные сокровища из Советского Союза.
Сообщалось, что Агабеков пропал в Пиренеях на границе с Испанией. На
самом деле его ликвидировали в Париже, заманив на явочную квартиру, где
он должен был якобы договориться о тайном вывозе бриллиантов, жемчуга и
драгоценных металлов, принадлежащих богатой армянской семье. Армянин, которого
он встретил в Антверпене, был подсадной уткой. Он-то и заманил Агабекова
на явочную квартиру, сыграв на его национальных чувствах. Там на квартире
его уже ждали боевик, бывший офицер турецкой армии, и молодой нелегал Коротков,
в 40-е годы ставший начальником нелегальной разведки МГБ СССР. Турок убил
Агабекова ножом, после чего его тело запихнули в чемодан, который выкинули
в реку. Труп так никогда и не был обнаружен.
Турок и Коротков провели еще одну террористическую операцию в 1938
году. Эйл Таубман, молодой агент с кодовым именем "Юнец", выходец из Литвы,
сумел войти в доверие к Рудольфу Клементу, возглавлявшему троцкистскую
организацию в Европе и являвшемуся секретарем так называемого IV Интернационала.
В течение полутора лет Таубман работал помощником Клемента. Как-то вечером
Таубман предложил Клементу поужинать с его друзьями и привел его на квартиру
на бульваре Сен-Мишель, где уже находились турок и Коротков. Турок заколол
Клемента, опять же тело положили в чемодан, затем бросили в Сену. Тело
было найдено и опознано французской полицией, но к этому времени Таубман,
Коротков и турок находились уже далеко от Парижа.
В Москве их ждали награды, а я должен был позаботиться об их будущей
работе. Турок стал "хозяином" явочной квартиры в Москве. Таубман сменил
фамилию на "Семенов" и был послан на учебу в Институт химического машиностроения.
Позднее он перешел на службу в органы госбезопасности.
Следующий эпизод связан с судьбой одного из перебежчиков в 30-х годах,
Кривицкого. Офицер военной разведки Кривицкий, бежавший в 1937 году и объявившийся
в Америке в 1939-м, выпустил книгу под названием "Я был агентом Сталина".
В феврале 1941 года его нашли мертвым в одной из гостиниц Вашингтона. Предполагалось,
что он был убит НКВД, хотя официально сообщалось, что это самоубийство.
Существовала, правда, ориентировка о розыске Кривицкого, но такова была
обычная практика по всем делам перебежчиков.
В Разведупре Красной Армии и НКВД, конечно, не жалели о его смерти,
но она, насколько мне известно, не была делом наших рук. Мы полагали, что
он застрелился в результате нервного срыва, не справившись с депрессией.
