Галина Акбулатова

"Домик в деревне" предложил мне купить в начале двухтысячных бывший рабочий бывшего тракторного завода, а ныне инвалид и мой сосед по лестничной площадке Михаил Семенович Шепелев. Он так расписывал свою Нивку (деревню) и свой домик, доставшийся ему от матери, что в конце концов я решилась. Тем более только что получила свой первый заграничный (!) гонорар и раздумывала, куда бы повыгоднее вложить баксы, потому как деньги обесценивались на глазах.

Знающие люди говорили: вкладывать нужно в собственность. И я была готова. Проблема состояла в том, что у Михаила Семеновича отсутствовали два необходимейших для сделки купли-продажи документа: паспорт на дом и паспорт на землю. Почему домику в деревне и категорически воспротивился мой муж. Он слишком хорошо помнил, как оформлял в собственность дачный участок своих покойных родителей, все эти хождения по мукам, то есть по чиновникам. При том, что документы были в порядке. А уж если чего-то не хватает... "Только время зря потеряешь", - уверял меня муж.

На самом деле чиновничья волокита была для него всего лишь предлогом (нам ли к ней привыкать!). На самом деле муж не понимал, зачем я стремлюсь в старину, когда все тянутся в новизну. Почему у меня не "Время - вперед!", а "Время - назад!".

Но мне до того обрыдла эта новизна, эти кремлевские обманки, это - купить подешевле, продать подороже, - что перспектива вернуться в прошлый век - к природе, тишине, дедушкам и бабушкам (своих-то у меня никогда не было. Свои были раскулачены еще в ту, сталинскую, перестройку) - меня ничуть не пугала. К тому же я была уверена в себе: недаром столько лет проработала в газете, а значит, имела дело и с чиновниками. И, надо сказать, они меня, то есть моего пера, побаивались и даже заискивали передо мной.

Вскоре я получила от Михаила Семеновича доверенность и к ней - ценный совет: не ходить в чужой монастырь (то есть в Великопойминский район, где находился мой будущий дом) с новомодным уставом. Так сосед называл права человека, позаимствованные нами, как считал он, "у западных людишек". В чужом монастыре, - учил меня уму-разуму Михаил Семенович, - нужно придерживаться старинного, доставшегося еще от пра-пра-прадедов устава: не подмажешь - не поедешь.

От Михаила Семеновича я также узнала, что свое название Великопойминский район ведет от реки Великой, на берегу которой стоял когда-то нынешний райцентр, а в прошлом обыкновенная деревня. Но в начале пятидесятых по неизвестной причине вода стала уходить (Михаил Семенович предположил, что в связи с Волгодоном*, куда, по его мнению, перекачивали воду из российской глубинки). Через какое-то время на месте реки образовалась плодороднейшая пойма, прославившаяся своими запредельными урожаями картофеля и живописными видами.

Правда, сколько я ни всматривалась в окно еле ползущей электрички, ничего похожего на картины, нарисованные соседом, не находила. Зато лезли в глаза мусорные завалы на железнодорожной насыпи: словно отходы всей химической и пищевой промышленности страны нашли здесь свое последнее пристанище. Но, похоже, никого из пассажиров, кроме меня, это не волновало. И, глядя на неподвижные, словно вырубленные одним скульптором лица великопойминцев, я представлялась себе чуть ли не сталкером, направляющимся на разведку в неизвестную опасную зону. Тем приятнее было по прибытии в райцентр обнаружить родство наших душ: местные жители, как и я, чтили русскую классику.

Привокзальная площадь в Великой Пойме носила имя замечательного критика Добролюбова, улицы же были сплошь писательские: в честь Тургенева, Пушкина, Лермонтова, Достоевского, Льва Толстого... И бог весть, почему короткую, всего в пять домов, улицу нарекли Маяковской, а длинной, растянувшейся чуть ли не на километр, присвоили имя поэта-лирика Фета.

На Пушкинской мне пришлось обойти огромную, в жирных бензиновых пятнах, ну прямо-таки миргородскую лужу, в которой плескались две роскошные утки. А на улице буревестника революции Максима Горького из окон почтенных учреждений, типа - банк, собес, "Недвижимость"... - то и дело вылетали вороха бумаг. Кстати, одна из бумажек села мне прямо на голову, и я на всякий случай прочитала:

"В соответствии с п. 1 ст. " Гражданского кодекса, самовольной постройкой является жилой дом или другое капитальное строение, созданные на земельном участке, не отведенном для этих целей и без получения на это необходимых разрешений или с существенным нарушением градостроительных и строительных норм и правил...".

Эх, подумала я, до чего же канцелярит расходится с художественным словом. Не удивительно, что народ отдает предпочтение великой русской даже в названиях улиц: он знает, он чувствует заповедное...

Я машинально сунула бумажку в карман куртки, не подозревая, какую роль она сыграет впоследствии в приобретении "домика в деревне", и стала уже целенаправленно искать нужные мне учреждения - гостиницу и архив. В архиве я надеялась получить справку об имуществе матери Михаила Семеновича - Елизаветы Степановны - аж за 1930-й - год ее вступления в колхоз "Ленинский путь", куда она по требованию правления сдала молотилку, корову, пять овечек, оставив себе лишь срубленный покойным мужем дом да пару куриц с петухом. Без этой справки, сказали мне еще в областном БТИ*, купля-продажа может не состояться.

- Доча, тебе чего? Может, молочка? Рынок сегодня дюже плохой был, одну четверть токо продала... - окликнула меня совсем по-родственному бабуля, ставя на тротуар тяжелую хозяйственную сумку.

- Это к Ильичу. Вон туда, - и бабуля неопределенно махнула рукой. - Токо он справок не дает.

"Ну и на кой фиг мне тогда ваш Ильич?" - мысленно ответила я, уже прозревая что-то художественно-фантастическое в самом образе мышления великопойминцев.

- Я бы взяла тебя, доча, к себе, копейка лишняя не помешает, да боюсь... Лихих людей теперь много, ох, как много. Ты, родная, по ночам-то здесь не больно ходи, - и бабуля, охая и кряхтя, отправилась восвояси со своим нераспроданным товаром.

"Ильича" знали все. И вскоре я уже стояла у подножия одетого в бронзу вождя революции. Вождь был инвалид - с одной рукой, и весь, с головы до ног, обмазан... ну этим самым... птичьим. Указующий перст его единственной руки был направлен на трехэтажное типовое детище советских архитекторов - Великопойминскую районную администрацию. Свинцовый фон здания замечательно контрастировал со сверкающей белизной итальянских оконных стеклопакетов.

Я с трудом открыла тяжелую дубовую дверь, и тотчас широкоплечий, мордастый шкаф в камуфляже с нашивкой на рукаве "госохрана" преградил мне путь. Я протянула шкафу писательское удостоверение и спросила насчет архива. Шкаф подозрительно посмотрел на меня, сверил фото с моим лицом и, возвращая документ, нехотя, словно через силу (уж до чего ему не хотелось пропускать меня!) проскрипел: "В конце коридора, рядом с туалетом"

Наконец-то! Наконец-то по-человечески сделаю свои человеческие дела, - обрадовалась я (в туалет электрички можно было зайти разве что в противогазе и в спецодежде). Однако на двери под табличкой "ООО" была приписка: "Только для сотрудников администрации". Я дернула за ручку: так и есть - "ООО" оказался на замке. Ладно, не за тем и приходила. Мне вообще-то сюда, где от руки нацарапано "Великопойминский госархив", а ниже - "Стучать!" Что я и сделала. После некоторого промедления мне ответил бесполый, с носовым прононсом голос - "Входите!".

Встретил меня мертвецки синий сатиновый халат в брюках и вязаной шапочке, из-под которой торчал клок рыже-пегих волос. Я едва успела открыть рот, как халат трижды сказал "нет".

- Видите, - и халат обвел взглядом узкую как пенал с таким же узким зарешеченным окном комнатку метров восьми, впритык заставленную стеллажами с папками. - Нет места. По новой инструкции документы хранятся два года. А в наших условиях - не больше месяца.

Я намекнула, и довольно прозрачно, что в долгу не останусь, и пояснила, кто я, откуда и в какой справке нуждаюсь. На всякий случай также дала подержать халату удостоверение члена СП.

- Скворцова? - с любопытством рассматривал удостоверение халат. - Жидковато для писателя. Вот Лев, так уж это всем зверям зверь...

- Ну не всем же львами быть, - сдержанно заметила я. - Скворец - тоже полезная птица.

- Да вы не сердитесь, - миролюбиво сказал халат, возвращая удостоверение. -Это я к слову. Писателей у нас вообще-то любят. Заметили, наверно: кроме вождя ни одного революционера в Пойме, одни писатели... Вы пока погуляйте, а мы тут покумекаем. Может, что и придумаем.

Кто это "мы", я не поняла. Но на всякий случай купила в продмаге (тут же, по соседству) "Сухарик" - бутылку местной водки, настоянной "на ржаных сухарях", и коробку "Земфира в шоколаде". С тем и вернулась к Ильичу, оставив по пути "Земфиру" охраннику.

К моему удивлению, двери "ООО" были распахнуты настежь. Я с интересом заглянула в это таинственное, предназначенное для "элиты" заведение и... глазам своим не поверила: стены в мраморе, душ, шкаф... Нет, не тот, что в камуфляже, а настоящий зеркальный шкаф-купе. К нему - три стоящих в ряд "очка" - три великолепных немецких унитаза. Да... сидеть на таком "престоле" могли только избранные.

Внезапно дверцы шкафа разъехались, и из него, как черт из табакерки, выпрыгнул халат с потрепанной бумажной папкой в руках.

- Вот! - хлопнул халат по папке, так что кверху поднялось облачко пыли. - Здесь она, родимая.

Халат закрыл на ключ "ООО", и мы снова оказались в пенале. В считанные минуты справка с перечислением имущества Елизаветы Шепелевой на 30-й год была готова. После чего, заверив справку печатью и штампом, халат протянул документ мне, но не отдал, а придержал. И так мы держали эту справку - лист формата А-4 - с обеих сторон, пока я не вспомнила о "Сухарике". Выпустив справку из рук, я достала бутылку из рюкзака. Халат укоризненно покачал головой:

- Вы знаете, сколько на Западе такая справка стоит?

Я не знала и потому на всякий случай присовокупила к "Сухарику" два стольника*. Халат сразу подобрел и представился:

- Иван Ильич, для вас просто Ильич, в прошлом предрик**.

- Предрик?! - рассмеялась я: слишком уж расходился образ труженика архива с теми партийно-советскими тузами, что встречались мне в пору моей журналистской молодости.

- Чего вы смеетесь? - обиделся Ильич. - Между прочим, при советах всё здание было мое, и все меня слушались и уважали. А при Ельцине вон куда выселили... На камчатку... Туалет ихний я должен охранять.

- Зато теперь знаю, кто сколько раз на горшок ходит. Глава администрации обычно утром и после работы, в обед дома предпочитает. Заместитель главы вообще редко наведывается, разве уж если пивка перепьет. А вот завотделом культуры каждые полчаса бегает. Не работа, а сплошной туалет.

- Вы извините, - промямлила я. - Мне бы тоже... Я заплачу. - И я положила на стол десятку.

Ильич снял со стенда ключ и с отеческой улыбкой, с какой он, наверное, когда-то исполнял свои предриковские обязанности, протянул его мне:

Облегчившись и освежившись душем, я почувствовала себя человеком, и, отдавая ключ, уже внаглую спросила:

- Иван Ильич! Может, подскажите, как в гостинице с номерами.

Ильич вытянул губы в трубочку, издавая непонятные звуки, что-то вроде - "ммм... уууу...", наконец, выговорил:

Я достала еще сто. Ильич тут же начал звонить какой-то "Ларочке" - и мне был обещан номер хотя и без "удобств", но отдельный и с видом на площадь Ленина.

- Это вы как предрик утверждали названия улиц?

- А то кто же! - самодовольно улыбнулся Ильич.

- Хотелось бы знать, чем провинился перед вами мой любимый писатель?

- Да вроде никого не забыли, - и экс-предрик стал загибать пальцы: - Пушкин, Лермонтов, Некрасов, Добролюбов, Гоголь, Маяковский...

- Пасквилянт, - уверенно сказал Ильич. - Всех замазал своим глуповским городом. Как будто у нас ничего хорошего нет, а все только у заграничных. Вот какой подлый человек оказался. Родину предал.

Я попрощалась с любезным Иваном Ильичем и поспешила в гостиницу, находившуюся в двух шагах от администрации и даже почти что под одной крышей.

Заведующая (та самая "Ларочка") - дама с остатками былой красоты, - едва я вошла, кинулась ко мне как к родной и тоже, как и бывший предрик, призналась в любви к писателям:

- Первый раз вижу живого писателя. Может, и про наши беды напишите...

И Ларочка с самой страдальческой гримаской устремила свой взор на потолок холла (если, конечно, можно было назвать гордым словом "холл" это скверно освещенное помещение с одиноким фикусом у окна). На потолке расплывалось огромное ржавое пятно.

- Говорят, на ремонт денег нет, сами зарабатывайте. А как зарабатывать, если клиентов раз два и обчелся, да и те норовят подешевле...

Ни слова не говоря, я подала Ларочке паспорт с тремя сотенными между страницами - на ремонт. "Ларочка" заохала, запричитала и даже предложила зайти в свой закуток - выпить чая с собственной выпечкой. Я в свою очередь выложила на стол шоколадку, после чего заведующая окончательно расположилась ко мне и поведала некоторые тайны Великой Поймы.

- Здесь не люди живут, а звери. Поедом едят, хотя все поголовно инвалиды. Кстати, - оценивающе взглянула на меня Ларочка, - вам-то самим не нужна инвалидность? Вторая группа всего шестнадцать тысяч.

- Помилуйте! Зачем мне инвалидность? Я, слава богу, пока что здорова.

- А вы думаете, здесь есть хоть один нормальный инвалид? - загадочно усмехнулась моя визави. - У меня у самой третья группа, а я даже ни разу в больнице не лежала.

- Но как же... Обследование, анализы... Да и прописка, наконец.

- Вы прямо как с луны свалились! - чуть ли не с материнским сочувствием смотрела на меня заведующая. - Что же, у нас анализов нет? Вся больница на анализы работает. Подберем в лучшем виде. А пропишетесь у нас, в гостинице.

- Мне нужно подумать, - пробормотала я, чувствуя, что еще немного, и я в самом деле стану инвалидом.

- ...бесплатная путевка, проезд, лекарства... - продолжала завлекать меня Ларочка. - За год тысяч сорок набегает. Вам, как писателю, и, по всему видать, хорошему человеку, можем сделать скидочку...

- Извините, - прервала я бизнес-леди. - Можно от номера ключик? Мне еще в БТИ надо успеть.

Ларочка достала из ящика стола два ключа (от номера и от "удобств"), молча положила передо мной. Ее голубые глаза отсвечивали сталью:

- Вы с ними поосторожнее. Обчистят как липку.

Предназначенный мне номер находился на втором этаже и поразил суровым, прямо-таки революционным аскетизмом: с потолка свисала голая лампочка Ильича, а из мебели была только доисторическая железная кровать под застиранным покрывальцем да прикроватная тумбочка. Ни тебе привычного советского графина, ни занавесок.

Я бросила рюкзак на кровать и подошла к окну: прямо на меня смотрел вождь революции и своим указующим перстом словно спрашивал меня: "Ты-то здесь зачем?"

"Я дом хочу купить, - сказала я вождю. - Но нужна куча справок. Вот прямо сейчас пойду в БТИ. Это очень серьезная организация, и без нее мне не стать домовладелицей...".

Направляясь в БТИ, я не особенно надеялась, что на исходе рабочего дня кого-то там застану. Ну не принято у нас, в провинции, тютелька в тютельку, тем более в такой глубинке, как Великая Пойма, где каждый второй, по словам Ларочки, - свояк.

Однако, на мою удачу, бюро было открыто и даже ни одного человека впереди. Надежду внушал и позолоченный крестик над новехонькой, под бук дверью с табличкой "Заведующая БТИ. Куролесова Антонина Леопольдовна". Постучав для порядка, я уверенно вошла в кабинет.

За компьютером сидела упитанная, искусственная блондинка в ярко-зеленом атласном костюме. Пальцем левой руки она тыкала в клавиши, а правой кидала в рот семечки, выплевывая шелуху в стоявшую перед ней банку. Стена кабинета за спиной блондинки были сплошь увешана бумажными иконками, а на стеклах окон золотились точно такие же крохотные крестики, как и над дверью. Было ясно, что от врага рода человеческого зав. БТИ защищались не только снаружи, но и изнутри.

Я поздоровалась, показала документы. Госпожа Куролесова отодвинула пакет с семечками и уткнулась в справку, выданную мне экс-предриком. Наконец, удовлетворенно кивнула:

- Это самая главная справка. Без нее вам бы дома не видать как своих ушей.

Мои уши жарко запылали, стоило мне представить, что из-за какой-то бумажки... Нет, что ни говори, а чудеса все-таки случаются, и если тебе суждено, то получишь и справку, и... то, что следует за справкой. Блондинка положила передо мной прайс.

Памятуя, что скупой платит дважды, и решив не рисковать, я оплатила свой заказ по сверхсрочной таксе. Госпожа Куролесова была довольнехонька и даже согласилась лично выехать в Нивку, чтобы на месте обследовать дом и составить свое заключение. Мне надлежало лишь обеспечить машину и комфортный проезд.

На следующий день, едва рассвело, я стала искать машину (такси здесь были не в ходу, они просто-напросто здесь отсутствовали как невостребованный вид транспорта). На вокзальной площади увидела готовый к выезду, урчащий красный "москвичок" и, отбросив достоинство, свойственное полу, возрасту и профессии, совсем по-девчоночьи рванула к машине. Хозяин "москвичка", невысокий, кривоногий крепыш, поблескивая золотыми коронками на передних зубах, так расхваливал свою антилопу-гну, с таким самодовольством демонстрировал ее салон, обитый турецким пурпурным бархатом и отделанный пластмассой "под золото", что я согласилась на названную хозяином запредельную даже по столичным меркам цену. Зато в девять пятнадцать мы вместе с госпожой Куролесовой уже выехали в Нивку.

Антонина Леопольдовна сидела, естественно, впереди. Её женский дух был так ядрен, что, видимо, доставал водителя со страшной силой. Он включал магнитофон и, под мужественные и страстные песни Высоцкого, чуть не лежа своим коротким мускулистым телом на пышном бюсте соседки, доставал из бардачка дезодорант, и, нежно глядя на роскошную блондинку, нажимал на распылитель. Наверное, хотел создать романтическую атмосферу первой встречи.

Дешевый парфюм водителя-мачо в сочетании с женским духом мадам Куролесовой, а также с золотом и пурпуром отделки салона напоминали мне низкопробный бордель. Приоткрыв окно, я жадно втягивала в себя чистый воздух, но полностью отключиться от происходящего в салоне не могла и невольно слушала историю еще одной забубенной молодости, каких вдоволь наслушалась за свою журналистскую жизнь.

Оказывается, в то время, когда я еще ходила в школу, водитель солировал в местном вокально-инструментальном ансамбле, но финансовые нарушения руководителя ВИА, преследования властей за исполнение битловских песен привели его вместе с руководителем в места не столь отдаленные. Там он тоже пострадал за "правду" и получил ещё две отсидки...

"За правду"? - тотчас встрепенулась я, словно гончая, почуявшая настоящую охоту:

- Обыкновенно. Жизнь, она везде жизнь, что на воле, что в неволе. Там паханы и здесь паханы. Там шестерки и здесь шестерки.

- Ну работягой, значит. Вкалывал с утра до вечера.

- Все. Последние два года даже сварщиком работал. Зато вот эту мою принцессу... - и водитель любовно похлопал по рулю правой рукой с татуированными буквами на фалангах пальцев, - сам смастачил. Сварил из кучи металлолома...

Я сложила буквы на пальцах водителя, получилось "Гриша".

- Значит, вас не трогали? - неизвестно зачем, а скорее из-за бесконтрольного, почти инстинктивного журналистско-женского любопытства продолжала я свои расспросы.

- А за что меня трогать? Я никуда не встревал, жил своей жизнью. Главное, и там, и здесь, - чтобы у тебя была своя жизнь. Если нет своей жизни, тогда хана.

- Неужели не находилось желающих сделать вас шестеркой?

- Почему? Находились. Один попервости полез, так я его гвоздем между ребер... Больше не приставали. Чтобы уважали, нужно уметь постоять за себя. А что вы так интересуетесь? - хохотнул Гриша. - Уж не собираетесь ли сами на нары?

- Спаси и сохрани, - чуть не перекрестилась я. - Просто про тюрьму всякое говорят, хотелось узнать из первых рук.

Госпожа Куролесова отчаянно зевала и всячески показывала, что наш разговор ее сильно утомил. Меня особенно удивила реакция дамочки, точнее отсутствие оной на факт судимости водителя и двадцать лет его отсидки. То ли мадам с головой была погружена в эротический кайф, то ли в районе вообще не осталось законопослушных граждан и редкостью был скорее не сидевший, чем сидевший.

- Нельзя ли что-нибудь посовременнее? - капризно попросила она. - От Высоцкого уже голова болит.

Гриша с готовностью поставил новую кассету. "Очи черные" вернули прежнюю атмосферу взаимного притяжения анимы и анимуса. Опять началось воркование, многозначительные намеки, полупризнания...

- Такой объект я мечтал встретить всю свою жизнь...

Куролесова жеманно захихикала, брылястые щеки ее пылали. Но в тот момент, когда татуированная гришина рука страстно впилась в ляжку соседки, нас сильно мотнуло. И немудрено: на дороге начинался экстрим - сплошные черные дыры, и машина, ведомая одной левой, несмотря на все гришино искусство, стала вести себя как дикий мустанг, вырвавшийся из прерий: взбрыкивать, нестись сумасшедшим галопом, трястись мелкой противной трусцой. После одного из самых сильных взбрыкиваний нас так заколбасило*, что даже вынесло на встречную полосу. Я была вынуждена объявить, что меня укачало.

С трудом оторвавшись от "объекта", Гриша нехотя затормозил и, обежав машину на полусогнутых, угодливо открыл дверцу, подал Куролесовой руку. Та величественно выставила сначала одну тумбообразную ногу, потом другую и наконец выкатилась сама. Гриша - ниже мадам на полторы головы - пытался проводить её "налево", но я, быстро оклемавшись на свежем воздухе и понимая, какой неустойкой лично мне грозит этот бурно разворачивающийся на моих глазах роман, решительно заставила Гришу повернуть направо.

- Хороша баба?! - то ли спросил, то ли предложил разделить его восхищение "объектом", быстро вернувшийся с "направо" Гриша.

"Объект" вызывал во мне почти что отвращение, но я молчала: не хотела портить отношения с крутым водилой. А то вдруг возьмет да и повернет обратно: с них, великопойминских, станется. Уж Ларочка мне много чего про них понарассказывала. Потому как и сама из приезжих. Настрадалась.

Всю оставшуюся часть пути я отвлекалась тем, что вспоминала свои школьные каникулы в деревне: купание в быстрой речушке с видными насквозь ракушками и стайками мальков; вечерние костры на берегу с непременными страшилками бывалых деревенских пацанов и песнями моих городских сверстников под вошедшую тогда в моду гитару... Деревня для меня была почти что землей обетованной, а сама я в эти минуты представлялась себе неким романтиком, готовым поведать в кругу подрастающего поколения о своей счастливой юности: "А я еду, а я еду за туманом, за мечтами и за запахом тайги..."

...Часа через полтора придорожный столб с указателем "Нивка" подсказал нам, что мы - у цели. При въезде бросилась в глаза пара заброшенных домишек, наполовину скрывшихся в зарослях крапивы и чертополоха. Дальше - больше: шесть щелястых, со страшными пустыми глазницами домов насчитала я. А при виде обгорелой березы-сиротинки неподалеку от остова русской печи, также изрядно обгоревшего, хотелось просто плакать.

Да, разыгравшуюся здесь трагедию можно было прочитать без труда по горке винных бутылок на пожарище и полю с уже отцветающим картофелем, густо поросшего лебедой и щиром.

Все это здорово подействовала мне на нервы, и я уже толком не знала, надобен ли мне вообще домик в такой деревне. Но вот мы въехали на горушку, где стоял сельмаг, - и дух захватило от открывшейся красоты. То есть именно такой, какую описал мне мой сосед: внизу искрящееся озерцо, стайки русских берез, воспетых поэтами, - и врассыпную между ними досюльные, как на полотнах передвижников, крестьянские избушки.

Избушки мне особенно пришлись по душе своей старинной живописностью и особой и тоже русской милотой: вот уже почти по грудь в землю ушли, а все держатся, все бежит вьюнок из трубы и, значит, жив, жив курилка!

От переполнявших меня чувств, я поделилась с попутчиками тем, что слышала от Михаила Семеновича:

- Здесь раньше церковь была... Успения Пресвятой Богородицы... В тридцатые сожгли...

- Стало быть, мы на кладбище находимся, - усмехнулся Гриша. - По костям предков топчемся...

Может, когда-то здесь и было кладбище. Но теперь о нем ничего не напоминало: время стерло могильные холмики, порушило надгробные кресты, а на место старого храма поставило новый - сельмаг.

Я предложила Грише и мадам зайти в магазин. В свое время (его потом назовут "застойным") именно в таких скромных сельских магазинчиках можно было приобрести дефицитный товар, и, по большей части, мы, журналисты, часто ездившие в командировки, и одевались в глубинке. Почему бы не вспомнить молодость? Но мои попутчики дружно отказались: вероятно, их больше грела возможность побыть наедине хотя бы несколько минут.

На двери магазина была приклеена бумажка с надписью от руки: "Хлебный день по вторникам, четвергам и субботам". Я торкнулась - в нос ударил аромат свежеиспеченного деревенского хлеба. У прилавка кучковались несколько старушек. "Здравствуйте!" - как можно приветливее улыбнулась я. Старушки недружно откликнулись, настороженно осматривая меня. Продавец, широкозадая, грудастая бой-баба в шароварах и красном платке, лихо повязанном на затылке, вообще не ответила, продолжая отоваривать божьих одуванчиков и что-то записывая в свой гроссбух.

Прохладный прием меня нисколько не смутил: здесь же не знали, что я - своя. Вот куплю хлеба, тогда и представлюсь: так, мол, и так, буду жить в вашей деревне. Но когда подошла моя очередь и я попросила две буханки, продавец прореагировала самым странным образом:

- Две буханки... Две буханки... А что своим останется? Магазин в первую очередь обслуживает местных.

Да, видимо, продавец жила еще в том, застойном времени, когда продукты выдавали по талонам, а за шмотками выстраивалась огромная очередь. Я собралась, было, напомнить ей об этом и по-советски потребовать книгу жалоб, но, вовремя вспомнив совет Михаила Семеновича про чужой монастырь, проглотила голодную слюну и вежливо сказала:

И, о чудо! Тут же бой-баба своей мощной дланью взяла со стеллажа одну из румяных поджаристых буханок пшеничного и швырнула мне на прилавок: мол, нате, только не приставайте. Так что к машине я возвращалась с заслуженной добычей, на ходу впиваясь в горбушку, вкуснее которой, казалось мне, я ничего не едала.

...Мы с Гришей рвали буханку на части (мадам от угощения отказалась) и, жуя, смотрели друг на друга счастливыми глазами. Словно причащались хлебом. С этого момента, почувствовала я, мы друг для друга стали как бы своими, и я уже без прежнего напряжения (время - деньги!) попросила Гришу подождать у сельмага, пока я проведу разведку боем, согласно плана, накорябанного неверной послеинсультной рукой Михаила Семеновича.

Вместе со мной увязалась и Куролесова, обожавшая, по ее словам, деревенские виды. Но на самом деле, полагала я, она опасалась, что не совладает с собой, оставшись надолго с Гришей тет-на-тет.

Не успели мы спуститься с горушки, как на нас с лаем набросились выскочившие из засады огромные, с теленка, местные псы. Они были настолько бесцеремонны, что, учуяв ядреный женский дух, стали приставать к Куролесовой совсем по-кобелиному. Гриша, всё это время не спускавший с мадам влюбленного взгляда, естественно, не мог оставаться безучастным. Тотчас выскочил из машины с металлическим дрыном в руках. Псы, трусливо поджав хвосты, скрылись также мгновенно, как и появились.

Гриша вызвался сопровождать нас. "Во избежание", - сказал он. И правда: неожиданности здесь подстерегали на каждом шагу. То мадам, оступившись на колдобине, едва не ухнула в прикрытый высокой травой ручей, пересекавший дорогу (к счастью, славный кавалер Гриша был начеку и удержал даму). То неизвестно откуда взявшийся бык самого звериного вида вдруг попер на нас с явным желанием посадить на рога. Но наш тореадор с помощью дрына быстро охладил бычьи порывы.

Главной приметой моего дома, как следовало из рассказов Михаила Семеновича, была гигантская береза. Ее даже приезжали фотографировать из Москвы ("Вот же я, внизу... Не узнаете?" - показывал мне снимок Михаил Семенович, где на фоне дерева-великана мой сосед казался пигмеем). Но сколько мы ни рыскали взглядами по деревне, привольно расположившейся на берегу озерца, таковой березы не находили.

За разглядыванием и сравниванием мы чуть не наткнулись на спящего прямо в дорожной пыли босоногого, обритого наголо парня. От него крепко несло сивухой. "Какой ужас!", - брезгливо поморщилась Куролесова, обходя спящего.

- Да уж, никому не пожелаю, - неслышно подошла женщина, повязанная до самых глаз белым платочком и одетая в точно такой же синий рабочий халат, как и экс-предрик. - От боли криком кричит, а выпьет - вроде полегчает. В голову он ранетый, - и женщина показала на голову спящего.

Но я уже и сама заметила на темени и на правой ноге парня след от огнестрельного оружия (эти боевые отметины мне не раз доводилось видеть на спецназовцах, с которыми сводила журналистская тропа).

- Она самая, - невесело усмехнулась женщина. - Всю жизнь ему испортила. На работу не берут - инвалид. Невесты тоже нет. Да какие тут невесты - одни пенсионеры. А вы в гости к кому?

- А-а-а... Слышала, слышала, - взгляд женщины становился все более заинтересованным. - Значит, правда, у Семеныча инсульт?

- Уж так он любил нашу Нивку... Все мечтал: вот выйду на пенсию, сяду у окошка и буду любоваться родной природой...

- Время - деньги, - Куролесова выразительно постучала по корпусу золотых часиков на своей пухлой руке. - Мне к концу рабочего дня вернуться нужно.

- Где же береза? - растерянно тыкала я в бумажку с планом деревни. - Тут должна быть самая высокая в мире береза. Из Москвы еще приезжали, фотографировали...

И правда. Как это я не заметила! Впрочем, подобную рассеянность я замечала за собой и раньше: смотришь - и не видишь, слушаешь - и не слышишь, обещаешь - и забываешь... Муж объяснял это прессингом нового времени. Оно сжимается как шагреневая кожа, и человек в спешке перестает замечать главное. Сам он, к сожалению, тоже не заметил главного в моей затее с домом - жить там, где время не бежит, а течет...

- Давайте ключи, - сердито сказала Куролесова. - Пока вы здесь беседуете, я начну обследование.

И Грише, но уже с лаской и томнотой в голосе и во взгляде (ну и артистка!):

Надо ли говорить, что Гриша с превеликой готовностью согласился.

Получив ключи, сладкая парочка торопливо зашагала к дому. А женщина, присев на корточки, стала будить парня. Тот бормотал что-то нечленораздельное, отмахивался от настойчивых рук женщины, наконец, приподнялся, и женщина, обхватив бывшего бойца, буквально потащила на себе, как, наверное, тащили раненых еще в ту войну советские девушки-патриотки.

Нет, не такой мне виделась деревня из моего прекрасного далека. И, кажется, не такой виделась она и Михаилу Семеновичу после пережитого им инсульта. Я поспешила к дому, который теперь - увы, или ах! - был почти что моим.

Как ни странно, но этот небольшой, осевший задом бревенчатый дом под позеленевшей от мха шиферной крышей выглядел вполне обжитым. Трава на поляне перед домом была выкошена, на натянутых веревках висело белье, а на месте палисадника стояли две большие стеклянные теплицы. Но внимание мое уже целиком захватило чудо-дерево - самая высокая в мире русская береза.

Это было настоящее древо рода - стройное, с могучим станом, идеальной кроной и мощной корневой системой, которая и держала с фасада мой домик (тоже, кстати - древо), не давая ему развалиться. Задрав голову, я смотрела на верхушку березы, терявшуюся где-то там, в облаках: как много знает она историй и как много узнаю здесь я. Да, в это стоило вкладывать баксы! Собственность древа рода (пусть и чужого, коли не нарастила своего) под ногами не валяется. А то, что рядом с такой красотой чертополох, брошенные дома, гарь и бывший спецназовец в придорожной пыли... Так это тоже - жизнь. Дорога жизни... Но тут же я оборвала себя: вруша! Привыкла обольщать в газетках. Разве не видно, что здесь не живут, а доживают. Пенсионеры и инвалиды-спецназовцы... И что же? Бежать? Но куда? Где она, Атлантида, Гиперборея наша?

Так, размышляя, я шла по своей (своей!) земле, машинально отводя рукой развешанные кем-то простыни. Интересно - кем? Ответ не заставил себя ждать.

Ко мне направлялась дама в таком же синем, как на архивисте Ильиче и матери бывшего спецназовца, халате (униформа, что ли, такая у великопойминских?), но с букольками и тщательно наведенными ниточками-бровками (потому и "дама"). Вероятно, она решила, что я хочу стащить ее простыни.

- Нет, это я хочу узнать, что здесь делает чужое белье и чужие парники? - тотчас парировала я, представившись новой хозяйкой поместья.

Из своего жизненного опыта я знала, что стоит напустить на себя эту интеллигентщину, начать культурно мямлить, как тут же найдутся желающие оттеснить тебя с занятой позиции. Причем в самой агрессивной форме. Нет, проблему собственности я должна была решить сейчас же - раз и навсегда (очень возможно, что в тот момент во мне заговорили гены раскулаченных предков).

Дама сбавила тон и с гордостью мелкопоместной помещицы:

- Мы из местных. У меня в свидетельстве записано: Нивка.

Что, естественно, подразумевало: а ты здесь никто и звать тебя никак.

Я прочитала даме небольшую лекцию о священной неприкосновенности частной собственности (даже в отсутствие ее хозяина) и напомнила, что нехорошо душить веревкой чужое древо рода.

Но, кажется, дама была из тех, для кого: мое - это мое, но и твое тоже - мое. По крайней мере, она и не собиралась снимать свои простыни с пододеяльниками.

Поскольку белье назойливо лезло в глаза и мешало обозреть "виды", то есть главным образом озерцо, ластившееся как котенок, к моему берегу, а значит, и ко мне, то я уже на правах домовладелицы стала отвязывать веревку от древа рода. Дама кинулась ко мне и между нами завязалась даже небольшая потасовка:

От соседнего дома на подмогу захватчице чужой собственности кинулся здоровенный, килограммов под сто малый в адидасе и детской панамке:

- Ты кто такая? Кто такая? - теснил он меня своим мощным торсом к озерцу. - У меня мамка отсюда... Я здесь все свое детство...

Неизвестно, чем бы закончилась наша схватка, может, и утоплением (меня, разумеется), если бы из дома не выбежал Гришаня со своим неизменным дрыном:

- Что вы, что вы... Давайте по-доброму, по соседски... - взволновалась дама. - Белье мешает? Так мы сейчас его... Сейчас... Витюша, снимай веревку... А парнички... Позвольте до осени... Непременно уберем...

- Кто тронет сеструху... - и Гриша показал непрошеным гостям свой увесистый татуированный кулак и ослепил страшной золотой улыбкой.

Тех словно ветром сдуло вместе с бельем и веревкой. Но ветер был в нашу сторону и донес дамочкину обиду: " ...Если бы не я, у них бы все давно разворовали...".

Я мысленно поблагодарила даму за проявленную бдительность, но это нисколько не повлияло на мое решение - держать границу на замке.

- Ничего, что я вас сеструхой? - от Гриши так и несло самодовольством мачо, еще раз доказавшего свой мачизм. - Теперь вас здесь все будут бояться. У нас, в Великой Пойме, только силу и признают.

Довольные одержанной победой, мы вернулись в дом. Куролесова всем своим видом выражала недовольство, кажется, приревновала. Что ж, Гриша парень что надо. Даже в тюрьме времени даром не терял, выучился на сварщика. И если бы я была свободна... Если бы не эти золотые коронки и эта антилопа гну...

- Вы, кажется, уже спелись, - буркнула Куролесова и, посмотрев на часы, снова напомнила: - Время - деньги.

"А то!" - усмехнулась я, вспомнив, что именно по этой причине дала "на лапу" архивариусу, Ларочке, переплатила вдвое за техпаспорт. И, значит, у меня были все основания - не спешить и как следует рассмотреть свое будущее жилище.

В доме, вопреки моему ожиданию, не была потревожена ни одна вещь: как показывал мне на фотографиях Михаил Семенович, так все и было. В красном углу таинственно мерцал иконостас. На деревянном, когда-то тщательно выскобленном матерью хозяина столе стояли старенький чайный сервиз и берестяной туес, в котором, вероятно, держали что-нибудь к чаю... Около печи дожидались хозяйки горка березовых поленьев, деревянная лопата для хлеба, ухват и кочерга. Так и казалось, что сейчас морщинистая старушечья рука чиркнет спичкой - и побежит огнистая змейка по дереву, и запоет заждавшаяся тепла печь, и весело забушует пламя, отражаясь в кухонном окне...

Но предаваться ностальгии было некогда. Куролесова показывала на печной угол, чулан, нишу в комнате...:

Взгляд мой упал на хозяйскую кровать. Покрывало было сдвинуто, на одеяле отпечатались пыльные следы... "Та-а-а-к... Значит, они прямо в обуви..."

Гриша явно скучал и, видимо, не находя для себя более ничего интересного, вдруг вспомнил об оставленной у сельмага машине:

- Ну я пойду. А то смотрю - народ здесь ушлый. Как бы чего... - и пошел, даже не взглянув на объект недавнего вожделения, насвистывая битловский вчерашний день (Yesterday) и покручивая на указательном пальце с буквой "р" ключи от машины.

Куролесова нервничала и придиралась каждую минуту. Даже к собачьей будке придралась, пощелкав своим измерительным аппаратиком: мол, в домовой книге её нет, а фактически она есть. Помилуйте, возмутилась я, где это видано - собачью будку прописывать. Но Куролесова стояла на своём: какая же это будка, если она полметра высотой... В таких раньше семьями жили. И зырк на меня своими хамскими глазами: ну же, ну... Я ни в какую. То есть, ни копейки сверху. Ведь и так по сверхсрочной таксе.

- Что ж, - пригрозила Куролесова, - не хотите по-хорошему, будет по-плохому. Я вам такую самоволочку устрою, что вы ни купить, ни продать свою фазенду не сможете.

Я решила, что она меня на понт берет, отыгрывается за Гришу. Ведь в той бумажке, что в первый же день в Великой Пойме свалилась мне на голову, яснее ясного было сказано: "самовольной постройкой является капитальное строение..." Капитальное! Но никак не сколоченная из всякого старья будка.

- Валяйте, - процедила я сквозь зубы, - свою самосволочку...

И в машине ей ни слова. Только с Гришей. Высадили её у БТИ, так Гриша даже дверцу не открыл мадам, видно, расчухал, кто такая. А мне - свой номер телефона: мол, звоните, когда потребуюсь.

...Я надеялась управиться за неделю, но шла уже вторая, а дело не двигалось с мертвой точки. Самое интересное, что теперь, после обследования Куролесовой моего (то есть пока ещё шепелевского) дома, я не имела права снести будку, в которой, как нетрудно было догадаться, уже давно не жила ни одна собака, даже приблудная!

На БТИ, "Гришу", гостиницу и обеды в великопойминской ресторации я истратила все взятые с собою баксы (естественно, в русском переводе) и попросила мужа срочно выслать "подъемные". "Мерзкая баба влепила-таки самоволку в техпаспорт, - плакалась я не без тайной цели - вызвать супруга в Великую Пойму для моральной поддержки, а заодно приручить к нашему дому, который чем дальше, тем роднее мне становился. - Нужно снова нанимать машину, вести в Нивку районного архитектора, оформлять будку как самострой. Потом вынесут решение - либо снести будку, либо внести в техпаспорт на законном основании... Да пусть бы и так, но у архитектора нет времени и когда оно будет, никто не знает, даже сам архитектор...".

"А я что говорил!", - обрадовался муж и предложил немедля все бросить и вернуться из плена собственности в лоно семьи. Разумеется, я отказалась (ну не могла я даже чисто по-женски отступить перед этой самосволочкой) и несколько последующих дней строчила письма по инстанциям с указанием всех своих регалий и званий. "Абсурд ведь, чистый абсурд! - взывала я к здравомыслию районных властей - собачью будку в паспорт!" Но власти упорно отказывались проявлять здравомыслие и замечать мои регалии.

Кончилось всё как нельзя хуже - скандалом. Нет, не с властями - с подружкой Куролесовой - нотариусихой. О том, что они подружки, вместе пьют и устраивают на своих квартирах с любовниками танцы (надо понимать - какие!), мне рассказала однажды за вечерним чаем Ларочка, по всей видимости, когда-то обиженная подружками.

Так вот, эта нотариусиха заставляла меня, свободную гражданку свободной страны! и владелицу (или почти владелицу) частной собственности! - часами, днями! выстаивать как на церковной службе в своем предбаннике (видимо, в угоду подружке, желая проучить меня), а сицилийцев в черных сицилианских костюмах, с блестящими цепями на бычьих шеях внаглую принимала без очереди.

То, что эта сицилия приехала скупать её родные нивы и поймы - по четвертаку за сотку - нотариусихе было по барабану. Да и при чем здесь patria o muerte, при чем здесь бумажные иконки на стенах и крестики на окнах и над дверями, если четвертак сверху. Я для интереса подсчитала, сколько сицилианцев принимает предприимчивая нотариусиха за рабочий день, помножила это число на четвертак, получилась пятьсот баксов чистыми.

- Пятьсот баксов! - доложила я стоящему в очереди народу результат работы собственной счетной палаты.

Народ сделал вид, что не расслышал, хотя иные уже не одну ночь провели около особняка нотариусихи, лежа на грязном картоне, чтобы первыми попасть в заветный кабинет и тоже стать собственниками. Ну хотя бы того, что осталось после сицилианского нападения.

И лишь вернувшись в гостиницу, от всеведущей Ларочки я узнала, почему народ словно оглох. Да я бы, наверное, тоже оглохла, узнав, что эта нотариусиха - единственная (!) на всю округу, кому разрешено одарять собственностью или, напротив, лишать последнего. "Приезжала тут одна, городская, - рассказывала Ларочка, - пробовала открыть свою контору, даже домик сняла у переезда, только домик через неделю сгорел - со всеми документами. Так-то у нас. Будешь выступать, вообще ничего не получишь..."

Всё же на исходе какого-то дня и какого-то часа я забыла про советы мудрой Ларочки и вспылила: "Сколько можно?.. Буду жаловаться..." На что один из постоянных сидельцев на картоне и стояльцев в предбаннике (сидячих мест для клиентуры у нотариусихи было всего два), беззубый дедок в драной фуфайке заметил: "Куда жалиться, милая, все мы тут одним мёдом мазаны..."

Да... Терпение многострадального великопойминского народа было заразительно. Чтобы я, выпускница столичного вуза... заслуженный работник... писатель... член разных союзов... досидела, точнее, достояла до конца... Скажи кому из моих коллег, не поверят. Но я, вдохновленная подвигом терпения таких вот деревенских дедков, достояла. Дождалась того момента, когда дородная, килограммов в сто двадцать бабуля цыганистого вида, еле передвигая ноги, вошла в кабинет. Я была следующая и уже заранее предвкушала заслуженный отдых, а точнее - временную передышку в борьбе за свое право на Собственность.

Прошло десять минут... двадцать... тридцать... Время неумолимо приближалось к завершению рабочего дня нотариусихи, и уже пару раз заглядывал в кабинет её любовник, щеголь-грузин, которому, как я полагала, не терпелось потанцевать. Мне тоже не терпелось... Пардон, облегчиться: в приемной нотариусихи туалет для клиентов был не предусмотрен, клиенты устраивались кто как может. Я бы тоже устроилась... в ближайших кустиках, но была учена недавним горьким опытом: стоит отлучиться, как кто-то непременно займет твое место. Доказать "эффект присутствия" неместному практически невозможно: тут же найдутся свидетели из сзадистоящих свояков, и вот они-то уж докажут всё, что заблагорассудится, а будешь настаивать на своем праве - вообще выбросят на улицу и последующим накажут - этого не пускать. Ну не любили, как я поняла, великопойминцы правозащитников и правдолюбов.

Однако я никак не могла взять в толк, что делает у нотариусихи целый час (!) древняя бабуля (вот если бы там был любовник-грузин, я бы поняла, даже если бы он там провел два часа). Ведь дел-то у бабули было с гулькин нос - исправить в документе одну буковку, которую сама же нотариусиха ей и впаяла.

Я напрягла слух, прислушалась. Да-с... Вопрос обсуждался наисущественнейший. И первую скрипку в его обсуждении играла бабуля:

Я подумала: если Бог на самом деле существует, если это не бабкины сказки, то пусть он немедленно прекратит свою деятельность по производству человеков. Пусть Дарвину отдаст. У Дарвина это лучше получается.

И все-таки ещё минут десять, и совсем не по Дарвину, а терпеливо по-деревенски, слушала я про зарплату, машину и другие достоинства претендента на руку и сердце одинокой нотариусихи. Но в какой-то момент уже моё достоинство не выдержало. Я резко открыла дверь:

- Извините... До конца рабочего дня всего полчаса.

- Вы что не видите, я с человеком разговариваю, - рявкнула нотариусиха. - Закройте дверь!

На меня словно нашел ступор, и я продолжала стоять как вкопанная (еще никто и никогда не кричал на меня, тем более в госучреждении). Тогда разъяренная нотариусиха вышла из-за стола и попыталась взять меня (!), члена СП, СЖ, СК и СТД (!) - за шкирку, чтобы как девчонку вывести из кабинета.

И тут мое писательско-журналистское, мое родовое раскулаченное взыграло:

- Что?! - вскричала я и двинула что есть силы нотариусиху.

Та отлетела на бабусю. И бабуся, охнув, выпустила из-под себя струю.

Струя была мощной и горячей и быстро заливала кабинет. Нотариусиха-невеста и виновница нечаянно устроенного "потопа", бабуля-сваха, замерев, не сводили со струи глаз. Когда уровень жидкости превысил половое покрытие, "невеста" дрожащей рукой взяла трубку, набрала "01" и пропищала - "Нас заливает!"

Я хотела было выйти, да где там!. Льет и льет - как прорвало. А уже сирены, брезентовые шланги, пожарные в касках... Короче, спасли нотариусиху, да и бабуля не пострадала: дали излиться естественным образом, учли бабулину природу, а после того еще и домой доставили. Все-таки наши пожарные - самые лучшие, самые человечные на свете!

Не помню, как я добралась до гостиницы. Как вырубилась в номере. Проснулась от того, что чей-то очень знакомый, с картавинкой голос говорил с укоризной:

- Ну вот, хотели, как лучше, а получилось - как всегда.

Я встала, открыла окно. Шел мелкий, нудный дождик, из тех, что если зарядят, то на целый день. Однорукий Ильич в мокром, кургузом от времени пиджачке сиротливо жался на своем посту. Мне было его искренне жаль.

P.S. А с самосволочкой в Великой Пойме все-таки разобрались. Благодаря молодому прокурору, только-только начинающему свой нелегкий прокурорский путь и не обремененному связями и знакомствами. Он навел шороху в БТИ и, кажется, не только там. Но где этот прокурор сейчас, я не знаю. Следы его затерялись. Хочется, надеяться, что не навсегда. Такие молодые люди нам сегодня очень и очень нужны.

* Волго-Донской судоходный канал имени В.И. Ленина - один из великих первенцев сталинской "перестройки". Строительство канала велось с 1949 по 1952 гг.

* Бюро технической инвентаризации.

* "Стольник" - сто рублей. Жаргон 90-х.

** "Предрик" - председатель райисполкома. Советская аббревиатура.

* "Колбасить" - по-всякому крутить, вертеть, переворачивать. Жаргон конца прошлого - начала нынешнего века.