Западная Римская империя пала, но она и после того сохраняется по имени;
даже то, что обыкновенно называют падением Западной Римской империи, есть,
по-видимому, восстановление единства империи. Но все это только по имени,
по-видимому. В отдельных областях Западной империи уселись варвары разных
наименований с первенствующим значением, и князья их самостоятельно управляют
этими странами. Наше дело теперь наблюдать отношения варваров друг к другу
при новых условиях, отношения их к римскому, то есть более или менее олатыненному,
народонаселению областей разваливавшейся империи, наблюдать результаты
этих отношений, результаты соединения различных элементов и наблюдать действие
этих результатов на варварские народы, оставшиеся за пределами Римской
империи.
Здесь мы прежде всего замечаем, что три страны находятся с самого начала
в тесной связи: это - Италия, Таллия и Германия; Испания и Британские острова
по разным условиям, историческим и географическим, известное время живут
особо; так же особо живут скандинавы. Византийская империя и славянские
народы, преимущественно восточные, составившие Русское государство. Таким
образом определяется порядок наших наблюдений.
Из трех стран, которые прежде всего обращают наше внимание по тесной
связи между ними с самого начала, в Италии преимущественно сохраняется
древний римский элемент. Это была страна, в политическом и нравственном
отношении покрытая древними громадными зданиями, стоявшими непоколебимо
и не допускавшими изменения, вторжения новых, чуждых форм; если которые
из них и рухнули, то развалины плотно покрывали почву и побеги нового только
иногда находили путь среди развалин.
Главное священное здание, к которому новое питало суеверный страх, куда
оно не смело проникнуть, - это был Рим, город - владыка мира и потому не
могший сделаться главным городом какой-нибудь страны, столицею какого-нибудь
варварского князька. Рим давал звание и права наивысшей власти человеку,
живущему в Равенне или Константинополе и называвшемуся, однако, римским
императором; варварские князья, владельцы обширных стран, величались титулами
римских должностных лиц. Чрез целый ряд веков Рим будет оставаться главным
городом не Италии, но целой Западной Европы, чрез целый ряд веков титул
римского императора будет почетнейшим титулом для государя Западной Европы,
будет означать главного между ними.
Только в XVIII-м веке владелец государства, основанного на девственной
почве Восточной Европы, свободной от античных преданий, русский Петр Великий
решился соединить титул императора не с именем Рима, а с именем своей страны,
назвался императором не Восточной Римской империи, как ожидали в
Европе, но императором Всероссийским. Только в XIX-м веке такое же явление
произошло в Западной Европе, где вместо римского императора явились французский,
австрийский и германский императоры; только тут произошло окончательное
падение Западной Римской империи; только тут Рим потерял значение главного
города всей Западной Европы и мог сделаться главным городом страны, Италии.
Тринадцать веков нужно было для того, чтобы исключительное значение
Рима износилось; как же сильно было это значение во время образования новых
государств в Западной Европе! Этот самый крепкий остаток античного мира,
самый видный представитель его, представитель одностороннего господства
города пред страною и народом, был так силен, что долго, очень долго мешал
в окружающей его стране образованию единого государства, единого народа,
мешал тому явлению, которое характеризует новый европейско-христианский
мир, то есть образованию стран и народностей в противоположность одностороннему
развитию города в греко-римском мире и первобытному, простому образованию
народных тел на Востоке, тех народов, которых Аристотель противополагает
своему городу, тех простейших народных тел, у которых была только голова
да туловище без дальнейшего расчленения, развития.
Новый европейский мир должен был представить высшие государственные
организмы с сильным развитием, расчленением, с живым осложнением отношений
между частями народонаселения, без односторонностей Востока и греко-римского
мира. Но представитель последнего Рим стал крепко в Италии и препятствовал
здесь развитию новых начал. Мешал этому Рим со своим древним значением,
а не папа, значение которого было само результатом значения Рима.
Варвары вошли в область империи сырым, чистым, бесформенным материалом.
Народы, находящиеся в таком положении и способные к развитию, при встрече
с известными формами цивилизации, не имея ничего противопоставить им, стремятся
принять их. Некоторым варварским вождям, естественно, приходила в голову
мысль: "Мы сильнее этой дряхлой Римской империи, разрушим ее и создадим
свое новое государство вместо нее". Но когда они обращали более внимательный
взор на свой народ, то понимали, что с ним нового государства образовать
нельзя, нет формы, не с чего начать; ими овладевала скромность, сознание
своей несостоятельности; они принимали решение служить империи и ее цивилизации
и этой ревностной службой удовлетворить своему честолюбию, оставив по себе
память.
Известна исповедь Атаульфа Вестготского: "Я хотел истребить имя Рима
и на его развалинах основать господство готов и приобрести славу основателя
нового государства, подобно Цезарю Августу. Но опыт убедил меня, что для
сохранения государства в добром порядке нужны законы, а дикий и упрямый
характер готов делает их неспособными сносить ярмо законов, гражданского
порядка и управления. Теперь я желаю, чтоб в будущие века с благодарностью
вспоминали о заслугах чужестранца, который употребил меч готов не для разрушения
Римской империи, но для восстановления и охранения ее благосостояния".
Вождь сбродной варварской дружины, находившийся на римской службе, Одоакр,
которому обыкновенно приписывали разрушение Западной Римской империи, господствовал
в Италии с титулом патриция, тогда как римский сенат передал императорский
титул восточному византийскому императору. Именем этого единственного теперь
римского императора остготский князь Теодорик отнял Италию у Одоакра и
его дружины; борьба кончилась, когда Одоакр сдал Теодорику Равенну.
За Рим не было борьбы. Новый владелец Италии признавал римского императора,
жившего в Константинополе, своим отцом и главою, на монете по-прежнему
видели изображение этого императора, и на общественных памятниках начертывалось
его же имя. Скоро после Теодорика рушится владычество готов; номинальное
владычество в Италии римского императора, живущего в Константинополе, становится
опять действительным при Юстиниане - явление, которое условливалось для
Италии близостью ее к Новому Риму, Византии. Являются лонгобарды; завязывается
борьба между ними и Римской империей - войны, какие бывали и прежде между
империей и варварами, как в других областях, так и в Италии.
Когда средства империи оказались недостаточными в борьбе, Рим обращается
с просьбой о помощи к могущественному варварскому вождю, утвердившемуся
в Галлии, вождю франков; помощь подается, и чрез несколько времени, когда
сын этого франкского вождя чрезвычайно усиливается, в Риме находят выгодным,
необходимым провозгласить его римским императором. При всех этих движениях
и сделках в Риме на первом плане мы видим его епископа и потому
должны обратить внимание на это явление.
Варвары, вступивши в область Рима, легко уничтожили материальные силы
одряхлевшей империи, но они встретили также силы нравственные, которыми
в свою очередь были побеждены. Если прежде Рим, по словам его поэта, был
побежден побежденной Грецией, ее цивилизацией, то по историческому закону
то же самое должно было совершиться теперь: материально победоносные варвары
должны были покориться побежденным римлянам. Из нравственных сил, которые
условливали это покорение, на первом месте была религия, не древняя национальная
религия Рима, материально распространенная, болезненно ожиревшая от собрания
в себе других религий побежденных народов, не могшая внести никакого нравственного
вклада в жизнь варваров, но религия новая, не национальная римская, а общечеловеческая,
которая с самого появления своего объявила, что для нее нет разницы между
"эллином и варваром".
Христианская церковь первая встретила варвара на новой, чужой ему почве,
первая дала ему нравственное убежище, отдых, первая приласкала его, назвала
своим, родным и указала ему в прежних жителях римских областей не чужих,
не врагов, а своих же братьев, свела, ознакомила старое и новое народонаселение,
завязала между ними тесную, неразрывную связь. Варвары-германцы тем охотнее
пошли на призыв христианства, церкви, что во время продолжительного движения
своего из дальних стран Севера, отрываясь все более и более от той почвы,
где развились и окрепли их национальные верования, сталкиваясь беспрестанно
с другими народами, вместе с тем все более и более отрывались от этих верований,
которые постепенно тускнели, бледнели для них.
Варвары, вступившие на римскую почву, принимали христианство с изумительною
легкостью и быстротою, так что нельзя определить времени, когда какие-нибудь
вандалы, свевы, лонгобарды приняли христианство, тогда как, чем далее к
северу, тем большее сопротивление встречало оно, и самые большие затруднения
встретило в Скандинавии, в этой фабрике народов (officina gentium), прародине
германцев, где их национальная религия пустила глубокие корни, где развилось
общественное богослужение и где образовалось жречество.
Германцы, входившие часто сбродными дружинами в римские области, не
могли иметь храмов, и храмы их если и упоминаются, то мельком, имеют ничтожное
значение, точно так, как у эллинов, которые являются пред глазами истории
в таком же положении, как и германцы, откуда у эллинов и такое свободное,
своеобразное развитие религии исключительно в руках поэтов и художников.
Народ движущийся, странствующий на поисках новых земель для поселения,
тогда только сохраняет и укрепляет свою религию, когда выселение его из
известной страны совершилось под религиозным знаменем, как у евреев.
Но вспомним, какая борьба шла и у них за сохранение в чистоте религии
отцов при столкновении с другими народами и с другими религиями, и вспомним,
что, с другой стороны, странствование освобождало их от тех воззрений и
привычек, которые они приобрели в Египте. Движение, странствование германцев,
их искание новой земли для поселения, странствование, предпринятое вовсе
не на религиозных основаниях, не под религиозным знаменем, заставило их
порастерять очень многое из тех религиозных воззрений, из того религиозного
быта, которые господствовали в их прежнем отечестве; и при такой потере
они вдруг встречаются с могущественнейшей из религий, против которой, разумеется,
не могли устоять религиозные развалины, клочки верований и обрядов, принесенные
германцами из северных лесов.
Но главная причина быстрого торжества христианства среди варваров заключалась
в наступательном его движении. Пророческая сила, ведшая у евреев борьбу
оборонительную для защиты, сохранения в чистоте религиозных и нравственных
начал у одного своего народа, в христианстве стала вести борьбу наступательную:
христианин сознавал обязанность быть пророком, проповедником принесенного
Богочеловеком учения, обращать к нему всех людей, все народы мира, следовательно,
действовать наступательно, разрушительно на все другие религии, подвергаясь
при этом всевозможным лишениям, мукам, смерти.
Греко-римское общество не устояло против этого наступательного движения
пророков, эллинская "премудрость" пала пред "безумием" проповедника распятого
Бога. Но пророки этим не удовольствовались: они предприняли наступательное
движение против варваров, материально разделывавших Римское государство,
перешли границы империи, углубились в самые жилища варваров, куда уже давно
перестали проникать римские легионы. Варвары жили в богатырском быте, когда
вследствие движения и борьбы из народной массы выделялись физически сильнейшие,
храбрейшие люди и становились на первые места, в вожди народов, когда подвиг
физической силы был подвигом по преимуществу, а целью подвига был прибыток
власти и богатства. Против таких-то богатырей выступали новые пророки,
проповедники христианства, нравственные богатыри.
Легко понять, за кем осталась победа. Таким образом, при начале новых
государств мы видим два движения, две борьбы: движение варваров - борьбу
их с материальными силами Рима и друг с другом, эти движения кончились
победою варваров; с другой стороны, видим нравственное движение, борьбу,
поднявшуюся изнутри римского мира под знаменем религии, и здесь победил
римский мир; под покровом церкви сохранилось и прошло в новую жизнь и греко-римское
просвещение, особенно посредством языка, удержанного церковью.
В новом мире явилось начало, которого не мог представить ни древний
греко-римский мир, ни варвары, - начало, которое явилось в новом христианском
греко-римском мире и отсюда перешло к варварам, это - духовенство с могущественным
влиянием во всех сферах жизни благодаря его учительному, пророческому характеру.
При начале новых государств мы уже видим двойственность в духовенстве.
В первые века христианства, когда церковь была относительно немногочисленна
и особенно воинственна, не одно духовенство, но более или менее и другие
верующие имели этот возбужденный, пророческий характер, были борцами против
неправды и несовершенств мира сего за высшие начала.
С течением времени, с распространением христианства и господством его
возбуждение в массе духовенства и мирян уже по тому самому, что это была
масса, должно ослабевать, но борьба новых начал со старыми прекратиться
не могла, и борцы, пророки являются.
От человека, проповедующего воздержание от земных пристрастий и большее
внимание к исполнению нравственных обязанностей, от такого человека естественное
требование, чтобы он сам подал пример отречения от этих пристрастий. Пример
действует сильнее всего, и слово получает могущество от дела. По-видимому,
вне общества, в бегстве от него, в недоступных пустынях явились новые пророки,
но это самое бегство и укрывательство от общества и производило на него
самое могущественное впечатление, и голос вопиющих из пустыни был самым
громким голосом. Новые пророки, монахи, стали поэтому на первом плане в
христианском обществе; не будучи сначала священниками, они стали образцами
для священников; общество потребовало от них, чтобы они были священниками
и первосвященниками, - требование, по-видимому находившееся в противоречии
с значением монаха, но совершенно согласное с потребностями общества, обновлявшегося
под влиянием новой религии.
Таким образом, монашество, приближаясь наиболее к идеалу, поставленному
для общества религией, завоевало для себя привилегию высшей степени духовной
иерархии; оно же преимущественно приняло на себя и продолжение апостольской
деятельности, проповедование христианства иноверным народам, и тем еще
более возвысило свое значение. На Востоке, подчинившись нравственно силе
монашества, уступили ему право на архиерейство, но священство осталось
и за немонахами, но сочли благоразумным и возможным требовать, чтобы все
духовенство носила этот чрезвычайный пророческий характер, состояло из
людей, отрекшихся от всех мирских привязанностей; ограничиваться же одною
формальностью не сочли делом нравственным.
Но на Западе, как увидим, взглянули на дело иначе, потребовав, чтобы
все духовенство носило монашеский характер; а монашеский образ, по тем
представлениям, которые составились вследствие жизни первых монахов, был
образ ангельский. Таким образом, употреблено было страшное насилие природе
человеческой, и печальные следствия насилия не замедлили обнаружиться.
С самого начала христианства главные пастыри церкви, епископы, являются
уже с важным значением. Кроме канонического объяснения явления его легко
понять и посредством одних исторических наблюдений. Самое верное определение
характера первоначальной церкви это - Церковь воинствующая; для борьбы
нужны вожди, которых и рождает борьба; для успеха борьбы вожди должны иметь
обширную, крепкую власть.
Римская империя, разрушаясь вследствие исчезновения материальных сил,
поспешила прибегнуть под покров нравственной силы, имеющей жить и создать
новое общество, поспешила прибегнуть под покров христианства, объявив его
господствующей религией; человек, чувствуя приближение смерти, видя, что
в материальных, земных средствах нет более спасения, прибегает к силам
духовным, отказывает свое имение церкви. При этом значение епископов могло
только еще более усилиться. Городское население, напуганное бедами, нависшими
со всех сторон над империей, ограбленное казною, сплачивалось около своих
епископов, людей сильных средствами нравственными и материальными.
С самого начала на Востоке и Западе одинаково раздаются слова, что власть
духовная выше светской, как дух выше тела; что нет выше этой власти, которая
если свяжет на земле, то вместе с этим свяжет и на небеси. Епископское
звание становится высшей целью честолюбия для людей, выдающихся из толпы
по своим талантам, положению, материальным средствам. Но это звание достигалось
избранием паствы. Общественная жизнь, которая в цветущее время властительных
городов так сильно выражалась в избрании правительственных лиц, оцепеневшая
в последнее время, вдруг заволновалась снова выборами главного, пастыря
церкви, не главного жреца, исполнителя религиозных обрядов, но человека,
имеющего власть взять и решить; религиозный интерес, обхвативший так всецело
общество, дал этим выборам самое важное значение.
Легко понять, на какой общественной высоте чувствовал себя избранник;
легко понять, какое значение имело собрание епископов для решения вопросов,
ставших на первом плане для общества; какое значение имел Вселенский собор,
этот невиданный языческою древностью всемирный форум.
Таким образом, варвары, войдя в области империи, легко одолели ее войска,
ее воевод, ее светского правителя, но встретили неодолимую силу в церкви
и в ее главных пастырях, епископах; с этою силою они должны были входить
в соглашения и не только делиться с нею властью, но и нередко преклоняться
пред нею. Она служит посредницей между прошедшим и будущим Европы, между
греко-римским и варварским миром; ею преимущественно поддерживается обаяние
Рима, испытываемое варварами. Это посредствующее значение и сила церкви,
сила ее епископов, резко обнаружились в судьбе самого видного из варварских
племен, в судьбе франков, и в их отношениях к римскому миру.
В истории образования важнейших континентальных европейских государств
заключается общее любопытное явление: везде в них северная половина получает
преимущество перед южной: с севера идет сила, подчиняющая себе все части
государственной области, собирающая землю, вследствие чего сосредоточивающие
пункты или столицы находятся в северных частях государства, несмотря на
то что на юге, по-видимому, больше благоприятных условий для народного
развития. Такое явление мы видим во Франции, в Испании, в России; потом
Северная Германия начинает брать заметный перевес над Южною, и в наше время
этот перевес очевиден; в наше же время Италия обязана своим объединением
движению из северных своих частей.
В Галлии в то время, когда она стала отламываться от Римской империи,
в южных ее частях поместились два сильных варварских народа, бургунды и
вестготы, но через несколько времени они должны были признать власть варваров,
пришедших с севера, - франков, которые объединили страну и дали ей имя.
При этом не должно забывать, что в Галлии, чем далее к северу, тем менее
было романизации, которая особенно выражалась в изнеженности нравов; этой
изнеженности не остались чужды и бургунды и вестготы.
Франки, как известно, не были многочисленны, и потому сила их вождей
после утверждения в Северной Галлии должна была, естественно, основываться
на прежнем ее народонаселении, отличавшемся от южного большей крепостью.
Не должно забывать также явления, которое было указано нами в Галлии еще
во времена ее самостоятельности,- явления, которое было следствием неудовлетворительного
состояния политического и экономического быта; это явление - большие шайки
голытьбы, беглецов, изгнанников из разных народцев; мы видели, что эта
голытьба (egentes ас perditi) давала готовое войско честолюбцам, стремившимся
к верховной власти. Владычество римлян не могло уничтожить причины образования
этих шаек; мы имеем свидетельства о людях, покидавших свои дома и родину,
чтобы спастись от сборщиков податей; часть их бежала к варварам, часть
составляла независимые шайки, известные под именем багавдов.
Движение.этих беглецов должно было преимущественно направляться с юга
на север, где и образовалось воинственное народонаселение, стремящееся
опрокинуться на места прежнего жительства. Мы знакомы с этим возвращением
гераклидов. Очень правдоподобно объяснение, что сами франки составились
из беглецов, изгнанников, - объяснение, которое оправдывается на их имени
(warg, free; наше - варяг, изгнанник, разбойник, волк5).
Как бы то ни было, во франках и вожде их Кловисе, или Хлодовике, галльские
епископы увидали могущественное средство низложить бургундов и готов, преданных
арианству. "Твоя победа есть наша победа",- прямо говорили они Хлодовику.
Варвару было приятно под предлогом наказания еретиков приобрести хорошие
земли, и он наивно говорил дружине: "Мне не нравится, что ариане-готы владеют
лучшими землями в Галлии; пойдем и прогоним их с Божиею помощью; овладеем
их землею; мы сделаем хорошее дело, потому что земля эта очень хорошая".
Галлия была покорена франками.
"Галлия была покорена франками!" Выражение, которое принимало
различный смысл, провозглашалось как непреложная истина, защищалось или
упорно отвергалось по причинам вовсе не научным, но, к сожалению, в исторических
исследованиях ненаучные побуждения имеют большую силу и если иногда приносят
пользу, заставляя уяснять некоторые явления, то польза эта не вполне вознаграждает
за вред, причиняемый продолжите-льностию споров вовсе не нужных, натяжками,
тратою сил и времени. По вовсе не научным побуждениям, без справки с наукою
в конце XVIII века во Франции придумано было историческое объяснение и
оправдание революции, что борьба низших слоев народонаселения с высшими
есть борьба покоренных галло-римлян с потомством покорителей франков; что
такое революция? - свержение ига, наложенного покорителями на покоренных.
Просто, успокоительно и вместе эффектно! Легкое и эффектное объяснение
принялось; начали историю Западной Европы объяснять завоеванием, отношениями
победителей к побежденным; у нас начали противополагать русскую историю
западноевропейской: в Западной Европе завоевания, насилия и потому жестокость
отношений; у нас завоеваний нет, варяги призваны, и потому мягкость отношений!
Поляки придумали сделать из своей шляхты особый народ завоевателей!
Теперь французы сильно перессорились с немцами; во Франции пишутся многотомные
сочинения об истории Германии, где каждое явление стараются выставить в
непривлекательном виде: можно ли же допустить как начальное, исходное явление
в истории Франции немецкое, франкское завоевание? Разумеется, нельзя, и
вот провозглашается, что никакого франкского завоевания не было! Какие
же приводятся доказательства? Нет указаний, говорят, чтобы галло-римляне
лишились своих земель; они не были порабощены, даже нельзя думать, чтобы
они были политически подчинены. В советах королевских, в войсках, в должностях
публичных, в судах, в народных собраниях даже обе части народонаселения
смешиваются.
Летописцы беспрестанно указывают человека франкского происхождения подле
человека галльского происхождения, не обозначая никогда, чтобы первый имел
высшие политические права, ни чтобы его франкское происхождение доставляло
ему большее уважение. Галлы подчинялись франкским королям, но мы не видим
признаков, чтобы они подчинились франкскому племени.
Что касается вопроса о землевладении, то его нельзя решать так легко
в том и другом смысле. Прежде всего нельзя противопоставлять франков галло-римлянам
относительно всей страны, которую мы теперь называем Францией. Франкское
занятие страны не было первым; прежде она была занята в известных частях
своих бургундами и вестготами, которые поделили землю с прежними владельцами,
поделили и рабов, необходимых для ее обработки; то же самое произошло и
в Италии при поселении в ней варваров. Тут была еще занята земля с согласия
римского правительства, но франки под предводительством Хлодовика заняли
позднее ту часть Галлии, где еще держались римляне под начальством Сиагрия,
заняли ее, разбивши войска Сиагрия, уничтоживши в лице этого начальника
последний остаток римской власти в Галлии.
Мы совершенно спутаемся в понятиях, если за таким явлением не станем
признавать характер завоевания, покорения и если станем отрицать необходимые
следствия тогдашнего завоевания, покорения. Нам известно, что победители-франки
опустошили страну побежденных, не щадили и церквей и собранную добычу делили,
причем все должны были получить известную долю, от вождя до последнего
воина, как то ясно из знаменитого рассказа о церковном сосуде, которого
простой франк не хотел уступить Хлодовику. Если приобреталась и делилась
добыча движимого, то на каком основании мы будем утверждать, что завоеватели
не смотрели на землю как на добычу и не поделили ее между собою?
Мы не станем утверждать, что все галло-римляне лишились своих земель;
не считаем только себя вправе делать предположение, что франки удовольствовались
только казенною землею или никому не принадлежащею. Потом покорены были
бургундские и вестготские части Галлии: что же, и здесь не было покорения?
Действительно, мы видим людей галло-римского происхождения в приближении
у королей франкских, в важных должностях; но, во-первых, есть ли средства
определить отношения этих случаев к общему правилу; во-вторых, и в Турецкой
империи, где подчиненность покоренного христианского народонаселения завоевателям-магометанам
не подлежит сомнению, мы видим людей из этого подчиненного народонаселения,
занимающих важные должности, обнаруживающих сильное влияние.
Нам говорят, что галло-римляне подчинились франкским королям, но не
франкскому племени; но и в Турции христианское народонаселение подчинено
султану, а не туркам; здесь дело идет не о подчинении в собственном смысле,
а о первенствующем положении. Франки составляли войско своих королей -
это неоспоримо; какое значение имело войско, вооруженная сила в те времена?
Значение первенствующее - это также неоспоримо. В каких отношениях находились
тогда воины к своему вождю или королю? В самых свободных; вождь зависел
от них: покорив с ними известную страну, он должен был делиться с ними
выгодами, происходившими от этого покорения.
Каково было римлянам от этих
равноправных сограждан, видно из
письма Сидония Аполлинария к другу, требовавшему от него стихов: "Могу
ли я петь, окруженный толпами космачей, принужденный слышать немецкий язык,
восхищаться песнью пьяного бургундца? Счастливы ваши уши, которые не видят
и не слышат варваров! Счастлив ваш нос, который не обоняет по десяти раз
в утро вони луком и чесноком".
И в таком принужденном положении римлянин должен был находиться относительно
бургундов, варваров, отличавшихся самым кротким характером; что же было
от франков, которые вовсе не отличались таким характером? Если франки не
имели никакого преимущества, то зачем же галло-римляне старались подражать
им даже во внешности, отращивали длинные волосы, назывались варварскими
именами? Но у нас есть свидетельство о преимуществе варвара над римлянином
- свидетельство, с которым никак не сладят защитники их равноправства:
по салическому закону вира (штрафные деньги) за варвара была вдвое больше,
чем за римлянина.
Отрицать завоевание и преимущество завоевателя пред завоеванными нельзя,
но из этого не следует, чтобы мы, говоря о завоевании, повсюду, где оно
было, предполагали одинаковые последствия. Одно и то же явление в разное
время, в разных странах, при разных этнографических, географических, экономических,
религиозных и других условиях разнится чрезвычайно в своих последствиях.
Так и завоевание галло-франков разнится и от завоевания турками греческих
и славянских областей на Балканском полуострове, и от завоевания Англии
норманнами, и от завоевания России татарами, не переставая, однако, быть
завоеванием. Прежде всего завоеватели, их вождь принимают веру завоеванных,
и это, разумеется, дает совершенно особый характер отношениям между ними
- прежде всего уничтожает сближение завоевания Галлии франками и завоевания
турками Греческой империи, где религиозная рознь и вражда сделали смешение
завоевателей с завоеванными невозможным.
По известию летописца, епископ, крестивший Хлодовика, говорил ему при
совершении таинства: "Преклони смиренно голову, Сикамбр; поклоняйся тому,
что ты жег; жги то, чему ты поклонялся". Говорил ли епископ эти слова или
нет - нам все равно; для нас важно видеть в летописи выражение современного
взгляда на события, выражение восторга галло-римского народонаселения,
когда дикий завоеватель, истреблявший, жегший прежде храмы христианские,
стал единоверцем с завоеванными, преклонился пред их епископом, в лице
которого поднималась и вся паства, им представляемая. Во-вторых, завоеванные
стояли на высокой ступени цивилизации сравнительно с завоевателями-варварами.
Завоеватель нуждался в искусстве, знании завоеванных; некоторым из людей
галло-римского происхождения, даже светским, открывалась возможность приблизиться
к королю, получить важное место и влияние, тем более что религия нисколько
этому не препятствовала, а варварская национальность сама по себе не ревнива
и уклончива пред цивилизациею.
Галлия подчинилась франкским князьям. Кроме прежнего более или менее
олатьшенного галльского народонаселения она вобрала в себя теперь население
германского племени: бургун-дов, готов, наконец, франков как последний
слой. Мы заметили в предыдущей главе, какою бедностью, неразвитостью экономического
быта отличалась Римская империя сравнительно с экономическим бытом новых
европейских государств. Римская империя была государство первобытное, земледельческое,
с малым сравнительно развитием промышленным и торговым; отсюда все значение
у имущества недвижимого, земли, тогда как могущественное значение движимого,
денег, есть особенность нашей новой истории, следствие сильного развития
экономического быта новой Европы.
Мы видели, в каком печальном положении находилось городское и сельское
народонаселение в областях империи; новые государства, основавшиеся на
развалинах империи, начинают с того, на чем кончилась империя, древний
мир, должны иметь дело с тою же экономическою неразвитостью, носить также
земледельческий характер. Все значение - у земли, и потому первое явление
здесь, подлежащее наблюдению историка, это - определение поземельных отношений.
Как бы ни овладели варвары землею, мы видим их в самом начале полными,
неограниченными собственниками своих земельных участков; подле них видим
такими же полными, неограниченными владельцами земельной собственности
и галло-римлян, каким бы образом они ни удержали свои земли. Эти земельные
участки, на которые владельцы имеют полное, неограниченное право собственности,
носят разные названия, латинские, германские и такие, происхождение которых
трудно определить; они называются proprietas, dominatio, sors, салическая
земля, алод, haereditas; есть и такое латинское название, которое всего
ближе подходит к нашей вотчине, это: terra aviatica - буквально:
дедина.
Но мы уже видели, что при экономическом быте, какой существовал в Европе
в описываемое время, и при том хаосе, какой господствовал при рождении
новых государств, при слабости общей государственной власти общество для
своего поддержания прибегает к частным союзам, слабый становится под покров
сильного, бедный - под покров богатого, закладывается за него, делается
его захребетником; неимущий идет в услужение, в добровольное холопство,
естественно очень быстро переходящее в рабство; бедный землевладелец отдает
свою землю, свою вотчину богатому и сильному землевладельцу, чтобы только
получить от него защиту. Это явление не есть национальное, не принадлежит
какому-нибудь одному времени, но общее народам в разные времена, когда
действуют указанные выше условия. Мы видим закладничество и холопство у
галлов; в Римской империи слабый, чтобы найти покровительство сильного,
отдавал ему свою вотчину в собственность, а сам пользовался ею пожизненно.
"Чтоб отцу получить защитника, - говорит современный писатель,- сын
теряет наследство; отец попользуется землею временно, сын потеряет ее навсегда,
потому что отец перестал быть собственником". Из этих-то закладчиков, потерявших
свои вотчины, образовался класс колонов, прикрепленных к земле крестьян.
При утверждении варваров закладничество продолжалось, вотчины переходили
в поместья. Этим словом "поместье" мы вполне верно можем передавать
слова: beneficium или precarium; при бедности государства,
при недостатке движимого, денег, князья вместо жалованья давали служащим
у них людям земельные участки в пожизненное или вообще срочное пользование,
и такие земли назывались beneficium или precarium, вполне соответствовавшие
нашим русским поместьям.
Иногда и на Западе точно так же, как и у нас в Древней России, князья
за важные услуги жаловали земли и в вотчину, то есть в вечное потомственное
владение. Но когда мелкий вотчинник закладывался за сильного, то он отдавал
последнему свою вотчину и брал ее назад в виде поместья, в пользование
только; в договорах прямо выражалось, что он принимает землю как бенефиций.
Мы знаем из летописей, каким иногда способом сильные землевладельцы заставляли
менее сильных отдавать себе их вотчины.
Григорий Турский рассказывает, что одному священнику королева Клотильда
подарила землю в вотчину. Епископ стал просить ее у него; священник не
соглашался отдать; тогда епископ начал грозить; когда и угрозы не подействовали,
то епископ велел священника живого положить в мраморную гробницу и накрыть
крышкою; священнику удалось, однако, уйти и принести жалобу королю, но
не видно, чтобы епископ потерпел что-нибудь за свой поступок. Что не удалось
означенному епископу, то удавалось другим светским и духовным лицам.
Как на Западе в описываемое время крупные землевладельцы заводили за
себя земли мелких вотчинников, об этом по сравнению мы можем получить ясное
понятие из истории Малороссии XVII и XVIII века: здесь крупные землевладельцы
точно так же отнимали земли у казаков и делали их самих своими крестьянами,
а иногда сами казаки отдавали свои земли и переходили в крестьянство к
сильным землевладельцам, чтобы отбыть от военной повинности.
Но если таково было главное экономическое явление в новорожденном государстве,
то что же делала новая верховная власть, в каких отношениях находилась
она к различным частям народонаселения и к различным органам, уже обозначавшимся
в юном государственном теле, с самого начала превосходившем своим развитием
или расчленением прежние государственные тела? Мы видели быт германцев
за Рейном и Дунаем; видели, как подвиги, богатырство доставляли благородство,
высшую, королевскую власть. У франков мы видели таких королей, и под начальством
одного из них, Хлодовика, они покоряют Галлию.
Король франков становится начальным человеком в стране, главным правителем
ее. Галло-римское народонаселение, интеллигенция его, то есть преимущественно
духовенство, епископы, понимают это явление так, что варвары-франки это
- войско, служащее Римской империи, и предводитель этого войска, расположенного
в Галлии, управляет страною во имя Римской империи, римского императора.
Варварский король вел себя согласно с этим пониманием: Хлодовик с восторгом
облачается в консульскую одежду, присланную ему императором Анастасием,
и хотя требует, чтобы к консульскому титулу прибавлялся и титул Августа,
однако не бьет монету со своим изображением, а с изображением императора
Анастасия. Сикамбр преклоняет голову пред обаянием цивилизации точно так
же, как преклоняет голову пред крестившим его архиереем; варвары представляли
материал, не имеющий политической формы, не успевший приобрести ее в своих
лесах, в своих странствованиях; Рим предлагал им готовую форму, и они стремятся
принять ее и через это политически воплотиться.
Такое искание формы, определения и производит стремление варварских
народов приобрести цивилизацию у народов, ею обладающих. В летописях варварских
народов, как на Западе, так и на Востоке Европы, мы встречаем известия
о благоговейном отношении варваров к цивилизации. Заимствование, оформление,
естественно, начинается сверху и посредством видимых знаков. Хлодовик Франкский
величается в консульском платье, присланном из Византии; в Москве хранится
шапка Мономаха, присланная оттуда же.
Готский король Атаульф жаловался, что готы не способны к повиновению
по причине их необузданного варварства. Так должны были смотреть на своих
и все короли, которые начали носить консульское платье и диадемы, присланные
из Константинополя. Мы видели, что в лесах германских о делах меньшей важности
совещались начальные люди, о важнейших - все. Король на римской почве явился
в челе войска, привыкшего к этим всеобщим совещаниям, ибо движение войска,
решение насчет похода есть важнейшее дело, и тут-то варвары особенно отличались
своим неповиновением. Франкские короли - Клотарь и Хильдеберт - идут на
бургундов; брат их, Теодорик, отказывается идти с ними вместе; тогда его
войско говорит ему: "Если не хочешь идти в Бургундию с братьями, то мы
покинем тебя и пойдем за ними". Теодорик уговаривает их: "Ступайте за мною
в Овернь, я вас приведу в страну, где вы наберете золота и серебра сколько
душа желает, наберете скота, рабов и платья множество, только не ходите
с братьями моими".
Король Клотарь идет на саксонцев; саксонцы просят мира; Клотарь хочет
мириться, но воины говорят ему: "Мы знаем, что саксонцы лгуны, обещаний
своих не сдержат". Саксонцы опять с мирными предложениями; Клотарь опять
просит франков не нападать на них, чтобы не навлечь на себя гнева Божия;
франки не хотят слышать о мире. Король говорит им: "Если вы непременно
хотите драться, то я не пойду с вами". Тогда воины бросаются на короля,
рвут его палатку, ругают его и тащат насильно в битву, грозят убить, если
не пойдет.
Варвары, франки, это - войско; война - главный их интерес; они собираются
весною, в марте месяце, перед началом похода, на сейме, на мале,
буквально - вече, рада (mal - слово, rad - испускать звук, вече
- слово). Кроме войны, на "мале" (которому по характеру своему вполне соответствует
черная рада у малороссийских казаков) решались и другие дела особенной
важности, выбор вождей, выбор дядьки, или воспитателя, в случае малолетства
короля, земельные разделы и разделы казны между королевскими детьми, суд
над важными преступниками, дела церковные, ибо на них присутствовали епископы.
Всевозможные беспорядки, какие только можно себе представить в громадном
сборище грубой вооруженной массы, не хотящей знать никакой дисциплины,
беспорядки, которыми отличались казацкие рады и польские сеймы, бывали
и на этих франкских мартовских сеймах. С течением времени они собирались
все реже и реже: они не могли нравиться ни королям, ни знати, ни епископам;
с постепенным выходом из обычая мартовских сеймов пало и значение войсковой
массы, а с другой стороны, постепенное ослабление последней отнимало значение
у мартовских сеймов, которые являются только военными смотрами. При таких
точно условиях военного занятия страны в Малороссии гетманы, начиная с
Богдана Хмельницкого, избегают собрания черной рады и дела решаются на
съездах старшин и полковников к гетману.
Мы видели, что у варваров богатырь, начальный человек, окружен был
воинственною толпою, дружиною, которая в мире составляет украшение, на
войне - охрану. Многочисленная и храбрая дружина доставляла вождю ее славу
не только в своем народе, но и у народов соседних: к таким вождям являлись
посольства, приносились дары. Эти слова Тацита о дружине переводит русский
князь Владимир, говоря: "Золотом и серебром не приобрету дружины, а с дружиною
приобрету серебро и золото".
Понятно, что у франкских королей, после того как они стали владельцами
Галлии, дружина была очень многочисленна; она носит название
трусты
(truste), члены ее - антрустионы (по всем вероятностям, это слово
однокоренное с санскритским tra - защищать, покровительствовать, кормить;
древнеславянское трути - кормить; наше трава - корм). Антрустионы,
дружинники, клянутся быть верными королю, быть его людьми (leudes), а король
держит их под своим покровительством (mandium): кто убьет антрустиона,
тот платит виру в три раза большую, чем вира за убийство простого франка.
Но кроме такой сильной охраны антрустионы имели еще другие выгоды: они
получали от короля хорошие поместья (beneficia), из их среды король назначал
правителей в города и области с титулами герцогов и графов, судей и сборщиков
податей.
По новому положению своему на римской почве не как только вождь, но
и как государь обширной страны король принимает в антрустионы не одних
храбрецов, он берет людей и галло-римского происхождения, надобных ему
по своему искусству и образованию для исполнения разных поручений, например
для ведения дипломатических сношений, для составления грамот. Но высшие
должности правительственные, соединенные с охраною страны, должности герцогов,
войсковых начальников областей поручались преимущественно франкам, что
видно из имен герцогов, попадающихся в летописи, а это ясно показывает
также отношения франков к галло-римлянам.
Король располагал обширною земельною собственностью, прежнею казенною
собственностью империи, если и не предположим, что он, как вождь, взял
себе хорошую, большую долю. Обширная земля давала ему большие средства
раздавать поместья, или бенефиции, награждать заслуги своих людей вотчинами.
Доходы с земель, остававшихся за королем, подати с галло-римского народонаселения,
подарки, подносимые по старому обычаю франками (которые упорно отказывались
платить подати наравне с покоренным народонаселением),- все эти доходы
давали королям возможность иметь обширное хозяйство.
Антрустионы находили для себя почетным и выгодным заведовать отдельными
частями этого хозяйства, но понятно, как почетно и выгодно было положение
человека, который стоял выше всех этих управителей отдельными частями,
который имел высший надзор над всем хозяйством, над всем домом королевским,
был старшим в его управлении, major domus, палатным мэром.
Антрустионы, приближенные к королю люди, начиная с самого приближенного,
палатного мэра, составляли знать в глазах остального народонаселения, illustres,
optimates. С ними король держал совет, думу, и, чем более теряли значение
общие войсковые рады или мартовские сеймы, тем более приобретали значения
эти советы короля с знатью, с антрустионами; но в этих советах участвовала
не одна светская знать, в них участвовала и знать церковная - епископы.
С этими двумя элементами, знатью светскою и церковною, королевская власть
и должна иметь преимущественно дело. Три силы налицо; как же определить
отношения между ними? Тут прежде всего внимание наблюдателя обращают на
себя естественные общие условия жизни человека и народа, те представления
о законе отношений, о праве, которыми люди и народы руководствуются в первобытные
времена, пока опыт долгой политической жизни не убедит их в необходимости
изменить эти представления.
При этом разные случайные обстоятельства играют важную роль, ибо они
подкладывают тяжести на ту или другую чашку весов. Само собою разумеется,
что из этих случайностей личность, способности, умение пользоваться своими
средствами играют главную роль в наклонении весов в ту или другую сторону;
затем более или менее продолжительная преемственность способных людей на
той или другой стороне; наконец, совершенно внешние явления, столкновения
народа с другими народами и т. д.
Представлением, господствующим у варваров, является представление о
том, что страна есть частная собственность короля, по смерти которого все
его сыновья имеют одинаковое участие в отцовском владении. Сыновья Хлодовика
разделили Галлию между собою на четыре части, вовсе не соблюдая точности
границ; владения их были чересполосные: иногда один город принадлежал двоим
и троим королям; Мец, Суассон, Париж и Орлеан были главными городами этих
четырех волостей; но Юго-западная часть Галлии, прилежавшая к Атлантическому
океaнy, так называемая Аквитания, поделена была опять на четыре части между
братьями. Нужно ли говорить, какое явление напоминает нам это деление Галлии
между потомками Хлодовика, или так называемыми Меровингами?
Точно так же русские владения делились между сыновьями Ярослава: Новгород
отчислялся к Киеву, Ростов - к Переяславлю Южному, Муром - к Чернигову!
Какие же были отношения между сыновьями Хлодовика? Государственной подчиненности
младших братьев старшим мы не видим никакой; о родовом подчинении, о том,
чтобы старший был вместо отца, владел старшим столом, также нет помину.
Мы видели, что германцы не могли сохранить или выработать крепкого родового
союза, а на римской почве, в народонаселении римских провинций, и подавно
не было условий, которые бы благоприятствовали этому сохранению или выработке.
Но так как и государственные отношения еще не начинали вырабатываться,
то между людьми, стоящими наверху, между владельцами, естественно, выставляются
развалины, обломки, воспоминания родового союза, если он был когда-нибудь
выработан, или первоначальные черты его, задержанные в своем развитии отсутствием
благоприятных условий.
Меровинги признают родственную связь между собою, признают землю, добытую
предками, своею родовою собственностью; считают себя вправе наследовать
друг после друга; но при этом отсутствии выработки родовых отношений, которые
бы у других племен сдерживали хищничество, открывая властолюбию и честолюбию
другие виды, виды на старшинство в роде,- отсутствие выработки родовых
отношений у германцев давало полный простор хищничеству, стремлению увеличить
свои наделы, свое богатство на счет родственников, истреблять последних.
Нельзя было отнять землю у взрослых родственников, у братьев, истребить
их, нельзя было сладить с племянником взрослым, сильным привязанностию
дружины: бросались на малолетних осиротелых племянников, их истребляли
и делили земли отца их между собой. Известно, как у нас, в России, при
господстве родовых княжеских отношений несчастные князья-сироты были мало
обеспечены от властолюбия своих старших родственников. Любопытно видеть,
как у Меровингов вкоренено было понятие, что племянники при дядьях не наследники:
внук Хлодовика, знаменитый своим геройством Теодеберг, едва успел удержать
за собою свою отчину, которую хотели поделить между собою дядья его; да
и тут он должен был дать им долю из отцовского движимого имущества.
Один из сыновей Хлодовика, Клотарь, по смерти братьев стал единовластием
всех отцовских земель, но по смерти его они снова разделились между сыновьями
его, и это новое разделение было еще неправильнее прежнего: например, король,
который владел землями по течению Сены, владел также Марселью. Нант принадлежал
королю, царствовавшему в Суассоне, а этот город только рекою отделялся
от владений другого брата.
Делили земли, завоеванные Хлодовиком и его сыновьями; вместо
одного короля является несколько равноправных королей: в каком же отношении
находились к ним франкское народонаселение, войско, также дружина или антрустионы,
ибо все это землевладельцы, вотчинники и помещики? При разделах между королями
земельные владения знатного человека могли очутиться в волостях разных
королей, и короли договариваются, что такой человек, считаясь сам лично
под властью одного из них, беспрепятственно пользуется имуществом, которое
находится во владениях другого.
Так как в подобном положении находилось и духовенство, имения которого
были разбросаны в волостях разных королей, то оно соединяет свои интересы
с интересами светских землевладельцев, и епископы требуют у короля, чтобы
духовные и светские лица, живущие в волостях его дядей, но владеющие землями
в его королевстве, не считались иностранцами, но пользовались бы свободно
своими имениями. Наконец, короли договариваются не похищать друг у друга
дружинников и не принимать таких, которые покинули службу своего короля.
Эти два условия тесно связаны друг с другом: не существуй первого, дружинник
будет переходить в службу того короля, во владениях которого находится
большая или лучшая часть его земель; не будь второго условия при первом,
дружинники, переманиваемые какими-нибудь выгодами, будут переходить в службу
другого короля, сохраняя свои земли в волости прежнего в ущерб последнему
и в усиление первому.
При первом поколении, при сыновьях Хлодовика, больших перемен в
отношениях дружины к королям произойти не могло, потому что сыновья Хлодовика
отличались тою же энергиею, тою же воинственною деятельностью, как и отец
их. Но со второго поколения начинается упадок между Меровингами. Внешние
завоевательные войны сменяются внутренними усобицами между королями. Некоторые
из этих королей представляются чудовищами разврата, в который они бросились
со всею варварскою необузданностию и пылом страсти, получивши большие средства
к ее удовлетворению.
Разврат принес очень скоро свои плоды: явилось новое поколение, дряхлое
физически и умственно, недолговечное; жизнь других укорачивается ножами
убийц, подсылаемых родственниками. Являются случаи продолжительного малолетства
королей, женского управления, управления вельмож. У нас с детства остаются
в памяти имена двух женщин из меровингской истории, знаменитых Фредегонды
и Брунегильды, которых деятельность является на первом плане; явление естественное:
с падением мужчин у Меровингов, но при сохранении еще значения, материальных
средств фамилии деятельность переходит к женщинам, и потом уже все с большим
и большим падением фамилии наверх поднимается другая фамилия; эпоха Фредегонды
и Брунегильды, естественно, посредствует между самостоятельными Меровингами
и правлением палатных мэров.
Но деятельность Фредегонды и Брунегильды необходимо останавливает нас
и заставляет наблюдать над характером и положением женщины в новом обществе.
Немецкие ученые в припадках своего германофильства стали проповедовать,
что германская женщина мир спасла, что только германская женщина явила
в себе настоящий женский характер и установила настоящее положение женщины
в семье и обществе, а в семье и обществе других народов женщина имела низкое,
недостойное положение.
С легкой руки немецких наставников и у нас начали было толковать о создании
славянской, русской женщины, которая также долженствовала мир спасти. Немецкие
ученые основали свой вывод о высоком характере и положении женщины в германских
лесах по скудным известиям о каких-то пророчицах Веледах, имевших важное
религиозно-политическое значение у своих народов, и о том, что германские
женщины очень храбро вели себя во время побоищ, как будто у других народов
мы не видали женщин, облеченных точно таким же характером, как будто и
другие народы в период своей богатырской жизни не выставляют богатырей
женского пола. С малолетства каждый грамотный человек вбирает в свою память
прекрасные, высокие образы женщин и в частной, и в общественной жизни,
героинь, совершающих подвиги для спасения отечества, пророчиц-вождей, судей
своего народа, и это - в народе восточном, не арийского племени.
Но оставим отдаленный Восток и перейдем поближе, в Европу, на римскую
почву, посмотрим, в каком значении встретили варвары женщину в римско-христианском
обществе.
Также с малолетства привыкли мы к преданиям о геройстве римских женщин
в первые времена знаменитого города, о том уважении, каким была окружена
римская женщина как мать и жена. Юридические положения об отношении женщины
к мужу и сыну не должны смущать нас, ибо при известных условиях быта слабейшему
существу прежде всего должна быть обеспечена зашита сильнейшего, а защита
и власть в таком быту не отделяются. Впоследствии изменение условий быта
отразилось в сопоставлении новых брачных форм и условий с прежними, архаическими,
так сказать, формами и условиями.
Высокое значение женщины в Риме свидетельствуется тем, что она здесь
могла быть жрицею, свидетельствуется и необыкновенными нравами весталок.
С распространением образованности римская женщина, овладев ее средствами,
является в обществе с могущественным влиянием; распространение образованности
в Риме совпадало с порчею нравов, и многие женщины пользовались своим положением
не для поддержания нравственных начал. Но для поддержания последних является
христианство, и римская женщина не уступает мужчине в тяжелой борьбе за
распространение и утверждение новых верований. Примеров приводить не нужно:
они всем известны, но важное значение женщины, какое было приобретено ею
в языческом Риме, и освящение, какое дано было этому значению христианством,
нигде не высказываются с такою поразительностию, как в истории Иеронима
и Златоуста. Германская женщина при встрече с римскою не могла ничего прибавить
к значению последней.
Известно, что Тацит хвалит нравственную чистоту германских женщин, и
мы нисколько не станем заподозривать справедливости его известий; мы укажем
только на то, что Тацит причинами этой чистоты выставляет отсутствие общительности
при разрозненной жизни германцев, отсутствие цивилизации, отсутствие науки
и литературы, и прибавим, что женщины, знаменитые в летописях христианского
Рима и Византии, отличались нравственною чистотою, принадлежа к цивилизованному
обществу, занимаясь наукою и литературою. Тацит хвалит германцев за однобрачие,
соблюдаемое большинством, но говорит, что меньшинство, люди знатные, живут
в многоженстве из благородства, а не по сладострастию (поп libidine, sed
ob nobilitatem).
Нам, разумеется, трудно понять такое "noblesse oblige" ("положение [букв.:
знатность] обязывает" (фр.). - Примеч. ред.), и мы не знаем, как
сведал Тацит о такой обязанности, налагаемой благородством только. Но как
бы то ни было, когда Меровинги овладели Галлией, они вспомнили об этой
обязанности и начали исполнять ее с чрезвычайным усердием, женились и разженивались
беспрестанно и держали целые гаремы из казенных работниц. Церковь вооружилась
против этого разрушительного для нового общества явления всеми своими средствами,
но увещания и отлучение мало помогали при господстве двоеверия у варваров,
из которых многие принимали христианство только с внешней стороны, служа
внутри прежним верованиям и привычкам.
Со стороны женщины дело не могло обойтись без протеста; в германских
лесах она могла успокаиваться на законности этого явления; на римской почве,
при требованиях новой религии это успокоение было у нее отнято. Отсюда
неодолимое стремление энергической женщины из наложницы стать законной
и единственной женой; отсюда эта борьба с соперницами, доходящая до крайности,
когда все средства считаются позволенными. Таким образом, деятельность
Фредегонды, состоящая из цепи преступлений, есть не иное что, как печальное
следствие обычая, принесенного Меровингами из лесу, - обычая, который пришелся
вовсе не по условиям нового общества.
Но не одно стремление выйти из незаконного, не признаваемого новым обществом,
унизительного положения заставляло энергическую женщину волноваться, совершать
преступления и побуждать других к их совершению. Ее побуждало к тому другое,
более могущественное чувство - чувство матери. Мы видели, что отношения
между Меровингами указывают на переходное, междоумочное время: государственные
определения не выработались, а члены господствующей фамилии руководились
остатками родового обычая; им представлялось единство рода, нераздельность
родового владения, причем только старшие могут быть представителями рода,
совладельцами, племянники исключаются из владения, дядья преследуют их,
истребляют.
Не одно властолюбие руководило и королями, когда они стремились к единовластию,
к изгнанию, истреблению братьев: ими руководило опасение за участь своих
детей, которых дядья не оставят спокойно владеть отцовскою властью. То
же самое видим на Востоке, где господствует та же невыработка постановлений
о престолонаследии, такие же родовые обычаи, тот же сениорат, по которому
старший в роде, дядя, имеет право пред племянником: мы видим, что султан,
чтобы упрочить престол за своим сыном, умерщвляет братьев.
Но теперь легко представить себе положение матери-королевы, которая
хорошо знала, что, умри ее муж, детям ее предстоит истребление или в крайнем
счастливом случае изгнание от дядей! Видя в братьях мужа своего гонителей,
истребителей ее собственных детей, она побуждает мужа предупредить врагов,
напасть на братьев, изгнать, истребить их. У турингов царствовали три брата
- Бадерик, 1ерменфрид и Бертер; у Герменфрида была жена Амалаберга, которая
непременно требовала от мужа, чтобы он отделался от братьев и владел один;
Герменфрид уступил настояниям жены, напал на Бертера и убил его. Но оставался
Бадерик, на которого 1ерменфрид боялся напасть. Однажды, когда он пришел
в столовую обедать, то увидал, что стол накрыт только наполовину. "Что
это значит?" - спросил он с удивлением у жены. "А это значит,- отвечала
Амалаберга,- что, кто довольствуется половиною королевства, должен видеть
половину своего стола пустою". Тогда Герменфрид отправил послов к франкскому
королю Теодорику с таким предложением: "Если ты погубишь Бадерика, то Герменфрид
разделит его волость пополам с тобою". Теодорик согласился, и Бадерик погиб.
Жена польского князя Владислава 11-го, немецкая принцесса Агнесса, до тех
пор не могла успокоиться, пока не заставила мужа напасть на братьев.
Множество варварских королей вносило страшный раздор в семьи; жены ненавидели
друг друга и передавали эту ненависть детям; отсюда материнское чувство,
желание предохранить собственных детей от гибели заставляло женщину преследовать
своих пасынков, доводить их до гибели, чем особенно славна была страшная
Фредегонда. После этого так понятны для нас слова нашего Ярослава, сказанные
сыновьям перед смертью: "Се аз отхожу света сего, сынове мои, имеете в
себе любовь, понеже вы есте братье единаго отца и матере". Перед
глазами Ярослава был печальный опыт прежних усобиц, когда истребляли друг
друга князья, рожденные от одного отца, но от разных матерей.
Еще одно чувство, чувство религиозного характера заставляло варварскую
женщину выдаваться вперед и побуждать мужчин к исполнению священной обязанности,
а эта обязанность заключалась в смертоубийстве. Родственник был обязан
отомстить смертью убийце близкого человека. Тень убитого не могла быть
покойна, пока кровавая месть не была совершена, и, чем заметнее была женщина
своим религиозным чувством, тем более отличалась строгим исполнением этой
обязанности, по-нашему - неумолимостью, жестокостью в мести.
Клотильда, жена Хлодовика, благодаря настояниям которой этот свирепый
Сикамбр принял христианство,- Клотильда, которая по смерти мужа удалилась
от света, проводила все свое время в молитвах, - эта самая Клотильда заставила
сыновей своих идти войною на бургундского короля, чтобы отомстить ему за
смерть отца своего. Поведение западной Клотильды так уясняет поведение
восточной, русской Ольги, жестоко отомстившей древлянам за смерть мужа.
4 Статья эта напечатана в "Вестнике Европы"
за 1874 год, в апрельской книге; в августе того же года появилась
статья Куланжа (Revue des deux mondes), где повторяются те же положения.
5 У нас смеялись над производством названия
кокак от козы, но корень один в обоих словах и означает бегуна.
Слово "багавды" имеет то же самое значение бегуна: кельтич.-bog,
санскрит.-bhag. наше - бегать.
