|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Александр Вяльцев
У дуальности в плену
(о загадках русской
души)
Находящийся в Зальцбруне Белинский писал письмо находящемуся во Франкфурте Гоголю, и предметом письма конечно же была Россия.
Так уж повелось: о России любят мыслить как о чистой идее, что не исчерпывает всей истины о ней.
Михаил Эпштейн в двух первых "Звездах" напечатал очень интересную статью "Русская культура на распутье", посвященную такой бессмертной теме, как своеобразие русской ментальности и русского пути развития, в том числе культурного.
По ходу дела Эпштейн затрагивает и даже пытается ответить чуть ли не на все "проклятые вопросы" русской истории зараз. Поэтому, читая статью, иногда кажется, что читаешь Бердяева.
Итак, своеобразие русской ментальности Эпштейн, вслед за тем же Бердяевым, видит в русской ненависти к середине, в склонности создавать в бытие и сознании оппозиционные антагонистические пары: добро - зло, небесное - земное, религиозное - секулярное (Восток - Запад, добавим от себя, чем укажем Эпштейну, что утверждением своей концепции он поступает совершенно по-русски) и т.д. В то время как западное мышление и западный путь развития сумел давно нейтрализовать оппозиционные пары, создав промежуточное третье, примеряющее крайности, линию Аристотеля - Фомы Аквинского, признающую не только небесное, но и земное, не интерпретируемое как во зле лежащее.
Со многим в этой статье хочется согласиться. Кроме проблемного пафоса. Кроме пафоса проблемности: невозможности выбрать ни русскую (платоновскую по происхождению, как считают Эпштейн с Аверинцевым) дуальность, ни западную "тернарность" (троичность), которая так близка Лотману, приводящую общество к усреднению, покою, духовной стагнации. Второе, конечно, выглядит очевидно не привлекательно. О чем спорить, когда еще в "Откровении св. Иоанна Богослова": "Но поелику ты тепл, а не горяч и не холоден, то изблюю тебя из уст Моих". Однако, к слову сказать, своей теплостью , своим среднем путем, примирив крайности, западный мир уберег себя в двадцатом веке от многих, хотя и не всех, хлопот. Истинный путь не труден, учит дзен, он лишь презирает отбор и выбор. То есть те самые антагонистические пары.
Ни русская религиозная мысль, искавшая разрешения оппозиции "Христос и жизнь", ни западная секулярная мысль, сглаживающая полярные конфликты, не удовлетворяют автора. Леви-Строс не прав, Соловьев с Гегелем не подходят, и даже Аристотель не разрешил загадку троицы.
Выход, придуманный автором, весьма своеобразный: наш путь - это все ширящееся бесконечное распутье, навроде "бесконечного тупика" Дмитрия Галковского.
Кто ехал когда-нибудь на машине по распутью или, например, между двух колей, признает, что ехать так долго невозможно. "Бесконечно" на распутье можно только стоять, но не двигаться. Если же Россия решит, наконец, куда-то двинуться, ей придется выбирать одну колею или другую.
Собственно, никаких двух - тем более трех - дорог и нет. Есть путь "на Запад", по нормальной укатанной дороге, и есть это самое распутье, бездорожье, по которому мужественно двигалась Россия до сих пор, позволяющее ей быть Империей и Восточной деспотией аж до самого конца XX века. Российская империя была структурой и естественной и вынужденной, и наше "дуальное" сознание хорошо ее обслуживало.
Русский менталитет действительно склонен к созданию оппозиций: небесное - земное, красное - белое, Москва - Петербург. Но происходит это как следствие произвола державной воли: захотел создать новую столицу - создал, захотел перенести на старое место - перенес. То же самое в отношении веры и всего остального. Никто никогда не спрашивал народ. И народ ответил на это насилие над его волей неврозом, который и есть все его искусство и все мировоззрение. Садист порождает мазохиста - или любящего его до пули в затылок, или ненавидящего до костра включительно.
С другой стороны, бесконфликтность западного общества сильно преувеличена. И в его истории бывали волевые решения. Чего стоит одно принятие Генрихом VIII англиканства в Англии в XVI веке, эхо которого слышно до сих пор? Это тоже породило фанатизм, мучеников и, следовательно, дало большие козыри их последователям.
А так называемая Великая Французская Революция, образец для подражания всех революций! Что в ней было такого, чего не было у большевиков? Вернее, чего в ней не было? Триста тысяч казненных на гильотине, баржи с пленными, затопляемые в Луаре, бессмысленный самопожирающий террор. А Фашизм в Германии, который Запад проморгал лишь потому, что сам был склонен к "дуальности", гипостазированию понятий: прогрессивное - реакционное, и с той же охотой был готов поставить на коммунизм, как Германия на национализм. Со всеми вытекающими отсюда насилиями над драгоценной личностью. В конце концов, все людоедские идеи, столь успешно воплощенные большевиками, - западного происхождения. Мы их лишь своеобразно воплотили.
Неумение найти третье предполагает, что русское сознание догматично, а западное - нет. Но так ли это? Кажется, что западное сознание не менее догматично, чем русское: их догмат - демократические и либеральные ценности, которые, во всяком случае для Америки, почти идентичны патриотическому чувству. Да и что такое Америка с ее несколько вековой историей, пережившая минимум героических освободительных войн, как не форпост либерализма? Но зато уж будем жучить за него всех наших врагов!
Любой образованный нормальный ум поймет, что не белое не есть обязательно черное. Но русский человек, вне зависимости образован он или нет, - напрочь лишен положительного бытийного опыта - и в этом его проблема. Он необразован, забит, обижен. Обида суживает горизонт до одной точки. Расширте русскому человеку угол его зрения, дайте ему нормальные условия - и он к такой-то матери пошлет свою "дуальность" - не в крови же она у него сидит!
Россия не испытала Ренессанса и Реформации, пишет автор, поэтому не примкнула к движению европейской секуляризации вовремя, и органичная связь Божественного и человеческого осталась чуждой русской культуре, где эти два полюса сразу явились в их растущей обособленности. То есть, полярность, дуальность русской культуры явились следствием отсутствия Ренессанса.
А, может быть, наоборот: отсутствие или не принятие Ренессанса явилось следствием уже наличествующей дуальности русской культуры, русского мировоззрения, было выводом из всей его истории? Отсюда пафос Грозного, обвинявшего западника Курбского в измене себе, царю, и, значит, свыше данной иерархии: "...о безбожных народах что и говорить! Там ведь у них цари своими царствами не владеют, а как им укажут их подданные, так и управляют. Русские же самодержцы изначала сами владеют своим государством, а не их бояре и вельможи!" Под "безбожными народами" разумеются, естественно, западные. "Это ли "против разума" - не хотеть быть под властью своих рабов?" - вопрошает Грозный. Кто эти "рабы"? - да все вообще, кроме царя. Совершенный Египет. И Курбскому с точки зрения русского кодекса чести надлежало лучше пострадать, чем убежать к неверным.
В оранжерейке можно вырастить и ананас, не то что Возрождение и Реформацию (которая в своеобразной форме у нас все же происходила).
Под "теплотой" и "серединностью" западного сознания понимают некую непоследовательность, склонность к компромиссам. Я тоже не люблю компромиссы. Компромисс - это возможность получить хоть что-то при опасности не получить ничего. Я говорю не о компромиссе, а о мудрости - умении увидеть ситуацию со многих сторон, а не только как "белое - черное".
Повторю свое предположение, что "дуальность" это не национальная черта. Россия никогда не была "дуальная". Из-за своей неблагополучной судьбы, тяжелого труда на трудной земле - она стремилась к установлению некоторых простых истин, тех самых: да-да, нет-нет, без чего нельзя жить. Можно сказать, что у русского человека не было времени на Ренессансы и Реформации. Ему нужны были настоящие вещи. Ибо в русском пространстве было трудно найти даже эти оппозиции, поэтому и в выборе их было столько заблуждений и постоянных мук.
Наверное, самое характерное выражение русской "дуальности" и склонности к крайности проявляется во внезапных срывах - от святости ко греху. Это легко психологически объяснить: требуя от себя слишком много, человек истощает все силы, его разум и тело бунтуют - и начинают ненавидеть саму цель, приносящую столько мук. Именно сюда переносится вектор отрицания, тогда как положительным становится то, что не похоже на нее до противоположности. На сколько человек качнулся в одну сторону, на столько он полетел в другую, словно маятник. По сравнению с русским человеком западный человек просто застыл на месте.
Святость же он полюбил потому, что вдруг ощутил мерзость, посреди которой жил, не замечая ее, пока кто-то или что-то не раскрыло ему глаза. И своей святостью он просто хотел уравновесить всю имеющуюся неправду. Но один человек не может свернуть горы. В этом смысле западный человек давно живет на равнине и никаких гор ему сворачивать не надо. Соседи относительно честны, муниципалитет сносно работает, а в тюрьме сидят трое неопасных бродяг... "Господи, спаси мои колбасы!" - молится средневековый западный человек.
Для большинства же российских граждан проблемы "крайностей" и не возникало. Они могли быть крайне жестоки, а могли быть более-менее законопослушны - уже большой достижение. Русский человек был в общем-то весьма индифферентен к морали, понимая и добро и зло как случайный выбор души, и лукавства с восточным коварством водилось в нем сколько угодно, когда утвердить свою волю нельзя было сходу. Желание добра или личной пользы могло легко возобладать в нем над всеми заповедями, привычкой и даже расчетом. К тому же требовалось какое-то выдающееся преступление, чтобы всколыхнуть такую большую страну. Человеческое насыщение пространства было минимальным, значит - и этическое.
Да, российская ментальность стремилась к простоте и не без труда научилась различала даже черное-белое (красное) (да и научилась ли?). Отсюда все ее воодушевление и все колебания. "Кто мало видел много плачет". Или обольщается. И задирает нос.
Так "фанатами", то есть людьми крайности, становятся исключительно люди молодые, без опыта, без умения критически мыслить и "быстро схватывать средний термин силлогизма", вдруг всей силой души прилепляющиеся к какому-то случайному объекту, попавшему в поле их зрения, по недостижимости и непохожести на все им знакомое кажущемуся "святым". Они влюбляются в него до безумия просто по отсутствию выбора, по врожденной потребности души, заменяя всю неслучившуюся в их жизни любовь. И эта любовь склонна к ненависти ко всему чужому, способному осквернять или затемнять идеал. А активная ненависть дает иллюзию жизни. Наличие врага и борьбы делают тебя лишь еще более упертым, а очертания мира - проще.
Всякая философия стремится к снятию оппозиций. Всякая религия к наращиванию их. Из этого делают вывод, что русское сознание как-то особенно религиозно. Ничего подобного. Если у русского и есть религия, то это не православие, а некая русская идея, это великодержавность, куда православие входит составной частью, не наиглавнейшей. Главное, чтобы мы были великой страной, самой большой страной, самой лучшей страной. Ради этого мы можем жить хуже всех. Мы готовы на любые жертвы ради уверенности, что живем в лучшем из миров, что в нашем рождении не было произвола, что мы самые счастливые уже по месту рождения (ибо кто из нас можем похвастаться счастьем по "праву рождения"?).
Наша идея - это Великая Россия, но в отличие от "Великой Сербии" или "Великой Албании" у нас есть на то достаточно оснований: и территория, и население, и богатства. На самом деле, это удивительно, что нас так много, если начинали мы с территории не больше Франции и, вероятно, с таким же народонаселением. Если учесть все наши людские потери во всех войнах, в том числе со своим же народом, при осуществлении всех циклопических затей. В этом росте народонаселения то же чувствуется замах, сила нации, "пассионарность " грубо говоря (сильно истощенная в XX веке). Наша религия - это Российская Империя.
Однако, демократия - плохое подспорье для империи. Для империи хороша авторитарность: миллион людей туда, миллион сюда... Эта так называемая "дуальность" тоже была нашим выбором: царь и народ, без взаимного контроля, без обратной связи. Это было величие без благополучия. Но это все-таки было кое что. О каком-то "благополучии" русский народ просто не подозревал. Тем более о возможности совместить величие и благополучие. Наше величие, наши победы строились на саморасходе всей нации. И нация это принимала. Наша "дуальность" - от необходимости сконцентрировать все силы на одном, от нашей жертвы (собой, своим благополучием) для достижения некой высшей цели. Экономя силы - мы бы не победили. Наша "дуальность" - наша гордость и амбиции, которые мы можем удовлетворить не поодиночке, как на Западе, но лишь всем миром.
Эпштейн в плену своих схем не хуже критикуемых им постмодернистов. С точки зрения схемы выхода нет. И все-таки так хочется его отыскать, как в каком-нибудь шахматном гамбите. Но в жизни не бывает ни бинарности, ни тернарности. В жизни вообще не бывает слишком широкого поля мира и бесконфликтности. Как можем мы, вслед за Фукуямой, говорить о "конце истории", то есть о времени без неравенства и борьбы, которые украшают жизнь - после чудовищных войн, лагерей и прочего? Разве человечество вкусило какого-нибудь благополучия? Разве все это западное благополучие, мещанство, скука - не легкая пленка над бездной хаоса? У живых и живущих не может не быть неразрешимых проблем. Люди умирают - бессмысленно и вдруг, продолжаются войны, цветут разнообразные фанатизмы. Мир все время на грани, и люди живут не в покое, а в вечном стрессе. Хотя отсюда западные стрессы кажутся бурей в стакане ( а не в пустыне): нам бы ваши проблемы.
На своем чисто спекулятивном поле Эпштейн делает интересные выводы - когда он пишет, что Запад, расширяя "промежуточную" зону между добром и злом, низким и высоким, религиозным и атеистическим, - стремится поглотить сами антагонистические полюса. Значит, западное общество расширяет нормативное поле и за счет нейтрализации полюса добра тоже? Не формального избирательно-гуманитарного, отломить кусочек от жирного пирога и бросит собакам, а реального, из сердца, из жил, последнее отдать? Иногда кажется, что так.
И что будет с добром, если исчезнет зло? Не бойтесь, в ближайшее время не исчезнет. Зло отлично самовоспроизводится. Поэтому и заливать пожар зла водой добра человечество будет постоянно. Вот будут ли добро это искренне, будет ли оно добром? Добрый супермен-нетопырь в черном плаще? Анти-ангел добра? Привлекательная личность.
Но сбежим от политики к творчеству. Как здесь ощущают себя бинарность-тернарность?
Эпштейн считает, что Платон изгнал поэтов из своего государства, потому что античная традиция склона к отвержению плоти и, стало быть, искусства, художественности. На самом деле Платон отвергал поэтов из чисто прагматических соображений: они мешали создавать послушный народ для аристократов духа. И живописцу он, совсем как Лев Толстой, предпочитал столяра. Зато музыку он очень даже любил: дорийский и фригийский лад - музыку воинов и счастливых тружеников. Где же "дуальность", где эйдосы, где аскетизм? Одна голая польза и расчет. И, конечно, античная традиция не вела к аскетизму. Вели некие ветви, одной из которых и стало христианство. Античная художественная культура до христианства не демонстрировала никаких признаков аскетизма, поэтому и не христианству ее спасать (точка зрения Эпштейна). Что же касается античной философии, то и в ней были не одни стоики и гностики, но и эпикурейцы. Да, собственно, и собеседники Платона особенным аскетизмом не отличались. Они хотели познать истину и разрабатывали некий понятийный аппарат. Они увидели противоречие земного и небесного - вот была их проблема, а не "дуальность" (и еще то, что не все так мыслили о "любви", как они). Грех от "дуальности" - это смешно!
С различения вещей начинается мышление, с различения добра и зла начинается нравственность. Русский человек, согласно Эпштейну, уникален и тем, что не только не имеет ничего между ними, не только вечно колеблется от одного к другому (скажем мы от себя), но и совмещает их в себе.
Иллюстрируя идеалы Содома и Мадонны, сходящиеся в одном - русском - сердце автор приводит слова Достоевского: "Тут все берега сходятся..." Но говорится это не о совмещении несовместимого в русском сердце, а о красоте. Это какая-то "русская" красота? Нет, я думаю - красота вообще.
И уж конечно это не красота какой-то культуры, о которой пишет Эпштейн, совмещающей в себе Содом и Мадонну и продуцирующую надрыв. Не только надрыв бывает между полюсами, но и молния, что и есть русская культура XIX века. Она была коротка, но она была чарующа. То, что сейчас литературы (и молнии) не сверкают, свидетельствует, что нет полюсов или они очень удалились друг от друга. А молнии не выходит, потому что, вопреки Эпштейну, современная русская литература это кощунство без святости. С исчезновением советской власти это стало заметнее, потому что прежде за некую "святость" могла сойти фига в кармане и явная или скрытая нелюбовь к властям.
И в слиянии Содома и Мадонны в блоковской "Незнакомке" ничего специфически русского нет. Какому бы мужчине не хотелось видеть в женщине девственницу и блудницу за раз?
Одержимость духом уже есть потеря меры. Что такое был наш Серебряный век - алчба, пьянство и бред духа. Совмещали ли они идеал Содома и Мадонны? Не думаю, это было бы слишком просто. Но они могли приносить жертвы богам святости или высокой культуры, в том числе и своим разумом. Они были вне объективности. А скорее всего из мрачных глубин души они взращивали цветы высокого наслаждения, что имеет название "сублимации" и хорошо известно из Фрейда. Так что изобретать здесь теории Содома и Мадонны - это ломиться в открытые ворота. Искусство и культура невротичны. Это некая борьба, преодоление комплексов, где в качестве единственной опоры используются нематериальные ценности знаков и письма. Это поле твоей свободы и подвига в окружении враждебной материи. Нормальные, не больные, хоть и очень талантливые натуры не смогут произнести эту пронзительную ноту, в которой есть и богоборчество - в ответ на страдание, и молитва - как единственная надежда.
В этом смысле всякое искусство демонично, за что и не поощряется церковью.
И я думаю, сильно бы удивился Достоевский интерпретации образа Ставрогина, предложенной Эпштейном: истощив себя в разврате он отправляется к святому Тихону, чтобы, возможно, достичь высшей святости. Что, по Эпштейну, соответствует русской парадигме истощения греховной природы через умножения греха. По-моему, это француз Сартр сказал о "святом Жене".
Чтобы проиллюстрировать отношение Достоевского к святости уместнее было бы вспомнить все же старца Зосиму, а не Ставрогина, который так же мог сподобиться просветления, как и каждый грешник именно от неуспокоенности своей души и подспудного искания правды - вопреки внешней и нарочитой демонстрации порочности, нарочитому самоосквернению, раз правда Бога не видна. Об этом же почти все "Карамазовы". Чтобы желать убить в себе Божее надо ощущать в себе Божее. К этому Божьему и обращается Тихон.
Ставрогин - случай клинический, с явными мазохистическими чертами, весьма распространенными, но отнюдь не святостью. И мне кажется, что непубликование главы "У Тихона", где запечатлен самый разврат, преступность и "широта" Ставрогина, пошло роману на пользу. Иначе столь "расширенный" образ Ставрогина шпарит через край даже по русским меркам.
Автор приводит мнение Бахтина о том, что некое явление легче понять посторонним наблюдателям, не вовлеченным в процесс. Подобно тому, как он сам, может быть, понял французскую культуру.
К нам это не относится. Никто лучше нас нас не поймет, никто не сочинил о нас столько мифов, как мы сами. Один из них - наша розность с Европой. По мне, все-таки, Россия имеет смысл только как часть Европы, самый восточный форпост ее. Смысл России был обезопашивать Европу с восточной стороны, со стороны восточных варваров. Для этого нам самим пришлось стать немного варварами. С другой стороны - Леонид под Фермопилами - конечно , умер и за нас.
Смысл освоения огромной территории для России был в том, чтобы отдать ее Европе, привести ее к цивилизации, к торжеству в ней христианских и божеских законов. И крах большевизма произошел оттого, что он забыл об этой функции, отгородившись от Европы стеной. Он осуществил мечту славянофилов, попробовал показать, что Россия может сама, без всего мира, со своей национальной идеей (свет с Востока, на этот раз с красным оттенком - так идея интернационализма выродилась в идею национализма, вдруг столкнувшись с русской традицией). Но как сказал националист Достоевский: мы можем быть русскими только являясь в максимальной степени европейцами.
К сожалению - рознь посеяна. Теперь не мы их отвергаем - отвергают нас они. Притом, что мы и сейчас считаем себя лучше их, честнее, искреннее: если уж любим, то любим, если делимся, то последней рубахой, за братьев-славян - горой, ради них готовы поссориться со всем миром, если он не прав. Плохо ли это, проклятая ли это наша "дуальность" - или это наше достоинство, то, за что и можно еще любить Россию, как бы несчастна и ужасна она теперь не была?
В этом и спасение нашей культуры - чтобы начать уважать в себе русского, со всеми его крайностями и широтами, наивностью и восторгом, суровостью и искренностью. Россия слишком много испытала, гораздо больше, чем любая другая страна, чтобы быть дурочкой, глядящей кому-то в рот и нуждающейся в поводырях, ищущей куда бы убежать по какому-нибудь новому пути. Нам здесь и стоять. Наоборот, мы сами можем сказать несколько истин , о которых мир забыл или никогда не задумывался. Но не на языке варваров, а звонкой эллинской речью, мешая в песнях Рим и снег.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
Александр Вяльцев, я посвятил вам отдельную часть моего сайта, на который можно зайти по данной ссылке http://www.drugoi-rusart.narod.ru/ Надеюсь, вы прочтете это сообщение, я бы не писал сюда, если бы в сети свободно висел ваш имейл-адрес. Заранее спасибо за понимание. Всего хорошего!
|
