Не владелец собственной мысли: она заявляется, когда захочет; непредсказуемая и мучительная, как неверная жена, с которой не развязаться от недостатка воли. Она может объявится под утро - невыспавшаяся, наспех подкрашенная, сытая и замереть, не раздеваясь, в кресле, вытянув ноги и черные туфельки будут тереться мягкими боками друг о друга, как две ленивые кошки.

Окно на четвертом этаже вровень с мокрыми верхушками елей. Осень. Сумерки. Дом на чистой скале, отмытой северными не шуточными дождями, отполированной хладнокровными ветрами из Лапландии, без труда долетающих до Хельсинки и не спрашивающих дозволения бродить тут, творя на свой лад. Как мысль, которой ты не хозяин┘

За окном туманный условный мир, а где-то дальше вполне реальная конкретная война. Пуля взрыхляет чью-то грудь, выворачивая внутренности, как зубчатый плуг комья земли. Но не затем, чтобы бросить животворящее семя┘

Согласен ли отрубить половину своего мизинца, если будет спасена взамен хотя-бы одна солдатская жизнь? Какая еще бесполезная и глупая мысль усядется в кресло, поигрывая туфельками, пока я побреюсь, выпью кофе и прослушаю последние новости с позиций? Разве мои десять пальцев способны спасти хотя-бы одну живую душу?

Черные бороды боевиков на серой любительской пленке, сквозь невнятицу голосов пробивается животное возбуждение, кого-то подбадривают, науськивают. Видеокамера сползает вниз и медленно движется по скрюченному, содрогающемуся от диких предчувствий, телу пленника, с подогнутыми коленями, в штанах и нижней рубахе, измазанных густой водянистой глиной. Он уже забит прикладами в живот, в шею, в пах, щека его уже не пытается отлипнуть от скользкой полумертвой травы, и только веки еще чуть шевелятся. Внезапный сапог в пол-экрана обрушивается сверху, подминая подошвой, как гусеничным траком, хрупкую ушную раковину и челюсть. Видно, как сапог, напружиниваясь, давит второй волной, третьей┘ Тело не в состоянии издавать стоны, оно лишь хрипло забулькивается. Кончик широкого тесака врывается вдруг в кадр и в секунду перерезает вершинку кадыка, выступающего зябким треугольником. Сапог бешеным насосом, толчками, выдавливает, как из тюбика, кровавые сгустки, образуя пурпурное! теплое месиво в черной выемке, сносящей все, земли. Тело бьется в конвульсиях, с тихим последним полусвистом из отверстия в горле и застывает наконец в истерзанной позе. Опять слышатся голоса. Потом смех. Та же рука, с тем же тесаком опять опускается и быстро-быстро начинает перепиливать связки и сухожилия, отделяя голову от туловища. Другая рука сноровисто захватывает волосы убитого в пучок, удерживая ее в неподвижности. Тесак наталкивается на хрящи, на кости, не продирается сквозь них слепо, но осмотрительно, с живодерской опытностью, выискивает податливую плоть, врезаясь все глубже, глубже┘ Как будто все кончено, но нет - еще одна телесная бескровная нить вытягивается, не отпускает, единственная и безнадежная попытка не дать разрушить тело, сохранить его в естественном, природой задуманном виде вопреки и наперекор свершающемуся злодейству. Взмах тесака. Все. Голова, подкручиваясь, зависает на вытянутой руке. Под гогот бородатых мужчин с а! втоматами. Из-за густых волос не видно их ртов, откуда вырываются эти звуки.

Мир утонул, как Атлантида.

До начала демонстрации этой пленки три дня тому назад ведущий пресс-конференции, молодой, рослый, плечистый человек в деловом темном костюме предупредил журналистов, что показ будет не для слабонервных и кто не чувствует в себе достаточных сил┘ Предупредил без всякой наигранности, так что я сразу догадался┘

Но остался сидеть, не двигаясь. Застыдился соседа, военного атташе из Российского посольства, с которым только что познакомился, визитными карточками обменялся. Боковым зрением выхватил его напряженную фигуру, сомкнутые губы и взбухшие желваки. Остался.

Теперь потерял мир.Не хочу бриться, пить кофе, слушать новости, не хочу выходить на улицу. Смотрю на влажные ели в плотном тумане.

Я эмигрант? Когда им стал? Разве в тот, самый вместительный в моей жизни, день? Суетились друзья, вытаптывая вокруг моей машины утренний снег, забивая впритык салон коробками и узлами, оставляя лишь узенькое простанство на заднем сиденьи для девятилетней дочери. Отец жены, не прислушиваясь к ударам ненадежного сердца, курил одну сигарету за другой. Пытались шутить. Потом как-то неловко обнимались и я выруливал со двора, до последнего удерживая в смотровом зеркальце фигуры в распахнутых куртках, еще не остывших, припотевших от работы. Было раннее воскресное утро. Рига додремывала и казалось не замечала, как мы ее покидаем. По январской хрустящей дороге, по гололеду почти, осторожничая, присев от груза, не распаляясь, бежала машина себе и бежала. Так до эстонской границы мы и не сказали друг другу ни слова. Профиль жены застыл, как изображение на монете. Потом были недоверчивые глаза таможенников, придирки, по которым так пр! осто представить незатейливый тип человека на посту. Отзвенел хрустальными сосульками Таллин. Угловато, боком отчаливал паром, потрескивал лед.

Так разве в тот день я стал эмигрантом? Нет, я уже тогда им был. Нас, восемьсот тысяч, сделали эмигрантами 4 мая 1990 года, когда Латвия объявила о своей независимости. Всех, скопом. Но это была вторая эмиграция. Первая случилась раньше - одновременно с распадом Советского Союза. Тогда, скопом эмигрировали миллионы. Мы все - эмигранты.

Я въезжал в Хельсинки никак не изменяя свой статус лица без гражданства. Обыкновенная перемена места жительства. Вообщем, конечно, все это эквилибристика, "висячие сады Семирамиды" из словесов, но мне приятно было так думать, водя произвольной кистью по холсту, оставляя на нем необученные мазки, наплывающие друг на друга краски, через которые проступали уже контуры условного мира.

Моя грудь - не мишень для снайпера. Минометы не добивают до дома на чистой скале, отмытой северными дождями, налетающими из Лапландии┘

Так может мне и дела нет никакого до пуль, снарядов, до сапога в пол-экрана, до зябкой остроконечности кадыка?

Но отчего мир погружается на дно океана? Отчего я не хочу выходить на улицу? Хорошо наверно быть аборигеном на каком-нибудь тропическом острове, вскарабкиваться на пальмы, отмеривая промежутки ствола босыми пятками; приплясывать всем племенем вокруг ритуального костра, своим среди своих, не задумываясь┘

А месяц тому назад пьяные мысли высыпались в ночную темень, как нерасчетливая горсть мелких камешков из самонадеянных ладоней. Незнакомые дома перегораживали путь, закручивали в переулки пока я не уперся лбом в толстое стекло ночного бара. Там, за стеклом, недолюбливают смуглокожих с черной шевелюрой, к тому же, говорящих на чурбанном языке, но ничего не имеют против чернобородых мужчин с автоматами в отрогах ущелий, за дальними далями. Там свои среди своих. Обо всем этом я не думал, когда, спотыкаясь, отбрасывал дверь в сторону, не мешай. Мне не нужно было об этом думать. Я знал это и шел навстречу тем, кто меня недолюбливает.

Удар в нос с той стороны стола схлопотал раньше, чем пригубил пиво. Вот он, мой час! Я бил боковыми, прямыми, поставленными давным-давно, цеплял крюками снизу подвернувшиеся подбородки.

Будто подъемный кран втащил меня посреди схватки в свой механический ковш, поднял без усилий и перетащил к выходу. Я обернулся на эту необоримую силу и увидел всамделешнего великана из сказки. Он добродушно улыбался, приговаривая:"Иди домой".

"О, кей", - сказал я и пошел, вскинув на прощанье вверх руку со словами:"Я победил!"

"Да, да, ты победил", - серьезно согласился великан.

Осень. Сумерки. За окном туманный условный мир, в который мне не хочется выходить. Идти надо. Бритым или не бритым, хлебнув или не хлебнув кофе, прослушав или не прослушав новости с позиций. Иду не бритым, без глотка кофе, без новостей с позиций. Иду в потерянный мир, с которым меня еще связывает телесная бескровная нить.

На автобусной остановке по-западному аккуратный навесик. Под ним крошечная, с коричневым ранцем, девочка. Личико ее темней ранца. Из Сомали наверно. В Хельсинки теперь много сомалийцев, там, в Сомали, тоже убивают. Девочка так мала ростом, что ей не дотянуться до расписания. Она пробует, вытягивает носочки. Потом подходит ко мне, доверчива, как те аборигены с тропического острова. Она еще не осознает, что на ее земле и на моей земле убивают. Голосок ее пушист и светел, она просит помочь. У нас одинаковые чурбанные познания в языке, потому мы отлично понимаем друг друга. Она благодарит меня за услугу и не отходит, отчего мне становится хорошо. Мы знакомимся, но ее имя, первобытное для меня, не запоминается. Мы говорим и я не могу взять в толк, отчего при этом накатывает с такой силой наслаждение вперемежку с неожидаемой, не к месту как будто, мукой. ! Без спросу, вдруг, выкатывется слеза┘ И девочка, не удивляясь, подносит мне прозрачный шелковый платочек┘

Кисть в неуверенной руке, три шага назад, кажется нужен еще какой-то штрих, еще один мазок, завершающий. Но на него уже нет сил.

Пусть это останется наброском┘

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

221350  1999-11-09 10:36:44 Юрий Соколов - Валерий Суси ищет форму, чтобы избавиться от переживания, от наваждения... Как хочется написать так, чтобы выразить всю тьму чувств своих, чтобы было понятно, что это настоящий Русский писатель сказал твоими устами о нынешней Кавказской войне. Но положение у Суси неверное - он будто бы эмигрант, и он переключается на другую, личную тему - а потом он становится беженцем, как девочка из Сомали, пригретая добрыми дядями Запада - он, чемпион России по боксу... Скажите, Валерий, нанесите удар из сильной позиции - Вы гражданин русской культуры, Вы творец будущего государства России - а не лицо без гражданства! Скажите так, как Вы били на ринге! Мы ждем бросков - а не набросков, ждем от вас силы, а не пробы сил...

Copyright (c) "Русский переплет"