Если взять старую, религиозную, православную Россию,
то в ней религиозно-нравственное оправдание получали и предметом религиозно-нравственного
теоретического размышления являлись только самые общие начала политического
и социального строя. Задачи государственного и общественного строительства,
конечно, понимались и как религиозный долг и подвиг (Александр Невский,
митрополиты Петр и Алексий, патриарх Гермоген), но они не ставились в центр
внимания широких общественных слоев иначе, как в самой общей форме. Религиозно-нравственный
идеал понимался преимущественно, как относящийся к сфере личной нравственности,
как личный подвиг. На этой почве зарождалось у многих влечение к бегству
от мира в пустыни и леса, в тишине которых творили бежавшие свое "умное
делание", то есть все поняли героическую работу, направленную к достижению
истинно духовного и божественного мира. Разумеется, государственная и социальная
работа совершалась, но она делалась практически и не осмыслялась теоретически
в своих деталях, не включалась, по крайней мере, в осознаваемый религиозно-нравственный
идеал. "Ты человек Божий, - писал Нил Сорский, - мирским делам не приобщайся,
не подобает их ни порицать словами, ни отрицать, ни укорять, но нужно все
это оставлять на волю Божию: силен Бог, Он их и исправит".
С тех пор как русские люди соприкоснулись
с западным просвещением и стали искать жизненной правды, шествуя по западным
путям, они забыли об идеале личного совершенствования, исповедуемом лучшими
людьми старой, православной России. Искание правды у русских людей, в особенности
же у так называемой прогрессивной интеллигенции, приобрело совершенно противоположное
направление и вылилось в особое, чисто общественное миросозерцание. Так
как русский человек природой наделен душой глубоко-чувствующей и страстной,
то искание общественной правды приобрело у него форму как бы особой чисто
общественной религии - религии общественного идеала и общественного прогресса.
Русская интеллигенция, начиная с ее ранних революционных представителей,
какими, например, были декабристы, уверовала всей душой своей в существование
некоторой абсолютной общественной правды, уверовала в то, что существует
некоторое безусловное, конечное решение общественного вопроса, которое
составляет основной смысл человеческой жизни и разрешает все проблемы человеческого
существования. Вопросы личного добра и зла отошли, таким образом, на второй
план, центр внимания занял вопрос о добре и зле социальном. Причем зараженного
этой "религией общественности" русского интеллигента в большинстве случаев
мало интересовал вопрос политический, то есть вопрос о тех или иных изменениях
государственных форм. Главный интерес его был направлен на решение социального
вопроса, на устранение общественной неправды, богатства и бедности, неравенства,
социального гнета и т.п. Если он интересовался политикой, то по большей
части только в ее связи с социальным вопросом. Очень часто связи этой он
не находил и тогда просто игнорировал вопросы государственного строительства.
Отсутствием чисто политических идеалов типичный русский интеллигент прошлого
столетия, какими, например, были многие русские народники, многие революционеры
и анархисты, весьма походил на представителя древней русской, московской
интеллигенции, исповедующей идеалы православного аскетизма и также не имеющей
никакой определенной политической программы.
В развитии этих русских интеллигентских настроений
решительную роль сыграло то учение, которое стало определяющим фактором
в понимании "русской правды", как оно сложилось, наконец, после революции
1917 года. Мы говорим об учении К. Маркса, привитом русским народным массам
партией большевиков. Идеологически марксизм является теорией окончательного
человеческого блаженства на земле, теорией будущего "земного рая". Будущее
человечества представляется ему, как состояние "полной свободы, где исчезнут
все виды угнетения и несправедливости, уничтожатся разделения между людьми,
не будет более ни национальной розни, ни классовой вражды, ни семейного
деспотизма. Будет только единое, свободное и счастливое человечество, в
котором свободное развитие каждого, явится условием свободного развития
всех1. Маркс и Энгельс считают, что такое состояние будет достигнуто
посредством чудесного прыжка "из царства необходимости" в "царство свободы"
- прыжка, который достигается преобразованием общественных условий человеческой
жизни. Учителя марксизма верили, как это неоднократно отмечали их критики,
что социальное переустройство радикально изменит и духовное состояние людей.
Для них человеческая душа является производной социальной жизни. Плохо
социальное устройство - плоха и душа; изменится к лучшему общество - в
таком же отношении изменится и внутренний человек; достигнет общество совершенства
- и внутренняя жизнь человека станет совершенной. Исчезнет внутреннее зло,
умрут антисоциальные инстинкты, прекратится преступность, насилие и вражда.
Многие представители западного человечества думали так и до Маркса, но
впервые марксизм превратил эти мысли в целую философскую систему, обоснованную
и общими рассуждениями и богатым конкретным материалом. Воззрение на внутреннюю
жизнь людей как на производную общественных условий последовательно вытекает
из теории исторического или экономического материализма, согласно которой
двигательной силой общественно-исторического процесса являются материальные,
экономические отношения, а психика людская является их функцией, то есть
"отражением" этих отношений, "идеологией", вырастающей на социально-экономической
базе и меняющейся в зависимости от изменений этой последней. Таким образом,
можно с полным правом смотреть на марксизм, как на кульминационный пункт
в развитии того западного миросозерцания, которое мы назвали выше общественным.
И в другом отношении марксизм также отвечает настроениям,
овладевшим так называемой передовой русской интеллигенцией с начала XIX
века. В марксизме нашло свое своеобразное завершение то резкое отрицание
путей личной нравственности, которые характерны были для религиозных умонастроений
старой Москвы. Опять-таки названным настроениям марксизм придал форму своеобразного
нравственного учения, которое сильно было не только своим теоретическим,
но главным образом своим действенным практическим смыслом. Марксизм учил
о так называемой классовой этике - точка зрения, которую теоретически можно
оспаривать и которую не раз оспаривали и люди, близко стоящие к марксизму.
Однако пусть теоретически классовая этика оспорима, практически-то она
оказалась огромным, деятельным стимулом для громадного большинства уверовавших
в нее молодых и полных энергии интеллигентных сил. Уверовав, что пролетариат
есть действительный класс-освободитель и что миссия его заключается в совершении
известного прыжка из "царства необходимости в царство свободы", русский
ищущий человек решил столь существенный для него всегда вопрос о добре
и зле простым внешним актом перехода на точку зрения определенного класса.
Нравственный вопрос замечательно упростился: он стал вопросом простой социальной
принадлежности. Если ты принадлежишь к буржуазии, творишь зло; а если зачислил
себя по пролетариату, стал добрым и с акта зачисления необходимо творишь
добро. Материально твоя нравственная деятельность должна сводиться к работе,
направленной на преобразование общества в интересах класса-освободителя.
Такая нравственная цель, очевидно, оправдывает все средства, необходимые
для ее осуществления. Из этих, формально правильных, но по существу глубоко
противо-нравственных выводов вытекает вся революционная практика русских
учеников Маркса, залившая русскую землю морем крови и ничем не пренебрегающих
в борьбе за "пролетарские интересы". Всякий вопрос о личном добре раз навсегда
отпал, все стало позволенным, все допустимым. Полная нравственная относительность,
полный нравственный нигилизм стали направлением господствующим. Буржуй
убил или украл - достоин смерти, пролетарий убил или украл - оправдывается,
так как принадлежит к прогрессивному классу. Такая этика на руку была многим
преступникам, но, что самое страшное, в нее уверовали и многие глубоко
честные люди, оправдывающие себя тем, что они совершают великое, историей
предопределенное дело освобождения. Невероятная масса энергии была вложена
и теперь еще вкладывается в это истинно злое дело, явившееся прямым результатом
увлечения глубоко ложной теорией. Если где видна опровергающая марксизм
"власть идей" в человеческой истории, то это на примере тех многочисленных
студентов, солдат, матросов и крестьянских детей, которые зачислили себя
"по пролетариату" - и пошла писать губерния...
Наконец, завершение свое в марксизме нашел и преимущественный
интерес русской интеллигенции к социальному вопросу. Практический центр
марксистской теории, конечно, заключается в социальном преобразовании,
которое одни понимают как постепенную эволюцию, другие - как революционный
переворот. В этом отношении марксистская программа вполне соответствовала
исконным настроениям нашей передовой интеллигенции петербургского периода,
но в то же время она отличалась от этих настроений своей практической трезвостью,
чуждой всякому романтизму. Практически марксизм никогда не игнорировал
политического вопроса, считая только его средством для решения вопроса
социального. Практически марксизм смотрел на политический вопрос не как
на принцип, а как на тактику и дипломатию. Он рекомендовал поддерживать
всякое политическое движение, которое способствует захвату пролетариатом
или его вождями государственной власти. Таким образом, на месте старого
романтического анархизма русской интеллигенции стал весьма продуманный
тактический план, который допускал разные понимания, но все же мог объединить
людей к единому политическому действию. Действие это приходилось также
по вкусу русской передовой интеллигенции, ибо оно отнюдь не стремилось
к построению государства, нет, оно звало к уничтожению всякого государственного
порядка путем политического акта, возможного в результате захвата власти
рабочими. Таким образом, в принципиальном отношении к государству марксизм
отнюдь не изменил старым нашим интеллигентским позициям, которые вытекали
еще из традиций 70-х годов. Напротив, в этом пункте все было обставлено
так, чтобы привлечь одних и не оттолкнуть других. Марксизм здесь действовал
как весьма хороший психолог, не столько шествуя путями теоретической ясности
и разумных выкладок, сколько привлекая некоторою неопределенностью и не
без умения напущенным туманом. До сих пор еще можно спорить, как марксизм
относится к государству. С одной стороны, государство должно отпасть с
исчезновением классов, с другой стороны, ведь то состояние свободы, которое
установится в социалистическом обществе, не будет царством анархии.
Наконец, чем же будет промежуток между захватом власти и будущим раем?
Своеобразным государством или чем-либо иным? Практический реализм марксистской
теории, которая в этом пункте не всегда даже оглашалась и составляла род
учения эзотерического, сводился к тому, что уничтожая государство,
марксизм не заменял его анархической утопией, но мыслил, в качестве будущего
заместителя государственной власти некоторую весьма твердую организацию,
построенную на основании чисто технического регулирования. Так жили, по
учению наших русских коммунистов, люди в стадии коммунизма первобытного.
Основной и элементарной нормативной формой первобытного общества был обычай,
который и является не чем иным, как техническим правилом социального поведения
людей. При простых и ясных отношениях первобытного общества "обычай, которым
определялись действия людей друг по отношению к другу, был таким же практическим
знанием, как и всякие другие практические знания, которыми определяются
действия людей по отношению к внешней природе". Нарушение обычая не было
преступлением или грехом, но простой нелепостью, жизненной нецелесообразностью.
В таком обществе не было фетишизма норм, не было поклонения чему-то высшему,
каким-то императивам. Но, думают коммунисты, нечто подобное должно иметь
место и в будущем коммунистическом обществе, которое будет отличаться от
первобытного превосходством техники, однако неизбежно отразит в себе некоторые
черты первобытного коммунизма. В будущем обществе социальные нормы морали
и права, "долга" и "справедливости" перестанут быть какими-то безусловными
велениями. Они превратятся в род чисто технических норм с условной обязательностью
и условными велениями Не следует думать, что при господстве таких условных
норм исчезнет принуждение и социальная жизнь будет свободнее. Подобно древнему
обществу господство обычаев при новом коммунизме будет очень сурово и уклонение
от обычая будет караться беспощадно. Коллектив будет защищаться, убивая
нарушителей обычая или изгоняя их из своей среды. Общество будет принуждать
с силою чисто технического аппарата.
Сказанное не только объясняет некоторые черты
правопорядка в коммунистическом обществе, но и отвечает на вопрос об отношении
коммунизма к государству. Коммунизм, с одной стороны, склонен отрицать
государство, но с другой стороны, коммунисты отнюдь не отрицательно относятся
к централизованному общественному аппарату властвования. В противоположность
анархистам, коммунисты не только не стремятся к уничтожению этого центра,
но даже всячески хотят его усилить. Другими словами, коммунисты хотят уничтожить
современное буржуазное государство потому, что у него этот центр недостаточно
развит. На место буржуазного государства коммунисты хотят поставить столь
централизованное общество, которое потеряет характер государства и превратится
в чисто технический аппарат, в машину.
Такова "русская правда" в ее последней редакции,
тем особо замечательной, что здесь уже дело идет не о простой теории, но
о грандиозном опыте ее применения в жизни. "Русская правда" стала из слова
делом, и вот уже скоро десятилетие, как она существует в виде "праведного"
коммунистического государства, в котором властвуют "угнетенные" рабочие
и крестьяне, тщетно делающие попытку совершить чудесный прыжок из царства
необходимости в царство свободы. При таком положении весьма бесплодно критиковать
новую "русскую правду" теоретически. Да и сколько ее так критиковали! Можно
сказать, что теоретическая критика исходила марксистскую теорию вдоль и
поперек, проникла во все ее закоулки - теоретически убедительно, но практически
не так уже плодотворно. Раскритикованный марксизм все еще существует, так
как он до сей поры представляется многим настоящей "правдой". Однако другая
критика - и уже смертельная, беспощадная - совершается над марксизмом самой
жизнью. Жизнь обнаруживает на опыте, какая это "правда" и дорого ли она
стоит. Вот уже скоро десять лет, как Россия ищет коммунистического рая,
а на деле получает все более упрочивающийся быт, в котором имеются свои
"угнетатели" и свои "угнетенные", своя новая буржуазия и старый пролетариат,
свои - отчасти новые, отчасти старые - классы, своя бюрократия. С каждым
годом все более и более удаляется возможность приближения конечного рая,
и ожидаемое "царство свободы" с каждым годом превращается в реальнейшее
царство новой "необходимости". Вот уже скоро десять лет совершается не
знающая себе примеров в истории реорганизация общественных отношений, а
что же человек стал лучше? Уменьшилось зло в его душе, уменьшились преступления,
запустели тюрьмы, заржавели ножи эшафотов? Прекратился разврат, иссякла
ненависть и зависть, потухла вражда? Нет более любви к деньгам, к приобретению,
к собственности? Любовь и братство осеняют Россию, волк пасется рядом с
ягненком, пушки перелиты на плуги и не слышно более бряцающего меча? Вот
уже скоро десять лет, как протекает тот переходный период диктатуры, который
должен смениться установлением нового безгосударственного состояния будущего
коммунистического строя! А что же государство все иссякает? Напротив, мы
видим, что диктатура эта приняла формы постоянные, выработался особый государственный
быт, сложилось "советское государство". Государство не сдано в архив по
завету Энгельса, но только изменило свое лицо и приобрело новые формы.
Практически теперь уже в России никто и не мечтает об "упразднении государства",
мечтают разве только о том, чтобы уменьшить весьма ощутительный гнет, который
исходит из коммунистической власти. Одним словом, программа, продиктованная
новой русской правдой, провалилась по всем своим существенным пунктам.
И это есть наиболее существенная, наиболее неопровержимая критика "русской
правды" в ее новом, "передовом", "интеллигентском" понимании.
Пускай не думают, что все неудачи эти вызваны
случайными затруднениями, на которые марксизм натолкнулся в процессе осуществления
"земного рая". Кто думает так, тот топчется еще на месте, тот не почувствовал
еще всей глубины происходящего в настоящее время в России кризиса. От русской
болезни излечиться можно только тогда, когда будет твердо и непререкаемо
усвоена мысль, что неудачи "русской правды" в ее новом понимании проистекают
из ошибочности принципов, а не из затруднений при их применении. Ныне,
более чем когда-либо, надлежит утверждать ту истину, что конечной двигательной
силой общественной жизни является душа человека. Нет сомнения, что на душу
эту накладывают неизгладимую печать внешние условия, экономические и социальные,
но никакие условия не могут сделать душу хорошей или дурной, если она этого
не хочет. Можно изобрести совершеннейшие социальные учреждения, однако
они бессильны преобразовать человека, если только он сам не поставит перед
собою целей самопреобразования. Самая справедливая организация фабричного
предприятия погибнет, если исполнителями будут люди, не знающие, что такое
честность. Самая совершенная политическая форма превратится в общественную
клоаку, когда граждане будут сплошными ворами, казнокрадами и насильниками.
Мы думаем, что в опытной истинности этих мыслей убедился теперь каждый
советский гражданин, работавший в десятках разных чудеснейших по своим
задачам товариществах, кооперативах и других учреждениях. Иными словами,
от новой русской интеллигентской правды нужно перейти к правде старой
московской. Нужно понять то, что недоступно было пониманию русской
"передовой" интеллигенции: нужно понять, что хорошим человека делает личная
работа над собой, подвиг самоусовершенствования. А если люди станут хорошими,
то тем самым и социальная жизнь улучшится. При этом нужно, конечно, считаться,
с пользой социальных учреждений. Без учреждений человек не может жить совместной
жизнью, - и раз он сам улучшится, он тотчас же должен строить и новые,
более совершенные учреждения. Ошибка старой, московской "правды", заключалась
в том, что ее представители и идеологи этой пользы учреждений не понимали.
Старая, московская "правда", ссылаясь на волю Божию, не формулировала никакой
социальной и политической программы, необходимой для усовершенствования
государства. Когда воля Божия не исправляла мирские дела, сторонники старой
"правды" уходили в леса и предоставляли государственным делам идти так
же плохо, как они до сих пор шли. Современный русский человек не может
этого делать, он призван к строительству своих общих дел, он обязан строить
свои новые общественные учреждения. Но он должен помнить, что без личного
совершенствования строение новых учреждений есть самое пустое и праздное
дело.
Возвратившись к признанию старой московской "правды",
русский человек тем самым не может не освободиться от лжи того нравственного
учения, которое ему было привито марксизмом. Хорошим человека делает не
"зачисление" в класс, а внутренняя работа над собой, следствиями которой
будет любовь человека к другим людям, желание им добра и правды. Все знают
теперь, что голая принадлежность к пролетариату или к коммунистам сама
по себе ровно ничего не говорит. В причисливших себя к прогрессивному классу
оказалось не менее негодяев, чем их было в старой, истребленной буржуазии.
Хорошим человек бывает не потому, что он пролетарий, а потому, что он по
душе добр.
И, наконец, возвращение к старой московской "правде"
решительно должно изменить и отношение русского человека к государству.
Причем здесь перед нами встает самый трудный пункт всего вопроса. Здесь
современному русскому человеку приходится вступить на путь самостоятельного
и смелого размышления, которое должно открыть ему новые горизонты и новые
пути к их достижению. В то же время не могут быть приемлемы для русского
человека и те политические воззрения, которые развивает марксизм. "Русская
правда" должна выработать свой новый политический идеал. В России у нас
никогда не было своеобразных политических теорий, как были они, скажем,
во Франции и в Англии. Англичанин Локк, французы Монтескье и Руссо наложили
печать своих воззрений на всю новейшую западную конституционную историю.
Современные западные государства европейской и американской культур являются,
в сущности, опытными приложениями теоретических построений этих политических
писателей. У нас, русских, роль политических идей была не столь значительна
и государство наше строилось стихийно, в полусознательном, "органическом"
порыве. Ныне наступил момент свободного творчества русских политических
идей, которые вовсе не призваны безусловно подражать Западу.
