Я родился в 1907 году на Украине, в городе Мелитополе, расположенном
в богатом фруктами регионе и в то время насчитывавшем около двадцати тысяч
жителей. Мать у меня русская, а украинцем был мой отец - разнорабочий,
пекарь, булочник, повар, официант. Как и всех детей - а нас в семье было
пятеро, - меня крестили в русской православной церкви на день Петра и Павла.
Мое начальное образование включало в себя изучение Нового и Ветхого Завета
и основ русского языка, поскольку в царское время преподавание украинского
в школах запрещалось. Пользовались им лишь в качестве разговорного. До
десяти лет, пока не умер отец, у меня было самое обычное детство. После
его смерти заботы о семье легли на плечи матери и старшей сестры. В год
смерти отца произошла революция, власть взяли большевики.
Поначалу жизнь в городе мало в чем изменилась, и все текло по-заведенному.
Однако, как только подошли к концу запасы продовольствия, начался хаос,
сопровождавшийся бандитским террором. У нашей семьи не было никакой собственности,
мы арендовали двухкомнатную квартиру в маленьком одноэтажном доме, принадлежавшем
домовладельцу Хроленко. Мое восприятие событий того времени можно считать
типичным для семей с низким достатком, которым нечего было терять. Вполне
естественно, я всей душой поверил, прочтя написанную Бухариным "Азбуку
революции", что общественная собственность будет означать построение справедливого
общества, где все будут равны, а страной будут управлять представители
крестьянства и рабочего класса в интересах простых людей, а не помещиков
и капиталистов.
Мой старший брат Николай вступил в Красную Армию в 1918 году - через
два года он стал бойцом в отряде ЧК. За год до этого, в двенадцатилетнем
возрасте, я убежал из дому и присоединился к красноармейскому палку, который
вскоре был вынужден покинута, Мелитополь. Наш полк разгромили белые, и
лишь небольшим группам бойцов удалось влиться в подразделения 44-й стрелковой
дивизии Красной Армии в районе Киева. Поскольку к тому времени я уже окончил
начальную школу умел читать, меня определили в роту связи. Позднее я принимал
участие в боях под Киевом. В 1921 году, когда мне исполнилось четырнадцать,
сотрудники Особого сидела дивизии попали в засаду, устроенную украинскими
националистами, и многие из них погибли. В то время мы сражались в основном
не с белогвардейцами, а с войсками украинских националистов, предводительствуемыми
Петлюрой и Коновальцем, командиром корпуса "Сечевые стрельцы". Когда началась
гражданская война, украинские националисты провозгласили независимую республику
и официально в январе 1919 года объявили войну России и украинскому большевистскому
руководству. (В 30-х, а затем еще раз в 40-х годах я также принимал непосредственное
участие в борьбе с украинскими националистами.) Борьба эта фактически завершилась
лишь январе 1992 года, после того как украинское правительство в изгнании
и весь остальной мир признали президента Кравчука законным главой суверенного
государства Украина.
В Особом отделе, понесшем тяжелые потери, срочно потребовался телефонист
и шифровальщик. Так я был послан на работу в органы безопасности. Это и
было началом моей службы в ВЧК-КГБ.
В дивизии, где я служил, вместе с нами сражались поляки, австрийцы,
немцы, сербы и даже китайцы. Последние были очень дисциплинированный дрались
до последней капли крови. Борьба шла жестокая, и случалось, что целые деревни
оказывались уничтоженными украинскими националистами и бандформированиями:
всего в ходе гражданской войны на Украине погибло свыше миллиона человек.
Мое поколение вскоре привыкло к жестокостям этой войны, потерям и лишениям.
Мы считали все это вполне естественным. В состоянии войны страна находилась
с 1914 года, и трагедия России заключалась в том, что до самого конца гражданской
войны, то есть до 1922 года, создать стабильное общество, опирающееся на
нормальные, гуманные ценности, не представлялось возможным.
Опыт, приобретенный при выполнении обязанностей. телефониста, а затем
шифровальщика, оказался полезным. Я печатал документы с грифом "секретно",
посылавшиеся командованию, и расшифровывал телеграммы, которые мы получали
непосредственно от главы ВЧК. Феликса Дзержинского из Москвы.
1921 год стал переломным в моей жизни. Дивизия была переведена в Житомир.
Главной задачей нашего Особого отдела была помощь местному ЧК в проникновении
в партизанское подполье украинских националистов, руководимых Петлюрой
и Коновальцем. Их вооруженные банды устраивали диверсии против органов
Советской власти на местах. Возглавлявшим ЧК Потажевичу и Савину удалось
установить диалог с партизанскими руководителями и провести с ними неофициальные
пере говоры. Мое руководство встретилось с ними в Жито мире на явочной
квартире. Я, как младший сотрудник на подхвате, должен был проживать в
доме, где находилась явочная квартира, и обслуживать переговоры. Опыт общения
с главарями формирований украинских националистов, являвшимися, по существу,
настоящими хозяевами в своей округе, помог мне в дальнейшем, когда я стал
оперативным работником госбезопасности. На своей собственной шкуре испытал
я, каково иметь дело с заговорами в подполье.
Война с украинскими националистами продолжалась почти два года и закончилась
компромиссом - их главари приняли амнистию, которую дало им правительство
Советской Украины. Произошло это лишь после того, как кавалерийский отряд
в две тысячи сабель, посланный Коновальцем в Житомир, был окружен частями
Красной Армии и сдался. Банда Коновальца потерпела сокруши тельное поражение.
В этих боях погиб мой старший брат Николай, служивший в погранвойсках на
польской границе. Я же подал рапорт о переводе в Мелитополь, чтобы быть
поближе к семье и иметь возможность помогать ей.
В течение последних трех лет пребывания в Мели тополе я был младшим
оперативным работником в окружном отделе ГПУ и отвечал за работу осведомителей,
действовавших в греческом, болгарском и немецком поселениях. В 1927 году
я получил повышение и был переведен в Харьков, тогдашнюю столицу Украины,
где стал работать в ГПУ УССР. Именно там, в Харькове, я встретился со своей
будущей женой, Эммой Кагановой: мне было двадцать, ей на два года больше
- она приехала на Украину из белорусского города Гомеля.
Эмма была способной, и ей удалось поступить в гимназию, где для евреев
существовала ограничительная норма. Она окончила несколько классов гимназии
и позднее стала работать секретарем-машинисткой у Хатаевича, секретаря
гомельской губернской организации большевиков. Когда ее начальника перевели
в Одессу, где он возглавил партийную организацию, она послед овала за ним.
Именно в Одессе Эмма и перешла в местное ГПУ. Ей поручили вести работу
среди проживавших в городе немецких колонистов. Голубоглазая блондинка,
она говорила на близком к немецкому идише и вполне могла сойти за немку.
В Харьков ее перевели за год до того, как я туда перебрался. Эмма занимала
в ГПУ УССР более весомое положение, чем такой новичок, каким я тогда был.
Как образованной и привлекательной женщине, к тому же начитанной и чувствовавшей
себя вполне свободно в обществе писателей и поэтов, ей доверили руководить
деятельностью осведомителей в среде украинской творческой интеллигенции
- писателей и театральных деятелей. Мы встретились с ней на службе, и меня
поразили ее красота и ум. Отец Эммы, сплавщик леса, умер, когда ей было
всего десять лет. Она начала работать и одна содержала всю семью, где было
восемь детей. Так что у нас с Эммой было много общего: и я, и она являлись
опорой для семьи и должны были в силу обстоятельств рано повзрослеть.
Несмотря на то, что вся наша жизнь была заполнена работой, жена побудила
меня заняться изучением права в Харьковском университете. Но мне, правда,
удалось побывать всего на десяти лекциях и сдать один экзамен - по экономической
географии. На большее у меня просто не хватило времени. Мой рабочий день
начинался в десять часов утра и заканчивался в шесть вечера с коротким
перерывом на обед. После этого начинались встречи с осведомителями на явочных
квартирах. Они продол жались с половины восьмого вечера до оди ннадцати.
За тем я возвращался на службу, чтобы доложить начальству о полученных
мною оперативных материалах.
По ленинскому декрету от 1922 года ГПУ должен был стать основным источником
информации для всех уровней советского руководства. Еще и сегодня руко
водство страны получает ежемесячные доклады о поло жении в государстве
от органов госбезопасности по линии их агентуры. Подобного рода доклад
включает изложение внутренних трудностей и недостатков в работе различных
организаций, предприятий и учреждений. По заведенному при Сталине порядку
встречаться со своим осведомителем в дневное время было не положено. Вот
почему мы встре чались по вечерам. Было известно, что Сталин засижи вается
допоздна, и мы работали в таком же режиме.
По иронии судьбы отделение информации нашего отдела возглавлял бывший
царский офицер Козельский, происходивший из обедневшей дворянской семьи.
Хотя этот человек и служил в царской армии, его симпатии к большевикам,
проявившиеся в годы революции, позво лили ему завоевать наше доверие. В
1937 году он покончил самоубийством, чтобы избежать ареста во время кампании
чисток...
Для меня Эмма была идеалом настоящей женщины, и в 1928 году мы поженились,
хотя официально зарегист рировали наш брак лишь в 1951 году. Так жили многие
из моих товарищей, годами не оформляя своего брака.
Между тем работа шла своим чередом, и я получил новое - весьма необычное,
но весьма важное - задание, которое совместно контролировалось руководителями
ОГПУ и партийными органами. Моя новая должность называлась: комиссар слецколонии
в Прилуках для беспризо рных детей. После гражданской войны подоб ного
рода колонии ставили своей целью покончить с беспризорностью детей-сирот,
которых голод и невыносимые условия жизни вынуждали становиться на путь
преступ ности. На содержание этих колоний каждый чекист дол же н был отчислять
десять процентов своей заработной платы. При них создавались мастерские
и группы про фессиональной подготовки: трудовой деятельности ребят придавалось
тогда решающее значение. Завоевав доверие колонистов, мне удалось организовать
фабрику ог нету шителей, которая вскоре начала приносить доход.
Благодаря положению моей жены в украинских партийных кругах я дважды
встречался с Косиором, тогдашним секретарем ЦК Коммунистической партии
Украины. Эти встречи проходили на квартире Хатаевича, куда нас приглашали
в качестве гостей. Особое впечатление на меня производило, как оба руководителя
смотрели на будущее Украины. Экономические проблемы и трагедию коллективизации
они рассматривали как временные труд ности, которые следует преодолевать
всеми возможными средствами. По их словам, необходимо было воспи тать новое
поколение, абсолютно преданное делу коммунизма и свободное от всяких обязательств
перед старой моралью. Наибольшее внимание следовало уделять развитию и
под держке новой украинской интеллигенции, враждебно от носящейся к националистическим
идеям. Пот ребовались еще шестьдесят лет и развал Советского Союза, чтобы
стало очевидным: нужно было проявить по крайней мере терпимость и постараться
понять противную сторону, а не стремиться во что бы то ни стало ее уничтожить.
Нам с женой льстило, что такие люди, как Косиор и Хатаевич, разговаривают
с нами как со своими товари щами по партии, хотя оба мы были тогда комсомоль
цами. Кандидатами в члены партии мы стали позднее.
В 1933 году глава украинского ГПУ Балицкий был назначен заместителем
председателя общесоюзного ОГПУ. Переезжая в Москву на новую работу, он
взял с собой нескольких сотрудников, в том числе и меня. Я получил в управлении
кадров центрального аппарата госбезо пасности должность старшего инспектора,
куриро вавшего перемещения по службе и новые назначения в Иностранном отделе
(закордонной разведке) ОГПУ.
В то время я начал часто сталкиваться по работе с Артузовым, тогдашним
начальником Иностранного отде ла, и его заместителем Слупим. В 1933 году
Кулинич, офицер, отвечавшая за оперативное наблюдение и борьбу с ук раинской
эмиграцией на Западе, подала рапорт об отставке по состоянию Здоровья.
Узнав, что я родом с Украины и имею опыт работы в местных условиях, Артузов
предложил эту должность мне. К тому времени Эмма также перевелась в Москву
и получила назначение в Секретно-политический отдел. С 1934 года в ее обязанности
входила работа с сетью осведомителей в только что созданном Союзе писателей
и в среде творческой интеллигенции.
После трагического убийства советского дипломата Майлова во Львове,
совершенного террористом ОУН Лемеком в 1934 году, председатель ОГПУ Менжинский
издал приказ о разработке плана действий по нейтрализации террористических
акций украинских националистов. Украинское ГПУ сообщило, что ему удалось
внедрить в подпольную военную организацию украинских националистов в изгнании
(ОУН) своего проверенного агента - Лебедя. Это было крупным достижением.
Слуцкий, к тому времени начальник Иностранного отдела, предложил мне
стать сотрудником-нелегалом, работающим за рубежом. Сначала это показалось
мне нереальным, поскольку опыта работы за границей у меня не было, и я
ничего не знал об условиях жизни на Западе. К тому же мои знания немецкого,
который должен был мне понадобиться в Германии и Польше, где предстояло
работать, равнялись нулю.
Однако чем больше я думал об этом предложении, тем более заманчивым
оно мне представлялось. И я согласился. После чего сразу приступил к интенсивному
изучению немецкого языка - занятия проходили на явочной квартире пять
раз в неделю. Опытные инструкторы обучали меня также приемам рукопашного
боя и владению оружием. Исключительно полезными для меня были встречи
с заместителем начальника Иностранного отдела ОГПУ-НКВД Шпигельгласом.
У него был большой опыт работы за границей в качестве нелегала - в Китае
и Западной Европе. В начале ЗО-х годов в Париже "крышей" ему служил рыбный
магазин, специализировавшийся на продаже омаров, расположенный возле Монмартра.
После восьми месяцев обучения я был готов отправиться в свою первую
зарубежную командировку в сопро вождении Лебедя, "главного представителя"
ОУН на Украине, а в действительности нашего тайного агента на протяжении
многих лет. Лебедь с 1915 по 1918 год просидел вместе с Коновальцем в лагере
для военнопленных под Царицыном 1. В гражданскую войну он стал заместителем
Коновальца и командовал пехотной дивизией, сражавшейся против частей Красной
Армии на Украине. После отступления Коновальца в Польшу в 1920 году Лебедь
был направлен им на Украину для организации подпольной сети ОУН. Но там
его арестовали. Выбор перед ним был простой: или работать на нас, или умереть.
Лебедь стал для нас ключевой фигурой в борьбе с бандитизмом на Украине
в 20-х годах. Его репутация в националистических кругах за рубежом оставалась
по-прежнему высокой: Коновалец рассматривал своего представителя как человека,
способного провести подготовительную работу для захвата власти ОУН в
Киеве в случае войны. От Лебедя, которому мы разрешали выезжать на Запад
в 20-х и ЗО-х годах по нелегальным каналам, нам и стало известно, что Коновалец
лелеял планы захвата Украины в будущей войне. В Берлине Лебедь встречался
с полковником Александером, предшественником адмирала Вильгельма Канариса
на посту руководителя герман ской разведслужбы в начале ЗО-х годов, и
узнал от него, что Коновалец дважды виделся с Гитлером, который предложил,
чтобы несколько сторонников Коновальца прошли курс обучения в нацистской
партийной шкале в Лейпциге.
Я ехал за границу как "племянник" Лебедя, якобы для помощи в его работе.
Моя жена была переведена в Иностранный отдел НКВД для того, чтобы через
нее я мог поддерживать связь с Центром. Она должна была выступать в роли
студентки из Женевы, что позволило ей время от времени встречаться с агентами
в Западной Европе. С этой целью она прошла специальный курс.
Лебедь не знал о том, что на нас работает еще один агент, Полуведько,
главный представитель Коновальца в Финляндии. Он жил по фальшивому паспорту
в Хельсинки, организуя контакты между украинскими националистами в изгнании
и их подпольной организацией в Ленинграде. Оуновцы прятали свои архивы
в Ленинграде, в знаменитой библиотеке имени Салтыкова-Щедрина. Хотя мы
и знали это, обнаружить архивы удалось лишь после окончания второй мировой
войны, в 1949 году.
Я выехал в Хельсинки в сопровождении Лебедя. Лебедь передал меня на
попечение Полуведько и тут же возвратился в Харьков через Москву. Полуведько,
ничего не знавший о моей истинной Рабате, регулярно посылал обо мне отчеты
в НКВД через Зою Воскресенскую-Рыбкину, отвечавшую за связь с ним. Мне
надо было дать Центру знать, что со мной все в порядке, и, как условились
заранее, я написал записку своей "девушке", а затем порвал ее и бросил
в корзинку для бумаг. Выступив в роли моего невольного помощника, Полуведько
собрал обрывки и передал их Зое. А на каком-то этапе Полуведько вообще
предложил меня убрать, о чем сообщал в одном из своих донесений, но, к
счастью, решение этого вопроса зависело не от него. В Финляндии (а позднее
и в Германии) я жил весьма скудно: у меня не было карманных денег, и
я постоянно ходил голодный. Полуведько выделял мне всего десять финских
марок в день, а их едва хватало на обед - при этом одну монетку надо было
оставлять на вечер для газового счетчика, иначе не работали отопление
и газовая плита. На тайных встречах между нами, расписание которых было
определено перед моим отъездом из Москвы, Зоя Рыбкина и ее муж Борис Рыбкин,
резидент в Финляндии, руководивший моей разведдеятельностью в этой стране,
приносили бутерброды и шоколад. Перед уходом они просматривали содержимое
моих карманов, чтобы убедиться, что я не взял с собой никакой еды: ведь
это могло провалить нашу "игру".
После двух месяцев ожидания в Хельсинки прибыли связные от Коновальца
- Грибивский ("Канцлер") из Праги и Андриевский из Брюсселя. Мы отправились
в Стокгольм пароходом.
При посадке мне вручили фальшивый литовский паспорт. Когда прибыли
в Стокгольм, всех пассажиров собрали в столовой, и официант начал раздавать
прошедшие пограничный контроль паспорта. Поначалу он отказался вернуть
мне мой паспорт, заявив, что фото явно не соответствует оригиналу. Действительно,
паспорт был на имя Сциборского, члена Центрального руководства ОУН, украинского
активиста, с его фотографией. К счастью, тут вмешался возмущенный Полуведько,
пригрозивший официанту и заставивший его вернуть мне документ. После недели
пребывания в Стокгольме мы отправились в Германию, где никаких неприятностей
с тем же паспортом у меня уже не было. В июне 1936 года прибыли в Берлин,
и там я встретился с Коновальцем, который расспрашивал меня обо всем с
большим пристрастием. Наша встреча проходила на квартире, находившейся
в Здании музея этнографии и предоставленной ему германской разведслужбой.
В сентябре меня послали на три месяца в нацистскую школу в Лейпциге. Во
время учебы я имел возможность познакомиться с оуновским руководством.
Слушателей школы, естественно, интересовала моя личность. Однако никаких
проблем с моей "легендой" не возникало.
Мои беседы с Коновальцем становились между тем все серьезнее. В его
планы входила подготовка административных органов для ряда областей Украины,
которые предполагалось освободить в ближайшем будущем, причем украинские
националисты должны были выступать в союзе с немцами. Я узнал, что в их
распоряжении уже имеются две бригады, в общей сложности около двух тысяч
человек, которые предполагалось использовать в качестве полицейских сил
в Галиции (части Западной Украины, входившей тогда в Польшу) и в Германии.
Оуновцы всячески пытались вовлечь меня в борьбу за власть, которая
шла между двумя их главными группировками: "стариков" и "молодежи". Первых
представляли Коновалец и его заместитель Мельник, а "молодежь" возглавляли
Бандера и Костарев. Моей главной задачей было убедить их в том, что террористическая
деятельность на Украине не имеет никаких шансов на успех, что власти немедленно
разгромят небольшие очаги сопротивления. Я настаивал на том, что надо держать
наши силы и подпольную сеть в резерве, пока не начнется война между Германией
и Советским Союзом, а в этом случае немедленно их использовать.
Особенно тревожили террористические связи этой организации, в частности
договоренность с хорватскими националистами и участие в убийстве югославского
короля Александра и министра иностранных дел Франции Лун Барту. Для меня
было открытием, что все эти террористы финансируются абвером - разведывательной
и контрразведывательной службой вермахта. Полной неожиданностью явилась
для меня и новость, что убийство польского министра генерала Перацкого
в 1934 году украинским террористом Мацейко было проведено вопреки приказу
Коновальца и стоял за этим Бандера, соперничавший с последним за власть.
Бандера стремился к контролю над организацией, играя на естественной неприязни
украинцев к Перацкому, который нес ответственность за репрессии против
украинского меньшинства в Польше. Коновалец рассказал мне, что к этому
времени между Польшей и Германией был подписан договор о дружбе, так что
немцев никоим образом не устраивали любые враждебные акции по отношению
к полякам. Они были так взбешены, что выдали Бандеру, скрывавшегося в
Германии. Убийца генерала, Мацейко, сумел скрыться.
Дело обстояло следующим образом. Мацейко планировал убить Перацкого,
взорвав гранату, но она по каким-то причинам не взорвалась, и он застрелил
польского министрам За ним тут же бросилась толпа людей. Мацейко сумел
проскочить перед идущим трамваем, который отсек его от преследователей,
забежал в подъезд первого же дома, поднялся на площадку 7-го этажа, там
сбросил плащ и шляпу, выкинул револьвер и, неузнанный, спокойно вышел на
улицу. Польская контрразведка установила засаду на всех явочных квартирах
украинских националистов в Варшаве, но он не появился ни на одной из них.
Ночь он провел со своей подружкой, тоже украинской террористкой Чемеринской.
Именно она организовала его побег через Карпаты в Чехословакию, использовав
свои связи в чешской полиции.
В Чехословакии ОУН имела мощную поддержку со стороны властей. У президента
Бенеша были с Коновальцем личные отношения еще со времен первой мировой
войны. Однако, когда ОУН "вышла из-под контроля" властей и осуществила
убийство Перацкого, эти отношения ухудшились.
Несмотря на эмоциональное выступление Бандеры на суде в защиту дела
украинского национализма, он и другие организаторы были приговорены к смертной
казни через повешение. Однако давление Германии на польские власти в конце
концов спасло им жизнь. Смертный приговор заменили тюрьмой. Немцы после
захвата Польши тут же выпустили Бандеру на свободу. И между двумя группировками
украинских националистов закипела кровавая междоусобная война.
В общении со своими коллегами по нацистской партийной школе я держался
абсолютно уверенно и независимо; ведь я представлял головную часть их
подпольной организации на Украине, в то время как они являлись всего лишь
эмигрантами, существовавшими на немецкие подачки. Я имел право накладывать
вето на их предложения, поскольку выполнял инструкции своего "дяди" ("вуйко").
Если что-то в их высказываниях мне не нравилось, достаточно было просто
сказать: "Буйка не велел!"
Именно таким образом я отверг предложение о моей встрече с полковником
Лахузеном из штаб-квартиры абвера. Вступать в прямые контакты с германской
разведкой было бы рискованно, так как немцы могли попытаться принудить
меня к сотрудничеству. Снова и снова приходилось мне повторять свои возражения
по поводу встречи с кем-либо из абвера.
Однажды, когда мы гуляли с Коновальцем, к нам по дошел уличный фотограф
и сфотографировал нас, передав пленку Коновальцу, заплатившему за это две
марки. Я возмутился. Было ясно, что мое берлинское окружение хочет иметь
фотографию в своем досье, чтобы потом, когда им понадобится, они могли
разыскать меня. Тогда же, на улице, я выразил свой недвусмысленный протест
Коновальцу. Было бы непростительной ошибкой, если такая фотография оказалась
бы в руках у немцев, заявил я ему, нисколько не сомневаясь, что именно
это и было его истинной целью. Коновалец попытался как-то меня успокоить.
По его словам, не было ничего предосудитель ного в том, что какой-то уличный
фотограф, зарабатывающий себе на жизнь, сфотографировал нас вдвоем, прогуливающимися
по берлинской улице.
Позднее я убедился, что был прав. В годы войны СМЕРШ2 захватил двух
лазутчиков в Западной Украине, у одного из них была эта фотография. Когда
его спросили, зачем она ему нужна, он ответил: "Я не имею понятия, кто
этот человек, но мы получили приказ ликвидировать его, если обнаружим".
Я сумел войти в доверие к Коновальцу, передав ему содержимое одного
конфиденциального разговора. Как-то Костарев и еще несколько молодых украинских
националистов, слушателей нацистской партийной школы, стали говорить, что
Коновалец слишком стар, чтобы руководить организацией, и его следует использовать
лишь в качестве декоративной фигуры. Когда они спросили мое мнение, я возмущенно
ответил:
- Да кто вы такие, чтобы предлагать подобное? Наша организация не только
полностью доверяет Коновальцу, но и регулярно получает от него поддержку,
а о вас до моего приезда сюда мы вообще ничего не слышали.
Когда я рассказал об этом Коновальцу, лицо его побледнело. Позже Костарев
был уничтожен. Не думаю, что это случайное совпадение.
В Центре было решено, что, как только я прибуду в Германию, мне следует
проявлять полную самостоятельность и не поддерживать никаких контактов
ни с нашей резидентурой, ни с нелегалами. Коновалец взял меня под свою
опеку и частенько навещал: мы вдвоем брод или по городу. Однажды он даже
повел меня на спектакль в Берлинскую оперу, но в целом развлечений в моей
жизни там было не так уж много. Украинская община была очень бедной, и
о том, чтобы позволить себе какую-либо роскошь, не могло быть и речи. Если
вас приглашали на чай, то сахар принято было приносить с собой. Украинцы,
с которыми я общался, наивно полагали, что могут помочь финансировать ОУН
за счет доходов какой-нибудь гуталиновой фабрики, которой владели их родственники
в Польше. Они буквально жаждали войны Германии с Польшей и СССР как освобождения
из-под ига "национального угнетения".
Коновалец привязался ко мне и даже предложил, чтобы я сопровождал его
в инспекционной поездке в Париж и Вену с целью проверки положения дел в
укра инских эмигрантских кругах, поддерживавших его. У него были деньги,
полученные от немцев, и это позволяло ему играть роль лидера могущественной
организации.
В Париже мы остановились в разных отелях. Во время нашего пребывания
в городе проходила всеобщая забастовка, и все рестораны оказались закрытыми,
так что Коновалец повез меня обедать в... Версаль. Не работало и метро,
и нам пришлось взять такси, кстати, весьма дорогое. Я был под огромным
впечатлением от Парижа и остаюсь его поклонником до сегодняшнего дня.
Центр был осведомлен о том, что мы с Коновальцем намеревались провести
в Париже три недели, и решил воспользоваться этой возможностью, чтобы организовать
мне встречу с моим курьером. Согласно инструкции из Москвы мне надлежало
по возможности выйти на такую встречу в Париже и позднее в Вене. Для этого
я должен был дважды в неделю появляться между пятью и шестью вечера на
углу Плас де Клиши и Бульвара де Клиши. Курьер должен был быть мне лично
известен, но имя его мне не раскрывали - таковы были "правила конспирации",
- им мог оказаться кто угодно. В первое же свое появление на условленном
месте я увидел... собственную жену, одетую по последней моде: она сидела
за столиком кафе на улице и медленно попивала черный кофе. В ту минуту
я был обуреваем самыми разнород ными чувствами. Усилием воли мне удалось
заставить себя удостовериться, что за мной нет никакой слежки, и лишь после
этого я приблизился к Эмме. Мне сразу же стало совершенно ясно: место для
рандеву выбрано крайне неудачно, так как сновавшая вокруг толпа не давала
возможности проверить, есть ли за тобой "хвост" или нет.
Опыт моей работы в Харькове против польской агентуры научил меня,
что почти во всех провалах виноват был неудачный выбор места встречи. Взяв
себя в руки, я на плохом немецком попросил разрешения сесть рядом за столик.
Мы оба были крайне напряжены. Эмма, когда я подсел к ней, осведомилась,
все ли у меня в порядке.
- Хотя ты и потерял в весе, но выглядишь, по-моему, превосходно, -
добавила она с улыбкой. - Да и выбрит на сей раз прекрасно.
Это ее замечание явно намекало на то, что дома, в России, я частенько
брился через день.
Посидев немного за столиком, мы незаметно удалились: это кафе было
чересчур открыто для посторонних глаз. Идя по направлению к бульвару, мы
заметили двух жандармов, явно направлявшихся в нашу сторону. Повинуясь
внутреннему инстинкту, мы тотчас перешли ул ицу, чтобы избежать встречи
с полицией. Теперь, оглядываясь назад, я вижу, насколько это было глупо.
Недорогой отель, в котором остановилась Эмма (вполне подходящий для
студентки, проводящей свои каникулы в Париже), находился всего в нескольких
кварталах от места нашей встречи. Хотя я и был в восторге от встречи с
женой, которую не видел почти год, мне было страшно подвергать ее хотя
бы малейшему риску из-за свидания со мной. Мы обнялись, и я тут же сказал,
чтобы она передала Центру мое требование: ни при каких обстоятельствах
Эмма не должна быть моей связной. Я ведь не относился к числу тех, кто
живет на Западе постоянно, так что с полной уверенностью мог утверждать:
все мои контакты внимательнейшим образом изучаются и анализируются как
разведкой украинских националистов, так и немцами. И если немецкая или
даже французская контрразведка будет иметь основания считать, что Эмма
связана со мной, то ее наверняка схватят и подвергнут допросу с пристрастием.
Вот почему я велел ей немедленно возвращаться в Швейцарию, а оттуда -
домой. Я должен был так поступить, чтобы избавиться от беспокойства за
ее судьбу и чувствовать себя в безопасности. Эмма тут же заверила меня,
что уедет в Берн незамедлительно. Я информировал ее о положении дел в
украинских эмигрантских кругах и о той значительной поддержке, которую
они получали от Германии. Особенно любопытной по казалась ей информация,
касавшаяся раздоров внутри украинской организации: я рассказал Эмме о своей
предполагавшейся поездке с Коновальцем в Вену и убедительно просил ее не
появляться там в качестве курьера возле Шенбруннского дворца - места
предполагавшейся встречи.
Во время нашего пребывания в Париже Коновалец пригласил меня посетить
вместе с ним могилу Петлюры, после разгрома частями Красной Армии бежавшего
в сто лицу Франции, где в 1926 году он и был убит. Коновалец боготворил
этого человека, называя его "нашим знаменем и самым любимым вождем". Он
говорил, что память о Петлюре должна быть сохранена. Мне было приятно,
что Коновалец берет меня с собой, но одна мысль не давала покоя, "а могилу
во время посещения положено класть цветы. Между тем мой кошелек был пуст,
а напоминать о таких мелочах Коновальцу я не считал для себя возможным.
Это было бы просто бестактно по отношению к человеку, занимавшему столь
высокое положение, хотя, по существу, заботиться о цветах в данном случае
надлежало ему, а не мне. Что делать? Всю дорогу до кладбища меня продолжала
терзать эта мысль.
Мы прошли через все кладбище и остановились перед скромным надгробием
на могиле Петлюры. Коновалец перекрестился - я последовал его примеру.
Некоторое время мы стояли молча, затем я вытащил из кармана носовой платок
и завернул в него горсть земли с могилы.
- Что ты делаешь?! - воскликнул Коновалец.
- Эту землю с могилы Петлюры отвезу на Украину, - ответил я, - мы в
его память посадим дерево и будем за ним ухаживать.
Коновалец был в восторге. Он обнял меня, поцеловал и горячо похвалил
за прекрасную идею. В результате наша дружба и его доверие ко мне еще более
укрепились.
Коновалец рассказал мне, что один из его помощников, Грибивский, подозревается
в сотрудничестве с чехословацкой контрразведкой, и попросил, чтобы я встретился
с ним и попытался его прощупать. После убийства в Варшаве генерала Перацкого
украинскими националистами чехи оперативно, за один день, захватили все
явки украинской организации в Праге и забрали многие досье, находившиеся
в ведении Грибивского. Эту историю я уже знал. Мой близкий друг и коллега
Каминский, бывший за два года до меня в Германии в качестве нелегала, пытался
завербовать Грибивского, якобы от имени словацкой полиции, для работы осведомителем,
хотя на самом деле речь шла о работе на нас. Грибивский, со своей стороны,
предполагал захватить Каминского во время назначенной встречи, но тот,
увидев слежку, избежал ловушки, вовремя успев вскочить в проходивший
трамвай. Коновалец совершенно правильно подозревал, что Каминский является
вовсе не словацким, а советским агентом, и я, зная это, решительно возражал
против моей встречи с Грибивским, заявив, что его, возможно, контролируют
большевики (в конце концов он мог специально сделать вид, что не сумел
захватить Каминского), а поэтому контакты с ним могут засветить меня и
привести к провалу моей миссии здесь.
После нашего приезда в Вену я отправился на заранее определенное место
встречи, где застал моего куратора и наставника по работе в Москве Зубова.
Это былопыт ный разведчик, и я всегда стремился получить от него как можно
больше знаний. Я подробно информировал его о деятельности Коновальца и
сообщил, что назавтра намечен наш поход в оперу. Зубову удалось купить
билет на тот же спектакль - он сидел прямо за нами и мог слышать все, о
чем мы разговаривали с моим спутником. Выходя из театра, я нарочно налетел
на Зубова в толпе зрителей и даже извинился за то, что толкнул его. В
сущности, это была глупая детская выходка.
Из Вены я возвратился в Берлин, где в течение нескольких месяцев шли
бесполезные переговоры о возможном развертывании сил подполья на Украине
в случае начала войны. В этот период я дважды ездил из Германии в Париж,
встречаясь там с лидерами украинского правительства в изгнании. Коновалец
предостерег меня в отношении этих людей: по его словам, их не следовало
воспринимать серьезно, поскольку в реальной действительности все будут
решать не эти господа, протиравшие штаны в парижских кафе, а его военная
организация.
Тем временем мой "дядя", Лебедь, используя свои связи, прислал через
Финляндию распоряжение о моем возвращении на Украину, где меня должны были
оформить радистом на советское судно, регулярно заходившее в иностранные
порты. Это давало бы мне возможность поддерживать постоянную связь между
подпольем ОУН на Украине и националистическими организациями за рубежом.
Коновальцу идея пришлась по душе, и он согласился с моим возвращением
в Советский Союз.
С фальшивыми документами в сопровождении Сушка, заместителя Коновальца
(Коновалец хотел убедиться, что я благополучно пересек границу), через
Финляндию я добрался до советско-финской границы. Сушка привел меня туда,
где, казалось, можно было безопасно перейти границу, проходившую здесь
по болоту. Тем не менее, как только я приблизился к самой границе, меня
перехватил финский пограничный патруль. Я был арестован и посажен в тюрьму
в Хельсинки. Там меня допрашивали в течение месяца. Я объяснял им, что
являюсь украинским националистом и стремлюсь возвратиться в Советский
Союз, выполняя приказ своей организации.
Весь этот месяц атмосфера в Центре была весьма напряженной, поскольку
Зоя Рыбкина сообщила из Хельсинки о моем возвращении. Чтобы узнать, что
со мной произошло, на границу выехали Зубов и Шпигельглас. Все считали,
что скорее всего меня ликвидировал Сушка. По истечении трех недель после
моего ареста официальному украинскому представителю в Хельсинки Полуведько
поступил запрос от финской полиции и офицеров абвера о некоем украинце,
пытавшемся пробраться в Советский Союз. Между абвером и финской разведкой
существовало соглашение о контроле над советской границей - любые перебежчики
проверялись ими совместно. В конце концов меня передали Полуведько, который
сопровождал меня до Таллина. Там мне выдали еще один фальшивый литовский
паспорт, а в советском консульстве оформили краткосрочную туристическую
визу для поезд ки в Ленинград. На сей раз с пересечением границы не было
никаких проблем: пограничник проштемпелевал мой паспорт, а затем мне удалось
улизнуть от интуристского гида, ожидавшего меня в Ленинграде. Уверен, что
это вызвало настоящий переполох в отделении Интуриста и милиция наверняка
была поставлена на ноги, чтобы разыскать пропавшего в городе литовского
туриста.
Успешная командировка в Западную Европу изменила мое положение в разведке.
О результатах работы было доложено Сталину и Косиору, секретарю ЦК
Коммунистической партии Украины, а также Петровскому, председателю Верховного
Совета республики. В кабинете Слуцкого, где я докладывал в деталях о своей
поездке, меня представили двум людям: один из них был Серебрянский, начальник
Особой группы при наркоме внутренних дел - самостоятельного и в то время
мне неизвестного Центра закордонной разведки органов безопасности, - а
другой, по-моему, Васильев, сотрудник секретариата Сталина. Ни того, ни
другого я прежде не знал.
Позднее меня наградили орденом Красного Знамени, который вручил мне
глава государства М.И.Калинин. Вместе со мной в Кремле орден Красного Знамени
получил и Зарубин, только что возвратившийся из нелегальной поездки в
Западную Европу, почти в то же самое время, что и я. Мы встретились с ним
тогда в первый раз. Позднее мы сблизились, и эта дружба продолжалась всю
жизнь, хотя он был значительно старше меня.
Во время дружеского ужина в честь Зарубина и меня на квартире Слуцкого
мне пришлось выпить - второй раз в жизни - стопку водки. Впервые это случилось
в Одессе, когда мне было пятнадцать лет. Хотя я и был физически здоровым
человеком, врачи определили, что мне противопоказаны алкогольные напитки
крепостью выше двенадцати градусов. Однако Слуцкий и Шпигельглас приказали
принять "норму" за боевой орден, и на следующий день я лежал пластом. Реакция
организма была ужасной: нестерпимая головная боль и рвота.
Весь 1937-й и часть 1938 года я неоднократно выезжал на Запад в качестве
курьера. Крышей для меня служила должность радиста на грузовом-судне.
Встретившись с Коновальцем, я ужаснулся, услышав, что ОУН передала немцам дезинформацию
о том, что ряд командиров Красной Армии из числа украинцев - Федько,
Дубовой и др. (позднее все они были ликвидированы Сталиным) - выражали
свои симпатии делу украинских националистов. Люди Коновальца выдумывали
подобные истории, чтобы произвести впечатление на немцев и получить от
них как можно больше денег. Позднее мне довелось прочесть в украинской
эмигрантской прессе, что такие красные командиры, как Дубовой, Федько и
ряд других, делили якобы свою лояльность между советской властью и украинским
национализмом. Коновалец решился сообщить мне об этом, поскольку знал,
что как организатор украинского подполья я смогу узнать правду.
Когда в 1937 году я сообщил об этом Шпигельгласу, он высказал предположение,
что контакты Дубового и других командиров с украинскими националистами
и немцами не были невозможными. Думаю, что Шпигельглас просто хотел прикрыть
меня на случай, если бы я передал эту неприятную для нашего руководства
информацию - ведь судьба этих командиров уже была предрешена.
