|
|
Х У Д О Ж Е С Т В Е Н Н Ы Й С М Ы С Л
ЛИТЕРАТУРНОЕ ОБОЗРЕНИЕ
Соломона Воложина
|
28.12.2024 |
Какая боль, какая боль: корифеи-я – 5 : 0!
На днях мне привелось разобрать рассказ Чехова “Человек в футляре” (см. тут). А сегодня о нём речь была на канале “Культура” в передаче “Игра в бисер”. И никто из собравшихся светил не взлетел до ницшеанства Чехова как его подсознательного идеала, обеспечивавшего его вдохновение во всех произведениях. То есть, по крайней мере, меня они не читали или не приняли прочтённое, что и называется объективно моим поражением. Может ли быть, чтоб они были правы? "Волгин: Я прочитал первые фразы рассказа Антона Павловича Чехова “Человек в футляре”. Ну вот сегодня мы обсудим этот рассказ… Ну, писался он где-то в 97-м году после возвращения Чехова из поездки в Европу, во Францию. И пресса, в общем, достаточно тепло, за одним исключением, встретила появление этого рассказа” (https://www.ontvtime.ru/index.php?option=com_content&task=view_record&id=1490&start_record=2023-08-27-13-50). Телепаю, что это была либеральная пресса, понявшая рассказ как сатиру на душную политическую реакцию на народовольцев времени Александра III и продолжившего его политику подмораживания России и 3 года уже правившего Николая II. Реакция людей не понявших художественного смысла рассказа, отрицавшего не реакционный режим России, а вообще весь Этот мир за его пошлость. Последнее доказывается противопоставлением в рассказе традиционалистской реакции от масс (против неё учитель Буркин) и традиционалистской реакции от власти (против неё врач Иван Иваныч): "— Видеть и слышать, как лгут, — проговорил Иван Иваныч, поворачиваясь на другой бок, — и тебя же называют дураком за то, что ты терпишь эту ложь; сносить обиды, унижения, не сметь открыто заявить, что ты на стороне честных, свободных людей, и самому лгать, улыбаться, и всё это из-за куска хлеба, из-за теплого угла, из-за какого-нибудь чинишка, которому грош цена, — нет, больше жить так невозможно! — Ну, уж это вы из другой оперы, Иван Иваныч, — сказал учитель. — Давайте спать”. И собравшиеся в телестудии светила тоже не заметят этого противостояния, созданного Чеховым (я ж по ТВ всё уже слышал). "Волгин: В двух словах напомню сюжет. Его все знают со школьных лет. Тем не менее. Значит, в неком провинциальном городе учитель Беликов, который ходит в пальто на вате, в очках, всего боится, боится жизни [не жизни, а новшеств в жизни]…” (Там же). Говорится это энергично. Человеком явно не боящимся жизни. Значит, он или либерал, или традиционалист со стержнем, для которого Беликов слишком всё-таки одиозен. "… И приезжает в город брат с сестрой… И общественность городская пытается поженить Беликова и Варю. Потом происходит сцена у брата Вари, когда Беликов говорит, что должен будет о разговоре сообщить начальству. И брат спускает его с лестницы при хохоте Вари, которая в это время возвращается домой. И Беликов через месяц умирает. Вот Корней Чуковский в своё время сказал, что если б это писал другой писатель, это был бы большой фельетон. У Чехова получился мировой шедевр, который вошёл, значит, в историю литературы. И, главное, Беликов и человек в футляре – это двойная удача. Оба имени являются нарицательными” (Там же). То есть критерий качества – известность массе людей. А вовсе не чуяние, что сказано ЧТО-ТО, словами невыразимое. То есть критерий в полном отрыве от того, что называется художественностью теми, кто признаёт, что художественность – это наличие подсознательного идеала автора, выразившего нюанс духа времени (здесь – страшное разочарование во всём-всём, т.е. ницшеанство). Чего ни Беликов, ни человек в футляре не выражают, а выражает – образно – пейзажный кусок авторскими словами (до крайности редкими в рассказе). "У меня такой вот первый вопрос. Два человека, Иван Иванович Чимша-Гималайский и Буркин, они охотники… Охотничьи рассказы связаны с преувеличением… Почему Чехов выбирает именно вот этот антураж, этот контекст охотничий?” (Там же). По-моему, именно из-за необходимости преувеличения. В более длинных вещах у него имелся приём как бы доведения читателя до предвзрыва от нуды положения персонажей. Причём предвзрыв предполагает взрыв такой силы, что читателя вышвырнет как бы вон из Этого непереносимого мира правил в принципиально недостижимое метафизическое иномирие. А тут он наметил, чтоб рассказ был очень коротким. – Как довести читателя до крайности? – Крайностью рассказываемой Буркиным истории Беликова и иррадиацией этой крайности на прямые слова о предвзрыве Ивана Иваныча: "нет, больше жить так невозможно!”, - никакой истории не рассказавшего. Верность моей версии о ницшеанстве подсознательного чеховского идеала подтверждается тем, что эта версия любой нюанс в любом рассказе объясняет. – Такое не может быть случайностью. А у меня таких объяснений сотни, наверно – не считал. Заодно это иллюстрирует, почему именно Чехов – гений. А теперь послушаем-запишем, что говорят мэтры. "Бежин: Если б повествование велось от автора, Чехов был бы вынужден соблюдать объективный тон объективного повествования” (Там же). Вообще-то, это говорение предполагает веру на слово. А посмотрите, каковы авторские слова, дающие образ метафизического иномирия (в своём доказательстве я опёрся на преувеличение с километражом, не уступающее охотничьим байкам): "Была уже полночь. Направо видно было всё село, длинная улица тянулась далеко, верст на пять. Всё было погружено в тихий, глубокий сон; ни движения, ни звука, даже не верится, что в природе может быть так тихо. Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и всё благополучно. Налево с края села начиналось поле; оно было видно далеко, до горизонта, и во всю ширь этого поля, залитого лунным светом, тоже ни движения, ни звука”. Вы представляете, насколько уязвляет именно Чехова наличие зла на земле, раз он ТАК пишет: "зла уже нет на земле”? – Чем не образ иномирия? "Ему этого было мало. Ему нужно было высказаться и высказаться страстно. А это можно было через подставных персонажей” (Там же). Неточность. Из-за тенденции увести рассказ в сатиру о русской нехорошести (как Чехова большинство и понимает – критическим реалистом). Для страстности высказывания (для заражения читателя собою) как раз нужно от себя говорить, а не отдавать слово персонажу. Нужно вообще отказаться от художественной литературы, а перейти к публицистике. – Ого, как бы сильно действовало! Или пойти в политику, в революцию – ещё сильнее бы действовало. Но это было время после разгрома народничества. Революционность опозорилась. Чехов не только в революции разочаровался, но вообще во всём Этом мире. Тем более – смерть на носу из-за чахотки. До завтра можно не дожить. Ему страстность рассказчиков нужна, чтоб даже её отвергнуть ради сверхстрасти. "Волгин: Вообще, довольно традиционное таки место происшествия для русской литературы. Бак: Я думаю, что очень важно, охота происходит не там, где эти люди живут постоянно. Прямо с “Декамерона” идёт эта традиция. Куда-то уезжают, куда-то попадают в не самое обычное место. И идёт циклизация. И вот цикл рассказов. Их же три. И об этом никак нельзя забывать. “Человек в футляре”, “Крыжовник” и “О любви”. Вот. И важно, как это всё по-чеховски лаконично дано. Объективность-то есть, как в абзаце, который вы только что прочли: "Их было только двое”" (Там же). Там и в самом деле одно из тех редких мест, где есть авторские слова. Так в них Чехов ведёт себя подчёркнуто объективно, как переходят на официальность русские, когда говорят с врагом. А враг для Чехова – всё человечество, соглашающееся не ненавидеть весь Этот мир. Но Бак этого не замечает. "Это как “Гости съезжались на дачу” или “Однажды играли в карты у конногвардейца Нарумова”. Причём один лежит внутри на сене, а другой сидит и курит трубочку снаружи” (Там же). Пушкин (а это пушкинская “нагая проза”) врагом человечества не был, и, по-моему, зря это сравнение. Ему простота была нужна, т.к. он воевал против остатков классицизма и романтизма. "Волгин: Вот я сказал, что имя героя стало почти нарицательным. Но это тот случай, когда герой рассказа, небольшого текста. Потому что тот же самый Опискин, Гарпагон это большие объёмы, большое пространство прозы, и герой сразу запоминается. Причём у Чехова, насколько я знаю, только есть одна запись такая подготовительная, что вот некий человек, он там всё в футляре, в чехле ножик. И всё. И из этого вырастает футлярность, которая переносится на человека, трансформируется на личность и заканчивается метафорой гроба. Помните? Окончательно уже – гроб, как футляр. И это вошло в сознание. Человек может не знать прозы Чехова, но, когда мы говорим “человек в футляре”, он воспринимает это как уже законченный такой мировой образ” (Там же). Странно. Волгин просто повторил свою первоначальную похвалу за известность. Зачем это? – Для тупых? В ТВ надо повторять одно и то же, иначе не дойдёт, т.к. аудитория тупая у ТВ? Умение дать характер – это классицистское достоинство. Чего рассусоливать об этом старинном умении? – Тем не менее Волгин предлагает всмотреться в то, КАК Чехов достигает яркой характерности Беликова. То есть совсем не тем заняться, в чём Чехов первооткрыватель – в выражении ницшеанства. Или это была провокация? Волин нарочно повёл в нечеховскую, так сказать, сторону. И вдруг спрашивает: "А вот насколько этот рассказ чеховский? Какое место он занимает в чеховской прозе, вот в этом провинциальном эпосе? Катаев: Вообще-то говоря, сугубо чеховский и этот рассказ, и два других. Вот “Душечка”. Разве у Душечки нет футляра? Она, можно сказать, перепархивает из одного футляра в другой. И запирает там себя” (Там же). А по-моему, не так. Это совершенно открытый человек. Она совершенно естественно и быстро приспосабливается к тем, кого любит. Беликов, наоборот, был неколебим в себе, преданном Порядку. Если разрушилась часть Порядка – он умер. Катаев не понимает главного: Чехову любое существование на Этом свете – отвратительно. Душечка потому и противоположность Беликову, что любая жизнь – ничегошеньки не стоит. Хотя бы потому, что кончится смертью. А Катаев продолжает в футлярном духе перечислять персонажей разных рассказов и итожит: "На протяжении всего творчества Чехова он рассматривает, в какие футляры люди себя заключают” (Там же). Заменил слово характерность словом футляр и доволен: мысль, мол. – Лишь бы сказать не совсем пустую фразу… "Кантор: Ну, слушай. Дело в том, что у Чехова в провинциальном, как ты говоришь, эпосе есть странные герои…” (Там же). А мне странны эти корифеи мысли. Для них нет нецитируемости художественного смысла, из которой, нецитируемости, следует, что то, что мы воспринимаем в произведении органами чувств (ну с пониманием, конечно, что именно мы восприняли), не есть то, что хотел выразить автор. И вот корифеи зациклились на внешнем, так сказать, на герое – одном, другом и т.д. Но это только делание вида, что это литературоведение. Если это и оно, то какая-то побочность. Гланое-то – открыть, что этим внешним хотел “сказать” подсознательный идеал автора. "…странные герои… “Чёрный монах”, “Палата № 3”… То есть перед нами, как я это понимал, когда я читал, некий завуалированный образ чёрта, если угодно” (Там же). А вот это близко мне. Я ведь тоже по странностям чую, что подсознательный идеал есть в произведении. То есть, чтоб приспособить эту мысль к ницшеанству, надо все странности героев свести к ужасности (как давеча Катаев свёл характерность к футлярности). То есть Кантор верно учуял – в слове чёрт – как бы негативность ницшеанства как идеала (при позитивности всех остальных 5-ти типов естественных идеалов, потому естественных, что они способны становиться подсознательными в процессе их превращения из одного в другой всегда в одной последовательности – по Шмиту – при изменении духа времени). "На это есть много указаний, помимо того, что весь в сером. [Волгин иронически улыбается] Например. "Спальня у Беликова была маленькая, точно ящик…” Что любопытно. "Ложась спать, он укрывался с головой; было жарко, душно, в закрытые двери стучался ветер, в печке гудело; слышались вздохи из кухни, вздохи зловещие...” Зловещая тональность это относительно к Беликову, но любопытно… Потому что к дьяволу относится” (Там же). Кантор считает, что в “голосе” персонажа (в самом деле – с точки ж зрения персонажа звуки понимаются бесовскими) звучит голос автора. А по-моему, если и звучит, то с оттенком брезгливости ницшеанца к христианству с его бесами-Злом, к христианству, противному Чехову, как и весь Этот мир с его религиями спасения и итоговой победой Добра над Злом. Чехов же – над Добром и Злом. То есть, и Кантор не уходит, в результате, от того, что, если и есть нецитируемость, то она просто иносказание-намёк: “вздохи зловещие” есть образ Зла, связанного с Беликовым, и против которого автор-де борется негативностью тона. Чехов-де критический реалист. То есть у других корифеев Беликов – образ тормоза для прогресса, а у Кантора – образ Зла для Добра. И у всех Чехов на стороне Добра и прогресса. Но Кантор всех увлекает, и они переходят на его точку зрения, что Беликов – Зло, а не тормоз. "Бак: Я-то думаю совершенно иначе по сравнению с уважаемыми коллегами, потому что рассказ абсолютно чеховский. Никакой там гротесковости нет, никакого чёрта там нет. Там есть главная чеховская мысль, что другой это другой. Ну как бы Сартр мог это сказать: ад – это другие. Я начну с простой вещи: почему это цикл рассказов, для чего он рождается? Как эти три рассказа связаны? – А очень просто. Там Мавра, жена старосты Прокофия, здоровая баба, которая даже из села не выезжала, десять лет – вообще-то никогда – а последние десять она ходит за печью… И "никогда не видела ни города, ни железной дороги, а в последние десять лет всё сидела за печью и только по ночам выходила на улицу. — Что же тут удивительного! — сказал Буркин”. — Людей, одиноких по натуре, которые, как рак-отшельник…" и так далее "на этом свете не мало”. То есть Беликов не дурной человек, не дьявол, не бес. Он просто другой, он непонятный. Как нам не понятен человек другого цвета кожи, другой религии. Его привычки, которые мне кажутся странными. Посмотрите, он же никакого реального зла не совершил. Это [зло] комплекс людей, которые его окружают. Да. То есть они придумывают его женить – они его истязают. Они намеренно истязают его. Да. И потом, похоронив, они говорят, что почувствовали огромное облегчение. То есть это садисты. Это тёмная сторона жизни. Почему они ему поддаются так? [выгоняют из школы активных ребят по указанию Беликова] Это просто человек, который подвергнут насилию со стороны этих самых людей, которые привыкли видеть в другом никого другого, как только себя”.(Там же). Так и не сказал, в чём соль цикла. Ибо всё других и других и опять других людей Чехов и без циклов кругом выводит. И другость ему нужна для одного: ВСЕ – плохи, раз согласились жить по-своему, сколько ни по другому, а всё по тому же самому – подчиняясь причинности и времени, которые ведут к смерти. "Бежин: Беликова можно понимать по-разному” (Там же). Безобразие оба слова: и "Беликова”, и "по-разному”. Надо Чехова иметь предметом рассмотрения, а не Беликова. Есть единственное то, что хотело “сказать” подсознание Чехова. "Толстой с недоумением спрашивает: “Что смешного в “Душечке”?””. Вообще-то нет именно таких слов у Толстого. "По сути своей, это идеальная женщина, которая целиком живёт интересами мужа. То же самое и Беликов. О Беликове можно сказать, что это человек с тонкой душой. Он наслаждается звучностью греческого языка.[греческий ему вменён как символ отсталости общего образования] Он любит, чтоб каждая вещь у него была в футляре или в чехле. Причём этот чехол из серой замши. Красиво! – Суть рассказа в пошлом и бездарном окружении Беликова. Это ничтожные люди. Они ни на что не способны. Но при этом они всего боятся. Беликов их не запугивает. Беликов не несёт в себе зла. Они сами боятся” (Там же). Сами-то сами, но он – самый яркий из них, антипрогрессоров. "Катаев: Здесь не надо забывать то время, когда рассказ появился и как читатели, первые читатели это воспринимали. Ведь и Беликов, и беликовщина (вот так, скажем) это картина жизни России при Александре III". Отсылаю к моему разбору, где я показал, как ошибается Катаев. "Волгин: Я, значит, как всегда задам в конце общий вопрос… Вот давайте предположим всё-таки: Беликов женится на Вареньке. Что б из этого вышло?” (Там же). Совершенно ужасный вопрос. Он культивирует наивно-реалистическое восприятие, т.е. отношение к персонажу не как средству выражения автором своего подсознательного идеала, а как к живым людям. Как неразвитые школьники поступают. 29 августа 2023 г.
|
|
22.12.2024 |
Как незаметно для себя становятся предателями России
|
|
15.12.2024 |
Ошибка лучше, чем словоблудие Около минуты 13 прочтений 26 августа 2023
|
|
11.12.2024 |
Вечное повторение на службе у предателей России
|
|
09.12.2024 |
В чём было вдохновение Бабеля, когда он живописал ужасных
|
|
07.12.2024 |
|
|
03.12.2024 |
Недостойный ответ Лозы на «Никогда мы не будем братьями»
|
|
28.11.2024 |
|
|
26.11.2024 |
Как теперь работает душа у той, кто написала: «Никогда мы не будем братьями»
|
|
24.11.2024 |
3-е продолжение уныния с Чеховым
|
|
23.11.2024 |
|
|
21.11.2024 |
Почему у Решетникова в картине «Опять двойка» стены синие
|
|
19.11.2024 |
|
|
16.11.2024 |
Проследим за логикой искусствоведа
|
|
14.11.2024 |
|
|
08.11.2024 |
Наверно, не попала под репрессии картина
|
|
07.11.2024 |
|
|
06.11.2024 |
|
|
04.11.2024 |
|
|
02.11.2024 |
Терпит ли крах моя угадка, что антисоветизм – та точка,из которой произросли теперешние предатели
|
| 1|2|3|4|5|6|7|8|9|10 >> |
 |
Редколлегия | О журнале | Авторам | Архив | Статистика | Дискуссия
Содержание
Современная русская мысль
Портал "Русский переплет"
Новости русской культуры
Галерея "Новые Передвижники"
Пишите
|
© 1999 "Русский переплет"
