А. В. Исаченко Если бы в конце XV века Новгород одержал победу над Москвой
(Об одном несостоявшемся варианте истории русского языка)
Печатается по: Wiener slawistisches Jahrbuch, Bd. XVIII, 1973. S. 48-55.
Нижеследующие соображения следует понимать как некий мысленный эксперимент.
Автор не считает ход истории абсолютной необходимостью: во всех исторических
процессах были и есть переломные пункты - распутья. Выбор того или другого
пути часто зависит от слепого случая. Таким распутьем в истории русского
народа (и языка) был конец XV века, когда решался вопрос о руководящей
политической силе в деле объединения русских земель.
Несмотря на бесспорные политические успехи Москвы, Новгород оставался
серьезным соперником централизаторской политики Ивана III. Мы знаем, какое
направление взяла русская история в результате победы Москвы: из русского
великого князя, фактически еще вассала Золотой Орды, Иван превращается
в самодержавного царя, наследника византийского величия, а Московское государство
вместе с двуглавым орлом наследует от Византии роль поборника и блюстителя
"чистоты веры". Но борьба за чистоту православной веры включает не только
идеологическую полемику с западным христианством, но и ожесточенную борьбу
с прогрессом во всех его духовных, практических и бытовых проявлениях.
Нельзя не заметить, что вся кровавая история русского самодержавия и деспотизма
берет свое начало именно в Москве конца XV - начала XVI веков. Записки
барона фон Герберштейна о московских делах времен Василия III разительно
напоминают некоторые политические и бытовые черты русской действительности
более близких нам эпох.
Предоставив убежище греческим и славянским эмигрантам с Юга, Москва
решительно повернула вспять колесо не только истории самой страны, но и
истории письменного языка.
Не разбираясь в сложной культурно-политической и языковой действительности,
балканские книжники становятся проводниками совершенно абсурдных и глубоко
реакционных мероприятий. В орфографию вводятся элементы, абсолютно чуждые
русскому языку XV века: восстанавливается буква "Ж" (никогда не
имевшая фонологического оправдания на восточно-славянской почве), вводятся
написания типа всеа (вместо всея), пълкъ вместо полкъ,
великыи вместо великии или великои; в письменную речь насильственно
вводится чуждая ей морфология, архаизируется синтаксис и лексика, стилизация
письменного изложения становится самоцелью и доводит текст до полной невразумительности
(напр. в произведениях дьяка Тимофеева).
Все эти искусственные мероприятия углубляют только пропасть между письменным
языком возвышенных текстов и языком населения: двуязычие, ликвидированное
на Западе на исходе средневековья, становится на Руси самым серьезным препятствием
для духовного и культурного роста страны. То, что в учебниках принято благоговейно
называть "киприановской реформой" (или "вторым южнославянским влиянием"),
на самом деле оказывается проявлением мракобесия, отрезавшего надолго русскую
речь от своих истоков, а этим самым Московитию от своих европейских современников.
Ссылки на намеченное (и якобы желательное) сближение русского языка
с сербским или болгарским трудно принять всерьез: сближение с южнославянскими
народами, попавшими под турецкое владычество, не увязывалось с мегаломанией
московских царей. И вот: накануне введения книгопечатания на Руси весь
авторитет церкви прочно и надолго связывается с искусственным, замысловатым,
в основном мертвым языком средневековья. С этим связан не только общий
упадок московской литературы, отмеченный, например, таким исследователем,
как Буслаев. С этим связано и все запаздывание русской культуры.
Ср. Ф.И. Буслаев, Лекции из курса истории русской
литературы, читанного студентам Московского университета в 1860-1861 академическом
году, "Летописи русской литературы и древности", 1859-1860, т. Ill, стр.
68.
Не "татарским игом", не косностью и консервативизмом, а духом активного
реакционерства объясняется отставание Московского государства на всех поприщах
науки, техники, государственной и военной организации, финансового дела
и правовых норм, наконец, искусства и даже богословия. Политическое освобождение
от татарского владычества не влечет за собой периода буйного культурного
роста, не освобождает творческих сил обретшего политическую свободу общества.
Трудно назвать Иоанна Грозного "просвещенным монархом", а Смутное Время
и царствование первых двух Романовых не отличаются прогрессивными реформами
или "прыжком вперед". Снова (в который уже раз!) "книги" подвергаются "правке"
(т.е. искусственной архаизации) и снова торжествует никоновский принцип
архаизации и византинизма над весьма неумело формулируемыми зародками новых
("протестантских") идей. Вплоть до второй половины XVIII века русскому
языку не суждено приобрести право гражданства в национальной культуре,
завоевать себе то место, которое в своих культурных сферах давно уже заняли
английский, французский, итальянский, немецкий языки. Умышленно заостряя
формулировку, мы считаем, что одной из главных причин отставания русской
культуры в допетровский период было отсутствие авторитетного "естественного"
языка.
Мрачность намеченной картины развития не является результатом одностороннего
сгущения красок. Надо, наконец, иметь мужество называть вещи своими словами,
а не искать "исторических оправданий" свершившемуся. Средневековая напыщенность
славянщины непомерно продлила и само русское средневековье, пресеченное
лишь вмешательством Петра. Но попытаемся представить себе на минуту, что
в решающий период, в 70-е годы XV века, не Москва, а Новгород оказался
завершителем "объединения русских земель".
С самого начала политическая организация Новгорода и новгородских земель
существенно отличалась от остальных удельных территорий своей своеобразно
демократической, почти республиканской формой правления. Ограниченность
власти князя и наместника, руководящая роль парламента ("вече"), живой
торговый и культурный обмен с мореплавательскими странами Прибалтики, почти
полное отсутствие политической угрозы со стороны кочевнической степи, необходимость
технически равняться на технику вооружений и военную тактику войск Тевтонского
Ордена - все это оставило глубокий след на государственном устройстве,
политическом мышлении и экономическом складе города-государства и решающим
образом затронуло быт его жителей.
В страшные годы "татарского нашествия" Новгород так и не попал под монгольскую
оккупацию. Добровольное подчинение Александра Невского Золотой Орде спасло
город от монгольских набегов. Унизительный коллаборационизм с оккупантами,
столь характерный для московских (и иных) князей Земли русской (Даниил,
Иван Калита), а также для верхушки православной церкви, в Новгороде никогда
не доходил до омерзительного низкопоклонства. "Законы" Золотой Орды, монгольская
денежная система, татарские меры, вообще восточные нравы, привившиеся в
Москве и определившие во многом облик средневекового москвитянина, так
и не дошли до Новгорода.
Есть в русском летописании эпизоды, которые лишь
редко становятся известными не только студентам, но и маститым специалистам
русской истории и русского языка. Вот что Троицкая летопись сообщает под
1240 годом: "Того же лета взяша Кыевъ Татарове и святую Софью разграбиша
и монастыри все, и иконы, и кресты честныя, и вся оузорочья церковная взяша,
а люди от мала и до велика вся убиша мечемъ". А вот что сообщается
не полных три года спустя: "В лето 6751 (1243) великыи князь
Ярославъ поеха в Татары к Батыеви а сына своего Костянтина посла къ Канови.
Батый же почти Ярослава великого (?) честью и мужи его и отпусти
к рекъ ему: "Ярославе, буди ты стареи всемъ княземъ в русскомъ языце".
Ярославъ же возвратися в свою землю с великою честью". В последующие
годы такие визиты русских князей повторяются ежегодно.
Новгород и новгородские земли - это как раз тот "русский Север", которым
теперь так увлекаются знатоки русского искусства по обе стороны рубежа.
Начиная с монументально-строгой архитектуры древнейших новгородских храмов,
столь отличных от произведений киевской архитектуры, и кончая исключительно
редкой в условиях православия деревянной скульптурой, недавно найденной
на чердаках церквушек Севера, Новгород и новгородские земли создали оригинальные
ценности, не имеющие параллели ни в Киеве, ни в центральной полосе.
Язык новгородских летописей содержит целый ряд лексических элементов,
связывающих текст не с Киевом, а с западнославянской традицией.
Мы решительно ничего не знаем о христианизации
Новгорода и о каналах, по которым христианство попало на восточнославянский
Север. Есть основания думать, что киевский летописец, а позже и летописец
новгородский имел причины политического характера не касаться этого деликатного
вопроса. Г.Ю. Шевелев указывает, что из 15 восточнославянских рукописей,
содержащих следы глаголицы, 13 являются новгородскими по происхождению,
что глаголические надписи имеются в соборе св. Софии в Новгороде. В 1 Новгородской
летописи встречаются многочисленные лексические элементы, имеющие параллели
в чешском и словацком языках, но неизвестные киевским авторам. Наконец,
культ чешского мученика св. Вячеслава был распространен на Севере, но почти
неизвестен в Киеве. Все это наводит на мысль, что Новгород получил христианство
не из Византии, а с Запада из Моравии и Богемии. Глаголица была единственным
славянским алфавитом, применяемым в Моравии во время миссионерской деятельности
Константина, Мефодия и их учеников. Гипотеза о независимом от Киева "крещении"
Новгорода была впервые высказана Никольским и получила поддержку Г.Ю. Шевелева,
ср. G.Y. Shevelev, Die kirchenslavischen Elemente in der russischen Literatursprache
und die Rolle A. Sachmatovs bei ihrer Erforschung, in: A. Sachmatov - G.Y.
Shevelev, Die kirchenslavischen Elemente in der modemen russischen Literatursprache,
Wiesbaden 1960.
В Новгороде, а не в Киеве, был создан и много раз переписан первый свод
законов восточных славян - Русская Правда. В Новгороде, а не в Киеве, вырабатывался
деловой язык восточнославянского средневековья. Трудно отнести полное отсутствие
юридической письменности домонгольского периода на юге Киевского государства
только за счет досадного стечения исторических обстоятельств ("пожары"
и "грабежи"). А между тем, располагая довольно обширным корпусом новгородской,
псковской и, несколько позже, смоленской деловой письменности, мы не имеем
ни малейшего представления о деловом языке самого Киева.
В Новгороде, а не в Киеве (и не в Москве), были найдены личные записи
и письма на бересте, давшие, правда, очень мало в смысле пополнения наших
знаний о языке эпохи, но являющиеся бесспорно культурно-историческим явлением
первой величины. На "русском Севере", а не в Московских землях, бытуют
до сих пор отголоски древнейшего народного эпоса восточных славян ("старины").
На "русском Севере", а не в Москве, сохранились образцы самобытной деревянной
архитектуры (напр., в Кижах). Зато вкус итальянских зодчих, создавших завитушечно-азиатский
"style russe" Василия Блаженного, не испортил монументальной монолитности
новгородского и псковского кремля. Много раз отмечалось языковедами и исследователями
литературы, что повествовательный стиль новгородских летописей значительно
более трезв, чем стиль других летописей, что язык менее извилист и более
близок к разговорному. Возможно, что эта черта новгородской письменности
прямо связана с демократическим строем города-государства, с относительно
высоким процентом грамотных людей, привыкших писать на русском языке, с
общей "светкостью" новгородского быта. Именно в Новгороде церковнославянская
языковая стихия вытесняется диалектно окрашенным "естественным" языком
населения.
После падения Константинополя (1453 г.) и вторжения турок на Балканский
полуостров Москва оказалась фактически отрезанной от Византии, т.е. от
того источника, из которого она черпала все свои духовные и культурные
ценности. Но вместо того, чтобы повернуться лицом к европейской действительности.
Московское государство строит и перестраивает свою идеологию на потерпевшей
полный крах идеологии рухнувшей Империи. Вместо того, чтобы включиться
в общеевропейское духовное движение Возрождения, Гуманизма и Реформации,
Московития, уже отрезанная от Византии, всеми силами отмежевывается от
латинского Запада.
Очень многое говорит в пользу того, что Новгород был в значительной
степени вовлечен в процесс духовного брожения, охватившего среднюю, западную
и северную Европу на исходе XV века. Трудно считать случайным одновременное
появление в разных концах Европы религиозных движений, направленных против
официальной церкви и имеющих явно социально-экономические корни. Здесь
не место анализировать богословские и социально-политические основы антицерковных
движений, появившихся в Новгороде и в Пскове и получивших названия "стригольников"
и "жидовствующих". Отрицание существования святых, отказ от почитания икон,
ожесточенная полемика с церковной иерархией, мотив "нестяжательства" сближает
эти "ереси" с разными рационалистическими толками западноевропейского протестантизма.
Борьба с ортодоксальными догматами, идея секуляризации мысли типичны как
для Западной Европы эпохи Реформации, так и для Новгорода и Пскова конца
XV века.
По словам Г. Бирнбаума, вопрос о возможной связи
между "жидовствующими" и гуситами, особенно таборитами, заслуживает более
подробного исследования, ср. Н. Birnbaum, Jews and Slavs: Contacts and
Conflicts in Russia and Eastern Europe, International UCLA Conference,
March 19-23, 1972. Бирнбаум ссылается особенно на книгу Н.А. Казаковой
и Я.С. Лурье, Антифеодальные еретические движения на Руси XIV - начала
XVI века. М-Л., изд. АН СССР, 1955, стр. 344.
Языковеда в первую очередь интересует судьба языка. Во всех странах
католической Европы, в которых Реформация одержала победу, наиболее ярким
и наиболее важным последствием антиримского движения была борьба с латынью
и введение национального языка в область религии. Без лютерского перевода
Библии в Германии не было бы Реформации. Только в связи с Реформацией складываются
уже в XVI веке немецкий, литовский, словенский, венгерский и многие другие
литературные языки. Проводниками новых, явно антифеодальных, идей является
низшее духовенство и городское население.
На фоне этих общеизвестных фактов не слишком смелым будет предположить,
что и в Новгороде, и в Пскове - в центрах средневековых "ревизионистов"
- существовали весьма осязаемые предпосылки для замены чуждого и маловразумительного
церковнославянского языка, языком "естественным", т.е. русским. Если бы
ересь "жидовствующих" не была ликвидирована вскоре после ее появления,
если бы Новгороду был дан шанс развивать и пропагировать новое религиозное
учение, то перевод Священного Писания на русский язык был бы неминуем.
Такая "опасность", по-видимому, фактически существовала. Как бы в противовес
возможным мероприятиям "снизу", новгородский архиепископ Геннадий организует
новый перевод библейских текстов (1489-1499), причем - что особенно характерно
- в круг переводимых оригиналов вовлекаются не только греческие, но и латинские,
еврейские и даже немецкие тексты.
Ср. Н.К. Гудзий, История древней русской литературы,
Учпедгиз, Москва, 1950, стр. 238. Языком перевода был, конечно, церковнославянский.
Таким образом был упущен исторический шанс, который больше не повторялся.
Первый перевод Библии на русский язык, появившийся в XVIII веке, остался
почти незамеченным эпизодом.
Даже не обладая буйной фантазией, нетрудно себе представить, какое направление
взяло бы развитие русского языка, если бы в начале XVI века вместо "киприановской
реформы" появился полный русский текст Библии. Одна часть духовенства реагировала
бы с той же враждебностью, с какой реагировала часть католического духовенства
на появление, скажем, лютерского перевода. "Раскол" русской православной
церкви произошел бы лет на сто пятьдесят - на сто до никоновского раскола,
только победителем вышла бы не ультрареакционная партия патриарха, а демократическая
часть духовенства и просвещенного городского населения.
Всякий национальный язык, удостоившийся применения в богослужении, этим
самым приобретает в обществе наивысший авторитет. Весьма вероятно, что
литургическая разновидность предполагаемого здесь русского языка впитала
в себя значительные элементы традиционно-церковной славянщины. Таким образом
амальгамация между "книжным" и "естественным" языками в основном началась
бы не в XVIII, а уже в XVI веке. И этот новый письменный язык, в фонетическом,
морфологическом и синтаксическом отношении русский и только теперь ставший
поистине литературным, начал бы свое триумфальное шествие по всей стране.
Следует подчеркнуть, что применение термина "русский
литературный язык" к письменным языкам средневековья мы считаем антиисторичным
и поэтому абсолютно недопустимым. Русский литературный язык складывается
лишь в течение XVIII - начала XIX века. Ср. А.В. Исаченко, Какова специфика
литературного двуязычия славянских языков?, ВЯ 1958, вып. 3, стр. 42-45;
он же, К вопросу о периодизации истории русского языка, Сборник в честь
Б.А. Ларина, Ленинград, 1963, стр. 149-158.
Не исключено, что этот язык, исходящий из новгородского центра, имел
бы вместо московских некоторые новгородские диалектные черты. Знание и
постоянное чтение Библии является основой протестантизма: наличие русского
перевода значительно расширило бы базу грамотности населения, письмо на
родном языке стало бы во много раз доступнее письма на малопонятном церковном.
Секуляризация языка неизбежно повлекла бы за собой секуляризацию всей культуры,
устранение искусственных преград, отделяющих почти непроницаемой стеной
застоявшееся русское средневековье от европейской новой истории.
Политическая победа Новгорода над Москвою могла бы повлечь за собой
и ряд других, не менее важных последствий. В Новгороде не привилась дикая
азиатчина московского двора с ее подозрительностью ко всему иностранному,
с ее жестокостью и бесправием. Можно полагать, что Новгород развивался
бы примерно так, как развивались Рига или Стокгольм. Европейский образ
жизни стал бы проникать на Русь не в конце XVII, а в середине XVI века.
Европейское искусство (живопись, музыка, театр, лирика), гуманитарные и
естественные науки, одежда и домашняя утварь, медицина и математика, философия
и классическое образование - все это могло получить в Новгородском государстве
полное право гражданства. Еще в XVI веке можно было наверстать все то,
что было пропущено за два столетия татарского владычества. Но московский
Кремль считался с этой возможностью и предпринял нужные меры для пресечения
такого развития: в 1494 году Иван III закрывает последнее торговое поселение
Ганзейского Союза в Новгороде и граница на Запад становится почти герметически
закрытой.
Москва с ее ультра-реакционным изоляционизмом была неспособна превратить
полуазиатское государство в европейскую державу. Для этого потребовался
полный пересмотр государственной идеологии, перенос центра новой империи
на такое место, откуда поудобнее было бы "прорубить окно в Европу". Но
если допустить, что руководящей силой на Руси еще в XV веке мог стать Новгород
вместо Москвы, то и пресловутое "окно" оказалось бы излишним: ведь дверь
в Европу через Новгород была бы открыта настежь.
Если бы в результате перевода Священного Писания на русский язык в XVI
веке церковнославянский был бы оттеснен на второй план или попросту вытеснен,
то процесс становления русского языка начался бы не в XVIII, а в XVI веке
и
начиная с XVII века могла бы появиться новая ("классическая") русская литература,
как и в других странах Европы. И вместо потрясающего "Жития", писанного
неистовым протопопом на малограмотном, неотесанном языке, русская литература
могла иметь своих Мольеров и Расинов - современников Аввакума.
Не будем продолжать: ничто из выше намеченного не свершилось и история
России и русского языка получила именно тот ход, который нам известен в
общих чертах. Но не следует поддаваться "гипнозу голых фактов", особенно,
если эти факты манипулируются и преподносятся подчас в специфической упаковке.
Наш экскурс в область научно-возможного, но не состоявшегося имел целью
снять панегирические акценты с традиционной истории русского языка, в которой
эпитет "московский" приобрел почти мистический ореол. Признавая некоторые
бесспорные заслуги московских самодержцев и самозванцев, некоторые дорогие
русскому сердцу ассоциации, связанные с представлением о "кондовой" России
и о московских "просвирнях", без которых якобы не было бы современного
русского языка, следует сказать во всеуслышание, что "московский вариант"
русской истории не оказался наиболее прогрессивным, наиболее удачным и
даже не был "необходимым" и что только в результате радикальной переоценки
ценностей можно и должно освободиться от стереотипа, отожествляющего "Русь"
с допетровской Москвой. И именно там, где так щедро раздаются отметки по
шкале прогрессивности и реакционности, следовало бы отказаться от вредного
"объективизма" в оценке непрерывающихся мероприятий московских политических
и церковных властей, направленных на пресечение даже самых скромных попыток
вывести русский язык из чада кабаков и затхлости приказных изоб (sic!)
на широкую дорогу достойной великого народа национальной культуры.
Наш мысленный эксперимент имел целью поставить под сомнение опасный
автоматизм традиционных оценок истории русского языка и показать на фоне
того, что "могло бы быть", сущность того, что было на самом деле.
ВЕСТНИК РОССИЙСКОЙ АКАДЕМИИ НАУК 1998, том 68, ь 11
Предлагаемая читателю статья одного из виднейших
славистов XX в., нашего соотечественника Александра Васильевича Исаченко
(1910-1978), необычна по жанру. Этот жанр в современной терминологии можно
определить как опыт построения "виртуальной" истории России. Опубликована
она была четверть века назад в "Венском славистическом ежегоднике" к очередному
VII Международному съезду славистов в Варшаве в 1973 г.
