Рассказы
2 июня 2019 года

ЧЕМ НИКОГДА

(баллада о писателе)

Памяти Анатолия Азольского   

1.

Он поднял с земли фуражку и оглянулся по сторонам в опасении обнаружить поблизости воинский патруль. В субботний вечер в парке военный комендант особенно радел за дисциплину в гарнизоне.

Как же так угораздило уснуть на парковой скамейке. Хорошо ещё очнулся сам, а не старший патруля растолкал сомлевшего лейтенанта. Одуряюще пахло цветами магнолии. Совсем неподалёку шумело прибоем тёплое Чёрное море. А приснились в коротком хмельном забытье свинцовые волны Балтики и низкие седые тучи над ними.

Поправив фуражку, машинально ребром ладони сверив расположение «краба», чуть пошатываясь, но уверенно двинулся курсом на офицерское общежитие.

В комнате соседская койка пустовала: старший лейтенант Серёга Киселёв остался с ночёвкой у той официантки, за столиком которой в ресторане «Батум» они сегодня и располовинили своё денежное довольствие в своё удовольствие. Тоска ж такая от этой жизни служивой. Звучал в ушах густой баритон ресторанного певца на эстраде: «О дружбе мужской, о службе морской… Седой боевой капитан…»

Стянул через голову полосатый тельник вечно влажный в этом субтропическом климате. В голове пустота, на душе пустота. Служба идёт своим чередом.

Бывает, что одним мигом под возникшее настроение, при совокупности сложившихся обстоятельств, вдруг обозначится строгой схемой вся твоя программа жизни, как штурманская проводка по карте до конечного пункта назначения, как расчёт артиллерийского выстрела на учебных стрельбах. Всё рассчитано, всё перепроверено в траектории. И какой-нибудь вышестоящий начальник выставит тебе оценку за проведенные стрельбы… по завершении жизни.

Ночью – сон, не сон, а всплывшие детские воспоминания. На угольном ящике у общих сараев все друзья, пацаны-ровесники и даже постарше слушают, приоткрыв рты, как им сквозь сплошные «пиф-паф», «ба-бах», «вжиг-вжиг», «ай-яй-ой», «простите меня, граф» ведётся рассказ из жизни благородных пиратов. Ему говорили: Толик, сделай фильму, и он из всего того, что вычитал, высмотрел, напридумывал – влёт выдавал историю про то, как хорошие люди всегда побеждают плохих. С других дворов приходили слушать «как врёт Толян, аж заслушаешься…»

Отец был строгий, мать во всём слушалась отца. Дисциплина в семье как в солдатской казарме. Ещё с первого класса школы усвоил быстрее таблицы умножения, каков порядок в растопке кухонной плиты и двух печек а комнатах. Дисциплина – и у отца с портупеи имеется тонкий верхний ремешок.

А во дворе, на окраине захолустной Вязьмы, на крышах сараев зной полуденный. На угольном ящике за сараями – самая тень и прохлада. И ты для своей братвы самый важный, обучающий правилам жизни человек, ты для - них целый мир приключениями полный. И как жить в этом миру никакие учителя, ни в каких школах не научат. Надо жить справедливо, по правилам благородных пиратов, и это также верно, как дважды два – четыре в таблице умножения.

В библиотеке районной того городка книжки мальчишкам выдавали лишь те, что по списку школьной программы. Но за его голубые глаза, как выразилась одна молоденькая библиотекарша в те военные суровые годы, и за любовь к чтению его допустили на склад, где была отложена часть библиотечного фонда для отопления самой библиотеки. Ещё с царских времён были книжки, и особенно запомнилась ему одна, уже разорванная и брошенная у самых дверей книжка с дореволюционным шрифтом через «ять». «Сердца четырёх» называлась. Вот была вещь, сочинённая правдиво про жизнь настоящих благородных людей.

Про пиратов ещё нравилось – много про них было в старых книжках, отложенных в отопительных целях. Про индейцев тоже нравилось, боровшихся за свою захваченную врагами землю. «Капитан – сорви голова» запомнилась книжка про лихого мальчишку. И про простых людей, совсем не геройских, про которых Лесков, Помяловский, Короленко, французские Доде и Золя, английский Диккенс писали – так за душу хватало, что аж слёзы выступали. Что ж они жили все так убого и жалко: не додумались, что ли, в пираты сбежать?..

И догадками представлялось, кто ж такие эти писатели: как дядьки какие, на облаке сидящие, оттуда жизнь наблюдающие и потом в письменном виде другим об этом рассказывающие.

Своя дальнейшая судьба не своими желаниями складывалась. Времена были такие, что не по желаниям собственным, а по возможностям имеющимся дорога в жизни выбиралась. Главное – выжить, по лозунгу: каждый сверчок знай свой шесток. Закрепись в этой жизни, как скалолаз на отвесной стене, зафиксируйся, а потом уж, осмотревшись вокруг, и дальше ползти можно. Но осторожно – а вдруг прозвучит пиратский клич: «Всех на рею!»

Поэтому осторожных много стало, и это множество преимущественное считало главным жизненным преимуществом - не высовывайся. И с отцом он спорить не стал, когда тот в приказном порядке заявил, что сын будет поступать в военно-морское училище – туда, где связи у друзей-приятелей имелись. Не каждого принимают, тоже и там есть свой фильтр тонкой очистки по судьбам кандидатов. Но кого возьмут, тому уже своя точка крепления на отвесной скале жизни обеспечена будет. Сумей закрепиться – и карабкайся выше.

А что ж, морская романтика, из книжек вычитанная, не противоречила собственным наивным представлениям о жизненном пути. И отцовскому «тыку пальцем» он не воспротивился. Лейтенантский кортик – а дальше жизненный путь зависит от самого себя. Сумей – и ты лучший среди многих: первый помощник капитана эсминца, сам потом капитан. Сумей – и ты командир дивизии современных крейсеров, и твой брейд-вымпел вьётся на флагштоке. Так мечталось в курсантские годы. Что сумеешь вонзить в вертикальную стену карьеры свой адмиральский кортик из легированной стали, золотом окантованный, а не тот лейтенантский бутафорский, похожий на десертный ножик, с нашлёпками из латуни.

И вот лежишь на общежитской койке, на третьем году службы, и пусто на душе. Будто сильно близорукий человек, всматриваешься в продолжение своей жизненной дороги. Шумит прибой за окнами общежития, пахнет гниющими водорослями. Пахнет восковыми цветами магнолии, опадающими под конец субтропической осени, когда-то величественными, как портреты товарища Сталина.

2.

Утром на пирсе Потийской военной гавани в ожидании катера собирались все штатные сослуживцы. Конкретное место службы – плавбаза Черноморского флота, которая от своей автономии ощущала себя неродным отпрыском, но с той же фамилией.

Плавбаза серым силуэтом качалась вдалеке на волнах, прикреплённая жёстко к банкам, точно искусственный полуостров к материку. Матрос на пирсе, просчитав на взгляд количество собравшихся, просемафорил флажками вызов катера. Ожидающий народ по-утреннему выглядел расслабленным, отдохнувшим, некоторые даже весёлыми. Прошла общая похоронная угрюмость после кончины ранней весной великого вождя, и вот по осени люди начали расцветать улыбками. На улицах – а не только в фильме про кубанских казаков.

Пассажиры расселись по местам. Включился двигатель, завибрировала палуба. Моторист прибавил обороты – и катер, задрав нос, понёсся, подпрыгивая по гребням волн.

Вспомнились годы послекурсантские в балтийских шхерах, броневой катер БК, первая офицерская должность – начальник БЧ-2 на том БК, личный состав из одного конопатого матросика. И служба рутинная без всякой там романтики. Обыденность, заключающая в себе соблюдение уставных ритуалов, исполнение приказов, отдача команд, составление отчётов. Упрощённость бытия, постепенно приводящая к дебилизму: будь примитивней – и начальство тебе полюбит. Служи и жди очередного звания-должности, и мечтай о своём адмиральском кортике. Но появлялась порою мысль, что надо на собственной жизни запустить движок и рвануть в автономное плавание. И пусть твой катер помчится в свободном маршруте по гребням волн.

Через полтора года службы послал рапорт по команде и письмо родителям. С одинаковым обоснованием нежелания делать военно-морскую карьеру.

Первыми всполошились родители. Отец, как потом прояснилось, подсуетился через своих фронтовых друзей, нашёл связи в нужных кадровых службах, и на рапорте об отставке была наложена резолюция о переводе на Черноморский флот. Папашка, видать, так и подумал, что взбрыкнул от рутины его сынок-фантазёр, а перемена обстановки изменит его капризное решение.

А что изменит? Какую обстановку? На балтийском флоте пьют спирт, на курортном черноморском – крымский портвейн и кавказскую чачу… А пираты пили ром.

И в тот раз свой личный катер, катер своей судьбы не вышел в свободное плавание. Ещё два года протерпел. Но потом совсем стало невмоготу, словно девушке, выданной замуж за постылого. «Ох, - сказала Катерина, стоя ночью у обрыва. – Отчего же я не птица. Что ль, пойти и утопиться…»

3.

Отец телеграммой проклял сына. Телеграмма пришла, когда уже подходила к завершению процедура увольнения. По обстоятельствам, сопутствующим увольнению при общей государственной политики сокращения вооруженных сил, обошлось без угроз кадровиков «испортить дезертиру биографию».

Зимой во флотской шинели без погон, чёрной вороной с общипанным хвостом, предстал он на заснеженном крыльце перед открывшей дверь матерью. Родители уже жили в Москве. Отцу после демобилизации осталась его служебная жилплощадь – квартира с отдельным входом в дощатом бараке с насыпными стенами в районе Марьина Роща. В двухкомнатной квартире сыну выделили освобождённую от разной рухляди кладовку, в которой не было окон. И лампочку провели через провод временной конструкции.

Отец долго поглядывал на сына как на выродка в семье.

- И по какой штатской стезе намерен теперь выполнять свой гражданский долг? – спросил он в первый день за семейным ужином.

Ещё до демобилизации стоял такой вопрос – по какой стезе? Почему-то остановил свой выбор – пойти в уголовный розыск. Независимо, в столице или в провинции. Такое стремление возникло из каких-то базовых свойств характера, которые, по всей вероятности, и сформировались из разных случайностей на жизненном пути: из прочитанных книжек, из компании друзей, из разговоров нетрезвых мужиков в их искренней злобе на несправедливость в окружающей бытности. Много что слепилось в один комок, из которого потом проклюнулся росток дерева судьбы. Желалось, чтобы это дерево выросло сосной корабельной, а не берёзкой, искривлённой в угоду преобладающему направлению ветра. Вот этого в подсознательной подспудности хотелось. Это хотение зрело и искало практического выражения. Конечно, адмиральских кортиков, посыпанных бриллиантовой крошкой, на той службе не заслужишь. Скорее всего - даже наоборот: разбор человеческим драм может закончится и собственной драмой, как у врача в эпицентре эпидемии.

- Эко, тебя куда занесло. Это всё твоё фантазёрство наружу прёт. Двадцать пят лет стукнуло мужику, а ты всё в казаки-разбойники, сыщики-воры играть собираешься. Блажь в заду свербит. Мальчишество неразумное, ей-богу…

В городском управлении внутренних дел тамошний кадровик сразу. Увидев вошедшего в его кабинет бывшего флотского офицера, тихо обрадовался и потёр ладони. Повёл беседу воркующим заманивающим голосом. Описывал карьерные перспективы, служебные льготы, потом подсунул стопку анкет, которые полагалось заполнить. И вдруг, точно опомнившись, спросил:

- Надеюсь, со столичной пропиской? А то ж, вот большинство наших кандидатов, что с местной с пропиской, в основном на рядовой и сержантский состав. Из офицеров бывших совсем мало к нам хотят, - и кадровик вздохнул, что даже спала опухлость его розовых щёк. – Офицеры угрозыска есть главный локомотив в борьбе с преступностью. Из них формируется элита сыска. Без них, э-э-э, - кадровик посмотрел в потолок кабинета, - без них все остальные службы просто обложка к материалам уголовного дела. Я сам лично в этой специфики кое-что понимаю: в карманной группе по трамвайным маршрутам сержантиком молодым начинал. Это потом закончил педагогический и сюда направили, - кадровик постучал пальцем по столу.

Через месяц после всех формальностей выдали направление в качестве стажёра: прикреплялся для первоначального вхождения в профессию в помощники участковому уполномоченному в Сокольническом районе. Чтобы принюхался, как ассенизатор, к той бочке, в которой и бултыхается объект его будущей работы.

Наставника, предназначенного для ознакомительного периода, подполковник – начальник местного отдела милиции показал пальцем из окна своего кабинета.

- Вон сидит на скамейке со старушками жалобщицами. Я его специально в дни приёма населения на этот участок командирую. Умеет он в душу народа влезть. – Подполковник махнул в сердцах рукой. – Большое дело делает. Без него эти старушки растоптали бы меня, как слоны удава… Учись, стажёр, с народом общаться.

Пожилой, лет под пятьдесят, с погонами старшего лейтенанта, в летней белого цвета гимнастёрке, при шапке с кокардой на голове, несмотря на жаркий апрель, внимательно ознакомился с направлением из кадровой службы. Затем задал вопрос как бы невзначай, посмотрев куда-то в сторону:

- Ну верно, да, заметил, что не по форме и не по погоде головной убор. Но такое дело, что ещё по осени фуражку потерял при погоне. И замены ей никак не произведут по заморочкам всяким бухгалтерским. Вот я и нарушаю летнюю форму одежды.

Наставник отвёл за локоть в сторону от скамейки со старушками и голосом с интонациями доброго дедушки проговорил:

- В ученики, значит, ко мне. Добро. Буду обучать покуда преступники в мире нарождаются для дела борьбы с ними. Всех, понятно, не переборешь. Как тараканов или мышей, но за количеством их на своей земле следить надо. Они ж, куда рвутся, эти мыши-тараканы? А туда, где кормёшка лёгкая и опасности нет для них. Уберёшь на своей земле объедки всякие, помойки доступные и этот тёмный элемент сразу в другое место переселяется. Верное наблюдение порядка жизни. Принимай на ум… Я ж, понимаешь, друг любезный, сам когда-то в учениках фабричных побывал. И сам из пролетарьята потомственного прямой потомок. И как мне в то время селёдочной головой своим ученикам в морду, то есть в лицо – тыкать не буду. Меня учили металл знать на фрезерном станке, с которым ты работать собираешься. И я тебе показать намерен – какой он тот металл и какой фрезой его брать можно. Смотри, вникай – а в теориях я слабоват. По милицейском ремеслу уже тридцать лет со шпаной и уркаганами сокольническими службу несу, что даже на войну начальство не пустило тогда.

4.

Постепенно создавалось общее впечатление: наворачивали в ежедневном маршруте по улицам, переулкам, дворам. С народом общались: выслушивали жалобы в крикливой, гневной форме выражения, доносы таинственным шепотком. Старый участковый слушал всех,кивал головой, выражая сочувствие. Иногда в конце таких бесед задавал обступившей его публике один-два вопроса и после в отдалении, улыбаясь, пояснял своему стажёру: «А вон оно как… А то ж всё непонятно было, кто того краденного «зингера» себе купил…»

С народом общаться ежедневно – это как спирт пить неразбавленный без закуски. Сипеть начнёшь, голос потеряешь, желудок испортишь. И полное смущение разума наступит. И как это партия с народом управляется – иногда приходило в голову – велика всё-таки мощь КПСС, всеобъемлющая сила… На флоте, да и вообще – в казарме, на плацу, в строю народом управлять сподручнее. А эти штатские строем не ходят и живут не по уставу, а как бог на душу положит. Опасно для власти, что таких - большинство.

Кроме повседневных забот служебных, обозначающих из себя явление неусыпного присутствия государственной власти, то при обнаружении факта явного преступления участковый со своим стажёром обязаны были первыми оказаться на месте преступления и обеспечить сохранение первичных улик и очевидцев. И если преступление не раскрывалось в ближайшие дни, то лица самые ответственные за то раскрытие в своих рапортах-отчётах винили участкового, не обеспечившего «полноту картины горячих следов».

При получении очередного нагоняя от начальства наставник тряс головой с наконец-то выданной фуражкой, как ломовая лошадь с обрезанным хвостом, не имеющая физиологической возможности отмахнуться от наседающих мух и слепней.

Бывший флотский лейтенант лихо наблатыкался писать протоколы осмотра места происшествия: налево по часовой стрелке от входной двери шкаф двухстворчатый, далее кровать панцирная с никелированными набалдашниками, покрытая стёганным одеялом из шинельного сукна серого цвета… у окна, выходящего во двор пятна бурого цвета похожие на кровь… Подобный протокольный стиль уже начинал вызывать аллергию на руке, державшей химический карандаш.

- Терпи, - говорил наставник своему ученику, - выйдешь в начальники будешь только командовать. Писаниной заниматься другие станут. Терпи. Терпеть – это первым делом научиться надо. Сам это усвоил ещё при царском режиме.

Полгода потерпел, а потом терпеть не захотел.

- Я тебя, Анатолий, очень даже понимаю, - сказал с добрыми интонациями старый участковый своему наставляемому. – Ты не думай, мил человек, что если я из простых фабричных и потомственный, то в людях высокого полёта их способность к полёту не замечаю. Замечаю. Чем отличается фрезерный станок от самолёта, который в небе всякие выкрутасы выделывает – а тем, что не каждый инструмент механический к движению способен. Не твоё дело, Анатолий, сыскной профессией заниматься, чую это. Не твоё это ремесло. Через сердце все эти человеческие ковыряки пропускаешь. И сгоришь скоро в этом ремесле. Своё ремесло ищи, под него свою фрезу подбирай… Не знаю, что и как оно называется, но своё надо искать. И лучше поздно, чем никогда… Иначе сам на себя обозлишься за свою прожитую жизнь.

Пухлощёкий кадровик был так ошарашен решением стажёра в отказе к дальнейшей службе, что долго в молчании смотрел на несостоявшуюся кадровую единицу.

И дома отец, выразив поначалу удивление, потом задумчиво молчал. Мать завздыхала, что-то про себя пришёптывая. Общее их мнение прочувствовалось без голосового сопровождения: что их сын просто бездельник, латрыга-хлыщь, дармоед на шее отца с матерью.

Друзей-приятелей да и просто знакомых в этом городе не было никого. Выходил блуждать по близ расположенному скверику. Сидел там, покуривая, на лавочке, поневоле принимая позу роденовского мыслителя. Порою к нему, сидящему в такой позе, подходил кто-нибудь из местных мужичков и предлагал душевно: «С похмелья, друг? Пойдём пивка поищем…» То стайка проходивших мимо девушек начинала громко смеяться, стараясь этим обратить внимание несчастному влюблённому на скамейке, что любовь уходит и приходит вновь. Родители шушукались между собой, выясняя во взаимных упрёках – в чью родословную такой сын у них сподобился. «Ишь ты, писателем стать собрался. Лев Толстой, Чехов, Шолохов в их семье образовался. Вот не было позора перед миром…»

5.

…На завод какой-нибудь пойду, устроюсь. Неужто не смогу каким-нибудь слесарем-токарем. А в свободное время что-нибудь сочинять попробую. На вашей шее сидеть не собираюсь и со временем в общежитие переберусь…

Отец через своих бывших сослуживцев подобрал более-менее подходящее место для бывшего военно-морского офицера. В системе ДОСААФ имеется причаленный на пожизненный причал к берегу Москва-река списанный и приспособленный под клуб патриотического воспитания минный тральщик – туда требуется комендант-смотритель, он же - капитан, он же – боцман, он же – вся -команда корабельная.

В самой большой каюте, на стенках-переборках которой развешаны фотографии героев войны с краткими текстами-описаниями их подвигов и сел писать в школьной тетрадке на двенадцать страниц. Разумеется, когда не проводились в этой каюте встречи пионеров с ветеранами. И когда зимой не нужно было сбивать намёрзшие на борта глыбы речного льда, и когда летом не нужно было отгонять метлой наплывший под борта разный городской мусор. Один раз с мусором даже утопленника течением прибило. Но милицию вызывать не стал, а багром отвёл полуразваливший труп на стремнину течения. Ярким впечатлением отразился в сознании вид того утопленника, что даже вставил описание растерзанного тела в один из своих четырёх рассказов, написанных за последние три месяца.

Про пиратов были те дебютные рассказы-баллады. Начиналась «четырехлогия» с истории про юнгу, сбежавшего с купеческой шхуны от злого хозяина в пираты. С массой батальных сцен, с острым сюжетом, с подробными портретными описаниями персонажей на половину страницы. Заканчивалась – о жизни старого пирата, поселившегося отшельником в старинном замке и ведущего в одиночестве борьбу со всякой нечистью, обитавшей в том замке, и с жадным графом, соседом по территории.

Самому понравилось, когда перечитал полученные от машинистки два машинописных экземпляра. Заранее уже были подготовлены почтовые конверты с выведенными аккуратно «штурманским почерком» адреса журналов. Из всех существующих в стране печатных органов в области художественной литературы выбрал те, которые публиковали что-то остросюжетное для оживления будней советского народа. В один журнал отправил все четыре рассказа бандеролью. В другие журналы отправил по одному рассказу.

И буквально со следующего дня наступило томительное ожидание отклика. Будто предвкушение приближающегося праздника, и даже мамаша заметила переменившееся настроение сына. «Ох, блажью страдаешь, - говорила она с неодобрением. – Надо тебе девушку подобрать хорошую и о женитьбе надо думать, семью заводить. Дети пойдут, забот куча станет – вся ерунда из башки и выветриться…»

Про девушек замечено было в точку. Чувствовалось их долгое отсутствие в личной жизни: год с лишним монашеского воздержания – и при сочинении пиратских баллад в сценах пиратских кутежей с захваченными в плен юными миссионерками сложновато делалось достигать правдивости в деталях.

Записался в Историческую библиотеку и Ленинку. Старался всё свободное время проводить в читальном зале, в родительской квартире совсем не уединишься, даже в выделенном для него чуланчике. И мать всё чаще, заметив туманный взгляд сына, заводила разговоры о женитьбе, и отец при таких разговорных темах отрывал глаза от «Красной звезды» и задумывался, как полководец перед планом военной операции.

Томительное ожидание ответов из редакций постепенно сменялось раздражением: что ж им там, литературоведам, двух месяцев мало, чтобы отозваться восхищением перед автором – автор же страдает и нервничает.

6.

На своём, покачивающемся на речной волне минном тральщике, иногда доводилось встречать замечательных людей. Из тех, кого районный военкомат подбирал для передачи пионерам любви к родине и готовности к подвигам. После официальной части предусматривалась неофициальная часть на специально выделенные деньги, в качестве стимула для ветеранов. Накрывался стол в кубрике для скромной пирушки.

Ветераны, сняв пиджаки, звенящие медалями, после первых ста грамм переставали вещать торжественными голосами радиодикторов про упоение в бою и про знамя над рейхстагом. Хрипя и матерясь, вдаряли кулаками в переборку кубрика или по столу с раскрытыми консервными банками, кричали наперебой, внушали какую-то истину друг другу или кому-то отсутствующему про марш-броски по полю, на котором из-под снега на мартовской раскисшей грязи трупы вперемежку, размолоченные прошедшими впереди танками. Всё в кучу – немцы и советские, мясо кости, зубы, каски, шинели… Про боевых командиров, что за возможность отличиться перед вышестоящим начальством бросали в атаку на верную смерть подчинённые им роты, батальоны, полки… Мерзость и подлость – любая война и те, сидящие на самом верху, для собственных капризных прихотей губят свои народы…

Иногда и из своего кармана добавлял к официальной банкетной сумме капитан-смотритель тральщика и сам бежал в ночной гастроном за умиротворяющей дозой для растрогавшихся ветаранов.

- В субботу вечером пойдём к одной моей знакомой на день рождения, - таинственно сообщила мама. – У неё дочка-студентка на выданье.

Семья московских мещан с патефоном на тумбочке, накрытой кружевной салфеткой. Папа – начальник цеха на каком-то заводе. Мама – какой-то специалист-товаровед на торговой базе. Дочка – с симпатичной мордашкой, в розовом полупрозрачном платьице: на первый взгляд то ли природную застенчивость скрывает нарочитой дерзостью, то ли глубинную капризность маскирует, изображая наивную девочку.

Танцевали под патефон. Причёска в стиле американских киноактрис короткая до оголённых ключиц постоянно мешала, как бы невзначай коснуться губами ушка партнёрши. Манёвр отработан до тонкости в годы курсантской молодости и в холостые офицерские: сопротивление бесполезно.

Дочка и не думала сопротивляться. Она заканчивала педагогический институт и судя по коротким репликам, собралась делать карьеру в общественной деятельности. Мамы смотрели на парочку благосклонными взглядами.

Пришёл ответ из журнала, из того, куда отправлялся весь цикл про пиратов, все четыре рассказа. Написано в ответе холодно и надменно:

«Изложенная Вами тема редакцию не заинтересовала и вряд ли заинтересует современного читателя. Советуем автору искать героизм и романтику в современной жизни»

С небольшими интервалами пришли ответы и из других журналов.

«…Автор смутно представляет законы литературы… Слог коряв, язык беден. Традиция… композиция… тенденция в идее…»

«… Фальшивые идеалы буржуазного общества…Пагубное влияние на подрастающее поколение… Достойные осуждения ложные представления о чести и доблести…»

«…Заметно, что автор ещё достаточно молод и смутно представляет задачи, стоящие перед литературой в современный период. Можем предложить тему – напишите в жанре рассказа о каком-нибудь подвиге, совершённом, например, вашими бабушками и дедушками…»

Надо же, а мальчишкам на угольном ящике – нравилось… про фальшивые буржуазные идеалы.

А рукописи не возвращались и черновики были разорваны и пришпилены давно на гвоздик во двором туалете. Туда им и дорога, по мнению литературных специалистов.

До свадьбы оставалось два месяца согласно графику в районном ЗАГСе. Догулялись по ночам по улицам столицы в те дни, когда родители не уезжали на дачу. А когда уезжали родители, то по улицам не гуляли – и беременность наступила закономерным образом. Об этом первым делом невестой было сообщено маме, а затем уже оповестили жениха.

- Анатолий, ты рад?

Расслабился – была самокритическая мысль – от долгого воздержания, попал в засаду, не до писанины теперь будет.

Родители с обеих брачующихся сторон выразили чувство глубокого удовлетворения. Праздничный стол накрыли на квартире невесты: у них было три комнаты и одну комнату уже переоборудовали под супружескую опочивальню, естественно, с пуховой периной и кучей подушек. Туда и переехал, чувствуя себя предателем самого себя и своей жизненной дороги. В чуланчике у родителей ещё можно было уединиться и задуматься над возникающей мыслительной абстракцией, а потом попытаться оформить возникшее материально на бумаге. Но в семейном гнёздышке, в той бодрой атмосфере под музыку с утра из репродуктора до сочинительства не доходили ни мозги, ни руки.

И появлялись мысли, что внешние обстоятельства очередной раз, как злая колдунья из сказки, пытаются тебя заворожить, запутать дорогу, завести в дебри обывательского уюта, отнять ту природную энергию, с которой родился на белый свет. И вздыхаешь, как будто уже сдался колдунье, и не помчится лихо по гребням волн твой катер, нагруженный перинами и подушками. Но не было мыслей раскрыть жене свои литературные мечтания: однозначно, что подобное признание будет равносильно предъявлению медицинской справки о врождённом тяжёлом заболевании.

Сидел допоздна на тральщике, писал что-то, сам себе не представляя ни сюжета, ни жанра, ни даже названия текста. Постепенно оседала в душе обида-муть, взбаламученная ответами из журналов. Хотелось сочинить что-нибудь такое – не про пиратов, нет. Про современность – но с тем же смыслом, с той же сюжетной идеей. Вот поёт же молодёжь сейчас песенку про бригантину, что в дальнем синем море поднимает паруса. И Окуджава сделался популярен своими песнями, под которые строем не шагают, а вызывают романтическое томление в груди.

От таких размышлений бессонница нападала, аппетит пропадал. Ночью ворочался на перине, выходил курить на балкон по пять раз за ночь. Жена ворчала, а её родители смотрели подозрительно.

Мещанскому семейству, чтобы объяснить и долгие задержки вне дома, и хождение в библиотеки пришлось объяснить, соврав по-мальчишески наивно, что, мол, диссертацию пишет по военно-морским наукам. Тесть хмыкнул и сказал «ого», тёща посмотрела подозрительно с недоверием, а жена на последнем месяце беременности, с чего-то нервно расплакалась.

Ночами, в бессоннице пришёл к выводу, что надо писать роман. В коротких рассказах жертвуется сюжет, в романе же тот же сюжет можно развить масштабно, присовокупив массу персонажей второстепенного плана, создать между ними перипетия-конфликты, ответвляющиеся местами от главной линии, а потом опять туда возвращающиеся. Пиши и пиши себе, насколько фантазии и жизненного опыта хватит.

Роман начался писаться шустро. При каждом свободном моменте времени усаживался за тетрадку. Задумывался роман про молодого мичмана, ещё с дореволюционных времён, про подпольную борьбу с царским режимом. Старался, чтобы главный герой не выглядел одиноким пиратом, а действовал в своих авантюрах с опорой на программу партии и указания старших мудрых товарищей. Перечитывая очередную законченную главу, сверялся с критическими постулатами, публикуемых в газетах: всё ли получилось в соответствии с позициями социалистического реализма?

Не было рядом человека, понимающего в литературных вопросах, сведущего в тех хитростях литературного ремесла и умеющего подсказать, как сделать, чтобы слова вставлялись в строчку, точно патроны в обойму со звуком «щёлк», чтобы строчки сливались в звучащую мелодию без потери интонации между ними. Чтобы персонажи дышали жизнью, а не выглядели картонными фигурками, говорящими бумажными словами.

7.

Дочка родилась – и роман зачах в своём развитии на второй главе, будто росток фруктовый, залитый под корни кипятком. Порою, по пути в семейное гнёздышко, заходил в народную пивную и там, в чаду, выстояв шумную очередь к чёрной бочке с сиплым насосом, качающим пенное пиво, наблюдал людскую гущу. Тот народ, для которого всеобъемлющая государственная сила готовила счастье коммунизма. При почившем грозном вожде тоже строили светлое будущее, но, оказалось, не в ту сторону строили, большие просчёты в строительных чертежах допустили. Признали ошибки – и пошли в ту же сторону, но другим путём.

Народ в чаду пивнухи больше напоминал команду на пиратской шхуне. Не просматривался на его лицах интерес к строительству коммунизма. У каждого за редким исключением в кармане пиджака или ватника заначены унесённые с рабочего места горсть гвоздей или кусок мыла. Рядом с пивной располагалась знаменитая фабрика «Свобода», и многие зашедшие завсегдатаи пахли разнообразно парфюмерными ароматами. Мужики с ближнего хлебозавода добавляли в пивную кружку утыренную фруктовую эссенцию – гомырку и этим запахом перешибали даже вонь от работяг с кожевенной фабрики. Пахло ещё селёдкой и мокрыми сапогами.

«Наверное, нельзя писать про то, как пахнет народ, - думалось Анатолию за столиком пивнухи. – Такое – ещё буржуазнее, чем про пиратов…»

Жена, находившаяся после родов в академическом отпуске, вовсю попала под влияние пропаганды своих погрязших в мещанстве родителей. В истерике и в байковом халате, заляпанном спереди манной кашей, а снутри грудным молоком заявила, встав руки в боки:

- А ты думаешь семью обеспечивать? Или дальше предполагаешь в семью крохи своей зарплаты?.. На деньги родителей существуем! Или я с Сонечкой – или твоя эта самая диссертация…

И как пехота после артподготовки, в атаку пошёл, присев за стол, тесть.

- Анатолий, - начал он вкрадчиво, - надо что-то менять кардинально в твоей жизни. Живёшь ты каким-то мотыльком задумчивым. Так серьёзные люди не живут… Вот что я тебе скажу: бросай к хренам свою диссертацию и устраивайся ко мне на завод. Меня в прошлом месяце утвердили директором. Мне нужен на моём заводе главный энергетик…

- Я не могу энергетиком. Образование у меня не по тому профилю. Из пушки пострелять – это, пожалуйста.

- Военное образование – образование универсальное для нашей страны. В любой отрасли народного хозяйства пригодится.

Дальше тесть, отмахнувшись от попыток юмора со стороны зятя, представил следующую диспозицию. Его завод в системе министерства обороны и при успешных выполнениях заданий партии и правительства бюджет завода будет практически неисчерпаем. Свои люди нужны в новой команде – вот был главный намёк на карьеру зятя.

- Что мне нужно будет делать по той должности?

- Вот это уже вопрос делового плана. Командовать и не пить. Бывший директор сам не просыхал от пьянства и других за это дело особенно не третировал. Вот и распустил народ, - многозначительно объяснил тесть. – Это у тогдашнего директора со времён культа личности в привычку вошло. Тогда такое было мнение, что затаившийся враг пьяницей быть не может. Пьющий человек – он весь как на ладони, а истинный враг хитёр и коварен… Командовать народом сможешь? – твёрдо спросил тесть и носовым платком из карманы пижамы промокнул обширную лысину.

- Командовать… Этому учили. Это смогу, - соглашающе покивал головой Анатолий.

- И не пьянничать! – добавил также твёрдо тесть, заглядывая сбоку в глаза зятя.

- И это смогу. Если того требуют сложившиеся обстоятельства.

В первый рабочий день на заводе, осматривая подведомственное энергетическое хозяйство, вошёл в образ некого капитана судна, принимающего под свою командование эсминец с личным составом, набранным из штрафников. Взгляд - в прищур и редкие команды голосом с хрипотцой. При осмотре заводской энергоподстанции обнаружил фляжку в распределительном щите, на котором табличка с черепом на жёлтом фоне. Открыл, понюхал – спирт. И на бетонном полу каблуком молча расплющил ту фляжку.

Рабочий коллектив – то есть та штатская часть народа, которая не желает ходить строем, провозглашённая партией самой передовой частью мирового человечества, с трудом поддавалась командам. На командный голос не реагировала. Легче было управлять коллективом, чего-нибудь пообещав. Даже не обязательно исполняя обещанное. На каждый лишний шаг по своей обязанности народ требовал «закрыть отдельный наряд» на этот шаг. Народу хотелось чётко знать цель и смысл сверх нормативного энтузиазма.

8.

День за днём, и общий фон повседневности превратился в воронку, втягивающую в себя своё, личное. Про блажь сочинительства даже не вспоминалось. Чувствовал себя раскалённой в горне суеты железной заготовкой, положенной между молотом и наковальней, между начальством и подчинённым коллективом.

Но одним вечером, возвращаясь с работы под осенним нудным дождём, вздрогнул, задумавшись вдруг, и будто надавил на нерв воспалённого зуба. И зачем же опять в погоню за тем пресловутым адмиральским кортиком? Вцепляйся из всех сил в ступеньку карьерной лестницы – и этим живи, мечтая о ступеньке шагом повыше на следующий уровень.

Чувствовался в такой жизни привкус болотной стоячей воды, когда, уже погружаясь в глубину, сдавливает грудь и задыхаться начинаешь – и нужно судорожно выгребать наверх, к воздуху. Думал об этом за семейным ужином среди говорливой родни.

А следующим вечером завернул в магазин канцтоваров, купил объёмную общую тетрадь в клеёнчатой обложке черного цвета. «Кто не сможет глубоко нырнуть, тот не способен высоко взлететь» - вспомнилась одна восточная мудрость, и подумалось, что глаголы в этой фразе проставлены с большим значением.

Но а где найти тот закуток, где в одиночестве можно собрать в кучку свои мысли и сосредоточиться на первой строчке первой страницы в чёрной тетрадке.

В отделе кадров завода он попросился на полставки ночным сторожем, объяснив, что денег не хватает для семейных нужд. Оформили, выразив сочувствие директорскому зятю. Через две ночи на третью выходил на охрану давно не используемых въездных ворот, сидел в дощатом вагончике с чугунной печкой, заваривал чай с грузинских плантаций, раскрывал тетрадь и грыз кончик карандаша, подыскивая нужные слова для выражения реальности перемешанной с выдумкой.

Продолжать роман про революционного мичмана почему-то расхотелось: какой-то неживой получался тот мичман, слишком задорно-весёлый, розовощёкий, как с плаката «Пейте томатный сок!». Захотелось сделать сюжет, где главный герой как странствующий рыцарь. Но не в сторону подражания Сервантесу с его горемычным идальго – наоборот, победитель, насмешник, чуть-чуть лермонтовский Печорин, но не сибарит-бездельник, а человек активной позиции.

Фабула романа постепенно оформлялась: про службу рутинную, про мысли, впечатления, телодвижения молодого офицера на Балтийском флоте. Однако ж главная сюжетная идея – для чего всё это пишется, никак не просматривалась. « Потом проклюнется, по ходу писания. Главное, название хорошее придумалось – «Холостой выстрел».

Утром брился перед треугольном осколком зеркала, умывался тёплой водой из чайника, переодевался в чистое – и шёл командовать энергетическим хозяйством. Вспоминался тральщик, причаленный пожизненно к берегу Москва-реки. Свободная творчески тогда была житуха, самая что ни есть пригодная для писанины, без отвлечения на посторонние хлопоты-суету. Не ценил. А сейчас, как служебная собака, только и ждёшь опасливо команды: «Фу! Ко мне!»

Вместо патефона на тумбочке появилась модная радиола, но кружевная накидочка оставалась прежней. Жена, тёща с тестем никак не могли своим здравым смыслом уразуметь, зачем ещё и сторожем устраиваться. Бирюк чумной, ей-богу. Тесть за ужином как-то поинтересовался: «Тебя на твоей службе артиллерийской ни контузило, ни разу?» У самого себя к самому себе тоже иногда возникал критический вопрос: а не маньяк ли, в самом деле, не извращенец ли какой-нибудь в глубине души, не стыдящийся своего постыдно-позорного увлечения?

И поговорить, посоветоваться с кем-нибудь – но нет никого. Пусто вокруг.

9.

Ещё не закончилась чёрная тетрадь, как закончилась семейная жизнь.

Тесть прямо на работе вызвал к себе в директорский кабинет. Произносил запальчиво речь и было похоже, что основные тезисы речи обсуждались предварительно с женой и дочкой. По гладкой лысине тестя пробегали блики от двух люстр на потолке кабинета.

- Не мороси, Павел Петрович, по-нашенски, по-питерски говоря. Что мне тут объяснять… Видать, есть у меня такая дорога по судьбе – по ней и иду. Может быть, ошибаюсь сам в себе. Время покажет, и сам пожалею… Алименты на дочку выплачивать буду.

Месяц, пока оформлялось переустройство на новую работу, прожил в своём чуланчике у родителей. Тягостно было их непонимание и упрёк во взглядах. Устроился простым электромонтёром на фабрике «Свобода», там обещали общежитие.

В общежитие получил койку в трёхместной комнате. Соседи попались весёлые, компанейские, любящие выпить, покутить, попеть песни из кинофильмов под гитару. В такой обстановке не до писанины в тетрадке, конечно. Но, по удаче, на работе была выделена служебная кандейка, в которой можно было в рабочий день уединиться и несколько страниц заполнить текстом, который уже мысленно сочинился. Выходил из кандейки только по вызовам в цеха. И передвигался по цехам как лунатик, как с ведром, заполненным до краёв водой, боясь расплескать сложившиеся в голове словесные обороты сюжетных ходов.

В душевном плане такое положение вещей вполне устраивало: не надо было, как в бытность главным энергетиком, переживать мучительный процесс, будто у оборотней в сказках, мигом менять своё обличье, притворяясь строгим начальником. Образовалась какая-то замкнутая сфера, общение лишь со своими мыслями, предназначенными для тетрадки. С одной стороны, да – устраивало такое, но с другой стороны – жгуче-остро хотелось знать мнение понимающего человека, о том, что там, в тетрадке… может быть, бред сивой кобылы и чушь несусветная. Ведь, по совести рассуждая, никто, кроме мальчишек на угольном ящике, положительных отзывов о его сочинениях не выражал.

Познакомился с девушкой, лаборанткой, которая подрабатывала перепечаткой на пищущей машинке. Отдал ей, договорившись о цене работы, чёрную тетрадку, заполненную уже до последней страницы. А для окончания «Холостого выстрела» приобрёл в канцтоварах новую толстую тетрадь в синей обложке с плакатными портретами молодых покорителей Целины. А в голове созревал, точно зерно при благоприятной погоде, сюжет нового романа. Хотелось быстрее закончить старый и взяться за новый. Видимо, будоражная атмосфера в стране, как в весеннем половодье, захватывала разливом энтузиазма и замкнутых в себе неактивных граждан.

Была и у самого мысль рвануть покорять целину под общим порывом романтизма на грани авантюризма. Опять стоял выбор судьбы, как у богатыря на распутье. Была мысль – бросить всё, чем жил раньше, свою писанину, свои сомнения, свою отшельническую непонятность для окружающих и начать жить с новой тетрадки, с новым сюжетом собственной жизни в её реальном воплощении.

Порыв в романтизм-авантюризм был разрушен в один момент, когда в инструментальную кандейку зашла та девушка-лаборантка, перепечатавшая его рукопись. Девушка с красной ленточкой в тугой темно-русой косе положила на верстак стопку машинописных листов, а затем всплеснула обеими руками.

- Как вы пишете! Как вы пишите… Я такого давно не читала. У вас всё из жизни. Порою грубо, но зримо. Вы не облизываете читателя елеем стилистики, вы наносите читательской душе рваные, секущие раны…

Сам Анатолий в это время точил на электрическом наждаке скобы для крепления проводов. Он выключил наждак и с изумлением уставился на девушку. Когда она вошла, он подумал, что за оплатой выполненной работы. А она – вон какую загнула тираду похвальную. Первая похвала от человека, прочитавшего его сочинения, называемые блажью всеми другими их не читавшими. Он всмотрелся внимательно в лицо лаборантки: нет ли там издёвки затаённой. Такие фразы заворачивает, как настоящий литературный критик в литературном журнале.

Девчонка-то с виду ничем не примечательная, кроме мощной косы на плече. Она откинула косу за спину, присела на топчан и сказала уже успокоенным голосом, без ноток восторга:

- Вы не думайте, что я дилетански тут своё мнение высказала. Я на вечернем учусь в университете на филологическом. Четвёртый курс. И хочу посвятить свою профессию литературоведческому анализу…

- Заметно, угу, - покачал головой Анатолий.

- Чего?.. Что заметно?

- Что начали уже посвящать.

Рабочий день подходил к концу. И девушку проводил до дома. Всю дорогу Ксения занималась «литературным анализом» недописанного романа, а сам «анализируемый автор», словно пересохшая почва капли дождя, молча впитывал в сознание её «научные слова».

- Я вам карандашом на полях отметила свои замечания, пожелания. Можно стёркой их потом аккуратно удалить. А как будет готов весь роман, обязательно несите его по всем журналам. Сейчас пришло ваше время, - уверенно заявила она на прощание. – Сейчас журналы ищут такую литературу.

Анатолий возвращался обратной дорогой, и в горле у него при воспоминании выслушанного то и дело образовывались противные слезливые спазмы. А в голове вертелась мелодия популярной песенки: «Отчего, почему – я не знаю сам, я поверил твоим голубым глазам…»

10.

В общежитской драке разбили нос и вывихнули руку. Пришлось взять бюллетень. Но, как говорится, что бог ни делает – всё к лучшему. Днём соседей по комнате не было, и он, накинув щеколду на дверь, в полном полёте вдохновения, левой рукой, положив правую руку возле тетрадки, гнал быстрые строчки, словно их кто-то ему диктовал. Закончилась синяя тетрадь и заключительные фразы «Холостого выстрела» дописывал на внутренней стороне обложки.

Навестил Ксения. Ксюша принесла домашних вареников с картошкой и солёной кильки. Забрала для перепечатки тетрадь с законченным романом, обещав горячо, будто сама себе клялась, что перепечатает его в сверх рекордные сроки. Категорически отказалась брать деньги за свою работу. Пригласила в гости – познакомить с мамой.

Относительно Ксюши, худенькой, энергичной девушки, никаких половых импульсов не возникало. Для снятия мужского напряжения заезжал в Марьину Рощу к давнишней знакомой – «общей давалке» Соньке. Не получалось уподобиться монашеской отрешенности классиков русской литературы, как их представляла социалистическое литературоведение. Случалось и напиваться до трясучего похмелья, и в драках на общежитской кухне махаться с криком «всех порешу… где мой кортик!..». И по бабам тянуло прошвырнуться, когда вдохновенье иссякало.

А Ксюша, судя по всему, готова была не только душу, но и тело положить во славу новой русской литературы. В её голубых глазах пылал, как любили выражаться классики, огонь страсти. Познакомила с мамой, а жили они в коммуналке трёхэтажного дома недалеко от тюрьмы «Матросская тишина» и вся комната по стенам в книжных полках, на круглом столике – массивный как рояль, чёрный железный «ундервуд». И мама смотрела на гостя весьма благожелательно, как на будущего зятя.

Машинописный вариант «Холостого выстрела» был изготовлен в четырёх экземплярах. Последний экземпляр получился совсем слепой и трудно читаемый, но Ксюша сказала, что его в редакции носить не нужно, а оставить в своём архиве для «дальнейшего размножения, если понадобиться». Правили машинописную рукопись вместе, и некоторые страницы Ксюша перепечатывала заново. Упаковали в три папочки с завязками, и направленный по указанным Ксюшей адресам Анатолий развёз свой роман.

Опять началось то жгучее чувство ожидания, как и бывало в истории с пиратскими рассказами, когда утром, проснувшись, первым делом возникали мысли о конверте с ответом в почтовом ящике. Но, страшно было даже подумать, что если с романом случится тот же итог – сердечный ожог будет больнее. Может быть даже со смертельным запоем от невыносимой обиды на самого себя за ошибочно выбранный жизненный путь.

Ксения замечала то смятение, что заметно было по излишней нервозности, до вспышек капризной злости у своего опекаемого.

- Тебе надо проявить экспансию своего потенциала, - вкрадчиво внушала Ксюша. – Будь уверен в своих возможностях. Надо выпячивать себя, где только можно и где-нибудь когда-нибудь кто-нибудь на тебя обратит внимание. Сначала – небольшая величина в литературном мире, потом – величина побольше. И в конце концов, если понравишься самой большой величине, откроется великая дорога… Такие этапы у всех талантов в этом мире. А талант – это самородок, который редко встречается, и многие не могут его сразу воспринять, принимают за булыжник и небрежно отпихивают ногой… Под лежачий самородок вода не течёт, как говорится. И пойми это, Толя милый. А тебе уже по судьбе удачливо повезло тем, что обитаешь в Москве и тебе гораздо легче заявить о себе, чем некому талантливому человеку с Камчатки или там, с Урала. Ценить надо такую фору в судьбе…

- А не допускаешь ли ты, что в твоих оценках возможна ошибка в расчётах? – со смурным видом возражал Анатолий. – Всё ж в этом литературном мире настолько субъективно и полно всяких разных дутых величин. Может быть, и у меня самого этот самый холостой выстрел? И нет никакого потенциала у меня.

- Ну и пусть будут отказы. А ничего такого страшно катастрофического. Подумаешь. Ты же, ведь, не колбасу изготавливаешь, которая со временем протухнуть может, и не костюмы шьёшь, которые быстро из моды выходят. Настоящему таланту время не помеха. И лучше поздно, чем никогда. Усвой себе такой момент.

- А почему я твоим похвалам, как ребёнок, верить должен? Что ты меня успокаиваешь?.. Тебе просто, может быть, заняться нечем со своей филологией – вот ты и нашла занятие со мной возиться…. Прямо как тётка бездетная, которая нерастраченный материнский инстинкт тратит на какого-то подвернувшегося чумазого пацанёнка…

Ксения, поджимала губки и уходила ломаной походкой тени в солнечный день по неровному тротуару.

Однако ж, через несколько дней они встречались опять после рабочего дня, ей дарили цветочек, сорванный на ближней клумбе – и они шли, ехали, опять шли длинным маршрутом до её Стромынки. По дороге в основном говорила Ксения. Анатолий слушал комплименты своей писанине, как алкаш отъявленный, неспособный отказаться от пагубной страсти своей.

- Я совсем недавно заметила, что твоя проза идейно созвучна стихам Эдуарда Багрицого. Общая тема авантюрного героизма или, точнее сказать, героического авантюризма…

- Это, который про Гренада-Гренада?

- То – Михаил Светлов. У Светлова – другое, он в идеологическом пафосе пишет. Стихи-лозунги призывные. Но, всё равно, талантливый дядя… Вот слышала, что выпивает сильно в последнее время. Не жалеют свой талант истинно талантливые люди. И Александр Фадеев, вот…

- А чего же они так? - хмыкнул попутчик. – Пробились, выбились в признанные, всякие премии получают, печатают их в разных местах. Живи и радуйся. Работай в полном вкусе – без всяких сомнений над каждой строчкой.

- Этим, я думаю, займутся литературные аналитики грядущих времён…

А девчушка, «литературный аналитик грядущих времён», судя по всему, уже глубинно размечталась: как она станет женой будущего классика, положит свою жизнь на алтарь его творчества, и вместе будут пожинать лавры почёта в седой старости, а после смерти супруга она себя посвятит мемуарным трудам, фрагменты которых и закладывается в эти минуты. У своего подъезда она, как воробышек клювик, приоткрыла в ожидании губки. Провожатель попрощался рукопожатием и, сунув руки в карманы, быстрой походкой зашагал в обратную сторону.

Сокращая путь до метро, пошёл прямиком через дворы. Знакомые места по своему стажёрству у старого участкового. В одном дворе из полумрака выделились четыре фигуры местных аборигенов: трое пацанов и один мужик угрюмого вида, лет под сорок. Конечно, с вопросом: «Закурить есть?» Сразу подумалось: ну, сейчас причину начнут подбирать для начала агрессии, сопротивляться начнёшь – забьют ногами, а то ещё и финку под ребро сунут. Но и мигом капитулировать, выкладывать из кармана свои жалкие рублишки – тоже, сам себя уважать не будешь. С весёлой улыбочкой ответил им, поигрывая пальцами, будто ножичек туда-сюда перекидывая:

- Эх, предупреждал же меня кирюха с нашей восьмой зоны с нашего шестого отряда, что по его Сокольникам умные люди по ночам не ходят.

- Да-а…А с кем из наших зону топтал? – с интересом спросил мужик.

- С Кирюхой Рыжим, говорю же. Ему ещё полгода чалиться.

- С Карим, что ли?.. Ну-у, дела! – мужик с полной дружелюбностью протянул пятерню в синих перстнях на пальцах. – Своих не трогаем. Гуляй спокойно…

Писательская фантазия и в реальности помогает.

11.

Новый роман в новой тетрадке сходу начал писаться быстро. Первые строчки мыслительно уже давно были готовыми. Не тормозила теперь сюжетную мысль излишняя задумчивость над всякой орфографией и знаками препинания: Ксюха исправит. И главного героя придумал – двусмысленного человека, уверенного в своей правоте, но раздражающего окружающих железобетонными принципами по собственной жизни. Этакий борец за правду-матку, непонятый никем.

Название нового романа никак не придумывалось, а без названия, как без пароля на караульный пост. Долго объяснять приходится: кто-чего-зачем… Потом Ксения подсказала:

- А назови просто, по имени-отчеству главного героя. Сейчас так модно. Многие так свои произведения называют.

Назвал новый роман – «Степан Сергеевич». И, действительно – дальше покатился сюжет как са нки под горку.

Ксения уверенно заявила, что два месяца уже минуло и пора пройтись за ответом по журнальным редакциям. «Пока, - сказала она, - у тебя хорошее настроение и не сморозишь там какую-нибудь грубость…» Пошёл – с чувством, ну точно побирушка-нищий на своё рабочее место: не хочется, но надо. Во всех редакциях, в которых был оставлен «Холостой выстрел», одинаково, поначалу погоняв из кабинета в кабинет, потом обнаруживали рукопись в каком-то шкафу среди таких же многочисленных пухлых папок с тесёмочками и сообщали с устало-раздражёнными интонациями, что рукопись ещё находиться в очереди на внутреннюю рецензию. «А вы думаете что? – как сказала одна из таких раздражённых сотрудниц. – Что у нас только ваш роман дожидается рецензии? У нас таких романов – во-о сколько!..» Жестом рыбака она показала объём папок, дожидающихся рецензий. Можно было подумать, что по призыву Максима Горького расплодилось столько писателей из народа – как собак бездомных: и надо кому-то с холодным сердцем регулировать их размножение.

Томление в ожидании давило на сердце, но теплилась в глубине души надежда на внезапное, сверкнувшим фейерверком вдруг из темноты, резкое изменение в своей жизни. Будто из длинного туннеля поезд вырвется на белый свет, и жизнь дальше интересная начнётся. Настоящая жизнь, без ощущения собственной никчемности и траты времени впустую. И фейерверк тут вовсе не какая-то слава, популярность и куча денег – а признание со стороны понимающих в этом деле людей: что своей писаниной работаешь созидательно, вещь создаешь своими мыслями, открываешь не виденную раньше никем грань бытия окружающего… А не блажью маньячной занимаешься, пуская самодовольно сентиментальные многостраничные пузыри.

- Будем ждать, - развела руками Ксения. – Ничего другого не остаётся. Пиши, пиши, работай. Через месяц обойдёшь редакции ещё раз. Чем никогда, лучше пусть будет вера - в когда-нибудь…

И вдруг – бац: исчезло пространство для сочинительского уединения. В кандейку подселили слесаря-наладчика недавно полученных из одной полубратской страны станков-дозаторов с программным управлением. Так-то парень симпатичный, кучерявый, весёлый и весь из себя такой оптимист, точно тот мичман революционный из недописанного романа. Кучерявый в импортной курточке с множеством кармашек, приобретённой на командировочные деньги во время заграничной стажировки, заполнял собой всё пространством кандейки. Представить было невозможно, что при таком соседстве можно будет написать хоть строчку для романа. Ну, не дал бог таланта сочинять короткие рассказы на одном выдохе, которые можно было бы изготавливать, чуть ли не сидя на скамейке в ожидании трамвая. В роман необходимо погружаться, как глубоководному водолазу в тяжёлом снаряжении – и если тебя то и дело рывком станут выдёргивать на поверхность реальной жизни, то недолго, что и кровь в жилах вскипит от таких манёвров.

В добавок, к общей суетливой обстановке случился и экстренный переезд родителей на другую жилплощадь. Сносили в плановом порядке дощатые хибары в Марьиной Роще и народонаселение тамошних мест в том же плановом порядке, но с элементами аврала переселяли на бывшие пустыри, застроенные также планово-экстренно пятиэтажными железобетонными коробками. Давай-давай, быстрей-быстрей приучайтесь к уютной жизни.

Родителям предоставили двухкомнатную квартиру с индивидуальным сортиро-умывальником. Про это индивидуальное место Анатолию сразу подумалось, что это место ему подходит для написания романов. Отец, сильно ослабший здоровьем за последний год, с обнаруженной вдруг онкологией лёгких, реальной помощи в погрузке-разгрузке нажитого за всю жизнь имущества оказать не мог. Но руководил перемещением имущества активно и громко. С профессиональной ущербностью бывших артиллеристов – глухотой он почти ничего не слышал, но командирского голоса не утратил.

После переезда ещё и масса забот по устранению строительных недоделок в квартире и около домовом пространстве. По территории новостроек, перепаханной гусеницами тракторов, без резиновых сапог невозможно было пробраться. И приходилось, как школьнику со сменной обувью, переобуваться при выходе на цивилизованное городское пространство. И ехать потом городскими маршрутами, сжимая в подмышке вымытые кое-как в луже резиновые сапоги.

В придачу к личным хлопотам новосёлов местное домоуправление напрягало и призывами к демонстрации народом порывов энтузиазма. Особенно, когда приезжала бригада кинохроники. Кинокамера выбирала в кадр искренне счастливые лица новосёлов в процессе посадки в глинозём чахлых веточек будущих тополей и берёз. Из громкоговорителей автобуса, доставившего бригаду кинодокументалистов, звучали песни про покорение космического пространства и про яблони на Марсе.

С наступившим летом по подсохшему глинозёму протоптали тропинки. В кинотеатрах по всей стране перед показом фильма в выпусках злободневных новостей обязательным порядком демонстрировали кадры со счастливыми лицами людей, заселившими новые Черемушки. И песни, песни, песни о переполнявшем души счастье – что вот ещё чуть-чуть и лопнет сердце от невыносимой радости бытия.

А у самого на душе заскорузло, точно тот глинозём, по которому протоптали тропинки. Будто не живёшь как все счастливые люди в стране, а как отщепенец какой-то. Как пассажир, дожидающийся поезда, опаздывающего по неизвестной причине.

Ксения давно не появлялась – и вдруг появилась вечером у фабричной проходной в кружении тополиных пушинок. Бодрым голосом, но с грустью Ксюша сообщила, что уезжает учительницей в Семипалатинск. Получила диплом и тут узнала о скандале на факультете с разнарядкой по распределению выпускников дневного отделения: дипломированные филологини даже под страхом гражданского презрения не хотели покидать столицу. И Ксения решилась своим телом прикрыть частично позор факультета.

Она вынула из ридикюльчика маленькую коробочку малахитового цвета, протянула с мягкой улыбкой на губах.

- У тебя скоро юбилей – тридцать пять лет. Вот подарок. Писательский. Авторучка с золотым пером… И ты - пиши-пиши. И разноси по всем местам. Будь в себе уверенным, что когда-нибудь произойдёт нечто…

- А-а, - Анатолий с раздражением на лице махнул рукой, но потом протянул эту руку за коробочкой. – Сколько таких, о себе мнящих, среди пишущих-сочиняющих, с ума сходящих в своих пустых надеждах.

- Надо работать много. Не в одной работе, не в одном романе раскрывается талант. Иногда талант автора, заложенный в первом романе, раскрывается через второй, третий его роман. Большой талант раскрывается в совокупности сочинённого им… Как у Бальзака в его «Человеческой комедии». Найди свою идею-тему, которая и будет продолжаться по всему, что ты собираешься сочинить.

Проводил Ксению до остановки.

- Мне теперь чёрте куда мотаться приходится. В Черёмушки ездить, а потом к себе в общежитие возвращаться. Ничего не пишу в этой суете проклятой.

- Образуется, Толя милый. Голова-то всё равно в работе. Происходит химически мыслительный процесс создания художественного образа из всего, что тебя окружает. И вдруг произойдёт химическая реакция – ты, как опомнишься, бросишь всё, и быстро сюжет потечёт, без отрыва. Стремление к творчеству – это рок некоторой категории людей, а снисходящее на них вдохновение это, как морок, непонятный для окружающих. Так было и во времена Сократа, и во времена мрачного средневековья, когда отрешенно задумчивых людей принимали за очарованных дьяволом. Для себя надо уяснить, что не платья шьёшь, которые скоро из моды выйдут. И не бублики печёшь, которые в скором времени зачерствеют, заплесневеют. Только, Толя дорогой, не обозлись на себя и на всех в период непризнания. Учись ждать – и пиши… А рукописи перепечатывать относи к маме. Она согласится, лишь быстро, как я, не сможет. И письма мне пиши.

- Куда?

- Как пелось в песне первых комсомольцев, напиши куда-нибудь.

12.

Несколько дней набирался решимости, как перед прыжком с высокой вышки, потом взял на работе отгул и отправился в пятницу обходить редакции. В двух – сотрудницы, заведующие этими делами, развели руками: ещё не рассмотрено. В третьей – выложили знакомую папку и положили сверху на папку бланк-листок с текстом на полстраницы. «Уважаемый автор…» - начинался текст.

- Вот эти полстраницы я ждал четыре месяца, - хмыкнул уважаемый автор.

- А вы что хотели, чтобы вам тут сразу оркестр заказали? – ответно хмыкнула девушка в почти прозрачном голубом платьице. – Такие таланты, знаете ли, у нас тут хороводом ходят. Прямо ужас, как будто людям заняться больше нечем.

На первом этаже присел на стул у стенки. Прочёл отзыв. Один раз, второй, уясняя смысл литературоведческих терминов. «Эх, Ксюха, без тебя мне не разобраться, об чём тут сказать хотят знающие товарищи. Но одно ясно: размазали меня литературные специалисты как таракана подошвой, высокомерно и насмешливо… И причём тут подражание какому-то Хемингуэю. Не читал я его романов с «наносной бравадой героизма».

Ожгло обидой сердце. На улице, скомкав в пятерне рецензию, кинул в урну. Еле сдержался, чтобы туда же не отправить и папку с рукописью. В расстройстве чувств вошёл в фойе метро «Новослободская». Внутри фойе вели ремонт, плафоны на потолке, залапанные побелкой, светили слеповатым светом и после яркого солнца на улице не заметил на пути корыта с извёсткой. Плюхнулся в корыто правой стороной туловища, как неуклюжий поросёнок в кормушку. Матерясь, также неуклюже выбрался с корыта, держа в руке выпачканную в извёстке папку. Посмотрел на неё и швырнул в дальний угол на кучу строительного мусора. Не швырнул даже – а отшвырнул, точно обнаруженную в кармане дохлую мышь.

Капала извёстка с единственного костюма, купленного ещё в период семейной жизни. Белые капли на кафеле и ступеньках эскалатора. Оглядывались улыбающиеся люди, как на появление Деда Мороза в середине лета.

Так защемило под левыми рёбрами, что инстинктивно прижал руку к тому месту и сморщил лицо в болезненной гримасе.

Извёстка на костюме уже подсохла и осыпалась белыми хлопьями, когда он выходил из гастронома с поллитрой водки и банкой икры кабачковой. Пил один в своей общежитской комнате, сожители отсутствовали. Но когда вечером они вернулись с работы, Анатолий малым количеством слов и больше жестикуляциями послал соседей по комнате за добавкой в гастроном, шлёпнув на стол не считано денег из кармана.

- Вот загулял морячок наш, - одобрительно сказал один из соседей, загребая в ладонь рубли со стола. – Не пошёл, видать, сегодня в библиотеку.

- Эх, давай споём,- заплетающимся языком выговорил Анатолий, когда и остальные сожители остограммились. – Давай… В неапольском порту, с пробоиной в борту…

В субботу с утра опять пил в одиночку. Соседи по комнате, не похмелившись, дисциплинированно отправились на работу. Наливал из бутылки зелёного стекла треть стакана – и выпивал, а перед глазами, почему-то, как главный укор, багровое лицо отца, заходившегося в кашле: «Щелкопёр, стиляга!.. Что ты из себя возомнил? Лоботряс!.. Ни служить, ни работать не желаешь на благо родины!..»

Суббота – короткий рабочий день, и с полудня сожители составили дружную компанию. Из комнаты неслось под гитару спевшимся квартетом:

- И кортики достав, забыв морской устав, они дрались, как тысяча чертей…

В промежутках между песнями, под звон гранёных стаканов, речь держал Анатолий, самый охмелевший за столом.

- Всё! Жизнь насмарку прожита. Эх-ма! – горестно выговаривал он, мотая из стороны в сторону головой. – Тридцать пять лет коту под хвост, а сам из себя – пустое место, говно на гребне волн. Ничего не добился. Плескался в болотной тине на утлой одновесельной шлюпке, думая, что ты в открытое море вышел. А где на этой шлюпке адмиральский гюйс? А вместо адмиральского вымпела на флагштоке трусы застиранные сатиновые ветерок колышет слабый… Такая жизнь – болото. Смириться надо, что ли, с этим… И никуда не стремиться?

- Чего это так, морячок, а? - спросил с вызовом в голосе один из соседей, оттягивая на груди синюю майку. – Нас тоже считаешь говном на волне и жизнь нашу болотом? Чего ты воду мутишь и настроение портишь?

- Не-е, я о том, что в жизни надо чего-то хотеть. А не просто, как на конвейере… Куда послали – туда и иди. Где поставили – там и стой.

- В начальники выбиться советуешь? – спросил другой сожитель.

Осоловевший Анатолий замотал отрицающе головой.

- Совсем другое. Мне хочется самому по себе. Чтобы делать своё дело и никому не подчиняться и никем не командовать. Такую работу хочу себе найти… Пишу я, мужики, романы сочиняю. Вот!

- Ну, и пиши, сочиняй, - сказал другой сосед, с голым, обильно татуированным торсом, макая в селёдочный рассол горбушку хлеба. – Тебе кто это запрещает?.. Или что-то против советской власти сочиняешь?

- Я тоже хочу чего-нибудь такого, - с грустью выразился сосед с гитарой в руках. –Такого, например, как у Бюльбюльки Оглы. Спел, вон, две песенки – и вот какая слава по всей стране и куча денег… Ты мне вчера сказала, что позвонишь сегодня… - пропел он пискляво, взяв аккорд на гитаре… Но я узнавал у одного знающего человека, что одного таланта мало. Волосатую лапу надо иметь в определённых кругах. Народному таланту пробиться – ох, как трудно.

- … А я всегда подозревал в тебе что-то подозрительное, - продолжал бубнить сожитель в синей майке. – По библиотекам шастаешь, книжки толстые читаешь. Тут, в самом деле, как в журнале «Крокодил» рисуют таких крыс… Подозрительно, уж прости, морячок…

- Да ладно вам тоску наводить, - вдарил по струнам гитарист и затянул мягким баритоном: - Берёзки подмосковные шумели вдалеке, плыла-качалась лодочка по Яузе-реке…

Пели, пили, чуть-чуть спали, отяжелев от выпитого. В воскресенье продолжили тем же.

В понедельник, оставшись один в комнате, Анатолий достал из чемодана тетрадь с романом. Была похмельная мрачная мысль: выйти куда-нибудь в укромное место и сжечь тетрадь, как бы знаменую таким актом переход к другой жизни. Уедет в Мурманск или Владивосток – на тех морях он ещё не был. Устроится в купцы или рыбаки – морское дело знакомое. И другая жизнь пойдёт. Невозможно же так существовать, постоянно мучаясь в сомнениях, как сам себе пациент и врач в психиатрической больнице.

Как бы на прощание, как у гроба покойника, раскрыл тетрадь в случайном месте, прочёл несколько фраз. Зацепило ритмом и чувством – и стал читать дальше, быстро перелистывая страницы. Всхлипнул по-бабьи, оделся и, оставив тетрадь раскрытой, направился в гастроном.

«Надо будет почитать того Хемингуэя, за что его литературные специалисты критикуют, - размышлял Анатолий, наливая в стакан из новой бутылки. – Может, там какая отгадка найдётся для оценки собственной писанины…»

Раскрыл тетрадь на чистой странице, перечёл последнюю фразу незаконченного романа, точно настраивая струну на гитаре. Взял подаренную Кенией авторучку. И понеслись строчки быстрым почерком.

Вернувшиеся со смены сожители посочувствовали от всей души над телом спящего с прихрапом соседа: выгонят мол, с работы по статье за прогул - хрен потом на работу в Москве устроишься, разве что где-то за сто первым километром. Во вторник, опять в пустой общаговской комнате писалось упоительно. Но, правда, тоже один раз смотался в гастроном за продолжением вдохновения. Сожители по вечерам уже не сочувствовали, а осуждающе качали головами, рассматривая опухшую и одновременно осунувшуюся физиономию четвёртого соседа.

В пятницу комендантша общежития, резко распахнув дверь и понюхав прокуренный воздух в комнате, рявкнула боцманским рыком:

- Освобождай жилплощадь казённую, алкоголик запойный! Пьёшь тут и не знаешь, что тебя с работы уже выперли. Мне приказ из кадров прислали. Собирай манатки – пшёл вон отсель…

Ехал в Черёмушки к родителям с чемоданом в обнимку и в мятом костюме, кое-как очищенном от извёстки. Но в глубине души ощущалось какое-то умиротворение от сочинённых за пьяную неделю двух глав романа про Степана Сергеевича – главного героя, которого все персонажи романа не любили, а сам автор понимал и жалел. Умиротворение – как от исполненного надлежащим образом гражданского долга, что даже похмельная мука не чувствовалась. Не напрасно потрачено время, и замечательные строчки получились в отдельных местах: честные, с правдивостью жизненной, про разных людей. Удивительное дело, что от обиды в рецензии, будто ограничитель некий сорвало в характере и от злости писалось честно. И плевать на дальнейшую биографическую неопределённость.

На звонок никто из квартиры долго не отзывался, потом дверь открыла Светка, дочка в коричневой школьной форме, с чёрным фартучком и с чёрными ленточками в косичках. Спросил: «А что ты тут делаешь?»

- Мама привезла, - набычившись, и с укором в глазах ответила дочка, редко, даже чересчур редко навещаемая отцом. – Дедушку схоронили. Тебя искали. Бабушка болеет. Лежит там вон.

Мать лежала на кровати, выложив руки поверх одеяла. На сына посмотрела, точно насквозь его фигуры. Сказала слабым голосом:

- Где ж ты был?.. Отца без тебя хоронили, а тебе и найти не могли. Плохой ты сын, не настоящий…

Ближе к вечеру отвёз дочку на квартиру бывших родственников. Попрощался во дворе, поцеловав дочку в пробор на макушке.

- Дедушка с бабушкой, - дочка-второклассница показала пальцем на окно, - сказали, что ты обалдуй… Но ты заходи хоть когда. Навещай…

Поехал на кладбище. Уже в сумерках, через кладбищенского сторожа отыскал свежую могилу. Положил на холмик, обсыпанный завядшими гвоздиками и тюльпанами, два василька, сорванные по пути на обочине кладбищенской дороги. Мысленно произнёс, будто выговаривая прощальную речь, что первую свою книгу принесёт на могилу, чтобы отец там, на небесах, прочитав её, понял, для чего его сын живёт так непонятно для окружающих. Что не взбесившаяся он ломовая лошадь с шорами на морде, несущаяся неизвестно куда и ничего, кроме своей бешеной цели не замечая.

13.

Работу нашёл по объявлению на заборе. Все деньги, что были в загашнике, пропиты в общежитии. Мать болела и редко вставала с постели. Движение романного сюжета заглохло, и даже мыслей не возникало о своей писанине.

В горячем цеху на хлебозаводе выдали робу из плотной льняной материи: штаны и рубаху-безрукавку. Через жерло печи, скрежеща цепями, проползали лотки с буханками пеклеванного хлеба. С противоположной стороны печи лотки-противни загружали тестом, со своей стороны требовалось сверхбыстро выхватывать горячие буханки, по шесть штук на противне. А цепи скрежетали безостановочно, печь выдавала продукцию круглыми сутками, как в вечном движении планета Земля, кормящая своё человечество.

Инструктаж по технике безопасности, первичные навыки и конкретная работа происходили одновременно. На вахте у печи – трое: на подмене друг друга через каждые пятнадцать минут. Ирка с Мотькой – из московских лимитчиц за столичную прописку, если доживут до того момента. Ирка с Мотькой, крепкие девки деревенских кровей, свою вахту у печи держали уверенно и даже по первому времени новичку помогали выхватывать с вращающихся раскалённых противней буханки, когда тот за отсутствием сноровки не успевал. А буханки, ведь, провернувшись второй раз через жар печи, возвращались обугленной кучкой. Кто-то смотрящий за процессом хлебопечения подсчитывал, что за сто обугленных буханок следовал вычет из зарплаты. Такой подсчёт, все понимали, был не точный, но при появлении в бригаде новичка вычеты из зарплат увеличивались.

Ирка с Мотькой, лихие девки, мотая голыми титьками над раскалёнными противнями, потому что даже рубахи-безрукавки на доли секунды мешали скорости хватательных движений, понимали, что без неумехи новичка им вдвоём пришлось бы ещё тяжелее, и выделяли ему побольше времени для перекура. Анатолий, очередным порядком сменившись у печи, перекуривал быстро солёную от пота папироску на свежем воздухе у входа в цех и по крику: «Толян, на место!» - нёсся к печи, заранее подготавливая хватательные движения рук.

Лихие Ирка с Мотькой изумительно умели рассчитывать каждое движение: их сноровке у печи смог бы позавидовать и самый лучший заряжающий на общефлотских учениях. Загружая горячими буханками стоящие позади стеллажи на колёсиках, они, кроме двух рук, работали ещё и левой ногой, подтягивая этой ногой следующий стеллаж, и горячие буханки, будто дрессированные, ровно раскладывались рядками.

Ирка с Мотькой – душевные девки и жизнь для них была, как у динозавров после планетарной катастрофы: хватай, кидай и ни о чём не думай, лишь бы выжить при невозможных условиях. Их новенькому напарнику тоже приходилось научиться такому умению – не думать, не отвлекаться на посторонние мысли, чтобы не допускать брака в работе. После смены – высший кайф это распить перед дорогой домой добытую в кондитерском цеху гамырку, закусить прихваченным оттуда же пряничком, и ни о чём не думай. И шагаешь с работы усталый.

«Я люблю тебя, жизнь, и я верю, что это взаимно…» - как звучало из всех источников звуковой информации населения. Меньше думай-рассуждай и будь уверен, что за тебя думают мудрые люди и ведут верной дорогой. На фасадах зданий светились обрамлённые лампочками лозунги «Партия – ум, честь, совесть нашей эпохи», «Храните деньги в сберегательной кассе», «Летайте самолётами Аэрофлота», «Отдыхайте в здравницах Крыма» - и не надо ни о чём задумываться. Чтобы народ лишний раз не задумывался – и «Ландыши» запретили, и песню про печального солдата на перепутье двух дорог.

Мать поднялась с постели, но передвигалась по квартире, держась за стены, и всё благодарила «ум, честь и совесть эпохи» за неимоверное благоустройство – тёплый санузел. Мамка, слушая радио, жалела негров в Америке, восхищалась Фиделем, а завидовала только соседям по лестничной площадке, купившим недавно телевизор. Все заботы по дому, уборка-готовка – после смены рабочей. Пройти по магазинам, купить чего-нибудь, сготовить что-нибудь, напоминающее обед из трёх блюд.

А писать – ничего не писалось. Роман «Степан Сергеевич» настолько застопорился в сюжетном развитии, что свести концы с концами в судьбах персонажей никак не получалось. И для чего была почти исписано целая общая тетрадь – непонятно становилось для самого себя. Для ухода в сюжет от обыденной суеты требовалась такая отрешённость, что хоть в пещерные отшельники уходи или в психушку с отдельной палатой просись, как когда-то Велимир Хлебников… А вот если бы сочинить роман наподобие «Тайны двух океанов» про героизм современных моряков. А в том романе представить живыми персонажами, например в должности командира БЧ-2 сверхсовременного крейсера – Ирку, а командиром БЧ-5 со сверхмощной дизельной машиной – Мотьку… И как экипаж этого крейсера показывает всему буржуйскому миру кузькину мать, и никто этот крейсер победить не может, как Летучего голландца…Вот бы получился популярнейший романище, этакого пиратско-патриотического направления. Наверное, всем журналам понравилось бы. Деньги бы заплатили, что, может, и мамке на телевизор хватило бы…

За последние три месяца ни строчки в тетрадке не написал. Зато научился выхватывать буханки с противней раскалённых уже не получая ожоги на руках. Зажившие белыми крестиками шрамы покрывали обе руки по самые предплечья.

Накапливал подспудно в себе решительность рвануть в новый поход по редакциям. Ещё в двух журналах оставалась не оценённая тамошними специалистами рукопись «Холостого выстрела». Думалось, что полученная от этого похода доза злости, создаст в мозгах творчески импульс и, может быть, покатится дальше сюжет недописанного «Степана Сергеевича».

14.

Со станции «Чистопрудная» доехал, читая в вагоне полстраничную рецензию, до станции «Пушкинская». Опасался опять ожога сердца, но рецензия, хотя и была отрицательная, обидной не показалось. Сочувствующе выражался рецензент, ознакомившийся с романом: литературный специалист советовал автору искать в своих героях «созидательный импульс», а не только рутину флотской службы. И был вполне душевный совет: «Всё-таки отыскать в характерах молодых офицеров, подставляющих свои лица солёным брызгам, романтику первооткрывателей морей и героику защитников родины…»

Под впечатлением «солёных брызг» вошёл в очередную редакцию, поднялся на второй этаж, зашёл в уже знакомый кабинет. Знакомая девушка, кивнув приветственно головой в кудряшках, полистала журнал регистрации. Очень быстро потом отыскала в шкафу папку с романом, а затем, опять сверившись с регистрационным журналом, положила поверх папки двухстраничную рецензию со скрепочкой в уголке. «Распишитесь в получении, - сказала она. - У нас строгий порядок»

Выйдя из редакции, сел на скамейку тут же в сквере. Пушкин, отлитый в бронзе, будто специально, чтобы не смущать, отвернулся в сторону нового кинотеатра. Прочитал раз, второй, третий… Точно расшифровывал в понятных словах потаённый смысл. Опять спазмом сдавило горло, от того, что так понял тебя человек, подписавший рецензию «Литконсультант И. Сидоров»

Ничего похожего на прямую похвалу роману в рецензии не содержалось. Но тот литконсультант И. Сидоров отметил главное, что и мучило самого автора. Словно рецептуру приготовления эликсира вечной жизни при помощи философского камня открыл. Очень просто у него звучало: знать – как писать, знать – о чём писать, знать – зачем писать…

«Вы знаете жизнь, писал рецензент, и это уже большой писательский плюс. Звёздные мальчики в современной литературе чуть ли не со школьной скамьи готовы стать владельцами дум. Да, эти звёздные мальчики знают, как надо писать, владеют ремеслом литературного стилиста. Но для писателя того уровня, который не ставит своей главной целью нравиться современникам, нужно ещё знать – о чём писать! И уметь выразить в идеях своих произведений – зачем, вот это своё писать! И писать надо, имея примером жизнь свечи, но не электрического фонарика. Последний упомянутый момент предполагает, что автор, сжигая себя в своём произведении, наделён сакральным свойством – заставить читателя задуматься над его собственной (читательской) жизнью, хотя бы на минуту, хотя бы на мгновение…

Заметно, что автор старается выражаться просто – и это есть хорошо. Однако ж «просто» не означает примитивизм словарного запаса в местах вставки авторской речи. Есть много работы для технических и художественных редакторов. Буду рад встречи с автором, когда он представит на рецензию своё новое произведение. И, уточняю, законченное в композиции и выраженное в своей, авторской концепции произведение: без вторичности, без попыток вплести модную тему (что сейчас стало злободневно) в фабулу своего романа…»

Местами непонятно – но приятно, чёрт возьми, такими сказано словами.

Захотелось пойти и напиться. В какую-нибудь рядом расположенную пивнуху. Чтобы там спросить у соседа за столиком: что он думает насчёт композиции и концепции?.. Но сегодня в ночную смену у печи. Надо выпекать народу реальный хлеб для питания организма.

На смену не вышла Ирка. У жерла печи крутились вдвоём с Мотькой. Но как не крутились - получалось много сожжённых буханок, и был дан приказ закладчикам на противоположной стороне печи уменьшить количество закладок на противень. А это означало, что валился план, и уменьшалась зарплата.

Мотька по ходу работы постепенно раскрывала тайну Иркиного отсутствия:

- Могёт, Ирка совсем не выйдет больше… Новенького надо искать в нашу смену…

При следующей возможности для разговора Мотька добавила информации:

- Она и в деревне была слаба на передок, уже два раза у бабок чистилась. И вот опять залетела. Влюбилась, дурёха, по настоящему… Наверное, рожать будет – что и говорю, новенького надо подыскивать… Я не такая дурёха. Я сначала подходящего мужчинку себе подыщу, когда жизнь себе обустрою в Москве, а потом уж и займусь любовными всякими делами…

Ирка вышла на смену через неделю. Вся осунувшаяся, обсмоктанная, как перегулявшая лишка мартовская кошка. И весь коллектив горячего цеха смотрел на неё, точно на пойманного дезертира с боевых позиций. План выпечки увеличили, но Ирка прежней сноровки уже не показывала. С месяц примерно ждали, когда она снова начнёт хохмить и смеяться, мотая голыми титьками над раскалёнными противнями.

При воспоминании от полученной похвалительной рецензии вдруг такой сразу появлялся сочинительский зуд, что воодушевлялся, как после той разгромной рецензии. Но организм, физически вымотанный на работе, при возвращении домой при всём желании гнать романный сюжет, не способен был даже держать в руках авторучку. Возвращаясь с ночной смены, засыпал в вагоне метро и часто проезжал мимо своей остановки.

- Ты пока не увольняйся, Толян, - просительно сказала Ирка. – Дождись, когда новичка пришлют. Мы с Мотькой видим, задумчивый ты ходишь, чего-то своё думаешь. Понятно, уволишься скоро… Уж не подводи народ на потерю премии.

Приходилось терпеть, превозмогая постылость текущей жизни. Мать часто спрашивала: «Что ж за работу такую подобрал, что, вон, какой худущий скелет сделался?.. Остался бы в офицерах, ходил бы сейчас, сверкая лицом, пуговицами и погонами… Прав был отец, царствия ему небесного, хоть и коммунист…»

Через некоторое время всё ж прислали из отдела кадров новенького для обучения и проверки на профессиональную выносливость – мощную тётку лет под пятьдесят, тоже деревенскую, из лимиты. Когда она встала у печи, сняв рубаху-безрукавку, титьки у неё вывалились прямо на противень, и она, пискнув, тут же натянула рубаху обратно.

В последний отработанный день устроили отвальную в скверике рядом с хлебозаводом. С гамыркой и пряниками, вынесенными через проходную в Мотькиных трусах.

- Не понять мне, хоть убей, - после тоста с пожеланием здоровья и удачи в новой жизни сказала Ирка. – Был морским офицером – и вдруг здеся оказался… Не ценят люди своих подарков от бога. Накажет их жизнь за такую капризность… Эх, а я так люблю морячков. Ух! – добавила она и коротко выматерилась.

- В самделе, - высказалась и новенькая. – Я хоть и мало, но наблюдала Толяна нашего. У нас на селе таких мужиков оглашенными называли. Сморишь на такого, вроде бы всё при нём, а живёт, как мешком пыльным из-за угла пришибленный. И чего такие всё что-то думают?.. Не умеют такие жизни радоваться.

15.

Так хотелось быстрее закончить «Степана Сергеевича» и отнести рукопись тому «И. Сидорову».

После увольнения с хлебозавода дня два почти безотрывно ночами писал в тетрадке, а днём уходил в библиотеку, чтобы изображать перед матерью, что работает, как и прежде, да и почитать в свежих журналах шедевры современной литературы, которые допускаются для публикаций. Мало что нравилось: какие-то все романы восторженные, будто плакаты на демонстрациях, и заранее ясно, кто из героев плохой, кто – хороший, и что тот, из хороших, положительных, обязательно станет победителем в сюжетном конфликте.

Первыми страницами выписалось в тетрадку то, что уже было созревшим в голове и теперь требовало письменного выражения. Сделал передышку в писанине и отправился изучать объявления на столбах, заборах о вакансиях для желающих простого, неквалифицированного труда. Рядом с домом в магазине «Мясо – рыба – молоко» требовался подсобный рабочий с зарплатой минимального уровня.

Директорша магазина, не особо обратив внимания на трудовую книжку, просто спросила: «Не алкаш?» - и потом распорядилась: «Приступай к работе прямо сейчас. Сколько-нибудь, может быть, продержишься…»

В этот магазинчик мясо завозили редко, но рыба и молоко присутствовали в постоянном ассортименте. Разгружая продуктовую машину под надзором товароведа, приноровился быстро работать не спеша, без суеты, но эффективно: подхватывал в обе руки по два проволочных ящика с молочными пирамидками, а коробки с макаронами брал в охапку по три штуки. Обучился и мясо рубить на колоде, когда бывал завоз мороженых говяжьих полутуш. Персонал магазина зауважал нового грузчика и даже иногда выделял кое-что из торговой неучтёнки. Приносил домой мясную некондицию, и мамка хвалила такую работу, выгодную для хозяйства. Выделили в глубине магазинного коридора кандейку – свой уголок, с безногим списанным столом и скрипучей табуреткой: чего ещё надо – сиди, пиши. Мечта поэта, как говорится.

Поставил последнюю точку у «Степана Сергеевича» - и следующим днём понёс тетрадь к матери Ксюши. Старушка встретила радостно как родного. Уселись пить чай с шоколадными конфетами в коробке, выпрошенной из магазинного дефицита. Мать Ксении весь разговор посвятила дочке, зачитывала кое-какие места из её писем: «Пишет, что там проходили какие-то научные испытания и теперь им повысили зарплату, и в магазине появилось больше продуктов, Ксения очень довольна, что эти испытания приводят к могуществу страны, а вам передаёт привет и ждёт ответа»

Ксюшина мама переписала на листочек адрес какого-то далёкого степного посёлка с казахстанским названием. Обещала перепечатать роман через две недели.

Мысленно готовился к встрече с тем литературным консультантом, какой будет его реакция на новый роман. Все мысли в обыденности существования принадлежали только этой предстоящей встрече.

Заявился за рукописью через указанный срок. Удивительным образом изменилось отношение старушки: с поджатыми губами она прямо от порога протянула тощую стопку машинописных листков и сообщила нейтральным голосом:

- Получила неделю назад телеграмму от Ксении… Замуж она выходит. На свадьбу зовёт. Она и раньше в письмах упоминала про одного офицера из ракетных войск, что за нею ухаживает. И вот теперь сложилось у них, свадьба назначена.

Забрав листки, тетрадь с романом и записку с адресом одной пенсионерки, подрабатывающей машинописными заказами, Анатолий в расстройстве настроения быстро зашагал к метро. Относительно замужества Ксении ничего не всколыхнулось в душе, даже какое-то облегчение почувствовал, точно какая-то обязанность снялась и даже мысленно искренне пожелал ей счастья в семейной жизни со степным офицером. Злила неожиданная задержка встречи с этим «И. Сидоровым». Почему-то уверенно представлялось, что встреча с ним изменит жизнь кардинальным образом. Опять жгло сердце от нетерпения. Устал ждать и терпеть.

Ленивой оказалась тётка, взявшаяся за перепечатку романа. Два месяца ждать пришлось.

Первый экземпляр аккуратнейшим образом уложил в папку, туго завязал тесёмочки. Поехал на «Пушкинскую». Чувствовал себя, точно долго и безнадёжно влюблённый, отправившийся предлагать руку и сердце неприступной красавице, которая один раз одарила благосклонной улыбкой.

Знакомая уже с прежней встречи девушка в отделе прозы, которая в прошлый раз была в голубом, а теперь в розовом, но тоже в заметно прозрачном платье, доброжелательно кивнула головой. Потом ответила, чуть обомлев:

- А Илюшу Сидорова мы буквально несколько дней назад похоронили. Хороший был человек, мы его так все любили…

Теперь от известия обомлел Анатолий. Заметив, видимо, сильное потрясение на его лице, девушка пообещала быстро распорядиться рукописью и отдать её на рецензию серьёзному рецензенту.

- Позвоните недельки через три-четыре, - она протянула цветной бланк с названием журнала, подчеркнув один из указанных там телефонов.

Опять в ожиданиях торопил время и жил в своей угрюмости, не замечая мелких радостей окружающего бытия.

Выждал даже целый месяц. Потом позвонил в редакцию с магазинного телефона. Ответил мужской голос. Немного сумбурно Анатолий объяснил причину своего звонка.

- Да-а, - протянул голос в телефонной трубке. – А я именно и занимаюсь сейчас вашим романом. Читаю, нравится… Давай-ка через пару недель объявись у нас воочию, так сказать.

Положил трубку – и уже знакомый слезливый комок в горле. Отсчитал от нынешней даты две недели сроку вперёд. Подошедшую продуктовую машину разгружал с таким энтузиазмом, что присутствующая при разгрузке товароведка заметила с восторгом:

- Ты прям как Стаханов, что ли, на рекорд пошёл?..

Дома вечером с уверенностью сказал матери, что, возможно, в скором времени купят они телевизор.

- Это у тебя сейчас такая хорошая работа, что зарплату прибавляют? - удовлетворённо заметила мать, – Держись за эту работу. Нечего скакать с места на место, а то с той прежней работы приходил измученный, как волжский бурлак, и пахнущий каким-то карамельным запахом.

Купил новую объёмную тетрадку, на обложке которой изображены излучающие невероятное счастье мордастые парни и круглолицые девушки под развевающими знамёнами. Открыл первую страницу. Задумался над названием.

В голове имелся зародыш будущего сюжета с авантюрно-приключенческим наполнением, возникшим от недавно прочитанной в библиотеке журнальной публикации. Захватывающая вещь, и чёткий, строгий, динамичный авторский почерк в той прочитанной повести «Иван».

16.

Поджарый, с худым лицом, хрящеватым носом, одетый с изящностью мужчина внимательным взглядом всмотрелся в Анатолия.

- А ты похож на стиль своего романа. И это есть хорошо. Когда автор и стиль его прозы не совпадают, возникает подозрение на идейный плагиат. Зайдем-ка к главному редактору. Он хотел с тобой переговорить.

Через дверь, обитой чёрной кожей, через секретаршу, похожую на надменную аристократку и ещё через одну кожей обитую дверь с табличкой «Главный редактор» вошли в кабинет с высоченным потолком. Сопровождающий, заметив: «Вот этого Азольского доставил» - удалился.

За столом вдалеке кабинета сидел коренастый мужчина с подвёрнутыми рукавами белой сорочки, с зачёсанными назад тёмными седеющими волосами. За ним, в простенке между окнами в массивной раме картина, на которой Ленин с газетой.

Анатолий, явно робея, повторно назвал себя и чуть ли не прищёлкнул по-офицерски каблуками своих парусиновых туфель.

- Садись, присаживайся, - хозяин кабинета ладонью показал на стул, ближайший к нему за перпендикулярным столом. – Потом сказал, тоже внимательно всматриваясь: - Похвалили твой роман два человека, мнению которых я доверяю. Сам теперь читаю дома, на ночь глядя, твоего «Степана Сергеевича»… М-да, живой герой получился. Прямой, как линейка, принципиальный, честный. Яркий образ, да. И смысл второй просматривается в коллизиях сюжета… Расскажи-ка, Анатолий Алексеевич о себе: что видел в жизни, что нюхал, на чём обжигался? Чем сейчас живёшь-дышишь?

Буквально в две минуты Анатолий поведал вкратце свою биографию.

- А живу я, в общем-то, в текущий момент жизни, как джин, закупоренный в бутылку. По собственным своим впечатлениям, - закончил он с чуть горькой усмешечкой.

- Хе-е, - главный редактор мотнул головой. – Раскупорим твоего джина. Может быть… Как обстоятельства сложатся. Рассматриваем вероятность о публикации твоего «Степана Сергеевича». В ближайший план постараемся вставить… Там вот только у тебя слог гуляет местами. Заметно, что язык твой тяготеет к простоте изложения, но местами вдруг ты сбиваешься на такие длинные, цветастые периоды, как какой-то грузинский профессор на свадьбе. Ну, этот грешок исправляем в процессе подготовки окончательной. И заметно, что у тебя имеется симпатия к сюжетной обострённости. Этот фабульный ход приветствуется, чтоб читатель не уснул… Ты, вообще-то, кого из современных авторов для себя выделяешь как ориентир, как пример для хорошего подражания?

- Владимира Богомолова, - уверенно ответил Анатолий. – Резко пишет. Читал его «Ивана». Правду жизни пишет. Замечательный писатель, на мой взгляд.

- Согласен. И мой дружок душевный, Виктор Астафьев, того же мнения. Маловато в в сегодняшней литературе пронзительности жизненной правды. В её жестокостях, мерзостях, торжестве подлости и лицемерия… Ох, и вправду правды мало! – главный редактор в расстройстве резко покрутил головой и затем пятернёй зачесал назад рассыпавшуюся причёску. – Если и показывают мерзавцев, то на каком-то среднем уровне начальства, над которыми потом вершат праведный суд начальники более высокого ранга, как боги с олимпийской горы. Не жизненно, как в сказках древних греков. Ты в своём романе этот прочувствовал момент…Тебе, кстати, Анатолий, сколько годков уже?

- Уже, почти сорок.

- Ну да, хороший возраст для понимания жизни. И, как говорится, лучше поздно, чем никогда. Не всем удача в творчестве по молодости лет сваливается. Кому рано повезло, те потом быстро и исписываются. Носить надо в себе свои мысли, чтобы они зрели, бурлили, наподобие бражки для перегонки на забористый самогон… А из недозрелых мыслей всякая филологическая сивуха получается, подкрашенная розовым сиропчиком.

Прощаясь, главный редактор, привстал из-за стола, пожал руку, велел с категорической интонацией в голосе звонить в конце этого года, когда будет оформляться издательский план, и готовиться к борьбе с занудами из редакторского отдела.

И будто точно – почувствовал себя джином, томившимся в бутылке и отпущенным теперь в реальный мир. Мир засверкал красками жизни. Захотелось сейчас же усесться за тетрадку и гнать свои сочинительские фантазии без оглядки и сомнений. Приплясывающей походочкой шёл к метро и всматривался без угрюмости в лица прохожих.

В магазине своём зашёл к директорше и попросил разрешения в конце рабочего дня устроить небольшую пирушку для коллектива.

- День рождения, что ль, у тебя?

- Ага. Что-то в этом роде. Будто только сейчас на свет родился по настоящему…

Директор разрешила: сплочённый коллектив торговых работников имел устойчивую традицию отмечать после рабочего дня разные знаменательные даты.

Под конец вечеринки, когда продавщицы уже затянули песню про холостых парней на улицах Саратова, перед очередным чоканьем стаканами и чашками, у Анатолия прорвалось: сообщил, что в знаменитом журнале взялись печатать его роман, отмечаем, мол, это событие.

- Так ты у нас выходит, что ль, всамделишный писатель?- спросила директорша. – Ух ты, как законспирировался… Жизнь народа изучаешь, мать твою?.. Сосед у меня на старой жилплощади, в коммуналке на Петровке из писателей был. Вечно смурной ходил, чем-то раздражённый. А как получит, это его – гонорар, дым коромыслом и, как в песне поётся, перегар на гектар. Весёлый делается, всем деньги взаймы предлагает. Машинёшку себе приобрёл, помню, москвичонка – через месяц расшиб, в забор въехал…

Директорша собралась уходить. По пенсионному уже возрасту не могла долго присутствовать в весёлой компании. Под светом потолочного плафона отчётливо заметны стали чёрный волосок из бородавки на щеке и массивные серьги-кольца, оттянувшие мочки, будто всем золотом, накопленным за время трудовой деятельности.

Заявился домой хорошо навеселе. Поцеловал мать в макушку, сказал значительно, с серьёзностью:

- Вот, мамка, после нового года купим мы телевизор, в конце концов. А, может, и ещё чего останется на разные мелочи.

Мать отмахнулась, скептически принимая сказанное за пустую хмельную похвальбу.

17.

Писалось быстро, с вдохновением этим самым, когда рука с авторучкой не успевала за мыслями, рождающимися в голове. Название нового романа так и не придумывалось, но общее направление сюжета, с неожиданностями в поступках действующих персонажей, бурлило в авторском воображении.

Главный герой будет молодым фронтовиком – капитан пехотный, с простреленной ногой, стремящийся к справедливости, повидавший Европу, смотревший смерти в глаза, победитель смерти и желающий теперь ощущения свободы в стране с кумачовыми транспарантами на заборах. И оказывается он со своими принципами, как на нейтральной фронтовой полосе, когда не поймёшь, откуда выстрелы и только успевай уворачиваться. И, конечно, надо ввести в сюжет любовную линию – для заманухи читателей определённого уровня, как недавно было вычитано из одной критической статьи в журнале.

Кружился над Черемушками пушистый белый снег. На улицах всё чаще попадались прохожие с ёлками, и в вагонах метро всё чаще верхушками этих ёлок тыкали тебе в лицо. Приближался весёлый праздник Новый год.

За три дня до праздника Анатолий позвонил тому мужику с хрящеватым носом, который и сопровождал тогда на встречу с главным редактором. Он, оказалось, первый заместитель того главного. Эдуардом Марковичем его звали.

Эдуард Маркович сообщил нейтральным голосом. Что пока не принято решение насчёт включения романа в план следующего года. Но остаётся всё-таки надежда на всякие случайные случайности.

После такой неприятной новости новогоднее настроение заметно испортилось, и даже приглашений Маринки в свою компанию на новогоднюю ночь отверг без раздумий. Маринка – товаровед по продовольственным товарам в их магазине, пухленька блондинка, по поведению которой в последнее время замечалась грация котёнка, трусящегося своей шерсткой о ногу хозяина.

Однако ж на ритм сочинительского труда возникшая неопределённость с публикацией не повлияла. Главное было – это уверенность, питаемая знаками одобрения со стороны людей, знающих толк в деле градаций литературных талантов. Это было тем балластом устойчивости судна на волнах сомнений и неопределённости. Это было главное – чтобы писалось с упоением, сознавая, что, действительно, свой мир живых людей создаёт, а не заурядные вирши кропает в болезненной страсти к заполнению страниц письменными строчками.

На День советской армии и военно-морского флота принял приглашение Маринки к ней в гости. Она как-то поинтересовалась, наблюдая Анатолия в тельняшке при разгрузке машины с товаром: с чего такая мода? Тельняшка уже была порядком застиранной и заштопанной. «Душа моряка», - ответил он ей тогда.

Наряжаясь в гости, попросил мать привести по возможности в нормальный вид редко надеваемый, кое-где траченный молью единственный костюм. Накануне звонил тому Эдуарду Марковичу, спросил, изображая в голосе бодрость:

- Ничего с моим романом не изменилось? Никакой случайной случайности не случилось?

Тот с интонациями сожаления ответил:

- Увы, ничего не изменилось. Как пелось в песне угнетённого пролетариата… вихри враждебные веют над нами.

В квартиру Маринки заявился в раздражённом настроении, которое как возникло сразу после разговора с Эдуардом, так и не исчезало. По пути купил бутылку водки, а цветов покупать не стал, умышленно решив, что не восьмое марта празднуем.

В квартире за столом уже находилась парочка. Маринка шепнула ещё в прихожей, что подруга – из универмага «Белград», а её хахаль – официант из «Славянского базара». Первый тост провозгласили за защитников родины. Официант чокнулся рюмочкой с коньяком, Анатолий – рюмкой с водкой, дамы фужерами с вином «Улыбка».

- Служил? – жуя винегрет, спросил Анатолий сидящего напротив за низким столиком официанта, точно в камуфляже красно-желто-зелёного раскраса.

Тот уклонился от ответа, заведя разговор, что для мозга полезнее употреблять напитки, произведённые путём дистилляции, а не через ректификацию. Ректификация, мол, сплошная химия, в войну таким образом даже из опилок водку делали для того, чтобы солдаты без боязни в атаку поднимались.

- Самогон, слышь ты, химик, всегда гнали путём дистилляции… Что ты хочешь намекнуть про мозги русского народа? – враждебно прозвучало от Анатолия в продолжение интеллигентской беседы.

Официант в жёлтой рубашке и с зелёным шейным платком, со слащавой чернявой внешностью Анатолию сразу не понравился: выпивал тот с жеманностью по полрюмочки. Анатолий же себе в рюмку водки наливал вклинь и опрокидывал рюмку одним глотком, смачно закусывая селёдочкой в маринаде.

Почувствовав напряжение в застольной атмосфере, Маринка защебетала весёленьким голоском:

- Анатолий был когда-то морским офицером. А сейчас он писатель. Мы все в нашем магазине ждём публикации его романа. Вот! – Маринка посмотрела демонстративно восхищённым взглядом на своего приглашённого кавалера.

Кавалер в это время налил себе в рюмку и выпил без объявления тоста. Официант повёл подбородком и прямым взглядом уставился на Анатолия. Затем поинтересовался, с кем из членов писательского союза он знаком. И назвал несколько фамилий из завсегдатаев своего ресторана.

- Не знаком, - отрицательно мотнул головой Анатолий, обсасывая очередной селёдочный кусочек.

Сняли пиджаки, и Анатолий отстегнул раздражающий его галстук на резинке. Официант поинтересовался у Марины:

- А кем Анатолий в вашей торговой сфере?

- Грузчик – я, - тихо рыкнул Анатолий, обтерев ладонью, а затем и рукавом рубашки лоснящиеся губы.

Официант, назвавшийся при знакомстве каким-то иностранным именем – то ли Фредом, то ли Сэмом – захихикал, как-то в кулачок:

- Сейчас на экраны кинотеатров вышел кинофильм, кинокомедия «Белый рояль». Так там песенка такая есть: если ноги сильные и большая грудь – то не академиком, а грузчиком ты будь…

- Слышь, ты, Мефодий! – опять, но уже погромче, рыкнул Анатолий, посмотрев, точно определяя на глазок траекторию полёта снаряда. – Правильно таких попугайчиков в «Крокодиле» рисуют». – И он поднял свой кулак на уровне лба собеседника.

В комнате возникла тишина. Затем официант, похоже, опытный в подобных ситуациях, резко вскочил с места, опрокинув сервированный столик. На пол посыпались одним потоком тарелки, закуски, бутылки. Хозяйка квартиры и её подруга рванулись к Анатолию, вцепились в его рукава, сбив по пути своей филейной частью, стоявший на тумбочке телевизор. «Рубин» полетел вниз экраном, раздался гулкий хлопок, и тут же заверещал официант от впившегося ему в щеку осколка кинескопа. Вереща, как щенок, которому наступили на лапу, он рванулся в прихожую, подвизгивая, ковырялся в замках входной двери. За ним в прихожую выбежали и хозяйка с подругой, долго прощались там громкими словами.

За это время Анатолий, взболтнув на закрутку содержимое поднятой с пола бутылки, в два глотка влил в себя водку, точно простую воду в утро тяжкого похмелья…

Наступившее утро для него было тяжко, и пахло в спальне кислым запахом непереваренного желудком селёдочного маринада. Со стоном поднял он голову с влажной подушки и увидел напротив улыбающуюся Маринку с большой чашкой в руке. Маринка улыбалась приветливо и сочувственно.

- Бульончик вот, на бараньих косточках, - умильным голосом произнесла она. – Ты всю ночь стонал: как я устал ждать, как я устал ждать… Я думала, что ты меня с кухни зовёшь. Я в кухне легла.

На следующий день Анатолий перенёс свой чемодан от матери к Маринке.

Маринка понимала святость моментов творческого одиночества. Тихой мышкой входила она на кухню, освещённую лишь мягким светом настольной лампы, подливала в стакан с подстаканником горячего чаю, подсыпала в вазочку новую порцию очищенных орешков и удалялась незаметной тенью. Но иногда бывало, далеко за полночь окликала зовуще из спальни: «Толик, ну нельзя же так работать на износ. Надо иногда отдых давать мозгам и телу…»

18.

Возвращаясь с первомайской демонстрации, где прошли в общей ликующей колонне горпищеторга, Маринка выразила, видимо, давно заготовленные мысли:

- Анатолий, надо уметь бороться за свой талант и затраченный труд, как все трудящиеся во всём мире. А то строчишь в своих тетрадках, как японский пулемётчик, прикованный к своему пулемёту. Но не видно никакого результата… Почему те вредные дядьки, которые обещали тебя опубликовать, не выполняют своего обещания? Так честные люди не поступают. Может, они взятки от тебя ждут, какого-нибудь презентика , как повелось у бюрократов?.. Надо, Толик, ходить добиваться своего права. Кулаком по столу стукнуть, обратиться, если нужно, в вышестоящие инстанции… А то ж мне перед моими знакомыми уже неудобно, когда интересуются, где можно почитать романы моего супруга-писателя…

И без Маринкиного науськивания сам уже который месяц набирался нахальной решимости позвонить насчёт новостей тому Эдуарду Марковичу.

Позвонил – и несколько раз были лишь длинные гудки. В очередную попытку откликнулся голос Эдуарда. Анатолий быстро протараторил, что хотел бы зайти узнать – что как, и вообще.

- Да, заходи, конечно, - вполне гостеприимно согласился заместитель главного редактора. – А то у нас разговор… э-э, не телефонного, так сказать, жанра.

В малюсеньком кабинетике замглавред сидел на столешнице простого стандартного канцелярского стола и громко звенел ложкой, размешивая что-то чёрное в стакане.

- Привет, Анатолий, дружище! Кофе будешь с бальзамом?

Эдуард Маркович кивнул на стоящие тут же на столе жестяную банку с изображением многорукой, кривоногой, толстозадой индийской богини и на бутылочку глиняного цвета.

- Вот сувенирчик съедобный подогнали авторы успешных публикаций. Угощайся от души… Недавно тут нарисовался один начинающий писатель с одной национальной окраины. В добавок к своей рукописи приволок килограмм пять всяческих копчёных, солёных рыбных деликатесов с просторов родины своей…

Замглавред говорил весело, но глаза у него были грустные.

- … Дамская часть нашего трудового коллектива сразу почувствовала в этом авторе большой талант…

В клетчатом пиджаке светлых тонов, при ярком галстуке с распущенным узлом, при своих примерно лет под шестьдесят Эдуард выглядел элегантно, моложаво, уверенно. Перекинув с коленки на коленку ноги в коричневых брючках и мокасинах цвета натуральной кожи он, кивая седой головой, сказал:

- Я понимаю, Анатолий, вопрос, горящий в твоём взоре. Этот подпольный абортарий, - он ткнул пальцем в потолок, - уверен в своём абсолютном праве судить обо всём, что нужно народу. Народ такой тупой, что если позволить ему жить своим умом, он тут же два пальца в электрическую розетку сунет… Довели Александра Трифоновича до инфаркта. Творчески мыслящие люди – они, ведь, не руками, ногами и даже не мозгами работают. Они энергией своей души работают. И не бесконечна энергия их душ. Вот так, Анатолий, выходит дело. И не только в борьбе за твой роман, там много чего в кучу собралось. В том подпольном абортарии кромсали-чикали твоего «Степана Сергеевича» кто во что горазд, пытались сделать жизнеспособного уродца. Но потом сами, видать, поняли, что таких уродцев нельзя в жизнь выпускать.

- Это что ж, мой «Степан Сергеевич» хлеще, чем «Иван Денисович» им показался? Тот же рассказ они допустили тогда до публикации в вашем журнале?

- Допустили, - согласился Эдуард Маркович. – Опосля опомнились – какую волну правда жизни поднимает в читательском сознании… Теперь мудрее стали, в смысле – бдительней. На воду дуют, в глубь смотрят, корень ищут. Даже в расстановке авторских интонаций при изображении им своих героев. Ух, бдят…

Сидели, пили кофе, обильно сдабривая быстрорастворимый кофе рижским пряным бальзамом. Накурили в кабинете, что даже проходившие по коридору редакторские дамы начали выражать претензии. Эдуард по ходу разговора написал парочку записок, вроде рекомендательных писем своим приятелям в других журналах.

- Такое дело, Толя, как выражался один хороший писатель Грэм Грин… Кстати, в ваших экзистенциально-авантюрных сюжетах есть нечто общее. Он так говорил, что писатель похож на робинзона на острове: сидит, пишет в полном одиночестве, закупоривает в бутылки и кидает в море – куда-нибудь выкинет волна те записки в бутылках… Вот терпи, Анатолий. Терпи – и жди, когда куда-нибудь вынесет море твои записки. Я же вижу, что ты из тех фанатиков, что свою жизнь кладут на алтарь своего дела. Лучше поздно – чем никогда. Пиши – и жди.

19.

Двадцать лет прошло.

Что значат двадцать лет в жизни человека, если эти двадцать лет приходятся на период самого яркого горения огня его души… Прошли ли они даром, сгинули, сничтожены, как под знаком проклятия родового…

За двадцать прошедших лет голова сделалась седая. За прошедшие двадцать лет исписаны восемь толстенных тетрадок. За прошедшие годы директором магазинчика «Мясо-рыба-молоко» назначена Маринка, с которой состоял в сожительстве пять лет, а потом и расстались со взаимным облегчением, попомнив на прощание слова бывшей директрисы, что все писатели – сплошь пьяницы. И мать похоронил при помощи то же Маринки на кладбище рядом с отцом. И череда работ прошла одна за другой, в одном НИИ даже карьеру сделать получилось от лаборанта до завхоза отдела за умение писать правдоподобные отчёты по расходу технического спирта. И жизнь потом обустроилась в полном идеале писательского одиночества и общения с природой, работая последние два года дворником в своём домоуправлении.

Зазря, зря, что ли, прошли эти годы?.. Услышать бы при жизни оставшейся ответ на сей вопрос.

Но то ли сдохла та ведьма, наложившая проклятие, или просто сжалилась и отменила его, сама наблюдая метания по жизни ею проклятого.

Письмом из журнала «Дружба народов» сообщалось, что поставлен в редакционный план его давнишний «Холостой выстрел». Но название поменяли, персонажей переставили, многие слова в диалогах изменили. А-а, подумалось: пущай…

В этот журнал он ткнулся много лет назад с рекомендательным письмом от Эдуарда. Почти двадцать лет прошло с той поры, когда обуреваемый собственным писательским задором и похвалой авторитетных людей он, будто рассеянный гражданин, потерявший своё место в длинной очереди, торкался то туда, то сюда, вопрошая: «А я тут не стоял?»

В отделах прозы журнальных редакций заранее отвергающим взглядом смотрели на пухлую папку с рукописью романного жанра: прошли времена эпопей и саг, народ, живущий стремительной жизнью, захотел читать стремительное, пронзительное и - покороче. Жизнь такая началась в стране – стремительная, бурная, сумбурная. А большие объёмы – это для книжных издательств, но там самотёк и в упор не воспринимали без «рекомендательного письма» в виде отдельного постановления Союза писателей в отношении конкретного автора. Перестройка – придумали название такой жизни в идеологических отделах правящей партии. С большим энтузиазмом, заложенным генетически в поколениях, команду «разрушить» исполнили быстро – а потом вступили в дискуссию: что строить будем?

Литературная сфера, призванная выражать нерв общества, сделалась похожей на ячейку истеричных суфражисток: всем вдруг резко захотелось справедливости в крайней степени истины. Набирал обороты процесс литературных эксгумаций. Одних вытаскивали из пышных захоронений на престижных местах и вонзали в память об усопшем осиновый кол, признавая напившимися крови вурдалаками. Других – разыскивали в безымянных могилах и признавали их истинными творцами, страдальцами за народное дело. На основоположников, в конце концов, замахнулись. Помутилось сознание самого читающего в мире народа от читаемого ими, вызывая тектонические сдвиги в мозговых полушариях.

Анатолий ни с кем из «литературной братии» не общался, по короткому опыту зная, что для той публики он «сапог» и «сельпо». О творящихся в литературном мире сумбуре узнавал из главного источника – киосков «Союзпечати». Благо, что прессы стало немерено, на любой взгляд и вкус. Оказывалось, что теперь никому неизвестный автор может издать свою книгу без всяких рекомендаций из Союза писателей, если в авторе увидят свой «стиль» и «правду жизни». Существуя затворником в ограниченном пространстве собственного бытия, Анатолий не имел определённого круга друзей-приятелей. Несколько знакомцев на дворницком участке из коллекционеров стеклотары, да несколько определившихся собеседников в близ расположенной народной пивнухе, с которыми обсуждали «злобу дня» и «тенденцию общественного развития». Размышляли вдумчиво, куда ведёт народ то, которое – ум, честь и совесть. Верилось, что в светлое будущее. Уже год назад и Чернобыль громыхнул, напугав весь мир планетный – но верилось, что впереди светлое будущее.

Ошеломляющим известием стало письмо о подготовке к публикации в «Новом мире» того, возможно уже изъеденного мышами горемычного «Степана Сергеевича». Предлагалось явиться в редакцию и в экстренном порядке ознакомиться с редакторскими замечаниями.

С этими «редакторскими замечаниями» уже и в «Дружбе народов» достали, что порою чувствовал себя медведем, забредшим на пасеку: и пчёлы жалят, и собаки укусить норовят, и только мордой машешь, а клыки скалить нельзя, не положено. Абсолютно со всем соглашаешься: им, литературным специалистам, со стороны виднее. Лишь бы вышло в печати хоть то, что осталось от собственного замысла, а то вдруг опять какая-нибудь случайность случится.

Неужто, вправду, - думалось Анатолию в его внезапно возникшей суетливой востребованности, - удалось пробить затылком прорубь во льду над своей головой…

Явился в редакцию «Нового мира», как в роддом, где зародышу удалось избежать аборта. В коридоре редакции пахло уже по-другому. И лица сотрудников попадались не знакомые. В приёмной главного редактора, будто убрали сфинкса перед египетскими пирамидами: вместо надменной аристократки сидела девчушка в джинсах и с огромным бантом на блузке. Оказалось, что и элегантный Эдуард Маркович давно уже где-то в зарубежным далях «пузо греет».

20.

Бремя славы обрушилось снежной глыбой с козырька подъезда в мартовскую оттепель.

Спровоцированная анонсами перед публикацией в двух столичных журналах: «…на литературном горизонте возник яркий талант – молодой, но преклонных лет автор… литературное открытие… весьма зрелый по возрасту, но свежий, своеобразный талант, с авантюрной сюжетной трактовкой…» - всколыхнулась окололитературная общественность.

А непосредственно литературная общность вздыбила шерсть на загривке. Корифеи, сами преклонного возраста, посвятившие многие годы профессиональной литературе и борьбе у кормушки: самим, мол, места мало, а тут новые, яркие, прутся… И молодые, непризнанные, выразили коллективное возмущение: мол, цветущие, в расцвете творческих сил вынуждены оставаться неизвестными, а тут отжившее своё старичьё застилает перспективы и горизонты в условиях рыночных отношений, уровень таланта определять молодым, и авантюрно мы тоже могём: хошь про ментов, хошь – про бандитов насочиняем кучи романов.

То один репортёр, то другая репортёрка из газет, сообщающих редкие новости в культурном пространстве, отвлекали от махания метлой.

- Что вы можете сообщить читателям нашей газеты об истоках своего творчества и творческих планах на закате, мягко выражаясь, своей жизни?..

- Как вы объясняете вдруг возникшую свою популярность и её корреляцию с периодом затухания мозговой активности?..

Анатолий втыкал черенок метлы в грунт ближайшей клумбы и, скрестив на груди руки, отвечал в полном серьёзе:

- Истоки моего творчества находятся на угольном ящике в провинциальном городке Вязьма, где я пацанам сочинял рассказы про пиратов… До момента полного затухания мозговой активности ещё способен выставлять каждый год по роману, уже готовых черновом виде в моих тетрадках. На восемь ближайших лет хватит…

Потом в газетах с тиражами сельских многотиражек появлялись фото писателя на фоне метлы и в рубашке с одной оторванной пуговицей.

21.

С первого гонорара купил костюм кримпленовый, цветной телевизор и установил по коммерческой цене домашний телефон - вот мамка бы обрадовалась таким приобретениям. С букетом чётных гвоздик съездил на кладбище, повыдирал руками траву на могилках, разложил гвоздички на холмиках, над которыми пирамидка со звёздочкой и сварной крест из железных труб.

По ходу времени постепенно образовался круг общения среди прилетературной богемы, но приятельское обращение «старик» поначалу воспринималось в обидку. «Ушёл на пенсию – и стал поэтом, и стал писать стишки в ночной тиши. А раньше нужно было на суп с котлетой мне заработать, скопить гроши…» - на эту эпиграммку абсолютно богемно раскрепощённого поэта Квакуши, не понимая присущего для этой среды «протокольного этикета», ответил, набычившись:

- Я стишками не балуюсь. И до пенсионного возраста мне ещё два года. А для прозаика – не поэт я, не поэт, жизненный путь одно из важнейших условий правдивого творчества.

Квакуша хлопнул по плечу и пригласил за свой счёт в шашлычную за углом. Добрый был он, Мишка Квакин, когда деньги водились в его карманах. Когда денег не было – язва лезла из него в рифмованной форме. Мишка Квакин, клеймённый за свою фамилию классиком детской литературы и, возможно, по этой главной причине ненавидевший всю литературу, изготовленную по методу социалистического реализма. Он свой придумал метод - сатирический реализм, от того и страдал в долгие периоды безденежья.

- Старичок, не обижайся, - уже лез обниматься к Анатолию после порции шашлыка и стакана из бутылки принесённого с собой портвейна. – У меня взгляд такой на жизнь – критический. Ничего не могу с собой поделать…

Голубые глаза Мишки через щелочки набрякших век смотрели взглядом верной собаки, без всякой критической подоплёки.

- Старик, я тебя уже шесть раз назвал божественно талантливым, а ты меня ни разу… Твоё молчание наводит меня на осознание собственного величия, недостижимого для сознания рядового беллетриста. Мой душевный фильтр тонкой очистки, прогнавший через себя мерзость наблюдаемой жизни, иногда требует профилактики. Вот, - он разлил по стаканам остатки портвейна. – Настоящая богема употребляет исключительно бормотушку. Из идейных соображений. И если когда-нибудь поэты начнут всякие там бурбоны, мартели, виски, джины – то исчезнет поэзия. Останется одно эстетство рафинированной филологической занудливости…Старичок, что ты всё молчишь? Об чём молчишь? Ну да, уметь молчать – это умно. И очень красноречиво. Я тебя понимаю. Молчи – и рано или поздно тебя сочтут мудрецом…

Из нескольких журналов обратились с предложением представить им что-нибудь «свеженькое». При этом тамошние специалисты посоветовали душевно объёмные «кирпичи» не предлагать: прошли времена, когда читатели журналов наслаждались чем-нибудь «продолжение в следующем номере», про длинное семейное повествование, начиная с древних эпох в биографии предков главного героя. Самый ходовой объём, советовали специалисты, не больше трёх-четырёх листов, а «кирпичи» - это для книжных издательств, когда автора оценят, признают и примут в члены оценённых и признанных.

Уволился из дворников. Денег теперь хватало значительно выше того уровня, когда жил исключительно на зарплату. Хотя многие из корифеев, помнящих тучные пятилетки расцвета социалистического реализма, о нынешних гонорарных выплатах отзывались с надменной усмешкой. Тогда – не сейчас, сейчас значительно сузился перечень тех касс, в которых за текст в две странички можно было отхватить сумму, равную месячной зарплате заводского инженера.

22.

От станции «Парк культуры» пошёл пешком через мост. Остановился на мосту, облокотился на парапет, смотрел на белёсые волны под светлым майским небом. Вспомнился тральщик, причаленный где-то по течению вверх от этого места. Про пиратов тогда сочинял первые наивные рассказы… А теперь вот идёт получать членский билет всамделишнего, натурального писателя. Защемило острой болью в области сердца. Посмотрел на только что раскуренную сигарету и швырнул её в воду. Подышал глубоко, потёр грудь слева и двинулся дальше в сторону старинного особняка на Комсомольском проспекте.

Помыкался некоторое время по издательствам, предлагая им роман о хромом фронтовике, борца-одиночки за торжество справедливости. Этот роман давно уже был в машинописном виде благодаря бескорыстной помощи Ниночки-машинистки, с которой случились недолгие шуры-муры в период работы в НИИ измерительной аппаратуры. Тот служебный роман закончился чересчур быстро, а планировалось и следующий свой роман из тетрадки прогнать через пишущую машинку Ниночки: замуж Ниночка вышла за серьёзного, непьющего вдовца из бухгалтерии.

Все предварительные разговоры в книжных издательствах заканчивались стандартно. Сожалеюще вздыхая, объясняли, что очень строгий лимит на бумагу, тиражи стали просто мизерными по сравнению с прошлыми стотысячными, да и в тираж идут главным образом бывшая «запрещёнка», злободневная «чернушка», «зарубежка» от давно почивших авторов, уже утративших авторское право. Короче говоря, если бы был призраком Эдгара По - с тобой бы ещё поговорили о серьёзной перспективной работе.

И абсолютно во всей периодике та же самая тенденция: стоило скончаться Сергею Довлатову – и мигом оценили, признали, что готовы были посмертно принять в «настоящие писатели», вручив членский билет с траурной каёмочкой.

Одно время, следуя советам понимающих специфику момента специалистов, попробовал писать «покороче», переделывая романный размах в формат повести. В результате таких попыток сам себе уяснил, что получаются какие-то особи из собачьих пород с неправильно обрубленными хвостами.

Постепенно пообтёршись в литературном мире, Анатолий разведал некоторые «рыбные» места, где можно было ремеслом, без вдохновения, поиметь кое-какие деньги. И не надо душу напрягать – владей архивным материалом и заполняй, в меру собственной фантазии, пробелы в биографии всяких замечательных людей. Соблюдай лишь «идейную направленность», обозначенную в договоре с заказчиком. В издательстве, выпускающем серию ЖЗЛ, подписал договор и получил аванс приличного размера. Какой бы не был цинично конъюнктурный текущий момент бытия, а серию про замечательных людей финансировали почти как в лучшие времена книгоиздательства дела. Во все времена примеры героизма из жизни замечательных людей помогали выживать в убогости собственной жизни людям обыденным, ничем не замечательным.

Конкретным предметом издательского договора являлся коллективный манускрипт о партизанском движении в оккупированных областях, под общим названием «Фронт за линией фронта». Выплатили даже командировочные, и выехали с двумя соавторами в места непосредственных событий для работы с архивами и встреч с ветеранами-очевидцами.

Уехал ранней осенью, вернулся в начале зимы. Привёз портфель черновых записок и готовился из них сформировать четыре главы, его долю в коллективном труде. Однако ж из этих записок и приобретённых впечатлений вырисовывалось, созревало и нечто своё – авантюрное, с динамичным приключенческим сюжетом.

За время нахождения в Белоруссии довелось и в киносъемочном процессе поучаствовать. Как раз съёмки там начались по его «Степану Сергеевичу». По впечатлениям первых же дней понятно стало: этакая смесь гарема и солдатской казармы. Женских ролей по сценарию, который готовил специально приглашённый специалист этого дела, набралось, в отличии от романной основы на порядок больше, и кроме актрис на площадке, постоянно крутилось ещё с десяток девиц непонятной специализации. Не понравилось это дело своей суетой. Так и решил, пусть сам режиссёр и выкручивается, коли переврал оригинал процентов на тридцать. И вообще – два повара на одной кухне ничего достойного не сготовят. Этак ещё и, как Шолохов, начнёшь спиваться, по сведениям от сведущих людей, именно на съёмках «Тихого Дона». Наблюдая, как из гранитного монумента нарезают поребрики для тротуаров.

Первым гостем в его квартире после возращения из творческой командировки объявился Квакуша, и Мишка привёл с собой совершенно обмякшего товарища, поддерживая его под руку. Представил товарища со значительностью и торжественностью данного момента:

- Твой тёзка – Анатолий Зверев, художник свободного жанра, будущий гений мирового масштаба, в настоящее время дожидающийся признания после своей смерти. Люби, цени – пока живой…

Гений, ожидающий посмертного признания, посмотрел на хозяина квартиры не сфокусированным взглядом добрых глаз и попытался сделать свободной рукой извиняющийся жест. Судя по перьям в его растрёпанной шевелюре, ближайшую ночь он провёл на чердаке среди московских голубей.

- А я слышу сегодня из соседнего кабинета в бухгалтерии, где ты сдавал командировочный отчёт – приехал, подумал, наличные деньги у него сейчас в наличии… А ты меня не слышал, нет?.. Я там, в соседнем кабинете скандал устроил… Ох, уж эти жлобы бюрократические, никакая перестройка им не помеха. Представляешь, старичок, заказали мне восемь пародий на басни Сергея, мать его парижская богоматерь, Михалкова, светлейшего князя нашей литературы. М-да, пародии нынче в моде, как поющие итальянцы, прямо. Я сделал пять страниц через один интервал. Они – покивали, заказчики, одобряюще головами, а пришёл в бухгалтерию за наличными – мне объявляют – шлагбаум, залитовано. Во-о, облом, ожог сердечный… А кто же тогда будет спасать гениального Толечку, - Мишка показал на совершенно сомлевшего гения, опустившегося на пол возле кухонного стола.

Мишка по командному велел:

- Толика чуточку похмелить, а потом спать уложить. Пусть спит сутки, он тебе мешать не будет. Он тихий и безропотный, как настоящий гений современности.

- А мы с ним, кажется, знакомы, - неуверенно заметил Анатолий, посматривая на засыпающего на полу гостя. – Где-то мы с ним пересекались, но вспомнить никак не могу.

- А-а, - отмахнулся Квакин, - Москва – город маленький, а вымирающая богема в ней жмётся друг к дружке особенным магнетическим притяжением, точно млекопитающиеся в эпоху динозавров. Возможно, что просто приснилось тебе. Мне, между прочим, Леонардо часто снится: подойдёт, хлопнет этак фамильярно по плечу и говорит сочувственно: «Терпи, браток, участь у нас такая – терпеть. Когда-нибудь проклюнешься. Лучше поздно – чем никогда»

23.

В новой тетрадке начал новую вещь, специально обозначив её как повесть. Название будет – «Волк в клетке». Главный герой – молодой парень, воспитанный до войны в интеллигентской семье, а в войну стечением обстоятельств, оказавшийся среди белорусских партизан и прошедший там жестокую школу выживания. Был рискован, отчаянно дерзок, но выживал в таких ситуациях, где погибали более опытные и осторожные. После войны поставил себе целью противостоять инквизиторским гонениям на науку генетику, создав подпольную группу прогрессивно мыслящих учёных.

Началось сочинение повести с подросткового периода главного героя: как характер формировался и, почему-то, с его чрезмерной подростковой сексуальной озабоченности пошли первые штрихи портрета. Возможно, тут сказалось собственное, авторское, состояние организма в отсутствии тепла женского тела в своей постели. Как не заняты были мозги, а первичные инстинкты влияли на движение сюжета. Да и знатоки литературного ремесла советовали скинуть паранджу ханжества и идейного импотенства героев соцреализма, объявить «ренессанс естественных человеческих чувств».

По ходу движения сюжета изменил название на более звучное и приманчивое - «Волк».

То одно мешало работе, то другое. То обыденные хлопоты по домашнему хозяйству, то визиты знакомцев из богемного круга. Сам к приятельству не стремился, но и хамски резким быть не хотелось, да и что скрывать, интересно было узнать, что о тебе думают знатоки.

Две вещи писалось одновременно: и своя авантюрная повесть, и заказняк – про партизанское движение. Окончательно решил назвать свою повесть – просто «Клетка».

Ещё одно обстоятельство мешало полноценному творческому процессу. Такое обстоятельство, что и невозможно было представить совсем недавно, что курева не станет по всей столице. Были в истории России медные, соляные, холерные, хлебные бунты – а табачные до сей поры не случались. Киоски «Табак» с табличками «Нет товара» переворачивали, троллейбусы, оторвав их рога от проводов, разворачивали поперёк улицы. Анатолий всю жизнь свою взрослую курил «Яву», но сейчас не до сигарет, на махорку согласен стал. Хотелось по-партизански пустить под откос какой-нибудь эшелон и отовариться вдоволь трофейным табачком. Пайки табачные по писательскому удостоверению выдавали в московском союзе писателей: писатель без курева, понимали, как пулемётчик без патронов. Без курева ничего не сочинялось – осень стояла на дворе, и пытался сухими листьями, с тополей слетевших, обмануть никотиновую абстинентность. Некурящим и непьющим писателям было легче – они могли существовать на одном вдохновении.

А из всех источников звуков неслось над столицей нэпманское, разухабистое: «Конфетки-бараночки, словно лебеди, саночки…»

24.

Выбил дробь костяшками пальцев по фанерке в окошке кассы. Велели сегодня прийти за гонорарной выплатой, но, возможно, что сегодня и не выдадут: всегда находились причины задержки. Сзади кто-то загнанно задышал – оглянулся: мужик в фирмовом спортивном костюме, с умным лицом злого интеллигента. Замечено давно было, что у добрых интеллигентов глупые лица. Мужик этот, ровесник примерно по летам, тяжело дышал, точно у кассы и финишировала его утренняя пробежка рысцой.

Фанерка в кассе отодвинулась, и просунули ведомость. Расписался, получил пачку червонцев, пачку трояков и чуть-чуть мелочи россыпью.

- О-о, гуляем по-гусарски, - сказал сбоку тяжело дышавший спортсмен.

Он тоже следом провёл т же манипуляции у кассы. Получив свои деньги и держа их прямо в ладони, пригласил без обиняков к себе в гости:

- Я тут в двух шагах, на Селезнёвке обитаю. Милости прошу. Я тебя знаю. Ценю.

Спортсмен оказался широко известным литературно-театральным критиком, к его мнению прислушивались, ему заказывали рецензии и, говорили, даже покупали его «строгий вкус и острое перо».

В квартире Вадима пахло холостяцким жильём. Сам хозяин сразу удалился в ванную. Анатолий заглянул в большую комнату: там неприбранный диван с постельным бельём, по стенам полочки со статуэточками, горшочками, сухими веточками в вазах, журнальный столик с разбросанными по нему исписанными листками. Уселся на кухне, включил импортный электрический чайник, как бывший электромонтёр, вникнув в значение кнопочек.

- А я почему-то считал тебя надменным самородком, живущим в башне собственной самодостаточности, - проговорил хозяин квартиры, выходя из ванной в махровом халате. – Я вот с утра решил пробежку совершить, изгнать сивушные масла из кровеносной системы. Теперь можно и завершить очистительный процесс.

Он вынул из холодильника высотой под кухонный потолок несколько тарелок с нарезанной снедью и бутылку тёмного стекла.

- Такого не пил? – спросил он. – Из Франции, с последней командировки. Ты какого года рождения?.. Ну, почти ровесники, я всего на четыре года моложе. Не женат? Я тоже. Всегда помню совет Алексея Толстого Михаилу Булгакову, что настоящий писатель должен поиметь три жены в своей жизни. Это чтобы глубже понимать психологию женских персонажей.

Выпили по рюмашке. Вадим не закусывал, а сделав крохотный глоток из рюмки, отхлёбывал из чашки, в которой плавал какой-то шматочек на ниточке.

- Что-нибудь пишешь сейчас? Или разнежился в лучах славы и первых гонораров?

- Последнее время на заказ работал. Так это – без души, по шаблону. Будто токарь болванку на станке обрабатывал. Старался угодить заказчику, а там, сам понимаешь, как по чертежу надо.

- Очень понимаю, - с пониманием заметил Вадим. – Чревато такое ремесло опасностью свою мелодию потерять. А потерять свою мелодию очень легко, что потом и не вспомнишь – какую песню пел… У тебя есть свой голос, стиль и слог. Хотя, - Вадим повёл подбородком, - такое местами накрутишь… Сплошь метафоры, гиперболы, аллегории. Заметно, что автор долго молчал, а теперь прорвало, и старается автор навешать на выращенное дерево побольше ёлочных украшений.

Распрощались под вечер. Интересным собеседником оказался этот литературно-театральный критик, воистину знаток теории, аналитик литературного дела. Про разные штуки специфические рассказал, о которых Анатолий и не догадывался.

Решил купить себе ещё один костюм – а куда ж деньги девать, если и особо покупать в магазинах нечего. Два раза посидел в «Арагви», стараясь возбудить в себе чувство «глубокого удовлетворения достигнутыми успехами в жизни». Во всех осмотренных универмагах не нашёл костюма, достойного считаться приличной одеждой.

Костюм, в конце концов, заказал в пошивочной мастерской на Горького, в которой обшивались звёзды кино и эстрады. Туфли подыскал на рынке в Лужниках. Костюм был из французской материи, по французским лекалам сжитый, благородного светло-коричневого цвета. А туфли под масть – итальянские, чуть светлее цвета костюма. Шляпу ещё купил у какого-то частника-кооператора. Шикарная шляпа – из твёрдого фетра, с широкими полями с припуском на брови.

Повесть «Клетка» заглохла на середине, и дальше не писалась. Хоть лопни.

Мозговые извилины напрягались чуть ли не физическими усилиями, но не возникало никаких первых слов в первых строчках, которые бы оживили действие сюжета. И просто начинала трещать голова.

Всё вроде бы, в наличии для вспышки вдохновения: и одиночество, и сигаретами разжился, и батон колбасы в холодильнике, и там же поллитра на всякий случай присутствует, однако ж – не пишется. Злость на самого себя, как на капризного барчука: какого ему ещё рожна надо. Возникло подозрение – а вдруг сломалась та самая сочиняйкина машинка…

Август месяц зарядил дождями. Включил телевизор, а там с утра почему-то балет «Лебедине озеро». Включил радио – а там вон что!.. Того и следовало ожидать. Главного прораба перестройки радикулит скрутил, и его отправили на бюллетень. Надорвался, видать, подставил свой хребет под очередную рухнувшуюся балку – и не рассчитал своих возможностей. Этот незаконнорожденный сын случайно совокупившихся обстоятельств, без блеска гения в глазах, без признаков харизмы народного атамана в речах и поступках – по всем параметрам, конечно, не атаман, не вождь. А теперь, выходит, некое политбюро организовали, коллективный разум. Вроде того, что несколько зарядных умов смогут заменить одного атамана. И сейчас, наверно, это «политбюро» укажет правление народу в другую сторону, и первым делом начнёт что-то конкретное запрещать, а в общих абстракциях опять обещать светлое будущее.

Полистал записную книжку с телефонными номерами. Первому позвонил Вадиму, тот заплетающимся языком, будто намеренно изображая в стельку пьяного, выразил своё мнение о политической ситуации в стране:

- Страна в полнейшей жопе… Произошёл катарсис. И сейчас все вредители, изображающие из себя умников, рванут из страны. В стране опять останутся комиссары и рабы. Всё зависит от комиссаров: куда они поведут рабов…

Ещё двое из знакомых выразились эмоциями на грани истерики. Один из них, сочинитель исторических романов и соавтор по «Фронту за линией фронта», матерясь, заявил, что сам он уйдёт в партизаны. Другой, тоже выражаясь, но в патетической стилистике, сообщил о завтрашнем митинге в центре Москвы:

- Чёрный лебедь исполняет соло… Чёрный лебедь кружит на родиной опять, - и, всхлипнув, запричитал: - Проклятие, проклятие какое-то… Надо спасать отчизну…

Небо затянуло мрачными тучами, и противный своей нудностью дождь пропитал пахнущий танковой соляркой воздух. Центральные станции метро оказались закрытыми для выхода и вышел на «Чеховской». Солдатики с испуганными лицами на броне танков и БМП вопросительными взглядами всматривались в лица проходивших мимо штатских, некоторые из которых своими криками «Долой хунту!» и «Реакция не пройдёт!» ещё больше пугали солдатиков и смущали их командиров.

На площади у Моссовета собравшийся народ своей обобщённой физиономией напоминал лица персонажей с картины «Утро стрелецкой казни». Ажиотажа не наблюдалось, чувствовалось молчаливое напряжение готового к выстрелу орудия. Вцепившись в лодыжки лошади, на памятник взбирались корреспонденты с фото и видеотехникой. С балкона Моссовета к народу обращались разные авторитетные личности, призывающие защитить революцию от когтей умирающего в агонии дракона. Затем группой более организованных участников было развёрнуто огромное полотнище российского триколора. И воодушевлённые этим зримым символом нового светлого будущего, распевая старые революционные песни, люди двинулись в сторону Верховного Совета защищать от когтей дракона нового вождя, впервые за всю российскую истории избранного-явленного волей большинства, истинно отъявленного страдальца за народную волю.

«А хрен их поймёшь, - подумалось Анатолию, - на чьей стороне правда? И те и другие одни и те же слова произносят, про ум, честь и совесть твердят. Но зовут в разные стороны…» И он не пошёл защищать новую свободу от старой, названной подыхающим драконом.

А на следующий день засияло над столицей солнце и объявили, что сдох дракон, дёрнув напоследок когтистой лапой.

25.

Ничего не писалось – как отрезало. Открывал тетрадку с повестью и смотрел, будто насквозь её. Все мысли витали в конкретике текущего дня, не поддаваясь их фокусированию на умозрительный образ в художественной форме.

Запойно писалось при той жизни, когда жил в режиме путевого обходчика: отшельником на дальнем перегоне, под стук колёс, мелькавших мимо поездов, на ограниченную по тратам зарплату, по графику проверяя молоточком свой участок рельс и определяя по звуку опасную фальшь в звучании металла.

А сейчас – что-то случилось, то ли в организме, то ли в характере. А что случилось – вот вопрос-проблема. Как у Гамлета в той пьесе у Шекспира, в том месте, когда задумался задумчивый принц датский: «Враг есть и там, где никого вокруг…» В самом себе первейший враг таится, но признаться в этом тяжко: врождённая гордыня, как инстинкт самосохранения, не допускает собственную психику до осознания себя врагом себя…

Заявился Мишка Квакин, возбуждённый и печальный. Попросил провести его в ресторан ЦДЛ, куда не пускали «не членов», а натуральный член мог провести по своему членскому билету одного «нечлена».

- Старичок, творческий вакуум у меня образовался. Не хватает натуры для моей сатиры. Своди хотя бы в буфет при том кулинарно-кондитерском олимпе. Мне достаточно и пиво-водочного ассортимента с одним малюсеньким бутербродиком. Хочу понаблюдать своих литературных героев в условиях новой политической атмосферы. Уже сочинилось у меня начало сатирической поэмы на злобу дня. Вот, послушай…

Мишка выставил вперёд руку, закатил глаза и завыл:

- Случился вдруг такой капкан – судьба сплясала мне канкан. Взмахнула юбкою своей – исчезла сладость прежних дней. И показала мне под юбкой такую, мать её… Ну и так далее. Там дальше смачно будет, но я ж знаю, что ты смачных гипербол не одобряешь, хотя и бывший морячок. Так вот, хочу понаблюдать, как судьба страны отражается на биографии пишущей братии. Писатель – это ж нерв народа, так я понимаю. А мой творческий долг в данный исторический момент – умереть нищим. Но хочу отразить в своём творчестве через язвительность сатиры комплексию современных высоко эстетичных Климов Самгиных. И хочу оставить свою сатиру потомкам бескорыстно и безвозмездно как надпись на заборе. Ярко, зримо, грубо, в душу прямо… Монета, надеюсь, у тебя присутствует?

Гардеробщик на первом этаже ЦДЛа, точно дворецкий вельможного князя, выразил молча презрение, вешая Мишкин плащ вдалеке от других размещённых на вешалке одежках.

- Эй! Поосторожней там со шляпой! – демонстративно надменно крикнул в глубину гардероба Квакин. – Поосторожней со шляпой моего литературного помощника. Ишь, оборзели холопы за годы перестройки, совсем утратили уважение к истинной красоте…

Расположились в буфетной за столиком без скатерти. Посетителей наличествовало человека три, из признанных, но ещё не достаточно оценённых. Наверху, в дубовом зале, слышалось, идёт большое гульбище. Похоже, был приглашён цыганский хор из недавно эксгумированного ресторана «Яр». Доносился знаменитый мотив - «Деньги, деньги, всюду деньги…» И надрывно плакался голос очередной Венеры из образцовского «Необыкновенного концерта».

- Кажись, ещё одного угнетённого еврея провожают на историческую родину. Будто хоронят, - задумчиво произнёс сатирический поэт.

- Самые умные бегут с тонущего корабля. Потому что – умные, - тоже задумчиво добавил Анатолий. – Сколько места освобождается в науке, - в искусстве, в той же литературе. Вот только в спорте, наверно, не заметно будет вакансий.

- Ну как же, - не согласился Мишка. – А в шахматах?

- Э-э, это не спорт. Шахматы – это что-то вроде умственного КВНа…

После следующей рюмки из графинчика, закусывая деликатно лишь солёными орешками, Мишка впал в меланхолию и, подперев щеку ладонью, принялся выразительно, с чувством, как попрошайка в пригородной электричке, декламировать свои «не сатирические элегии»:

- Во сне похмельном! Вдохновенье! Вся ночь преследует меня. Как будто мчусь! В одно мгновенье, по бездорожью, без руля…

На Мишкину экспрессивность обратили внимание за соседним столиком. Один из тех даже захлопал в ладоши, когда Квакин сделал паузу, чтобы наполнить свою рюмку.

- От нашего стола вашему столу, - сказал подошедший от соседнего столика парень в костюме и при галстуке с крупным узлом. Он поставил перемещённый со своего стола графинчик, добавил: - Мы с Красноярска приехали.

- Как же, как же. Знаем, знаем, - покивал одобрительно Квакин. – Проезжал, бывало, по дороге в Сочи. - И жестом пригласил присаживаться.

Следом, в замедленном темпе, к столику переместились и остальные двое, одинаково оформленные, как спортсмены советской сборной, в одинаковых синих костюмах, которые, казалось, скрипели при движении. С собой ребята-сибиряки переместили и закуску – крупно нарезанные ломти сала домашнего копчения и посудину с маринованной черемшой. Квакин обрадовался невероятно и с полминуты сидел, изображая распростёртые объятия.

Как затем выяснилось, ребята-сибиряки, недавно признанные в своём литературном сообществе, а теперь прибывшие в Москву для персональной оценки привезённых с собой трудов в жанрах романов и поэм. Дома им уверенно внушали, что они – явные таланты из народа, из глубин, из дебрей.

- А чо-о вы тут, москвичи, засибаритствовали, удалились от нужд народа?! – всё вопрошал своё «а чо-о» сибиряк в костюме самого крупного размера.

Пока он пытался многословно сформулировать смысл своего вопроса, его земляки вкратце сделали презентацию своего товарища. Объяснили, что Василий – талант истинно народный и пишет «густыми мазками яркие образы из народной жизни».

- Он из нас самый кондовый, - с искренним чувством веры в талант товарища выразился без всякой зависти один из коллег Василия. – Он роман написал современный, «Кулацкое семя» называется. В двух томах уже, а, может, и продолжение будет. Очень современный роман, напряжённый в сюжете. На сельскохозяйственную тематику, про антагонизм в сельском хозяйстве, между новым веянием кооперативного движения и пережитками колхозно-совхозного строя. – Это ж! – товарищ Василия высоко воздел свою руку. - Как «Поднятая целина», только наоборот… - И он резко опустил кулак на столик, отчего подпрыгнули два графинчика и вздрогнул Квакин.

- Во-о, народ! – уважительно потом выразился Мишка. – Какими мыслями живут, какие романы пишут. Вот какие Гомеры в глубинке зарождаются, прозревают после ослепления кислотой марксизма-ленинизма…

И Квакин посмотрел на сибиряка Василия влюбленными глазами девушки-фанатки.

В это время в дверях буфета возникло чересчур бордовое лицо при фигуре в длинном кардигане крупной вязки. Анатолий помахал приветливо Вадиму. Тот шаткой походкой направился к столику, путаясь в длинной, до колен кофте.

Со всеми за столиком Вадим поздоровался рукопожатием, а в последнем движении нарочито небрежно протянул Квакину лишь два пальца. И оба они обменялись взглядами наподобие Грушницкого с Печориным накануне дуэли.

Вадим присел устало. Постанывая заказал себе бокал тёмного пива. Потягивая пиво, машинально взял из блюдца на столике несколько солёных орешков.

- Ох, устал бороться с похмельем перманентным. И по себе замечаю, как гибнет русская литература, - Вадим скривил лицо то ли в мучении, то ли – придуряясь.

- Вы, сударь, от чего ж не наверху? – с явной насмешкой осведомился Квакин, показывая на верхний «дубовый» зал. – Там более достойные вам лица.

Сидящим за столом сделалось понятно, что встретились две личности, взаимно аннигилирующие друг друга. Ребята-сибиряки, общим взором и с интересом наблюдали сцену.

- Об чом базар ведёте, сударь? – очень тихо выговорил Вадим, а потом, усилив голос, точно актёр в монологе, крикнул в сторону буфетной стойки:

- Бокал Гамбринуса! Холодного!.. И воблы штучку.

Все замолчали за столом, наблюдая, как Вадим сконцентрировано колупает наманикюренным ногтем принесённую на салфетке пересушенную астраханскую рыбёшку.

- Так о чём тут речь вели, какие шли дискуссии? – как бы между прочим спросил он, сделав глоток из бокала. – Заметно, что учили начинающих литераторов из провинции секретам литературного успеха, угу. Меняя те секреты на копчёный бекон… Не ошибаюсь, а? Талантливая литература – она, как анализы, сданные для исследования в биологическую лабораторию для исследования. По ней и определяют причины воспалительного процесса в обществе…

Ребята в синих костюмах смотрели на Вадима восторженно. Точно на иллюзиониста из цирка Шапито, проезжающего через их деревню.

- Всё очень просто, я вам скажу, и нет никаких секретов. Просто - есть ремесло, мастерство и волшебство. Ремеслом овладеть может каждый третий, знающий грамоту. Мастерством – кто сделал из ремесла профессию. Ну-у, а волшебство – это понятие не определяется никакими литературоведческими дефинициями… Вы думаете там, во глубине сибирских руд, что надо знать формулу и по этой формуле создаются все мировые литературные шедевры? Хе-е!.. По этим формулам создаются шлягеры. Понятно вам?.. Шлягеры для кино, эстрады и прочих развлекушек для пипла с его мозговой протоплазмой. Настоящие шедевры создаются по неизвестной для науки причине, но, возможно, непонятыми, отвергнутыми, гонимыми, ушедшими в катакомбы под страхом смерти за попытку сообщить скрываемую истину. Как когда-то первые христиане со своим учением…

«Понесло Вадима, как Остапа» - подумалось Анатолию, у которого что-то сделалось неудобно в области левой подлопатки. Он чокнулся своей рюмкой с протянутой навстречу Мишкиной рюмкой, отпил глоток, надеясь, что от этого расслабится случайно сжатая судорогой мышца.

- …Есть великая немецкая литература, есть великая французская литература, есть великая английская литература… Так когда-то выразился Томас Манн. И есть, он добавил, божественная русская литература. Во-о, как обозначил! Звучит смысл, а-а?

- Как брешет исступлённо, - тихо заметил Мишка Квакин, покрутив с восхищением головой. – Вылитый Троцкий, пенсне и бородку клинышком ему бы…

Сибиряки смотрели на Вадима уже кобрами из корзины под звуки дудочки факира.

Вадим, закончив речь, допил остатки пива из бокала и сообщил значительно, что «пойдёт попудрит носик».

- Обоссался от собственного пафоса, - небрежно высказался Мишка. И затем спросил почти трезвым голосом у Анатолия: - А тебе известно, что этот оратор - идейный наследник, так сказать, того Виталия Луя под псевдонимом Виктор Луи? Талантливый был засланец-засранец в творческой богеме. Регулировал, направлял исподволь в нужную для власти сторону потоки творческой энергии. Демонстрировал показушно своё богатство, связи, доступ к закрытой информации, как бы внушая этим: будешь лояльным к власти в своём таланте, не будешь бузить - и тебе такие возможности откроются. А что, на многих срабатывало… Потом, чуть позже, когда уже утратил он свой магнетический потенциал или, возможно, сам проштрафился где-то в многочисленных зарубежных вояжах, другого любимца публики запустили в качестве маяка, по которому надо ориентироваться, чтобы добиться успеха у кормушки. Прямым текстом уже нельзя было регулировать, не таким забитым и напуганным творческий контингент сделался. Это раньше – выпустят партийное постановление, и творческие люди влёт понимали, какую музыку надо сочинять, какие песни петь, о чём романы писать и прочее в том духе…

Сибиряки теперь внимательно прислушивались к тихим словам Квакина, точно детишки, которым начали рассказывать страшную сказку. Пустили графинчик по кругу, разлили по рюмкам, и Мишка, причмокивая стебельком черемши, продолжил рассказывать дальше:

- Тут запустили следующего – с псевдонимом тоже, Юлиан Семёнов назывался. И тоже талант в своём деле, тут у него не отнять: как говорится, дураков не держим. Предоставляли ему дозированно чуточку чего-нибудь секретного, а он своим талантом создавал мысли народа в нужную сторону. И, одновременно, коллегам своим верный маршрут указывал. Так вот, пока существует власть, всегда будет при ней кормушка и критерии, по которым у той кормушки отовариваются. И всегда найдутся те, с псевдонимами…

Мишка, судя по лицу, хотел ещё что-то добавить к своему откровению, но резко встал, уронив стул. Мотаясь из стороны в сторону, громко топая, направился в сторону гардероба. Парняги в синих костюмах многозначительно переглянулись между собой, будто обещая молчаливыми взглядами хранить в тайне услышанное по возвращении на родину.

Анатолию пришлось спешным шагом отправиться следом за Квакиным, в предчувствии конфликта с надменным гардеробщиком. Выйдя на улицу бухтящий по поводу неожиданно обнаруженного пятна на рукаве плаща, Мишка вдруг отпихнул руку сопровождающего, сказал, что он сам и в няньках не нуждается. Поплёлся, шатаясь куда-то вдаль по улице с разбитыми через один уличными фонарями.

Анатолий встал на тротуаре, поднял призывно руку, приманивая выехавших на заработок бомбил из числа бывших профессоров и инженеров. Из окон Дубового зала разносилась похоронная песня в честь хоронивших свою русскую душу отъезжающих на историческую родину, расположенную на разных материках планеты: «… Дорогой дальнею, да ночкой лунною… Да с той гитарою, да семиструнною… Что по ночам так мучила меня…»

- Эй, гуляй, рванина, от рубля!.. – крикнул кто-то с того окна и вылетело наружу что-то волосяное, похожее на накладку с лысины Иосифа Кобзона.

26.

Деньги закончились неожиданно после того как навестил дочку, вручив ей оставшуюся часть гонорара. Деньги, действительно, такой странный предмет, что если они есть – то их сразу нет.

«Опять в дворники, что ли, устраиваться…» - и такие приходили мысли. Не было финансовой возможности даже счета за коммунальные услуги, за телефон, за электричество оплатить. А ещё совсем недавно была мечта купить печатную машинку из видимых недавно на выставке чудес техники, завезённых из-за рубежа. Этакие изящные, как дамские маникюрные сумочки, «Оптима», «Оливетти» - эстетически красивые и утилитарно полезные: самому можно было бы тексты напечатывать. Воистину, великое изобретение, второе по значению после изобретения паровой машины. А, говорили там, на выставке, ещё и такие штуки появились кибернетические, что вообще могут сами романы сочинять, только надо название для романа придумать. Рванула резко вперёд научно-техническая революция. Представить трудно, что всего-то сто лет назад в авиации летали на фанерных этажерках, завидуя скорости голубей – а теперь супер-гиперзвуковые скорости в обычном восприятии. Двести лет назад перьями разных пернатых писали всё письменное – а теперь от руки текст считается атавизмом и признаком дикости. На выставке говорили, что вполне возможно скоро и совсем без бумаги обходиться придумают. Вот тогда зарастёт планета лесами дремучими, а в лесах чуть ли не на каждом дереве будет сидеть говоруны-мыслители. И произнесённая ими мысль будет улетать в какое-нибудь облачное пространство и тут же принимать материальную форму.

Всякие фантазийные сюжеты приходят в голову сытым людям, которым больше задуматься не о чем – а людям в полном безденежье приходит в голову вопрос: где бы деньгами разжиться? Попёрся на Самотеку, деньги у богатенького Буратино занимать.

Вадим, открыв дверь, пробежал взглядом по пустым рукам и не оттопыренным карманам.

- Проходи. А я подумал грешным делом: опять пить. Невозможно выйти из запоя в этой русской литературной реальности. Трезвым русский писатель ну, никак существовать не может. Иначе – это не русский писатель. Русская литература пишется энергетикой авторской души. Изнашивается его душа при этом, и возникает острая необходимость чем-нибудь заполнить возникший энергетический вакуум…

Выговаривая всё это, как бы с чувством упрёка, но и оправдания, Вадим выставил из холодильника на кухонный стол бутылку «Белой лошади».

- А то как-то всё равно не по-человечески выходит. Да и от виски, знающие люди говорят, меньше спиваются, чем от родимой водки. Не тот процесс химический, оказывается.

Поговорили о химических процессах, затем, само собой, о текущем политическом моменте.

- Сколько я ни напутешествовался по миру, но прихожу к выводу, что американские ковбои произошли от русского народа непосредственно. Или – наоборот. Вот такой у них общий родственный типаж: с утра неумытый, небритый, раздражённый и всё по хрену ему.

- Ну да, - согласился мрачно Анатолий, проводя пальцами по своей щек, он что в стране этим ковбоям одна свобода по душе. Вскочить бы на кобылу и гнать по прериям куда глаза глядят… Лично я пригнал свою кобылу, чтобы денег у тебя занять. Совсем на нулях.

- Займу, - сразу согласился Вадим. – Сейчас все вокруг мигом обеднели до нулей. Вон что в стране творится. – Он сходил в комнату и принёс несколько долларовых купюр. – Вернёшь потом по курсу того дня, когда вернёшь, а то, видишь сам, как инфляция скачет… как пьяный заяц на полянке.

Поговорили о литературной кухне, посплетничали. В том смысле, что Вадим выдавал информацию, а его гость просто матерился в адрес упомянутых коллег по литературному делу.

- И, межу прочим, если сейчас ничего не пишешь, давай я тебя в литконсультанты-рецензенты пристрою в «Знамя». Я вчера был там, разговаривал с несколькими ребятами из редколлегии. Согласен, а?

27.

Даже стол выделили в редакторском отделе. Две соседки по кабинету – женщины того возраста, что Анатолий в свои шестьдесят с хвостиком мог чувствовать себя моложавым мужчиной.

Анна Захаровна, блокадница – питерская землячка по курсантским годам, дымила «беломором» исключительно фабрики Урицкого и стряхивала пепел куда ни попадя. Вторая редакторша – Анель Константиновна, потомственная филологиня московских кровей, вхожая в молодости лет в салон Лили Уриевны Брик, ярко выраженная эстетка и чистюля. В большей части литературных взглядов Анна и Анель находились на противоположных позициях, и если в качестве аргумента Анель приводила мнение «музы русского литературного авангарда», то Анна пыхала гневно папиросой и выговаривала с презрением:

- Не мороси, пожалуйста, всякие глупости. Знаем мы эту музу в гипюровых рейтузах. Лично не знакома была, но от Ахматовой кое-что слышала про эту… Лилю Уриновну.

Литературному консультанту не обязательно было торчать в кабинете весь рабочий день. Можно было и домой уносить папки с рукописями, по которым следовало выразить своё мнение. Раньше, объяснили соседки по кабинету, за выраженное мнение по прочитанному материалу платили три рубля за объём в авторский лист, и это считалось весьма приличной суммой. Но в наступившие времена исчезли чёткие стандарты по оплате труда и за прочитку и внутреннюю рецензию выдавали столько денег, сколько позволял на тот момент бюджет журнала. А бюджет хирел и чах – и не в журналах, хранителях традиций, уже читатель выискивал изюминки отражения текущей жизни, другие литературные площадки размножились во множестве. Тиражи журналов классического толка сохли как лужи после летнего дождика, и по выражению одного журнального автора, являющегося признанным критерием художественного качества: современная литература напоминает поток прорвавшейся канализации, на волнах которого бутылки, окурки, использованные презервативы и наркоманские шприцы..

Ещё в первичном инструктаже у второго заместителя главного редактора сказано было и обозначена была основная задача литературного консультанта: выражать своё мнение об уровне читабельности того или иного рассказа, повести, романа с позиции восприятия литературно подкованного читателя. Журнал и должен соответствовать вкусу именно такого читателя-интеллигента, предпочитающего традиции, но и желающего новизны в стилистике, фабуле текста, идейного первооткрытия. Не вменялось в обязанности литературного консультанта обращать внимание на всякую там чепуху – падежи-запятые, это работа по принятии текста в издательский портфель редакторов соответствующего профиля. К рукописям от авторов, входящих в «авторский круг портфельной политики» следовало относиться без враждебности, дружественно, и возможные ляпы, вроде того, как загиб сюжета в пустоту, случайные перемены имён-фамилий у действующих персонажей находить, отмечать и исправлять лишь после консультаций с автором.

Громадное большинство прочитываемых рукописей шло из почтового самотёка: в заказных письмах и бандеролях. Отдельные «кирпичи» присылались посылками с объявленной ценностью в приличную сумму денег.

Десятки и сотни графоманов, каждый из которых полагает, что стоит в редакции понимающему человеку прочитать его творение, так из далёкой столицы в глухомань полетит самолёт за непризнанным гением, доставит его в редакцию - и после долго длящихся рукоплесканий, букетов, шампанского - журнально-издательская казна переместится в карман провинциала, а вслед за публикацией гениального романа автор вознаградится всеми существующими премиями, прижизненной славой и бюстом на малой родине сочинителя…

Тут столичным «непризнанным» места не хватает. Шкафы редакций полнились рукописями тоже с «подлинной жизнью», и не было такого закона, который бы обязывал прочитывать все эти массивы. А жизнь вне литературы прорывалась анекдотами, пошлыми фильмами, редко встречающимися шедеврами…

К вычитке поступающего материала старался относиться добросовестно. Иногда брал на заметку из вычитанного кое-какие характерные детали, до чего не додуматься самому ни при каких разворотах собственной фантазии.

Среди авторов «самотёка» в последнее время обратил на себя внимание своей настырностью некто, которого уже весь журнальный коллектив прозвал фамильярно «Витюшкой».

«Витюшка сегодня опять заявлялся, - хихикал кто-то в курилке. Две папки своих романов приволок, еле в охапке умещались… И с таким видом выкладывал их для регистрации в журнале входящих, словно его длиннющий рассказ, именуемый им романом есть редкая культурологическая ценность…»

И в кабинете при появлении Анатолия как раз Анна и Анель обсуждали литературный феномен под названием «Витюшка». Спорили рьяно. Анна, как обычно, с папиросой в руке, роняющая пепел куда ни попадя. Анель – с фарфоровой чашечкой чая у губ.

- Питерский и московский взгляды на жизнь всегда находились в антагонизме, - вставил своё мнение, усаживаясь за стол, Анатолий.

- А чего же тогда они в Москву работать тащатся?..

- А так со смутных времён повелось ещё. В голодные годы в столице хоть коркой хлеба с барского стола разжиться можно…

- Ха-ха, - театрально, с надменностью выразилась Анель Константиновна, отхлебнув из чашки белого фарфора.

- И опять глупость сморозили, коллега. Витюшка твой мне напоминает клоуна с цирковой арены. И по форме и по содержанию. Балахон в цветовом контрасте, пуговицы блестючие, огромные, башмаки на сто размеров больше… Ковёрными таких клоунов звали, для потакания вкусов невзыскательной публики с рабочих окраин и приказчиков купеческих… А суть его клоунских антреприз банальны, как сказки из чукотского фольклора…

- А вы читали? – резко спросила Анель, доставшись паузы.

- Я читала штук пять его, так называемых романов.

- Возможно, Анна, вы их без души читали…

- С душой читала. От всей души старалась вычитать там что-нибудь содержательное. Линейный сюжет с экскурсами в псевдо буддистскую философию…

-Ну, значит, не включали глубины подсознания, по Рериху.

- Включала, по Рериху. Есть эпатаж – но нет оформленной идеи. Элементарность смыслов, как в песенках шпанят про тюремную романтику. Ничего подходящего для подсознания в тех текстах не обнаружила. И этот Витя напомнил мне своей выпендрёжностью юного Лермонтова, но, конечно, с советским уровнем воспитания. Такой же озлоб ко всем вокруг и, мол, он сам – есть вдаль смотрящий, всеми непонятый… Клоун, одним словом выражаясь. Весь мой литературоведческий опыт об этом говорит… Да воскликнет мальчик: а король-то – голый.

- Ошиблись, милочка, своим литературоведческим опытом, - изящным движением руки с отставленным мизинчиком Анель отвела в сторону чашку. – Редколлегия включила в план на этот год его роман «Омон Ра».

28.

Не опыт – навыки приобретались на этой работе. Читая написанное плохо, вырабатывалось понимание, как нужно писать «хорошо». Именно навыки приобретались, шаблон нарабатывался, своё лекало создавалось, по которому уже сноровисто можно будет пускать в полёт собственную фантазию. И зная редакторские критерии, не впадать в ступор при начале очередного абзаца, новой главы в своём тексте.

За последние три года два романа нашлёпал на электронной машинке и несколько мелких «дежурных» эссе. Научился «уметь писать», хотя и самому с очевидностью виделось, что с исчезающей корявостью исчезает нечто искреннее, не шаблонное. Закончил долго лежавшую незаконченной «Клетку». Окончание в стадии развязки было приделано, как бантик на подарочной упаковке. Вспоминалась высказанная в истеричной форме фраза Анны Захаровны: «Голливуд!.. Голливуд погубит своим кинематографическим шаблоном нерв от сердца божественной русской литературы…»

Лёгкость ремесленнического стиля радовала быстротой писания – не нужно было в потуге выжимать из себя что-то такое, отчего потом появлялась нудная боль в левой подмышке. Такая боль отвергалась рассудком, инстинктом самосохранения – и хотелось писать легко и быстро.

Уверенно, до надменности, уже без мучительных сомнений сознавал себя «состоявшимся писателем», создателем «высокохудожественных текстов». Понимал вполне всю ту галактику, по законам которой закрутится выпущенное на орбиту новое произведение. Как «снизу вверх» начнут возникать силовые поля от оценок читателя до коллег по цеху и профессиональных оценщиков-критиков… Оставалась опасность – впасть в упаковочный формат филологических традиций, теорий, догм и поэтому нужно всё же оставаться в «своём стиле», оставаться самим собой.

Опять по-хамски, оставаясь самим собой, Мишка Квакин без предварительного звонка заявился прямо с утра, сломав замысленный на весь день творческий настрой.

- Старичок, не обижайся. Я бы позвонил, но монет вообще нет на кармане… Тут такое дело – твоему тёзке, великому живописцу современности, студию выделили. Новоселье празднуем уже четвёртый день. Тебя Толик видеть хотел, ну, ещё в первый день. У тебя монеты есть? А то у нас всё снесено могучим ураганом…

Анатолий ответил с враждебностью, но и с сожалением, что денег нет. Дочка замуж выходит – и ей отвёз на свадьбу всё, что имелось в загашнике.

- … Его картинки, представляешь, на выставке в Париже какой-то великий похвалил. То ли Сальвадор Дали, то ли Пабло Пикассо, то ли какой-то другой вангог. Толику за то студию московское начальство выделило, тут неподалёку от тебя… Поехали спасать Толяна. А то все гости расползлись в неизвестном направлении, а Толик страдает в одиночестве без опохмела и хочет изобразить белочку в натуральную величину… Эх, - Мишка покрутил лохматой шевелюрой и продекламировал высокопарно: - Когда-нибудь, устав бороться. Как устают все алкаши… Мы упадём на дно колодца. До капли выпитой души…

Протопали по мартовским лужам, где зигзагами, а где – прыжками на рекорд в длину. На втором прыжке Квакин плашмя шмякнулся в лужу значительной глубины, не допрыгнув до противоположного берега. Неуклюже поднялся и, отряхиваясь, завопил ругательства, от которых вспорхнула в небо гревшаяся на солнышке голубиная стая.

На подъездной лестнице, когда поднимались на пятый этаж, капали на ступеньки с Мишкиного плаща массивные капли. Припомнилось Анатолию, к случаю, и его конфуз с корытом извёстки: также капали капли с его единственного костюма.

С площадки пятого этажа на мансарду вела металлическая лестница, похожая на аварийный выход. Называемое студией чердачное пространство напоминало масштабную фанерную коробку. Посередине располагался сымпровизированный из ящиков стол, рядом раскладушка. На раскладушке свернулся в клубочек и очень жалкий с виду Толик. Поднявшись, Толик направился навстречу с мучительной улыбкой и отшвыривая по пути ногой звенящие порожние бутылки.

- Я пока ещё не начал обустраиваться. Всё некогда пока… Местный домовой начальник велел, чтобы я первым делом побольше огнетушителей накупил, а то, - Толик показал жестом фанерные стены вокруг, - а то, сказал, пожароопасная территория тут.

С двумя бутылками креплённого вина, приобретённого по дороге, просидели за разговорами почти до полудня. Гений современной живописи, поначалу приободрившийся в процессе распития, обнаружив донышки тех двух бутылок, опять погрустнел и высказался так, что он, мол, человек строгих принципов и для окончания композиции ему требуется что-нибудь покрепче. Совсем не принципиальный любимец музы злой сатиры уже с час назад улёгся на раскладушке и теперь, как ребёнок в мокрых штанишках, то постанывал, то причмокивал в неспокойном сне.

Толик смотрел на собеседника напротив глазами безмерно любящей своего хозяина голодной собаки. Анатолий понял взгляд тёзки, без лишних слов выложил из карманов всю мелочь. Подсчитали в две руки. Ни на что существенное, пригодное для завершения композиции, арифметически не суммировалось.

- Пойдём, - печально молвил Анатолий, – Есть одно место и там есть надежда. Зовут её Марина.

Выйдя из подъезда, Толик осмотрелся вокруг, точно обозревая впервые увиденную ландшафтность с шедеврами эконом-архитектуры.

- Не Париж? – вопрошающе спросил он сам себя. – Не-е, не Париж… - уже уверенно ответил он на свой же вопрос и поплёлся за Анатолием, как Пятачок за Винни-пухом.

Бывший магазинчик «Мясо – рыба» теперь назывался супермаркетом «Пять минут».

- Стой здесь, - сказал Анатолий товарищу, колыхающемуся, словно рябина на ветру.- Я здесь все ходы-выходы знаю. Сейчас что-нибудь раздобуду. – И он нырнул в служебный вход.

Пристроились в магазинном дворике, у желоба обитого жестью, по которому загружали когда-то в подвал-холодильник мясные туши. Светило ласково весеннее солнышко.

- Сейчас всё будет в ажуре, - уверенно заявил Анатолий. – Ждём. Директор магазина подруга дней моих суровых. Пошла навстречу страждущим душам… Но какое презрение в её глазах.

Очень скоро вышла из внутренностей магазина Марина в белом служебном халате. Поставила перед сидевшими на корточках мужчинами бутылку водки, два стакана и тарелку с нарезанной колбасой.

- О-ох, - вздохнула Марина, скрестив руки на груди и всматриваясь в Анатолия. – Что и следовало ожидать. Дошёл до самого дна, пьёшь со всяким ханыжьём.

На заметно пополневшем лице её глаза похожие на сливы смотрели из-под подвитой чёлки с пронзительной бабьей жалостью.

- Плохие люди не спиваются, - спокойно выразился Толик, поглядывая насуплено, снизу вверх на Марину. – У них для этого совести не хватает.

- Ой, хлеба забыла. Сейчас. И стульчики принесу заодно.

После первой рюмки Толик, понюхав кусочек колбасы, закурил. О чём-то задумался в молчании. Молчали. Ещё налили. Толик, сложив ладонь корабликом, стряхнул туда пепел с сигареты, потом наскрёб с желоба птичьего помёта, тоже сложил в ладонь, плюнул в ладонь, размешал ту жижу пальцем – и, полуобернувшись к подвальному окошку, сплющенным фильтром сигареты, сделал несколько мазков на сильно пропылённом стекле.

Анатолий посмотрел в ту сторону. Увидел портрет Маринки в профиль, с печальным взглядом в даль, в голубовато-серой гамме красок.

Толика пришлось транспортировать в свою квартиру, взяв для транспортировки магазинную тележку. Маринка тележку отдала без вопросов, расплакавшись перед своим портретом на подвальном окошке.

29.

Муть, муть умственная и душевная разливалась по всей стране. Внушали народу со всех источников информации, что если произнесёшь на предстоящих выборах заклинание, состоящее из трёх «да» и одного «нет», то такое светлое будущее откроется в ближайшей перспективе бытия. Такое светлое, что если вовремя не прижмуришься, то и ослепнуть можно от раскрывшейся вдруг лучезарности. Президент похожий на атамана, который расстрелял накануне танками несколько бузотёров в своей ватаге, а у остальных вопрошает: а теперь верите в истинную демократию?

Этот день – День военно-морского флота выдался жарким и по предгрозовому душным. Была договорённость ещё давно по редкой мужской переписке с друзьями юных флотских лет встретиться на эту дату в Москве. Под такой случай была даже куплена в военторге новая тельняшка. Пошёл на встречу с корешками юности в костюмных брюках, приспущенных по моде под животиком, белую сорочку расстегнул на две пуговки, чтобы в глаза прохожим бросалась новая тельняшка.

Согласно договорённости встретились в означенное время в скверике Большого театра. Кореша-то быстро нашли друга по «кортикам, погонам, орденам» и в ожидании третьего товарища стояли, задрав головы и поочередно рассматривали в морской бинокль архитектурную квадригу на портике театра.

- Чего хихикаете, седые дурни? – спросил Анатолий, подходя к друзьям. – Ничего в аллегориях искусства не понимаете.

Одни – «кап-два» с Балтики, другой - «кап-раз» черноморский. Без сантиментов, при рукопожатиях короткими взглядами осмотрели друг друга. Взаимно поняли, как время меняет внешность. Но буквально через пару минут общения исчезла разница между прошлым и настоящим.

В едином настроении не захотели банально тащиться в ресторан, в суету и шум многолюдья. Хотелось поговорить в тишине, прочувствовать прожитую жизнь друг друга. По предложению московского товарища поехали в Кусково, в Шереметьевскую усадьбу.

В мемориале, посвящённом крепостничеству, роскоши, искусству и любви праздной публики наблюдалось незначительно. Наблюдалось множество строительных вагончиков: реставрационные работы как современный финансовый манёвр по отмывке бюджетных денег шли с большим размахом. Расположились на берегу пруда. Капитаны сняли кителя, расстелили на траве газетку – и так душевно стало.

- Чем дальше живём мы, тем годы короче, тем слаще друзей имена, - с сентиментальностью произнёс первый тост суровый балтийский моряк.

- Эх, а всё-таки хороша эта жизнь, какой бы она не была, - в качестве второго тоста сказал восторженно черноморский.

- Была бы родина наша в порядке, а мы уж к ней как-нибудь пристроимся, - с пессимизмом в голосе произнёс третий тост сухопутный прозаик.

И было уже затянули басами: «Прощай, любимый город…» - но громыхнул гром, и разразилась гроза с мощным дождём. Спрятались в одной уже отреставрированной беседке. Там и допили остатки спиртного.

Распрощались на платформе электрички, пообещав клятвенно встретиться опять, ведь жизнь кончается не завтра. Друзья отъехали к своим вокзалам, Анатолий направился к ближайшему метро.

30.

Он поднял с земли полотняную кепочку и приладил её на седую проплешину. Возникшим из глубин памяти рефлексом ребром ладони проверил расположение «краба». Перед глазами сфокусировалась фигура молодой женщины или взрослой девушки. Фигура крепкого сложения, а лицо, как у магазинной куклы с чрезмерно длинными ресницами, которая, когда её переворачивают на спинку, проговаривает серьёзно – «ма-ма».

- Я – где? – спросил Анатолий и заметил, что дышит он широко раскрытым ртом.

- Вам плохо было, - ответила взрослая девушка. – Я уже сбегала к телефону-автомату и вызвала скорую помощь.

- А где я?

- Вы на улице Кусковской, в Москве… Вы бывший моряк? Приезжий? Приехали в Москву на праздник?

Девушка присела рядом на скамейку. Взяла в свои руки левое запястье Анатолия.

- Я пульс пощупаю, - объяснила она строгим голосом.

- Вы медик?

- Нет, я не медик. Я в районном суде секретарём судебного заседания работаю. Только что вышла с работы. Я тут неподалёку работаю – и вижу, вы медленно на тротуар оседаете. Сердце – подумала я…

Девушка говорила, как тараторила.

- …Да, пульс учащённый. Не волнуйтесь, сейчас прибудет скорая помощь, вас доставят в больницу. Там вас вылечат, и поедете к себе домой. Вы в каком городе живёте?

- В Москве я живу, - ответил Анатолий слабым голосом, но улыбаясь.

- Ой, а я подумала, из провинции морячок старенький на встречу с ветеранами приехал в день военно-морского содружества… Что же скорая так долго не едет? Я засекла время, - она взглянула на циферблат наручных часиков. – Уже двадцать минут прошло.

- Вас как зовут, спаситель мой?

- Меня зовут Оксана. А папа мой называет меня Ксюша…

- Ух, - удивился Анатолий. – Ксюша для меня близкое сердцу имя.

- У вас больное сердце? – вопросительно протараторила Оксана.

На противоположной стороне улицы остановился автомобиль-фургончик с красным крестом на борту. Оксана призывно замахала в ту сторону рукой. Подошли врач и медсестра с чемоданчиком. Оксана своей тараторкой объяснила ситуацию, а потом наставительным тоном выразила претензию по поводу долгого ожидания.

Медсестра сосредоточенно возилась с аппаратом, а молодой симпатичный врач объяснял Оксане:

- А вот не надо банально сообщать диспетчеру, что «человеку плохо». Сейчас всем плохо. Надо было подобрать выражения и объяснить, что этому человеку хуже всех…

- Поедем в стационар? – не особо настаивая, спросил врач.

Анатолий помотал головой отрицающе. Бригада «скорой» уехала, и Оксана с заботливостью предложила:

- Давайте я вас до дома провожу. Вы где живёте?

- В Черёмушках.

- Ух, как далеко, - Оксана несколько растерялась.

С чего-то вдруг Анатолию не захотелось так одним мигом расставаться с симпатичной, уверенно настойчивой девушкой. И он предложил по-простому:

- А я возьму такси.

- Но это же дорого?..

- А у меня есть деньги на данный момент, - нужно было как-то объяснить логику своего решения и получилось уж совсем пижонская похвальба: - Мне недавно, наконец, гонорар заплатили за давно снятый фильм. Так что такси вам обеспечу в два конца. И шампанского выпьем в вашу честь за моё спасение. Вы любите шампанское?

- Вы, что же – режиссёр? – обомлело спросила Оксана. – Кино снимаете?.. Интересно, а много за кино денег платят?

- В условиях галопирующей инфляции цифры имеют весьма условное значение… Едем?

Войдя в квартиру, Оксана сразу возмущённо зафыркала:

- Фу-у, как воняет омерзительно!

- Это я вчера щи варил с бараниной. И немножко подгорело…

- И не убрано как. И пепельницы вокруг окурками полные… Как вы живёте так, что самому не противно?..

Пока закипал чайник, Оксана взялась перемывать посуду в кухонной раковине. Одновременно протараторила множество сведений про свою жизнь: что была замужем, муж был чем-то вроде бандита из измаловких-гольяновских и хозяином маленького автосервиса, он погиб два года назад в аварии и, похоже, что специально подстроили, папа работает начальником цеха на «Кристалле», а мама директором водочного магазина в Новогиреево, есть ещё старшая сестра Юлька – непутёвая с молодых лет, замужем уже два раза побывала и всё разводится, её в молодости родители на пруду в парке по вечерам разыскивали, а она там под кустом пьяная и голая. А родители – строгие и теперь сильно переживают за младшую дочь.

- А я и сама строгих правил. И хоть уже два года вдова, никаких вольностей себе не позволяю, - очень категорично заявила Оксана, разливая чай по чашкам.

Проговорили до сумерек. Когда проводил Оксану до метро о новой встрече даже и не договаривались, но Оксана оставила бумажку со своим телефоном.

31.

«Танатос – страх смерти. Преодолеть его – это установка на бессмертие…» Томас Манн так выражал свои размышления о смерти, что среди всех смертей самая большая несправедливость – уход творца, который, созрев для смерти возрастом, только начинает зреть для жизни в своём творчестве.

Мысли о смерти, давящие сознание бессонной ночью в больничной шестиместной палате. Народ вокруг храпящий, пердящий, сипящий, стонущий в голос – и совершенно не способный ни верить в светлое будущее, ни строем ходить, ни разбираться в литературе и искусстве. И поговорить не с кем, сразу разговор до ругани доходит. А нервничать совершенно нельзя – врачи категорический диагноз вывели: оказалось, что мощнейший рубец на сердце обнаружен – когда-то, похоже, сильный инфаркт на ногах перенёс.

Оксана опять спасла. Заставила пойти на обследование в районную поликлинику, а оттуда уже в срочном порядке отправили на более тщательное обследование в кардиологический центр. И вот теперь ночами бессонными уходишь в больничный сортир, куришь там тайком, смотришь в окно и разговариваешь со своим отражением в стекле: на что свою жизнь и здоровья растратил? И подвигов, вроде, не совершал, целину не покорял, БАМ не строил, в космонавты не стремился… А к чему стремился? Своим фарватером по жизни идти, курсом чести и правды жизненной.

Оксанка – вот же чудо в его судьбе объявилось. Как подарок богов языческих, как премия от ангела хранителя за правым плечом. Девка лихая – тачанкой махновской в его жизнь ворвалась. Без неё сейчас бы подыхал в одиночестве, как пёс бездомный, хотя и в собственной квартире. Каждый день теперь навещает, передачи, выверенные с рекомендациями врачей, притаскивает, чуть ли не с ложечки кормит. Беседы психотерапевтические проводит, тараторя короткими пулемётными очередями. Да всё-то она знает про эту жизнь.

Замуж собралась, уверенная, что и согласия жениха не требуется. Так прямолинейно и заявила:

- Чтобы с тобой ночевать оставаться, надо чтобы ты с моими родителями познакомился. Самым что ни есть официальным визитом. Они люди у меня строгие и не хотят, как с Юлькой, как мама сказала, обнаруживать меня где-нибудь пьяной и голой под кустом. Так что, Толя, готовься…

После выписки из больницы Анатолий начал «готовиться», писательской фантазией представляя конкретику такого сюжета. Оксана сама назначила дату и время.

Пошёл. Купил две бутылки шампанского, хотел ещё и бутылочку коньяка, но передумал. Ещё купил баночку красной икры и, конечно, дорогой букет цветов. Тельняшку одевать не стал, но и галстук тоже не надел: моложавей без галстука жениховский вид будет выглядеть.

Будущая тёща открыла дверь с явно заранее подготовленной улыбкой. Оксана стояла за её спиной, подбадривающе кивая Анатолию. Потом шепнула – папа отсутствует, демонстративно ушёл в гараж, не желая знакомиться с капризом дочери в лице престарелого прохиндея, называющего себя писателем. Тёща выглядела лет на пять-семь моложе жениха, держалась корректно и гостеприимно и всё подводила темы разговоров за столом о театре и кино.

С противным чувством обследуемого под микроскопом жучка Анатолий вытерпел целый час. На следующий день приехала Оксанка, вложила из пакета полотенце, халат, зубную щётку. Сказала, что мама одобрила его кандидатуру. Но папа продолжает быть против «мышиного жеребчика».

- Надо выждать некоторое время. Мама победит, - уверенно заявила Оксана. – А потом сделаем скромную свадьбу на уровне загсковской регистрации и застолья в узком кругу…

В тот вечер она осталась ночевать. И ночью шепнула, что папа мечтает о внучатах. «Юльку мама водила по врачам. Оказывается, Юлька уже не плодоносящая…»

32.

Когда услышал по телефону нарочито задорный голос Вадима, возникло такое же внутреннее напряжение, как и при общении с будущей тёщей.

- Старина, ты это что-то пропал с моего жизненного горизонта. Да, слышал что ты в больницу угодил. Не жалеешь себя, не жалеешь. Перенапрягаешься, видимо, через меру. Не собираешься ли скрыться в царстве Аида, не расплатившись с долгами?..

Ответил, стараясь придать голосу тоже бодро-весёлые интонации:

- В любом случае у тебя есть долговая расписка, а у меня квартира, принадлежащая мне по законам нашего времени как личная собственность. Соизмеримо будет? Просто не успеваю за курсом валют в обменниках, что поменять рубли на нужное количество долларов. Постараюсь успеть при жизни.

- Толечка, милый, у меня есть более жизненно утверждающий вариант. Читал твою «Клетку» - вещь забойная, на всю нашу литературу не похожая. Голливудская, прямо скажу, сценарная вещь получилась, крэш-сюжетная этакая. Под впечатлением даже статейку сочинил в твою честь, что, мол, не ценит современность живущих рядом авторов. Хвалительная статейка получилась. Даже подумал – на некролог похожая.

Анатолий молчал, слушая в трубке воркующие голосовые переливы Вадима. Вадим выражался расплывчатыми оборотами, и не ясна была его основная мысль и цель звонка.

- Твою «Клетку» я просунул в длинный список на премию русского Букера. В курсе, сколько там за первое место?.. Теперь моя задача – в короткий список её протолкнуть. Решаю вопрос.

- Ну-у, и что дальше? – натянутым голосом, через силу спросил Анатолий.

- А дальше, при удачном раскладе… получишь первую премию. И расплатишься с долгами. И параллельно – признание твоего таланта в широких кругах издательской сферы и читающей публики. Не возражаешь от такого варианта?

- Насколько я разбираюсь в этих манёврах, то победители в манёврах всегда известны заранее командующим этими манёврами. Что я тут должен притворяться мальчишкой наивным? Всё известно, так сказать, с времён Очакова и покоренья Крыма.

- Насчёт Очакова и Крыма – в образном смысле, так это ж и сейчас в духе времени. Сегодня ты лауреат, а завтра – я. Где истинная справедливость, спрашивается? Вот твои мальчишки-диверсанты из твоих последних повестей. Как для нынешнего времени созданы. Борцы за справедливость, правда, в индивидуальном формате. Для нашей квёлой молодёжи жизненный пример получился. Такие ребята и Крым, и Севастополь вернут на исторически справедливые места…

Анатолий вздохнул тяжело, не понимая, куда клонит телефонный собеседник.

- А эти мои повести, про диверсантов, совсем не пойму, при чём? Просто написаны в приключенческом жанре, без всякой политики. Мои мальчишки написаны мною, как личности, имеющими своим идеалом личную свободу. Ничего другого, никакой политики я в них не закладывал…

- Это я сам раскусил, - выразился насмешливо Вадим в трубку. – В нюансах авторских интонаций я разбираюсь. Бывает, что автор и сам не осознает, что у него из-под пера рождается. Твои пацаны-диверсанты, чистой воды террористами получились, этакие эсеры-народовольцы или, даже, пираты времён раннего ренессанса. Когда в некоторых особях из народа начали зарождаться мотивы личной свободы и стремления к борьбе за неё против существующей государственной регламентации обозначенного места в жизни по сословным признакам. Сейчас твои типажи в духе времени. Но, если в нашей стране восторжествует строгий порядок, эти твои повести изымут из публикаций. Уж поверь в мою политическую интуицию. Тогда выгодно станет опять сочинять что-нибудь сиропно-карамельное…

В это время пришла с работы Оксанка, и когда Анатолий положил трубку, спросила, чем это он так расстроен?

- Разговаривал с одним приятелем, из писательского круга. Такой это, как сказать… витиеватый товарищ…

Высказанное Вадимом внесло некоторый сумбур в мысли, что доканчивая четвёртую повесть о мальчишках-диверсантах, старался придать своим героям побольше лирической раздумчивости в ущерб брутальности в характерах. Чтобы героическое не перевесило человеческое в симпатиях к изображённым в повести персонажам…

Получалось меньше приключенческой динамики в поступках персонажей, а больше самоанализа через авторский текст. И такое повествование, подумалось, не понравилось бы друзьям детства на угольном ящике, у сараев в городе Вязьма.

33.

Потянуло на философские вставки в ткань повествования – раньше такого не наблюдалось за собой: стареешь, что ли… Либо заботы Оксанки, создающие обывательский уют, способствуют изменению авторского стиля?

В своём «строгом стиле жизни» Оксана Мишке Квакину, заявившегося было в нетрезвом, мягко выражаясь, виде, такой громкоговорящий фитиль вставила, что тот опосля не то, что приходить – и звонить перестал. Отвадила и Петьку – местного дворника, молодого парня, заходившего иногда «поговорить за жизнь». Петька недавно перебрался в Москву откуда-то из южных регионов и пытался при случае выведать у Анатолия, как из дворников в писатели пролезть.

Полная писательская идиллия образовалась: сиди и пиши, не тратя мысли на суету. А литературное дело это и есть первым делом формулирование мыслей словесным образом. Но случаются моменты, что мыслей много, а слов не хватает. А бывает – наоборот: сидишь, в стенку смотришь, ждёшь настроения, именно того ощущения, когда самому понятно становится, слова и мысли в рифму совпали.

Оглядываешься на потуги прошлых лет, вспоминаешь про окаянные дурости, про словесные ляпы, стилистические мерзости, глупости в выражениях, более пригодные неуровновешеным юнцам… И понимаешь: мозг обильно читающего человека подобен кишкам и желудку, в которых не всё переваривается, где невообразимо много лишнего и освобождаешься от того, лишнего, либо в пьянстве, либо в безудержной трескотне. В молчание же возникают такие яркие словесные обороты, что так и просятся на язык. Но переведи их на бумагу – и понятно становится самому, что выглядят все эти «умные слова» в твоём тексте, как пуговицы от парадного мундира на холщовой робе палубного матроса

Вывод такой напрашивается, что надо периодически очищаться от переизбытка, чтобы продукты достойного качества попадали в пищеварительный процесс.

На листаже произведения, возможно, подобные очистительные процедуры отразятся гонорарно-отрицательно – уменьшится объем произведения. Будто сделал «пук» - и роман превращается в повесть, точно пучить перестало. Но зато авторская идея зазвучит чётче и пронзительней для читателя.

- Как много ты пишешь, - заметила как-то Оксана. – Я тоже по работе много пишу. Но если бы я писала столько как ты – я бы с ума сошла…

- Бывает и такое, что много дней я совсем ничего не пишу. Письменно, - отозвался Анатолий. – В голове тогда всё крутится. Вот тогда я, точно, от мыслей своих с ума могу сойти.

34.

На вечер в субботний день была назначена церемония вручения громкой премии. Приглашение прислали на два сопровождающих лица. Анатолий категорически не желал, чтобы его сопровождали. Решил объявиться перед публикой с выражением на лице надменного одиночества. Припомнив своё озлобленное одиночество в годы непризнания и мучительных, выжигающих душу сомнений. Вполне вероятным представлялось тогда, что жизнь сгорит, как свечка, оставленная в пустой комнате. Оксана настаивала надеть галстук, но настырно вредничая, надел тельняшку, чтобы чёрно-белые полоски из ворота рубашки просматривались символом прожитой жизни, но настырно вредничая, надел тельняшку, чтобы чёрно-белые полоски из ворота рубашки просматривались символом прожитой жизни.

Первой премией наградили. За повесть Клетка». Под жидкие аплодисменты присутствующей расфуфыренной публики вышел на подиум, принял в руки статуэтку и тоненькую корочку почётного адреса. И чувство было такое, точно из жалости согласился сыграть с малышнёй в наивно примитивную игру.

За фуршетным столиком простоял минут пятнадцать в компании четырёх знакомых литераторов. Как обычно обмен мнениями напоминал разговор приподъездных старушек. Бокал шампанского, вдогонку – рюмку виски и направился к выходу.

Проходя мимо кучки молодых литераторов с незнакомыми лицами, услышал реплику, высказанную пареньком с обширной, бросающейся в глаза, прорехой на штанине джинсов:

- Какой смысл раздавать премии маразматическим старичкам? По его харе даже было видно, что он не очень отчётливо сознавал торжественность момента.

- Таких дедков другие дедки и продвигают на разные премии, - заметил кто-то ещё в той компании.

- Что от них ожидать в современной литературе, кроме занудливых мемуаров…

- И слава его настигла, громко хлопнув крышкой гроба…

В компании молодёжи все громко захрюкали над метафорой, будто намеренно высказанной в спину лауреата.

Дома вдвоём с Оксанкой распили бутылку водки за столом, уставленным празднично разнообразной снедью, и даже цветы присутствовали посерёдке в хрустальной вазе.

Ишь, ты – «и слава настигла его, громко хлопнув крышкой гроба».

Не наступила могильная тишина – наоборот: суета вокруг лауреаткой персоны возникла. Звонили разные писклявые барышни, представляясь авторитетными литературными агентами. Приходили вертлявые ассистентки знаменитых режиссёров с предложениями на экранизацию нескольких романов. Но у самого себя образовалось такое настроение, будто закончился моторесурс у двигателя того катера БК, что долго носился по волнам штормового моря. Прогорели клапана и запали клавиши… Вспоминалось цитируемое Анной Захаровной в бытность литконсультантом: «Наша жизнь – это зал ожидания от младенчества и до седин… И ты порой почти полжизни ждёшь, когда оно придёт – твоё мгновение…»

Достижение желаемого вдруг оборачивается апатией и внутренней пустотой. Заключил два договора по продаже прав на экранизацию и два договора с издательствами. Но вдруг обвалившиеся хлопоты, суетня, раздражали, отвлекали от гармоничного прежде течения жизни.

Оксана сшила на заказ у маминой портнихи свадебное платье. В новом платье повёл Оксану в загс, но с таким кислым видом закоренелого холостяка, у которого уже не было другой альтернативы. На квартире у родителей за круглым столом поизображали свадебное торжество. Родители и гости в лице сестры Юльки прокричали несколько раз «Горько!». Папа – высокий мосластый мужик вёл себя с зятем чрезмерно заискивающе, словно компенсируя прежнее презрительное отторжение. Разошлись, когда Юлька, быстро налакавшись, взялась демонстрировать индийские танцы.

Большую часть времени уходил на праздные прогулки. Навещал те места Москвы, связанные с теми или иными воспоминаниями определённого периода жизни. Пытался оживить в памяти именно те настроения, чтобы ощутить разницу настроений при нынешнем достижении триумфа. Не получалось «почувствовать разницу» - наверно, для таких ощущений требуется более впечатлительный возраст.

Даже не задумывалось ничего письменного, подобного романному формату. Мелькали в задумках короткие сюжеты: рассказы – не рассказы, а так, очерки-записки путешественника по собственному жизненному быту.

35.

Ёлка, обвитая мишурой, сверкает в углу комнаты стеклянными игрушками. 2007-й год завтра начнётся.

Цифра «семёрка» мистический смысл имеет в его жизни. В детстве первоклассником запомнился страшной картиной 1937-ой, когда мать в стремительном порыве сбила с табуретки отца и ногтями отковыривала из его пальцев «ТТ». В 1947 году впервые натянул на стриженную голову курсантскую бескозырку. В 1967 году была похвала от Твардовского, после которой понял, что не зря, не по ошибке самомнительной курс по жизни своей выбрал. В 1987-м первый роман напечатали в «Новом мире». В 1997 году громкую премию получил, и больше всех гонораров и славы был рад опять, что правильный угадал фарватер для себя, а ведь вполне возможны были и жизненно катастрофные варианты: ошибочное зазнайство, приводящее к мизантропии и возможному суициду – либо малодушное «быть как все». Угадал, как единственную карту из всей колоды, как счастливый щелчок в револьверном барабане на русской рулетке. В глубинах подсознания теплилось всегда очень слабым огоньком то самое «чем - никогда».

Вот стол накрыт новогодний, сверкает закуска в искорках хрусталя. Но гости не званы. Самые близкие дома. И не желает душа посторонних. Жена на кухне и старшая дочь, которая сама уже мама, над гусем с яблоками хлопочут. А младшая под ногами у них путается и тараторит под стать своей мамаши – такая же строгих правил: «Низя капить на поль… Гъязь будить… Низя капить на поль…»

Не желает душа гостей. Всё будет ожидаемо, как изжога, после третьей рюмки. И от проведённых за спорами времени только морда покраснеет, давление подскочит, в висках за пульсирует. И ни к какому общему мнению, как всегда, беседа с гостями не приведёт.

Старушенция-профессор, назначившая операцию на год наступающий, всё внушала будто гипнотизируя: «Режим труда и отдыха… Строгий режим, милейший, труда и отдыха, если планируете ещё несколько лет жизни своей в этой жизни весьма бренной».

Лучше вот так, в одиночестве полрюмочки выкушать, дольку лимона на язык положить и вспоминать пройденное, и отгадывать, что год грядущий готовит со своей мистической цифрой «семь».

Анатолий Алексеевич Азольский (1930 – 2008 г. г.) русский писатель, лауреат премии Русский Букер за 1997 год.

==== «» ====

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"