"Заметки на полях прочитанных книг"

══════════════════════════════════════════════════

Ф.М. Достоевский. Село Степанчиково и его обитатели; Записки из Мертвого дома; Скверный анекдот; Записки из подполья. М., "АСТ", 2001, 640 стр.

Собственно,═ всё═ давно было прочитано, кроме═ "Записок из мёртвого дома". Чтение - это путь в неизвестность. Достоевский к тому же создатель огромного художественного мира, в котором можно не то, что заблудиться, а пропасть. В его основании - Россия. Странно открывать её заново. Но это открытие происходит, как только начинаешь читать. Всё им описано, Федором Михайловичем... Вот же и каторга! Не узнаешь по его романам разве что о войне и высшем свете, как будто нарочно было оставлено это для Льва Николаевича Толстого, чтобы он написал "Войну и мир".═ Достоевский был солдатом, служил, но только и не случилось ему воевать, оказаться на войне. А за высшим светом подглядывал в какую-то щелку, воображая своих "княгинь" да "князей" с той искренностью, с какой дети порой играют во "взрослых", представляя себя своими собственными родителями, но при том, что фальшивят, всё равно не способны впитать в себя фальшь. Написанное Фёдором Михайловичем обладает силой влиять на судьбы людей. Достоевский, в главном, заставляет своего читателя страдать и через страдание это, уже вовсе не книжное, приводит к вере, к Богу. Так он заставляет страдать и своих героев. Наверное, читая Достоевского, мы волей или неволей становимся его героями или понимаем, что всё это написано о нас. "Записки из мёртвого дома" я читал взглядом лагерного охранника... Последнее произведение Достоевского, мне ещё неизвестное, оказалось, мог я вдруг прочесть почти что как свидетель. Даже через сто с лишним лет его каторга и тот лагерь, где пришлось мне служить в конце восьмидесятых годов, были поразительно схожи в деталях, которых никак уж нельзя сочинить... У нас также охрана барыжничала, продавая зекам на зону водку с наркотиками, как у них там торговали тайком на каторге винцом... Тот же механизм действия, выверенный и отлаженный как часы! И ни одного сбоя за целый век! Начальство говорит одним языком, как будто аукается через века... И тот случай с собачкой начальника: понимаете ли, такое же самое, точно такое, происходило почему-то уже тысячи раз, да и будет происходить. Но лагерная проза Достоевского страстно разубеждает своего читателя в том, в чём его с той же страстью и болью убеждала лагерная проза всех других времён. От "Жития" Аввакума, с его земляной ямой, до "Моих показаний" ═Анатолия Марченко, с их описанием жизни и смерти этого, наверное, ещё и не последнего в нашей истории мученика, изображается страшная картина страданий человеческих: обезображенные муками человеческие═ лица, а жестоким беспощадным абсурдом происходящего - сам наш мир. А что же Фёдор Михайлович? Он утешает и воспитывает... Не лжёт, нет, но страстно хочет разглядеть во всём этом х о р о ш е е, да ещё пристыдить тех, кто думал по-другому. Это ему и было стыдно - там, на каторге. Стыдно, потому что увидел в народе, который и стал для него потом уж без сомнения образом народа русского, не каких-нибудь там "маленьких", а очень хороших и душевных людей. "Записки из мёртвого═ дома" - это, пожалуй, самое назидательное произведение Достоевского. Чувствуется, что хотел воспитать этой повестью читателя; скажем, воспитать в тогдашнем читателе чувство вины перед народом, которое сам он вынес с каторги. Потому ли пронзительны все сцены, где много людей, народные: госпиталь, Рождество на каторге и спектакль. Только здесь что-то вдруг обрывается... потому что народа этого больше нет. Нет. Лучшие типы, какие сегодня встречаются в народе - как будто сбежали с═ этой каторги Достоевского. Но это лучшие, а в массе средних, плохих и никудышных совсем═ людей за всё время произошло невероятное падение: они уже как обезьяны, хуже каторжных. Современный лагерный режим заметно мягче - вот и ходят у нас-то по зонам не в кандалах, но отношения между заключенными стали бесчеловечней. И в преступлениях cегодня бросается в глаза то, что почти все они совершаются с каким-то бессмысленным садизмом. Помню, меня на зоне удивил только один мужичок - конокрад. А удивил тем, что была в нём какая-то крестьянская любовь к этим животным. Один человек с любовью в душе на несколько тысяч воров и убийц, даже не понимавших, что творят, озлобленных уже на всё человечество. Из того, что называется "преступлением", как будто исчезла своя неизбежность и логика. Появилось даже понятие, "немотивированное убийство", которое употребляют, если совершенно непонятно, почему же человек вдруг начал убивать...═ То есть и не важно за что или почему - просто от озлобления. Просто так, как обезьяна с бритвой: к примеру, шёл по улице с топором - заходил в дома и рубил всех, кто попадался, и стариков, и детей... А помните у Достоевского, "Акулькин муж"? Непорочную мужик зарезал от невыносимости мысли, что она═ опороченная. Зарезал потому, что любил.

Ф.Сологуб. Собрание сочинений в 6 томах. М., НПК "Интелвак", 2000-2002.

Выход собрания сочинений - событие, но Сологуб, конечно же, обессмертил себя "Мелким бесом". По сути, роман есть один бесконечный анекдот про Передонова. Все основные события, маскарад этот, письма княгини и остальное -═ анекдоты. Анекдот в русской действительности - это нечто большее, почти═ ж и з н ь. Или так, вместо═ жизни - анекдот. Неумение жить. Нехотение жить. По части разврата очень верится. Разврат в русской жизни порождается тоской. И потому этот наш разврат такой сам по себе тоскливый, бездеятельный. Людмилочка с Сашей тут даже вспыхивают на фоне этого тоскливого разврата - это всё же история любви, а не разврат Передонова с Варварой. Пускай педофилическая, но любовь. Но есть за что Сашу любить, именно полуребенка: он чистое непорочное существо. Вот парадокс - полюбишь непорочное, так изгадишь да извратишь, то есть и рождается от любви к непорочному желание всяческих извращений (таков же Свидригайлов у Достоевского).═

Вампилов А.В. Избранное. Вампилова О.М. (сост.), Распутин В.Г. (предисл.), Лакшин В.Я. (вступ. ст.), Глазкова Т.В. (примеч.). М., Согласие, 1999, 778 стр.

Редчайшее сочетания лёгкости и трагизма; жизнелюбия - и уныния. Моцарт, но только в драматургии, да и русский к тому же. Ему бы, Вампилову, быть путеводной звездой для современной русской прозы.

Булгаков М.А., Булгакова Е. Дневник Мастера и Маргариты. Литературные мемуары. М., Вагриус,═ 2001, 544 стр.

Почти обывательский интерес к политическим событиям. Трудоголик. Полное одиночество в литературе. Проживал своё время как самое обычное. Кругом расстрелы, аресты - а его если и мучают фобии, то неврастенические: боится выходить один на улицу или толпы, открытых публичных пространств. Мало читал своих современников, если только не по работе - правил пьески и либретто, сочинённые разными графоманами. Дружил с Эрдманом. Хлопотал о квартире. Трогательно любил жену и пасынка. Ужасная смерть. Ослеп. Полный крах в профессии - всё, что писал, запрещено одно за другим. А потом последний запрет, на постановку "Батума", пьесы о Сталине - и ожидание ареста, окончившееся смертельной болезнью. Писал перенапряжением сил. Не участвовал в советской жизни - и почти целиком выпал из той эпохи. Почему-то обратил на себя внимание Сталина, как и Пастернак, даже был обласкан: один из немногих. Наверное, Сталин действительно хотел от него пьесы о себе, но чтобы он написал её с любовью. Сталин хотел, чтобы его любили. Ему, Сталину, не хватало в жизни любви. Булгаков же вывел его в отстранённом романтическом образе, да ещё юношей. Не полюбил, отстранился, как бы побрезговал - а Сталин его за это убил. Отшвырнул - и уничтожил мучительным страхом. Умер в сороковом году, но и невозможно представить, как бы он пережил войну. Был бы военкором, как Платонов? Нет, не вынес бы... Но и не смог бы, наверное, спокойно отсиживаться в тылу, оберегая полубраский писательский быт.

Интервью и беседы с Львом Толстым. Составитель В.Я.Лакшин. М., Современник, 1987,═ стр.525.

Понимаю всю неожиданность и, возможно, неуместность появления═ букинистического издания в актуальной журнальной рубрике, но дело в том, что я не могу без этой книги обойтись; как и было - долго искал, ещё и не зная даже, что она существует.

Я хотел узнать, что же Толстой мог говорить свободно, то есть с голоса. Но интересны оказались не столько его изречения (они, в общем, однообразны, поскольку затрагивают круг одних и тех же вопросов, которые модно было Толстому в те годы задавать, - дело Бейлиса, отношение к англо-бурской войне, кайзеру Вильгельму), сколько духом своим. Удивительно видеть эту череду репортёров - такое чувство, что Россия кишит такого рода людьми, как муравьями. А что ж за муравейник они громоздили в то же самое время? - нельзя понять. Поза каждого очень смешна - "я и Толстой". В этой книге можно прочесть, вероятно, более двух десятков описаний приездов в Ясную Поляну. И снова ощущение - что сходишь с ума, как в абсурдисткой пьесе: двадцать два раза описаны "башенки", двадцать два раза описан "прешпект" и прочее, и прочее. Мнение репортёров разделяется только относительно крепости физической Толстого, да так резко, точно было в природе два Толстых: по мнению одних, - богатырский старик, что лучился силой да удалью, а по мнению других, - сухонький, хилый старичок.═ Порой кажется, что есть некто ряженый под═ Толстого - что Россия выдумала Толстого и с этой выдумкой, куклой, и беседует. Есть опереточность, особенно в сценах, где репортёры подглядывают за общением Толстого с мужиками, то бишь "с народом". В общем, всё это производит впечатление ненастоящего, однако позволяет вполне осознать, как же был настоящий Толстой в своём времени одинок. Непонятно, отчего он соглашался на своё тиражирование посредством подобных опереточных публикаций; отчего не ощущал, что его личность закруживается в этом балагане?

Вероятно, всё же, что это тиражирование было ему необходимо: он мог хотеть объяснить свою личность России и притом ощущал себя, что было ему приятно, одним из рядовых её граждан... Это по сути своей сентиментальная книга, и Толстой в ней - сентиментальный герой.

Эмма Герштейн. Мемуары. М., Захаров, 2002, 768 стр.

Читал мемуары Герштейн и почувствовал: перед лицом вечности все помнят о какой-то совершенной мелочи, о чём-то суетном, что и называется "вспоминать". Притом, чем больше суеты да═ мелочи вытряхивает из памяти мемуарист, тем ведь его мемуар бывает и ценней. Мемуары бывают низменные и высокие. В первых вспоминается, что подавали к чаю, а во вторых - что говорили за чаем, то есть исключительно мыслительный процесс. Во взгляде, скажем, на Ахматову Чуковская пишет мемуар о ней высокий, а Герштейн всё же низменный. И первое, и второе, однако, одинаковую ценность имеет, чтоб воссоздать личность той же Ахматовой, но в последнем взгляде всё же куда больше неминуемой жизненности. Этот вот взгляд низменный - самая святая правда. Так устроен человек, из мелочей, из повседневности. А всё мелочное существование человека возвышается только упованием на вечность. И что несут в эту вечность как на духу? То же самое, чем и всегда дорожили, как при крике "пожар" человек бросается спасать, порой даже жизни-то не жалея, не мысли ж свои и раздумья, а═ вещички. И настойчивей перед лицом вечности помнится именно мелкое, суетное, и воскрешается естественно, будто бы травой прорастая, и без всякого записывания впрок.

Мемуар - это явление сродни биноклю. Нечто, где главное - стереоэффект. Мемаур, если глядеть с общепризнанной точки зрения, есть увеличение и приближение далёких событий жизни, но в то же самое время взгляд мемуаров - это всё же взгляд на мелочный, всегда близкий и даже насущно-болезненный свой мирок, а не на══ что-то далёкое и прошлое. Стало быть, это взгляд на прошлое вовсе с другой стороны "бинокля": cо стороны преуменьшения и отдаления, а преуменьшается и удаляется═════════════════ что-то близко-болезненное. Здесь не большое видится на расстоянии, а малое обретает непомерное для себя "расстояние", то есть значимость во времени.══

Татьяна Егорова. Андрей Миронов и я. Любовная драма жизни в 4-х частях. М., Захаров, 2001 г, 562 стр.

Написано о любимых людях цепко и сильно, а о нелюбимых зло, манерно.═ История отношений мужчины и женщины рассказана так, что захватывает дух и рождает уважение.═ Одна струна звенит во всей книге, но какая! О том, как люди любили друг друга, были родными, а в жизни вышло так, что быть им-то вместе и оказалось не дано...═ Андрея Миронова характер - страдальческое занудство, человек с блестящей актёрской судьбой, но без личной судьбы и личного счастья. Мария Миронова в этой книге - характер столь же парадоксальный. Вообще, в этой книге стихийно выныривает Достоевский, парадоксальный герой, без "психологии", но с чувствительной═ психикой.═ Парадоксальный герой - это плод насилия, совершённого жизненными обстоятельствами над человеческой натурой и судьбой. Что плохо ════════════════════════════временами - кокетство и жеманство авторши. А когда сердцем пишет, как бы и неумно, но без притворства и желания понравиться, то сплошь всё выходит неподдельным. Как это странно - где человек хочет выказать ум, тут же становится глуп. Или где женщина рассуждает сама о своей красоте или даже намекает на неё - тут же это делается пошлостью, рождая только жалость и чувство неловкости.═

Анатолий Найман. Славный конец бесславных поколений. М., Вагриус, 2001 , 416 стр.

Автору, как мне кажется, удалось написать настоящий интеллектуальный роман, вообще-то пародируя модные эпохальные жанры: эссе вложил в мемуары, а мемуары мистифицировал выдуманным героем. Близка сама интонация, и я не соглашусь, что она высокомерна или неискренна. Напротив, все, кто описан, даже подлецы, вызывали чем-то или удивление или восхищение автора. Это важная книга. Как мостик из одной литературной эпохи в другую. Также в ней можно открыть для себя механизм будущей романистики: роман как камера обскура, сочетание документального и выдуманного, обрамлённое личным переживанием, мыслями. Что было главным в традиционном романе - у Наймана лишь обрамление, оформление. А в главное выделяется, напротив, всякое подспорье, как бы подстрочник. Вскрытие литературных приёмов. Роман - как русская изба, где видно каждое брёвнышко, но сложенная без единого гвоздя.

Дмитрий Бортников. Синдром Фрица. СПБ., Лимбус Пресс, 2002, 224 стр.

"Синдром Фрица" - это повесть о том, что счастье, даже самое обыкновенное, которое даётся с чувством ясности и покоя, оказывается достижимо лишь ценой величайших испытаний и утрат.═ Дано было это познать, конечно, тому человеку, который сам ходил по мукам, бедствовал, голодал... Жизнь соскабливает с человека болью и страданиями душевную подлость,═ притворство, чтобы он отчистился. Это подлинное в книге Бортникова - монотонной по интонации, натуралистической и одновременнно несколько эстетской, похожей на многое, что уже было в литературе от Сартра до Мамлеева.

Рубен Давид Гонсалес Гальего. Белое на чёрном. СПБ., Лимбус Пресс, 2002, 224 стр.

В журнале "Иностранная литература" я набрёл на═ публикацию этой повести, прочитал - и с тех пор не могу забыть. Написано без всякой литературщины. Эту повесть═ "сочинила" сама жизнь, как и судьбу человека, cоздавшего её при помощи компьютера одним действующим пальцем на левой руке. Рубен Гальего - испанец, родился в России, прошёл по всем кругам интернатов, что созданы у нас для детей-инвалидов. И если жизнью что-то сочиняется, так это - боль и кровь. Ничего подобного ещё не читал... В школах надо изучать именно такие книги, если уж преподают литературу, - а Тургенева и многое всё же бессмысленно. Потому что и Тургенева, и Толстого ребятишки поднимают на смех во время этих уроков, находят смешное, анекдотичное. Конечно, потому что не доросли ещё, однако это очень показательно. А дай прочесть такое - беспомощен окажется даже детский, самый естественный и неискоренимый цинизм. И поймут, что же такое л и т е р а т у р а, на всю жизнь свою вперёд поймут, что это не анекдот. Повесть Рубена Гальего переполнена страданиями, болью, но читая - не расплачешься, не разжалобишься. Не даёт она себя пожалеть, мужественно всё в ней написано,═ даже отчасти заносчиво, хотя пишет человек о том, как его превращали в животное. Нет в ней плаксивой жалости к самому себе. Но есть человек. Его воля, так и не сломленная.═ Его судьба, которая тягается с роком. Подлинная трагическая проза не может выдавливать слезки, вымаливать жалость: она беспощадна, упряма и честна до последнего слова.

Книга самурая. Юдзан Дайдодзи. Будосёсинсю; Ямамото Цунэтомо. Хагакурэ; Юкио Мисима. Хагакурэ Нюмон. Перевод Р. В. Котенко, А. А. Мищенко. СПб., "Евразия", 2001, 320 стр.

"Хагакуре" - это проповедь насилия, но вложенная в кодекс чести. В ней та высокая праведность, которая искупает содеянное зло. Самое главное в этике этой книги: неприятие в равной степени страдания и сострадания. Даже казнив себя, вспарывая живот, самурай не испытает мучительной агонии: его голову должны тут же отрубить. Тех, кто презирает даже мысль о возможности каких бы то ни было терзаний, принимая решение погибнуть, тоже не будут жалеть, а проявлением сострадания разве что и окажется - палаческий удар мечом, прекращающий уже, однако, не жизнь, а чужую муку. Роль кейсаку, этого своего рода палача, навлекает позор лишь тогда, если таковой не справляется со своей работой, то есть неловким ударом продлевает мучения, а не прекращает их одним махом.

Жизнь воина принадлежит лишь его Господину. Не семье, не родителям, не Богу, не обществу - а тому, кто нанял служить. В служении Богу или обществу, или родителям мы не отрицаем так вот до конца своей личности. Но в каком-то смысле путь воина - это самый прямой и очевидный путь превращения поступков в судьбу, то есть путь к обретению единственно возможной судьбы.

Путь к смерти - неизбежный для мужественного решительного и, главное, благородного человека. Такое благородство противно христианской морали, но ведь оно всё же воспитывалось и очень жёстко - а к═ осознанию своей слабости, греховности, малости, покаянию приходят естественно те, в ком не было воспитано подобной воинственной решимости. Воспитанию поддаётся всякий человек, притом и воспитать в нём возможно всё то, что даже не помыслил Господь. Лучше всего люди воспитываются в соревновании, противоборстве, в неравенстве - и в стремлении к превосходству.═ Уже поэтому, очевидно, невозможно воспитать "доброго христианина", всё воспитание Церкви в этом смысле - в прощении кающимся, отпущении грехов, то есть в действии, обратном наказанию и ковке железной беспощадной даже к самому себе воли════════════════════════════ с и л ь н о го человека. Но слабые люди, в чём они могут победить, или иначе: что с ними может в мире победить?

Сильные будут побеждать в этом мире, побеждая при этом их, слабых...═ Но не═ значит ли, что защитник слабых и униженных, Бог - он тоже воин? И если воин, то по какому пути он сам-то идёт? И почему верой в себя проповедует уже в нас, в людях, смирение? Потому что должен быть суд от Бога, а суд от людей - это своеволие, порождающее зло, и такой суд не вершится по справедливости. Потому что нельзя признать справедливостью лишь силу одних и слабость других, но таких же людей, на этом суде н е ═о т═ Б о г а. Это не может быть справедливостью уже потому, что решение такого суда как бы всегда готово поменяться только от того, на чьей стороне оказывается больше силы, но отнюдь не правды. Но, по-моему, в "Хагакуре" всё же есть попытка соединить правду и силу одним судом - карой за неправедное применение силы уже от Господина. Господин решает в конце концов судьбу своего слуги, но такой суд, его, вершится уже только по правде, то есть не в поединке, не в борьбе, а исходя из сути нравственной того или иного поступка. Для самурая его господин - это живой Бог. А сеппуку, то есть самоубийство или вскрытие живота - это Ад, куда он может быть послан Господином во искупление своего позора; но при том, что избавление от позора - для него и подвиг, и счастье. И так наказание тоже превращается в прощение или в избавление от какого-то греха, но ценой жизни. Господин миловал или прощал своего слугу только тогда, когда находил в его проступке нечто оправдательное, если и не праведное. Но в тех грехах, о которых каются на исповеди в Церкви, оправдательного ничего нет и быть не может, однако же большинство из них отпускаются, прощаются... Бог должен быть милостивее людей, будучи сильнее их, чтобы вершить суд по правде. И поэтому он - истинный Господин.

"Хагакуре" донельзя принижает женщин, даже любовь к ним, внушая, что любовь мужчины к мужчине - суть более высокая, как бы духовная, чистая, потому что это любовь сильного к сильному. Стремление первенствовать естественно для мужчины. И в проповеди христианской смирения не главное ли, но и скрытое - это посыл к мужчине смирения перед женщиной? Они уравниваются перед Богом в наказании так, как будто и в правах. И вот, оказывается: служение Богу, а по сути и вера - есть смирение перед женщиной и обретение в нём любви. Скрытый пафос и смысл всякого насилия - в обладании женщиной.═ Женщину можно взять силой или просто ею обладать - и это главное торжество силы, понимаемой как мужская═ и ведущей к смерти. Если бы в "Хагакуре" допускалось, что Господином может быть женщина,═ а не мужчина, то служение ей, а значит и смирение пред ней, стало бы по духу═ не службой, но верой. Служба - это церемония, постановка, и в ней что-то есть уже от смерти, которая всегда похожа на отдельную сцену, на какую-то церемонию, если не требует сама некой церемонии (казни). Вера же - это жизнь; и путь веры - это не путь к смерти, а путь к любви.

Проголосуйте за это произведение

---

---

Copyright (c) "Русский переплет"