|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Критика
12 июля 2008
Тот, кто
со
спичками...
субъективные заметки неофита
памяти В. Г.
Белинского, покинувшего этот мир 160 лет назад
"Какие причины такой
пустоты в нашей литературе? Или и в самом деле - у нас нет литературы?.."
В.
Белинский, 1834
г.
"Оставьте Пушкина в покое..."
Конец ХХ -
начало ХХI вв. явили
нам многое из того, что было скрыто
от
нас, бывших советских граждан, за семью печатями, в том числе и откровение
(иногда пренеприятнейшее) о самих себе. Но, как говорится, "многие знания
-
многие печали". Мы познали горечь утраты устоявшихся ценностей,
разочарование
в прежних кумирах, растерянность от того,
что из-под ног стал уходить
фундамент, и прежде всего - фундамент собственного основания... Как жить?
Чем
жить? - вот главные вопросы новейшего
времени. Естественно, эти вопросы задавали себе и мы, литераторы, и
герои наших
книг.
Что было
удивительно: писательское мнение явно
не
пользовалось тем вниманием, какое традиционно наблюдалось в России до конца
восьмидесятых прошлого века. Всё острее писатель ощущал свою ненужность;
навязываемую ему в лучшем случае роль
человека, развлекающего публику, когда уж совсем некому развлекать.
Оттесняемый
с прежних передовых позиций духовного лидера представителями популярных
жанров
(в просторечии - "попсой"), политическим и прочим шоу-бизнесом, он невольно замыкался в своем
кружке-подполье,
некоей резервации "писатели для писателей".
Центральная
и
местная пресса била тревогу: население не хочет читать, и особенно
отечественных авторов. Отдельные примеры успешных писателей только
подчеркивали
общую невостребованность писательских кадров в России. И, конечно, тут же
нашлась причина: мол, повсеместная дебилизация населения, поскольку власть
не
вкладывает достаточных средств в
культуру.
Так
случилось,
что в это сложнейшее время я стала работать в отделе критики журнала
"Север"* и уже не только в силу личной
заинтересованности, но и по долгу службы приходилось размышлять над
проблемой
сегодняшних отношений: писатель - читатель.
Пытаясь
прояснить
ситуацию, я обратилась к науке. Доцент кафедры социологии
социально-политического факультета Петрозаводского государственного
университета И.А. Милюкова провела "пилотный" опрос среди
студентов-старшекурсников факультета (постоянно живущих в Карелии). Его
результат был для меня ошеломляющим. В
качестве местного писателя студенты называли героя "Калевалы"
Вяйне-мейнена
(так в анкете), ведущую женских
историй
на ЦТ Оксану Пушкину, "тот, кто "За спичками" (вероятно, имелся в виду
финский писатель Майю Лассила)... И ни одного здесь и сейчас живущего
писателя
(!)
Кого винить
-
молодых людей, родителей, власть? Или... самого автора?
Писатели
подобные обвинения от себя отводили, мол, в Карелии нет критиков,
поэтому книги местных авторов и неизвестны
широкому
читателю.
В чем-то,
безусловно, писатели были правы. И "заговор молчания" вокруг книг
провинциалов на самом деле существовал (и существует), что и отразил самый
большой справочный трехтомник "Русская литература ХХ века" (издан
"ОЛМА-ПРЕСС
Инвест" в 2005 г Российской академией наук и Пушкинским Домом в рамках
федеральной целевой программы "Культура России"). Из писателей Карелии,
к
примеру, в справочнике упомянут лишь один Дмитрий Гусаров (1924 - 1995).
Примечательно,
что в этом солидном издании критики и
вовсе
не представлены, только прозаики,
поэты, драматурги.
Получалось, что критики - особая прослойка, не относящаяся к русской
литературе
(некоторые сочинители белла леттер, не стесняясь, называли ее даже
"прослойкой
поджигателей, провокаторов и бездарных паразитов, которые не могут создать
ничего своего, вот и злобствуют..."). Это
мнение, кажется, распространено и в провинции. Скажем, раздел критики как таковой в
недавнем трехтомном
издании "История литературы Карелии" вообще отсутствует.
Между тем,
читателя "паразиты" интересуют, и особенно - питающиеся "кровью" современной
литературы. "Где вы, новые критики?" -
взывала
в своем письме в "Север" студентка филфака Петрозаводского
университета и молодая мама Ирина Савина
(.
11-12, 2004). Пафос её письма: доколе ученые мужи
и
жены будут писать только об умерших
писателях:
"О, какая бесполезная трата времени! А главное, жаль
деревьев, которые идут на эти "труды" (напомню: одно дерево растет не
менее
пятидесяти лет, прежде чем, его можно будет использовать). Ссылки на то, что
мало платят, потому и не пишут о современном, вызывают лишь улыбку. Куда же
больше за ту жвачку, которой нас пытаются накормить господа ученые: "О чем
думал Пушкин, когда писал .Я вас любил....?" Да Пушкин написал во сто крат
меньше, чем господа исследователи о нем. Оставьте Пушкина в покое, ему
надоело
в гробу переворачиваться!" - с юношеским максимализмом требовала автор
письма
и призывала новых критиков писать, и как можно больше, о современном
литературном процессе и о современной литературе, иначе что же будет читать
ее
малыш, когда вырастет?!
Правда,
непонятно было одно: где этих самых "новых критиков" взять? Ведь
выращиваются они не месяцами и даже не годами - десятилетиями! И то при
заинтересованном отношении власти и общества
к их появлению.
В свое
время
(2003 г.) "Север" подавал в Министерство культуры РК предложение-заявку - для участия в
федеральной программе "Развитие культуры Русского Севера". Наш проект
назывался "Экспертиза", и речь в нем шла в том числе и о необходимости
подготовки на профессиональной основе литературных критиков.
Ответа на нашу заявку не последовало. Видимо, не было нужды в квалифицированных публицистах и критиках-аналитиках, способных мыслить современно, то есть системно (а кому это надо - готовить собственных "могильщиков"? Зато на толерантных врунов средств не жалко). Обижаться мы не стали, памятуя пословицу, что на обиженных воду возят, а решили самостоятельно, без "подпитки" развивать проект (время показало, что наша инициатива была своевременной и нужной обществу. Вскоре о необходимости государственной экспертизы в самых разных областях - художественной, научной, хозяйственной... - заговорили и первые лица страны). Бывший главред "Севера" Станислав Панкратов (1936 - 2005) предложил начать "экспертизу" с книг петрозаводских авторов, издаваемых за счет бюджетных средств.
Есть ли вообще литература в Карелии?
Передо мной, неофитом в жанре критики, сразу встало
немало
вопросов, и главный из них - а есть
ли вообще литература в Карелии? Не несколько бесспорных имен, а десятки
(в
том числе и ныне здравствующих авторов): ведь только тогда и можно говорить
о
таком явлении, как "карельская литература". Не могу здесь не сделать
отступления
по поводу этого словосочетания.
С детства
мы
представляли, что "русская литература" - это наши классики, писавшие на
русском языке. Никаких вопросов не возникало. А сегодня? Чингиз Айтматов,
Василь Быков - тоже классики, писали на русском языке, но они входят в свои
национальные литературы - белорусскую, киргизскую. Время внесло такие
изменения, что языковая и национальная принадлежность произведения не всегда
совпадают. На мой взгляд, понятие "русская литература" - устойчивое и
так же,
как и английская, финская и пр., - это прежде всего литература на
соответствующем
языке. Следовательно, карельская - на карельском языке. Но таковой, увы,
нет,
ведь даже письменность сформирована лишь недавно. Специально же создать
литературу
невозможно, поскольку "она создается так, как
создаются без воли и ведома
народа язык и обычаи" (В. Белинский).
Получается,
что словосочетание "карельская литература", употребляемое достаточно
часто
и в официальных источниках, строго говоря, имеет
географическо-административное
содержание и подразумевает всю литературу, существующую в Карелии, - на
русском
и других языках. Но трудно представить, чтобы в определение, например,
"грузинская
литература" включали бы и русских писателей (пишущих на русском), живущих
в
Грузии. В нашем случае налицо конфликт в самом словоупотреблении, который
иногда вызывает определенное недопонимание. На мой взгляд, более приемлемо нейтральное определение -
"литература
Карелии".
Итак, есть
ли "литература
Карелии"? Кажется, вопрос совершенно неуместный, поскольку всё у нас, как
у "больших":
и союзы писателей (целых четыре!), и время от времени выпускаемые книги в
глянцевых обложках, и целых три литературных журнала (два - на финском
языке)...
Существует даже институт, который
занимается местной литературой... И
тогда - какие основания для подобных вопросов?
Да, пожалуй, и никаких, разве
что... Для чего и для кого вообще пишутся сегодня книги? В советские
времена, даже при всех идеологических ограничениях, было заметно стремление писателей
"чувства добрые" книгой
пробуждать. Этому направлению отвечали произведения Д. Гусарова, посвященные поведению человека
на войне ("За чертой милосердия"); А. Суржко - об истории целого
семейного рода ("Продленная осень"); О. Тихонова (герой его романа
"Свидетель" - уникальная личность, человек, волею судьбы оказавшийся
между молотом и наковальней, проживший большую часть жизни под чужим именем,
но не потерявший своего лица). Это была в полном смысле слова общественно
значимая литература, написанная в традициях русской классики, то есть прежде
всего, в понятиях христианской морали и
нравственности. Книги вышеназванных авторов смело можно было рекомендовать
для изучения в школах, обсуждениях на
читательских конференциях и т.д. Сегодня эти писатели ушли в мир иной. "Какие же новые боги", повторю классика, "заступили вакантные места старых?" И вот ответ: "Увы, они сменили их, не заменив!"* Те, кто пришли на смену Д. Гусарову, О. Тихонову, А. Суржко, Я. Ругоеву, В. Соловьеву... своими произведениями нередко ставили в тупик как школьных преподавателей литературы, так и библиотекарей - с одной стороны, разнузданностью выражений и откровенной "мочиловкой" не-своих; с другой, - явным снижением литературного уровня, стилистической небрежностью, но, кажется, более всего тем, о чем сказал С. Панкратов, последний "мужской" главред "Севера" (после него руководить журналом стали женщины): "Писатель - это еще и масштаб личности...".
К сожалению,
личность мельчала, в том числе, и личность писателя. Особенно это
выказывалось в отношении к предшественникам, которых не только сбрасывали с
"корабля современности", но и пытались запачкать подлыми намеками о
возможном "стукачестве" (самая больная тема советского диссидентского
подполья уже хотя бы потому, что и самим доводилось "стучать"). Безусловно, тому были веские причины, одна
из которых - неизжитые фобии нашего недавнего тоталитарного прошлого.
Вторая, и может быть, главная - биологическая борьба за выживание в жестоких условиях начала перестройки, где
даже "мертвецы" рассматривались как возможные конкуренты.
Эта борьба мало кому оставляла шансов удержаться в культурном
поле цивилизации, особенно, если изначально личность была духовно не
укреплена. Чтобы привлечь к себе внимание власти, публики, прессы и
уничтожить "конкурента" (что было равносильно - выжить, т.к. госдотация
на "творчество" по сравнению с советской была ничтожной) писатель шел на
всё: эпатаж, расталкивание локтями,
откровенную клевету... Писательские союзы представляли собой стайки
ощетинившихся друг против друга кланов. Издержки такого не-творческого
поведения не могли не сказаться и на произведениях писателей. Появился целый
поток так называемой "литературы
мести" и "желтой литературы", ориентированных на скандал и разоблачение известных лиц.
О художественном уровне этих сочинений при такой
направленности говорить не приходится. И до чего же всё это напоминало ситуацию,
описанную Виссарионом Белинским сто семьдесят лет назад:
"...в первый
раз литература явилась без верховной главы и из огромной монархии
распалась на множество мелких,
независимых одно от другого
государств, завистливых и враждебных одно другому. Голов было
много, но они так же скоро
падали, как скоро и
возвышались; словом, этот период
есть период нашей литературной истории в темную годину
междуцарствия и самозванцев..."
О своих
раздумьях я написала в статье "Зачем вы, мастера пера? (по аналогии с
публикацией писателя Юрия Полякова в "ЛГ" ..28-29, 2005 - "Зачем вы,
мастера культуры?") - от имени воображаемого читателя Ивана Денисовича
Поспелова ("Иван Денисович" - отсылка к многотерпеливому персонажу А.
Солженицына. "Поспелов" - значит - поспел, вызрел, пора высказаться):
"...Писатель, по нашему глубокому
читательскому убеждению, это тот, кто способен своим писательским
трудом-мастерством изменить атмосферу общества, извлечь из наших изрядно
очерствевших сердец и душ высокие порывы, дать нам, сиротам рода
человеческого,
приговоренных по воле сильных мира сего на прозябание и допенсионную смерть,
хотя бы на самое короткое время отдохновение и утешение. Если этого ничего
нет,
то ваше так называемое "творчество" - сугубо личное дело. И не нужно
лукавить, говорить о ваших бо-о-ль-ших чувствах ко мне, читателю. Нет, обо
мне,
о моем читательском интересе вы ни столечко не думаете. Все о себе да о
себе,
любимых..." (газ. "Карелия", 22. 09.
2005).
Замечу: в своей статье я не называла ни имен
авторов, ни их творения, поскольку не ставила
своей
целью "уничтожение целого ряда писательских имён", в чем меня
обвиняют ученые-филологи А. Мишин и С. Захарченко в центральной печати
("Литературная
Россия", . 50-51, 2006). В постскриптуме
моей статьи с подзаголовком "Открытое
письмо
Читателя - Писателю" от имени Ивана Денисовича было сказано:
"...дело не только в вас и даже вовсе не в
вас. К
сожалению, я это понял не сразу, а лишь прочитав еще несколько романов
отечественных гениев (я даже удивился: насколько у нас много гениев и
насколько
мало просто хороших работников, в том числе и хороших писателей). То есть
все
те претензии, которые я, будучи основным потребителем вашей продукции,
предъявлял лично вам, я мог бы предъявить и этим авторам. И тогда при чем
здесь
ваша или моя личная фамилия? Беда-то общая!"
Решаясь на
публикацию своей статьи, я прекрасно сознавала, что далеко не всем она
придется
по душе, что её посыл - общественная
польза литературы - покажется моим "прогрессивным" коллегам - апологетам
самовыражения и "чистого искусства" - давно отжившим, устарелым. И все
же,
полагала я, капля и камень точит. Тем более, и деревья, в защиту которых так
трогательно выступила студентка Ирина Савина, было жалко. Да и что,
собственно,
изменилось с тех пор, когда великий
Виссарион сказал:
"Отнимать у искусства право служить общественным
интересам - значит не возвышать, а унижать его, потому что это значит -
лишать
его самой живой силы, т.е. мысли, делать его предметом какого-то
сибаритского
наслаждения, игрушкою праздных ленивцев. Это значит даже убивать его..."
(ПСС в 13-ти т.; т. 10, с. 311. М,
1953).
Разумеется,
идеи
Белинского были для меня не догмой, а
руководством к их дальнейшему развитию. И вдохновение для этого я
черпала в трудах Михаила Бахтина, в особенно интересном для меня
исследовании "Автор
и герой в эстетической деятельности": в нем я находила ответы на многие
затруднительные для меня вопросы, касающиеся творчества современных авторов:
"Отношение
художника к слову как к слову есть вторичный, производный момент,
обусловленный
его первичным отношением к содержанию... Художник с помощью слова
обрабатывает
мир, для чего слово должно имманентно преодолеваться как слово, стать
выражением мира других и выражением отношения к этому миру автора...
Художественный стиль работает не словами, а моментами мира, ценностями мира
и жизни, его можно определить как
совокупность
приемов формирования и завершения человека и его мира..."
Труды
западных
литературоведов предлагали множество вариантов прочтения текста и придавали
большое значение коммуникативному акту "я
и другой", что, несмотря на провозглашенные демократические ценности, было непривычно
для
российской глубинки, еще не избавившейся от тоталитарных привычек "не
сметь
свое суждение иметь" (разумеется, не себе любимому, а другому), непременного образа "врага" в подкорке и диктующей
- "как
следует меня (нас) читать, видеть, слушать...".
Вот в таком
контексте писались мои первые рецензии, и надо ли говорить, что местными
литературными деятелями они были приняты в штыки. Меня стали "мочить", как на самых крутых бандитских разборках, и я
познала,
как говорится, на собственной шкуре, что
занятия литературной критикой в России ХХI в. в отличие от России ХIХ в. - дело опасное.
Об
этой проблеме на сайте журнала "Север" высказался модератор сайта,
петрозаводский поэт Александр Воронин:
"Хотите стать
изгоем? Хотите прослыть злобным, завистливым интриганом? Ответ
утвердительный?
Тогда займитесь местной литературной критикой, то есть критикой местных
авторов...
В небольшом городе, где все друг друга чуть ли не каждый день видят то там,
то
здесь, это чревато. Но без критики литературе идти в рост очень трудно, она
замыкается сама на себя. Есть ли у нас люди, которые не боятся опалы коллег
по
цеху? Есть ли такие подвижники? Ау, где вы?"
На самом же
деле
никто не хочет честного разговора. На самом деле всем нужна реклама. Но, как
пишет молодой критик из Северодвинска Андрей Рудалев (правда, называющий
себя всего
лишь читателем, но кто же и есть критик, как не
читатель): "Не его, читателя, дело сочинять торжественные оды и
славословить автора... Самолюбование, все тщеславные писательские претензии
на
грандиозность его мало вдохновляют..." ("Усталость от звуков".
"Север"
. 9-10, 2004).
В этих
строках
моего современника явственно слышался голос "неистового Виссариона":
"...сорвать
с него (автора. - Г.А.) маску... показать его свету во всей его
наготе!.."
Позиция,
возможно,
и достойная восхищения, но... Приемлема ли она в веке ХХI, еще более подверженном страху, еще более
склонном к конформизму, чем ХХ.
Склонном до того, что мы готовы отменить и профессионализм, и здравый смысл
да,
кажется, и мораль: дескать, пусть всяк что хочет, то и делает...
Оно бы и
так: все
мы устали от бряцания оружием (пусть даже словесным), хотим гармонии с
окружающей средой (в том числе и с литературной). Да только вряд ли ее можно
будет
достичь при воцарившемся после "бандитских разборок" пофигизме. Его
результат
всегда один и тот же - хаос, пустота
и обессмысливание
всего и вся.
Об этом три
истории
Яны Жемойтелите: "Пирожки с капустой. Записки побежденного" ("Север"
.9-10, 2004), "День, который не состоится" ("Север" . 3-4, 2007, под псевдонимом "Анастасия Осипова"),
"Гипертония"
("Дон" . 12, 2007).
Их героиня
(несмотря
на разные имена, биографические подробности, - это по сути один и тот же
персонаж) уже в юности шла на компромисс - даже когда ей это было противно,
когда ее душа протестовала: "В десятом классе я была секретарем школьного
комитета комсомола, поэтому мне приходилось возглавлять нашу колонну,
марширующую с речевкой. Честно говоря, до сих пор кидает в дрожь..."
("Пирожки
с капустой"). То время героиня,
выбравшая
профессию писателя (и соответственно образ - "скромный писатель", что в
переводе означает - уничижение паче гордости), ощущает как пустое и лживое.
Но
и сегодняшнее, которое пришло ему на смену, по ее мнению, - не лучше. Не
случайно упоминание в "Пирожках..." известного фильма
"Матрица":
"когда Нео оказывается в пустоте... наставник говорит, что это и есть
подлинная жизнь...". Соответственны мироощущению героини-писательницы и её
произведения, например, одно из них называется - "Счастья не будет".
Впрочем, не
вдохновителен и подзаголовок самого
рассказа Я. Жемойтелите - "Записки побежденного" (точнее было бы -
побежденной, т.к. на депутатских выборах
проиграла женщина - героиня рассказа).
Разумеется,
тут ирония, и самая тонкая: мол, проиграла-то проиграла, но в каких играх -
дурных! А это уже победа. Ведь в конечном счете, считает героиня, важна
не цель - стал ты депутатом или не стал,
защитил
интересы избирателей или не защитил - важен сам процесс, или как
символически
называет героиня свой поход в депутаты - путь
("Зачем я тогда иду на выборы? По законам жанра, герой, углубившийся в
лес,
выходит из него иным, чем был в начале, независимо от результата. Важен
путь";
"Хочу ли я в депутаты?.. Харитонов, очевидно, предлагал мне некоторый
новый путь"). Здесь слышится
"некоторый"
иронизм постсоветского атеиста, поскольку, по библейским понятиям,
"Путь"
соотносится лишь с одной Личностью, сказавшей: "Я
есмь Путь...", то есть "идущий путем Моим не один идет, но со
Мною...
Кто хочет идти путем Моим, того Я на Себе понесу... Без Меня вам не найти
пути"
(святитель Николай Сербский).
Именно так
и
случилось - героиня заплутала в трех соснах, никакого преображения не произошло (по Белинскому:
"отрекись от себя, подави свой эгоизм, попри
ногами твое своекорыстное
я, дыши для счастия
других, жертвуй всем
для блага ближнего,
родины, для пользы человечества..."). Вернулась из
"леса"
с еще большим убеждением: "Сколько
ни
обустраивай окружающее пространство, рано или поздно поймешь, что просто
забиваешь абсолютную пустоту" ("забивать пустоту" - фраза,
повторяющаяся
и в других, упомянутых выше произведениях писательницы). Потому героиня
уже априори - побежденная.
И при чем здесь время? Ведь могла бы героиня в свои школьные годы отказаться от "поста" комсомольского вожака. Не отказалась, а, повзрослев, даже захотела вступить в ряды КПСС. Но тут началась перестройка... и - новые пустые речевки, правда, теперь с цитированием модной ныне среди постсоветских интеллигентов Книги книг - "Библии" (раньше творений классиков марксизма-ленинизма), например: "Трудящийся достоин пропитания"... Сравнивая с библейским - "Трудящийся достоин награды за труды свои" (Евангелие от Луки, 10:7), находим принципиальную разницу: "достоин пропитания", то есть достоин подачки, пайки, а награда, вознаграждение за труд, - знает каждый писатель и каждый художник, - называется словом немецкого происхождения - гонорар
Не заставил себя ждать и очередной компромисс. Несмотря на всю свою прогрессивность и следование современной литературной моде, героиня принимает предложение возглавить старый, созданный еще в советские времена журнал "Будни" (повесть "Гипертония"). При том что всегда скептически относилась к его продукции. Похоже, и автор - тоже. Например, в повести Я. Жемойтелите "Шутка" ("Север", .9, 2000) поэт Орлов так отзывается о факте публикации в этом журнале: "В "Буднях" засветиться... - все равно, что собаке лапу задрать, отметиться у забора, - и плюнув, добавил. - Дешево продались". Или: "Будни" - это макароны со скользкой котлетой..."). В других произведениях Я. Жемойтелите также возникает некая редакция - то как помещение бывшего литературно-художественного журнала ("мебель обшарпанная, подоконники завалены пожелтевшими рукописями, на шкафу старомодная лампа, покрытая толстым слоем пыли..." - "День, который не состоится"), то как место, где героиня отбывает срок ("За прошедший год в моей жизни просто ничего не случилось. Я ходила на службу в редакцию. Средний возраст моих авторов - семьдесят лет. Порой зашкаливает и за восемьдесят пять..." - "Пирожки с капустой").
Получается, что "редакция литературно-художественного журнала" - это прямо-таки какой-то фантом, наваждение советских времен, от которого героиня не может избавиться и вынуждена снова и снова совершать насилие над собой - быть там и с теми - где и с кем она не хочет быть. А кажется, могла бы быть снисходительнее, ведь нелепо же в самом деле из "сегодня" судить журналы тогдашнего времени. "Они в то время получили такую важность в глазах публики, возбуждали к себе такое живое участие, играли такую важную роль!.. Скажу, что почти все они, волею и неволею, умышленно и неумышленно, способствовали к распространению у нас новых понятий и взглядов; мы по ним учились и по ним выучились. Все они сделали всё, что мог каждый по своим силам. Кто же больше?.." (В. Белинский).
"Кто же больше?.." повторим и мы. Увы, увы, увы... Ничего нового, свежего, оригинального не привнесла героиня в старые "Будни". Мелькнули какие-то имена, парочка названий вроде бы острых статей... Из исповеди главреда мы так и не узнали, во что она верит (ну не в пустоту же в самом деле?), какие ценности отстаивает. И уже не кажется странным то, что казалось странным вначале: почему молодая, энергичная женщина пошла в старые "Будни", а не организовала новые "Праздники", тем более, в отличие от того времени в этом предпринимательская деятельность разрешается и даже поощряется.
Для того,
чтобы открыть новое, нужны талант, готовность идти на риск,
огромная
самоотдача и... умение воодушевить других, заставить пойти за собой. В
старых "Буднях",
получающих регулярную господпитку, ничего подобного не требовалось, там
ничем
не нужно было рисковать (особенно собственным кошельком!): пользуйся себе
советским
наследством, действуй по накатанной... Ну и пусть противно общаться с бывшими совписами - жить-то
надо!
Ничего удивительного, что совписы, чувствуя неприязнь к себе героини, в конце концов ее "уходят", а "Будни" выполняют госзаказ на "умиротворение": чтобы и волки были сыты, и овцы целы.
В повести не говорится о
дальнейшей судьбе "Будней", но
финал предсказать нетрудно, прочитав следующие строки В. Г. Белинского: "В
эпоху жизни, в эпоху борьбы и
столкновения мыслей и мнений, он вздумал наблюдать дух какой-то
умеренности и отчуждения от резкости
в суждениях и... был тощ рецензиями и
полемикою, кои составляют жизнь журнала...". Возможно, такой конец (а по сути это гражданская смерть журнала) закономерен для издания, родившегося и доказавшего свое право на существование при Советах и не сумевшего стать нужным в новом времени. Как показывает нынешняя практика - во многом по вине руководителей, превыше всего ставящих собственное "эго", не готовых взять на себя бремя ответственности за доставшееся наследие, чтобы не только сохранить его, но преумножить. Да и разве захочет что-то сохранить тот, кто верит, что "...мир, который тебя окружает, не что иное, как мимикрирующая пустота".
В
повествовании "День, который не состоится" (его жанр автор определяет
как "антиутопия")
героиня уже на пенсии. Она живет одним днем, без всяких надежд на лучшее, и
писательница настаивает на этом, внушает читателю безнадегу уже одним
повтором
свидетельств убогой жизни героини, "похожей на прислугу": "усталое
лицо",
"плохо расчесанные волосы", "раздолбанные сапожки", "дохленькая
одежонка", "закопченная кухня", "квартал для бедных"... В каждом встречном героиня едва ли не видит врага, и это заявлено буквально с
первой
страницы: "Продавщица глядит зеленоватыми жабьими
глазами навыкате /.../ Странно, что жаба
даже не пытается нас обсчитать..." (курсив мой. - Г. А.). Кроме "жабы" есть еще "толстожопые" и те, кто
напоминают насекомых: одни - просто насекомое, другие - "высушенное"...
Единственное
близкое героине существо - такой же опустившийся, как и она сама, бомж
Андрей.
А ведь была
жизнь, была! Героиня вспоминает: "Солнечно. Тепло. Мама провожает меня в
первый класс. Белые бантики, ранец, которым я так гордилась, плащик с
золотыми
пряжками..." А дальше? Дальше обрыв, пустота: "Странно, сейчас я даже не
могу вспомнить, о чем в юности мечтали
мы.
Может быть, потому, что мы не умели
мечтать о личном, мы все вместе шли к одной футурологической цели, когда
каждому будет по потребностям... Большинство
верило в коммунизм, подчиняясь коллективной идее не выделяться..."
(курсив
мой. - Г.А.) И это говорит филолог! В недавнем прошлом учительница! Нетрудно
представить, чем "начиняла" такая учительница детские головки на своих
уроках.
В этих обобщающих "мы",
"большинство", когда героиня от
имени "всех" берется судить об уникальном времени каждого; в этой
собственной биографической скорописи, но прежде - в так называемом черном юморе и жестком иронизме по
отношению ко всему иному, что не она сама, т. е. к окружающей жизни ("В жизни вообще мало
красивого, особенно в быту: объедки, окурки, грязное белье, вонючие
носки..." - "Пирожки с капустой") героиня самораскрывается в своей
безнадежной духовной глухоте. При всем желании я не могу сопереживать такой
героине и, значит, творчеству ее создательницы, которая не обозначает здесь ясно авторскую позицию. Ведь
при всяких -измах и даже в страшном 1937 люди
мечтали, любили, творили... Ахматова, Петровых, Пастернак... И как
творили! "Но вспомни, что даже на мусорной
свалкеЖестянки и
склянки сверканьем
алмазным,Казалось, мечтали о
чем-то прекрасном..." (Мария Петровых. "Домолчаться до
стихов") В "пустом пространстве жизни", о котором так
много пишут нынешние творцы, не может быть иного финала кроме этого: "Вся моя жизнь умещается на флэшке, которую я ношу на
шее
вместо крестика... Кстати, ее очень
легко стереть: клик - и всё. Без права на восстановление..."
("Гипертония").
"Пустота" -
одно из типичных явлений новейшего
времени, у которого больше нет времени (простите за тавтологию)
"домолчаться
до стихов" и которое способно производить только эрзацпродукты. Но, по мысли М.
Бахтина,
"пространственное, временное и смысловое в раздельности не существуют: как
тело в искусстве всегда оживлено душой (хотя бы и умершей - в изображении
усопшего), так и душа не может быть
воспринята помимо занятой ею ценностно-смысловой позиции...". То
есть...
Да, именно так: пустое пространство и пустое время суть порождение пустой души и пустой
головы (разумеется, персонажей - не авторов).
Пустая голова - это постоянная
забота наполнения - колбасой, луком,
"программой
максимум", новостными и псевдоисторическими ужастиками... И постоянная
забота
действия, которая чаще всего выражается в поиске очередного
врага.
Сегодняшняя
распространенность пустых голов
связана не в последнюю очередь с невниманием общества к проблемам
подлинного, в
том числе и искусства, безусловно, во
многом формирующего нас. Ведь на самом деле всё, что ни происходит с нами, не
берется из "ничего", как считает героиня Я. Жемойтелите
("Гипертония").
На самом деле творческое сознание предшествующих поколений сотворило целый
мир,
под воздействием которого мы находимся постоянно, хотя порой не даем себе в
этом отчета. Возвышенная душой Маша
Миронова, скептик Печорин, добряк Обломов, прохиндей Чичиков, герой Андрей
Болконский, педофил Гумберт, обворожительная "ведьма" Маргарита, враг
рода
человеческого Воланд... Разве эти персонажи не живут с нами? Разве они не
"внедрены"
в нас, с одной стороны, писателями, а с другой... Есть кто-то еще, кто изо дня в день внушает
нам,
что "добро и зло - понятия относительные", что педофил Гумберт вовсе не
преступник, а жертва, соблазненная глупышкой Ло. Что Воланд тоже хорош и
всем
желает только добра...
Одни читатели легко поддаются такого рода внушениям (как
на
представлении варьете в "Мастере и Маргарите"), другие сопротивляются и требуют героя -
подлинного,
соответствующего традиционным народным представлениям, то есть доброго,
сильного,
справедливого и, что немаловажно, побеждающего зло. Но отчего-то в ответ на
законную и жизненно важную просьбу читателя нынешние писатели чуть ли не
хором
восклицают - где же мы такого героя возьмем? В жизни-то его нет. А при чем
здесь жизнь? - скажем на это. - Мы ведь об искусстве говорим.
Позиция вненаходимости
С
искусством,
увы, напряженка. Вместо человека - знак, схема или, что еще хуже, бездарная
карикатура
на вполне реальное, документальное лицо. Это Фазиль Искандер мог мучительно
переживать, когда героя "Созвездия Козлотура" узнали многие на его
родине -
в Абхазии. Для него этика писателя - не пустой звук, и он слишком хорошо
знает,
что "прямые отношения между героями и реальными людьми - чрезвычайно опасны..." ("Общая
газета",
25 февраля - 3 марта 1999).
Что
касается
нового "прогрессивного" писателя,
то
для него человек - всего лишь материал - годный или негодный к
"употреблению".
С поражающей бесцеремонностью присваивает он в личных корыстных целях чужую
собственность - принадлежащие живым документальным людям конкретные факты их
документальной жизни. Об этом говорил в своем докладе "Равноправие мужчины
и
социальный садомазохизм" на семинаре о современной финской литературе"
(Хельсинки 14.03.07) петрозаводский
писатель Арви Пертту, ныне живущий в Финляндии:
"Новая
медийная действительность подменяет реальную жизнь. Люди комментируют и
редактируют друг друга даже в семье, человек становится материалом для
шоу...
Яакко читает рукопись жены и находит множество аналогий со своей жизнью. Он
ужасается
образом Лауры, бессердечной журналистки..." (о героях книги Кари
Хотакайнена "Улица окопная").
Исходя из
вышесказанного,
позволю себе предположить, что в нынешней суете писателю не удается
наработать
навыки литературного ремесла, позволяющие создать образы, подобные образам
Ивана Ильича или Ивана Денисовича. И
это, на мой взгляд, есть истинная причина поразительной сближенности в современных текстах автора и персонажа. Повесть за повестью, рассказ за рассказом
предстает
перед нами один и тот же герой - разочарованный, зашоренный человек
постсоветского подполья, который, с одной стороны, заражен агрессией (по Фромму, "злокачественная" агрессия является
иррациональным вариантом ответа на экзистенциальные потребности субъекта), с
другой - страхом (как бы не
привлекли
к ответственности за клевету и очернительство другого). Но отказать себе в удовольствии - свести счеты, пусть
даже для этого придется солгать, - герой-подпольщик не может. Он
слегка искажает фамилию персонажа (но так, чтобы прототипа непременно
узнали) и лепит всё, что ни взбредет в голову. А для подстраховки и во
избежание наказания за публикацию заведомо
ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица или подрывающих
его
репутацию, он пишет к своим текстам трусливые преамублы вроде: "Все
персонажи
- собирательные образы, совпадения с конкретными лицами случайны..."
(сравним
с довлатовской преамбулой, пародирующей вышеназванные: "всякое сходство
персонажей с конкретными лицами
является
злонамеренным").
Творчество
этих авторов, на мой взгляд, подпадает под общее определение -
"Патологии".
Так называется роман Захара Прилепина, впервые опубликованный в "Севере"
(.1-2, 2004), - о молодых людях - участниках чеченской войны, которые уже
никогда не могут быть нормальными.
Потому что убивали.
Писатели, о которых я говорю, патологичны в
другом, а именно в том, что в своих произведениях позиционируют себя героями
на
полном серьезе. Но "ценностное отношение к себе самому эстетически совершенно непродуктивно... -
утверждает М. Бахтин. - Я могу быть
только носителем задания художественного оформления и завершения, но не его
предметом - героем..."; "Там, где
разрыв родства героя и автора, где он
скептичен по отношению к жизни героя, там он может стать чистым
художником..."
Мне могут
возразить: а как же Довлатов? Вот уж классический пример, когда автор
произведения является одновременно и его героем. Разумеется, нет правил без исключений. Но
что
делает его прозу неповторимой, несмотря на распространенный прием? Позиция вненаходимости
(в терминологии М. Бахтина), позиция
автора,
который "скептичен по отношению к жизни героя" и выступает в роли его
судьи,
тем самым разрушая "чистое ценностно одинокое отношение к себе самому".
Это дает нам, читателям, ощущение
перспективы,
стоящей за героем, его неисчерпанности данным текстом, а главное - чувство
со-творчества и связанного с ним желания жить, смеяться, любить,
страдать-сострадать... В результате -
явление подлинного произведения. И вот как звучит сегодня
слово "от
автора" Сергея Довлатова:
"Я знаю, что вам нелегко. Знаю, что
изменилось качество выбора. Раньше приходилось выбирать между советским
энтузиазмом и аполитичностью. Сейчас все по-другому. Приходится выбирать
между
рабством и свободой. Между безмолвным протестом и открытым самовыражением.
Между немотой и речью...
Мы не смеем требовать от людей
бесстрашия.
Выбор . это личное дело каждого.
И все-таки сделать его необходимо. Как .
это
ваша забота и наша печаль..."
Мы - не рабы,
рабы
не мы...
Боюсь, что
сегодняшний
"прогрессивный" писатель мало и поверхностно, по касательной, читает
своих
современников, еще меньше предшественников, про теорию уже молчу. Его
больше
увлекает практика - живая борьба за издания, премии, стипендии, заграничные
командировки... Кажется, исключительно для этой борьбы и создаются
сообщества творцов
(чем кучнее, стайнее, тем больший шанс победы) с их бесконечными передел-кино-литературы, требованиями
"советской"
бюджетной подпитки. Но не расписываемся ли мы тем самым в какой-то своей
корневой
неспособности к самостоятельному творчеству и существованию?
В письме
Главе
республики Карелия С. Л. Катанандову Станислав
Панкратов писал: "...в обществе еще не сформировались понятия о новой
роли наших творческих союзов, об иных способах общения... Виновато в
этом и
наше личное гражданское самосознание, и наше нищенское униженное
существование..."
(письмо было опубликовано после смерти С. Панкратова в 5-6 номере "Севера" за 2005 год
как самостоятельное выступление под
рубрикой "Вместо завещания").
В "Севере" появились рубрики "Читатель о писателе" и "Актуальный диалог" - с целью "осознать реальную возможность своего нового, не рабского положения в обществе". Эти слова были сказаны С. Панкратовым в 2000 году при вступлении в должность главреда и воспринимались как своего рода программа нового руководителя "Севера".
Критике в этой программе отводилось не
последняя
роль. Вопрос ставился так: литературная
(читательская) критика как фактор роста гражданского самосознания в России
ХХI века.
Как ни
парадоксально, но и сам Панкратов, оказавшись в рыночно-беспредельных
условиях,
фактически не следовал объявленному направлению, а вынужден был подчиниться
распространенной в столичной
России
(по аналогии с рубрикой в "Знамени" - "Нестоличная Россия")
практике,
когда за опубликованные вещи не платят гонорар. Потому что по законам
существования нынешних СМИ - и,
значит,
разрешенных государством, коли эти СМИ не штрафуют, - если автор посылает
статью в редакцию, то тем самым он уже соглашается на редакционные условия,
по
которым за незаказанную статью, даже
если она суперинтересная и привлекла внимание публики, не платят. Кроме того, считается, что уже публикация
текста в столичном издании, особенно
малоизвестного автора и особенно из провинции, является его рекламой
и,
следовательно, издание с ним рассчиталось, не взяв денег за публикацию.
Почему молчат писатели? Мне, по крайней мере, известен лишь один пример -протест московского публициста и критика Владимира Бушина против новоявленных газетных магнатов из числа самих же писателей. Правда, для такого сильного полемиста протест довольно слабый и как бы между прочим. Но я отлично понимаю В. Бушина: нам, бывшим советским, неудобно, даже стыдно напоминать про деньги, когда речь идет о духовном, о том, чему ты отдал часть себя и чему по сути нет цены. А вот что говорит по этому поводу Виссарион Григорьевич:
"Горе тому художнику,
который пишет из
денег, а не
из безотчетной потребности
писать! Но когда он вывел из мира
души своей этот
бесплотный идеал, который томил и мучил его,
когда вдоволь налюбовался и
насладился своим творением, то почему не
продать ему его?"
В ХIХ в порядке вещей было - продать рукопись. А в ХХI - отдать за так. Чуть заикнешься о вознаграждении, тотчас вернут, мол, у нас и бесплатных, бессребреников хватает - Россия большая. Вот и остается по советской традиции говорить о своем законнейшем праве на кухнях. Выскажешься публично, того и гляди, попадешь в "черный список". А для писателя жизненно необходимо публиковаться, поэтому он зажимается, терпит, чем капиталист (не американский - свой, из бывших советских) без всякого зазрения совести и пользуется.
"На повестке дня сам факт выживания такого вида, как независимый критик-эксперт" - с вполне понятной горечью пишет критик из провинции А. Рудалев ("Вопросы литературы, июль-август 2007).
Я бы расширила ареал: на повестке дня факт выживания не только критика, драматурга, поэта... - в целом независимого писателя (а писатель по определению может быть только независимым). Не будут платить за литературный труд, среди писателей останутся только Миши Охрененко (персонаж писателя-предпринимателя из повести Я. Жемойтелите "Гипертония"). То есть те, у кого имеется капитал на раскрутку в столичных и местных издательствах и в СМИ.
Сколько еще
может
продлиться подобная ситуация, трудно сказать. Ведь если даже из-за
"поправки
Шлегеля"*, поправки, защищающей естественные права
гражданина, в СМИ подняли такой шум, то что говорить о введении наказания за
нарушение авторского права на оплату труда (причем достойную оплату, а не в
виде подачки на "пропитание"). Опять, небось, начнут с пеной у рта
доказывать,
что отстаивают какую-то гласность и свободу. На самом же деле ту свободу,
что
позволительными (т.е. ненаказуемыми) невыплатой гонораров, нарушением
авторских
прав, публикацией "клубнички" - заведомо
ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица или подрывающих
его
репутацию - обеспечивает неплохой приварок владельцам издательств и СМИ.
И
именно за свой приварок они и
боролись, создав в Думе мощное лобби, не позволившее пройти "поправке
Шлегеля"
(напомню, что в первом чтении
Законопроект поддержали 399 депутатов; во втором те же самые депутаты повально отреклись). И
это уже исторический факт.
К счастью, были и есть издания, например, финноязычный журнал "Carelia" в Петрозаводске, где отношения с авторами предельно прозрачны и порядочны, где за литературный труд платят с отчетливой регулярностью (без напоминания, что априори ставит автора в унизительное положение просящего) и по вполне достойным расценкам, словно выходит журнал не в России, а в Финляндии.
Обычно
мне на это возражают: еще бы, им
помогают финны. Возможно, но суть в том, что при желании, то есть при
отношении
руководителя к другому как к
самому
себе, при следовании христианскому правилу: "Трудящийся достоин награды за
труды
свои" гонорар возможен не как исключение в одном хорошем, "правильном"
журнале, а как правило для всех СМИ. Пока же мы наблюдаем откровенный
беспредел
в оплате труда профессионального литератора в России. Таким образом, "не
рабского" положения не
получается:
ведь, как мы знаем, именно рабы трудились без оплаты.
Вот и возникают те самые ножницы: во всем мире профессиональным, то есть самостоятельным писателем, художником, композитором... и т. д. считается тот, кто зарабатывает на жизнь своим ремеслом (но ни в коем случае не тот, кто стоит с большой ложкой у бюджетной кормушки). У нас же, поскольку существует неподсудное беззаконие с выплатой гонораров, грань между профессионалом и любителем (зарабатывающим другим делом, а в свободное время пописывающим и почитывающим), попросту исчезает. У нас все писатели и все художники. И каждый требует свою пайку. В советские времена эту "пайку" для всех "выдвиженцев" в писатели обеспечивали огромные тиражи классиков ХIХ века. Кто будет обеспечивать теперь? Ведь каждый писатель хочет издаться хотя бы раз в два-три года, получить на создание своего труда стипендию... А еще юбилеи, памятные доски, госпремии, к которым, увы, нередко применимы слова классика: "Мы всегда были слишком неумеренны в раздаче лавровых венков гения... это наш давнишний порок; по крайней мере, прежде причиною этого было невинное обольщение, происходившее из благородного источника - любви к родному; ныне же решительно все основано на корыстных расчетах..." (В. Белинский. Курсив мой. - Г. А.)
А в литературном полку республики писатели
всё
прибывают и прибывают. Сегодня в
Петрозаводске, как я уже говорила,
целых
четыре писательских союза, свыше семидесяти
писателей. Но, возможно, Россия и должна иметь как можно больше
писателей
и содержать их. В государстве, где так часто всё меняется - названия, имена,
даты... где почти не осталось собственных "римских руин"; в огромной
стране
с большим количеством неразрешенных проблем - социальных, духовных и всяких
других - необходимо большое количество людей, фиксирующих каждый день
страны,
осмысляющих его. В противном случае в памяти потомков останутся несвязанные
между собой обрывки фраз, дат, названий, имен, как у одной из героинь
повести Ирины
Мамаевой с прекрасным эпическим названием - "Земля Гай" ("Север" .
5-6,
2007).
"Или я, или
никто..."
Идея повести "Земля Гай": так жить
дальше
невозможно. То есть нельзя делить одну страну на две страны - одну для сильного и богатого
меньшинства,
другую, как необустроенная, заброшенная земля Гай, - для слабого и нищего
большинства.
В стране необходимы перемены.
О каких же переменах говорит писательница
в
2005 году (время написания повести "по горячим следам"), когда в стране
уже
произошли "перестройка", постперестройка, то есть как раз те самые
перемены, и всё в конце концов "устаканилось".
А
всё о тех же, ради которых большинство, называемое ёмким словом "народ", и поверило в
перестройку: чтоб хорошие дороги, чтобы власть поменьше воровала, чтоб
лечили
получше, чтобы платили за труд по его достоинству, чтобы законы были не дышло, а настоящие,
перед которыми все равны - от президента до неимущего бомжа, и даже с
вышестоящего спрос больше... То есть... Да, судя по пронзительной в своей
сострадательности к неимущему, пенсионного возраста "электорату"
повести, -
перемены не только не улучшили качество жизни этого электората, чьим
трудом
когда-то жила страна, напротив - ухудшили:
"Когда
попадаешь сюда первый раз (поселок бывших советских лесозаготовителей Гай. -
Г. А.) особенно в неважную погоду,
кажется, что все здесь спит, стоит, не шевелится, что времени здесь нет, а
только пространство - сирое, убогое, брошенное, потустороннее, и уехавшему,
сбежавшему потом долго кажется, что и не был он здесь, и не видел, и не
знал, а
все это ему приснилось или - еще хуже - примерещилось..."
Вначале
такое впечатление, что читаешь продолжение
"Пожара" В. Распутина (совпоселок в начале 80-х) или "Печального детектива" В. Астафьева
(люмпенизация населения, жизнь без веры, без цели, без смысла). Ан нет:
ощущение
другое, похожее на то, что от "Канунов" В. Белова и что сродни
библейскому -
"свет и во тьме светит...").
Свет в данном случае - щедрое на
любовь
сердце простой русской женщины. И автора, разумеется, тоже.
В молодом
журналисте-практиканте
районной газеты Андрее Говоркове, жаждущем социальной справедливости для
тех,
кто положил на плаху советского государства молодость, здоровье,
неосуществленные мечты, безусловно, проглядывают черты самой писательницы.
Это
не у него, у нее "подкатило к горлу", когда у любящего отца забирали дочь в детдом, когда знакомилась
с
жизнью двух никому не нужных, даже своим родственникам, старух, бывших
работниц
Гайского леспромхоза - Михайловны и Кузьминичны.
"Она была не то что не в
своем уме... Склероз: ей бесполезно было смотреть сериалы - она не могла
вспомнить не только самих героев, но,
временами, как вообще называется эта
штука с мелькающими картинками. Каждое утро Кузьминична пыталась сообразить, что делать, что поесть и что
надеть. И каждое утро Михайловна объясняла ей столь простые вещи. Стоило
назвать чайник чайником, а платье платьем, и мир для Кузьминичны снова
начинал существовать..." Но разве не странно... Скудная
пенсия за многолетний каторжный труд, убогость, "барачность" быта - и при
этом человечность самой высокой пробы, при этом христианское терпение и
самоотверженность по отношению к
страдающему ближнему... При этом гражданская смелость, которую трудно
заподозрить в простой, отягощенной хворями старухе; смелость, которая
сделала бы честь и более молодому, какому-нибудь борцу за народную долю из
партии единороссов. Никакого
приписываемого русскому человеку рабского долготерпения. Когда за горло берет несправедливость, прочь
хвори и слабость! Подобно древней
воительнице выступает Михайловна на сельском сходе, сурово призывает к
ответу присутствующее здесь "высокое"
начальство: "Я, все мы тута
организовывали наш леспромхоз на пустом месте, в лесу - спали в сене, под
открытым небом. Проработали всю войны без выходных и праздников...
Восстанавливали после войны... Бревна вручную в вагоны грузили... Работали
без денег, за палочки... И где воно
усе? Где? Кто своровал все, кто закрыл леспромхоз? Я спрашиваю: кто?"
Для того чтобы молодому автору (писательнице всего 28 лет) так достоверно описать жизнь брошенного леспромхозовского поселка (а их сотни в России!), так выразить боль души своего народа, - нужно, говоря словами В. Белинского, быть рожденной и воспитанной жизнью этого народа, дышать его духом. Не потому ли и заметили сразу читатели повесть И. Мамаевой, откликнулись на нее: для многих из них, как и для меня, "Земля Гай" была прежде всего повестью о любви.
Вместе с тем это "критика", то есть суд писателя
над обществом, властью, забывшими своих стариков. Масштаб личности молодой
писательницы позволил ей сделать свой
выбор, занять четкую гражданственную позицию, которой иные ее коллеги не
только стесняются, но даже где-то и презирают, считают недостойной искусства
слова.
Да, искусство и жизнь - не одно и
то
же, но, как говорит М. Бахтин, "должны стать во мне единым, в единстве
моей
ответственности". Позиция Ирины Мамаевой в контексте ее повести заявлена
достаточно определенно - "или я, или никто". Эта фраза - своего рода девиз ХХIХ
международного христианского форума, который пройдет в августе текущего года
в
итальянском Римини. Участникам из
разных
стран, разных возрастов и конфессий предстоит осмыслить позицию и личную
ответственность христианина в современном мире. Именно в христианстве,
считают
организаторы форума, человек должен лично, своей жизнью ответить на тот дар,
который он получил от Бога. "Или личность способна ответить, или теряет
себя
самое", - говорится в материалах форума.
Этот
тезис полностью относится и к искусству слова (впрочем, как и изобразительному, театральному,
музыкальному...) В случае, когда масштаб личности оказывается несоответствующим миссии писателя как творца-созидателя, текст со
зловещей закономерностью разрушает не только образ героя (независимо от
своего
создателя, вопреки его воле герой
предстает
ложным, подставным героем), но и образ самого автора.
Обнаружить
"подставу", подчас завуалированную хитросплетением словес и
"прелестями"
изощренного ума, и представить читателю достойное произведение - является, на мой взгляд, задачей того
критика,
для которого поколенческая цепочка не прерывалась ни 1917-м, ни 1991-м;
который
не сбрасывает с корабля современности своих предшественников и не пляшет на
их
костях.
И уместен ли после этого вопрос
дискуссий последних лет - "нужна ли нам критика?" Нужна ли она в нашей
текущей жизни и текущей литературе? Я отвечу словами всё того же Андрея
Рудалева, потому как, хоть и говорит он о литературе, но сказанное им имеет
отношение ко всей нашей с вами жизни:
"Литературное
творчество - бесконечное развитие и саморазвитие, непрестанное поднятие
планки
все выше и выше. Застой здесь равносилен деградации, превращению живого
организма в тушу оледеневшего мамонта. С одной стороны, он поражает
воображение
своей реальностью, кажется, вот-вот начнет двигаться, а с другой - удручает
нежизнеспобностью, ты понимаешь, что всё это лишь жалкие остатки былого
величия. Мамонт коченеет, когда не находит привычного питания, когда
перестает
двигаться; поэзия, проза мумифицируется, когда нет разговоров о
литературе...
нет места для диалога, диспута..." ("Вопросы литературы", июль-август 2007).
Отрадно, что молодые люди, такие, как Андрей Рудалев, Ирина Мамаева, Роберт Шлегель находят в себе смелость потревожить застой, публично назвать вещи своими именами. Это, на мой взгляд, связано как с их внутренней свободой, столь необходимой для развитого гражданского самосознания, так и с чувством ответственности за страну.
В заключение приведу слова писателя Арви Пертту из его
письма
в редакцию журнала "Север" в 2007 г.: "В этом году министерство
просвещения Финляндии субсидировало 124 издания, критикующих существующий
порядок вещей. На субсидии потрачено 800 000 евро. Демократическое общество
в
выигрыше. Ни один психически здоровый налогоплательщик не
возразил..."
Кажется, Арви назвал причину, по которой критика и критики в России сегодня исключены из состава не только литературы, но и самой жизни: критика и вправду - не белла леттер и не фикшен. Критика - это канал связи творцов (в том числе или в первую очередь - и творцов страны, новой России) с обществом, его гражданами. Потеря интереса к другому, и значит, к гражданину, потому что гражданин и есть другой - может быть, самая большая проблема России ХХI века.
Симптоматично,
что свою лепту в нее внес и писательский мир, объявляя в каждом номере своих
толстых
литературно-художественных журналов о нежелании вступать с автором-читателем
в
переписку и отвечать на его письма-рукописи - то есть по сути о нежелании
того
самого коммуникативного акта, о
котором на словах (преимущественно на международных литературных семинарах)
пекутся как почвенные, так и прозападные прогрессисты. Это
и есть "флешка вместо крестика". Но,
как
говорится, что сеем, то и жнем: если мы не интересуемся ими, они не интересуются нами.
И это справедливо.
г. Петрозаводск
* Ушла в
"отставку"
в
* Здесь и далее (если не оговорено специально) цитаты из "Литературных мечтаний" В.Г. Белинского (ПСС в 13-ти т.; т.1. Москва, 1953)
* Молодой депутат Госдумы Роберт Шлегель предложил
внести в первую часть статьи
4 Закона о СМИ поправку, в соответствии с
которой появляется основание для
прекращения деятельности СМИ . за публикацию заведомо ложных сведений,
порочащих честь и достоинство другого лица или подрывающих его
репутацию. Будь принята эта поправка, суд по заявлению истца мог бы потребовать от
ответчика, публикатора материала в СМИ, фактических доказательств его точки
зрения. Ныне же, знаю по собственному опыту,
именно истцу, жертве очернительства, нужно собрать огромное
количество
материалов, доказывающих клеветнический характер публикации. . Г. А.
|
Проголосуйте за это произведение |
"Я бы расширила ареал: на повестке дня факт выживания не только критика, драматурга, поэта... - в целом независимого писателя (а писатель по определению может быть только независимым). Не будут платить за литературный труд, среди писателей останутся только Миши Охрененко (персонаж писателя-предпринимателя из повести Я. Жемойтелите "Гипертония"). То есть те, у кого имеется капитал на раскрутку в столичных и местных издательствах и в СМИ. Сколько еще может продлиться подобная ситуация, трудно сказать. Ведь если даже из-за "поправки Шлегеля"*, поправки, защищающей естественные права гражданина, в СМИ подняли такой шум, то что говорить о введении наказания за нарушение авторского права на оплату труда (причем достойную оплату, а не в виде подачки на "пропитание"). Опять, небось, начнут с пеной у рта доказывать, что отстаивают какую-то гласность и свободу. На самом же деле ту свободу, что позволительными (т.е. ненаказуемыми) невыплатой гонораров, нарушением авторских прав, публикацией "клубнички" - заведомо ложных сведений, порочащих честь и достоинство другого лица или подрывающих его репутацию - обеспечивает неплохой приварок владельцам издательств и СМИ. И именно за свой приварок они и боролись, создав в Думе мощное лобби, не позволившее пройти "поправке Шлегеля" (напомню, что в первом чтении Законопроект поддержали 399 депутатов; во втором те же самые депутаты повально отреклись). И это уже исторический факт." Да, искусство и жизнь - не одно и то же, но, как говорит М. Бахтин, "должны стать во мне единым, в единстве моей ответственности". Позиция Ирины Мамаевой в контексте ее повести заявлена достаточно определенно - "или я, или никто". Эта фраза - своего рода девиз ХХIХ международного христианского форума, который пройдет в августе текущего года в итальянском Римини. Участникам из разных стран, разных возрастов и конфессий предстоит осмыслить позицию и личную ответственность христианина в современном мире. Именно в христианстве, считают организаторы форума, человек должен лично, своей жизнью ответить на тот дар, который он получил от Бога. "Или личность способна ответить, или теряет себя самое", - говорится в материалах форума. Этот тезис полностью относится и к искусству слова (впрочем, как и изобразительному, театральному, музыкальному...) В случае, когда масштаб личности оказывается несоответствующим миссии писателя как творца-созидателя, текст со зловещей закономерностью разрушает не только образ героя (независимо от своего создателя, вопреки его воле герой предстает ложным, подставным героем), но и образ самого автора. Обнаружить "подставу", подчас завуалированную хитросплетением словес и "прелестями" изощренного ума, и представить читателю достойное произведение - является, на мой взгляд, задачей того критика, для которого поколенческая цепочка не прерывалась ни 1917-м, ни 1991-м; который не сбрасывает с корабля современности своих предшественников и не пляшет на их костях. И уместен ли после этого вопрос дискуссий последних лет - "нужна ли нам критика?" Нужна ли она в нашей текущей жизни и текущей литературе? Я отвечу словами всё того же Андрея Рудалева, потому как, хоть и говорит он о литературе, но сказанное им имеет отношение ко всей нашей с вами жизни: "Литературное творчество - бесконечное развитие и саморазвитие, непрестанное поднятие планки все выше и выше. Застой здесь равносилен деградации, превращению живого организма в тушу оледеневшего мамонта. С одной стороны, он поражает воображение своей реальностью, кажется, вот-вот начнет двигаться, а с другой - удручает нежизнеспобностью, ты понимаешь, что всё это лишь жалкие остатки былого величия. Мамонт коченеет, когда не находит привычного питания, когда перестает двигаться; поэзия, проза мумифицируется, когда нет разговоров о литературе... нет места для диалога, диспута..." ("Вопросы литературы", июль-август 2007). Отрадно, что молодые люди, такие, как Андрей Рудалев, Ирина Мамаева, Роберт Шлегель находят в себе смелость потревожить застой, публично назвать вещи своими именами. Это, на мой взгляд, связано как с их внутренней свободой, столь необходимой для развитого гражданского самосознания, так и с чувством ответственности за страну. В заключение приведу слова писателя Арви Пертту из его письма в редакцию журнала "Север" в 2007 г.: "В этом году министерство просвещения Финляндии субсидировало 124 издания, критикующих существующий порядок вещей. На субсидии потрачено 800 000 евро. Демократическое общество в выигрыше. Ни один психически здоровый налогоплательщик не возразил..." Что касается выплаты-невыплаты гонораров за публикации, то вот эпизод из моей жизни: На литфестивале в Праге присутствовали знаменитые московские литераторы и редакторы нескольких ведущих московских газет, в том числе "Литературки". На пресс-конференции, куды были приглашены все желающие, московским редакторам-литераторам был задан вопрос: А платят ли гонорары в московских изданиях? Оказалось,платят лишь своим сотрудникам. "Посторонним" же авторам платят гонорары лишь в "Литературке" и то небольшие, порядка 3000 рублей за полосу. В перерыве я подошёл к одному литератору из "ЛГ". представился и спросил, можно ли прислать рассказ? "Присылайте, посмотрим." Я отослал. Литератор ответил, что рассказ понравился, но поскольку он заведует не литературным отделом, а другим, то порекомендовал мне отправить рассказ в литературный отдел. Я отослал в литературный. Ни ответа, ни привета. Примерно через месяц в частной переписке с "литератором не того отдела" я мельком упомянул, что литотдел молчит, как рыба об лёд. Тогда мой знакомый литератор ответил, что мой рассказ можно опубликровать на коммерческой основе: стоимость полосы - 150 000 рублей. Я в тот же день напился, а жене сказал, что встретил друга. Обидно, не то, что публикуют за деньги, а то, что ныне за деньги можно опуликовать любую ахинею. И даже в центральной прессе. Осенью 2007 года на Конгрессе литераторов В Москве, московские редакторы собирали нас. "забугорных" и просили присылать произведения. На робкие вопросы о гонорарах ответ был один: "мы безгонорарное издание". Просмотрел я некоторые "безгонорарные". Почти сплошь беззубая, плоская, бесталанная стряпня. Похоже на междусобойчик: Ваня печатает Петю, а Петя Ваню. Неудивительно, что тиражи этих журналов мизерные. И те не раскупаются: читать нечего. Но всё же эти журналы (например. "Дом Ростовых") существуют. И, как я понял, на дотации то-ли правительства Москвы, то-ли лично Ю. Лужкова. Вот такие пироги с котятами. В. Э.
|
Я в тот же день напился,.. Обидно, не то, что публикуют за деньги, а то, что ныне за деньги можно опубликовать любую ахинею. И даже в центральной прессе. Дорогой Владимир Иванович, если эту всю "литературку" близко к сердцу принимать, то тут спиться можно. А не только, что "друга встретить".
|
Вас по. Бу спок,- больше не напьюсь по такому пустяковому поводу. Я непременно исправлюсь и стану хороший! Если не верите, посмотрите в мои синие глаза. Думаете, они могут лгать? В. Э.
|
|
Я с Вами согласен, Виктор. Но вот "усача" не надо. Это опять кровь. Много невинной крови. Но как до совести людской достучаться, о же не знаю рецепта. Мне тут один менеджер много лет работающий в России (трансформаторные подстанции монтируют)так сказал: Многие из нынешних русских "верхов" чрезвычайно похожи на крыс: хапнул и в норку! Спрятал, и опять мордочку высовывает-вынюхивает. Никакого задела на будущее. Все хотят сейчас и сегодня!" И в литературе так же. Чуть появились государственные или местного бюджета дотации - тут же и "свои люди". От этого страдает качество нынешней литературы, обедняется русское Слово и наносится вред душе народной. Но кого это волнует? Нет, не тех кто "вверху". У них другие заботы.
|
|
|
