ФИНАНСОВОЕ ИЗДАТЕЛЬСТВО. ФИНАНСОВЫЙ ФАКУЛЬТЕТ НА ДОМУ. ЛАРИОНОВ. В СРЕДНЮЮ
АЗИЮ. МОСКВА - ПРОЩАНИЕ. БЛЮМКИН И МАКСИМОВ. АШХАБАД. СЕКРЕТНЫЙ ОТДЕЛ ЦК
ТУРКМЕНИИ
Уйдя из ЦК, я имею гораздо больше времени. В Наркомфине я беру
еще на себя редактирование "Финансовой газеты". Это ежедневная газета
финансового ведомства, специально занимающаяся
финансово-экономическими вопросами. Меня очень интересует газетная
техника, а кстати и типографская. Здесь можно многому научиться. Само
руководство газетой для меня затруднений не представляет - финансовую
политику власти я знаю превосходно; кстати, замена Сокольникова
Брюхановым в ней ничего не меняет.
Кроме того, я беру на себя руководство Финансовым издательством.
Оно издает финансово-экономическую литературу. В нем работает 184
человека. На первом же заседании коллегии издательства, где
присутствуют все руководящие работники - и заведующий оперативным
отделом, и бюджетным, и издательским, и редакторским, и еще Бог знает
каким, и секретарь ячейки, и председатель месткома и т. д. и т. д.,
я
пытаюсь разобраться, что делает Издательство и как. Все ответственные
работники на мои деловые вопросы несут утомительную чушь насчет
бдительности, партийной линии, а когда я настаиваю насчет фактов и
цифр, никто ничего не знает, и в конце концов спрашиваемый обращается
к очень пожилому человеку, скромно сидящему в самом конце стола за
углом: "Товарищ Матвеев, дайте, пожалуйста, цифры". Товарищ Матвеев
сейчас же нужные цифры дает. Через час я убеждаюсь, что это сборище
паразитов, которые ничего не делают, ничего не знают и главное занятие
которых - доносы, интриги и подсиживание "по партийной линии". Я их
разгоняю и закрываю заседание. Прошу остаться только товарища
Матвеева, у которого хочу получить некоторые цифры. Товарищ Матвеев
-
беспартийный, спец. Держится ниже травы. Единственный человек в
издательстве, который все прекрасно знает и во всей работе прекрасно
разбирается. Он в чине технического консультанта. Через полчаса я имею
ясную и точную картину всего положения дел в издательстве. Я удивляюсь
поразительной осведомленности товарища Матвеева и его глубокому
пониманию дела. "А что вы делали до революции?" Ежась и стесняясь,
товарищ Матвеев сознается, что он был буржуем и издателем и издавал
как раз ту же финансово-экономическую литературу, будучи практически
в
России в этом деле монополистом. Выясняется, что его издательский
объем был примерно тот же, что сейчас у нашего Финансового
издательства. Я интересуюсь, как велики были штаты его издательства.
Так же стесняясь, он объясняет, что штатов никаких не было. Кто же
был? Да он - издатель, и одна сотрудница, она же и секретарша и
машинистка. И это все. А какое помещение вы занимали? Опять же,
никакого помещения не было. Была комнатка, в которой за конторкой
работал издатель и за столиком машинистка. И выполняли они ту же
работу, что сейчас 184 паразита, занимающие огромный дом. Для меня
это
- символ, картина всей советской системы.
Я заканчиваю свою работу по теории экономической конъюнктуры. Я
пытаюсь установить основные базы теории. Бронский уговаривает меня
напечатать эту работу в его толстом журнале "Социалистическое
хозяйство". Народный комиссариат Просвещения извещает меня, что
засчитывает эту работу за докторскую диссертацию, и Московский
институт народного хозяйства имени Плеханова, который открывает
кафедру теории экономической конъюнктуры, приглашает меня в качестве
профессора по этой кафедре. Увы, я недолго занимаю эту кафедру - весну
1927 года; вслед за тем я из Москвы уеду по дороге в свободный мир
через Среднюю Азию.
Я оставляю Финансово-Экономическое бюро, потому что я боюсь, что
Наркомат может меня задержать из-за этой работы, когда я захочу
уехать. Но я изобретаю себе работу, где я сам себе буду хозяином и
которую смогу оставить, когда захочу. Происходит это так.
Народный комиссариат финансов нуждается в десятках тысяч
работников с высшим специальным образованием на должности финансовых
инспекторов, контролеров, банковских специалистов и т. д. Кадры,
бывшие на этих должностях до революции, обычно люди с высшим
образованием, разбежались, разогнаны, расстреляны, ушли в эмиграцию.
В
этих работниках огромный недостаток. Между тем новая политика
("классовая"), проводимая в высшем образовании, допускает в высшие
учебные заведения только лиц пролетарского происхождения, в огромном
большинстве малокультурных и к высшему образованию не подготовленных,
так как не имеющих и среднего. Наоборот, молодежь более культурная
и
имеющая среднее образование - происхождения непролетарского, и в
высшую школу не допускается. Как быть? Наркомфин пытается организовать
в Ленинграде курсы по переподготовке (повышению культурного уровня
и
квалификации) тех слабых финансовых работников, которые эти места
занимают. Курсы функционировали год, съели огромное количество денег
(надо кормить и содержать курсантов, преподавателей, обслуживающий
персонал, а все это в советских условиях дает все нарастающую гору
с
месткомами, клубами, ячейками, политпросвещением, хозяйственным
обслуживанием, домом, содержанием, ремонтом и т. д.) и выпустили сотню
сомнительных "переподготовленных". Нарком Брюханов просит меня поехать
в Ленинград, посмотреть выпуск и дать заключение, что это дало. Я это
проделываю и убеждаюсь, что огромные средства затрачены впустую. Кроме
того, это капля в море по сравнению с потребностями ведомства в
специалистах.
Но я вижу решение. Я говорю Брюханову: "Николай Павлович, дайте
из средств Наркомата мне взаймы десять тысяч рублей. Я устрою
Финансовый факультет на дому - заочное образование. Это будет работать
на хозяйственном расчете; через три-четыре месяца я вам ваши десять
тысяч верну. Я вам подготовлю тысячи нужных вам финансовых работников,
и это вам не будет ни копейки стоить. Но только тут не будет никакого
пролетарского происхождения. Я как раз дам возможность при помощи
заочного образования получить квалификацию той молодежи, которой
закрыты все дороги из-за ее социального происхождения. А вам не все
ли
равно, какого происхождения будут ваши финансовые специалисты - вам
важно их иметь". Брюханов человек умный и сейчас же соглашается; мне
выдаются взаймы нужные десять тысяч.
Я сейчас же организую Центральные заочные финансово-экономические
курсы (Финансовый факультет на дому). Но в России заочное образование,
в отличие от заграницы, почти неизвестно. В 1912-1913 годах были
какие-то заочные курсы общего образования в Ростове-на-Дону, но
прекратились во время войны. И больше ничего.
Я начинаю с того, что пишу небольшую книгу о заочном образовании
страниц на сто. Сейчас же издаю ее в Финансовом издательстве. Она
стоит 80 копеек. Она имеет удивительный успех. В три месяца расходится
в количестве 100 тысяч экземпляров. Она подготовляет и успех моего
Финансового факультета.
У меня крохотный штат - мой заместитель профессор Синдеев и
управляющий делами - бывший штабс-капитан Будавей. Оба беспартийные
и
деловые. Но я приглашаю всех лучших специалистов финансового дела в
стране - 49 лучших профессоров - благо я их хорошо знаю по работе в
моем Финансово-экономическом бюро в Наркомфине. Курсы делятся на
четыре отделения, которые я поручаю лучшим специалистам для разработки
учебной программы. Приглашенные профессора будут писать свои курсы,
которые будут печататься и рассылаться Ученикам. От учеников будут
получаться их письменные работы. Профессора будут их исправлять и
возвращать ученикам со своими замечаниями. Время учения - два-три года
(в зависимости от отделения). Учение закончится экзаменационной
сессией. Выдержавшие экзамены получат дипломы, дающие право на работу
в органах Наркомфина на должностях финансовых и банковских
инспекторов, контролеров и т. д. Учащиеся платят три рубля в месяц
(за
все - и лекции, и профессорскую работу).
Как только курсы открываются и объявляют набор, в первый же месяц
поступает семь тысяч учеников. Я принимаю всех. Из полученных двадцати
одной тысячи рублей я немедленно возвращаю Брюханову его десять тысяч.
Я очень широко плачу профессорам - они чрезвычайно довольны и с
удовольствием берутся за работу; кстати, все это люди знающие - среди
них нет ни одного коммуниста. Чрезвычайно доволен и Нарком: его
проблема кадров будет наконец разрешена.
В этот момент ГПУ арестовывает моего заведующего кредитным
отделением курсов Чалхушьяна. Это крупнейший специалист по кредиту,
консультант Государственного банка. Нуждаясь в деньгах, он имел
неосторожность продать какую-то свою старую картину японскому
дипломату, не понимая, какую смертельную опасность это представляет
в
советских условиях. Ко мне приходит бедная маленькая заплаканная
женщина, вся в черном, - его жена. Она просит меня сделать что можно.
Что я могу сделать? Принимая во внимания мои отношения с ГПУ и то,
что
я уже не в ЦК, мое заступничество ему может только повредить. Я иду
на
большой риск, говоря ей откровенно; она не понимает; она слышала, что
я очень большой партийный вельможа. Я ей говорю, что объяснить я ей
ничего не могу, но через несколько месяцев она сама все поймет (через
несколько месяцев я сбегу за границу). Я беру телефонную трубку, даю
ей слуховую, чтобы она слышала разговор, и звоню начальнику
Экономического отдела ГПУ Прокофьеву. Я разговариваю так, чтобы это
не
было заступничеством - это лишь повредило бы бедному Чалхушьяну.
"Товарищ Прокофьев, вы арестовали моего заведующего кредитным
отделением курсов Чалхушьяна. В чем дело?" - "В чем дело, товарищ
Бажанов, я не могу вам сказать - это секрет следствия ГПУ". - "Но
Чалхушьян выполняет сейчас для курсов срочную работу - разрабатывает
учебную программу кредитного отделения. Во всяком случае, я должен
знать, что это - серьезное дело или нет. Арестовали ли вы его по
какому-либо пустяку просто для острастки, и тогда я могу немного
подождать, если вы его скоро выпустите. Или это дело серьезное, и я
вынужден его заменить кем-нибудь другим". Прокофьев советует мне его
заменить - дело очень серьезное.
Из тюрьмы Чалхушьян не вышел: ГПУ "пришило" ему связь с японцами
и экономический шпионаж в их пользу. Его расстреляли.
Курсы идут очень хорошо. Я ими занимаюсь до лета 1927 года. Так
как здесь у меня своя рука владыка, я, собираясь уезжать из Москвы,
ставлю на них вместо себя директором моего Германа Свердлова. Уже в
Париже через два года я имею удовольствие читать в "Известиях"
объявление о новом годовом наборе на мои курсы и подпись: директор
Герман Свердлов. Значит, они продолжаются.
Летом 1927 года я отдыхаю в Крыму. Перед моим отъездом я получаю
из ЦК предостережение ГПУ всем ответственным работникам - быть
осторожным: по Москве бродит опасный террорист. Я уезжаю в Крым и
узнаю, что террорист бросил бомбу на собрании в Ленинградском
партийном Клубе; десятки убитых и раненых. С этим террористом я потом
познакомлюсь в Париже и Берлине. Это очаровательный и чистейший юноша,
Ларионов.
В это время (1927 год) начальник Общевоинского Союза Кутепов
ведет борьбу против большевиков. Ряд жертвенных мальчиков и девушек
отправляются в Россию бросать бомбы по примеру старых русских
революционеров. Но они не знают силы нового гигантского полицейского
аппарата в России. Им будто бы помогает большая и сильная
антибольшевистская организация - "Трест". На самом деле "Трест" этот
организован самим ГПУ. Все его явки, квартиры, сотрудники - все
чекисты. Террористы переходят советскую границу, прямо попадают в лапы
ГПУ, и их расстреливают.
Больше того. Помещение Общевоинского Союза в Париже, в котором
ведет свою антибольшевистскую работу генерал Кутепов, находится в
доме, принадлежащем русскому капиталисту, председателю Русского
Торгово-Промышленного Союза (объединение крупных торговцев и
фабрикантов) Третьякову. И никто не знает, что Третьяков - агент ГПУ,
что в стене кабинета Кутепова он установил микрофон и все, что
делается у Кутепова, сейчас же точно известно ГПУ. Все детали о
террористах, которые поедут в Россию, ГПУ знает задолго до их поездки.
(Третьяков будет продолжать работать на ГПУ до 1941 года; он
предаст Кутепова, которого похитили большевики, при его помощи
чекистский агент генерал Скоблин организует похищение генерала
Миллера, преемника Кутепова. Случайно в 1941 году немецкие войска
захватили Минск с такой быстротой, что ГПУ не успело ни уничтожить,
ни
вывезти свои архивы; разбирая эти архивы, русский переводчик нашел
ссылку Москвы "как сообщил нам наш агент Третьяков из Парижа...".
Немцы его расстреляли. Мотивы, по которым он работал почти двадцать
лет на ГПУ, остались неясными).
По возвращении из Крыма начинается последняя стадия подготовки
моего побега.
Теперь выехать мирно, по командировке, я за границу не могу. Я
могу только бежать через какую-нибудь границу. Через какую? Их
изучение приводит к довольно безотрадным выводам. Польская граница
совершенно закрыта. Ряды колючих проволок, всюду пограничники с
собаками, здесь ГПУ постаралось, чтобы сделать границу непроницаемой.
Так же невозможно бежать в Румынию: границей является Днестр, под
пристальным наблюдением круглые сутки. Гораздо труднее охранять
финскую границу, она тянется по лесам и тундрам. Но к ней невозможно
приблизиться - какой у меня может быть предлог, чтоб приехать к этой
границе? Уже мое присутствие в приграничной зоне будет являться
достаточным доказательством, что я хочу покинуть социалистический рай.
Но, изучая карту, я останавливаюсь на Туркмении. Ее населенная
полоса тянется узкой лентой между песчаной пустыней и Персией. И
столица - Ашхабад - находится всего километрах в двадцати от границы.
Не может быть, чтоб там не нашлось возможности легально приблизиться
к
границе (я еще не подозреваю, что трудности бегства в Персию
заключаются совсем в другом, о чем дальше речь). Я решаю бежать в
Персию из Туркмении. Но сначала надо попасть в Туркмению, которая
подчинена Среднеазиатскому бюро ЦК партии.
От Финансового факультета я отделываюсь легко - здесь я хозяин -
и передаю его в руки Германа Свердлова.
Затем я делаю экскурсию в Орграспред ЦК, предлагая послать меня в
распоряжение Среднеазиатского бюро ЦК. Хотя я знаю в ЦК всех и вся,
все входы и выходы, я наталкиваюсь на крупное затруднение: по
номенклатуре ответственных работников я принадлежу к столь высокой
категории, что Орграспред мною не имеет права распоряжаться: для этого
нужно решение по крайней мере Оргбюро. Мне любезно предлагают внести
постановление о моей посылке на утверждение Оргбюро. Это меня не
устраивает. Я объясняю, что совсем не хочу подвергаться риску, что
меня схватит кто-либо из членов Оргбюро, чтобы назначить на какую-то
ответственную работу, в чем как раз нужда и куда по мнению Оргбюро
я
вполне подойду. Я советую сделать так: позвони Молотову и спроси, нет
ли у него возражений против моей работы в Средней Азии. Если нет,
Орграспред может меня послать таким образом с согласия секретаря ЦК
и
председателя Оргбюро, а если есть, я пойду сам к Молотову, чтобы это
уладить. Так и делается. К счастью, Молотову уже надоело, что я
упираюсь и не хочу работать в ЦК, и он отвечает: "Ну что ж, если он
так уж очень хочет, пусть едет". И я получаю путевку "в распоряжение
Среднеазиатского бюро ЦК на ответственную работу".
С этой путевкой я приезжаю в Ташкент и являюсь к Секретарю
Среднеазиатского бюро ЦК Зеленскому. Это тот самый Зеленский, который
был первым секретарем Московского Комитета и проморгал оппозицию
осенью 1923 года. Тогда тройка решила, что он слишком слаб для
Московской организации, самой важной в стране, и отправила его
хозяйничать в Среднюю Азию.
Зеленский удивлен моему приезду (и несколько озабочен: что это?
глаз Сталина?) Я ему объясняю, что бросил центральную работу, потому
что чувствовал себя совершенно оторванным от жизни, и решил поехать
на
низовую работу. "Вот и прекрасно, - говорит Зеленский. - Мы вас
назначим моим помощником и заведующим Секретным отделом СредАзБюро
ЦК;
вы нам это организуете - я слышал о вашей организации аппарата
Политбюро" (то есть он хочет, чтоб я ему наладил его канцелярию и был
его секретарем). Я ему говорю: "Товарищ Зеленский, будем говорить
откровенно: я не для того оставил работу помощника Сталина и секретаря
Политбюро, чтобы быть вашим секретарем. Я хочу на совсем низовую
работу, подальше в глухие места. Вот в Туркмении секретарем ЦК
Ибрагимов; я его знаю по аппарату ЦК - пошлите меня в его
распоряжение". Зеленский быстро соглашается, и я получаю новую путевку
- "в распоряжение ЦК Туркмении".
Из Ташкента я не еду в Ашхабад, а возвращаюсь в Москву проститься
с друзьями и с Москвой - вернусь ли я когда-нибудь на родину?
Мне нужно не только проститься с друзьями. Надо обдумать, как
сделать так, чтобы для них риск от моего побега был наименьший. После
моего бегства ГПУ бросится искать, принадлежал ли я к какой-либо
антикоммунистической организации и кто со мной связан. Риск для друзей
очень велик. Но у меня два сорта друзей: одни, с которыми я часто
вижусь, и совершенно открыто, и афишируя хорошие отношения. Это Герман
Свердлов, Мунька Зоркий, еще двое-трое. Они не имеют ни малейшего
понятия, что я - враг коммунизма, и ГПУ прекрасно поймет, что если
бы
я с ними был как-то иначе политически связан, имел бы общие идеи,
никогда бы не был с ними дружен открыто. Они ничем не рискуют. Но есть
другие, которые пережили ту же эволюцию, что и я. Здесь я был все
последнее время осторожен, встречался с ними в служебных кабинетах
будто бы только по служебным делам. Здесь ГПУ будет рыться.
Друзья мне подают такую идею: когда ты будешь за границей и
будешь писать о Москве и коммунизме, сделай вид, что ты стал
антикоммунистом не в Политбюро, а за два года раньше - прежде, чем
пришел работать в ЦК. Это ничего не изменит в ценности твоего
свидетельства - не все ли равно, стал ли ты антибольшевиком на два
года раньше или позже, важна правильность того, что ты будешь писать.
А ГПУ и Ягода сейчас же за твое признание ухватятся: "Ага, вот наш
чекистский нюх, мы сразу же определили, что он - контрреволюционер".
Но тогда в поисках какой-то твоей организации они пойдут по ложному
следу. Если ты был антикоммунист раньше, то, очевидно, приехав в
Москву и поступив в ЦК, ты от всех должен был чрезвычайно тщательно
скрывать свои взгляды, и каждый из нас мог быть так же введен в
заблуждение о тебе, как и Политбюро; а искать твои связи и твою
организацию надо раньше, до Москвы, то есть в твоем родном городе.
Конечно, идея не плоха. В Могилеве ГПУ ничего не найдет, сколько
бы ни искало: там никакой организации не было. Но оно может принять
за
нее моих друзей по последним классам гимназии: Митька Аничков ушел
в
Белую Армию; Юлий Сырбул, молдаванин с той стороны Днестра, сейчас
в
Бессарабии, то есть в Румынии, и известен как ярый антикоммунист. Они
ничем не рискуют, и поиски ГПУ пойдут по ложному следу. Я соглашаюсь
и
даю такое обещание (я его должен буду выполнить, но потом буду очень
жалеть, что я его дал - об этом я расскажу дальше).
Здесь я должен сделать отступление и познакомить читателей с
товарищем Блюмкиным, тем самым Блюмкиным, который во время восстания
левых эсеров в 1918 году убил германского посла в Москве графа
Мирбаха, чтобы сорвать Брест-Литовский, мир.
Еще в 1925 году я часто встречался с Мунькой Зорким. Это была его
комсомольская кличка; настоящее имя Эммануил Лифшиц. Он заведовал
Отделом Печати ЦК комсомола. Это был умный, забавный и остроумный
мальчишка. У него была одна слабость - он панически боялся собак.
Когда мы шли с ним вместе по улице, а навстречу шел безобидный пес,
Мунька брал меня за локоть и говорил: "Послушай, Бажанов, давай лучше
перейдем на другую сторону улицы; ты знаешь, я - еврей и не люблю,
когда меня кусают собаки".
Мы шли с ним по Арбату. Поравнялись со старинным роскошным
буржуазным домом. "Здесь, - говорит Мунька, - я тебя оставлю. В этом
доме третий этаж - квартира, забронированная за ГПУ, и живет в ней
Яков Блюмкин, о котором ты, конечно, слышал. Я с ним созвонился, и
он
меня ждет. А впрочем, знаешь, Бажанов, идем вместе. Не пожалеешь.
Блюмкин - редкий дурак, особой, чистой воды. Когда мы придем, он,
ожидая меня, будет сидеть в шелковом красном халате, курить восточную
трубку в аршин длины и перед ним будет раскрыт том сочинений Ленина
(кстати, я нарочно посмотрел: он всегда раскрыт на той же странице).
Пойдем, пойдем". Я пошел. Все было, как предвидел Зоркий - и халат,
и
трубка, и том Ленина. Блюмкин был существо чванное и самодовольное.
Он
был убежден, что он - исторический персонаж. Мы с Зорким потешались
над его чванством: "Яков Григорьевич, мы были в музее истории
революции; там вам и убийству Мирбаха посвящена целая стена". - "А,
очень приятно. И что на стене?" - "Да всякие газетные вырезки,
фотографии, документы, цитаты; а вверху через всю стену цитата из
Ленина: "Нам нужны не истерические выходки мелкобуржуазных
дегенератов, а мощная поступь железных батальонов пролетариата"".
Конечно, мы это выдумали; Блюмкин был очень огорчен, но пойти
проверить нашу выдумку в музей революции не пошел.
Об убийстве Мирбаха двоюродный брат Блюмкина рассказывал мне, что
дело было не совсем так, как описывает Блюмкин: когда Блюмкин и
сопровождавшие его были в кабинете Мирбаха, Блюмкин бросил бомбу и
с
чрезвычайной поспешностью выбросился в окно, причем повис штанами на
железной ограде в очень некомфортабельной позиции. Сопровождавший его
матросик не спеша ухлопал Мирбаха, снял Блюмкина с решетки, погрузил
его в грузовик и увез. Матросик очень скоро погиб где-то на фронтах
гражданской войны, а Блюмкин был объявлен большевиками вне закона.
Но
очень скоро он перешел на сторону большевиков, предав организацию
левых эсеров, был принят в партию и в чека, и прославился участием
в
жестоком подавлении грузинского восстания. Дальше его чекистская
карьера привела его в Монголию, где во главе чека он так злоупотреблял
расстрелами, что даже ГПУ нашло нужным его отозвать. Шелковый халат
и
трубка были оттуда - воспоминание о Монголии. ГПУ не знало, куда его
девать, и он был в резерве.
Когда он показал мне свою квартиру из четырех огромных комнат, я
сказал: "И вы здесь живете один?" - "Нет, со мной живет мой двоюродный
брат Максимов - он занимается моим хозяйством". Максимов был мне
представлен. Он был одессит, как и Блюмкин. Максимов - была его
партийная кличка, которой он в сущности не имел права пользоваться,
так как в Одессе он был членом Партии и заведовал хозяйством
кавалерийского полка, но проворовался, продавая казенный овес в свою
пользу, и был исключен из партии и выгнан из армии. Настоящая его
фамилия была Биргер. Он жил у кузена, и Блюмкин пытался его устроить
на службу, но это было нелегко: человека исключенного из партии за
кражу казенного имущества, никто не жаждал принимать.
"И у вас две комнаты совершенно пустые; а Герман Свердлов, брат
покойного Якова, который живет в тесной квартире у брата Вениамина
в
доме ВСНХ, не имеет даже своей комнаты. Поселить бы его здесь у вас".
- "Брат Якова Свердлова? Да я буду счастлив. Пусть переезжает хоть
сегодня".
Так Герман Свердлов поселился у Блюмкина.
В первый же раз, когда Блюмкин пошел в ГПУ, он похвастался
знакомством со мной. Ягода взвился: "Яков Григорьевич, вот работа для
вас. Бажанов ненавидит ГПУ, мы подозреваем, что он не наш, выведите
его на чистую воду. Это - задание чрезвычайной важности". Блюмкин
взялся за это, но месяца через два-три заявил Ягоде, что он не имеет
никакой возможности со мной встречаться чаще и ближе познакомиться
и
просит его от этой работы освободить. Но он подал другую идею: его
двоюродный брат, живя у него на квартире вместе с Германом Свердловым
и видя его все время, может от Свердлова узнавать все о Бажанове -
Свердлов и Бажанов видятся постоянно. Идея была одобрена, Максимов
был
вызван к начальнику Административного Управления ГПУ Флексеру и нашел,
наконец, нужную работу: шпионить за мной и поставлять рапорты в ГПУ.
Чем он и кормился до лета 1927 года.
По-прежнему не зная, куда девать Блюмкина, ГПУ пробовало его
приставить к Троцкому. Троцкий в 1925 году объезжал заводы с комиссией
по обследованию качества продукции. Блюмкин был всажен в эту комиссию.
Как ни наивен был Троцкий, но функции Блюмкина в комиссии для него
были совершенно ясны. В первый же раз, когда подкомиссия во главе с
Блюмкиным обследовала какой-то завод и на заседании комиссии под
председательством Троцкого Блюмкин хотел делать доклад, Троцкий
перебил его: "Товарищ Блюмкис был там оком партии по линии
бдительности; не сомневаемся, что он свою работу выполнил. Заслушаем
сообщения специалистов, бывших в подкомиссии". Блюмкин надулся, как
индюк: "Во-первых, не Блюмкис, а Блюмкин; вам бы следовало лучше знать
историю партии, товарищ Троцкий; во-вторых..." Троцкий стукнул кулаком
по столу: "Я вам слова не давал!" Из комиссии Блюмкин вышел ярым
врагом Троцкого. Чтобы использовать его ненависть к оппозиции, ГПУ
пробовало его еще приставить к Каменеву - уже в 1926-м, когда Каменева
назначили Наркомторгом, Блюмкина определили консультантом Наркомторга;
секретари Каменева веселились до упаду по поводу работы
"консультанта". Секретари Каменева мне показывали торжественное
обращение недовольного Блюмкина к Каменеву. Оно начиналось так:
"Товарищ Каменев! Я вас спрашиваю: где я, что я и кто я такой?"
Пришлось отозвать его и оттуда.
Но настоящее призвание Блюмкин все же нашел, когда его отправили
резидентом ГПУ (шпионаж и диверсии) в странах Ближнего Востока. Мы
с
ним еще встретимся.
Когда осенью 1927 года я прощался с Москвой, Максимов был очень
грустен. С моим отъездом он терял легкую и хорошо оплачиваемую работу.
Я решил созорничать. Я знал, что он поставляет обо мне рапорты в ГПУ,
но он не знал, что я это знаю. Наученный разнообразным советским
опытом, я считал, что если враг хочет иметь о вас информацию, то
удобнее всего, если вы ее поставляете сами - вы выбираете то, что
надо. Так я и сделал. Говорил о себе ничего не подозревавшему Герману
Свердлову именно то, что могло быть без всякого вреда для меня
передано в ГПУ, и оно туда через Максимова шло.
Встретив Максимова у Германа перед отъездом в Ашхабад, я спросил
его: "А как у вас с работой?" - "Да по-прежнему плохо". - "Хотите,
я
вас возьму с собой, в Среднюю Азию?" О да, он бы с удовольствием,
разрешите, он завтра даст мне окончательный ответ - надо прервать
какие-то начатые переговоры. Я очень хорошо понимаю, что он побежит
в
ГПУ спрашивать, что делать. Ему говорят - превосходно, конечно,
поезжай, продолжай давать рапорты. И в Ашхабад я приехал с Максимовым.
В Ашхабаде я явился к первому секретарю ЦК Туркмении Ибрагимову.
Я его знал по ЦК. Когда я был секретарем Политбюро, он был
ответственным инструктором ЦК и рассматривал меня как большое
начальство. Тем более он был удивлен моему приезду. Первая идея - я
приехал на его место. Я его разубедил, объяснил, что я хочу на
маленькую низовую работу. "Вот назначь меня для начала заведующим
секретным отделом ЦК (это то, от чего я отказался у Зеленского). Я
буду у тебя в подчинении и будет ясно, что у меня нет никаких
претензий на твое место". Это и было проделано.
Через несколько дней я заявил, что я страстный охотник, но на
крупную дичь (должен сказать, что охоту я ненавижу). Позвонил
Дорофееву, начальнику 46-го Пограничного Отряда войск ГПУ, который
нес
там охрану границы, и сказал ему, чтоб он мне прислал два карабина
и
пропуска на право охоты в пограничной полосе на меня и Максимова. Что
я сейчас же и получил.
В течение двух-трех месяцев я изучал обстановку, а Максимов,
которого я устроил на небольшую хозяйственную работу, исправно посылал
обо мне донесения в Москву.
Ибрагимов был хороший человек, и у меня с ним установились
прекрасные отношения. Я заведовал секретной канцелярией ЦК,
секретарствовал на заседаниях бюро и пленумов Туркменского ЦК партии
и
был опять, хотя и в небольшом местном масштабе, в центре всех
секретов. Часто, разговаривая с Ибрагимовым, я расспрашивал его о
Персии. Меня смущает, что железная дорога - наша главная связь со
страной - проходит все время по самой персидской границе. В случае
войны персам ничего не стоит перерезать нашу главную коммуникационную
линию. Ибрагимов смеется. А наш 46-й пограничный отряд на что? Я
возражаю - я говорю ведь об армии. Ибрагимов говорит: "Ты помнишь
историю? Когда век тому назад произошел мятеж в Тегеране и был убит
наш русский посол Грибоедов, что сделал царь? Послал из России сотню
казаков, и она навела в Персии порядок; не думай, что сейчас намного
иначе".
В другой раз я говорю: здесь у вас граница совсем рядом;
наверное, часты случаи бегства через границу. Наоборот, говорит
Ибрагимов, чрезвычайно редки. Конечно, граница очень велика, и линию
границы охранять было бы очень трудно. Но чтобы приблизиться к
границе, надо добраться до какого-то населенного места, а именно за
ними сосредоточено постоянное наблюдение. Никакой новый человек не
может быть незамеченным.
Хорошо, говорю я, но это не относится к партийцам. Ответственный
работник без труда может приблизиться к границе и перейти ее. У вас
бывали такие случаи? Два, говорит Ибрагимов, они не представляют
никаких затруднений. Ответственного партийца, бежавшего в Персию, мы
хватаем прямо в Персии и вывозим его обратно. - "А персидские власти?"
- "А персидские власти закрывают глаза, как будто ничего не
произошло".
Это выглядит довольно неутешительно. Значит, перейти границу
здесь легко. Трудности начинаются дальше. Что ж будем рисковать.
Я делаю разведку границы. В 20-30 километрах от Ашхабада, на
самой границе с Персией и уже в горах, находится Фирюза, дом отдыха
ЦК. Мы, несколько сотрудников ЦК, охотников, делаем в воскресенье туда
охотничью экскурсию. Я прохожу очень далеко по горному ущелью - кто
его знает, может быть, я уже в Персии. Убеждаюсь, что место для
перехода границы совершенно не подходит: перейдешь, а откуда-то из
ущелья покажется спрятанная там пограничная застава, которая скажет:
"Товарищ, это уже Персия, что ты здесь делаешь? Поворачивай обратно!"
Я выбираю по карте Лютфабад, в сорока-пятидесяти километрах от
Ашхабада; это железнодорожная станция, прямо против нее в двух
километрах через чистое поле - персидская деревня того же имени. Я
решаю перейти границу 1 января (1928 года). Если я сейчас жив и пишу
эти строки, этим я обязан решению перейти границу именно 1 января.
