В 1943 году, как пишет один из участников операции нашей разведки по
атомной проблеме Феклисов, в очерке "Героический подвиг Клауса Фукса" (Военно-исторический
журнал, 1990, v 12; 1991, v 1), Оппенгеймер предложил включить Клауса Фукса
в состав группы английских специалистов, прибывавшей в Лос-Аламос для участия
в работе над атомной бомбой.
В 1933 году немецкий коммунист Фукс вынужден был искать убежище в Англии.
Получив в Бристольском университете образование, он продолжал работать
там как физик. В 1941 году Фукс сообщил о своем участии в атомных исследованиях
видному деятелю коммунистического и рабочего движения Юргену Кучинскому.
Кучинский проинформировал нашего посла в Англии Майского. Майский был в
натянутых отношениях с резидентом НКВД в Лондоне Горским и поэтому поручил
военному атташе Кремеру войти в контакт с Фуксом. Фукс сначала встречался
с Урсулой Кучински ("Соня"), агентом военной разведки, одним из организаторов
сети "Красная капелла".
Фукс перед отъездом в США был проинструктирован об условиях возобновления
связи с ним. В США Фукс должен был в общении с американскими коллегами
подчеркнуть, что он единственный человек в группе английских специалистов,
которому грозил немецкий концлагерь. По этой причине Фукс пользовался абсолютным
доверием Оппенгеймера и по его указанию получил доступ к материалам, к
которым не имел формально никакого отношения. Оппенгеймеру приходилось
вступать в острый конфликт с генералом Гровсом, который категорически возражал,
чтобы до сведения английских ученых доводилась обобщенная информация по
результатам исследований и экспериментов (нас информировал об этом Фукс).
Кстати, английские власти и разведка также поставили перед своими специалистами
задачу по сбору всей информации по атомной бомбе, поскольку американцы
не собирались делиться с ними атомными секретами.
Возможно, была еще одна причина, по которой Оппенгеймер пригласил Фукса
в Лос-Аламос, а позднее - в Центр научных исследований в Принстоне. Может
быть, Оппенгеймер знал, что Фукс не останется после войны в Америке. Я
помню, что в агентурных материалах зафиксированы его слова: информация
должна передаваться теми, кто по личным обстоятельствам покинет Лос-Аламос
и страну после окончания работы по атомной бомбе. Кроме того, Оппенгеймер
имел основания предполагать, что Фукс связан с коммунистами, и это тоже
могло сыграть свою роль.
Лиза Зарубина восстановила связь с двумя глубоко законспирированными
агентами, польскими евреями, на западном побережье. Они были легализованы
Эйтингоном в начале 30-х годов во время его краткой нелегальной командировки
в США. Первоначально планировалось, что эти агенты осядут в Калифорнии
с целью организации диверсий на транспортных судах, вывозящих в Японию
стратегическое сырье (уголь, нефть, металл) в случае военного конфликта
между СССР и Японией. Более десяти лет эти агенты не привлекались к активным
действиям.
Один из них был зубной врач (кодовое имя "Шахматист"), получивший французский
медицинский диплом в конце 20-х годов. Его обучение оплатило ГПУ. Жене
зубного врача удалось установить дружеские отношения с семьей Оппенгеймера.
Так была создана конспиративная связь с семейством Оппенгеймера и его ближайшим
окружением, выпавшая из поля зрения американской контрразведки. Насколько
я помню, ФБР не знало и о конспиративных контактах Зарубиной. Только в
1946 году в связи с другими разоблачениями ФБР твердо установило, что Зарубина
была сотрудницей советской разведки, но она уже находилась в Москве.
Таким образом, Семенов и Лиза Зарубина создали систему надежных связей,
а Квасников и Яцков под руководством Овакимяна обеспечили бесперебойную
передачу информации по атомному оружию на заключительном этапе работ в
Лос-Аламосе в 1945 году.
Надо отметить, что ознакомление наших ученых с научными трудами разработчиков
американского атомного оружия - Оппенгеймсра, Ферми, Сциларда - имело важное
значение для широкого развертывания у нас работ по атомной бомбе. Хочу
подчеркнуть, что эта информация поступала к нам конспиративным путем с
их ведома. Насколько я помню, так через "Роберта" и "Директора резервации",
как именовался в нашей переписке Лос-Аламос, мы получили пять секретных
обобщенных докладов о ходе работ по созданию атомной бомбы. Подобный материал
был направлен не только нам, но и шведским ученым. По нашим разведданным,
насколько я помню, шведское правительство располагало детальной информацией
по атомной бомбе в 1945-1946 годах. Шведы отказались от создания собственного
ядерного оружия из-за колоссальных затрат. Но тот факт, что они имели достаточно
данных, чтобы принять решение по этому вопросу, позволяет сделать вывод:
шведы получали, как и мы, информацию по атомной бомбе, в частности, и от
Бора после того, как он покинул Лос-Аламос.
Мы знали, что военные эксперты и специалисты по взрывчатым веществам
играют ведущую роль в развитии работ по атомной бомбе в Америке. В свою
очередь, и мы приняли решение, учитывая американский опыт, назначить крупного
специалиста по производству взрывчатых веществ, видного организатора военной
промышленности Ванникова ответственным за инженерное и административное
обеспечение нашего атомного проекта. Ванников сыграл в работах по атомной
бомбе в СССР ту же роль, что и генерал Гровс в США.
Мы были не только проинформированы о технических разработках американской
атомной программы, но знали и о внутренних чисто человеческих конфликтах
и соперничестве между учеными и специалистами, работавшими в Лос-Аламосе,
о напряженных отношениях ученых с генералом Гровсом - директором проекта.
В особенности мы отметили информацию о серьезных разногласиях генерала
Гровса и Сциларда. Гровс был в ярости от академического стиля научной работы
Сциларда и его отказа подчиняться режиму секретности и военной дисциплине.
Борьба с генералом стала своеобразным хобби Сциларда. Гровс не доверял
ему и считал рискованным его участие в проекте. Он даже пытался отстранить
его от работы, несмотря на громадный вклад Сциларда в осуществление первой
в мире цепной ядерной реакции урана.
Оппенгеймер, по словам Хейфеца, был человеком широкого мышления, который
предвидел как колоссальные, возможности, так и опасности использования
атомной энергии в мирных и военных целях. Мы знали, что он останется влиятельной
фигурой в Америке после войны, и поэтому нам необходимо было тщательно
скрыть контакты с ним и его ближайшим окружением. Мы понимали, что подход
к Оппенгеймеру и другим видным ученым должен базироваться на установлении
дружеских связей, а не на агентурном сотрудничестве, и нашей задачей было
использовать то обстоятельство, что Оппенгеймер, Бор и Ферми были убежденными
противниками насилия. Они считали, что ядерную войну можно предотвратить
путем создания баланса сил в мире на основе равного доступа сторон к секретам
атомной энергии, что, по их мнению, могло коренным образом повлиять на
мировую политику и изменить ход истории.
В разведывательной работе разграничение между полезными связями, знакомствами
и доверительными отношениями весьма условно. В служебных документах употребляется
специальный термин - агентурная разведка, что означает получение материалов
на основе работы агентов и офицеров разведки, действующих под прикрытием
какой-либо официальной должности. Однако ценнейшая информация зачастую
поступает от источника, который не является агентом, взявшим на себя формальные
обязательства по сотрудничеству с разведкой и получающим за это деньги.
В оперативных документах этот источник информации все равно рассматривается
в качестве агентурного, поскольку выход на него базируется на контактах
и связях с агентами или доверенными лицами из близкой к нему среды.
Я был поражен, что мировоззрение многих виднейших западных физиков
и наших ученых совпадает. Как я уже писал, Вернадский в 1943 году вполне
искренно предлагал Сталину просить американское и английское правительства
поделиться с нами информацией об атомных исследованиях и вместе с западными
учеными работать над созданием атомной бомбы. Таких же взглядов придерживались
Иоффе, Капица, Нильс Бор.
Бор после бесед с Оппенгеймером, очевидно, знавший об утечке информации
к советским и шведским ученым, встречался с президентом Рузвельтом и пытался
убедить его в необходимости поделиться с русскими секретами Манхэттенского
проекта, чтобы ускорить работы по созданию бомбы. Наши источники в Англии
сообщили, что Бор не только делал это предложение президенту Рузвельту,
но, якобы по его поручению, вернулся в Англию и пытался убедить английское
правительство в необходимости такого шага. Черчилль пришел в ужас от этого
предложения и распорядился, чтобы были приняты меры для предотвращения
контактов Бора с русскими.
Супруги Зарубины, несмотря на достигнутые результаты в работе, недолго
прожили в Вашингтоне. И произошло это не по их вине и не из-за активности
ФБР. Один из подчиненных Зарубина, сотрудник резидентуры НКВД в посольстве
подполковник Миронов, направил письмо Сталину, в котором обвинял Зарубина
в сотрудничестве с американскими спецслужбами. Миронов в письме указал
- он следил за Зарубиным - даты и часы встреч Зарубина с агентами и источниками
информации, назвав их контактами с представителями ФБР. Для проверки выдвинутых
обвинений Зарубины были отозваны в Москву. Проверка заняла почти полгода.
Было установлено, что все встречи санкционировались Центром и ценная информация,
полученная Зарубиным, не бросала на него и тени подозрений в сотрудничестве
с ФБР. Миронов был отозван из Вашингтона и арестован по обвинению в клевете.
Однако когда он предстал перед судом, выяснилось, что он болен шизофренией.
Его уволили со службы и поместили в больницу.
В 1943 году в Центре было принято решение строить контакты с учеными-атомщиками
с использованием нелегальных каналов. Непосредственное руководство действиями
нелегалов было возложено на нашего резидента в Мексике Василевского. После
отъезда Зарубиных Василевский руководил сетью агентов из Мехико, иногда
посещая Вашингтон, но долго там не задерживался, чтобы не привлекать внимания
американской контрразведки. Было решено свести к минимуму использование
опорных пунктов резидентуры в Вашингтоне.
Я вспоминаю, что Василевский рассказывал мне, как в 1944 году он приехал
в Вашингтон и, в частности, должен был передать в Центр материалы, полученные
от Ферми, но, к своему ужасу, узнал, что шифровальщик отсутствует. На следующий
день американская полиция доставила шифровальщика в посольство, подобрав
в одном из баров, где он напился до бесчувствия. Василевский немедленно
принял решение не использовать посольство в Вашингтоне для передачи особо
важных сообщений. В 1945 году за успешную работу в разработке линии Ферми
в США Василевский был назначен моим заместителем по отделу "С". Почти два
года он возглавлял отдел научно-технической разведки в НКВД, а потом в
Комитете информации - нашем центральном разведывательном ведомстве, существовавшем
с 1947 по 1951 год. Василевский был уволен из органов безопасности в 1948
году - стал одной из первых жертв начавшейся антисемитской кампании. В
апреле-июне 1953 года он начал вновь работать в аппарате, но его опять
уволили - теперь уже по сокращению штатов как "подозрительного" человека.
Умер Василевский в 1979 году.
Описание конструкции первой атомной бомбы стало известно нам в январе
1945 года. Наша резидентура в США сообщила, что американцам потребуется
минимум один год и максимум пять лет для создания существенного арсенала
атомного оружия. В этом сообщении также говорилось, что взрыв первых двух
бомб, возможно, будет произведен через 2-3 месяца.
В это время наша разведка активизировалась, и мы получили значительную
информацию о Манхэттенском проекте и о планах использования месторождений
урановой руды в Бельгийском Конго, Чехословакии, Австралии и на острове
Мадагаскар. Агентам военной разведки удалось проникнуть в канадскую фирму,
создавшую специальную корпорацию по разработке урановой руды. Примерно
в это же время сотрудничавший с нами начальник разведки чехословацкого
правительства в Лондоне Моравец проинформировал нас, что английские и американские
спецслужбы проявили большой интерес к разработке урановых месторождений
в Судетских горах. Он получил доступ к материалам англо-чешских переговоров
по вопросу эксплуатации месторождений урана в послевоенный период.
По мере приближения окончания войны в Советском Союзе начали предпринимать
первые шаги по геологическому поиску урановой руды.
В феврале 1945 года нами была получена информация и захвачены немецкие
документы о высококачественных запасах урана в районе Бухово - в Родопских
горах. Мы обратились к Димитрову, в то время уже главе болгарского правительства,
и болгарские власти оказали нам содействие в разработке месторождений урана.
Было создано советско-болгарское горное общество, видную роль в котором
играл Щорс - сотрудник нашей разведки, горный инженер по образованию.
Урановая руда из Бухово была нами использована при пуске первого атомного
реактора. В Судетских горах в Чехословакии урановая руда оказалась более
низкого качества, но тоже использовалась нами. Мы скрывали эти работы от
американцев и англичан. Для координации наших разведывательных и контрразведывательных
мероприятий в Чехословакию был направлен опытный работник разведки, бывший
резидент в Италии Рогатнев.
Поставкам болгарского урана, ввиду более высокого его качества, уделялось
исключительное внимание. Димитров лично следил за урановыми разработками.
Мы направили в Болгарию более трехсот горных инженеров, срочно отозвав
их из армии; район Бухово охранялся внутренними войсками НКВД. Однако вскоре
через агентуру нам стало известно, что американские спецслужбы готовят
диверсионные акты с целью сорвать поставки урана в Советский Союз и одновременно
выявить подлинный размах работ, чтобы определить сроки создания ядерного
оружия в СССР. Американцы даже пытались организовать похищение Щорса. Мы
приняли контрмеры: Эйтингон занялся перевербовкой американских разведчиков
и их жен, задержанных при содействии нашей агентуры из местных турок вблизи
урановых месторождений, но успеха не достиг.
Из Бухово поступало примерно полторы тонны урановой руды в неделю.
Наша разведка обеспечила работавших на урановых рудниках американскими
инструк циями и методикой по технике добычи урана и его учету.
В 1946 году в СССР были открыты и сразу же стали разрабатываться крупные
месторождения урана более высокого качества. Однако интенсивные работы
в Бухово продолжались: мы хотели создать у американцев впечатление, что
болгарский уран нам крайне необходим. Подписанное Завенягиным, заместителем
Берии, соглашение с правительством Болгарии о разработках и поставках урана,
дезинформационные мероприятия, организованные Эйтингоном и группой офицеров,
подтверждали важность для нас этих урановых разработок.
В марте 1945 года мы направили на имя Берии обобщенный доклад об успешном
развитии работ в США по созданию атомной бомбы. В этом докладе детально
описывались американские центры, в частности лаборатория в Лос-Аламосе,
заводы в Ок-Ридже, давалась подробная характеристика деятельности американской
фирмы "Келекс", дочерней компании "Келлок" в Нью-Йорке, отмечались работы
по атомной бомбе, проводимые крупнейшими фирмами США "Джоунс констракшн",
"Дюпон", "Юнион карбайт", "Кемикл кампани" и другими. В докладе указывалось,
что американское правительство затратило 2 миллиарда долларов на разработку
и производство атомного оружия и что в общей сложности в проекте занято
более ста тридцати тысяч человек.
Кроме того, агентура сообщала о строго ограниченном круге лиц, которым
было известно назначение проводимых работ; о допуске к таким данным правительственных
чиновников только по личному разрешению президента США; о создании в рамках
проекта собственной контрразведки, полиции и иных служб; об изъятии из
библиотек США всех ранее открытых публикаций по исследованиям в области
атомной энергии; о замене настоящих фамилий ученых и специалистов, имевших
непосредственное отношение к работам в таких атомных центрах, как Лос-Аламос,
Ок-Ридж, Хэнфорд, псевдонимами; о физической охране ответственных лиц,
а также о других подобных мероприятиях.
В апреле 1945 года Курчатов получил от нас очень ценный материал по
характеристикам ядерного взрывного устройства, методе активации атомной
бомбы и электромагнитному методу разделения изотопов урана. Этот материал
был настолько важен, что уже на следующий день органы разведки получили
его оценку.
Курчатов направил Сталину доклад, построенный на основе разведданных,
о перспективах использования атомной энергии и необходимости проведения
широких мероприятий по созданию атомной бомбы.
Через 12 дней после сборки первой атомной бомбы в Лос-Аламосе мы получили
описание ее устройства из Вашингтона и Нью-Йорка. Первая телеграмма поступила
в Центр 13 июня, вторая - 4 июля 1945 года. Кстати, пять лет спустя эти
телеграммы, возможно, были расшифрованы американцами и послужили основанием
для давления на Фукса, чтобы он признался в шпионаже. Я, однако, не могу
полностью поверить в это, хотя подтверждаю, что источники, указанные в
телеграммах, "Чарльз" и "Млад" - это Фукс и Понтекорво.
Мы доложили Берии, что два источника, не связанные друг с другом, сообщили
о предстоящем испытании ядерного устройства.
После атомной бомбардировки Хиросимы и Нагасаки наши работы по созданию
атомной бомбы приобрели широкий размах. В это время мы получили из США
особенно ценные материалы.
Детальный доклад фукса ("Чарльз") был доставлен диппочтой после того,
как он встретился 19 сентября со своим курьером Гарри Голдом. Доклад содержал
тридцать три страницы текста с описанием конструкции атомной бомбы. Позднее
мы получили дополнительное сообщение по устройству атомной бомбы через
каналы связи от Понтекорво ("Млад"), которое передала Лона Коэн. Не помню,
чье описание бомбы было более подробным. Но сходство было поразительным.
Мне кажется, что в материалах содержалось подробное изложение главы доклада
правительству и Конгрессу США по устройству атомной бомбы, которая по соображениям
секретности была опущена в официальной публикации, - докладе комиссии Смита,
опубликованном 12 августа 1945 года. Мы знали, что Оппенгеймер и генерал
Гровс редактировали этот доклад. Фукс сообщил, что Оппенгеймер отказался
подписать доклад, опубликованный комиссией, поскольку, как он считал, в
нем была дезинформация, направленная на то, чтобы задержать атомные исследования
в других странах.
Среди материалов, которые мы получили в сентябре-октябре 1945 года,
были некоторые разделы доклада, не попавшие в отчет комиссии Смита и фотографии
помещений заводов в Ок-Ридже. Они были особенно ценными, поскольку мы также
приступили к строительству предприятий и форсировали работы по созданию
первого атомного реактора. Я припоминаю, что двенадцатистраничная справка-доклад,
составленная Семеновым, по устройству атомной бомбы была подписана Василевским
и направлена Берии и Сталину. Этот документ фактически лег в основу программы
всех работ на следующие 3-4 года.
Качество и объем полученной информации от источников в США и Англии
был весьма важен для организации и развития нашей атомной программы. Подробные
доклады, содержащие данные об эксплуатации первых атомных реакторов, спецификации
по производству урановой и плутониевой бомбы сыграли важную роль в ускорении
наших работ. Ценными были данные о конструкции системы фокусирующих взрывных
линз и размерах критической массы урана и плутония для взрыва ядерного
устройства; о сформулированном Фуксом принципе имплозии - сфокусированном
взрыве вовнутрь; данные о плутонии-240, детонаторном устройстве, времени
и последовательности операций по производству и сборке бомбы и способе
приведения в действие содержащегося в ней инициатора. Были получены данные
о строительстве заводов по очистке и разделению изотопов урана, что значительно
сокращало время на переработку урановой руды, а также дневниковые записи
о первом испытательном взрыве атомной бомбы в США в июле 1945 года.
После атомной бомбардировки американцами Хиросимы и Нагасаки Политбюро
и ГКО (Государственный Комитет Обороны) 20 августа 1945 года приняли решение
о кардинальной реорганизации работы по атомной энергии - проблеме N 1.
Для этого был создан Спецкомитет правительства с чрезвычайными полномочиями.
Берия как член Политбюро и заместитель председателя ГКО был назначен его
председателем, Первухин - заместителем, генерал Махн╦в - секретарем.
В комитет входили члены Политбюро - Маленков (секретарь ЦК ВКП(б) по
кадрам), Вознесенский (председатель Госплана); академики Курчатов и Капица;
нарком боеприпасов Ванников, заместитель наркома внутренних дел Завенягин.
Рабочим аппаратом комитета было специально созданное 1-е главное управление
при Совете Народных Комиссаров СССР. Начальником управления был назначен
Ванников, Завенягин стал его первым заместителем. При Спецкомитете был
научно-технический совет, его председатель - Ванников, заместитель председателя
- Иоффе. Отдел "С", который я возглавлял в НКВД-НКГБ, был рабочим аппаратом
так называемого 2-го бюро комитета.
Сталин предложил, чтобы Иоффе и Капица стали членами Спецкомитета по
проблеме N 1. Однако Иоффе отказался, ссылаясь на свой преклонный возраст.
Он сказал, что будет более полезен в научно-техническом совете. Именно
Иоффе рекомендовал назначить профессора Курчатова на должность научного
руководителя атомной программы.
Участвуя в заседаниях Спецкомитета, я впервые осознал, какое важное
значение имели личные отношения членов правительства, их амбиции в принятии
важных государственных решений. Наркомы, члены этого комитета, стремились
во что бы то ни стало утвердить свое положение и позиции. Очень часто возникали
жаркие споры и нелицеприятные объяснения. Берия выступал в качестве арбитра
и добивался безусловного неукоснительного выполнения всех директив руководства.
Я поддерживал дружеские отношения и с Иоффе, и с Капицей. По предложению
Берии я подарил Капице охотничье ружье. Капица как-то посетовал, что у
него сохранился в плохом состоянии лишь один экземпляр книги о русских
инженерах, написанный его тестем - академиком Крыловым, крупнейшим инженером-кораблестроителем.
Я прибег к услугам специальной правительственной типографии - книгу напечатали
в двух экземплярах на отличной бумаге. Капица послал один экземпляр Сталину,
надеясь попасть к нему на прием.
Мне пришлось наблюдать растущее соперничество между Капицей и Курчатовым
на заседаниях Спецкомитета. Капица был выдающейся личностью, прекрасным
тактиком и стратегом, крупнейшим организатором науки. Часто научные выступления
он комментировал с большим чувством юмора. Я помню, что одно заседание
Спецкомитета в 1945 году проходило в часы трансляции из Лондона футбольного
матча между нашей командой и английской. Члены Политбюро и правительства
были шокированы, когда Капица предложил прервать заседание и послушать
матч. Возникла неловкая пауза, но Берия, ценивший юмор, к всеобщему изумлению,
объявил перерыв. Напряжение спало. А затем настроение присутствующих поднялось,
поскольку наша команда победила.
Капица, сыгравший важную рол^ в инициировании наших работ по атомной
проблеме и установлении контактов с западными учеными, в частности, Терлецкого
с Бором, естественно, претендовал на самостоятельное и руководящее положение
в реализации атомного проекта. Но вскоре отношения между Капицей, Берией
и Вознесенским испортились. Капица предложил, чтобы Курчатов консультировался
с ним по оценке результатов работ и выводов, прежде чем докладывать на
заседаниях Спецкомитета. Первухин поддержал Капицу, но Берия и Вознесенский
не согласились. Берия потребовал, чтобы Капица и Курчатов вносили в правительство
альтернативные предложения. Более того, Берия предложил Капице на базе
своего института продублировать рад экспериментов Курчатова.
Капица был возмущен и утверждал, что такая переориентация его института
будет означать фактическое свертывание работ по теоретической физике в
Советском Союзе. Точно не помню, но, по-моему, месяц спустя, в октябре
1945 года, Капица обратился к Берии и Вознесенскому за объяснением, почему
с ним не проконсультировались, когда принимали решение о создании новых
учебных институтов по подготовке специалистов в области ядерной физики
вне Академии наук - Инженерно-физического (МИФИ) и Физико-технического
(МФТИ).
Капица написал Сталину, что Берия и Вознесенский не прислушиваются
к мнению ученых, что только ученым можно доверить руководство атомным проектом.
После неудачных попыток добиться от Сталина поддержки в этом конфликте
Капица вскоре был выведен из состава Спецкомитета. Его оставили в покое,
но лишили доступа к атомным разработкам.
Спецкомитет по атомной проблеме обладал чрезвычайными полномочиями
по мобилизации сил любых ресурсов и резервов для создания атомной бомбы.
На практике это означало, что когда в Сибири стали строиться заводы по
переработке урановой руды, пришлось сильно ограничить электроснабжением
рад предприятий. Я вспоминаю яростные споры и. нецензурную брань членов
комитета Первухина и Вознесенского, когда обсуждался вопрос о том, за какими
предприятиями сохранить в полном объеме потребление электроэнергии. Для
меня было совершенно неожиданным, что Первухин, защищая предприятия курируемой
им химической промышленности, нападал на Вознесенского, члена Политбюро,
старшего по положению.
В первый послевоенный год разведывательные операции по атомной проблеме
пользовались особым приоритетом. В декабре 1945 года Берия оставил пост
наркома внутренних дел и переехал с Лубянки в Кремль, в кабинет заместителя
Председателя Совета Народных Комиссаров. Заседания Спецкомитета по атомной
проблеме также стали проходить в Кремле, а не в НКВД. Как начальник 2-го
бюро комитета, сотрудник аппарата правительства, я получил постоянный пропуск
на вход в Кремль в любое время.
Заседания Спецкомитета обычно проходили в кабинете Берии. Это были
жаркие дискуссии. Помимо острых споров о распределении электроэнергии,
Первухин продолжал свои нападки на Вознесенского, требуя увеличения фондов
цветных металлов для нужд предприятий химической промышленности, занятых
в производстве ядерного топлива. Меня удивляли взаимные претензии членов
правительства. Берия вмешивался в эти споры, призывая Первухина и Вознесенского
к порядку. И я впервые увидел, что все в этом особом правительственном
органе считали себя равными по служебному положению независимо от того,
кто из них был членом ЦК или Политбюро.
Я сохранил вплоть до своего ареста хорошие отношения с Ванниковым и
секретарем комитета генералом Махн╦вым. Они были блестящими знатоками нашей
промышленности, могли безошибочно указать, какому заводу можно поручить
выполнение заказов по атомному проекту.
Я часто заходил в кабинет Махн╦ва. Его почему-то считают генералом
НКВД, но это не так. Прекрасный организатор производства боеприпасов и
работ по атомной бомбе, он никогда не служил в органах госбезопасности.
Махн╦ва очень интересовала информация о работе американских промышленных
предприятий и фирм, участвовавших в атомной программе. Зачастую мы получали
эту информацию из открытых источников, по линии ТАСС и регулярно составляли
обзоры экономических показателей и технологического потенциала, почерпнутые
из научно-технических журналов об американских фирмах, занятых отдельными
заказами правительства в связи с созданием атомной бомбы.
Только тогда я понял, какой большой интерес и внимание к экономическим
вопросам и развитию промышленности проявлял Берия. Я узнал, что Берия как
заместитель председателя ГКО в годы войны отвечал не только за деятельность
спецслужб, но и за производство вооружения и боеприпасов, работу топливно-энергетического
комплекса. В особенности его интересовали вопросы добычи и переработки
нефти. В кабинете Берии стояли макеты нефтеперерабатывающих заводов. По
его инициативе Ванников, Устинов и Байбаков (им не было еще 40 лет) были
выдвинуты на высокие посты наркомов производства боеприпасов, вооружения
и нефтяной промышленности.
Участие в заседаниях под председательством Берии открыло новый, неизвестный
мне мир. Я знал, что разведка имела важное значение во внешней политике,
обеспечении безопасности страны, но не меньшее значение имело восстановления
народного хозяйства и создание атомной бомбы. До сих пор я вспоминаю наших
талантливых организаторов промышленности и директоров заводов, участвовавших
в решении сложнейших организационных и технических вопросов. Выработка
этих решений оказалась гораздо интересней, чем руководство агентурной сетью
в мирное время. Хозяйственная деятельность позволяла людям проявлять таланты
и способности в решении таких проблем, как преодоление нехватки ресурсов,
срывы поставок оборудования и материалов. Организовать слаженную работу
многих производственных отраслей промышленности для реализации атомной
программы было делом не менее сложным, чем успешное проведение разведывательно-диверсионных
операций в годы войны.
Берия, грубый и жестокий в общении с подчиненными, мог быть внимательным,
учтивым и оказывать каждодневную поддержку людям, занятым важной работой,
защищал этих людей от всевозможных интриг органов НКВД или же партийных
инстанций. Он всегда предупреждал руководителей предприятий о их личной
ответственности за неукоснительное выполнение задания, и у него была уникальная
способность внушать людям как чувство страха, так и воодушевлять на работу.
Естественно, для директоров промышленных предприятий его личность во многом
отождествлялась с могуществом органов госбезопасности. Мне кажется, что
вначале у людей превалировал страх. Но постепенно у работавших с ним несколько
лет чувство страха исчезало и приходила уверенность, что Берия будет поддерживать
их, если они успешно выполняют важнейшие народнохозяйственные задачи. Берия
часто поощрял в интересах дела свободу действий крупных хозяйственников
в решении сложных вопросов. Мне кажется, что он взял эти качества у Сталина
- жесткий контроль, исключительно высокая требовательность и вместе с тем
умение создать атмосферу уверенности у руководителя, что в случае успешного
выполнения поставленной задачи поддержка ему обеспечена.
Осенью 1945 года в нашей программе работ над атомной бомбой наступил
критический момент. Надо было приступать к созданию первого советского
атомного реактора. Однако ученые не были едины в оценке представленных
разведкой материалов, так как информация была противоречивой. Американцы
использовали два типа реакторов: графитный и работавший на тяжелой воде.
Возник огромный риск в использовании добытых военной разведкой образцов
урана-235. Следовало принять решение, по какому пути пойти при строительстве
первого реактора. Как решить проблему? Была выдвинута фантастическая идея
- направить в США группу ученых для тайной встречи с Оппенгеймером, однако
положение Оппенгеймера в обществе резко изменилось. Наша попытка восстановить
прерванные с ним прямые контакты через общих знакомых в Чикаго в 1945 году
не увенчалась успехом. Выдвигалось и другое предложение - послать Капицу
к Нильсу Бору. Капица хорошо был известен на Западе и пользовался большим
авторитетом в научном мире. Несомненно, что его письмо к Бору в 1943 году
способствовало установлению, при посредничестве разведки, неформального
контакта с западными учеными, работавшими в области атомных исследований.
Однако Капица вел себя независимо, и это не нравилось руководству, а неприязненное
отношение к нему Берии и Вознесенского исключало возможность его поездки
за границу.
Курчатов и Кикоин предложили, чтобы в Данию на встречу к Бору поехал
в сопровождении офицеров разведки высококвалифицированный специалист, профессор
Зельдович, работавший у Курчатова. Но Зельдович не подходил для этой роли,
так как не был сотрудником разведки и мы не могли раскрыть ему в случае
необходимости во время командировки агентурные связи за рубежом. Эти обстоятельства
заставили нас положиться на тех ученых, которые работали в аппарате разведорганов.
Выбор был невелик. В штате отдела "С" было два офицера - научные сотрудники,
физики по образованию, владевшие в некоторой степени английским языком.
После того, как они были приняты на работу в НКВД, оба посещали семинар
Капицы и Ландау. Один из них, Рылов, будучи ученым, проявлял большую склонность
к аналитическо-разведывательной работе. Другой, Терлецкий, только что защитивший
кандидатскую диссертацию, впоследствии лауреат Государственной премии,
не был связан своими научными интересами с группой Курчатова, Иоффе, Алиханова
и Кикоина и мог дать собственную оценку научных материалов. В 1943 году
он отклонил предложение Курчатова работать у него. Терлецкий и Рылов переводили
и редактировали поступавшие к нам материалы по атомным работам, докладывали
на заседаниях научно-технического совета Спецкомитета.
Работая в разведке, Терлецкий продолжал оставаться творческим человеком.
Наряду с оценкой и обработкой информации по американской атомной бомбе,
он зачастую предлагал на научно-техническом совете свои собственные выводы,
это создавало проблемы, потому что мы должны были дважды в день представлять
высшему руководству всю получаемую информацию, а Терлецкий иногда запаздывал
с оценкой, и я выслушивал от руководства нелицеприятные замечания. Однако
мы решили остановить свой выбор на Терлецком - он мог бы произвести своей
широкой эрудицией и осведомленностью нужное впечатление на Нильса Бора.
Берия утвердил мое предложение направить Терлецкого в Копенгаген. Не
могло быть и речи, чтобы для выполнения столь важного задания отравить
Терлецкого на встречу одного. Он не имел вообще никакого представления
об оперативной работе, поэтому было принято решение, что полковник Василевский,
непосредственно курировавший линию Ферми^должен выехать вместе с ним. Предполагалось,
что Василевский начнет разговор с Бором, а Терлецкий перейдет к обсуждению
технических вопросов. С ними также был переводчик, наш сотрудник, к сожалению,
я не помню его фамилию. Василевский выехал в Данию под фамилией Гребецкий,
Терлецкий - под своей собственной.
В своих мемуарах Терлецкий пишет, что накануне поездки в Копенгаген
его принял Капица и посоветовал не задавать Бору много вопросов, "а просто
представиться, передать письмо и подарки от него, рассказать о советских
физиках, и Бор сам сообщит о многом, что нас интересует".
Предварительная договоренность о встрече с Бором была достигнута благодаря
финской писательнице Вуолийоки, о которой я уже писал, и датскому писателю
Мартину Андерсену Нексе. Некое не был нашим агентом, но оказывал в 40-е
годы большую помощь Рыбкиной в установлении полезных контактов и знакомств
с влиятельными людьми в странах Скандинавии.
В июле 1993 года во время беседы с Терлецким мы вспоминали некоторые
подробности этой истории. Накануне встречи Бор сообщил в советское посольство,
что примет нашу делегацию. В начале встречи Бор нервничал, вспоминал Терлецкий,
и у него слегка дрожали руки. Видимо, Бор понял, что впервые напрямую имеет
дело с представителями советского правительства и настало время выполнить
принятое им и другими физиками решение поделиться секретами атомной бомбы
с международным сообществом ученых и советскими физиками.
После первой встречи с Василевским на приеме в нашем посольстве 6 ноября
1945 года Бор предпочел вести разговор по научным вопросам только с Терлецким.
Выбора не было, и пришлось санкционировать встречу Терлецкого и Бора наедине
с участием переводчика. Вопросы для беседы с Бором были подготовлены заранее
Курчатовым и Кикоиным.
Терлецкий сказал Бору, что его тепло вспоминают в Московском университете,
передал ему рекомендательное письмо и подарки от Капицы, привет от Иоффе
и других советских ученых, поблагодарил за готовность проконсультировать
советских специалистов по атомной программе.
Бор ответил на вопросы о методах получения в США урана, диффузионном
и масс-спектрографическом, о комбинации этих методов, каким образом достигается
большая производительность при масс-спектрографическом методе. Он сообщил,
что в США все котлы работают с графитовыми модераторами, так как производство
тяжелой воды требует колоссального количества электроэнергии. Терлецкий
получил ответы на целый ряд принципиально важных вопросов, в том числе
о плутонии-240, о нем в официальном докладе Смита, полученном нами от Бораииз
США, не было ни слова. Встреча, по мнению Курчатова, имела важное значение
для верификаций нашими специалистами имевшихся у разведки нескольких сотен
отчетов и трудов Ферми, Сциларда, Бете, Оппенгеймера и других зарубежных
ученых. Было рассмотрено, как вспоминает Квасников, 690 научных материалов.
По мнению Джона Хассарда, известного английского специалиста по ядерной
физике из London's Imperial College, Бор в устной форме дал существенную
информацию русским о конструкции американской атомной бомбы. Джек Сарфатти,
физик-теоретик, ученик одного из создателей атомной бомбы Х.Бете, также
считает, что ответы Бора содержали важную стратегическую информацию по
созданию ядерного оружия.
Знаменательно, что Бор формально поставил в известность английскую
спецслужбу о встрече и беседе с советскими специалистами по атомной программе,
передаче русским доклада комиссии Смита, но вместе с тем он умолчал о характере
заданных ему вопросов. Таким образом, западные спецслужбы до ареста Фукса
не имели представления о том, что принципиально важные вопросы создания
атомного оружия нам уже известны.
Между прочим, Сцилард сразу же после атомных взрывов в Японии предсказал,
что Советский Союз через 2-3 года создаст свое ядерное оружие. А Бор тогда
же выступил за установление международного контроля за использованием атомной
энергии.
После успешной поездки Терлецкого у меня сложились дружеские отношения
с Курчатовым, Алихановым и Кикоиным. Мы с женой провели несколько выходных
дней с ними и их женами в правительственном доме отдыха. В нашей квартире
недалеко от Лубянки мы устроили несколько обедов для ученых.
Вместе с Василевским я должен был подобрать физиков-ядерщиков для поездок
в США, Англию и Канаду, чтобы привлечь западных специалистов из ядерных
центров для работы в Советском Союзе.
В этот же период Василевский несколько раз выезжал в Швейцарию и Италию
на встречу с Бруно Понтекорво. Для прикрытия этих поездок он использовал
визиты советской делегации деятелей культуры во главе с известным кинорежиссером
Григорием Александровым и кинозвездой Любовью Орловой. Оперативное обеспечение
его встреч с Понтекорво осуществляли Горшков и Яцков, в разное время работавшие
в Италии и США.
Василевский встречался также с Жолио-Кюри. Однако Берия и Сталин приняли
решение не привлекать Жолио-Кюри к атомным разработкам в СССР, хотя он
хотел приехать к нам. Оставаясь на Западе, Жолио-Кюри был более полезен,
потому что влиял на формирование выгодной для нас пацифистской позиции
видных ученых-атомщиков.
За успешные акции в Дании, Швейцарии и Италии Василевский был поощрен
солидной по тем временам денежной премией в размере тысячи долларов и отдельной
квартирой в центре Москвы, что тогда было большой редкостью.
Наши активные операции в Западной Европе совпали с началом "холодной
войны". Мы отдавали себе отчет, что американская контрразведка подобралась
довольно близко к нашим источникам информации и агентуре, обслуживающей
их. Оперативная обстановка резко осложнилась. Когда был запущен наш первый
реактор в 1946 году, Берия приказал прекратить все контакты с американскими
источниками. На встрече со мной он предложил обдумать, как можно воспользоваться
авторитетом Оппенгеймера, Ферми, Сциларда и других близких к ним ученых
в антивоенном движении. Мы считали, что антивоенная кампания и борьба за
ядерное разоружение может помешать американцам шантажировать нас атомной
бомбой, и начали широкомасштабную политическую кампанию против ядерного
превосходства США. Мы хотели связать американские правящие круги политическими
ограничениями в использовании ядерного оружия - у нас атомной бомбы еще
не было. Берия категорически приказал не допустить компрометации видных
западных ученых связями с нашей разведкой: для нас было важно, чтобы западные
ученые представляли самостоятельную, имеющую авторитет и влияние политическую
силу, дружественную по отношению к Советскому Союзу.
Через Фукса идея о роли и политической ответственности ученых в ядерную
эпоху была доведена до Ферми, Оппенгеймера и Сциларда, которые решительно
выступили против создания водородной бомбы. В своих доводах они были совершенно
искренни и не подозревали, что Фукс под нашим влиянием логически подвел
их к этому решению. Действуя как антифашисты, они объективно превратились
в политических союзников СССР.
Директива Берии основывалась на информации, полученной от Фукса в 1946
году, о серьезных разногласиях между американскими физиками по вопросам
совершенствования атомного оружия и создания водородной бомбы. На совещании,
состоявшемся в конце 1945 или в начале 1946 года, ученые вместе с Фуксом
выступили против разработки "сверхбомбы" и столкнулись с резкими возражениями
Теллера.
Клаус Фукс отклонил предложение Оппенгеймера продолжить работу с ним
в Принстоне, возвратился в Англию и продолжал снабжать нас исключительно
важной информацией. С осени 1947 года по май 1949-го Фукс передал нашему
оперативному работнику Феклисову основные теоретические разработки по созданию
водородной бомбы и планы начала работ, к реализации которых приступили
в США и Англии в 1948 году.
Особенно ценной была полученная от Фукса информация о результатах испытаний
плутониевой и урановой атомных бомб на атолле Эниветок. Фукс встречался
с Феклисовым в Лондоне один раз в 3-4 месяца. Каждая встреча тщательно
готовилась и продолжалась не более сорока минут. Феклисова сопровождали
три оперативных работника, чтобы исключить возможность фиксации встречи
службой наружного наблюдения британской контрразведки. Фукс и Феклисов
так и не были зафиксированы английской контрразведкой. Фукс сам невольно
способствовал своему провалу, сообщив службе безопасности, курировавшей
английские атомные разработки, что его отец получил место преподавателя
теологии в Лейпцигском университете в Восточной Германии. В это время американские
спецслужбы разоблачили нашего агента, курьера Фукса, Голда, он опознал
Фукса на фотографии, и американцы сообщили об этом английской контрразведке.
В 1950 году Фукса арестовали. После напряженных допросов Фукс признал,
что передавал секретные сведения Советскому Союзу. Его судили, и в обвинительном
заключении по его делу упоминалась лишь одна встреча с советским агентом
в 1947 году, и то целиком на основе его личного признания. О сотрудничестве
Фукса с нашей разведкой и обстоятельствах его ареста рассказал Феклисов
в упоминавшемся мною очерке "Героический подвиг Клауса Фукса" и в своей
книге "За океаном и на острове".
Сведения о развитии атомных исследований в Англии и реальных запасах
ядерного оружия в США, переданные Фуксом в 1948 году, совпали с исключительно
важной информацией из Вашингтона, полученной от Маклина, который с 1944
года занимал должность секретаря английского посольства в США и контролировал
всю канцелярию этого ведомства. Он сообщил, что потенциал ядерного вооружения
США недостаточен для ведения войны с Советским Союзом.
В научных кругах США и СССР важную роль играли крупнейшие ученые с
независимыми политическими убеждениями.
Так, например, Оппенгеймер напоминает мне в значительной мере наших
ученых академического типа - Вернадского, Капицу и др. Они всегда стремились
сохранить собственное лицо, стремились жить в мире, созданном их воображением,
с иллюзией независимости. Но независимость ученого, вовлеченного в работы
громадной государственной важности, всегда остается иллюзией.
А для Курчатова в научной работе главными всегда были интересы государства.
Он был менее упрям и более зависим от властей, чем Капица и Иоффе. Берия,
Первухин и (Сталин сразу уловили, что он представляет новое поколение советской
научной интеллигенции, менее связанное со старыми традициями русских ученых.
Они правильно поняли, что он амбициозен и полон решимости подчинить всю
научную работу интересам государства. Правительство стремилось любой ценой
ускорить испытание первой атомной бомбы, и Курчатов пошел по пути копирования
американского ядерного устройства. Вместе с тем не прекращалась параллельная
работа над созданием бомбы советской конструкции. Она была взорвана в 1951
году. В США аналогичную позицию занимал Теллер, стремившийся утвердить
монополию США на ядерное оружие.
Будучи настоящими учеными, Курчатов и Оппенгеймер в то же время были
административными руководителями важнейших проектов, имевших судьбоносное
значение для мира. Конфликт личных убеждений, научных интересов и административных
обязанностей в таком случае неизбежен. Мы не можем быть им судьями, работа
этих людей над бомбой открыла новую эру в науке. Однако дело не только
в открытии, суть проблемы в том, что впервые крупнейшие ученые мира действовали
не только как носители научных идей, но и как государственные деятели.
Надо отметить, что первоначально ни Курчатов, ни Оппенгеймер не были
окружены так называемой "научной бюрократией", чиновниками от науки, которые
появились в значительных масштабах во второй половине 50-х годов.
В 40-е годы ни одно правительство в мире не могло достаточно эффективно
полностью контролировать научно-технический прогресс. Парадокс заключался
в том, что и американское, и советское правительства вынуждены были в интересах
успешного решения атомной проблемы полагаться на совместную работу с учеными
различных мировоззрений, возможно, даже враждебных властям, и приспосабливаться
к их запросам, потребностям, экстравагантному поведению. Виднейшие ученые
мира, разделяя антифашистские и пацифистские взгляды, полные иллюзий о
возможной ведущей роли ученых в мировом правительстве после того, как будет
открыта атомная энергия, были склонны делиться достижениями в этой области
с учеными-единомышленниками других дружественных стран.
С началам "холодной войны" настроения ученых резко изменились. Именно
поэтому американские физики отвергли в 1948 году попытку нашего нелегала
Фишера (Абель) возобновить сотрудничество с ними. Они поняли, что это не
сотрудничество, а шпионаж.
Разведывательные материалы по атомной бомбе сыграли неоценимую роль
не только в военной политике, но и в дипломатической сфере. Когда Фукс
сообщил нам неопубликованные в докладе комиссии Смита данные о конструкции
атомной бомбы, он также предоставил нам исключительно ценные сведения о
масштабах производства урана-235. Эта информация Фукса дала возможность
рассчитать, сколько американцы производили урана и плутония ежемесячно,
и помогла определить реальное количество атомных бомб, которыми они располагали.
Сведения, полученные от Фукса и Маклина, позволили сделать заключение,
что американская сторона не была готова вести ядерную войну в конце 40-х
и даже в начале 50-х годов. По значению эти сведения могут быть приравнены
к информации Пеньковского о реальном советском ракетно-ядерном потенциале,
которую в начале 60-х годов он передал американцам. Подобно Фуксу, Пеньковский
сообщил, что Хрущев блефует и не готов к конфронтации с США, так же как
и американцы не были готовы к полномасштабной атомной войне с СССР в конце
40-х годов.
Когда началась "холодная война", Сталин твердо проводил линию на конфронтацию
с США. Он знал, что угроза американского ядерного нападения до конца 40-х
годов была маловероятна. По нашим данным, только к 1955 году США и Англия
должны были создать запасы ядерного оружия, достаточные для уничтожения
Советского Союза.
Информация Фукса и Маклина сыграла большую роль в стратегическом решении
советского руководства поддержать китайских коммунистов в гражданской войне
в 1947-1948 годах. Мы располагали данными, что президент Трумэн рассматривает
возможность применения атомного оружия, чтобы не допустить победы коммунистов
в Китае. Тогда Сталин сознательно пошел на обострение обстановки в Германии,
и в 1948 году возник Берлинский кризис. В западной печати появились сообщения,
что президент Трумэн и премьер-министр Англии Этли готовы применить атомное
оружие, чтобы не допустить перехода Западного Берлина под наш контроль.
Однако мы знали, что у американцев не было нужного количества атомных бомб,
чтобы противостоять нам одновременно в Германии и на Дальнем Востоке, где
решалась судьба гражданской войны в Китае. Американское руководство переоценило
нашу угрозу в Германии и упустило возможность использовать свой ядерный
арсенал для поддержки китайских националистов.
В 1951 году, когда мы разрабатывали план по военно-диверсионным операциям
против американских баз, Молотов, комментируя наши предложения, отметил,
что такие операции должны проводиться в соответствии не только с военными
соображениями, но прежде всего с политическими решениями. Он сказал, что
наша позиция и решительные действия по блокаде Берлина в значительной мере
помогли китайским коммунистам. Для Сталина победа коммунистов в Китае означала
громадную поддержку его линии в противоборстве с США. Я хорошо помню, что
стратегия Сталина сводилась к созданию опорной оси СССР-Китай в противостоянии
западному миру.
В августе 1949 года мы испытали свою первую атомную бомбу. Это событие
подвело итог невероятным напряженным семилетним трудам. Сообщения об этом
в нашей печати не появилось - мы опасались превентивного ядерного удара
США. По крайней мере так мне говорил помощник Берии по атомным вопросам
генерал Сазыкин. Поэтому сообщение об этом в американской печати 25 сентября
1949 года вызвало шок у Сталина, руководства атомным проектом и в особенности
у отвечавших за обеспечение секретности атомных разработок. Наша первая
реакция - американской агентуре удалось получить данные о проведенном испытании.
Если мы проникли в Манхэттенский проект, то нельзя исключать аналогичные
действия американской разведки. Ко всеобщему облегчению примерно через
неделю наши ученые сообщили, что научные приборы, установленные на самолетах,
при регулярном заборе проб воздуха могут обнаружить следы атомного взрыва
в атмосфере. Объяснение ученых позволило органам безопасности избежать
обвинения в том, что американской разведке удалось внедрить своего агента
в круги создателей отечественного атомного оружия.
Курчатов и Берия за выдающиеся заслуги в укреплении могущества нашей
страны были отмечены высшими наградами, большими денежными премиями и специальными
грамотами о пожизненном статусе почетных Граждан Советского Союза. Все
участники советской атомной программы получили привилегии: бесплатный проезд
в транспорте, государственные дачи, право поступления детей в высшие учебные
заведения без вступительных экзаменов. Последняя привилегия сохранялась
до 1991 года для детей сотрудников разведки - нелегалов, находящихся при
исполнении служебных обязанностей за рубежом.
Оценивая материалы по атомной проблеме, прошедшие через отдел "С",
следует, по моему мнению, принять во внимание высказывания академиков Харитона
и Александрова на собрании, посвященном 85-летию со дня рождения Курчатова.
Они отметили его гениальность в конструировании атомной бомбы и в ответственнейшем
решении начать строительство заводов по производству урана и плутония,
в то время как мы располагали лишь их мизерным количеством, полученным
лабораторным путем. Атомная бомба была создана в СССР за четыре года. Разведывательные
материалы, безусловно, ускорили создание нашего атомного оружия.
Для меня Курчатов остается одним из крупных ученых, сыгравших ту же
роль, что и Оппенгеймер, хотя, разумеется, он не является таким научным
гигантом, какими были Нильс Бор и Энрико Ферми. Талант Курчатова, его организационные
способности и настойчивость Берии сыграли важную роль в успешном решении
атомной проблемы в Советском Союзе.
Когда Нильс Бор посетил в 1961 году МГУ и принял участие в студенческом
празднике "День физика", КГБ посоветовал Терлецкому, профессору МГУ, лауреату
Государственной премии по науке и технике, не попадаться ему на глаза.
Однако Терлецкий пришел на встречу, но Бор, остановив свой взгляд на нем,
сделал вид, что не узнал его. В те годы я сидел в тюрьме, а Василевский
ходил с клеймом опасного человека, исключенного из партии "за предательскую
антипартийную деятельность в Париже и Мексике". КГБ, однако, поступил разумно,
не напомнив Бору о его встречах с нашими разведчиками в Дании. Лишь незадолго
до смерти Бора его посетил в Копенгагене офицер нашей разведки Рылов, сотрудник
Международного агентства по атомной энергии, в прошлом молодой научный
сотрудник отдела "С", и Бор припомнил свою встречу с советскими специалистами
в 1945 году.
Василевский рассчитал, что западные спецслужбы рано или поздно зафиксируют
наши контакты с Понтекорво в Италии и Швейцарии, и уже тогда было принято
решение о маршрутах его возможного бегства в СССР. В 1950 году, сразу же
после ареста Фукса, Понтекорво бежал в СССР через Финляндию. Эта операция
нашей разведки успешно блокировала все усилия ФБР и английской контрразведки
раскрыть другие источники информации по атомной проблеме, помимо Фукса.
По приезде в Союз Понтекорво начал научную работу в ядерном центре под
Москвой, в Дубне. Он написал прекрасную автобиографическую книгу, в которой
много интересного рассказал о Ферми, но о своих контактах с советской разведкой
промолчал.
Хотя Василевский был в опале около семи лет - до 1961 года, он встречался
с Понтекорво в 60-70-х годах, приглашал его на обед в ресторан Дома литераторов.
В 1968 году, когда я был освобожден из тюрьмы, Василевский предложил и
мне встретиться и пообедать с Понтекорво. Но поскольку ресторан находился
в сфере постоянного внимания КГБ, а руководители разведки категорически
были против встреч Василевского с Понтекорво, я отказался.
В 1970 году я стал членом московского объединения литераторов и регулярно
посещал писательский клуб. Там, в ресторане, я и Василевский встретились
за обедом с Рамоном Меркадером. Я не люблю привлекать к себе внимание,
поэтому попросил, чтобы Рамон не надевал звезду Героя Советского Союза.
Но Меркадер и Василевский, наоборот, получали удовольствие, бросая вызов
властям своими наградами. Василевский до последних дней своей жизни продолжал
писать письма в ЦК КПСС, разоблачая тогдашнего руководителя разведки КГБ
генерала Сахаровского, его провалы и ошибки в работе с агентурой.
Супруги Розенберги были привлечены к сотрудничеству с нашей разведкой
в 1938 году Овакимяном и Семеновым. По иронии судьбы Розенберги представлены
в прессе американцами и нами как ключевые фигуры в атомном шпионаже в пользу
СССР. В действительности же их роль была не столь значительна. Они действовали
абсолютно вне связи с главными источниками информации по атомной бомбе,
которые координировались специальным разведывательным аппаратом.
В 1943-1945 годах нью-йоркская резидентура возглавлялась Квасниковым
и Пастельняком, а потом недолгое время Когеном, под началом которых работали
Семенов, Феклисов, Яцков. Кстати, Квасников в интервью американскому телевидению
в 1990 году признал, что Розенберги, помогая нашей разведке в получении
информации по авиации, химии и радиотехнике, никакого отношения к серьезным
материалам по атомной бомбе не имели.
Летом 1945 года зять Розенберга, старший сержант американской армии
Гринглас ("Калибр"), который работал в мастерских Лос-Аламоса, накануне
первого испытания атомной бомбы подготовил для нас небольшое сообщение
о режиме функционирования контрольно-пропускных пунктов. Курьер не смог
поехать к нему на встречу, поэтому Квасников с санкции Центра дал указание
агенту Голду ("Раймонд") после плановой встречи с Фуксом в Санта-Фе ехать
в Альбукерке и взять сообщение у зятя Розенберга. Центр своей директивой
нарушил основное правило разведки - ни в коем случае не допускать, чтобы
агент или курьер одной разведгруппы получил контакт и выход на не связанную
с ним другую разведывательную сеть. Информация Грингласа по атомной проблеме
была незначительной и минимальной, по этой причине наша разведка не возобновляла
контактов с ним после этой встречи с Голдом. Когда Голд был арестован в
1950 году, он указал на Грингласа, а последний на Розенбергов.
В первый раз я узнал об аресте Розенбергов из сообщения ТАСС и совершенно
не был озабочен этим известием. Кое-кому это покажется странным, но необходимо
отметить, что, отвечая за действия нескольких тысяч диверсантов и агентов
в тылу немцев и за сотни источников агентурной информации в США, включая
операции нелегалов, я не испытывал беспокойства за судьбу наших основных
разведывательных операций. Работая в свое время начальником отдела "С",
я, безусловно, знал главные источники информации и не могу припомнить,
чтобы среди них, во всяком случае по разведывательным материалам по атомной
бомбе, супруги Розенберги фигурировали как важные источники. Мне тогда
пришло в голову, что Розенберги, возможно, были связаны с проведением наших
разведопераций, но ни в коем случае не играли никакой самостоятельной роли.
В целом их арест не представлялся мне событием, заслуживающим особого внимания.
Прошел год, и в конце лета следующего года я был искренне удивлен,
когда генерал-лейтенант Савченко, в то время заместитель начальника разведуправления
МГБ, пришел ко мне в кабинет и сообщил, что назначенный только что министр
госбезопасности Игнатьев приказал доложить ему о всех материалах по провалам
наших разведывательных операций в США и Англии в связи с делом Розенбергов.
Он сказал также, что в ЦК партии создана специальная комиссия по рассмотрению
возможных последствий в связи с арестами Голда, Грингласа и Розенбергов.
Насколько я понял, речь шла о нарушениях правил оперативно-разведывательной
работы сотрудниками органов госбезопасности.
Савченко я знал еще с 20-х годов, когда он возглавлял оперативный отдел
штаба погранвойск на румынской границе. В 1946 году он стал министром госбезопасности
на Украине, а позднее, в 1948 году, по протекции Хрущева перешел на работу
в Комитет информации, затем стал заместителем начальника разведуправления
МГБ. В конце 40-х - начале 50-х он лично утверждал проведение основных
разведопераций в США и Англии. Однако Савченко сказал мне, что он не может
быть уверен в заключении своего аппарата по делу Розенбергов, поскольку
их сотрудничество с нами началось еще до войны и продолжалось в период
войны. К тому времени наши бывшие резиденты в США и Мексике - Горский и
Василевский, известные в этих странах как Громов и Тарасов, были уже уволены
из органов разведки. Аналогичной была судьба и супругов Зарубиных, которые
знали обстоятельства оперативной работы нашей агентуры в США в середине
40-х годов. Хейфец к этому времени уже два года сидел в тюрьме как участник
"сионистского заговора". Поэтому Савченко не мог обратиться к ним, чтобы
они прокомментировали архивные оперативные материалы для доклада в ЦК.
Наиболее важные свидетели Овакимян и Зарубин, возглавлявшие американское
направление в разведке в годы войны, не скрывали своего неуважительного
отношения к Савченко за его некомпетентность в делах разведки и открыто
называли "сукиным сыном". Они отказались от бесед с ним, заявив, что дадут
свои объяснения только в ЦК. Яцков, Соколов и Семенов, имевшие отношение
к этим делам, в то время находились за границей, но Савченко не хотел полагаться
на их объяснения или на выводы Квасникова, возглавлявшего научно-техническую
разведку, как на заинтересованных лиц.
Савченко и я были вызваны в ЦК по единственному вопросу: кто был ответственен
за злосчастную телеграмму, санкционировавшую фатальную встречу Голда с
Грингласом в Альбукерке.
В ЦК партии была представлена справка по результатам работы комиссии,
в подготовке которой участвовали Савченко и сотрудники американского направления
разведки органов безопасности. Насколько я помню, в ней утверждалось, что
провалы были следствием ошибок, якобы допущенных Семеновым в вербовке и
инструктаже Голда. В справке также говорилось, что конспиративная встреча
Грингласа с Голдом санкционировалась Центром. В справке было сказано, что
Овакимян, начальник американского направления в 40-е годы, уволен из органов
госбезопасности. О его громадных заслугах, конечно, не было ни слова.
Я категорически возражал против этих выводов, поскольку Семенов и Овакимян
в конкретных делах показали себя высококвалифицированными оперативными
работниками. Фактически именно они создали в конце 30-х годов весьма значительную
сеть агентурных источников научно-технической информации в США. Однако
в ЦК. и управлении кадров МГБ мои соображения отклонили, им приписали вину
за провал, и они были увалены из органов разведки в значительной мере на
волне антисемитизма, поскольку Семенов был еврей. Я помню, как мы собирали
деньги, чтобы поддержать Семенова, пока он не устроился консультантом и
переводчиком в Институт научно-технической информации Академии наук.
На следующий год эта скандальная история неожиданно получила продолжение.
Я был снова вызван в ЦК к Киселеву, помощнику Маленкова. Совершенно неожиданно
для себя я увидел у него Савченко. Киселев был категоричен и груб. Из его
уст я услышал знакомые мне по 1938-1939 годам обвинения: ЦК разоблачил
попытки отдельных сотрудников и ряда руководящих работников МГБ обмануть
партию, преуменьшая роль Розенбергов в разведывательной работе. В анонимном
письме сотрудника МГБ, поступившем в ЦК, сказал Киселев, отмечена значительная
роль Розенбергов в добывании информации по атомной проблеме. В заключение
Киселев подчеркнул, что Комитет партийного контроля рассмотрит эти сигналы
о попытках ввести ЦК в заблуждение по существу дела Розенбергов.
Савченко и я в один голос категорически возражали Киселеву, объясняли,
что наши разведывательные операции в США по атомной проблеме фактически
были прекращены в 1946 году и мы вынуждены были полагаться на источники
в Англии. Мы ссылались на полученные в 1946 году указания Берии сберечь
источники информации для осуществления выгодной для нас политической кампании
по пропаганде ядерного разоружения среди научной общественности и интеллигенции
стран Запада.
Киселев обвинил нас в неискренности и в попытках принизить значение
контактов нашей разведки с супругами Розенбергами. Я ответил ему, что полностью
отвечаю за работу по проникновению нашей агентуры на атомные объекты США
в 1944-1946 годах. При этом я подчеркнул, что, разумеется, ценность агентурного
проникновения и подхода к интересующим нас объектам резко варьировалась
в зависимости от служебного положения источников информации. Супруги Розенберги
были лишь незначительным звеном нашей периферийной деятельности на американских
атомных объектах. Материалы Розенбергов и их родственника Грингласа не
могут быть отнесены к категории важной информации. Розенберги были наивной,
но вместе с тем преданной нам, в силу своих коммунистических убеждений,
супружеской парой, готовой во всем сотрудничать с нами, но их деятельность
не имела принципиального значения в получении американских атомных секретов.
Киселев официальным тоном заявил, что доведет до сведения ЦК и лично
Маленкова наши объяснения, и Комитет партийного контроля установит, кто
конкретно несет вину за провал разведывательных операций в США.
Розенберги героически вели себя в ходе следствия и на судебном процессе.
По этой причине наши руководящие инстанции прекратили поиски козлов отпущения.
Бросая ретроспективный взгляд на события, становится очевидным, что
дело Розенбергов с самого начала приобрело ярко выраженную политическую
окраску, которая затмила незначительность предоставленной их группой научно-технической
информации в области атомного оружия. Они давали информацию по химии и
радиолокации. Гораздо более важным для американских властей и для советского
руководства оказались их коммунистическое мировоззрение и идеалы, сталь
необходимые Советскому Союзу в период обострения "холодной войны" и антикоммунистической
истерии. В исключительно трудных условиях они проявили себя твердыми сторонниками
и друзьями Советского Союза.
Быстрый арест Розенбергов сразу же после признаний Грингласа, по моему
мнению, указывает на то, что ФБР действовало так же, как и НКВД, следуя
политическим установкам и указаниям, вместо того, чтобы подойти к делу
профессионально. ФБР пренебрегло выявлением всех лиц, связанных с Розенбергами.
Это потребовало бы не только наружного наблюдения, но и агентурной разработки
Розенбергов для того, чтобы выявить оперативного работника или нелегала
- специального агента, на связи с которым они находились. Только так можно
было определить степень их участия в операциях советской разведки. Проявленная
ФБР поспешность помешала американской контрразведке выйти на Фишера (полковника
Абеля), советского нелегала, осевшего в США в 1948 году и арестованного
только в 1957-м. Фотография с кодовым именем Элен Собелл, жены Мортона
Собйлла, члена группы Розенбергов, была обнаружена агентами ФБР только
при аресте Фишера, в его бумажнике.
Когда мне зачитали отрывки из книги Ланфира и Шахтмана о работе ФБР
в 50-годы против советской агентуры, я был поражен, насколько ФБР и НКВД
использовали одни и те же методы при расследовании дел о шпионаже с политической
подоплекой. Фактически все дело Розенбергов было построено на основе признаний
обвиняемых. Меня особенно поразили доводы защитника Розенбергов, что ФБР
предварительно натаскивало и инструктировало Голда И Грингласа для их будущих
показаний при судебном разбирательстве дела. Конечно, действия ФБР были
вполне логичными, ибо оно не справилось со своей главной задачей: выявить
действительную роль супругов Розенбергов в добывании и передаче секретной
информации Советскому Союзу. Так называемые "зарисовки и схемы" Грингласа,
фигурирующие в деле, ни в коей мере не могли быть основанием для того,
чтобы делать выводы о характере разведывательной работы и предоставленной
нам информации.
Розенберги стали жертвами "холодной войны". Американцы и мы стремились
извлечь максимум политической выгоды из судебного процесса. Знаменательно,
что в период разгула антисемитизма у нас в стране и разоблачений так называемого
"сионистского заговора" наша пропаганда приписывала американским властям
проведение антисемитской кампании и преследование евреев в связи с процессом
Розенбергов.
Мне, однако, кажется, что в США процесс по делу Розенбергов вызвал
рост антисемитских настроений. Мы использовали это; быстро перевели на
русский язык пьесы и памфлеты американского писателя, в то время коммуниста,
Говарда Фаста об антисемитизме в США. Дело Розенбергов превратилось в один
из мощных факторов нашей пропаганды и деятельности Всемирного Совета Мира,
созданного при нашей активной поддержке в конце 40-х годов.
Насколько я помню, в США в 40-е годы успешно действовали независимо
друг от друга четыре наши агентурные сети: в Сан-Франциско, где было консульство;
в Вашингтоне, где было посольство; в Нью-Йорке - на базе торгового представительства
"Амторг" и консульства; и, наконец, в Вашингтоне, которая возглавлялась
нелегальным резидентом Ахмеровым. Он руководил деятельностью Голоса, одного
из главных организаторов нашей разведывательной работы, тесно связанного
в 30-е годы с компартией. В дополнение к этому активно действовала в Мексике
самостоятельная агентурная группа под руководством Василевского.
Я помню, что побег в Канаде в 1945 году Гузенко - шифровальщика из
аппарата военного атташе - имел далеко идущие последствия. Гузенко сообщил
американским и канадским контрразведывательным службам данные, позволившие
им выйти на нашу агентурную сеть, активно действовавшую в США в годы войны.
Более того, он предоставил им список кодовых имен ученых-атомщиков Америки
и Канады, которых наша разведка и военное разведывательное управление активно
разрабатывали. Эти ученые-атомщики не были нашими агентами, но были источниками
важной информации по атомной бомбе.
Сведения, полученные от Гузенко, а также признания агента нашей военной
разведки Бентли, перевербованной ФБР, позволили американской контрразведке
проникнуть в нашу агентурную сеть. Однако любая ориентировка, сообщенная
Гузенко ФБР, требовала тщательной проверки, а это оборачивалось годами
кропотливой работы. Когда американская контрразведка после длительной разработки
вышла на наши источники информации, мы уже получили важнейшие для нас сведения
по атомной бомбе и законсервировали связи с агентурой. ФБР утверждало,
что Гузенко помог в дешифровке наших спецтелеграмм, и это позволило разоблачить
наших агентов Голда, Нана и Фукса.
Я, однако, не считаю, что дешифровка телеграмм сыграла решающую роль
в раскрытии наших разведывательных операций. Еще в декабре 1941 года агент
Шульце-Бойзен ("Старшина") из Берлина сообщил нам, что немцы захватили
в Петсамо в Норвегии одну из наших шифровальных книг. Естественно, мы сменили
свои кодовые книги. Я помню, что в 1944 году в рамках сотрудничества между
Сталиным и Тито возник вопрос об обучении технике дешифровки направленных
к нам югославских сотрудников госбезопасности. Тогда Овакимян, заместитель
начальника разведуправления НКВД и начальник американского направления,
категорически возражал против обучения югославов. Я также помню, как он
говорил: "Мы кардинально изменили свои шифровальные коды после провала
наших подпольных групп в Германии. Зачем нам делиться опытом с посланцами
Тито, у нас достаточно оснований подозревать их в двойной игре - в сотрудничестве
с английской разведкой". Возражения Овакимяна были приняты.
Овакимян еще в 1944 году, когда Зарубин вернулся из США, высказывал
опасения, что ФБР удалось внедрить своих агентов в наши агентурные группы.
Когда Зарубин объяснялся по поводу выдвинутых против него несостоятельных
обвинений, мы все-таки из предосторожности вновь сменили коды шифрпереписки.
Поэтому я не думаю, что ФБР вышло на нашу агентурную сеть на основе дешифровки
кодовой книги, захваченной в Петсамо.
ФБР так и не предало гласности и всячески уклонялось от обсуждения
методов своей работы и используемых источников информации. Лемфер, бывший
сотрудник американской контрразведки, в своей книге "Война ФБР - КГБ" рассказывает
о сложном процессе восстановления нашей кодовой книги: она частично обгорела.
Возможно, так оно и было. Я не могу полностью отрицать, что дешифровка
не сыграла своей роли в выходе контрразведки США и Канады на наши источники
агентурной информации. Тем не менее считаю, что ФБР, стремясь скрыть свой
собственный агентурный источник, специально придумало историю о дешифровке
нашей переписки.
В мае 1995 года ФБР опровергло мою версию о получении нашей разведкой
данных по атомной бомбе. ФБР отметило, что Ферми, Оппенгеймер, Сцилард
и Бор, по их данным, не были шпионами. Но я это и не утверждал.
Сейчас американцам удалось дешифровать переписку наших резидентур в
Вашингтоне, Сан-Франциско, Нью-Йорке с Москвой, в значительной мере, я
полагаю, потому, что в 1992 году мы сами передали американской стороне
ряд материалов Коминтерна, включая полный текст шифротелеграмм на русском
языке, полученных по каналам разведки НКВД. Ввиду постоянного наблюдения
американскими спецслужбами с 1940 года за нашим радиоэфиром им удалось
установить, как сообщила наша пресса, более двухсот агентов советской разведки,
участвовавших в добыче материалов по атомной бомбе и секретной документации
американских правительственных органов, в том числе и спецслужб. Но ряд
ключевых кодовых имен остается нераскрытым.
В сентябре 1992 года в военном госпитале КГБ я встретился с полковником
в отставке, ветераном разведки Яцковым, у которого на связи в 1945-1946
годах был Голд. Мы припомнили всю эту историю, рассказанную в книге Лемфера,
о якобы перехваченной телеграмме из нашего нью-йоркского консульства в
Москву, что послужило основанием для выхода американской контрразведки
на Фукса. Мы обсудили надежность наших шифросистем связи и возможности
их дешифровки. Яцков и Феклисов продолжали также считать, что все было
ФБР сфальсифицировано; они представили как бы дешифрованную телеграмму
нашего консульства в Центр о встрече Голда и Фукса в январе 1945 года в
доме сестры Фукса Кристель. Как писал Феклисов в своей книге, в качестве
улики против Фукса использовалась карта Санта-Фе в штате Нью-Мексико неподалеку
от Лос-Аламоса, где было отмечено место встречи Голда и Фукса. Утверждалось,
что на карте, обнаруженной при обыске на квартире Голда, были отпечатки
пальцев Фукса.
Для меня, профессионала разведки, обстоятельства, не позволившие ФБР
проникнуть в нашу агентурную сеть, вполне понятны. Персонал и технические
кадры Манхэттенского проекта комплектовались американской администрацией
в большой спешке - много было иностранцев, привлеченных для работы в проекте.
У ФБР просто не было времени на протяжении полутора лет организовать и
привести в действие мощную контрразведывательную агентурную сеть среди
научных работников проекта. Между тем абсолютно необходимой предпосылкой
вскрытия глубоко законспирированных контактов ученых атомщиков с агентами
и курьерами советской разведки было эффективное агентурное наблюдение и
работа с персоналом атомного проекта. В СССР наша контрразведка обладала
гораздо большими возможностями всесторонней проверки всего персонала, как
научного, так и вспомогательного, привлеченного к атомным разработкам.
Она опиралась на высокоразвитую систему оперативно-учетных материалов.
Мы должны иметь в виду и исторические обстоятельства. В начальный период
войны главной задачей ФБР было предотвращение утечки информации по атомному
оружию к немцам. Мое предположение сводится к тому, что первоначально в
1942-1943 годах ФБР активно разрабатывало выходы на "немецкие" связи и
контакты ученых, приступивших к работе в лабораториях Лос-Аламоса. Просоветские
симпатии учитывались и фиксировались, однако они приобрели существенное
значение лишь на финишной стадии в начале 1945 года. Насколько мне известно,
директива об усиленном выявлении связей с прокоммунистическими кругами
начала проводиться в жизнь администрацией проекта лишь в конце 1944 года
после того, как ФБР зафиксировало наш большой интерес к лаборатории по
изучению радиации в Беркли.
Хотя нам удалось проникнуть в окружение Оппенгеймера, Ферми и Сциларда
через Фукса, Понтекорво и других, мы никогда не прекращали своих усилий,
чтобы получать материалы из лаборатории в Беркли, так как ее разработки
были тесно связаны с исследованиями в Лос-Аламосе. ФБР зафиксировало наш
интерес к этой лаборатории, но оно переоценило, его и сосредоточилось на
противодействии нашей работе. Между тем это направление играло подчиненную
роль.
Чрезвычайно ценную информацию по атомной бомбе мы получали на последней
стадии работ, накануне первого экспериментального взрыва и производства
первых бомб. В период, когда американская контрразведка значительно усилила
свою работу, мы прервали всякие контакты с внедренными в проект агентами.
В результате никто из сотрудничавших с нами людей не был задержан американской
контрразведкой с поличным и непосредственно в момент передачи нам информации.
В заключение хочу сказать: советская разведка выступила инициатором
развертывания широкомасштабных работ по созданию атомного оружия в СССР
и оказала существенную помощь нашим ученым в этом деле. Однако атомное
оружие было создано колоссальными усилиями наших ведущих ученых-атомщиков
и работников промышленности.
