Полуночный хмельной спор в студенческом общежитии вынес нам приговор: отправляться в тайгу. Шел 1982-й год, мы еще не напечатали ни строки, энергия била ключом... Кто?! Мы в походы не хаживали?! И мы с Б-ским сказали: запросто. Мы сказали: подумаешь. Как нечего делать. Туда и обратно. Без проблем. Словно к таксистам ночью за водкой.

Утром о сказанном сгоряча вспоминалось с некоторым сожалением. Но отступать было некуда. И мы принялись закупать снаряжение для экспедиции и разрабатывать маршрут. Б-ский сказал, что знает одно вполне подходящее местечко на Северном Урале. Б-ский сказал, что уже проходил этот маршрут третьей категории сложности. Но, сказал Б-ский, дело было зимой. И шла их тогда целая толпа народу. На лыжах. Б-ский еще много чего говорил. Благо дело было в Москве.

На дворе стоял август. Дождливый. И мы решили махнуть из Свердловской области в Пермскую через Урал, воспользовавшись на втором отрезке пути плотом.

Вот так мы поднялись в вагон поезда "Москва-Свердловск", растворились среди других пассажиров и на время утратили свои имена и фамилии. Чем дальше уводил путь от дома, тем бесхитростней становились вагоны, вокзалы, автобусы.

х х х

Водитель лесовоза, недавно вышедший из зоны на поселение, рулил лихо. Рядом сидела женщина. Не очень молодая и не очень красивая. Но женщина. И водитель, облокотясь левой рукой на дверцу, посвистывая, рулил правой и до отказу жал на газ. Женщина вскрикивала от испуга, хорошела и молодела. Машину немилосердно швыряло на залитых водой рытвинах. Женщина то и дело оборачивалась к окну заднего вида.

Сзади, бешено вцепившись в передний борт и балансируя на открытой раме, трое отчаянно пытались удержать ногами скачущие мешки и рюкзаки. И все трое старались не смотреть вниз, на смертоносное мельтешенье под колесами.

Наконец водитель сжалился. То ли над машиной, то ли над женщиной. Один из тех трех был ее мужем.

Благо и небольшой подъемчик подвернулся. Лесовоз натужно взвыл и замедлил безумный полет. А через сотню метров резко тормознул у невысокого деревянного навеса, вкопанного на двух столбах при дороге.

- Сотый участок, - сплюнул водитель. - Десант за борт.

Мы спрыгнули с рамы лесовоза. И теперь с наслаждениеи ощущали усточивость земли и ее окрестностей. Но пальцы все еще судорожно сжимались в поисках опоры.

Муж той женщины даже не махнул рукой нам на прощание. Он и на секунду боялся расстаться с такой прочной, в занозах, бортовой доской. Этой паре физиков еще предстоял долгий путь на север. Все вот так же, на перекладных, с кучей аппаратуры. Жуткие последствия романтики...

Лесовоз прыгнул прямо с места, оставив на мгновение в воздухе фонтан грязи, зелень штормовки и белизну тесемки от очков на затылке сроднившегося с бортом физика. А потом и эта картина исчезла. Шел нудный мелкий дождь. Под дождем в тайге на северном Урале стояли два студента Литинститута. Словно вышли покурить в перерыве между лекциями.

х х х

Первые сказанные посреди тайги слова прозвучали примерно так:

- Десяток километров... Какой-то паршивый десяток километров... Лучше бы мы пешком прошли, чем на этом гребаном лесовозе...

Так-то мы оценили возможность проехать бесплатно десять километров по тайге. Впрочем, нам можно было понять. Двухнедельный маршрут только начинался. И мы еще не могли понять, что пошли не по грибы.

К тому же под навесом, на лавочке, лежала газета. Недельной давности, распухшая от сырости. Словно заьытая в парке.

Мы не спеша переодевались. В чуть влажную одежду, слежавшуюся в рюкзаках за три автобусно-поездных дня. Наматывали портянки, натягивали сапоги, утеплялись свитерами.

Из первого пакета достали первые сухарики. Сухарики, приготовленные на подсолнечном масле, чтобы не закаменели. Сухарики с добавлением соли.

И всласть курили, не помышляя пока об экономии.

А затем тщательно запаковывали и зашнуровывали рюкзаки, еще не испытывая отвращения от последующей каждодневной монотонности этой процедуры.

Разложив на лавочке карту, сориентировали ее с помощью компаса. Карта, еще без единой пометки, лежала перед нами ничего не говорящей и манящей, как разбросанные по ней таинственные названия.

х х х

Тайга нас сразу приметила. Горожан она отличала мгновенно. Наверное по некой развязности, за которой таилось постоянное тревожное напряжение. Зачем мы тут объявились, Тайга не знала. Слишком много тайн у нее насчитывалось. Поди догадайся, которая из них привлекла именно нас. Но Тайга не сомневалась, что рано или поздно она узнает о нашей цели. Или цель вообще окажется недостижимой. Никогда. Такое тоже случалось.

Но Ей сразу же захотелось испытать нас. Так сказать, проверить на вшивость. И Она отыскала километрах в двух от нас медведицу с медвежонком.

Медвежонок, словно увлеченный новой игрой, шустро заковылял к дороге. Медведица, недовольно ворча, двинулась следом.

Мы шагали бодро. Первый день маршрута еще не подорвал силенки. Мазь от комаров быстро смывалась потом и дождем. Но мы уже начинали жить законами Тайги, потихоньку осознавая необходимость экономить. Да и комары под дождем предпочитали отсиживаться на взлетных полосах.

Медвежонок, улучив момент, мигом прошмыгнул через дорогу. Мать не успела его остановить и последовала за ним, уже учуяв чужих.

Дождь прекратился, а вскоре и солнце стало изредка проглядывать сквозь низкие облака. И торчащие из черных болот обломки берез и осин уже не выглядели метками над бесследно канувшими.

И тут мы первый раз обратили внимание на следы. Совершенно свеженькие. В вязкой жирной грязи четко просматривались отпечатки широких лап с кривыми и острыми лунками от длинных когтей. Но отпечатки ничего нам не сказали. Мы лишь посмотрели на них.

А медвежонок вновь кинулся к дороге. Но на этот раз медведица решительно воспротивилась воле Тайги. И для медвежонка попытка бегства закончилась увесистой оплеухой. Медвежонок ничего не понял в этих играх и просто завопил.

Медвежонок завопил. Мы услыхали и теперь другими глазами увидели следы.

х х х

- Так-перетак! Медведица с медвежонком.

- О черт! Доставай быстрей!

- А толку...

- Может на дерево залезть?

- С ума сошел? От медведя на дерево?

- А что же делать?

- Идти как шли.

- Достань, все-таки. Как-то спокойнее.

- Да пожалуйста. Только бессмысленно.

Тайга много видела таких штук. Самых различных. И в марках разбиралась лучше любого эскперта. Она сразу определила: вставка. Коротенькая, без приклада, как раз, чтобы в рюкзаке поместиться, не вызывая ненужных расспросов. А стало быть - разрешения на ношение оружия нет. А значит - не охотники.

Мы достали из рюкзака жалкую нашу однозарядку. Вещь в Ее владениях совершенно бесполезную. Чтобы перезарядить после выстрела, надобно через ствол шомполом выбить гильзу от предыдущего патрона. Да и патроны - от малокалиберной винтовки. При этом головку пули надо скусывать - иначе патрон не входит в патронник. Такая вот морока. Как при стрельбе из гаубицы. Только эффект далеко не такой.

- Заряжай, черт тебя дери, болтаешь много!

И пока заряжалась маленькая бессмысленная винтовочка, в Тайге стояла тишина. Зрители наблюдали с большим любопытством.

Так мы двинулись дальше, стараясь ступать как можно тише. С обкушенной пулей в узком стволе и с топориком наготове. С туристским металлическим топориком. Которым хорошо лущить щепу для костра.

Медведица не пускала медвежонка на дорогу. Но запретить ему двигаться вообще она не могла. Того просто разрывало от любопытства. Зверюшка то и дело мелькала среди деревьев, оглашая окрестности воплями после очередного материнского наставления.

Так мы и двигались - пареллельными курсами. Парами. Мы, как цари природы - по дороге. Крадучись. Медведица с медвежонком - по придорожному редколесью.

Подгоняя нас, метался над дорогой угрожающе-предупредительный рык медведицы. Казалось, только в монотонном , изнурительном движении без привалов единственное спасение и единственное состояние хоть какого-то покоя.

- Скоро... должна быть... изба... лесозаготовителей...уф!

- Пошел ты... со своей... картой!

Перед тем, как выйти на маршрут, мы прошли проверку на психологическую совместимость. Провели ряд невинных тестов. Это было в городе.

Но все же через час гонки над нами смилостивились. И мы вышли к вертлявой речушке. Под открытым небом на берегу стоял длинный дощатый стол. В это жилое место, хоть и без единой живой души, медведица сунуться не решилась.

Закипала вода в котелке. Взметнув эхо, вылетала из ствола обкушенная пуля, сопровождаемая энергичными возгласами.

х х х

В мертвом поселке народа манси мы оказались еще через час пути. Осмотрев пару полуразрушенных хибар и не найдя ничего интересного, мы присели на рюкзаки заросшей и безучастной ко всему улицы.

С другого конца поселка бежал к нам черный человек. Бежал давно. Улица вытянулась метров на триста, а человек бежал медленно. Мы успели выкурить по сигарете.

Наконец он подбежал, этот черный человек в черных сапогах, брюках и ватнике, темнея широко раскрытым беззубым ртом.

- Сейчас машина будет, - сказал он, опускаясь на корточки. - Не уходите.

- А куда все делись? - спросили мы, указывая на дома.

- Мансюки-то? Старики померли. А молодые спились и тоже померли, - радостно пояснил черный человек, вытирая грязной ладонью поросшую темной щетиной голову.

- А ты?

- А я тут с напарником. Коров пасем. Сейчас вот съезжу в поселение, схожу в баньку - и обратно коров пасти.

Он уже почти отдышался.

- Поселенец?

- Ага.

- Давно из зоны?

- С год.

- А здесь еще сколько?

- Полтора. Немного.

Он засмеялся. Потом попросил сигарету. Закурил и опять засмеялся, глядя на нас влюбленными глазами.

- Хорошо, - сказал он. - Сейчас машина придет. Поедем. - Он ненадолго задумался, затем добавил ни к селу, ни к городу: - Лишь бы войны не было.

Мы переглянулись. Он вновь засмеялся. Пояснил:

- Да нет, все в порядке. Я просто че думаю. Вот мне полтора года осталось. И свободен. Так? А если война? Не погуляю, значит.

Он вскочил на ноги, прислушиваясь к чему-то в полнейшей тишине, живущей на фоне ровного таежного шума.

- Идет машина. Айда к дороге.

Стоял сырой дождливый август. Но из тайги все равно несло запахом гари никогда не затихающих далеких пожарищ.

х х х

"Урал" по пути к поселению чуть не задавил выскочившего на дорогу шального зайца. Тот метров сто очумело несся под колесами, с перепугу не соображая, что можно свернуть в лес. При этом водитель вовсе не старался догнать его. Просто все здесь гоняли как ненормальные. Люди не жалели машин. Машины разбивали дороги. Дороги не щадили машин.

В поселке черный человек показал нам гостиницу.

- Но сначала покажитесь начальнику. Вон штаб, - сказал он на прощание, прежде чем затеряться среди таких же черных стриженых людей.

Мы направились к длинному одноэтажному бараку с флагом над входом.

За высохшим, грубой работы столом старший лейтенанта с красными петлицами проверил наши паспорта. Попросил еще какие-нибудь документы. Мы извлекли на свет божий командировочное удостоверение. Выклянчали накануне отъезда в журнале "Человек и природа".

- Так. Корреспонденты, - читал лейтенант вслух, и голос его гулко звучал в вытянутой комнате с казенной мебелью. - Цель командировки... Сбор материалов... Тема: "Туризм и охрана окружающей среды"...

- Месяц проставлен неверно, - сказал он, закончив ознакомление с этой филькиной грамотой. - Сейчас август, а здесь - июль.

- Эх черт, - сказали мы. - Перепутали там... Чего ж теперь нам делать-то?

- Ничего, - сказал старший лейтенант. - Только вы вот что... Места тут - сами понимаете. Да и публика соответствующая. В общем, поменьше контактов. Позавчера убили начальника соседней зоны. И жену его. Беременную.

Листок командировочного удостоверения заметно подрагивал в руках начальника.

- Завтра будет машина на Вилюй, подбросит вас. Пока располагайтесь в гостинице.

Выходя из кабинета мы оглянулись.

Старший лейтенант сидел в той же позе, глядя перед собой, положив обе ладони на высохший, грубой работы стол.

Он был почти нашим ровесником. Из-под стола виднелись носки его до блеска начищенных сапог.

х х х

Разговорчивому и непоседливому начальнику гостиницы на вид было не больше пятидесяти. И мы с удивлением узнали, что этому коренастому мужичку без единой седой волосины - за шестьдесят.

В двухэтажногй бревенчатой гостинице поселения он поселил нас на первом этаже, рядом со своими апартаментами. В отведенной нам небольшой комнатке стояли два стула, стол и две койки, застеленные чистым бельем. В запыленное оконце виднелась засыпанная щепой дорога, ведущая полого вниз, к реке, полной серой быстрой воды.

- Гостиница? - ответил он на наш удивленный вопрос. - А как же? Как же без гостиницы? Сюда к нам часто приезжают. - На столе стремительно появлялись миски с ухой, хлеб, сковорода с грибами. - Начальство даже приветствует, ежели, скажем, жена или мать гостят... Способствует, стало быть, исправительному процессу.

После сытного обеда хлебали, обжигаясь, крепчайше заваренный чай. Изредка к начальнику заходили черные люди. У дверей затевались недолгие беседы вполголоса, со взглядами в нашу сторону. Под этими взглядами мы ощущали себя не шибко уютно.

Он возвращался к столу и продолжал рассказ о себе:

- Я их предупреждал Христом Господом: "Окститесь, ребяты, какой долг!? Давно уж мы в расчете!". А они заладили свое: отдай да отдай. Хорошо. Но невмоготу уже. Отмахнулся. А в руке молоток оказался. Ну по случайности. Человека и убило. И мне - двенадцать лет. Хорошо. Н-да... А я, между прочим, до Берлина доходил. И награды имею.

Такой веселый разговор перекинулся и на убийство начальника соседней зоны:

- Я так считаю. Вот я, скажем, убил или ограбил. Хорошо. Это как бы моя работа. А они меня ловят и сажают. Это их работа. Хорошо. И я на них не в обиде. Попался - сам дурак, плохо работал. Хорошо. Но вот другой вопрос. Я уже тут. Зачем же здесь-то надо мной еще куражиться? Я и так получил свое. Так что тому псу по заслугам перепало. Такой был пес... Что? Бабу его? Да еще та была стервозина. Нет, тут мы не поймем друг друга... Хорошо. Отдыхайте.

Задвинув рюкзаки под койки, мы минут десять лежали неподвижно и бессонно на влажных чистых простынях. А затем беспамятно заснули под гостеприимным кровом старого убийцы, взявшего за ночлег и кормежку две пачки хорошего индийского чая.

х х х

А утром опять была гонка на лесовозе. Мы вновь судорожно цеплялись за передний борт, коленями прижимая скачущие рюкзаки. В кабине рядом с водителем-поселенцем сидел юный прапорщик. Но на скорость передвижения лесовоза это обстоятельство никак не влияло.

Оказавшись наконец вновь на земле, мы подсчитали:

- Сэкономили часов пять. Но потеряли года по два.

И поклялись больше на лесовозах не ездить. А прапорщик на прощание еще раз проверил наши документы.

Утро выдалось сухим, солнечным. Вдоль дороги высились мощные кедрачи. Они ожидали минуты величественного падения после обжигающей работы бензопилы. Под скорбным взором Тайги.

До перевала на западе напрямик казалось рукой подать. А дорога уходила в сторону, южнее, вдоль хребта, разделяющего Свердловскую и Пермскую области. Нам же надо было - поперек. И сходить с дороги в болотистые комариные чащобы совсем не хотелось. Дорога же гнула и гнула свою линию, не желая поступаться принципами. Или подчиняясь Ее воле.

Так мы прошагали километров пятнадцать. Затем устроили продолжительный привал, на котором решался вопрос принципиальный: переупрямить дорогу и по-бараньи идти по ней до конца или круто взять на северо-запад. То есть, окунуться по уши в Тайгу со всеми ее прелестями и выйти к реке. Какой угодно реке. Поскольку любая из них течет с хребта. А стало быть, петляя по притокам, шагая берегами, подняться к предгорьям и там отыскать перевал. Единогласно был одобрен второй вариант. Отыскав для решительного броска в тайгу широкую просеку, идущую на северо-запад, мы не без сожаления распрощались с дорогой.

Тучи комаров повисли над нами, едва потревожили мы сырые густые травы. Торопливо сбрасывая рюкзаки и дергая клапаны, мы выхватывали флаконы с жидкостью и лихорадочно мазались. Но пот быстро смывал защитный слой, а комарья становилось все больше. Тайга изобрела классное оружие, справиться с которым не помог бы нам и взвод огневой поддержки.

Вскоре под ногами заколыхалась топь. А солнце калило немилосердно, словно отдуваясь за весь скудный на тепло месяц. Просека не кончалась.

И уже не привалы наблюдала Тайга, а падения, бессильные, прямо в жижу болота. И двум путникам еще тут же приходилось отыскивать силы, бешено ругаясь до слез, чтобы открутить колпачки флаконов. И нанести тонкий слой - единственный рубеж, удерживающий от мучительной расправы по прихоти Ее.

Только к вечеру выбрались мы к реке, где ветер разгонял кровожадную армаду. Выбрались и рухнули на камни.

х х х

Утром мы разглядели впереди покрытые темной бахромчатой пеленой стертые ветрами вершины старых гор. А к полудню уже блуждали в еловом поясе среди каменных осыпей у Молебного Камня.

Из ельника выбрались наугад часам к семи вечера.

Оставив рюкзаки среди мшистых валунов, поднялись налегке к заснеженному плато. Дувший здесь резкий морозный ветер сразу отбил у нас охоту штурмовать перевал немедленно. И мы решили заночевать внизу, среди камней.

С трудом найдя ровное место для палатки, наспех поужинали. Вершины впереди и темный ельник внизу; ветер, треплющий палатку и пламя костра - все это не давало расслабиться, уйти от напряжения целого дня скитаний. Разговор не клеился... Мертвым был сон.

Холодным ясным утром, позавтракав консервами и сухарями, мы начали восхождение. Не сумев точно соринтироваться по карте, шли на ближайшую седловину, обещавшую перевал.

Проложив цепочку следов по снегу вчерашнего плато, дальше карабкались вверх по громадным обломкам. Мертво, казалось бы, лежащие, они иногда вдруг резко кренились под ногой, норовя сбросить пришельца.

Седловина обманула - спуск за ней оказался слишком крутым, почти отвесным. Пришлось уходить севернее, вверх еще метров на триста, чтобы отыскать спуск с соседней вершины.

После часового подъема мы оказались на открытой площадке. Там сбросили рюкзаки и огляделись.

Позади, на востоке, до самого горизонта синели вершины Уральской горной страны. С севера и юга, среди зеленеющих альпийских лугов, пенились каменистые осыпи. Впереди, на западе, лежала холмистая, вся в лесах, долина. Тут начиналась Пермская область. Но по-прежнему - владения Тайги.

Взвалив на спину опостылевшие рюкзаки, мы осторожно двинулись вниз. Двухкилометровый крутой спуск представлял из себя сплошную осыпь мелкого камня. По ней можно было бы съехать, как с горки. Вот только как затормозить в конце такого длинного скоростного спуска?

И мы быстренько поняли, что спускаться с горы ничуть не проще, чем карабкаться на нее.

х х х

Счет дням уже не вели. Просто - на следующий день после перевала прошли с десяток километров вдоль ручья. Он становился все полноводнее, обретая соответствие своему рыбному названию - Мойва. Мы искали место для постройки плота. Но деревья тесно прижимались к скалистым крутым берегам, обколотым бурным течением. И нам ничего не оставалось, как угрюмо шагать и шагать по таежной тропе, сердито посматривая на воду, не желавшую принять наше плавсредство.

На этой тропе, словно на прогулке в подмосковногм лесу, мы встретились с людьми. Парень и две девушки привычно тащили тяжеленные рюкзаки. Смена студентов-практикантов направлялась на метеостанцию. Собственно, говорить-то нам было не о чем. Так, откуда да куда... И все! Да и говорил с нами только юноша. Девушки молчали, застенчиво улыбаясь. И мы - идущие на запад- несколько мгновений просто молча всматривались в юные открытые и румяные лица. А затем распрощались.

- Бог мой, вот где жену искать надо.

- А что? Может быть это и была судьба? За тысячи верст от дома встретить посреди тайги такую вот, единственную, а?

- Черт побери, как у нас все нескладно. Жить бы с такой в каком-нибудь захолустнейшем Оклетьевске... Нарожать кучу веселых чертенят... Огородец, банька... Тихое кладбище в конце. Что еще надо? Ну какие, к лешему, потрясения и социальные конфликты, а?

А вскоре отыскался и пологий бережок для постройки плота и ночлега. Быстро стемнело.

У нас еще оставалось во фляжке граммов двести водки, взятой на всякий случай. День вспоминался встречей на таежной тропе. Как в песне. Чем не случай?

В этот вечер мы проявили с Тайгой редкостное единодушие. Мы с недоумением вопрошали себя: что делают хрупкие девчушки среди черных поселенцев в Ее владениях?

На тепло костра из лесной тьмы стремительно вырывались летучие мыши и черными кляксами метались на границе света и ночи.

х х х

Дождь пошел ночью, пошел аккуратно, словно нащупывая нашу палатку в темноте своими чуткими пальцами.

И когда рассвело, дождь все продолжался, не усиливаясь и не ослабевая. Спокойный лесной дождь, вдумчивый, затяжной, везде проникающий, без городских истерик. Мир стал одноцветным, сизым. Шумы леса, реки и дождя слились в один. В палатке плавал сизый табачный дым от дешевых сигарет "Прима". Сизый мусор слов долгой трепотни забивался в углы.

Дождь лил два дня подряд. Мы питались всухомятку, добивая последние запасы, безмятежно полагаясь на грядущую обильную рыбалку и грибо-ягодный подножный корм. Сигареты сгорали стремительным потоком. И нам в голову не приходило, что в здешних лесах табачные плантации еще никто не думал разбивать. Мы болтали и отсыпались, с отвращением посматривая на треклятые рюкзаки, впрочем, изрядно похудевшие.

Дождь лил два дня.

х х х

Не знаю, кто придумал конструкцию этого плота. Но обнародовал ее передо мною Б-ский. Идея подкупала простотой и необременительностью. Длинные сигары из плотной подкладочной ткани набивались надувными волейбольными камерами. В сигарах делались небольшие прорези, из которых предстояло торчать крепко перевязанным нипелям.

В тайге нам оставалось лишь сколотить крепкую раму из жердей, привязать к ним четыре сигары и водрузить на корму вместо сидений рюкзаки. И плыть. Ах да, весла еще... Пришлось пожертвовать котелком для чая - бывшей жестянкой из-под томатной пасты. Топориком располовинили ее, получив лопасти для весел.

Малая осадка плота позволяла плыть по чайному блюдцу. Лопнувшую камер несложно было заменить запасной. Река казалась нейтральной территорией между нами и Тайгой. Позади оставались многие километры вьючного изнурительно труда в условиях непрерывных и массированных комаринных атак. Впереди ожидало безмятежное наслаждение бездельем - подарком реки, несущей нас в низовья.

Подарок этот преподносился в различных упаковках. В узких местах, где русло сжимали крутые подмытые скалистые берега, плот мчался с крейсерской скоростью. А в местах, где река разливалась, давая себе передышку от бешеной гонки, течение становилось замедленным, неразличимым на поверхности. Сквозь прозрачные, чуть колеблющиеся подводные струи ясно просматривалось каменистое дно. Поодаль выпрыгивали из воды осторожные хариусы. Изредка звучно всплескивал над глубокой яминой таймень.

В один из привалов мы наткнулись на первый золотой корень. Невысокие мутовчатые травы с желтыми мелкими цветками вырастали на причудливой формы корнях. Тщательно отмытые в речной воде, они отливали на солнце старой бронзой. Корни мы складывали в пакеты. Обрезанные цветки и стебли уплывали вниз по течению.

х х х

Карта предупреждала о приближающихся порогах. Ожидалось их пять штук. При этом два из них были помечены восклицательными знаками, как представляющие особую опасность.

Пороги нас пугали. Сомнений не было - пороги с Тайгою заодно. Уж на порогах-то Она отыграется. На двоих у нас имелся один мой довольно жалкий опыт плавания на байдарке по Мсте.

Между тем вдруг резко выяснилось: двухдневные разговоры в палатке под дождь опустошили запас консервов и табака. Таежный чистый воздух и безделье живо напомнили о себе. Хотелось есть и курить. Особенно курить.

Вот мы и ели - оставшуюся манную крупу, из которой так и не удосужились сварить кашу. И теперь набирали в рот сухую манку, ждали, пока слипнется к ком и разбухнет, лениво жевали.

Кто-то может спросить: как же так, в тайге, а без грибов, рыбы, дичи? Мы сами себе задавали этот вопрос. И чем дальше, тем чаще и с усиливающейся интонацией упрека небесам.

Грибы, ягоды и прочий подножный корм исчезли из окружающего пространства бесследно, словно мы продвигались вдоль густонаселенного дачного кооператива.

Наши рыболовные снасти никогда не имели дело с быстрой водой и напрочь отказывались снабжать наш стол.

О винтовочке нашей я уже упомянул. Как-то, в припадке голодного отчаяния, Б-ский, не целясь и, кажется, без очков, попал в крохотную птичку, сидевшую высоко на дереве метрах в тридцати от нас. Громко урча, мы ощипали несчастное пернатое и бросили не шибко упитанную дичь в котелок с булькающим рисом. Предполагалось, что на ужин у нас будет плов. Увы. Стремительно покончив с разваренной рисовой кашей, мы так и не обнаружили в ней ничего, что хотя бы отдаленно напоминало крылышко или ножку...

Делая короткие остановки на редких отлогих берегах, пили чай с остатками сгущеного молока. Вместо табака растирали сухие травы, делали фантастические смеси "а-ля ориенталь". На плоту сворачивали огромные самокрутки. За борт относило густые клубы ядовитого дыма. Тайга чихала, приближая пороги.

На общем собрании искателей приключений приняли решение пороги обойти берегом. Ну их, эти пороги... В другой раз пройдемся по ним.

Но решение осталось невыполненным. И не из-за нашей удали. Боже упаси. До сих пор содрогаюсь. Мы просто прозевали тот момент, когда река, постепенно ускоряясь, вдруг втянула нас в сумасшедший ток.

Малая осадка плота, которой мы так гордились и которая позволяла плавать в чайном блюдце, сыграла с нами злую шутку. В блюдце нет такого течения. А плот, как выяснилось, настолько верткий, что мы не смогли выгрести к берегу. Лишь лопасти с весел порастеряли. И несущийся на камни плот стал неуправляемым.

Мы влетели в грохочущее буйство, как туалетная бумага, сносимая ревущим потоком из бачка. Плот несло и трепало, как ветку, но зато и был он так же непотопляем. Мы вцепились в жерди каркаса, и теперь среди мириадов радужных брызг мотались лишь наши всклокоченные головы. Плот налетал на камни, разворачивался, и тогда нас несло спиной вперед. Черт знает куда. Река перла нас на себе, ни о чем не спрашивая, свирепо продираясь сквозь каменный оскал порогов.

Мы так и не поняли, где же находились именно те пороги, которые на карте обозначались восклицательными знаками.

х х х

После порогов река тут же устало разлилась, сразу заметно сбавив скорость.

Нам удалось пристать к берегу, орудуя рукоятями от весел. Мы обсущились у костра и заготовили шесты для дальнейшего плавания.

Теперь, после бешеной гонки и пережитого, курить и есть хотелось зверски. Но оставалось лишь плыть дальше, дымя опостылевшими травяными самокрутками, начисто лишенным никотина.

Часа через три такого замедленного и унылого сплава мы увидели на возвышенном правом берегу за деревьями крыши строений.

- Усть-Лыпья..., - благоговейно выдохнул Б-ский. - Баба Сима. - Слова звучали древним заклинанием. - Баба Сима! Не пропадем!

Река еще пару раз вильнула, и показался пологий спуск к реке, переходящий в широкий заливной луг.

На лугу сутулый дед в широкополой шляпе ритмично двигал косой. На поясе сзади висела дымяшаяся жестянка, из которой нехотя поднимались сизые струйки и лениво обнимали спину старика, оберегая от комаров. На расспросы дед не отвечал, исподлобья осматривая нас и не переставая косить.

Мы двинулись вверх, к избам.

Ближайшая к реке выглядела ладно обстроенной и обжитой. Ухоженные картофельные грядки большого огорода радовали глаз и вселяли надежду.

От огорода навстречу нам выскочила сухая лаечка. Припав к земле, она устремила в нашу сторону острую мордочку с чуткими ушами и внимательным взглядом темных глаз. Но принюхавшись, доверчиво прыгнула вперед, на знакомые запахи леса, дыма, воды.

У дверей в сени вились еще две поджарые лайки, почерней и покрупнее первой. При виде незнакомцев они дружно и коротко взлаяли.

И мы увидели легендарную бабу Симу. Ту самую, которая спасла от голодной смерти не одного бедолагу, решившего потягаться с Тайгой.

Из сеней вышла бабка в толстом выцветшем халате, замасленном переднике и валенках. Голову обвязывал серый шерстяной платок. Лицо, обтянутое пергаментом морщинистой кожи, ничего не выражало. Комары даже не садились на лоб ее и щеки. Маленькие глазки хитро поблескивали.

Мы поплакались, посетовали и зареклись.

- Снасти есть? - деловито спросила она, выслушав нас.

Мы торопливо зашарили по карманам. Затем бросились бегом назад к плоту, лихорадочно обшаривать рюкзаки.

- Люди тут всякие бродят, - сварливо приговаривала живая легенда. - Вот так у меня и собаку свели. И ружье. А тоже... кормились два дня.

И только после того, как мы тут же, во дворе, отсыпали ей крючков и отмотали лески, она смилостивилась, впустила нас в избу и усадила за стол.

В низенькой горнице мы устроились под божницей. Осмотрели заваленный объедками стол, чугунного литья кровать с горой подушек и лоскутным стегаными одеялами, большую потемневшую печь.

Бабка в это время выставляла на стол миску с творогом, тарелку с солеными хариусами да ржаные ковриги плотного домашнего хлеба.

- Ловить-то на кораблик надо, - наставляла она. - Так и быть, дам. Есть один в запасе.

Мы набросились на угощенье, изредка вежливо что-то вопрошая. Старушка охотно отвечала:

- Нет, тут я живу одна. На всю Усть-Лыпью. На все двенадцать дворов. Дед мой третьим годом потонул. А этот, - она махнула рукой в сторону луга, - так, пригласила пока... Да что-то он затаистый... А что меня снабжать? Коровы есть, лошадь есть, рожь сею, картошку сажаю. В реке рыба не перевелась, а влесу - дичь да пушнина... Так, дочка иногда из района подошлет чаю-сахару с оказией...

В общем, владетельница Усть-Лыпьи жила в полном согласии с Тайгой.

- Нет, курева не держу, - наставительно продолжала она. - И дед некурящий... Чего мне прислать? Да многие так-то обещали... Лишь девушка одна прислала кофту по зиме, - расчувствовалась старушка. - А так... Ну будет желание - прыскалки такие, от клопов. Развелись что-то, житья нет...

В дорогу бабка дала нам кулек творогу, кило песку и две ковриги. Каемся, тайком от бабки напихали в карманы штормовок еще и картошки из стоящей у избы бочки. Тайга все видела.

Бабка вышла на крыльцо. Мы с невинными рожами прощально помахали ей.

- А корень-то золотой еще рано копать, - ворчливо сообщила она нам вслед.

х х х

На бабкиных харчах мы с легкостью одолели еще километров двадцать до очередного широкого разлива реки.

К вечеру высадились на берег, разбили палатку и с нетерпением принялись снаряжать кораблик. Тайга смотрела, посмеиваясь.

Мудреное народное изобретение представляло из себя плоскую широкую дощечку с профилем лодочки и с деревянным бруском-противовесом на двух изогнутых металлических прутьях.

Отмотав по берегу метров пятьдесят лески и навязав на нее поводки с наживкой из мух, червей и мотыльков, мы спустили снаряженный кораблик на воду. Подергивая за леску, стали выводить против течения. Вскоре, описав дугу, кораблик встал, покачиваясь на быстрой вечерней воде, застыл у противоположного берега, перегородив реку поводками. По-нашему мнению, рыбе просто некуда было деваться. И мы уже переживали, куда станем девать обильную добычу. Накоптим - решили. Или навялим. Мало ли.

Прошел час. Лес на том берегу виднелся уже только темной стеной. Над всей рекой стоял плеск играющей рыбы, круги накладывались друг на друга как подкрупным дождем. И лишь наживка на поводках нашего кораблика рыбу нисколько не привлекала.

Но мы не отчаивались. Мы решили оставить кораблик на всю ночь. А пока попробовать ловить удочками. Течение здесь чуть успокоилось по сравненью с верховьями. И нам улыбнулась-таки удача. Правда, совсем маленькая. Непуганные мальки хариуса, размером с мизинец, одурело хватали наживку. За полчаса мы натаскали их штук шестьдесят.

Кораблик же невозмутимо, наплевав на быстрое течение, продолжал стоять на одном месте. Но на этом его достоинства и заканчивались.

И мы вернулись к костру. Посолив, завернули мальков в фольгу и положили на угли.

Через полчаса от выданной бабкой провизии остался лишь сахарный песок. Поджаренных на углях рыбешек схрумкали незаметно, как семечки. Песок щедро бросали в кипяток, добавляли мяту и пили, пили, пили, то и дело бегая с котелком к реке, заодно проверяя кораблик.

А ночью снились и чудились темные избы, парное молоко, серебристый плеск хариусов, чутко устремленные вперед уши и глаза серой лаечки; и говорила бабка что-то древнее, пророческое, да совсем непонятное, на чужом нам языке.

Но спалось крепко и радостно.

х х х

Утром, пройдя километров пять, мы подверглись обструкции. Вдоль берега бежала лопоухая приземистая собачонка и радостно брехала в нашу сторону. Берега устилали вплотную лежащие стволы сосен. А это означало, что где-то недалеко трудились поселенцы-лесозаготовители. И получался такой вот любопытный расклад. Либо километров тридцать сплавляться нам по реке, то есть еще пару дней не есть толком и не курить, тихо стервенея друга на друга; либо высадиться тут же, и на машине лесозаготовителей добраться до ближайшего поселка, где начиналась цивилизация с ее автобусами, поездами и прочими, более шустрыми средствами передвижения.

- Давай решать...

- Да чего тут решать-то!

И мы направились к берегу. Вытащив на берег плот и отвязав рюкзаки, двинулись на послышавшиеся голоса.

Человек десять черных мужиков стояли на берегу, наблюдая, как один увлеченно забрасывает леску. У противоположного берега маячил кораблик. При этом мужики... курили!

Таежная валюта - крючки и леса - быстро сделали свое дело. Скоро мы уже сидели в вагончике-столовой поселенцев. На столе в мисках дымилась уха из хариусов. Может быть из тех самых, нами не выловленных... Э-эх... Зато в карманах у нас лежало по пачке "Примы". Пусть моршанской, но самой настоящей.

После ужина мы устроились в спальном вагончике, а поселенцы заваривали чифир, и кто-то бренькал на разбитой гитаре, а вдалеке уже слышался натужный рев лесовоза...

Машина привычным рыком уже сорвалась с места, мы привычно вцепились в передний борт, когда вслед нам заорали:

- Эй, а от комаров-то, от комаров ничего нет?

- Стой! - застучали мы по крыше кабины.

В протянутые к нам ладони полетели флаконы и тюбики.

Мы даже успели закурить. Лесовоз летел в сумерки. Назад улетали искры от сигарет. Приближалась влажная теплая ночь.

х х х

Автобус из поселка в Красновишерск ходил раз в сутки. Толпа ожидающих угрюмо мокла под привычным августовским дождем. Все билеты давно раскупили. У нас оставалась лишь надежда уговорить водителя. Надежда выглядела вполне реальной. И вообще после двух недель пребывания в тайге жизнь посреди цивилизации казалась сплошным беззаботным отпуском.

Водитель, широколицый, неторопливый в движениях парень, вытирая руки ветошью, внимательно слушал капитана в милицейской форме.

- Вот этого обязательно посади. Освободился, - говорил капитан, подталкивая к дверям автобуса высокого пожилого мужчину с унылым лицом, в черной робе и с небольшим фибровым чемоданчиком. - Понял?

- Будь сделано, товарищ капитан, - отвечал водитель. И тут же вызверялся на нас: - Куда прете? Нет же мест, видите?! Что я из-за вас, автобус буду гробить по такой дороге? и не просите. Ждите до завтра...

Двери цивилизации сомкнулись перед нашими носами. Прочные двери. Лбами бить не хотелось. Оставалось идти на перекресток и ловить попутку.

Мы медленно брели по широкой улице, образованной избами с одной стороны и колючей проволокой - с другой. Несколько заключенных копали траншею поперек дороги. Высокий охранник в плащ-палатке рассеянно наблюдал за ними, прислушиваясь к глухим ударам капели по капюшону. На стволе начищенного автомата, не растекаясь, застывала морось....

Вскоре нас подобрал бензовоз, в кабину которого мы с трудом, под ворчание шофера, втиснули себя и свои рюкзаки. И бензовоз, подскакивая, помчался все по той же вечно разбитой дороге....

А потом были еще машины, автобусы и поезда, и след наш затерялся в огромном городе.

Тайга так и не поняла, за какой-такой надобностью мы к Ней пожаловали. Да мы и сами тогда не знали. Сейчас я думаю - за тем, чтобы поклониться. За чем же еще?

О, САХАЛИН

Москва 1986-го года ничего не предлагала выпускнику Литинститута. Сахалин же... О, Сахалин манил примером Чехова и подъемными. Нешуточной по тем временам суммой в 250 рублей.

Однако капитал оказался ничтожным в сравнении с огромностью страны нашей, простукиваемой поездными колесами. Деньги оказались на исходе уже в Иркутске. Благо и попутчик до этого славного города оказался достойный - поэт Толя Богатых. Антиалкогольное законодательство и ночные посиделки на Байкале окончательно подорвали незыблемое, казалось бы, финансовое могущество. Дальнейший путь - Хабаровск, Комсомольск-на-Амуре, Ванино - запомнился изжогой, величием Амура и тягостными раздумьями о хлебе насущном.

В легендарном Ванине заканчивался материк. В Ванине железная дорога упиралась в конец причала. Далее грузовые вагоны закатывались в трюмы паромов "Сахалин". А пассажиры через бдительный пограничный контроль направлялись в те же паромы, но только в каюты.

"Сахалинов" тогда насчитывалось на линии Ванино-Холмск целых шесть штук. Я угодил на "Сахалин-2".

Обосновавшись на верхней палубе и с неким волнением оглядываясь, я вдруг сообразил- обратной дороги нет. Хотя бы по причине отсутствия средств. Отлогие сопки ванинского берега с нестройно толпящимися разнокалиберными строениями выглядели негостеприимно. Прошлое проступало из стен каких-то приземистых серых бараков.

Впереди, за широкой бухтой, вправо открывался выход в Татарский пролив. От гниюдщей морской капусты умопомрачительно пахло йодом и дальними странствиями. Оранжевое августовское солнце уходило на оставленный мной запад. Паром отдавал концы и вслед за мощным буксиром отходил от причала...

Проворные маленькие ручонки неожиданно вцепились в поручни по соседству. Мальчуган лет семи опытным взглядом сразу же определил во мне новичка.

- Как ты думаешь, море соленое? - задал он вопрос на засыпку.

- Конечно, - с легкостью недавнего студента ответил я.

- А кто его посолил? - усложнил задание мой экзаменатор.

- Ну... Видишь ли..., - начал я тянуть время.

В самом деле, не заводить же бодягу о химическом составе земной коры и лежащего сверху мирового океана. И я наконец брякнул:

- А посолили его слезами своими многие бедолаги.

- Вот и нет, - торжествующе выпалил мальчуган, словно ждавший ошибки. - Никто его не солил. Оно всегда соленое... А кто такие бедолаги?

- Те, кто не по своей воле в этих краях оказались, - снова сумничал я.

Парень оглядел "эти края", явно не ощущая себя бедолагой.

- Я, когда вырасту, моряком буду, - на всякий случай предупредил он. И скрылся в недрах парома.

Буксир давно уже отвалил в сторону причала. Судно набирало ход. Бухта раздвигалась, все дальше разнося берега свои. Ветер все свежел, становился все более упругим и как-то ухитрялся налетать со всех сторон сразу. И как только скрылась из виду земля, паром тут же погрузился в туман. Или туман быстро и окончательно поглотил сушу. Поглотил и сушу, и море. Ничего не осталось, кроме тумана, да ревущего тревожно и предупреждающе парома. За туманом, в восьми часах пути лежал остров.

Я спустился в каюту третьего класса. И там в откидном кресле забылся. Лишь изредка просыпаясь от пронзительных детских вскриков, похожих на возгласы чаек.

"И зачем я сюда поехал? - спрашивал я себя, и мое путешествие представлялось мне крайне легкомысленным". ( А. П. Чехов, "Остров Сахалин").

х х х

Итак, сахалинский паром. Это явление сразу не осознать. Мне, человеку крайне континентальному и глубоко сухопутному, паром всегда представлялся предметом неколебимо простым. даже патриархально примитивным. Никак на мореходное средство не походящим. Так, нечто деревянное. Большой плот. На котором некий старичок, дымя самокруткой, налегает на... хм.. рычаг. И этот самый плот, то бишь, паром, по канату курсирует поперек реки. Туда и обратно. От берега к берегу. Изо дня в день. В общем, дело однообразное, как течение реки. Летают над водой стрекозы, рыбешка играет, визжит поросенок в корзине, лузгают бабы семечки, о прошлом судачат, настоящее клянут... Картина понятная.

Сахалинский паром оказался жуткой громадиной высотой с семиэтажку. В недрах его запросто заблудишься. А брюхо разом заглатывает железнодорожный состав.

"Итак, Резанов и Хвостов первые признали, что Южный Сахалин принадлежит японцам" (А. П. Чехов, "Остров Сахалин").

После того, как вагоны оказываются в трюме, их материковая судьба претерпевает изменения. Железнодорожная колея на Сахалине проложена японцами. У миниатюрных японцев и колея поуже нашей, российской. По прибытии в морскую столицу острова, город Холмск, вагонам меняют колесные пары. И поезда на Сахалине обретают японский ритм перестука на стрелках - ритм утонченный и таинственный. Это в Сибири поезд куражливо выстукивает: "Эх, раздолье, так твою в разэдак!". А на острове говор колес невнятен для русского уха. Да и глаз в плывущие с юга облака всматривается с недоумением. Оттуда, с японско-корейского юга, облако идет особенное, формы восточной, сказочной, рисованной тонко, словно взлетевшее с ширмы, где остались тоскующие драконы. Облако с четко очерченным силуэтом, с конкретной остроконечной завитушкой, отчетливое и ощутимое, как свежеиспеченное безе. Наше материковое облако, рыхлое и ленивое, как затрепаное ватное одеяло, сюда заходить не любит, да и не жалуют его здесь ветра морские, резкие, с характером.

х х х

"Извольте работать без солнца" (А. П. Чехов, "Остров Сахалин").

Корейские облака и оранжевое августовское солнце, падавшее за Татарский пролив куда-то в район Владивостока, завораживали. Я стоял на балконе гостиницы для моряков и не мог взять в толку, за что в этом блаженном краю платят северные надбавки.

Теплый вечер ласково опускался на бархатистые от зарослей бамбука сопки. По искрящейся легкой зыби пролива плавно шествовало на юг далекое и такое хрупкое на вид судно. Зеркальную гладь порта взрезал неторопливый и неугомонный буксир. За что же, за что оклады живущих тут умножались на коэффициент 1,4 ( а для моряков на 1,6), к которому каждый год добавлялась еще одна десятая?

"Это еще что, - скорбно вздыхали старожилы. - Раньше у нас вообще коэффициент был 2. Да приехал один деятель...".

Деятель принадлежал к самой верхушке партийной власти. Оказавшись на Сахалине в разгар бархатного сезона, что тянется с конца июля по начало октября, чиновник не на шутку задумался. За что платят надбавки? Он интересовался конкретно. За отсутствие солнца, - конкретно пояснили ему. То есть, человек живет в жутких условиях, копит целый го денежку, которую затем благополучно и просаживает на югах, набираясь солнца и витаминов для дальнейшей жизни в жутких условиях. Чиновник хмуро оглядел залитые яркими лучами широкие проспекты областного Южно-Сахалинска, окунул палец в теплые прибрежные воды и разгневанно распорядился урезать льготы. И осталось старожилам вспоминать былой шелест банкнот, да чесать в затылке.

А солнце... Что ж, солнце здесь действительно яркое и теплое. С конца июля по начало октября. В остальное же время - тот самый ветер, что не пускает сюда облака российские. И этот ветер сбивает над островом корейско-японскую хмарь. И дует с воем неделями напролет, выматывая душу. Неделями живешь под серым небом среди серых домов и лиц.

"И высокие седые волны бьются о песок, как бы желая сказать в отчаянии: "Боже, зачем ты нас создал?"" (А. П. Чехов, "Остров Сахалин").

х х х

У приезжающих на Сахалин юных жен не менее юных мореходов вид довольно надменный. Они твердо знают - эту дыру они потерпят в лучшем случае года три-четыре. За намеченный срок муж обязан: как можно чаще ходить в загранрейсы и как можно больше зарабатывать валюты. Твердой японской йены. К тому же новоиспеченному мореходу и жилплощадь обещали... Обещали...

А мореход первым делом прямиком попадает в каботажное плавание. То есть, возит уголь на Курилы или тушенку в солнечный Магадан. На пароходе типа "Шатура", о котором сказано коротко и емко: "То ли спьяну, то ли сдуру угодил я на "Шатуру"". Это проржавевшее корыто, уже лет десять вымаливающее списание "на гвозди", скорбно продолжает длить свою морскую жизнь вопреки всем законам безопасности и плавучести. Палубная команда до одури орудует шкрябками, стервенится боцман-"дракон", не вылезают из машины механики-"маслопупы", но... Старость неотвратима, и старость судна - в том числе.

В короткие и долгожданные дни списания на отдых моряк застает красавицу-жену в перенаселенном общежитии. Здесь общие кухня, душевая и туалет сплачивают товарок по несчастью. Они еще хорохорятся и язвят мужей. Но теперь их гложет лишь одна мысль - получить отдельное жилье. Хоть какое. Тем более, что и дети как-то внезапно появляются после кратких визитов мужей, истосковавшихся в море по теплу любимых рук.

И лишь к концу намеченного трехлетнего срока начинает проглядывать некий светлый блик впереди. Моряк наконец-то попадает на судно, идущее в загранрейс. Пусть это и Корея. Но уже попахивает валютой. Да и очередь на жилье худо-бедно движется. Правда, дома из каменистой почвы острова рождаются с большой натугой и дороговизной.

Так проходит лет десять. Заматеревший морской волк уже по праву ходит на добротном судне в Японию. Некогда тосковавшая по материку матрона, в которой трудно узнать юную хрупкую и надменную красавицу, в ркпужении трех ребятишек с наслаждением копается на дачном участке. И лишь изредка, оторвавшись от прополки грядок и глянув в низкое серое небо, вспоминает о теплом Севастополе... Да что вспоминать, душу бередить... Вон уж и дочь страшая скоро совсем невестой станет. Пора ее на материк отправлять в институт...

"...женщина, в первое время по прибытии на Сахалин, имеет ошеломленный вид" (А. П. Чехов, "Остров Сахалие").

х х х

Новичку на Сахалине перво-наперво радостно сообщают чеховское: "Климата здесь нет, а есть дурная погода".

И вот заканчивается благословенный теплый октябрь. В сопках буйствуют чудовищные лопухи и дикая, именно дикая по размерам гречиха. Желтее атласный бабук, краснеет ядовитый борец. И на все это великолепие наступает зима. Наступает так же властно, как и на материке. Таким же ранним серым утром просыпается остров, зябко поеживаясь под первым снегом, из которого еще торчат жесткие ребра разбитых застывших дорог.

Надо сказать, что зиму ждут. Ребятня с восторгом. Взрослые - с любопытством и откровенным страхом. Любопытствующие, а их большинство, гадают: что на этот раз? Запуганные местные власти уверены: ничего хорошего ждать не приходится.

И зима ничьих ожиданий не обманывает. С непредсказуемой и пугающей быстротой проносятся над островом тайфуны с могучими снежными зарядами. Первый несмелый снежок давно в прошлом. Остров по горло, до тошноты в снегу. Ворона, летом снисходительно восседавшая на светофоре, теперь не рискует садиться на это наблюдательный пункт. Запросто потоптать могут. Трехглазая железяка на перекрестке нынче безумно светит лишь верхним, красным. Остальное - под снегом. Страшится пернатая циклопического кошмара.

А снег продолжает свое буйство. Провода и опоры не выдерживают мягкой тяжести. И остров погружается во тьму.

Итак, ребятня дождалась длительных и запланированных лишь Господом каникул. И что ей свет? Днем светло, а ночью сладко спится.

Взрослые бегают по магазинам в поисках керосинок и свечей. Русский человек как всегда не готов к приступу стихии. Да, известно, что грянет... Известно, что не будет света и воды... Но, авось... В темных домах робкими неверными огоньками помигивают свечи. На лестничных площадках гудят керогазы. Откроешь крышку кастрюли - там пар и темнота. Наугда бросаешь содержимое пакета, соль и лаврушку. А выходит все равно вкусно - другого блюда все равно нет. И долгими вечерами тянется под рюмку долгий разговор...

А по извилистым и крутым дорогам среди сопок натужно ползут водовозки. Плещется вода, леденеет дорога. Посыпают ее угольной крошкой, что в изобилии производится многочисленными мелкими котельнями. И летом, после того, как с наводнением сойдут снега и осушат остров неугомонные ветра, полетит по улицам угольная пыль, все собой забивая. Но это летом... А пока, посреди Тихого океана лежит большая темная рыба стерлядь, остров Сахалин.

х х х

"Каторжных работ для женщин на острове нет", - утверждал Чехов. И это верно. Работы для женщин воообще нет никакой. Та самая юная жена моряка, о которой мы сочувственно уже упоминали, не пойдет на рыбоконсервный завод. Это удел местных или пожилых женщин. Приехавшая же с мужем, имеет, как правило, некое абстрактное и здорово незаконченное высшее образование. Чаще всего гуманитарное. Для начала обладательница этого богатого багажа храбро идет в местный Дом культуры моряков. И для почина предлагает себя в качестве руководителя этого самого Дома. Но место давно и прочно занято. А может быть вам нужны руководители кружков? Например, чтения вслух? Увы, все подобные синекуры давно обрели своих хозяек. Но... но куда же? Библиотекарем? Мечты, мечты... Ну хотя бы нянькой в детский сад, уж так и быть, не стану привередничать... Нет и нет. Все немногочисленные должности, предлагаемые дамам колониальной администрацией, заняты. Cекретарши, машинистки, телефонистки и делопризводители, кажется, родились в своих креслах и скорее всего, в них же и умрут, нежели освободят их.

Тоскливо девушкам. Раз в месяц или два гастролирует в Доме культуре материковая знаменитость, завлеченная на остров экзотикой и повышенным гонораром. Раз в месяц наряжаются девушки. А потом опять: общежитие, склоки на кухне и... ветер, неустанно воющий ветер.

Незамужним проще. Они всегда готовы к восприятию проносящейся над городом вести: "Сегодня рыбный день!". Но это не то, что вы думаете. Просто с путины возвращается очередной рыболовный сейнер. А рыбаки - народ богатый. В трех местных ресторанчиках идет гульба нешуточная. С визгом дам и звоном стекол. Но и эта забава временна. Пожелтевшие и помятые рыбаки вновь уходят в море. Восстанавливать подорванное финансовове благосостояние. А девушки остаются. Мечтать о замужестве.

х х х

Так зачем же я сюда поехал? Наверное затем, чтобы вернувшись, вспоминать, вспоминать и вспоминать. И спустя годы, ощущать со вторичной новизной далекий Остров.

В ТАТАРСКОМ ПРОЛИВЕ

С точки зрения сахалинского парома, все реки и моря мира впадают в Татарский пролив. С точки зрения парома, Татарский пролив разделяет две главных части света - Холмск и Ванино. По совокупности этих воззрений паром вправе считать себя и считает фигурой масштаба вселенского, по меньшей мере.

Вот тут-то и забавно понаблюдать за ним, когда он, набив трюм вагонами, сонно скашивает иллюминаторы в причальные воды, посматривая равнодушно на суетящихся чаек и ожидая отхода. Пассажиры и команда снуют по нему назойливыми насекомыми; так бы и почесал в затылке, да нечем.

Вот появляется буксир "Монерон".

"Наконец-то, - думает паром. - Ползет, делает одолжение. Откровенно говоря, я бы и без тебя управился. Но не все же одному вкалывать, должна же быть хоть какая-то справедливость".

У "Монерона" на этот счет имеются свои, не менее веские соображения. Примерно такого рода:

"Бездельник, обжора и щеголь, - думает тот. - Подумаешь, эка важность. Будто в кругосветное путешествие отправляется. А всего и дел-то - из порта в порт, как маятник... Нет, ты покрутись в порту, как я. Так взопреешь, что родного шкипера не узнаешь...".

И "Монерон", сердито пыхтя, нарочно разворачивается под самым носом у парома, чуть задевая его кранцами - автомобильными покрышками, которыми заботливо прикрыты его борта. Паром, делая вид, что не замечает этого недомерка, терпеливо ждет, когда примут буксировочный трос, пока зазвучат команды.

Но вот, наконец, нос парома медленно начинает отзходить от причальной стенки, а клинообразная полоса воды усилиями "Монерона" становится все шире. Медленно разворачиваются вправо оставющийся берег и город на нем, облепивший сопки домами, салютующими парому знаменным размахиванием сохнущего на балконах белья.

"Монерон" тащит и тащит свой груз к воротам порта и, кажется, вот-вот забудется, да так и пойдет впереди парома до самого Ванина. Но вовремя что-то вспоминает, какие-то свои дела неотложзные, смущенно вздыхает, отдает трос и отваливает в сторону.

Паром дальше идет уже своим ходом, оставляя за кормой бркватер, створ портовых ворот, "Монерон" и тихую портовую акваторию. Нехотя и вскользь бросает он "Монерону" облачко дыма из трубы, как снисходительное "Пока...", и набирая ход , идет в открытые воды.

На ходу он действительно ладен, этакий напористый утюжок. Без особых усилий разгоняет он небольшие пока сентябрьские волны, шутя нахлобучивая им на макушки пенные шапки.

Денек славный, солнечный. Море самого веселого своего, бирюзового цвета. И лишь там, где падает и бежит тень от бортов и надстроек парома, воды фиолетовы и кажутся глубин и холодов необыкновенных...

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"