КАРМЕН ИЗ КОЗЛОВКИ

Повесть.

Женское общежитие располагалось в центре села рядом с медпунктом. Иван приходил сюда каждый вечер и настолько к этому привык, что делал всё машинально, даже не предполагая, что можно поступить как-то иначе. На этот раз Марины дома не оказалось. Иван огорченно потоптался у общежития, не зная как ему быть, потом взглянул на часы и понуро зашагал прочь, предполагая, что Марина, скорее всего, осталась работать во вторую смену и ждать её бесполезно.

Он миновал медицинский пункт, аптеку, почту с покосившимся от старости крыльцом, и хотел уже свернуть к новому мосту через речку, когда ему навстречу из-за угла соседнего дома вышла раскрасневшаяся Марина в длинном коричневом платье. Она никогда не здоровалась: от смущения - забывала. Подходила, обдавала запахом духов, несмело брала под руку и вела куда-нибудь подальше от общежития. Иван в первый момент после встречи пытался обнять её за талию, подтянуть к себе и поцеловать в щеку, но Марина всякий раз пугливо оглядывалась, потом ловко отстранялась и строго смотрела в глаза. После этого он покорно отпускал её, боясь показаться навязчивым.

Они были знакомы уже три года. И за все это время Иван успел добиться от неё только самой малости – каких-то детских, почти нечаянных поцелуев. Иногда Иван пробовал добиться от Марины большего, но всякий раз получал неожиданную плюху по разгоряченной щеке и разочарованно замирал. А Марина нравоучительным тоном произносила: «Вот тебе! Не будешь руки распускать! Мы ещё не муж и жена».

В тот вечер всё было точно так же. После встречи на перекрестке они пошли гулять, продвигаясь по знакомым улицам Красновятскаближе к реке. Она крепко держала его под руку и что-то рассказывала о своей работе в детском туберкулезном санатории. Он слушал её, иногда улыбался, иногда украдкой поглядывал на неё юное румяное от ходьбы лицо.

Когда проходили мимо дома Кати Малининой - он увидел в палисаднике перед Катиным домом прилично одетого молодого человека. В позе этого человека было нечто странное. Молодой человек стоял среди густой заросли цветов, втянув голову в плечи, и тихо-тихо, как бы крадучись, постукивал в высокое Катино окно… Иван вопросительно посмотрел на Марину, та смущенно опустила глаза, а потом полушепотом пояснила:

- Это Катькин любовник, наверное. Она их через окно принимает. Представляешь. Такая ветреная женщина, такая развратная, что просто ужас…

Иван с улыбкой выслушал Марину, даже согласился с ней мысленно, но почему-то позавидовал тому парню в палисаднике. Потом он представил себе Катю - красивую сероглазую женщину с хорошей фигурой и пышными волосами. У неё, кажется, есть ребёнок, но нет мужа. Когда раньше Катя проходила мимо Ивана, у него всегда восторженно замирало сердце,и всякий раз он вспоминал, как однажды она подозрительно долго, очень внимательно наблюдала за ним в местном Доме культуры. Её взгляд гипнотизировал, привлекал, завораживал, а изящные, обтянутые гладким капроном ноги, как-то очень легко и томительно лежали одна на другой. Тогда Катя понравилась Ивану, и если бы не Марина - он в тот вечер, вероятно, был бы с ней. Потому что Катя всегда казалась ему настоящей Кармен - таинственной жрицей любви. Можно сказать, что она уже покорила его тогда, и мысленно он - уже согрешил с ней. К тому же у Марины он никогда не замечал такой искренности в глазах.Они никогда не были такими обольстительными, такими манящими. Глаза Марины могли успокоить, могли простить. Порой они воодушевляли и льстили, но они никогда не манили, не обескураживали. В них не хватало чего-то по-настоящему женского, какого-то внутреннего обжигающего огня...

Между тем Иван и Марина дошли до реки. Сели там на знакомую скамью под старыми соснами и стали смотреть на воду. В мутной дали, за блестящей полоской воды, угадывался песчаный остров, заросший ивняком и черноталом. За островом багрово светилось вечернее небо.

Марина снова принялась рассказывать Ивану о своей работе, но настроение у Ивана на этот раз почему-то испортилось. Он старался не думать о Кате, но,однако,думал о ней. И думы эти были навязчивогреховны, таинственно сладостны, соблазнительно сладки.

Ему вдруг стало досадно, что вот он сидит здесь, на берегу Вятки, с милой и симпатичной девушкой, которая будет такой же милой и симпатичной еще много-много лет. А там, совсем рядом, с доступной и манящей красавицей будет в это время наслаждаться любовью кто-то другой. Другой будет купаться в жарком омуте её страсти вовсе не по закону, не по праву, а так - между прочим. Этот другой будет неумело гладить её пышные тёмные волосы, целовать её полные губы, с вожделением смотреть в её большие серые лукавые глаза.

В общем, была минута, когда Иван хотел встать со скамьи и опрометью бежать туда - к Катиному окну, за которым кипение любви и жгучая женская ласка.

- Может быть, пойдем домой, - вдруг предложила Марина, - ты меня совсем не слушаешь сегодня.

- Слушаю, - солгал Иван. - Мне всегда с тобой интересно. Ты говори…

А сам украдкой посмотрел на неё с боку и подумал, что, может быть, правда, лучше пойти домой. Но представил, как после этого Марина может огорчиться и сказал, что ещё рано. Она, ободренная его ответом, сообщила, что нашла себе новую квартиру и, скорее всего, зимой будет жить там.

- Там ты не сможешь распускать свои блудливые руки, - привела она свой главный довод. – Бабушка Маша тебе не позволит. Она всегда будет рядом.

- Да уж, конечно, - обреченно и вместе с тем как бы по инерции согласился Иван, подумав о том, что от Марины можно было ожидать именно такого шага.

После этого признания Марины ему стало совсем тоскливо, хотя ночь усыпила и успокоила всё вокруг. Над рекой появилась луна. Она плыла меж неподвижных облаков серебряным блюдом. Только Марина монотонно продолжила говорить о чем-то своем.

Иван с раздражением подумал о том, что с Катей, наверное, никогда не бывает скучно,что воздержание, вероятно, плохо влияет на его здоровье.

- Марина, может, пойдем домой? - неуверенно произнес он.

- Я тебя не держу, - разочарованно отозвалась Марина.

- Не обижайся, пожалуйста. Завтра увидимся…

- Я не обижаюсь…

- Нет, честное слово, я просто спать хочу. Устал сегодня.

- Ну, иди.

- А ты?

- А я посижу ещё.

- Как хочешь…

Он медленно встал, провел шершавой рукой по её русой голове, заглянул в круглое, совсем ещё детское лицо. На секунду его охватила неожиданная жалость к ней, к этой хрупкой девочке с бледным лицом. Но он переборол себя.

- До свидания!

Она ничего не ответила ему, зато потом долго с грустью смотрела на его худую и высокую удаляющуюся фигуру, пока он совсем не растворился в ночи. На какое-то мгновение ей показалось, что она вот-вот заплачет, что не выдержит этого незаслуженного одиночества. Но не заплакала, а неожиданно для себя зевнула, по привычке прикрыв рот пухленькой ладошкой.

По дороге к дому Иван старался убедить себя, что Марина много лучше Кати, хотя бы потому, что честнее и чище, что она будет прекрасной, целомудренной женой. Но кругом была теплая летняя ночь, насыщенная ароматом цветов и пением птиц, и поэтому доводы Ивана в этой ночи очень плохо работали. К тому же тело Ивана было переполнено молодой нерастраченной силой, и вероятно из-за этого Катя выигрывала. Выигрывала только потому, что была ветреной и доступной. Марина - такая же, как все, а Катя на этот раз казалась исключение из правил...

Потом Иван вспомнил, что даже на той скамье, где сейчас сидит в одиночестве Марина, кто-то вырезал перочинным ножом весьма категоричную фразу: «Любовь - химера, мы любим тело!» Когда Марина впервые прочла это изречение, то брезгливо скривила губы и искренне удивилась: «Какая глупость! Не стоило из-за такой пошлости скамью портить». Тогда ему показалось, что Марина права. Но сейчас в его душу вдруг закралось сомнение. А права ли?

Когда-то, в далеком детстве, Иван побывал в областном драматическом театре на легендарной опере Бизе «Кармен». Он сидел близко к сцене и ясно видел, что роковую красотку Кармен играет довольно полная, немолодая, но ещё достаточно интересная женщина с тёмными цыганскими глазами. У неё был прекрасный голос, высокая пышная грудь и алые, густо накрашенные губы, которые во время пенья то сжимались в трубочку, то открывались так широко, что лицо певицы становилось очень серьёзным и сосредоточенным. И хотя эта пышная женщина явно не блистала красотой, все её почему-то очень любили: и красавец Хосе, и многочисленные женщины - подружки главной героини, и зрители в темном партере. Кармен была для всех олицетворением необузданной страсти, истинной любви. И в то же время, Иван ясно видел, что она самая настоящая старуха.

С той поры у него в душе было такое чувство, будто о настоящей любви он ничего не знает. А то, что влечет его к веселым сверстницам – это, скорее всего, не любовь. Это что-то другое. Потому что о настоящей, запретной, сладострастной любви знают всё только зрелые женщины, у которых есть дети ...

Потом в маленьком городке ему по руке гадала цыганка. Это было в заросшем сиренями старом парке. Эта цыганка чем-то напомнила ему театральную Кармен. Цыганка сказала, что он найдет своей счастье в старости. И старость станет его радостью, она затмит его молодость и вознесет к высотам любви...

Тогда он ничего не понял, но с той поры в его душе поселилось странное чувство недоумения и обреченности... Как же долго придется ему дожидаться своего счастья. И что такого особенного может подарить ему старость, кроме немощи и болезней?

Когда недалеко от своего дома Иван остановился на несколько секунд, чтобы перевести дух, он снова вспомнил о Марине. Она сидит сейчас одна на пустынном речном берегу и, должно быть, плачет, глядя на воду... Кто-то из его знакомых сказал, что Марина всегда нарядная, как капуста. Иван сочувственно улыбнулся, вспомнив это. Странно. Нарядная, как капуста. Как будто капуста, действительно, может показаться нарядной.

Через сад он направился к дому, зашел на веранду, разделся при тихом мерцающем свете луны, бесшумно скользнул в марлевый полог под ватное одеяло и с наслаждением вытянулся. Хорошо! Потом попробовал представить себе Катю, вот так же свободно лежащую на кровати рядом с ним. Одна рука Кати - у него на груди, другая - за головой, утонувшая в копне густых темных волос. Вообразил, какое это счастье - находиться рядом с Катей в такой момент и с сожалением вздохнул. Потом подумал о том, что завтра у него не самый легкий день. Надо начинать готовиться к экзаменам в институт. Потом хотел обдумать что-то ещё очень важное в данный момент, но так и не вспомнил, что именно - уснул…

***

На следующий день с самого утра Иван решил штудировать математику в тени черемух, в дальнем конце сада, там, где возле забора росли огромные жилистые лопухи. Но на этот раз даже в уютной тени ему сделалось душно. Лоб вспотел от напряжения, но в головупочему-то ничего не лезло. Как назло на небе весь день не было ни облачка. Небо было пустое, жаркое, равнодушно-синее. Хорошо ещё, что к обеду неожиданно подул западный ветер и принес скоротечный летний ливень.

Иван несколько раз за этот день успел сходить на реку. Сначала искупался,потом посидел на горячей корме деревянной лодки, свесив ноги в прохладную коричневатую воду. Потом решил, что какое-то время не будет встречаться с Мариной. Ему надо всё обдумать в одиночестве, во всем разобраться. Скоро он уедет в город, поступит в институт иу него начнется другая жизнь...

После душного дня Иван не собирался никуда идти. Он был почти уверен, что никуда не пойдет, но в наступивших сумерках почему-то почувствовал себя очень одиноким.Находясь в каком-то странном смятении, он оделся и в очередной раз вышел к реке. Устроился там под раскидистой липой над обрывом и стал дожидаться темноты.

На плавучей пристани перед ним горел свет. Там дежурили у телефона две девушки. Одна - высокая, широкоскулая и молчаливая. Другая - низенькая, налитая, румяная и очень говорливая. Толстушка то и дело выходила из помещения на свежий воздух и смотрела в мутную даль, схватившись полными руками за железные прутья ограды. Потом выразительно поеживалась от ночной прохлады и возвращалась обратно. Иван смотрел то на девушек, то на тёмную реку и, кажется, не думал ни о чём. Ему не хотелось ни о чём думать, хотя душа подспудно всё время решалась на какой-то отчаянный шаг.

Ветер постепенно стих, облака рассеялись, только листья всё ещё негромко шелестели у него над головой да стрекотали в ночи состарившиеся в одиночестве кузнечики.

Когда совсем стемнело, Иван поднялся со скамьи и пошел вдоль села без ясной цели. По пути заглянул в Дом культуры, в окнах которого горел свет. В Доме культуры на облезлом деревянном столе громыхал старыми песнями (такой же облезлый, как стол) магнитофон, а вдоль стен по лавкам сидели нарядные школьницы с глазами зрелых разочарованных женщин. В дальнем углу танцевального зала курили и балагурили о своих делах местные парни. Подвыпившая колхозная повариха Зинка Голенищина лихо вальсировала в центре зала с незнакомым коренастым грузином, который иногда картинно наклонялся к её уху и что-то шептал, после чего полные щеки Зинки расплывались в признательной улыбке.

Иван постоял немного в дверях, посмотрел на это скучное веселье и пошел к тому месту, где вчера оставил Марину. Там присел на край знакомой скамьи и только после этого отчетливо понял, что с ним происходит что-то странное.

Потом он снова продвигался куда-то по тёмным улицам, обходя обширные, зеркально мерцающие в ночи лужи, и опомнился только возле Катиного дома, перед большим палисадником, в котором теснились высокие кусты жасмина, мясистые георгины и тонконогие отцветающие флоксы.

За окном, в Катиной квартире, горел свет. Иван открыл калитку в палисадник и, осторожно ступая между цветов, раздвигая их холодными от волнения руками, приблизился к окну. С опаской, привстав на цыпочки, заглянул в него. Увидел за окном хозяйку дома, склонённую над детской кроваткой. Темные кудри на голове,бордовый халат, плотно облегающий стройную фигуру.

Возможно, Иван смог бы рассмотреть что-то ещё, но в это время у себя за спиной вдруг услышал чьи-то шаги. Весь сжался, ссутулился и понял, что если получит сейчас по затылку, на котором от страха зашевелились волосы, то должен будет принять этот удар как должное, как заслуженную кару. Но неизвестный человек, к счастью, прошел мимо.

Когда его шаги окончательно стихли в ночи, Иван понял, что долго так продолжаться не может. Надо действовать, иначе он сойдет от страха с ума, или бросит всё и убежит, куда глаза глядят.

С отчаянной решимостью он протянул руку к желтому от яркого света окну и постучал. В доме, кажется, ничего не произошло, но в наступившей после этого паузе было столько немой неподвижности, столько томительного неведенья, что Ивану вновь стало страшно. А что если он пришел не вовремя? А что если у неё уже кто-то есть? Просто он не увидел этого человека сразу.

- Кто там? - вдруг спросил строгий женский голос у Ивана над головой.

- Это я, - хрипло выдавил Иван.

- Кто? - снова переспросила Катя, но уже без прежней строгости.

Иван понял, что сейчас ему нужно выйти на свет, чтобы она увидела и узнала его. Так будет лучше. Он сделал ещё одно усилие над собой и шагнул в косую полосу света, выплескивающуюся из окна. Увидел Катино лицо совсем рядом, поймал её настороженный взгляд и обмер от ужаса.

- Ты? - Голос Кати прозвучал за стеклом удивленно, но, кажется, вполне дружелюбно.

- Я, - еле слышно ответил Иван.

- Я сейчас открою. Сейчас.

Она отошла от окна, накинула на плечи теплый платок и вышла в сени. Прошуршала подошвами по тротуару от крыльца к воротам. Потом в темноте отодвинула деревянный засов, со скрипом раскрыла темную дверь во двор и... в этот момент Иван снова испытал чувство похожее на растерянность. Он не знал, как дальше действовать, что говорить, как объяснить ей всё то, что с ним произошло и происходит в последнее время. И нужно ли это всё объяснять?

В какой-то момент ему показалось, что он начинает задыхаться от странной безвыходности своего положения. Он вдруг понял, что той силы, которая совсем недавно его переполняла, у него уже нет. И ему вдруг стало непонятно, для чего он здесь. От чего он хочет освободиться, если страх и скованность уже победили его.

- Почему ты пришел? - спокойно спросила Катя, придерживая дверь одной рукой и удивленно глядя на него своими прищуренными глазами.

- Я... я сам толком не знаю, - сбивчиво начал он. - Но мне показалось, что ты… что ты однажды очень выразительно на меня посмотрела в Доме культуры на танцах... И я... И я...

- Что?

- И я решил, что должен... поговорить с тобой.

- Тогда ты мне очень понравился, - неожиданно призналась она, всё с той же лукавинкой глядя на него. - Я подумала, что ты когда-нибудь вспомнишь обо мне. Вспомнишь и придешь.

- Почему? - удивился Иван. – Почему?

- В твоих глазах было что-то отчаянное. Мне показалось, что ты посмотрел на меня с вожделением. Посмотрел жадно, как зрелый мужчина на доступную женщину... А потом, кажется, смутился.

- Да. Да... Может быть.

- Но… у тебя ведь есть девушка, - пряча улыбку, произнесла Катя.

- Была, - решительно ответил Иван, чувствуя беспокойный ритм своего сердца.

- Марина. Её зовут Марина? Да?

- Да.

- Вот видишь! Она тебя любит.

- Откуда ты взяла? – неуверенно проговорил Иван.

- Об этом все знают.

- Все говорят, - смущенно повторил Иван.

- А твой приход ко мне - это… ошибка. Я у своих подруг парней не отбиваю.

- Но я. Я больше не хочу быть с ней.

- Х-м-м!

- Поверь! – повторил он.

- Ну, допустим, верю. И что дальше?

- Я не знаю... Но я пришёл к тебе.

- Пришел. И что? – повторила она с вызовом.

- Я знаю, что ты... ты не такая... как все.

- Я женщина. Обыкновенная женщина.

- А я хочу... быть с женщиной. С настоящей женщиной. Ты... ты очень красивая. Когда я смотрю на тебя, со мной что-то происходит.

- Что?

- Я становлюсь другим. Я чувствую себя мужчиной. Ты... давно покорила меня, сама того не ведая.

- Х-м-м!

- Сейчас мне кажется, что я буду счастлив только с тобой. Только с тобой.

- Почему? – с улыбкой переспросила она.

- Твоя фигура, твои волосы, твои глаза - всё обольщает, всё манит. Я думаю о тебе всё время. Я... я устал мечтать, - торопливо говорил он.

- А Марина?

- Марина другая. Она...

- Что значит, другая? - не поняла Катя.

- Она примерная девушка, она похожа на прилежную школьницу, на ученицу. Но в ней нет ничего по-настоящему женского.

- Понятно... Хотя она уже давно не школьница.

- Всё равно. В ней нет... в ней нет...

- Чего в ней нет? - с иронией проговорила Катя, глядя на Ивана снисходительно озорными глазами.

- В ней нет того, что есть в тебе, - выпалил он.

- Понятно... А ты не боишься, что я обо всем ей расскажу?

- Нет.

- Почему? – удивилась Катя.

- Я больше не хочу возвращаться к ней. Я хочу начать другую жизнь, - искреннее заверил Иван.

- Но в этой жизни нет ничего нового, уверяю тебя. В ней все как мир старо.

- Все равно.

- К тому же она полна разочарований.

- Пусть.

- Возможно, ты для неё ещё не созрел.

- Пусть, пусть!

Теперь, когда счастье было так близко, Ивану очень хотелось получить его любой ценой. Он готов был унижаться, лгать, делать глупости, только бы она не отвергла его, только бы не прогнала. И в какой-то момент своего унижения перед Катей, он понял, что она уже готова уступить его напору, готова поверить ему. Сначала в её голосе исчезла строгость, потом она немного отступила от двери в темноту, чтобы пропустить его во двор. Потом он взял её за руку и согрел тонкие женские пальцы в уютном тепле между своими ладонями…

- Ну, ладно. Считай, что я тебе поверила.

- Катя!

- Я сказала, что поверила. Закрой дверь.

***

Утром ему было очень стыдно за всё, что произошло. Хотя нежность к Кате всё ещё переполняла его, била через край,обескураживала. Он был благодарен ей за всё, он её любил, он мысленно восторгался ею. Но из всего вчерашнего события особенно отчетливо Иван запомнил только то, как она пошла проводить его до двери совершенно нагая и в сенях при тусклом свете он долго с восторгом смотрел на её стройное тело, пока она не повернулась к нему спиной и не помахала на прощание рукой.

- До свидания!

- Пока. По…ка…

Она на секунду задержалась, чтобы открыть дверь в прихожую и в это время Иван неожиданно поймал себя на мысли, что хочет ещё раз прикоснуться к её матовому манящему телу. В тусклом утреннем свете она показалась ему такой соблазнительной, такой желанной, что ему снова захотелось подбежать к ней, обнять её за талию и притянуть к себе,а потом целовать, целовать, сначала - маленькие коричневатые соски, потом - матовый гладкий лоб, потом - подбородок. И так без конца, без конца, пока не покроет поцелуями всё её тонкое соблазнительное тело, пока не закружится от счастья его голова.

***

После этой ночи Иван стал приходить к Кате каждый день. В воскресенье, в понедельник, во вторник…В среду она устало посмотрела на него, быстро отвела глаза в сторону и призналась:

- Я устала... Я хочу выспаться. Ты хороший, ласковый, но я так не могу…Мне надо немного отдохнуть.

- Но я... люблю тебя, - оправдался он с тенью недоумения в голосе.

- Ну и что?

- Когда любят, то теряют голову и времени не замечают…

- Ясно… Но я так больше не могу. В две смены работать я не собираюсь. Ты понимаешь?

Только после этого, похожего на ироничную грубость объяснения, Иван, наконец, осознал, что ему действительно лучше уйти. Оставить её одну. Пусть отдышится, пусть наберется сил и терпения. Ведь любовь - это такая тяжелая ноша, такая непомерная сладость, что с ней не каждый может справиться. Любовью надо наслаждаться не спеша, чтобы не захлебнуться, чтобы не пресытиться. Тут Катя права.

После этого разговора Иван стал приходить к ней через день - свежий и румяный, с букетом цветов. Встречал её удивленный взгляд, выслушивал незаслуженные упреки в свой адрес и всё отчетливее понимал, что она его не любит. Она привыкла жить без любви. Обольщать без любви, одаривать страстью без любви, без любви расставаться. Она совсем не такая, какой он её себе представлял, какой хотел видеть. Она проще, грубее, прямолинейнее… Он понимал всё это, но... почему-то не мог не приходить.

Стал ревновать её к мужчинам, которые иногда встречали её на улице и подолгу с ней говорили, -к бывшему мужу, о котором почти ничего не знал, к коллегам по работе, которые просили её задержаться в ординаторской, чтобы отметить очередной юбилей. И, утопая в этой неожиданной ревности, Иван совершенно забыл о Марине, которая осталась где-то там, в далекой и чистой прошлой жизни, где можно было ценить природу, любоваться медленными летними закатами и читать красивые стихи.

Сейчас жизнь для Ивана стала неудержимо стремительной, волнующей, но какой-то неопределенной. Он всё время куда-то спешил, нервничал и опасался, что все узнают про его нелепую, неожиданную связь с распутной женщиной, у которой в селе дурная слава. Порой он даже ненавидел её, но отказаться от того, что она ему давала, не мог. Это было выше его сил. Теперь он уже понимал, что это не любовь, это что-то другое, но не мог ничего изменить. Это было выше его сил.

***

Перед тем, как уехать на учебу в город, он решил попрощаться с Катей. Пришел к ней в медпункт после обеда, постучал в высокую, обитую чёрным дерматином дверь. Как только дверь чуть-чуть приоткрылась – в нос ударил резкий запах ментола. Потом он увидел яркую полосу света - по диагонали - от окна к полу и белую перегородку, которая делила медпункт на две части. За перегородкой блестел алюминиевыми гранями стеклянный шкаф с тёмными склянками. Сквозь стеклянные створки шкафа расплывчато проступала странно светящаяся фигура женщины в белом халате.

Потом женщина поднялась из-за стола, прошла мимо шкафа, и Иван поразился, как идет Кате этот кристально чистый белый наряд, этот сильно накрахмаленный высокий колпак на голове.

Через какое-то время Катя предстала перед ним свежая и свободная, такая, какой он её ещё никогда не видел... Это была другая женщина. К этой женщине в белом халате он мог относиться только с благоговением, только с восторженным обожанием.Подходя, Катя улыбнулась ему,он тоже улыбнулся ей и почувствовал, как улыбка ненужной маской замерла на его лице.

Потом они вместе вышли на улицу, прошлись по больничному парку к пустому, белеющему средь густой крапивы, неработающему фонтану. Парк был запущенный и старый, усыпанный сухими прошлогодними листьями. Там в густых вершинах кедровника глухо шумел ветер, липы тёмной аллеей уходили вдаль, клёны выстроились в ряд вдоль ветхого забора.

Возле фонтана Катя остановилась и долго молчала, теребя в руке зелёный липовый листик. Потом быстро взглянула на него и сказала:

- Прости меня, если можешь.

- За что? - не понял Иван.

- За всё прости... И... не приходи ко мне больше, пожалуйста...

Она опустила глаза. Он с недоумением и испугом смотрел на неё.

- Ты слишком стремительный и страстный, - продолжила она.

- Ну и что? Ну и...

- А я зрелая женщина. И мне одной стремительности мало. Понимаешь? Ты хороший, ты красивый, ты искренний, но я тебя не люблю...

- Не любишь?

- Нет...

- Но...

- Ты хочешь сказать, что ничего не чувствовал раньше? Не догадывался?

- Нет.

- Странно.

Кровь хлынула Ивану в лицо, но он сдержал себя. Быстро поцеловал Катю в щеку, хотел было что-то сказать, но только отрешенно махнул рукой и бегом пустился к реке. Слезы душили его, глаза застилал туман, а в душе нарастало ощущение безвыходности и незаслуженного горя, которое вот-вот раздавит его.

Не помня как, он добежал до берега реки, скатился по глинистой круче к песчаной отмели, заросшей ромашками и резедой, упал в траву и заплакал. Потом перевернулся на спину, размазал по щекам слезы и стал смотреть в небо сквозь макушки осокорей, которые росли тут всегда. Осокори были громадные, корявые и ветвистые. Эти осокори твердо стояли тут в паводок, кроша хрупкий весенний лед. Они стойко переносили жестокие зимние холода. Они стояли здесь уже сотни лет, и будут стоять ещё очень долго. Они останутся здесь даже после его смерти и после смерти Марины. И над ними будет это же пронзительно голубое небо с пышными белыми облаками, и этот же южный ветер будет пошевеливать их листву. Что для них человеческая любовь? Что для них эта крохотная, непонятная человеческая жизнь? Ничто. Летящая по ветру паутина. Один скоротечный миг…

Странно, но от этих мыслей Ивану постепенно сделалось легче... Он не мог найти этому объяснение. Просто мысли о вечном, о том, что происходит независимо от человеческой воли, сделали немного слабее его нынешнюю боль.

***

Вступительные экзамены в институт для Ивана начались неожиданно. Он приехал в город, стал приходить в гулкую институтскую аудиторию, чтобы ознакомиться с какими-то правилами для абитуриентов. Потом сдавал документы, писал заявления, заполнял какие-то анкеты и при этом всё время думал о Кате.

Потом брал со стола перед улыбающимся душистым преподавателем пугающий белый билет, садился на свободное место в просторном зале и думал о том, что всё кончено. Катя больше его не любит. Он ей не нужен. Потом, бледный от нахлынувшего волнения, выходил к доске, что-то чертил на ней, писал, объяснял, и хотя всё, кажется, было верно, ему почему-то задавали множество дополнительных вопросов, на которые он отвечал уже не так легко и не так уверенно, как хотелось бы.

В общем, когда через две недели в одном из хмурых институтских коридоров вывесили списки поступивших на физико-математический факультет - Иван с удивлением обнаружил, что его в этих списках нет.

Сначала он чуть было не расплакался от обиды и возмущения.Потом немного успокоился и решил, что так должно было случиться, потому что это тоже кара, это тоже часть испытания, через которое ему предстоит пройти...

Потом он пробовал устроиться в городе на какую-нибудь работу. Стал искать рабочее место с общежитием, но узнал, что общежитие предоставляется только станочникам, а работа у станка Ивана не привлекала.Он не считал нужным идти туда, куда никто не идет. Да и в душе, если честно признаться, была только апатия. Хотелось уехать куда-нибудь на край света, чтобы обо всем позабыть…

Какое-то время после экзаменов он жил в недорогой гостинице. От нечего делать целыми днями бродил по городу и не мог решить для себя, как ему быть дальше. Что делать, чем заниматься? Время для него как будто остановилось. Обида терзала сердце и не проходила. И не проходило чувство вины перед родителями, перед Мариной и Катей, перед всем миром. Появилось вдруг досадное подтверждение того, что он не такой как все. Он хуже. Ему даже захотелось умереть, чтобы больше никого не тревожить, никому не быть обузой, ни перед кем не оправдываться.

Однажды в полдень он зашел в местный художественный музей и по привычке стал искать на картинах какую-нибудь красивую женщину, на которую можно было смотреть с той же жадностью и с тем же трепетом, как на Катю. И что самое странное - в одном из светлых музейных залов - он такую нашел. На этой картине была изображена безымянная молодая натурщица, лежащая на кровати спиной к зрителям в той позе, при которой полновесные ягодицы, удивительно точно выписанные художником, буквально выпирают из картины, а желобок на гладкой спине и темные локоны на затылке - это как бы одна манящая линия, заставляющая сердце восторженно биться.

Иван долго не мог отойти от этой картины. Он думал о том, что та женщина, которая всё ещё так прелестна на полотне, должно быть уже давно состарилась и умерла, а её лоснящийся красноватыми бликами силуэт, её тело, всё ещё восхищает, всё ещё завораживает. Вот если бы он смог когда-нибудь так же запечатлеть Катю…

По вечерам он выходил из гостиницы в сквер. В этом сквере однажды ему встретилась цыганка с маслянисто-черными, подозрительно крупными глазами. Подошла откуда-то сбоку, шурша длинными юбками, крепко взяла под руку, сказала, что он ей понравился,что она погадает ему, такому красивому жениху, такому завидному молодцу просто так, даром, потому что он должен правду знать. У него судьба решается, а от судьбы не уйдешь. Он испуганно высвободил из цепких объятий цыганки свою руку, грубо прошептал: «Не надо», - и опрометью кинулся прочь. Он не хотел сейчас слышать о своей судьбе, о счастье, которое ждет его в зрелые годы. Он мечтал быть счастливым сегодня, сейчас, сию минуту...

После обеда на этаже, где жил Иван, у телевизора собирались разные люди, которых он по неопытности склонен был считать значительными. Они с иронией рассуждали о политическом руководстве России, рассказывали анекдоты и смеялись, удивляя Ивана каким-то особенным тонким остроумием. Ему даже показалось, что это и есть настоящий цвет общества - сливки. Все эти люди хорошо одевались, были чисто выбриты и приятно пахли. Он искренне завидовал им. Завидовал отчаянно, большей частью потому, что все они в этой жизни уже чего-то добились, имели под ногами твердую почву, некую прочную жизненную базу. Их лица выражали ту удовлетворенность жизнью, которой он никогда не видел на лице своего отца, кроме тех редких случаев, когда отец был пьян.

После длинного, заполненного раздумьями дня, засыпал Иван плохо. За окном гостиницы всю ночь проносились куда-то машины с зажженными фарами, слышен был вой моторов, шорох шин по асфальту, стук каблуков и редкие возгласы, которые ничего ему не говорили. Там шла и шумела чужая жизнь. Жизнь, которую до конца он не понял и не узнал...

***

Примерно через неделю после провала на экзаменах, Иван собрал вещи и двинулся на автовокзал. Нужно было возвращаться домой. День был солнечный, голубой, непривычно теплый. Липы вдоль улицы, по которой он шел, издавали едва уловимый медовый запах, даль просматривалась насквозь, несмотря на серебряную дымку, которая с самого утра висела в воздухе.

Автовокзал встретил Ивана прохладным сумраком и тишиной. Под крышей вокзала летал, шелестя палевыми крыльями, одинокий голубь. Часы показывали без четверти шесть.

Иван купил билет до Красновятска и сразу же вышел на улицу, на свежий воздух, туда, где под огромным навесом уже толпились люди.

Всю дорогу от областного центра до районного городка Иван с интересом смотрел в окно на убогие деревушки, мимо которых проезжал, и почему-то не мог поверить, что вся Россия сейчас точно такая же жалкая и некрасивая, как эти забытые Богом места. Ему почему-то хотелось верить, что где-нибудь далеко, далеко Россия совсем другая - богатая и красивая, с домами как дворцы, хорошими дорогами, цветущими садами.

***

На этот раз автобус остановился в километре от Красновятска, потому что дорогу ему преградила огромная, только что вырытая канава. Рядом лежала белая бетонная труба и толпились люди в оранжевых куртках.

Сейчас Ивану надо было по узкой тропинке пересечь овраг, потом - неглубокую речку по деревянному мостику, а потом пройти зелёной луговиной до дома.

С детства Ивану нравился этот путь до села. Конечно, можно было добраться до дома и по дороге, обойдя раскопанную часть дамбы по кромке леса, но это слишком быстро и неинтересно... Здесь же в неглубоком овраге всегда рос высокий лоснящийся пырей вперемешку с ромашками и зверобоем.

На окраине луга Иван остановился, бросил свой чемодан в высокую траву и, не спеша, с каким-то давно забытым радостным волнением, нарвал небольшой букет для мамы. Стебельки сорванных цветов приятно холодили ладонь, от них пахло скошенным лугом и солнечным теплом. И было непонятно, почему собственно ещё минуту назад жизнь казалась Ивану хмурой и пустой, если есть этот цветущий луг, это небо в золотистом сиянии, этот ласковый ветер, весело пошевеливающий непокорные локоны на его голове…

***

Вечером он снова увидел Катю. Встретил её случайно, когда решил сходить по воду. Она прошла мимо него с полными ведрами в руках. Он привычно поздоровался, приостановился, а она ничего не ответила ему, сделала вид, что не заметила, не узнала. Он понял, что она всё ещё отдаляет его от себя, решив должно быть, что не всё ещё закончилось, что впереди у неё ещё много мучительных встреч с этим несмышленым мальчишкой.

Она не могла знать, что за эти несколько дней он стал другим. Хотя полные бедра Кати на какое-то время взволновали его. Но она не улыбнулась ему, она его не заметила, и этого уже было достаточно, чтобы не пойти за ней, не окликнуть, не заговорить. Отчуждение рождало отчуждение.

Когда стемнело, Иван вышел в сад. В саду стрекотали кузнечики, в ветвях яблонь пели какие-то птицы. Медленно поднималась из-за тёмно-синего леса луна, и ничего больше сейчас было не нужно.

Он вспомнил, что так и не написал письмо Марине, ни в чем не признался ей, ничего не объяснил. Но это было сейчас даже кстати. Если всё будет хорошо, он женится на ней и у них будут дети. А дети бывают счастливы просто оттого, что они есть.

***

На следующий день, с утра, он думал только о встрече с Мариной. Эта встреча могла переменить всю его жизнь.

Но встречи не получилось. Старый знакомый Вася Карпов, стоя у синего ларька с кружкой пива в руке, как бы между прочим сообщил, что Марина уже неделю как уволилась с работы и уехала к матери в Воронеж. Потом Вася ещё о чем-то рассказывал, вспомнил о последней пьянке, когда они с Шуриком Голенищиным «за здорово живешь» просадили полторы тысячи, и Шурик по этой причине в колодец провалился, в тот самый, который Вася Рашпиль копает второй год,но Иван его уже не слушал. Перед его глазами сейчас было заплаканное лицо Марины с крупными русыми кудряшками по вискам, её тонкие безвольно опущенные руки, вся её нескладная худая полудетская фигура...

После этих новостей дома Ивану сразу сделалось грустно и одиноко. Домашняя тишина начала угнетать. И снова в душе у Ивана появилось чувство бесцельно и безвозвратно утраченной молодости. Он почувствовал, что состарился на несколько лет. Дальнейшая жизнь казалась сейчас ненужной, лишенной всякого смысла...

Утром отец попросил его вычистить у коровы навоз. Иван безропотно согласился. Зашел в хлев, увидел в полумраке хлева огромную кучу навоза, которая слегка парилась, и с тоской подумал о том, что сейчас он всегда будет заниматься только этой грязной работой. Ни на что другое он, видимо, не способен. Ничего другого он не заслужил.

Вилы в свежий навоз входили легко, но поднять их вместе с пахучей копной и выбросить эту ношу в маленькое окно было трудно и неудобно. Раньше эту работу всегда выполнял отец. Но сейчас в привычном укладе жизни видимо что-то переменилось. Сейчас Иван сам стал как отец. Он стал, как все мужики в округе.

Вскоре его спина вспотела, руки стали тяжелыми, в ногах появилась слабость. Но Иван решил довести начатую работу до конца, не останавливаясь, не отдыхая. Его горячая спина уже была сырая и липкая, с носа капал пот, а он всё работал и работал, не позволяя себе разогнуться и передохнуть,потому что это для него очередное испытание, это заслуженное наказание ему за все необдуманные шаги, за все опрометчивые поступки, за то, что он не может сладить со своими похотливыми желаниями. Это ему за безволие, за преданную любовь, за эгоизм.

***

Через неделю, уставший от тяжелой работы и душевной пустоты, Иван спешно собрался и без сожаления уехал искать свою судьбу в небольшой городок под древним названием Татаурово.Надо признаться честно, городок этот был мал, сер и неустроен. Он производил впечатление древней заброшенной крепости, которая со временем стала никому не нужна и сейчас постепенно разрушалась. В этом городе был один старый собор из красного кирпича, одна, совсем крохотная, действующая церковь и один универмаг, где иногда продавали приличный товар.

Большинство людей в этом городе были пенсионерами, они нигде не работали, никуда не спешили, но при этом были подозрительно лёгкими на ногу. Одевались они неряшливо, говорили мало и частенько в семейных ссорах прибегали к помощи увесистых кулаков. А если физических аргументов не хватало - пускали в ход русское эсперанто, состоящее из коротких, но весьма ёмких фраз, которыми если хорошенько ударить - то можно и убить. В общем, это были люди по складу ума глубоко деревенские, что позволило Ивану быстро найти с ними общий язык.

С детства Иван умело орудовал топором и пилой, поэтому очень скоро устроился на работу в Райпотребсоюз на должность штатного столяра, где сразу же принялся изготовлять подрамники для плакатов, простенькие оконные рамы и прочие нужные в обиходе вещи.

Работа с деревом Ивану пришлась по душе. К тому же столярный цех располагался на задворках продуктовой базы, в тени высоченных лип, которые во время цветения источали волшебный аромат.

Из окон столярного цеха, в котором сейчас работал Иван, был виден пологий спуск к небольшой речке.По берегам речки рос мохнатый можжевельник. За речкой темнел овраг, а дальше возносился к небу сосновый лес, отороченный по верху белесым веером облаков.

Какое-то время Иван присматривался к районному городку как бы со стороны. Ни во что не вникал,ко всему относился с изрядной долей иронии, полагая, что она поможет ему преодолеть все жизненные трудности.

В отличие от работы, жилье на новом месте пришлось искать непривычно долго. Произошло это потому, что в Татаурове одинокие старухи получали большие пенсии и по этой причине в квартирантах не нуждались. Не было здесь и комнат сдающихся в наем. Откровенно говоря, даже добротных домов в провинциальном городке было не так уж много, да и выглядели они довольно неказисто. Обычно это были древние постройки прошлого столетья, состоящие почему-то из двух этажей. Причем чаще всего низ у дома был каменный, а верх деревянный, с выгоревшим на солнце филенчатым фасадом.

Прошло несколько дней бесплодных поисков, прежде чем Иван устроился на квартиру к Наталье НиколаевнеБарсуковой - высокой, сутулой старухе с желтоватым лицом и темными глазами. -

Одевалась Наталья Николаевна во все черное, передвигалась по городу бесшумно как тень, и всегда появлялась перед глазами прохожих как-то неожиданно. Поговаривали, что в недалеком прошлом она слыла городской гадалкой, но по какой-то причине предсказывала людям только дурное, только нехорошее, за что сначала её стали побаиваться, потом – обходить стороной, а однажды крепко поколотили. После этого бабка Николаевна долго лечилась в местной больнице от сотрясения мозга, а когда из больницы вышла - соседи стали замечать, что она порой говорит какие-то странные вещи, смысл которых человеку трезвому осознать трудно. Она сделалась мнительной, замкнулась и по вечерам очень редко включала свет в своем большом доме, чтобы не привлекать внимание. В общем, жила тихо и незаметно, а когда появлялась на улице, то ее всякий раз сопровождали три худые и плоские кошки с печальными глазами, темная шерсть которых никогда не блестела на солнце. Они шагали за бабусей длинной цепочкой, круто выгнув костлявые спины и подняв трубой пушистые хвосты. Если в это время кто-нибудь пробовал приглядеться к ним повнимательнее, то ему казалось, будто у всех трех кошек и ветхой бабуси есть нечто общее - какая-то важная объединяющая черта.

Первое время на квартире у бабки Николаевны Иван проживал беззаботно. Она не задавала ему лишних вопросов, не интересовалась его работой и его проблемами.Это Ивана вполне устраивало...

Но однажды вечером Иван стал невольным свидетелем одной странной сцены, которая его неприятно поразила. Бабка Николаевна в этот день решила устроить для своих кошек банный день. Навела в просторном корыте горячей воды и стала нещадно промывать в нем своих бедных домашних питомцев да при этом ещё напевала себе под нос что-то похожее на ласковое заклинание. Потом, сменив воду, прополоскала кошек по очереди и бросила на печь для просушки. Данная процедура не была бы такой впечатляющей, если бы все три кошки при этом не издавали душераздирающих воплей чем-то напоминающих предсмертные.

От частого мытья и суровых правил жизни все три кошки у бабки Николаевны никогда не приносили потомства, не гуляли с котами и не ловили мышей. Скорее всего, в доме старухи они выполняли роль интерьера. И глаза у этих кошек были вовсе не игривые, не блестящие и даже не загадочные, а скорее - трагические и скорбные, как у старых драматических актрис, которых собираются отправить на пенсию.

И всё же банный день для кошек вскоре стал безобидной странностью по сравнению с тем, что обнаружилось немного позднее...

Уже через несколько дней Иван стал замечать, что его квартирная хозяйка как-то очень нелестно отзывается о своих соседях и старается не встречаться с ними на улице... Потом она по секрету призналась Ивану, что все её соседи - скрытные и коварные жулики, потому что непрочь выкрасть у неё из кухонного шкафа то несколько пряников, то приличный кусочек копченой ставриды, то кожуру от апельсинов, которую она собирает уже много лет для приготовления какого-то особого волшебного снадобья.

После этого признания старухи Ивану стало не по себе.

***

Однажды ночью Иван случайно проснулся от странного и зловещего шороха где-то рядом со своей кроватью. Не шевелясь и стараясь дышать как можно тише, он чуть-чуть приоткрыл глаза и при тусклом свете луны различил над собой растопыренные пальцы старухи. Она неуклюже водила своими длинными и худыми руками над его головой и что-то шептала. Смысл сказанного было трудно разобрать, явственно были слышны только некоторые фразы.

- Бог Яхва, яви милость свою, - шептала старуха хрипловатым голосом,- сделай так, чтобы этот юноша... стал стариком как я, и полюбил как я, и страдал как я. Открой ему старость, как сладость. Тайну семи прозрений открой ему, и спрячь от него юность его, свежесть его, силу его. Скрой от него прелесть девственности, отринь от него пагубу соблазна и... оставь его мне. Ибо только я ему ровня... Открой ему мудрость старости, силу старости. Прелесть старости подари ему и сними с него маску молодости. Покрывало детской невинности сними с него и позволь ему понять вкус настоящего блаженства. Ибо только там любовь, где свет осени и тепло осени, где понимание и жалость...

Слушать всё это дальше Иван не смог. Это было выше его сил. Не открывая глаз, он повернулся с боку на бок и по звуку шагов определил, что испуганная старуха сначала метнулась от его кровати куда-то в сторону, потом ненадолго замерла на одном месте, а после подозрительно легкой походкой, шурша длинной юбкой, упорхнула в соседнюю комнату за перегородку…

После этой взбалмошной ночи, на всякий случай, Иван решил как-нибудь обезопасить свою дальнейшую жизнь. Полдня ходил по столярному цеху с больной от бессонной ночи головой, пробовал анализировать странные слова старухи, но к обеду понял, что это занятие бессмысленное. Нет в этих словах рационального зерна и нет никакого тайного значения.

Потом он провел у старухи ещё одну бессонную ночь, ожидая от нее ещё какого-нибудь необъяснимого поступка. А на следующий день, придя утром на работу, зашел в кабинет начальника Райпотребсоюза и попросил отправить его в Козловкувместе с бригадой плотников, которые вторую неделю ремонтируют там сельский магазин после пожара. Седовласый начальник потребительской кооперации был его просьбой сильно удивлен. Никто до этого на тяжелую работу по собственной инициативе не просился, а тут вдруг такое очевидное проявление сознательности. Он поблагодарил Ивана за благородный жест, крепко пожал ему руку и вместе с тремя отпетыми пропойцами отправил на ремонтные работы в глухое село, расположенное на самой окраине Татауровского района.

***

Бригадир плотников в Козловке встретил новых членов бригады с воодушевлением. Пообещал обеспечить хорошим заработком на весь летний сезон. Выдал им постельное белье, состоящее почему-то только из потрепанных матрасов без простыней, из одеял без пододеяльников и подушек без наволочек. Потом показал дом, где они будут жить, столовую, которая уже не работает и Дом культуры, который закрыт второй месяц из-за того, что директор Дома культуры утонул в бучиле Шамовской мельницы.

Вечером бывшим горожанам пришлось какое-то время бродить по селу в поисках пропитания. При этом одна словоохотливая соседка, чей дом со всех сторон утопал в плодовых деревьях, дала им три литра парного молока, а другая - буханку свежего черного хлеба.

Потом мужики прометали пол в своем неказистом жилище, устраивались на ночлег, варили картошку и кипятили чай на ржавой электрической плитке. В общем, исполняли все те хозяйственные дела, без которых на новом месте никак не обойтись. Они сделали всё, что нужно, даже больше того что требовалось,но между тем летний день все никак не кончался. До сумерек было ещё далеко. Этот странный день длился и длился, как будто вытекал из огромного мешка вечности тоненьким ручейком ненужной свободы.

От нечего делать мужики вышли на веранду и стали рассказывать разные смешные истории из жизни, потом - анекдоты. Но все анекдоты скоро закончились, а до наступления ночи было ещё далеко.

Тогда они решили прибегнуть к последнему средству, способному убить время. Они стали собирать деньги, завалявшиеся по карманам, чтобы наскрести на бутылку водки. Кое-как нужную сумму насобирали. Сбегали за бутылкой к запасливой бабенке, которая от безделья промышляла ещё и самогоном. Выпили водку, закусили черным хлебом и на какое-то время почувствовали себя нужными людьми в хорошем месте. Сытые и повеселевшие, громкоголосой гурьбой прошлись по селу, разгоняя собак. Потом в задумчивых позах посидели на берегу крохотной речки, отмахиваясь от крупных местных комаров. Затем в золотистых летних сумерках повернули обратно к своему неказистому общежитию с покосившимся палисадником. При этом Иван обратил внимание, что в процессе медленного продвижения по вечерней улице он с каким-то нездоровым интересом начинает поглядывать на местных женщин, которые если честно признаться не блистали ни молодостью,ни красотой.

Между тем, повеселевшие мужики дошли до колхозного общежития и в нерешительности остановились на его просторном крыльце. Присели на сухие ступени, немного побалагурили, а потом (в который раз уже) с тоской обнаружили, что время течет очень медленно. До ночи ещё далеко.

И тут Володя Супонев, сообразил, что им надо поскорее достать где-нибудь игральные карты - иначе этот день никогда не закончится. С Володей такая история уже случилась однажды. Тогда они работали в лесу на делянке и почему-то остались переночевать на поляне возле костра. Так вот, они тогда тоже замаялись от безделья, дожидаясь потемок, пока кто-то случайно не нашел в своем рюкзаке потрепанную колоду игральных карт.

Искать карты послали Васю Хомутова. Вася, недовольно ссутулившись, ушел, сделав при этом такую физиономию, как будто собирается исполнить самую важную на свете миссию.

Ходил он долго, но карт так и не нашел, зато по ходу дела в дальнем конце деревни отыскал себе одинокую бабу,из-за чего появился в общежитии довольно поздно. Прошелся по комнате общежития молодым петухом и радостным голосом сообщил, что сегодня будет ночевать у своей новой знакомой, которая уже не молодушка, конечно, но ещё и не такая стараякак его жена, что называется - серединка на половинке. Стал уверять, что здешние бабы – это настоящий клад. Они, конечно, не красавицы и не юные создания, но зато все сплошь спелые и ядреные, как сентябрьская редька.

***

Утром постояльцев колхозного общежития разбудил вечно пьяный местный пастух. Изредка хлопая бичом, он гнал по пыльной дороге пестрое стадо коров и громко матерился. Иван подошел к окну и легким толчком распахнул пересохшие створки. Влажная свежесть улицы вплыла в комнату, обдавая прохладой.

- Во, выдает, стервец! – восхитился горластым пастухом электрик Володя, садясь в кровати.

- Это называется - в три этажа, - уточнил шофер Алексей Оглоблин.

- А я думаю, что это нехорошо.Скверно так день начинать,- вдруг признался Иван, отходя от раскрытого окна.

- Материться нехорошо? - удивился Володя.

- Нехорошо, - подтвердил Иван.

- Во дает, артист! Как будто сам ни разу не матерился... Нет уж, извини меня, если русскому человеку не материться, он никогда не научится кратко излагать свои мысли. Да что там мысли. Свое отношение к действительности без этого ему не изложить. Оттенков же не будет. Одна сплошная скука. Ведь, что такое русский человек? Что это такое? Это такая субстанция, которая без категоричных заявлений существовать не может. Ей небольшие потрясения жизненно необходимы. Вот я, например, когда сильно разнервничаюсь, всегда только матерщиной и спасаюсь. Наматерю кого-нибудь, как следует - и сразу на душе полегчает.

- Это не по-христиански, - снова заметил Иван.

- Во дает, артист! Да у моего отца случай был, когда отборный мат его от реальной смерти спас. А ты говоришь... Когда нормальные уговоры не помогают, это средство - как обухом по голове. На несколько секунд вырубает.

Потом все расположились досыпать и не заметили, как к ним присоединился Вася Хомутов...

***

На завтрак в колхозную столовую, которая располагалась в центре села, бригада городских плотников пришла в полном составе. Там мужики дружно поели, попили, побеседовали о том, о сем, а потом Вася Хомутов опять куда-то исчез, и его исчезновение показалось Ивану закономерным, как всё что с ним сейчас происходило.

Весь день Володя, Леша и Иван шкурили бревна возле обгоревшего магазина, вручную переносили к месту ремонта еловые доски и сосновые плахи в накрапе желтой смолы. Лешка Оглоблин был здоровенный и краснорожийдетина, с детства привыкший к тяжелому физическому труду. За день он почти не устал, а Володя с Иваном вымотались на стройке основательно.

Всю ночь после этого трудного рабочего дня они спали, как убитые, и снова не заметили, когда вернулся с гулянки Вася. По виду Васебыло лет сорок пять - сорок восемь, но выглядел он много старше своих лет, так как был не по годам морщинист, сед и говорил хрипловатым голосом. Но временами этот человек вел себя так, как будто ему только что исполнилось двадцать пять. Его рыжие усы то и дело топорщились в детской улыбке. Разговаривая, он ловко жестикулировал своими длинными жилистыми руками и так отчаянно и так к месту матерился, что порой это вызывало восхищение.

- Вы тут спите, мать вашу, оболтусы гребаные, – говорил он, - а там бабы от одиночества с ума сходят. Разве так можно?

- А чем мы их утешим? – спрашивал кто-нибудь спросонья, пытаясь раззадорить Васю.

- Ну, если у тебя нечем, то ты за всех не отвечай... Молчи. У Лешки, вон, есть чем утешить и у Володи - тоже. Бери с них пример. Володя, небось, не откажется хорошую бабенку приласкать. Не откажешься, Володя?

- Нет.

- А ты, Алексей?

- Я - всегда готов.

- А ты, Иван?

- Я не знаю.

- Ты в любви не разбираешься? - шутя, спросил Вася.

- В женщинах, - уточнил смущенно Иван. - Для меня любая женщина – это тайна.

После этих слов мужики многозначительно и озорно переглянулись. А Иван, как будто не заметив подвоха, продолжил:

- Вот я гляжу на неё - вижу, какая она совершенная - и понимаю, что я не стою такой. Красивая женщина рождает во мне чувство смятения. Рядом с ней я чувствую себя ничтожеством.

- В этом смысле со старухами проще, - поддержал его Вася. - С женщинами, которые всё понимают.

- А, может быть, это болезнь? – усомнился Иван.

- Почему - болезнь?

- Потому что я любую красивую женщину в первую очередь начинаю боготворить…

- Чего делать? - не понял Вася.

- Боготворить, - повторил Иван.

Мужики после этого хором рассмеялись.

- Нет, нет. Вы меня не так понимаете, - поторопился пояснить своевысказывание Иван. - Интересную женщину я начинаю ставить выше себя с первой минуты, как только увижу. Говорю с ней, а сам думаю только об одном, как бы мне не ударить перед ней лицом в грязь. Что-нибудь неловкое не сделать, банальности какой-нибудь не сказать…

- Чего не сказать? - снова переспросил Вася.

- Банальности.

Мужики опять рассмеялись, но Иван, кажется, не обратил на это никакого внимания.

- Это, наверное, ненормально, - продолжил он. - В этом есть что-то болезненное… Может быть, мне нужно духовно очиститься? Или исповедоваться на худой конец. Избавиться от мыслей дурных... Я иногда о женщинах думаю плохо. Очень плохо.

- Да ничего тебе не надо, - заверил Ивана Василий. – Все мы были такими в юности. А потом пообтерлись в жизни. Приноровились. Вот погоди, пройдет ещё годика три-четыре, и ты тоже научишься с интеллигентных баб трусы снимать. В конечном счете, все они, даже самые умные, от нас, от мужиков, именно этого ждут.

- Вы думаете? - искренне удивился Иван.

- Знаю! - заверил его Василий.

Мужики снова дружно рассмеялась.

Немного позднее, когда солнце уже поднялось над лесом за рекой, - мужики, как обычно, дошли до колхозной столовой, дружно поели, поговорили о предстоящих делах, а потом Вася снова куда-то исчез и появился только к вечеру с огромной бутылью мутноватой на вид браги. Сначала мужики принялись было отчитывать его за прогул, потом пообещали, что если он не исправится, то они в следующий раз долго увещевать его не будут - «рожу начистят, как следует и дело с концом». Но Вася неожиданно стал уверять, что он вовсе не для себя - для них старается,что он нашел здесь настоящую «малину», где всю их дурную бригаду будут сегодня ждать зрелые и охочие до путных мужиков местные бабы. Так что обижаться на него не стоит. Он человек дела.

Потом Вася пояснил, что в Козловке одиноких баб - как ворон по осени. Что все они давно по настоящим мужикам изголодались и поэтому всюду ходят в длинных юбках на голое тело, ставят брагу на прокисшем варенье и приезжих мужиков непременно к себе в гости приглашают с весьма определённой целью. Слушать его было весело и любопытно, как будто он рассказывал вовсе не о реальной жизни, а скорее о неком путешествии в страну дикарей.

- Эти бабы мне намет одолжили до вечера. Рыбы захотели, видишь ли. Я им, конечно, пообещал, что мы рыбы наловим. А после ухи и налима подпустим, куда положено.

- Наловим, - заверил его Володя. - Я наметом рыбачить умею. Раньше мы с братом каждую осень с наметом за карасями ходили на лесное озеро Пижан. И налим у меня всю ночь топорщится.

***

В общем, ближе к вечеру мужики всей компанией отправились ловить рыбу на продолговатое озеро за селом, где по рассказам местных старух водились когда-то огромные полосатые щуки, должно быть такие же старые, как сами старухи. Это озеро называлось Мякотью. Его пологие берега почти сплошь покрывали заросли низкорослого ракитника и осоки. Но вопреки увереньям старух приличных щук там давно не водилось. Должно быть, они вымерли от тоски. А вместо них в озерепоселились желтобокие караси да мутноглазые линьки, величиной с детскую ладонь.

За три часа рыбалки в холодной воде бригада рыбаков - добровольцев выловила в древнем озере всего четыре карася, двух линей да несколько крохотных щурят с зеленоватыми, как водоросли тонкими спинками. Зато все рыбаки вымазались в глине, как черти, поранились осокой и сильно пропахли болотным илом, настоянным на коровьей моче.

После рыбалки им пришлось долго отмываться от пахучей грязи на речке Татауровке. Хорошо ещё, что речка протекала совсем рядом с озером, имела песчаные берега и стесняться при купании в ней было совершенно некого, так как все местные жители в это позднее время уже сидели у телевизоров в ожидании программы вечерних новостей.

Уху незадачливые рыбаки варили в компании местных женщин, в новом доме колхозной кладовщицы Маруськи Стрельниковой. Этот дом темным айсбергом стоял на окраине села возле самого леса и как магнитом притягивал к себе загулявших парней, одиноких командировочных и бесшабашных местных мужиков.

Молоденькая кладовщица Маруська произвела на Ивана хорошее впечатление. Она оказалась женщиной довольно приятной, в меру упитанной и стройной, знающей себе цену. Зато все остальные женщины явно уступали ей и в красоте, и в стройности, и в умении держаться. Одна из них была колхозная повариха Зина - полная, черноглазая хохотушка лет сорока, а другая - почтальонка Прасковья - баба неопределённого возраста, с усталым лицом и непривычно тонкими, длинными, узловатыми от тяжелой работы руками. Она явно была старше всех присутствующих и смотрела на мужчин с некоторой долей скептицизма.Иван сразу решил, что ему скорее всего достанется именно эта «дама», потому что он самый неопытный в их компании человек и самый нерешительный.

В конце концов, всё именно так и случилось.

После того, как уха была съедена, а настойка из черной смородины выпита до дна, краснорожий верзила Лешка Оглоблин обнял пышнотелую Маруську за талию и стал так на неё поглядывать, так с ней говорить, как будто они давно уже были знакомы. И по тому, с какой готовностью она приняла его ласку, как преданно к нему прильнула, Иван понял, что именно этого она от Лехи и ждала.

Ещё через какое-то время Володя Супонев посадил себе на колени черноглазую, улыбающуюся Зинку, которая всё время что-то бойко рассказывала ему на ухо.

А ещё немного погодя к Ивану несмело подсела молчаливая Прасковья. Подсела как-то нерешительно, неумело, не поднимая глаз, как будто делала это не самостоятельно, а по некому соглашению, некому уговору между женщинами. И он успел удивиться, до чего же всё это странно и вместе с тем закономерно. Страшно и одновременно - приятно, потому что такого не было с ним никогда. Наверное, это оттого, что он пьян. Оттого что сердце бьется в висках, в голове - туман, а в теле - непривычная легкость. Из-за этой легкости и тумана он ничего не боится. И хотя он сидит на одном месте - на старом скрипучем диване, у него появилось такое чувство, будто он куда-то плывет, плавно покачиваясь. И ему безразлично, куда он плывет. Лишь бы плыть дальше, лишь бы не останавливаться. Это особое томительное чувство стыда и счастья было в нем оттого, что Прасковья сама выбрала его. Сама сделала первый шаг. И он, подавляя стеснение и стыд, где-то глубоко в душе был ей за это благодарен.

Потом сухая рука Прасковьи иглой прошла ему под локоть и пришила его руку к тонкой темно-синей кофте, пахнущей нафталином. На какое-то мгновение Иван почувствовал себя мотыльком, летящим на свет, готовым погибнуть ни за что ни про что. Конечно, он мог прервать наметившееся сближение, мог уйти, сказаться больным, сделать вид, что рассердился. Но подспудно ему уже хотелось пройти этот путь до конца. Упасть до самого дна, потому что такого с ним ещё не случалось, такого с ним никогда не было.Но... он это падение заслужил. Он его предчувствовал. И подсознательно ему уже хотелось испытать, изведать то, что будет дальше? К чему это сближение приведет.

Потом пьяная компания долго играла в карты, и Прасковья всё это время посматривала на Ивана какими-то смущенно-жадными, ждущими глазами, делая вид, что это получается у неё случайно, как бы само собой, помимо воли...

Под оранжевым абажуром, над их головами, гудели мухи. С печного кожуха зелёными глазами смотрел черный пушистый кот, и откуда-то издалека, должно быть из-за реки, доносилось временами тихое пение жаб.

Между тем, не теряя времени даром, Вася доел всю оставшуюся рыбу, выпил остатки ухи через край кастрюли и деловито удалился куда-то, ничего не сказав веселой компании.

Потом краснорожий Лешка с толстушкой Марусей поспешили в чулан. Володя с Зиной устроились на диване за перегородкой, где, судя по расположению комнат, должна была находиться спальня.После этого кто-то выключил свет,и в наступившей темноте резко обозначились все незначительные шорохи и звуки. И сразу Иван остолбенел от странного ноющего ужаса, от предчувствия любовной боли. Эта боль началась где-то в груди, под ребрами, потом стала спускаться всё ниже, ниже и, наконец, расправилась во всю силу где-то внизу живота, превратившись при этом в приятное томление. Прасковья как бы случайно коснулась этого томления рукой, встала и, молча, потянула Ивана за локоть куда-то в сени, на улицу. Он решил, что ничего интересного сегодня не случится, ничего не будет, она просто хочет проводить его по темному дому на улицу. Он уже успел испытать некое облегчение, как вдруг она на секунду замешкалась в дверях и громко прошептала:

- Идем на веранду. Там полог. В этом пологе дочка Маруськина спала, когда приезжала на каникулы.

Он ничего не ответил ей, только задышал как-то неровно, почувствовав, как всё сильнее наливается тяжелым мужским напряжением...

Почему он это делает? Для чего? Если бы сейчас кто-нибудь решил задать ему этот вопрос - он не смог бы найти на него ответ.

На веранде Иван и Прасковья, тяжело дыша, стали раздевать друг друга, как будто боялись, что им кто-нибудь помешает, и хотя он решил, что не будет её целовать - всё же не удержался - неумело прижал свое лицо к её лицу. Дрожа всем - телом, он целовал её большие впалые глаза, сухой рот, тонкий хрящеватый нос, костистый подбородок, худую шею, холодную, плоскую, смятую временем грудь. И в какой-то момент испугался, что она вся такая холодная, такая сухая, что она не сможет отогреться даже в горячем водовороте его чувств, но случайно притронулся к её упругому бархатному животу - и обжегся. Его охватило чувство детской признательности к ней. Она, эта немолодая женщина, скорее всего, и есть - настоящая Кармен…

***

Часа в три утра он неожиданно проснулся. На веранде было уже светло. За легкой тканью полога пищали комары, за окном далеким зеленоватым отсветом проступал ранний летний рассвет. Болела голова, а рядом с ним на выцветшей подушке лежала коричневатая от старости сухая женщина с большими бледными ушами. «Я люблю её», - обречённо подумал Иван, потом неожиданно прослезился и поцеловал её в - рыхлую щеку. Положил свою голову рядом с её головой и, следуя какому-то странному инстинкту, потерся носом о её щеку. Она проснулась, посмотрела на него по-матерински ласково и сказала:

- Я старая, да? Старая?

- Нет, - как можно убедительнее солгал он.

- Нестарая? - удивилась Прасковья. - А ты знаешь, сколько мне лет?

- Не знаю и не хочу знать.

- Пятьдесят восемь. Я давно с базара еду, милый мой.

- Но…ты выглядишь ещё очень молодо. Правда, – снова солгал Иван.

- Да уж, какая там молодость. Ты, небось, моей дочке ровесник. Сколько тебе?

- Восемнадцать.

- Вот видишь!

Она закинула одну руку за голову и мечтательно вздохнула:

- Я и забыла, когда была такой молодой. Хотя душа, говорят, не старится... Не знаю, может быть и не старится, только прежней веселости в ней уже нет...

- А любовь? Любовь в ней ещё жива? – для чего-то спросил Иван.

- Она никогда не умирает, милый мой. Только есть в ней уже что-то скорбное...

- Любовь не умирает, - повторил Иван.

- Ты не представляешь, как я рада, что ты был рядом со мной этой ночью. Ты спас меня... И я... хотела бы отблагодарить тебя за это. Если ты согласишься, конечно.

- Но мне ничего не нужно, - заторопился онсответом.

- Ты спас меня, - повторила Прасковья. - Я погибала от одиночества, от тоски, от ненужности своей, и я хочу тебя отблагодарить. Я подарю тебе кольцо своей бабушки. Оно недорогое, серебряное, но ему не одна сотня лет.

- Не нужно. Мне ничего не нужно.

- Нет. Ты должен этот подарок принять. Там на обратной стороне есть какие-то слова. Они сберегут тебя,они тебе помогут.

Говоря это, она, не одеваясь, прошлась по холодному полу веранды до темного обшарпанного комода, украшенного массивной деревянной резьбой, загремела связкой огромных ключей.Выдвинула у комода верхний ящик и достала оттуда красноватую железную баночку из-под чая, в которой хранилось обещанное кольцо.

- Дай свою руку, - попросила она, вернувшись обратно.

Он протянул к ней свою ладонь, закрыл глаза и почувствовал, как холодным обручем сдавило его безымянный палец. Веки у него задрожали, по щеке прокатилась слеза. Он обреченно промолвил:

- Теперь мы муж и жена?

- Нет. Это просто подарок.

- Подарок? Но... почему?

- Потому что я никогда не была так счастлива, как сегодня с тобой.

- Тебе было так... хорошо со мной? - переспросил он удивленно.

- Очень! – с искренним чувством проговорила Прасковья.

***

Как только Иван в то утро появился в колхозном общежитии, к нему тут же подошел Вася Хомутов и подозрительно заинтересованно, с веселой усмешкой во взгляде, спросил:

- Ну, как тебе Прасковья-то, а? Классная баба? А?

- Высший сорт, - буркнул Иван, проходя мимо Василия к своей кровати и при этом, чувствуя, как начинает краснеть.

- А я тебе что говорил. Я тебе что говорил!

- Чего?

- Ну, молчу, молчу… Сказал бы только спасибо, потому что я это всё организовал. Без меня-то вы тут пропали бы совсем. Не так, что ли? Ходили бы на работу, ели да спали – больше ничего. А я вам культурный досуг создал. Вернул к нормальной человеческой жизни.

Володя с Алексеем весело переглянулись, но ничего не ответили. Иван тоже промолчал.

- Сопляки! - вяло выругался Вася. - Вас ещё всему учить надо.

Иван в это время украдкой посмотрел на свой серебряный перстень и улыбнулся. Странно всё-таки устроена жизнь. Она дарит ему подарки, до сути которых так просто не доберешься. Хорошо это или плохо - то, что с ним сегодня произошло? Он всем телом чувствует, что хорошо, а на душе почем-то тревожно. Как будто совершил что-то скверное, ненужное, даже оскорбительное. Душа ноет от дурных предчувствий. Но когда лежишь на кровати расслабленно и смотришь в потолок - о душе забываешь. И так приятна эта забывчивость, так легка, так тепла, что погружает в сон.

***

На следующий день в восемь часов утра мужики всей компанией сходили в столовую позавтракали и разбрелись по своим делам. Вася отправился похмеляться, Володя сказал, что ему надо срочно поговорить о чем-то с Зинкой. Лешка, ничего не говоря, направился к своей красавице Марусе, которая его давно дожидается. И только Иван в полном одиночестве вынужден был устремить свои стопы к недостроенному магазину.

Алексей Алексеевич Попов, бригадир плотников, который поджидал мужиков у недостроенного магазина, в первый момент встретил Ивана с недоумением и растерянностью, как будто хотел спросить, а где же все остальные? Но не спросил - в сердцах покачал головой и произнес с явным раздражением в голосе:

- Вот строители хреновы! Ехали бы уж лучше обратно, если ничего делать не хотите.

- Я сегодня за троих буду работать, - попробовал отшутиться Иван.

- За одного-то хоть отработай, - огрызнулся бригадир,махнул обречённо рукой и зашагал по пыльной дороге прочь, бормоча себе под нос какие-то слова. Иван разобрал только последнюю фразу. Звучала она примерно так:

- Эх, матушка Россия! Погубите вы её. А потом будете власть винить. Власть у вас во всем виновата! Мать вашу!

Работы у Ивана в тот день было много. Надо было новыми досками застелить потолок, который всё ещё был закрыт только до половины и производил удручающее впечатление, потому что сквозь него легко просматривались стропила будущей крыши.

На улице стояла несносная жара, на небе, как назло, не было ни облачка, только неподвижный солнечный блеск заливал всё кругом, да двигалась с запада на восток синеватая тень от громадной колхозной сушилки, которая надсадно гудела всем своим железным нутром.

Воздух к обеду стал парным, белесая от пыли крапива, окружающая строительную площадку поникла, поредела и только вездесущие, кочующие по свалкам воробьи, шурша тонкими крыльями, перелетали от одной кучи мусора к другой.

Иван быстро передвигался от штабеля досокк магазину. Таскал доски, изготовлял шканты, что-то вымерял, подрубал, отпиливал. Старался везде успеть и, кажется, успевал, но к вечеру так вымотался, так устал, что совершенно забыл о Кармен. Сегодня она была ему не нужна. От накопившейся за день усталости силы покинули его, а вместе с силами исчезло и внутренне томление, которое раньше толкало на необдуманные поступки.

Вечером в общежитии Иван лег на кровать, закрыл глаза и почувствовал, что может уснуть через пять минут. Сон брал своё как-то незаметно, спокойно и легко, как берут своё годы, приближающие человека к старости. Иван запоздало вспомнил о том, что не сходил на ужин в столовую, потом решил сделать это позднее, чтобы по пути обдумать что-то важное, что касалось его отношений с Прасковьей. Поднес к лицу руку с перстнем. Отшлифованный за день в рабочих рукавицах, перстень ярко блестел. Иван решил было снять его и прочитать загадочные слова на изнаночной стороне. Но сон оказался сильнее…

***

Проснулся он от странного шороха где-то рядом, от резкого запаха нафталина и тяжелого прерывистого дыханья. Открыл глаза, слегка повернул голову на бок и увидел рядом с собой нарядную Прасковью. Она, испуганно косясь, присаживалась на краешек его кровати и тихим голосом говорила:

- А дружки-то твои опять у Маруськи гуляют. С самого утра... Может, пойдем туда тоже? Может, пойдем?

- Нет, - хриплым и чужим со сна голосом ответил Иван. – Нет.

Он хотел объяснить ей, что сегодня очень устал, что ему совсем не хочется ни в какую компанию. Ему даже двигаться не хочется, даже говорить, но сам вместо этого вдруг привлек к себе Прасковью и стал осыпать её поцелуями.

- Ну, перестань. Ну, не здесь же, не здесь, - порывисто зашептала она, как нечаянно пойманная птица, пытаясь освободиться от его тяжелых и сильных рук. Но не смогла ничего с ним поделать. Эти руки, как ласковые змейки, опутали её со всех сторон, сплелись с её волосами, её мыслями, её душой. Он, кажется, снова потерял власть над собой. И, что самое странное - от его усталости не осталось и следа. А ведь с того времени, как он вернулся с работы, прошло всего часа два или три - не больше.

- Не здесь же. Ну, как ты не понимаешь... А если они вернутся? А если кто-нибудь придет?

Но этот ласковый шепот в самое ухо только сильнее возбуждал Ивана. Да и просыпающаяся в нем страсть была сильнее усталости, сильнее воли, выше всех предубеждений. Правая рука Ивана уверенным движением скользнула Прасковье на спину, ловко поднырнула под гладкую шелковую сорочку - и вот оно - манящее тепло её тела, похожее на полдневный жар, запрятанный в душном сплетении влажных трав. Раздвинешь их и обязательно найдешь какую-нибудь спелую ягодку. Сорвешь и ощутишь этот приторный, но отчего-то приятный вкус травы и солнцепека.

- Кармен…

- Чего это?

- Ты моя Кармен! – зашептал он.

- Не целуй меня, если не хочешь. Я некрасивая, - невпопад отозвалась Прасковья.

- Не будь такой холодной, Кармен.

- Почему ты повторяешь это слово?

- Потому что люблю.

- Ты странный... Ты молодой, в такого любая женщина может влюбиться, а ты мне эти слова говоришь... Я не заслужила.

- Заслужила.

- Чем?

- Всем…

- Но у меня ничего нет, кроме любви к тебе.

- Ты лжешь. У тебя есть опыт жизни и опыт любви. Жар страсти и смертный грех. У тебя есть всё, что мне нужно.

- Но….

- Нет, нет. Не говори ничего..., - быстро шептал он. - Суть в другом. В другом. Суть в опыте чувств. В приближении тайны, до которой другим всю жизнь не добраться. А я к ней уже приблизился, уже ощутил... Уже осознал.

- И в чем она?

- В том, - захлебываясь пояснял он, - что нестареющая душа делает нестареющим тело. В том, что светлая мысль озаряет потемки, а чувство любви возносит так высоко, так высоко!что прожитое время уже не имеет значения... Имеет значение только этот миг, миг счастья.

- Ты говоришь, как писатель какой.

- Это потому, что ты со мной рядом…

- Говори, - попросила она.

- Что?

- Что-нибудь говори. Когда ты говоришь – у меня мурашки идут по коже.

- Я говорю.

- Ещё говори... Говори...

- Не могу…

- Ещё...

- Говорю...

- Ещё…

- Уже не могу.

- Ещё! Я хочу..., чтобы ты говорил... Ещё хочу...

***

Прасковья ушла от него только под утро, улыбающаяся, молодая и счастливая. Перед уходом она смущенно попросила Ивана, чтобы он, если хочет, переехал к ней на жительство.

Оставшись один, он облегченно вытянулся на кровати, заложил руки за голову и вдруг подумал о том, что, вполне возможно, его далекую старость когда-нибудь вот так же отогреет молодым огнем неизвестная юная нимфа. Не зря же всё в этом мире так нелепо и счастливо сочетается. И вообще, жаль, что Прасковья так непоправимо состарилась раньше срока. Она такая милая, такая дорогая, что даже думать ни о чем другом не хочется. Была бы она лет на двадцать моложе - он бы обязательно женился на ней. Ведь это такое счастье - жить с настоящей зрелой опытной, всё понимающей женщиной... Хотя, вполне возможно, все женщины точно такие же, как Прасковья… И всё равно жаль чего-то. Жаль, что он никогда не сможет побывать в её молодости, жаль, что их нежданное счастье разделяют годы, что ничего нельзя исправить. Жаль, что жалость так больно жалит.

***

Прасковья никогда не рассказывала Ивану про своих детей. Старалась при нём о них не вспоминать. Поэтому когда в одну из суббот к ее дому неожиданно подъехал потрепанный «жигуленок», Иван даже не обратил на него внимания. Опомнился только после того, как в сенях громко хлопнула дверь и там отчетливо стали слышны чьи-то шаги. Иван машинально повернул голову в сторону двери и вскоре увидел на пороге молодую женщину в красивой синей блузке и потертых джинсах. На вид ей было лет двадцать пять. Кареглазая, стройная с копной каштановых буклей на голове, она как-то вскользь подозрительно глянула на Ивана, поздоровалась и деловито осведомилась, снимая туфли возле порога:

- А мама где?

- Она…сейчас придет, - смущенно ответил Иван, - она, кажется, в огород вышла.

Потом была небольшая пауза, в течение которой Иван ощутил себя нашкодившим мальчишкой и долго не смел поднять на вошедшую глаза. Эта женщина была совсем не похожа на свою мать. Она была другой породы и другого склада.

- А вы, значит, у нее на квартире проживаете? – снова спросила молодая женщина, присаживаясь на стул возле окна, из которого падал косой и яркий луч света.

- Да... Мы здесь работаем... Нас из города прислали магазин ремонтировать.

- Как в тридцатые годы?

- Что? Нет... Мы не шефы, мы работаем по своей части -по плотницкой, - неумело оправдался Иван.

- Вот как. И мама, значит, принимает вас у себя?

- Да. Только меня одного. Только...

- Странно. Это на неё не похоже. Она раньше никого к себе не приглашала, - искренне удивилась дочь.

- А мы здесь ненадолго. День – два еще отработаем - и всё и... Съедем.

- Да хорошо бы.

- Мама у вас прекрасная женщина... Готовит хорошо. Пирожки, блины...

- Блины? – удивилась молодая женщина.

- Да.

- Это что-то новенькое. Раньше с блинами у неё всегда была проблема... А впрочем, понятно.

Она выразительно помолчала и недвусмысленно посмотрела на Ивана уничтожающим взглядом и продолжила:

- У мамы, скорее всего, очередная любовь... И, если эта любовь как-то связана с вами, то пеняйте на себя молодой человек. Я вызову сюда мужа, и он по-мужски с вами разберется... Он это делать умеет, уверяю вас. А мама в таких вещах всегда была человеком беззащитным, излишне доверчивым... Только её доверчивостью не нужно так нагло пользоваться... Не нужно! Я предупредила вас. Ей под старость лет, что называется - бес в ребро, а - вам? Вам-то что от нее нужно? Она старше вас на целую жизнь... Вы что, не можете ровню себе найти? Вроде бы не урод...

После таких слов Иван ощутил себя вором, пойманным на месте преступления. Он покраснел до самых кончиков ушей, до горячего затылка, до удушающего чувства незаслуженной обиды. Так скверно он давно себя не чувствовал.

- Да, она человек влюбчивый, излишне добрый, впечатлительный, она рано осталась без мужа, - между тем продолжала молодая женщина, нервно расхаживая по комнате, - но её доверчивостью не следует злоупотреблять. Ей перед вашей юностью, - перед вашим напором трудно устоять, но вы-то должны понимать, что она вам не пара.

- Но я и не претендую ни на что. Поймите меня правильно. Я…

- Тогда почему вы тут?

- Сам не знаю.

- Вот видите.

- Вернее, я мог бы вам все объяснить, но это как-то неожиданно, неловко всё получается.

- Да ничего мне не нужно объяснять. Просто собирайте свои вещи и уходите. И чем быстрее – тем лучше... Разве не ясно?

***

Между тем ремонт магазина незаметно подошел к концу. Оставалось покрыть железом крышу и обшить новыми досками карниз. Эту работу можно было завершить дня за два. Так что Ивану и трем его товарищам вскоре пришлось собираться в обратный путь.

Расставание с Прасковьей на остановке автобуса показалось Ивану тяжелым испытанием. При расставании Прасковья всё время повторяла, что она не имеет права быть воровкой чужого счастья, что она свою жизнь уже прожила и ей больше ничего не нужно. Он всё ей дал за эти короткие летние ночи. И она ему за это до конца дней будет благодарна... А что с ней будет дальше - не важно. Это не должно его волновать. У неё всё уже в прошлом.

Он ничего не отвечал ей, только смотрел на неё влюблёнными глазами и вздыхал... Они договорились, что будут писать друг другу каждый день, что будут встречаться по праздникам в Татауровской церкви. Он заверил её, что если у него когда-нибудь родится дочка, то он обязательно назовет её Прасковьей. Она в это время, молча, со слезами на глазах, теребила его пальцы. Эти пальцы казались ей покорными и теплыми как у малолетнего ребенка.

В последние минуты перед расставанием она взяла его правую руку в свои ладони, посмотрела на серебряный перстень и сказала:

- Береги его.

- Сберегу, - заверил он.

- Он многим помог и тебе пригодится.

- Да-да, я понимаю. Я знаю.

- И про меня не забывай.

- Не забуду.

Со стороны могло показаться, что это мать прощается с сыном...

Уже сидя в автобусе, Иван, грустно глядя в большие зеленоватые глаза Прасковьи, неожиданно решил, что не вернётся сюда никогда. Это выше его сил. И в это время остро ощутил, как серебряный перстень на его руке вдруг сделался горячим. Иван поспешно снял его, сунул в карман и сразу почувствовал себя свободным от всех обязательств,от всех обещаний. Он никому ничего не должен. Даже самая опьяняющая страсть не сделает его своим пленником.

***

В Татаурове за то время пока Иван отсутствовал, произошли кое-какие перемены. Полуразрушенный собор, красной глыбой возвышающийся в центре городка, успел одеться в деревянные леса. Неизвестный меценат выделил немалые деньги на его реставрацию и местные жители временно перестали справлять под его сводами малую и большую нужду, не без основания опасаясь, что с новых лесов им на голову случайно может упасть кирпич или какая-нибудь балка.

На квартире у бабки Николаевны тоже были перемены, но не в лучшую сторону. Многочисленные цветы в глиняных горшках, украшающие окна её дома, постепенно стали увядать, осыпая белые подоконники разноцветным веером высохших лепестков, отчего подоконники стали походить на картины французских импрессионистов. А сама бабуся уже при первой встрече с Иваном поведала ему, что в последнее время увлеклась философией Гегеля. Сейчас целыми вечерами она читает его «Феноменологию духа» и восторгается прозорливостью этого ученого мужа. Стала уверять Ивана, что, вполне возможно, все наши знания - это всего лишь плод нашего больного воображения. Что они ничего общего не имеют с теми процессами, которые происходят в реальной Вселенной. Внешний мир вовсе не таков, каким мы его представляем. Он гораздо сложнее и загадочнее.

В общем, после недолгого разговора с бабкой Николаевной, стало ясно, что у неё окончательно «поехала крыша». Но на поиски новой квартиры нужно было какое-то время, поэтому Иван решил затаиться и подождать ещё несколько дней. Посмотреть, что же будет дальше.

Но сколько не выжидал, ничего нового в поведении старухи не заметил. Впечатление было такое, будто в жизни бабуси, как в жизни старого городка, ничего интересного не происходит, ничего не меняется.

***

Однажды в тихом омуте летнего вечера, сквозь мутноватую мглу которого проступала влажная зелень похожая на водоросли, ему стало вдруг невыносимо грустно. Чтобы превозмочь эту грусть, он сел написать письмо Прасковье и неожиданно погрузился в воспоминания, которые, не смотря на всю сумбурность, все-таки были ему милы. Писал долго, усердно подбирая нужные слова, стараясь не ошибиться в деталях, но, кажется, так и не смог сформулировать главного. Не смог объяснить ей своей счастливой и нелепой растерянности. Боли и сладости пролитых чувств.

И снова у него возникло ощущение, будто он пишет в первый и последний раз. Вот выскажется, сформулирует всё, как надо, как того требуют обстоятельства, сам себе объяснит причину произошедшего и ничего ему больше будет не нужно.

Но до того как успел отправить это письмо, получил другое - от Прасковьи. Она писала, что сейчас очень часто вспоминает о нем, плачет, уткнувшись в подушку, скучает и, должно быть, скоро умрет, потому что в теле у нее происходят странные перемены. Постепенно исчезает из него последнее внутреннее тепло, на которое всю жизнь она была скупа.

А ещё она писала о том, что у неё как-то очень некстати сломался телевизор и сейчас длинными летними вечерами ей приходится смотреть только в окно, в котором изображение всегда одно и то же, да ещё большей частью черно - белое. Правда, иногда на экране окна появляется знакомая ворона, садится рядом с домом на электрический провод и пытается что-то втолковать Прасковье на своем грубом немецком языке. Но Прасковья ее не понимает. Часто с теплой грустью она вспоминает Ивана, о том, что было между ними. Но эти воспоминания для неё уже такие же далекие, как облака на вечернем небе. Если бы можно было вернуть молодость, вернуть былую силу, она бы непременно была с ним всю жизнь до самого смертного часа. Она бы оберегала его от всех бед, как ангел - хранитель, заботилась бы о нем, как мать, поила, кормила, согревала. Хотя, что теперь об этом мечтать. Всё прошло. Всё исчезло.

***

Между тем, до города Татаурова докатились, наконец, самые настоящие политические перемены. Под железной тяжестью демократических реформ повалились со своих постов государственные служащие, началось всеобщее сокращение штатов различных учреждений и государственных контор. Тут и там, как грибы после дождя, стали появляться новые, неведомые доселе партии... Первой из них в районном городке, как и следовало ожидать, появилась партия социал-демократов, ядро которой составила зубастая и острая на язык местная интеллигенция, давно соскучившаяся по реальному и захватывающему политическому действию. Эти люди стали собираться в разных общественных зданиях и говорить о самых существенных недостатках в жизни страны. И всё, что они говорили, было, кажется, правильно, порой очень остро и умно, только от этого ничего в маленьком городке не менялось, скорее наоборот, реальное положение дел в экономике становилось всё хуже.

Вскоре партию социал-демократов возглавил Генрих Вячеславович Угловский - таинственный политический проходимец, который приехал сюда с далекого Севера, где отбывал наказание как диссидент. Следуя какой-то не вполне понятной столичной моде, его тут же избрали депутатом местного горсовета, потом предоставили небольшой кабинет в высотном здании местной администрации и стали ждать от него некоего чуда, которое с приходом новой партии во власть вот-вот должно было произойти.

На этом его политическая карьера и завершилась, потому что чуда не произошло. Дороги, как прежде, никто не ремонтировал, новых домов никто не строил, промышленных предприятий не открывал. А старые заводы, как назло, закрывались один за другим.

Короче говоря, в партии социал-демократов люди быстро разочаровались, хотя на улице Гоголя, в небольшом, но красивом здании из красного кирпича (бывшей усадьбе помещика Ларина) ещё долго о чем-то кричали и спорили между собой бородатые люди, картинно прохаживаясь из угла в угол по скрипучим половицам. Их взгляды были устремлены в будущее, а голоса дрожали от нервного возбуждения.

В довершение ко всему Генрих Угловский вскоре женился на дочери главы местной администрации Виолетте Штин. Они начали пышную и разгульную супружескую жизнь, которая вскоре окончательно уронила в глазах общественности авторитет новой партии.

***

В конце сентября Ивана вдруг потянуло в Козловку. Он стал плохо спать, заскучал по теплой женской ласке и даже во сне обнимал свою Прасковью за худую талию, а потом утопал в жарком омуте её любви.

Наконец, однажды в субботу он не выдержал, поднялся с постели рано утром, заспешил на автостанцию и уехал в Козловку первым рейсовым автобусом.

День был пронзительно ясный, почти голубой. Северный ветер серебряным веником подгонял к горизонту редкие зазевавшиеся облака. Косые солнечные лучи наделяли сухую придорожную траву фальшивым подобием глянца. Потёмки елового леса тут и там освещались кострами увядающих лип. Осень кроила новые декорации для длинного и скучного спектакля будущей зимы...

Прасковья его приезду была рада, ходила по дому румяная и что-то напевала себе под нос.

К вечеру они истопили баню, пошли туда вместе и со странной нежностью стали мылить друг другу матовые спины. Взволнованно дышали, с забытой жадностью смотрели друг на друга. Старость - на молодость, молодость - на старость. Свет от лампочки под потолком бани был в тот день призрачно желтоватым, как бы немного расплывчатым. Потные тела влюбленных плавали в этом свете, как рыбы в воде. От старых стен бани исходил запах сосновой смолы. И в этом сочетании света и запаха была какая-то странная, ни с чем несравнимая гармония.

После бани Прасковья и Иван долго пили чай на просторной кухне и тихо беседовали о жизни. Длинная, серебром светящаяся ночь ждала их впереди, заманивая мягкими впадинами теней, готовая одарить не только уютной тьмой, но и вполне реальным счастьем. Они старались не спешить в объятия этой ночи, спокойно наслаждаясь медной тяжестью летних сумерек.

И вот эта ночь, наконец, пришла. Они встали и пошли ей навстречу, чувствуя, как от избытка внутреннего тепла и телесного напряжения начинают подкашиваться ноги...

Потом было длинное, рассеченное голубыми тенями по желтой траве воскресение. Они ходили за ежевикой в ближний лес. Там пахло увядающим лабазником и полынью. Прасковья брала ягоды, сильно наклоняясь, а потом сидела, широко раскинув ноги в невысокой траве. Он смотрел на неё и удивлялся тому, как ярко рдеют её щеки, как молодо блестят глаза, как ловко она работает руками, перебирая ягоды...

А в понедельник, в роковую минуту расставания, Прасковья бесхитростно сообщила ему, что её давняя подружка Пелагея не так давно купила в Татаурове дом и сейчас ищет квартиранта, который способен и дров наколоть и воды принести, и помочь по хозяйству немолодой женщине.

В первый момент у Ивана мелькнула мысль, что Прасковья хочет, чтобы за ним в городе кто-нибудь присматривал. Что это проявление ревности, скрытой опеки. Но тут же отогнал от себя эту мысль. Нет, Прасковья другая. Тут дело в чем-то ином.

***

Но когда вернулся в город, то понял, что предложением Прасковьи, скорее всего, придется воспользоваться, так как бабка Николаевна, его квартирная хозяйка, вскоре совсем сошла с ума. Стала мыть и выжимать свою последнюю кошку, как половую тряпку, да так отчаянно, так усердно, что бедная кошка уже не мяукала на всю избу страшным голосом и не делала вид, что умирает, а поспешно и бесхитростно сдохла.

Многочисленные воры стали надолго задерживаться в просторном бабкином доме. Они измельчали и стали прятаться за комодом, за сервантом, в старых картонных ящиках и пыльных чемоданах. Это были уже не люди, а какие-то подозрительно хитрые, худые и коварные существа неизвестной породы, несколько напоминающие крыс. Они не брезговали уже ни манной крупой, ни рисом, ни килькой в томатном соусе. Они спали днем и бодрствовали ночью, стремительно перебегая с места на место. Бабка Николаевна видела их тени, а определить точное местоположение этих существ не могла.

Из-за проделок этих коварных созданий, бабка Николаевна совсем перестала спать по ночам. Она то читала книги, то стояла возле двери с ухватом наизготовку и говорила, что хочет «обушмарить» хотя бы одного «пучеглазого воришку», который первым сунется в её дом.

Но воры, как назло, долго не приходили. Они всякий раз выжидали чего-то, запутывали следы, маскировались. Видимо выбирали самый неожиданный момент, чтобы нанести бабусе последний решающий удар, от которого она уже не сможет оправиться.

Потом бабка Николаевна вкрадчивым голосом предупредила Ивана, что в философии Гегеля есть некая тайна, которую она намерена открыть и поведать миру. Стала уверять, что Карл Маркс в своих трудах ничего нового не сказал. Вся его экономическая теория - это всего лишь новое прочтение трудов Декарта и Френсиса Бекона. Другое дело - Шопенгауэр и Ницше. Вот они молодцы, и Фрейд тоже молодец, потому что придумал что-то свое. Стала комментировать основные постулаты в философии Ясперса и Хайдеггера. Коснулась теории структурализма, перешла на экзистенциализм, и тут Иван с ужасом понял, что, скорее всего, таких философов нет вовсе. И философии такой не существует. Бабуся это все придумала сама, потому что такой галиматьи он ещё не слышал. В общем, пора было от бабуси убираться.

***

Пелагею разыскивать в маленьком городке долго не пришлось. Её дом располагался на окраине Татаурова возле высокого склона, заросшего одичавшей вишней. Этот дом представлял собой нечто среднее между древним купеческим особняком и крестьянской избой с четырьмя большими окнами по фасаду. На всех подоконниках в доме Пелагеи дремали многочисленные герани в глиняных горшках. Белые ситцевые занавески сияли чистотой, а над крышей дома мохнатым зверем нависала ветла, кора которой напоминала плетение тугих, изрядно потрепанных канатов.

Одинокую женщину приход Ивана очень обрадовал. Более того, она, кажется, была в курсе всех событий, которые с ним произошли за последнее время. А после того, как Иван присел на кухне возле окна, она неуверенно призналась ему, что у неё в этом городе никого нет. Ей тут так одиноко, так грустно, что хоть волком вой. Это потому, что она как молоденькая девочка, до сих пор всего боится. Пьяных мужчин боится, бродячих собак, малолетних хулиганов. В общем, такая дура, что не дай бог, не приведи Господь.

В тот же день Иван сходил за своими вещами к бабке Николаевне и поселился на жительство у Пелагеи.

Потом весь вечер они проговорили, сидя в полумраке кухни, изучающе поглядывая друг на друга и стараясь придать своему голосу приятный тон. Пелагея явно старалась ему понравиться, но для начала честно решила рассказать Ивану о своей прежней жизни.

- Тятенька у нас был кулаком, - начала она издалека, - то есть жил хорошо. Имел трех коров, двух лошадей, кур, овец держал много. За это его в двадцать девятом году раскулачили. Раскулачили и сослали в Сибирь... В Сибири многие наши померли с голоду, а мой тятенька выжил. Дом себе выстроил, работу нашел на лесосплаве, занялся охотой, как все местные мужики... Вскоре я родилась... Одна дочь была у родителей. Естественно, всё внимание мне. Мама души во мне не чаяла, папа подарки дарил ко всем праздникам, целовал в щеку. Сначала в школе меня выучили, потом в педагогическом техникуме. Можно сказать, по тем временам в селе я была самой образованной женщиной. Учительницей в школе работала, молодая была, красивая, гордости - хоть отбавляй... Вот и засиделась в девках…

Потом папа по Вятке заскучал, стал на родину собираться. Как раз Сталин помер. Всех нас реабилитировали. И поехали мы домой... А приехали в Козловку - у нас там ни кола, ни двора. В нашем доме - начальная школа, в доме деда по маминой линии - сельский Совет. Куда нам после этого податься? Что делать? Папа придумал новый дом строить, да силы видно были уже не те. Надсадил себя в лесу, три недели поболел и помер... После этого и мама стала прихварывать. Пришлось мне самой в хозяйственные дела впрягаться. Я в школу на работу поступила. Разных дел на меня навалили общественных – не продохнуть. Тут, как говорится, стало уже не до личной жизни.

- Так и остались одни? – учтиво переспросил Иван.

- Так и осталась…

Потом говорили о живописи, в которой Иван, по правде сказать, ничего толком не понимал, потому что в библейских сюжетах как следует не разбирался. Живопись представлялась Ивану неким большим зеркалом, способным отразить весь окружающий мир в красках и свете. Иван хорошо знал только Левитана и Шишкина, у которых на картинах природа как живая. Посмотришь, разберешься, что к чему, и защемит что-то в груди, как будто осколком этого самого зеркала нечаянно поранился...

Спать в тот день Пелагея и Иван легли глубоко за полночь. Иван, лежа на диване, в первые минуты со страхом прислушивался к дыханию Пелагеи. Ему почему-то казалось, что она вот – вот поднимется с кровати, прошлепает босыми ногами к его дивану, сядет рядом и тронет его теплой рукой за плечо. Но она, к счастью, скоро уснула и он успокоился. Не хотелось больше думать ни о чем несбыточном и роковом. Надоело всё, хотелось только спать. И вообще, как хорошо, что каждый человек на земле поздним вечером может закрыть глаза и забыться до утра. Это, наверное, и есть самая большая на свете мудрость - ночная забывчивость - тихое соприкосновение с вечностью.

И с работой у Ивана тоже было всё в порядке. Работы не было вовсе. Во всяком случае, большую часть времени он сидел на табурете возле жарко натопленной печи в столярной мастерской, вдыхал смоляной запах свежих сосновых стружек и смотрел в окно.

За окном крупными хлопьями падал снег. Он оседал, наслаивался, а иногда начинал искриться. Это происходило в редкие минуты солнечного потопа, когда сквозь плотную шубу облаков прорывалось взбалмошное зимнее солнце. Тогда все бесконечное пространство за окном моментально преображалось, становилось восхитительно молодым и веселым. В такие минуты Иван с интересом смотрел за окно и ощущал в душе какую-то давно забытую детскую истому, которая заставляла его когда-то вставать на лыжи и продвигаться в ближний лес, чтобы наглядеться в синюю даль до ощущения сонной одури, до чувства пресыщения…

***

Работы в столярном цехе прибывало только тогда, когда кто-нибудь из горожан буднично умирал или кончал жизнь самоубийством. В перестроечное время самоубийц в районном городке заметно прибавилось. Это были в основном молодые, полные сил мужчины, потерявшие в жизни всякие ориентиры и погрязшие в долгах. Для бывших жителей городка Ивану приходилось изготовлять ладные гробы внушительных размеров, деревянные кресты и прочие ритуальные причиндалы.

Иногда в каком-нибудь сельском магазине случалось ограбление, и тогда у Ивана снова появлялась работа. Это его успокаивало и воодушевляло. Он тоже недаром хлеб ест.

После ограбления в стареньких магазинах приходилось менять поломанные двери, оконные рамы и косяки, перестилать разобранный жуликами потолок возле печной трубы.

Но все же свободного времени у Ивана сейчас было много больше, чем рабочего. Иногда в периоды особенно длительной безработицы Ивану становилось совестно получать причитающуюся ему зарплату. Он подумывал даже о том, не перебраться ли ему на другое место? Но как-то случайно купил в хозяйственном магазине надувной матрас и пристрастился спать после обеда прямо на рабочем месте, под верстаком. Это его и спасло.

Сейчас он приходил домой бодрый и веселый, без тени усталости. От избытка энергии, исподволь скопившейся в нем, он стал всё внимательнее приглядываться к Пелагее, особенно в те минуты, когда она не обращала на него внимания. Он заметил, что глаза у неё такие же глубокие как мартовское небо. Что густые золотистые волосы ее весьма эффектно завиваются на висках, а смуглая кожа кажется упругой и бархатистой, совсем не такой как у женщин её лет.

Пелагея тоже заметила в нём перемену. Стала при Иване надевать на себя всё самое лучшее и яркое. Обильно душилась, подкрашивала губы и ресницы, ставила на проигрыватель модные современные песенки про любовь...

А однажды ни с того ни с сего пригласила его к столу, похожему на голландский натюрморт, предложила выпить по рюмочке хорошего вина и при этом так томно, так выразительно на него посмотрела, что он даже смутился от неожиданности.

***

Недели через две после этого случая Иван в очередной раз засобирался в Козловку. Пелагея его сборы восприняла по-своему и недвусмысленно дала ему понять, что не стоит ради старухи ездить так далеко, если... есть приличная женщина рядом.

Сомнений больше не оставалось. Пелагея будет ждать его сегодня ночью, если конечно он останется с ней, если не уедет к своей Кармен…

И Иван не уехал. Ложась спать, он уже чувствовал, как пьяна и восторженна будет эта ночь, как полна щемящим предчувствием новых открытий. Он уже представлял себе, с каким упоением его руки будут путешествовать по жаркому телу Пелагеи, как его чувствительные длинные пальцы пробежаться по пунктиру её позвоночника в теплом желобке. Как он ощутит на своих губах масляный, вяжущий привкус её помады. Как дотронется до её маленького бледного уха, потом - до острого кончика носа, полных теплых рук. Как поцелует в длинную шею возле ключицы, там, где небольшая манящая ямочка...

Он стал дышать открытым ртом, чтобы учащенным дыханием не выдать свое волнение, прижал непослушный язык к небу и всё прислушивался к дыханью Пелагеи, как будто предчувствовал, что она его непременно позовет.

И она позвала. Она сказала только одно слово: «Ваня». Сказала так распевно и нежно и вместе с тем так трогательно, что горячие мурашки прошлись у него по коже от шеи к животу. Он понял, что пора... Встал и пошел к ней, чувствуя в висках стук взволнованного сердца. Дошел до её кровати, осторожно сел на краешек возле её ног и просидел так несколько томительных секунд, сотрясаемый нервным ознобом, исходящим откуда-то со спины, от узкого пространства между лопаток.

- Иди ко мне, - прошептала она и протянула к нему свои руки. - Иди.

Он судорожно схватил её ладони и стал целовать, целовать, сначала пальцы, потом - запястье, потом - плечи и грудь. Она накрыла его своим одеялом, и он ощутил всем телом её мягкую обволакивающую наготу. Нет, она была совсем не худая и не холодная. Она была тёплая, родная и доступная. Она сама в странной забывчивости целовала его. Она целовала его всего: от головы до пяток и от пяток до головы, каждый сантиметр, каждый бугорок на его теле. И уже за эти поцелуи он был ей благодарен, уже от этих поцелуев был счастлив.

Сейчас ему невозможно было представить, что этого всего могло не быть. Могло не быть никогда... И тогда жизнь не имела бы смысла... Да и что в жизни имеет смысл, кроме этого? Этого неземного, ветреного, незаслуженного счастья...

***

Порой Ивану казалось, что некоторые поступки сейчас он совершает как бы помимо воли, плывя по течению и не ощущая прежнего стремления к целенаправленному действию. Но эта неопределённость почему-то не пугала его. Ему было даже приятно так плыть, не ощущая голоса разума, не подвергая осмыслению тот или иной свой поступок. Пьянящее чувство полной свободы и полной безответственности захватило его.

Одно время он решил было больше не ходить на работу, жить на пенсию Пелагеи. Но подумал, что быстро заскучает от безделья рядом с ней, и от этой затеи отказался. Смог убедить себя, что хотя бы здесь нужно проявить волю. А всё остальное пусть будет так, как есть. Сладко и бесцельно. Обжигающе безответственно и томительно непоправимо…

***

Примерно через месяц после первой самой восторженной ночи с Пелагеей Иван решил, что он должен на Пелагее жениться. Ведь они сейчас так счастливы вместе, так близки, что он попросту не имеет права поступить иначе. Пелагея, надо отдать ей должное, сначала отмахивалась от его предложения, смущенно опускала глаза и уверяла, что это вовсе ни к чему, это лишнее.

Но потом неожиданно передумала и согласилась, решив, видимо, что нынешняя молодежь вся такая беспомощная, такая неустроенная, что любовь зрелой женщины для них - это своего рода спасение.

Свадьбу сделали после Петрова дня.

На свадебное торжество приехала из деревни мать Ивана, пенсионерка Мария Павловна Берестова – женщина примерно одних лет с будущей женой. Выбор сына она, естественно, не одобрила, но препятствовать свадьбе не стала, так как посчитала эту затею всего лишь временным весьма неудачным капризом Ивана.

Пелагея пригласила на свадьбу свою старую подружку из Козловки, Прасковью Скурадскую. Прасковья явилась на свадебное торжество с гусем и яблоками, с большими грустными глазами на бледном лице. И сначала всё было, как положено, чинно и весело. Гости сели за длинный стол, стали пить, есть, говорить сальности. Но потом с матерью Ивана случился сердечный приступ и её увезли в больницу на белой «Волге» с золотыми кольцами на крыше салона. После этого в свадебной церемонии что-то нарушилось.

Остаток вечера все приглашенные на свадьбу люди пели грустные народные песни и беспорядочно пили водку, закусывая ее пельменями и квашеной капустой. В это время во дворе дома жестоко дрались два пьяных и плешивых старика. Иван видел, как в окне, выходящем на улицу, попеременно мелькают то кулаки, то бороды, то чьи-то голые ноги.

Потом Прасковья громко расплакалась и страшным голосом сквозь слезы стала кричать:

- Горька-а-а ! Горька-а-а!

Пелагея и Иван целовались.

***

После свадьбы прошло не так много времени, когда однажды на пустынной улице Иван встретил своего школьного товарища, которому всегда очень завидовал. Причина этой зависти была проста - этому человеку все в жизни удавалось. У школьного товарища была красивая молодая жена, престижная профессия, богатая родня где-то в крупном городе за Уралом.

Честно говоря, Иван и до этого не жаловал школьных друзей, а сейчас, когда женился на Пелагее, любая встреча с бывшими одноклассниками таила для него некую скрытую угрозу. То он боялся, что его поднимут на смех из-за этой странной женитьбы, то опасался, что назовут каким-нибудь оскорбительным именем, вроде «жигало», то ощущал в себе жгучее чувство неловкости за свой несовременный внешний вид.

Сейчас его ставили в тупик самые безобидные вопросы, которые в первый момент после встречи люди обычно задают друг другу. Даже вопрос: «Чем ты сейчас занимаешься?» заставлял его вздрогнуть.

- Столяром работаю, - с заметным опозданием обычно отвечал Иван.

На этот раз школьный товарищ задал ему тот же самый вопрос. Иван ответил так же, как отвечал раньше, но бывший одноклассник, не дослушав его до конца, вдруг заговорил сам:

- Прекрасно... Я тоже раньше любил дерево построгать, изготовить своими руками какую-нибудь хрень. А сейчас, знаешь ли, для этой забавы времени нет. Каждая минута на счету. Что называется, кую железо пока горячо. Я ведь начинал с малого: с торговых палаток на улице. Только теперь встал на ноги. Два магазина купил.

- А личная жизнь? – вдруг спохватился Иван, потому что сам больше всего боялся именно этого вопроса.

- А что личная жизнь? По сравнению с делом она почти ничего не значит. Личная жизнь сейчас где-то на втором плане, - ответил школьный товарищ. - А может быть, даже на третьем. Время такое. Нельзя терять ни минуты. Работать нужно. Нужно спешить, чтобы добиться чего-то.

- Странно, - проговорил Иван, чувствуя в душе очередной приступ неловкости.

- Да ничего странного. Мне кажется, тебе поскорее надо уехать отсюда. Уехать, пока не поздно, а то не заметишь, как жизнь пройдет. Как состаришься.

- Может быть ты и прав, да только куда мне ехать?

- В Москву или Магадан – не важно. Только уезжать надо. Это же настоящая трясина, эта наша русская провинция. Она затянет - не успеешь оглянуться. Ведь тут у вас ничего не меняется, как я погляжу. Всё замерло, всё остановилось.

- Даже не знаю, что и возразить…

- А ты не возражай. Собирайся, и поехали ко мне в Воронеж. Там я тебя на работу устрою. К примеру, пивом торговать. Это вовсе несложно. У меня там в двух барах хозяева лучшие друзья. За пару месяцев ты всему научишься, во всем разберешься.

- Так вот сразу я не смогу.

- А что тебя здесь держит? В этой дыре. В этой яме... Я за полчаса прошел этот паршивенький городишко из конца в конец и ничего нового не заметил. Ни зданий, ни предприятий. Сплошные руины. Вымирает город, тихо и медленно подыхает, я тебе скажу.

- Вид у города, конечно, неказистый, - возразил Иван, - но зато здешние жители сохранили чистоту в душе, некую восторженность чувств.

- Ну и что?

- Да так, к слову пришлось.

В это время бывший школьный товарищ с тоской посмотрел на Ивана и вдруг предложил каким-то полушутливым тоном:

- Ты бы лучше в гости меня пригласил, что ли, чем на улице-то философствовать.

После этого Иван осекся на полуслове и сразу почувствовал себя зайцем, загнанным в угол. Если пригласить школьного товарища домой, он увидит его Пелагею и сразу спросит, кто она ему? Квартирная хозяйка, теща или... А если он сразу догадается, кто она? Тогда, что делать, как оправдывать этот выбор? Нет, пусть уж лучше он потратит на нежданного гостя последние деньги, пригласив его в единственный приличный ресторан, чем покажет ему Пелагею. К тому же, в людном месте он уже давно не был...

За столом в ресторане, выпив стакан водки, школьный товарищ вдруг заговорил о чувствах:

- Знаешь, Иван, как мне всё надоело... И жена, и дом, и дети... Бросил бы всё и уехал куда-нибудь к чертовой матери.

- Почему? – не понял Иван.

- Да это ведь всё из-за них.

- Из-за кого

- Из-за женщин. И магазины, и палатки, и беготня с утра до вечера. Всё из-за них. Из-за того, что им деньги нужны. Они хотят жить богато, быть на виду.

- А ты?

- А мне самому ничего не нужно, честное слово. Я ведь по натуре-то путешественник. Я хоть сейчас сел бы за руль машины и укатил куда-нибудь вглубь России. В самую ее сердцевину. Где реки тихие, заводи зеркальные, где церковные купола медью отдают. Так бы ехал и ехал целыми днями навстречу ветру и не думал ни о чем. Не забивал себе голову разными проблемами да планами.

- А как же дело?

- Да ну его к лешему, дело-то! Устал я от дела, Иван. Простора душе хочется... Вот я на тебя гляжу и радуюсь. Живет себе человек, как хочет, ни о чем не тревожится и не клянет себя за каждую потерянную минуту. Вот так и надо жить. Вот так и надо, наверное…

***

Из ресторана на этот раз Иван возвратился поздно и почему-то вовсе не пьяным, а скорее в состоянии какой-то непривычно грустной усталости. Он шел и вспоминал о Марине, то есть о том, что надо было давно забыть. И чем больше вспоминал, тем отчетливее ощущал в душе груз ущербности, который незаслуженно свалился на него в последнее время.

Незаметно у него в горле появился ком, внутри всё сжалось, задеревенело и ему показалось, что с той поры, когда он был молодым и сильным, прошло бог знает сколько времени... Нашел о чем жалеть...

За последнее время он успел растерять все юношеские иллюзии, непоправимо состарился душой и стал совершенно другим человеком, у которого нет большого будущего. Нет ничего высокого и светлого впереди...

Подойдя к дому Пелагеи, он на секунду приостановился, вздохнул полной грудью, чтобы успокоиться, и вдруг услыхал за высокими воротами чьи-то незнакомые резкие голоса, порой сопровождаемые глухими ударами.

На секунду Иван замер возле изгороди, оглядываясь по сторонам и наивно полагая, что он попал не туда, куда нужно. Потом нерешительно приоткрыл тяжелую дверь во двор и увидел за ней странную картину...

Где-то на середине просторного двора среди древесного мусора, сухого куриного помета и редкой примятой травы катались, сцепившись между собой мертвой хваткой, две грязные женщины. Иван не сразу узнал в них Прасковью и Пелагею.

- Ты зачем пришла, старая стерва, - кричала Пелагея, сдавливая горло своей соперницы, - чтобы нас разлучить? Да? Так я тебе не позволю! Слышишь! Я тебе не позволю! Ты, сука старая, мизинца его не стоишь! Ты его любви не заслужила.

- Не отдам, - хриплым голосом отвечала Прасковья, выкатывая глаза и глотая воздух окровавленным ртом. – Я его Кармен! Не отдам. Он меня любит. Я его Кармен!

- Убью гадину, - шипела в ответ Пелагея, пытаясь укусить Прасковью за ухо.

- Я его Кармен! – повторяла Прасковья, вырываясь. – Я ему всё отдала. Все, что имела... А ты всегда была проституткой.

- Не отдам. Он мой! – кричала ничего не понимающая, чужая Пелагея.

- Он меня любит.

- Нет, меня…

- Ты только на пять лет меня моложе, мерзавка!

- Да у тебя вся голова седая... Посмотри. Куда ты лезешь? И пахнет от тебя тухлой рыбой. Ты не сегодня-завтра копыта отбросишь, сука старая!

- Все равно не отдам. Он мой. Жить без него не могу. Я его Кармен!

- Какая еще Кармен? Камень ты у него на шее, а не Кармен.

Страшные женщины с распущенными волосами и разорванными одеждами, сплетенные в непонятный клубок, представляли сейчас жалкое и одновременно пугающее зрелище. Они вызывали у Ивана отвращение и неприязнь. Не верилось, что это его Пелагея сейчас борется на земле с Прасковьей. Их громкие голоса казались ему нереальными, доносящимися откуда-то из другой жизни. Ему было стыдно, обидно и неловко за них. В первый раз у него закололо сердце оттого, что это из-за него дерутся две любящие его женщины. А он ничем не может им помочь. Потому что если он войдет сейчас к ним, если он вдруг окажется перед ними – они обе сгорят со стыда...

Иван не нашел ничего лучше, как неслышно прикрыть дверь и отступить от неё к чахлым кустам сирени. Но голоса возбужденных женщин доносились и туда. Он постоял немного возле сиреней, дожидаясь окончания потасовки, потом с раздражением сплюнул под ноги и направился вдоль улицы подальше от этого злополучного места. Ужас и отчаянье смешались в его голове. Ему казалось, что всё происходящее с ним сейчас - это месть за его разлуку с Мариной. Она любила его, а он этой любви не оценил. Он эту любовь растоптал. Скверный, бесчувственный, злой человек. Скверный, бесчувственный, злой …

Он прошагал так целый квартал, потом спустился по деревянной лестнице в глубокий мрачный овраг, заросший корявыми кленами и низкорослыми тополями. Свернул налево возле здания пожарной охраны и остановился на мосту через речку, откуда открывался красивый вид на окрестные луга.

Уже смеркалось. Речная гладь перед ним отражала бордовый закат, сизый туман медленно заполнял болотистую пойму перед темнеющим вдали лесом. И только небо всё ещё казалось высоким и печальным, полным тайн и несбывшихся надежд.

***

Потом была длинная рабочая неделя, ничем не примечательная, но позволившая Ивану свыкнуться со своим нынешним положением. Он решил, что должен пройти свой путь до конца, не потому что очень любит Пелагею, а потому что подарил надежду на счастье дорогому человеку, любящей его женщине. Потому что дал ей обещание и сейчас не может, не имеет права её предать...

В субботу Пелагея и Иван вместе сходили в баню. При искусственном электрическом свете, распаренная и пышноволосая Пелагея показалась Ивану вовсе даже нестарой. У неё был маленькой выпуклый лоб, правильный, слегка вздернутый нос, полные привлекательные губы. И никуда не хотелось от нее уезжать. Ничего не хотелось менять. Только бы все оставалось, как есть, как сейчас.

После бани, когда он уже уснул, она решила устроить на место его брюки, неряшливо брошенные на спинку стула возле кровати. Привычным движением Пелагея взяла их, приподняла, и в это время на ковер из брюк что-то выпало, яркой молнией блеснув в свете настольной лампы. Она удивленно нагнулась за блестящим предметом, подняла его.

Этим предметом оказался большой серебряный перстень. В сильном волнении Пелагея надела очки, чтобы лучше рассмотреть эту красивую вещь и неожиданно обнаружила на его тыльной стороне странную надпись: «Ты - мой». К чему это относилось и что означало, она не поняла, только ощутила вдруг, что новой стычки с Прасковьей она не осилит, любви своей не убережет, потому что в Прасковье есть какая-то нечеловеческая земляная сила, и этот перстень каким-то образом связан с ней.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

337247  2016-10-26 09:13:44 toko-angkasa http://toko-angkasa.com/obat-kuat-perkasa/ - THENK YOU FOR THE INFORMATION SELAMAT DATANG DI WEBSITE TOKO-ANGKASA AGEN RESMI JUAL OBAT HERBAL ALAMI DI NUSANTARA ONLINE 24 Jam. HP. 085200382224 Obat Peninggi Badan AND Obat Pelangsing Badan AND obat-pemutih-badan AND Obat Perontok Bulu AND Obat Pemutih Badan AND Obat Penggemuk Badan AND Obat Perapat Vagina Alami AND Cream Pemutih Badan AND Pembesar Penis Vigrx Plus AND Cream Kuda Hitam AND Obat Kuat Viagra AND Obat Kuat Seks AND Obat Kuat Alami AND Obat Mata Min Plus AND Obat Pemutih Selangkangan AND Obat Penumbuh Rambut AND Obat Pemutih Wajah AND Cream Pembesar Payudara AND Obat Pembesar Payudara AND Obat Pemerah Bibir AND Obat Pembesar Penis AND Obat Pembesar Klg AND Obat Pembesar Alami AND Obat Tahan Lama Obat Penyakit Sipilis AND Obat Penyubur sperma AND Blue Wizard Obat Perangsang Wanita AND Obat Perangsang Wanita AND Obat Perangsang Alami AND Obat Perangsang Serbuk AND Obat Perangsang Permen AND Vakum Pembesar Penis AND Vakum Pembesar Payudara AND Boneka Goyang Suara Alat Bantu Sex Pria AND Vagina Senter Silikon AND Vagina Getar Elektrik AND Penis Getar Tempel AND Penis Getar Silikon AND toko afeng farma AND Vimax Izon Makassar Obat Pembesar Penis

337669  2016-12-14 01:32:06 marta - Повесть прочитала с интересом, давно интересуюсь творчеством Валерия Казакова (Вяткина). Красота чистого, литературного языка, умение выхватить сочную, точную деталь, подчеркнуть внутренние переживания героев. Вот и в этой повести открывается мир человеческих страстей, исканий, юношеская любовь...

337683  2016-12-14 17:18:31 Воложин - Есть разбор этой повести по адресу http://www.pereplet.ru/volozhin/444.html#444

Copyright (c) "Русский переплет"