ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ В ДОМАЧЕВО

Весной на меня нападает необъяснимая грусть, излечить которую можно только единственным способом: сесть в автобус и поехать на родину своего детства - в поселок Домачево. Это совсем недалеко от областного центра, и даже ближе, чем может показаться. Туда проложено добротное скоростное шоссе, а прежняя утомительная грунтовка вспоминается, как нудный далекий перезвон: и толком не расслышать, и не знаешь, когда он закончится.

Каких-нибудь полчаса пути - и вот она, малая родина, приветствует одноэтажными домишками за серым штакетником и привычным квадратом центральной площади, конечной остановкой пригородного маршрута.

Под ногами - относительно новый асфальт с пятнами дизельной отработки. Стародавний булыжник, бугривший площадь в мои юные годы, угадывается разве что по наитию. Если поднапрячься, то забрезжит в памяти глубокая сдвоенная колея в каменном ложе главного тракта-гостинца: след крестьянских телег еще с местечковых, "запольского часа", ежегодных Домачевских ярмарок.

"Следа и след простыл", - острю по привычке.

Заливали асфальтом дорогу и площадь в мое отсутствие.

Но те же каштаны и клены в сквере - будто давнишние друзья - оживились свежей зеленью, и приветствуют вполне еще бодро.

Здесь каждое лицо знакомо, а каждый столб - свояк.

- Здорово, Санёк! Ты чего?

- Да так, приехал подышать.

- Ну-ну... Как дела? Нормалёк?

- Как в Польше - у кого больше, тот пан, - отвечаю бывшему однокласснику расхожей в наших краях присказкой и улыбаюсь неизвестно чему. "Больше" - считается, денег. И только?

Приятель приветливо щеголяет вставными зубами. Часть из них - рандолевые, под мельхиор, другие - стальные. "Не все золото, что блестит!" - отвергал он, как помнится, замечания по поводу "привкуса" разных металлов во рту.

Кажется, дилемма оказалась ему не по зубам: такой же легкомысленный, шебутной, каким я его и знавал. Коронки не поменял.

- Зайдем? - кивает дружок (зовут его Иваном) в сторону чайной, что почти впритык к остановке.

Забегаловка в центре - полустоловая, полукафе - как входной контроль. Коль приехал, значит, положено отметиться. По-другому не принято. Не поймут.

Садимся за столик, покрытый салатового цвета пластиком.

Столы, колченогие стулья на тонких ножках - модерн 60-х. Давненько же я здесь не сиживал!

На стене - уродливый бусел, налепленный кусочками белой фаянсовой плитки. Птице явно не хватает простора - упирается вытянутым клювом в край картины.

Плиткой, только желтого, больничного цвета, выложен пол со следами недавней очень даже влажной уборки.

В лужицах на гладком кафеле отражаются окна и купаются ветви каштанов.

Редкие посетители перешагивают хрупкие стекла в зеленых разводьях листвы, опасаясь раздавить.

- Давно летит? - спрашиваю Ивана, уже откупоривающего запотевшую бутылку.

Он поворачивается за моим кивком к мозаичному панно, пожимает плечами:

- Кафе переделывали столько раз, не помню, когда последний. А мозаику с буслами, кажется, Савич лепил. Вместе с сельповской бригадой шабашили. Пили на открытии, аж гай шумел!

Подзабытая фамилия оживила воображение.

Да, да, Савич, как же, помню... Маленький мудрец с глазами печального кролика. Это у него от непонимания и злоупотребления. Непризнанный гений Савич, создавший бескрылого аиста в кафе, считался главным поселковым зодчим-оформителем. Если, конечно, где-то и числилась такая должность. До сих пор не знаю, где художник работал. Его конек - лозунги на транспарантах, выполняемые белой гуашью по красному сатину к майским праздникам и к годовщинам Октября. Ваял пламенные призывы пачками. Всем организациям праздничные заказы выполнял: для школы, больницы, почты. А на бильярде старику не было равных. Как-то в поселковом Доме культуры - по-местному, клубе, где стоял большой стол зеленого сукна, Савич, будучи в хорошем подпитии, на спор расколол одним ударом полосатый шар. Раз - и две половинки. Как яблоко. Мы, пацаны, еще прикладывали их одна к другой: можно ли склеить... Хитрюга-художник посмеивался: "Он же меченый!"

- Умер Савич. Уже давно. Ты тогда в армии служил. Помянем?

- Давай.

Помолчали. В груди потеплело не столько от чарки, сколько от давнего, забытого, щемящего. Куда ж от всего этого денешься?! Казалось бы, напрочь выветрилось из сердца и памяти, а стукнулся шар о шар - и раскололась душа, затосковала... Нет, чтобы угомониться, устаканиться...

Коварная все-таки это затея - поездка на малую родину....

Дружок, уводя минор в сторону, перевел разговор на другое, веселое:

- Трибуну на площади помнишь? Ну, ту, которая провалилась?

Еще бы! История с рухнувшей октябрьской трибуной - настоящий "цирк на дроте". В пору нашей пионерской юности в день Великого Октября на площади ежегодно проводился митинг. Трибуна стояла, словно крейсер "Аврора" на вечном приколе. В будние дни в недрах дощатой коробки лазали пацаны, распивали вино местные наркоты. Захаживали за трибуну и по малой нужде: ведь рядышком с магазинами, чего уж там стесняться...Демонстрантов собиралось достаточно много, считай, все взрослое население поселка. Праздник был как праздник - с оркестром, транспарантами, флагами. И, конечно же, - с почетным президиумом из числа местных шишек. В тот раз на деревянную "аврору", построенную по образцу и подобию московского мавзолея, взобрались по лесенке человек пятнадцать - председатель поссовета, директор местного совхоза, директор промкомбината, председатель сельпо, другие начальники и ветераны, в основном граждане солидные. Там были еще люди из района, но я и тогда не знал их фамилий, а нынче и подавно. Самые уважаемые и, надо полагать, самые достойные, оказались... самыми толстыми. В каждом было не меньше центнера. Деревянный настил не выдержал - и палуба, на которой стояло "партийно-советское ядро", под тяжестью туш рухнула. Снизу, с площади услыхали лишь громкий треск и увидели взмахи исчезающих рук и шляп. Только-только из микрофона прозвучали слова здравицы - и на тебе... Президиум пошел ко дну.

- Кажется, никто шею не свернул?

- Да, но - облажались. Потом участковый допытывался: кто трибуну убирал, флаги развешивал, кто красил... Даже подпил искали. А трибуна ведь столько лет простояла, прогнила... Такой вес!

При последних словах друга детства я хотел было скаламбурить на тему прогнившей советской власти, но застеснялся. Грешно зубоскалить да ёрничать по больному...

Веселого продолжения затронутому эпизоду не получилось. Мы разлили недопитое в стаканы и решили посидеть еще, а потом прогуляться на мост - есть такое в Домачево заветное местечко.

Я припомнил подробности той истории. В принципе, ведь ничего смертельного не произошло: ну, провалился настил, ну, попадали важные пузатые дядьки, будто в оркестровую яму, а потом выбрались наверх - кто с оборванным рукавом, кто со ссадиной на лице: смеялись, отшучивались, сглаживая неловкость. Шляпы свои искали. Конфуз - и не больше. Зато разговоров, смеху было потом хоть отбавляй. Правда, местное начальство ходило недовольное, хмурое: получилось что-то вроде дискредитации власти.

А мне запал в память один пожилой ветеран с медалями на пиджаке - он натурально, искренне и горько... плакал. Не думаю, чтобы уж сильно ушибся и ему нестерпимо болело или до слез было жаль праздничных брюк, распоротых по штанине до самого бедра.

"Стыдно-то как! Первый раз пригласили на трибуну, и на тебе... - бормотал он, как бы причитая. И столько было неподдельной горечи в похожем на всхлипы речитативе, что мне стало за человека очень обидно... Нелепый, дурацкий, случай, ему казалось, перечеркнул все прежние заслуги, всю достойно прожитую жизнь...

События дней минувших настроили на философский лад. Но стоит ли утруждаться высокими материями, когда весна, вокруг дышит малая родина - цветет, благоухает, и щербатая улыбка постаревшего одноклассника до боли знакома, и не раздражает вовсе, а узнаваемо привычна.

- Да, вспомнил! Это ведь Тома Гримблат слюни пускал! - непроизвольно вырвалось у меня.

- Тома? С него станется. И не такие фортели выкидывал!

При упоминании подзабытой фамилии каждый из нас, я уверен, подумал о Людочке Гримблат... Была такая ученица в нашей школе, старше меня года на три. Её уже нет...

Как по заказу, неясный девичий облик проявился в мокрых разводах на кафельном полу, в отражении зеленых каштанов, заглядывающих в помещение сквозь хрупкую преграду.

"Как же она выглядела?" - силюсь вспомнить, но как ни пытаюсь представить что-то даже отдаленно похожее на Людочку Гримблат, ничего путного не выходит. Рисуется рыжее, смеющееся, плачущее, в фартуках и бантиках, школьное, буднично- разнообразие лиц и образов без каких-то ярких узнаваемых деталей. Столько лет прошло...

За соседним столиком стали рассаживаться незнакомые мужики; задвигали стульями по кафельному, больничному полу.

Железо по плитке противно визжало.

Резкий протяжный звук сверлил дырку в розовом мармеладе умиления, готового еще секунду раньше залить меня по уши приторной ностальгией.

Безуспешно взлетавший бусел сложил куцые крылья и, неожиданно спикировав, долбанул клювом по макушке.

- Санька, привет! Никак пожаловал в родные края?

Голос из-за спины принадлежит не аисту, безнадежно зависшему на стене, а, конечно же, моему бывшему соседу. Для него, почти вдвое старшего, я так и остался "Санькой", а он для меня - "дядей Володей", отцовским сослуживцем.

- Присаживайтесь, дядя Володя! Обмоем встречу. Ванька, повторить! - протягиваю дружку новенькую "десятку".

Иван подхватывается с места и направляется к буфетной стойке. Как и в далеком прошлом, дружок с готовностью реагирует на панибратское "Ванька", и не иначе, и ничего уничижительного в обращении нет. Привычка.

Застольное общество приобретает достаточный минимум для подобного рода посиделок. С глазу на глаз у нас бы ничего не получилось. Гоняли бы впустую шары-вопросы по столу, раскатывая банальную "пирамиду"-карамбольку: в лузу - отлично, в борт - обойдется. Редко попадешь ненароком в меченый шар, чтобы тот раскололся... Другое дело - на троих...

Официантки - вспомнившие, опознавшие и готовые услужить редкому гостю - подносили закуску без задержки.

- Вы про нас ничего плохого не напишете?

- Ага, блин, завернул ностальгирующий Робин Гуд в родную корчму - грязные общепитовские тарелки расстреливать!

- А стрелялка еще ничего? Прицел не сбился? - парировали озорные молодицы.

"Ого! Здесь меня еще помнят..." - опешив, но с удовлетворением отмечаю про себя.

- На кладбище уже был? Сегодня ведь Радоница... - спрашивает-напоминает между очередным поднятием стаканов дядя Володя.

- Схожу обязательно. Затем и приехал.

На кладбище, к отцу, я решил явиться в последнюю очередь, под занавес. Чтобы потом уже ни с кем не встречаться, попусту языком не чесать. А сразу - в автобус. После погоста, родных могил - по себе знаю - переключаться на легкий треп не лежит душа...

Но уже зацепило.

Сегодня - день поминовения усопших., Радоница.

Поселковое кладбище от площади - рукой подать. На секунду представляю дорожку, ставшую для меня, к сожалению, традиционно-обязательной. Через сосновый предбанник. Как будто специально природой создано: сосны на подходе к погосту старые, корявые, и так уж коробит их морщинами дремучих стволов, так наизнанку ветвями выворачивает, что становится не по себе от их застывших болячек. Там хвоя зеленая до черноты, а ярко-оранжевая облицовка верхних ветвей горит нестерпимым укором. Смолистый воздух - словно чистилище. Проходишь под сенью - будто через туннель. Голову долу силой клонит. Всякий раз подвергаешься омовению - и туда, и обратно. Мистика? Но тянет магнитом.

Туда успеется. Выходить из-за стола еще рано. Подожди, родимый погост, со своим очистительным предбанником. Подождите, каштаны и клены за окном. Вас не мину. Разговор с земляками только набирает обороты.

Тема уже обозначилась - о тех, кто не с нами...

Ну, что там новенького про знаменитого Гримблата? Мне, вроде бы, все о нем известно...

- Укатали сивку крутые горки, - с сожалением в голосе отвечает дядя Володя.

Ванька утвердительно кивает головой. Для наглядности щелкает пальцами по кадыку. Подтверждает. Взгляд отводит. Знать, рыльце в пушку, не в пример малопьющему шоферу Володе (тот, правда, уже на пенсии). Грешен дружок... Идиотизм сельской жизни и его доконал.

- Оно тебе надо, Санька? - колеблется бывший сосед. Однако, понимая, что я не отстану, начинает рассказывать.

Беседа, свернувшая в наезженную колею, продлится, как окажется, довольно долго.

Ванька активно вспоминал недостающие подробности и добросовестно фланировал между столиком и буфетом, подживляя общение и память дополнительным горячительным.

Чего и следовало ожидать, хмель настроения мне не поднял, но и голову не задурил.

Хотя минор и водка брали своё. Впрочем, держались мы трое довольно прилично. Никаких казусов за нами не наблюдалось. За исключением разбитого стакана и легкой перебранки Ваньки с незнакомыми соседями, шумевшими рядом.

Людкино забытое лицо, казалось, белело на дне общепитовского "хрусталя", а навязчивое воспоминание предстало живой картинкой. Называется этюд "Сыродавка". Бытовала в нашу шалопутную школьную юность такая игра-забава: зажать девчонку-школьницу - помягче и потолще - в укромном углу и всей толпой оголтелых лоботрясов давить из нее "сыр". Под шумок, исподтишка, хватая шаловливыми ручками за интимные, запретные девичьи места...

В такие моменты конопатая жертва оглушительно визжала, мужественно отбивалась тяжелым портфелем с учебниками, а прыщавые недоросли изнывали от сладостного восторга безнаказанности и потаенных, почти взрослых желаний...

Одним махом проглатываю вместе с остатками водки терпкое воспоминание, но следом накатывается очередное: похороны Людочки Гримблат. Рваные картинки, прерывистые - как давнишний похоронный марш на кладбище: строгие дядьки в черных официальных костюмах при галстуках, томительные музыкальные паузы и неожиданный, дребезжащий звон литавр в самом неподходящем месте скорбной мелодии. Удар по тарелке - и душа замирает от резкого взлета. Как на качелях. И приглушенное шушуканье любопытных теток за спиной испуганного мальчишки, стоящего поблизости вырытой могилы с грудой сырого желтого песка по краям. Сбитый с толку, ошарашенный погребальным ритуалом школьник озабочен единственной ужасной мыслью: "А вдруг подтолкнут - и я свалюсь в глубокую яму?!"

Назойливый шепот, казалось, залазит за шиворот:

"Бедняжка! А все мамка! Привыкла обвешивать в магазине, жидовка..."

"Да русская она, кацапка... Гримблат ее из-под Ленинграда после войны в Домачево привез. Людка, выходит, только наполовину еврейка".

"А я-то думаю, почему на православном кладбище хоронют!"

"Тсс... А что, теперь Богданиху как главную виновницу посадят?"

"Откупятся. Они, евреи, такие... За подпольный аборт родителей-соучастников по головке не поглядят...А Богданиха и не признается, что ее рук дело...Заплатить кому угодно можно".

"Говорят, спица ржавая попалась. Богданиха сослепу не заметила".

"Да нет! Спички закончились. Отсырели. Прокалить инструмент не на чем было. Никакой дезинфекции...Заражение крови..."

"В поселке балакали, мол, Готлиб, главврач наш поселковый, сильно уж по Людке сокрушался, когда ту с кровотечением привезли. Мать ее на чем свет крыл, а всегда вежливый такой, обходительный. Кричал: темная ты женщина, баба глупая ... Аборты давно уже официально разрешены! Ну и что с того, что малолетка?! Родила бы за милую душу. Нянчили бы сейчас внука, радовались вместе с дочерью, земля ей пухом..."

"А ты бы, куда делась, если б твоя Нюрка байстрюка в подоле принесла?!"

"Моя не принесет! Не в пример некоторым..."

"Чья бы корова мычала!"

"Э-ээ!

Голоса сзади замолкают. Толпа подталкивает меня еще ближе к страшной яме. Сыплется вниз песок, сползает мимо накрененного одним концом гроба; вижу перед собой только широкую спину соседа дяди Володи и его красную, потную шею; толстая пеньковая веревка впивается наискосок через эту спину; "трави! трави!" - сдавленным голосом командует он напарнику напротив, и я не могу понять значение этого слова...

В этот момент раздается дребезжащий звон тарелки; трубы оркестра оглушительно взвывают - и гроб, как по команде, вначале выравнивается, а затем исчезает из виду, отзываясь глухими звуками падающих комков земли. Первые в моей жизни похороны...

Обступившие яму мужики, сменяя друг друга, торопливо орудуют лопатами. Спешат. Куда? Зачем?

"Четверым надо было, четверым!" - зло выговаривает дядя Володя запыхавшемуся помощнику, одетому не по сезону в новенькую фуфайку.

"Доски сырые. Тяжелые", - оправдывается тот и добавляет с совсем не уместной, как мне казалось, ухмылкой и без всякой видимой связи:

"На троих всегда лучше!"

Судя по его розовому лицу, мужик находится под хмельком.

Никто на него даже не оборачивается...

А я опять не могу взять в толк взаимосвязь услышанных слов и причину недовольства моего соседа, опускавшего на веревках перед этим с двумя помощниками. Людкин гроб, оказавшийся неподъемным.

Путаюсь ногами в мотках каната, облепленного сырым песком, впопыхах забытого могильщиками...

"Куда его сейчас? - почему-то возникает дурацкий вопрос.- Корову привязывать?"

- Вот я и говорю... - вырывает из затянувшейся петли воспоминаний голос дяди Володи. - Как только приблизилась годовая по Людке, Тома затеял ей памятник. Мраморный. Сами, небось, видели...

Постамент черного мрамора с выбитой фотографией Людочки Гримблат находится неподалеку от могилы моего отца. Батяня смотрит на посетителей погоста строго, задумчиво, а несчастная Людочка (вспомнил!) улыбается с овальной фотографии растерянно, недоуменно, как бы вопрошая: "Что вы со мной сделали?"

Снимок, очевидно, выпускной: девушка в белом школьном фартуке.

- Уйму денег Гримблаты угрохали, - продолжает сосед. - Мраморные плиты, надписи, ограда. Но это только начало...

- Дерут за памятники как хотят! - встревает злым голосом Ванька. - Спрос опережает предложение. За моего батьку знаете сколько тыщ заломили? А ведь не натуральный мрамор, так себе - крошка...

- Подожди, Ваня. Гробовые расценки известны. Вы, хлопцы, тогда мальками плавали, всего не знаете...

- А что знать? - продолжает гнуть упрямую линию Иван, начавший на глазах терять тормоза и превращаться из суетливого малька, каким сосед обозвал нас по старой памяти, в нахрапистого взъерошенного окуня. - Ну, нагуляла Людка с каким-то приезжим хахалем, ну, втихаря бортонулась. Мамаша сдуру подсуетилась. Это в наши годы страху было под самое немогу! А сейчас, тьфу... Девкам нынче от дитёнка избавиться, как пописать... Тома, малохольный, наверняка, до последнего считал, что дочка вавку пальчиком расковыряла... Втюрили папочке: женская болезнь, дурная наследственность... Он, лопух, и поверил.

- Ванька! Закрой рот! Оскалился...

- Действительно, Иван! Люди же кругом...

- Ты чё, Сань, на коронки мои намекаешь? Какие уж есть... Это ты у нас городской, по "ультрадентам" шастаешь, пломбы какие хошь примеряешь. А мы - сельпо, не взыщи! Наливай!

Дядя Володя неодобрительно качает головой, морщится, словно от зубной боли. Не нравится ему наш разговор, ох, не нравится... И Ванька, баламут, на рожон ни с того ни с сего полез.... Дались ему эти коронки... Ваньке только для запаха глоток нужен, а дури и своей с избытком хватает ... Знакомо до чертиков.

- Гримблат такое завертел - у поселковых уши завяли! - возвращается к начатому рассказу дядя Володя и продолжает: - Тома заявил на поминках: хочу, мол, на могиле родной дочери Вечный огонь зажечь. Чтоб все видели и помнили.

- У него, что ли, крыша с горя поехала?

- Если бы так! В здравом уме предлагал... По трезвянке и на полном серьезе. Народ думал, это временное у него помутнение: дескать, сказанул прилюдно сгоряча, через день-два забудет... А Тома своё - буду, говорит, мраморную чашу устанавливать, газовый баллон приспосабливать...Гореть огню в любую погоду. И зимой и летом. Как на столичных пантеонах или на могиле Неизвестного солдата... Меня, говорит, государство как участника войны поймет и простит. И что вы думаете? Давай они с Савичем проект разрабатывать, эскизы чертить... Шабашники, что памятник ему лили, - они по другому заказу в Домачево задержались - про это дело прослышали - и моментом чашу для Вечного огня дуралею сварганили и за большие деньги всучили. Обошлась она Гримблату в копеечку, мать их за ногу! С газом, правда, заминка вышла... Надо было в областном центре договариваться, раньше, как помните, газа в районе вообще не видали - ни по трубам, ни в баллонах... Тома - в горгаз. А там как узнали что к чему, уперлись: отпуск газовых баллонов на ритуальные цели не предусмотрен. Получишь разрешение - нет проблем. А на кладбище уже монтаж вовсю шел...

- Сразу бы набить жиду морду - и дело с концом! - продолжил рожденную выпивкой агрессию Ванька.

- Ему тоже не сладко пришлось, - рассказывает, не обращая внимания на Ванькину выходку, дядя Володя. - Потаскали в милицию, в поссовет... За Вечный огонь. Дескать, дискредитирует своей затеей память жертв Великой Отечественной... Тома, как услыхал такое обвинение, участкового за грудки схватил: кричал, мол, пока ты под стол пешком ходил, я в Синявинских болотах мерз, город революции Ленинград защищал. А такие, как ты, красноперые, мне в спину из заградотрядов стреляли, чтоб в тыл не побег. А он, значит, Тома, к фрицам личный счет имел, потому всю блокаду с передовой - ни на шаг...

- Посадили? За "красноперого"?

- Не... Попугали только. Велели в район ехать, к первому. За разрешением...

- И что?

- Что, что... Куриное капшо! Тома в чайной мужикам рассказывал, как у первого секретаря райкома партии на приеме был... От ворот поворот...

- А формулировка?

Это опять Ванька. По-видимому, труднопроизносимое для него слово застряло в прорехах между зубами, поэтому прозвучало "фомулиловка" или "фодмалимовка", словом, не очень ловко - а это уже мой каламбур...

Никогда не мог бы подумать, что наш, поселковый тихоня Гримблат окажется в центре скандального внимания... А что я, собственно говоря, о нем знал? Отец Людочки Гримблат - и только. Во всех отношениях был человек незаметный, положительный. Экспедитором в сельпо работал. В костюме и при галстуке в будние дни ходил. Не какой-нибудь зачуханный грузчик "подними-подай"... На кларнете в клубном оркестре играл. Еще - медалями на пиджаке в праздничные дни звенел. Его, правда, в президиумы почти никогда не приглашали, обходили, так сказать, вниманием... Зато в День Победы вокруг Томы - пир горой... Угощал "фронтовыми" ста граммами всех без разбору. А каждый из пацанов мог, в наглячку, к пьяненькому ветерану подвалить и рубль, а то и горсть "Золотого ключика" запросто от него получить. Можно сказать, единственный раз в году напивался.

Помнится, любил собственноручно нам конфеты скармливать. Развернет, бывало, фантик, а коричневую, спрессованную кирпичиком начинку в рот ребятенку аккуратно положит...

"Кушай, - говорил плаксивым голосом, - кушай, сиротинка..."

"Не сирота я, дядя Тома! Мамка ведь есть. Папка на почте работает. Вы же знаете!"

"Все равно вас жалко, последышей..."

Такая у него была формулировка...

"У Гримблата всю семью от первого брака вместе с его родителями фашисты расстреляли в Домачевском гетто, - рассказывала мне, повзрослевшему, мать. - Тетя Мария, которая продавщицей работала, - это вторая жена. Говорят, она санитаркой на Ленинградском фронте вместе с ним служила и после контузии выходила. Гримблат на родину в Домачево после войны вернулся - а тут голо... Уже после свою Марию на жительство вызвал, замуж взял. Людка у них уже здесь родилась... На три с половиной года тебя старше..." - "А почему дядя Тома всех детишек последышами называл?" - "Кто ж его знает... Наверное, войны последышами. Как и все вы, четверо, у меня..."

Все это мне враз вспомнилось, навалилось, и неуютно стало за шатким столом. Даже - скверно. Для разминки попытался представить себя на месте Томы Гримблата, побывавшего на приеме у первого секретаря райкома партии товарища Рубана (был у нас в районе такой). По тем временам - не каждому удавалось. А Гримблат - прорвался. И возлагал на встречу большие надежды. Мол, как поеду, да выскажу, да как все вокруг меня, орденоносца, завертятся.... Как никак, - единственная дочь...

Ага! Щас! Забегали!

Рисую в воображении ситуацию, по ходу ее домысливаю:

...- Ты о чем просишь, фронтовик?! - громогласно вопрошает товарищ "первый", с трудом выкроивший время в перерывах между заседаниями для беседы с неплановым визитером.

Секретарь в упор глядит на оробевшего, тщедушного ветерана в хлопчатобумажном, помятом костюмчике с орденской планкой на лацкане, в круглых, с двойными стеклами очечках, нервно теребящего тонкими худыми пальцами выходную, с дырочками для вентиляции, летнюю шляпу.

- Да мы еще сотням тысяч погибших простую оградку поставить не в состоянии, а ты со своей белибердой! Постыдился бы предлагать пустое, солдат! Давай уж слезами вместе зальемся да утопим в них каждую болячку! И расстрелянными в Домачево евреями в глаза мне не тычь. Знаем. У меня сев во где сидит, а ты ... Извини, не до кладбищ!

Услужливое воображение рисует картину дальше. Получается она у меня предельно лаконичной, как умею... А как иначе?

...Товарищ Рубан, демонстрируя степень партийной загруженности, лупит ребром ладони по начальствующему загривку.

Большими глотками пьет воду из графина и морщится. Вода несвежая, теплая...

(Графин, по моему разумению, должен присутствовать обязательно...).

Посетитель воспринимает гримасу недовольства на лице "первого" непосредственно в свой адрес и теряется еще больше.

Любой бы другой, оказавшись на его месте, железными доводами, я уверен, поперхнулся бы и водой холодной уязвленную гордость запил...

А может быть, было совсем по-другому? Откуда нам знать...

... Меня начинает мучить жажда. Бутылки на столе пустые. Достаю из заднего кармана брюк портмоне.

Сидевший напротив Ванька просек мое движение и торопливо лезет за деньгами.

Раскладывает на столе мятые денежные купюры, разглаживает. Ванька, как и прежде, по-своему гордый. Хоть рубль, но добавит.

Дядя Володя решительно вынимает дежурную "заначку" и протягивает мне. В общую кассу. Разговор еще не закончен. Отделяю "мух" от "котлет", излишек протягиваю Ваньке. На опохмелку. На завтра.

"Давай, Вань, принеси еще. Не забудь минералку".

Что там дальше?

- Не знаю, как другие, а я Гримблата уважал! - делает неожиданное резюме дядя Володя. - Имел загогулину мужик, не какая-нибудь амеба... Семью одну и вторую потерял, но не сдался. Хоть по дурному, но упирался... Во! Мягкий кремень он, точно!

Мой сосед, удовлетворенный метким словечком, даже покраснел от удовольствия и продолжил рассказ.

Нам с Ванькой некоторые факты из его баек оказались в диковинку, поэтому слушали, не перебивая. Что мы могли помнить и знать? Мальки.

Как поведал сосед далее, вполне очевидно, что Тома внушению секретаря райкома внял и от бредовой идеи вроде бы отказался - работы по установке Вечного огня на могиле покойной дочери свернул. О чем шептался с женой, какие прожекты обсуждал с "раскольником" Савичем - никому неизвестно. Но подгулявший в очередной раз его дружок и соучастник проболтался: дескать, намылился Тома аж на Севера - деньгу заколачивать. Вернется на белом коне, а там, гляди, и обстановка изменится, начальство в районе поменяется. Может статься, что и разрешение на установку Вечного огня дадут. Возможно, не на Людкиной могиле ему гореть, а на братской, где военные жертвы захоронены. Почему бы и нет? Одно другое перекроет.

"Тебе-то уж точно "белый конь" светит!" - предсказали наиболее дальновидные и трезвые мужики хвастунишке Савичу и оказались правыми. Не прошло и года, как Савич загремел в наркологию с белой горячкой. Допился. А вышел из больницы, то принялся рисовать буслов. Только какими-то нестандартными они у художника получались...

А Тома действительно рассчитался в сельпо и уехал. Где его носила нелегкая, выяснилось много позже.

Обо всем этом дядя Володя доложил столу почти тезисно. Ванька, как абориген, только поддакивал, иногда вставляя замечания...

Томина северная эпопея совпала по времени с периодом повальных поездок местных мужиков на заработки. Работы в поселке не хватало. Тома, скорый на подъем, - как-никак бывший фронтовик - увязался следом за какой-то бригадой и угодил за компанию на угольные шахты Воркуты. Еврей в угольном забое звучит вообще-то анекдотично, однако наш домачевский Тома за Полярным кругом побывал и даже, по словам очевидцев, вкалывал месяцев восемь под землей в настоящей угольной лаве, где и угодил в аварию. Цепью транспортера бедняге перебило ногу, и после неудачной операции нижнюю конечность незадачливого шахтера пришлось ампутировать по колено.

Вернулся Тома на протезе - с обмороженным красным лицом и бешеными глазами. Зато после всего с ним случившегося стал запросто, на равных, сиживать с завсегдатаями поселковой чайной, заправски стуча по столу сушеной воблой и расплескивая пиво в бокалах, поглощаемое им вместе с водочкой в немерянном количестве.

Савич, верный друг и соратник, к этому времени уже помер. Идея Вечного огня на Людкиной могиле, подпитываемая в том числе и опальным художником, зачахнув в бесплодных разговорах, постепенно угасла. Собственно говоря, общественное обсуждение проблемы иссякло еще на первоначальной стадии, когда поселковому большинству и без того было ясно: Тома Гримблат не туда зарулил. Вечный огонь - дело государственное, не каждому по статусу и заслугам полагается. Конечно, жалко Людку, но что попишешь... Ничем ей уже не помочь.

За каким рожном Тома ездил на заработки, за что боролся, как-то само по себе забылось. Никто в поселке об этом уже не вспоминал. До поездки Тома, все знали, особо пьянством не грешил, но, вот, потерпев жизненный крах, ничего из искомого не приобретя, разуверившись и потеряв, как думается, не одну лишь ногу, очерствел, заматерел, вошел в роль - и удержу бедолаге с тех пор уже не было. Соответствовал из последних сил.

А потом его вообще разбил инсульт...

В данный эпизод встрял Иван. Почему-то перейдя на шепот, он вспомнил, как Гримблат, которому на тот момент парализовало половину тела, и у него отказала вторая, здоровая, нога, раскатывал средь бела дня по свежезаасфальтированной центральной улице поселка на инвалидной коляске, принципиально не уступая дорогу проезжавшему транспорту. Машины, сигналя, объезжали его, от греха подальше. Угощать конфетами ребятню ветеран не перестал. Однако детишки пугались его отрешенного вида и к инвалиду не подходили. И еще Тома жаловался собутыльникам, что, дескать, на инвалидной коляске ему стало трудно добиться до могил, где родные лежат. Понарыли где попадя, не проехать...

Обо всем этом я услышал впервые...

- А что Гримлат так и помер бобылем? - задаю последний вопрос, но лучше бы не спрашивал...

Ответ ошарашил:

- Сгорел бедолага... Напился пьяным, заснул с сигаретой в зубах - и сгорел. Задохнулся в дыму, - помрачнел дядя Володя.

- Придурок..., - добавил Ванька, однако осуждения в его голосе прозвучало гораздо меньше, чем сожаления и досады...

Похоронили Тому рядом со своими на православном кладбище. Других родственников в Домачево у них не осталось. Местный батюшка вначале возражал, чтобы покойника-еврея везли сюда, предлагал похоронить его на заброшенных еврейских могилках, за поселком - а это возле военного захоронения узников Домачевского гетто, - однако было решено семью Гримблатов не разлучать - и все оставили как есть. Вечная им память. А Бог, как известно, един... Он всех и за все простит...

... - Ты чё, Санька, никак поплохело? Может, на воздух? - вырывает из задумчивого оцепенения знакомый голос. Принадлежит он дяде Володе.

Ванька бесцеремонно трясет за плечо.

Слетевший со стены аист, пытаясь меня растормошить, со второй попытки бьет клювом по макушке.

Выплываю из мимолетного забытья, похожего на внезапное отключение: шевельнулся сетевой червь, троянским конем дремавший в мозговой компьютерной системе, и - вырубивший ее.

Все в порядке. Вирусная атака отбита. Спасибо дяде Володе и... буслу.

Хватит историй и ностальгических терзаний. На свежий воздух!

Выходим на улицу.

Ванька, как и договаривались, готов сопровождать меня на поселковый погост. Заодно и своих навестит. А выглядит - почти "готовальня". Слабак.

- Погодите, хлопцы! - останавливает нас дядя Володя. - Сегодня на кладбище поминальная служба. Заявитесь с такими портретами?

Конечно же - показываться на людях в подпитии нежелательно. Вид у моего дружка, да и мой, отнюдь не товарный. А на кладбище соберется масса знакомых. Дядя Володя как огурчик. Правда - ростом почти в два метра. "Не скоро дотечёт!" - обычно шутит он. Молоток! Хоть и в годах. Нам с Ванькой, при всем старании, стать кувалдами не суждено...

- Пиши имена, Санька. Кого еще надо помянуть кроме отца? Передам батюшке. Сегодня всех будут отпевать. По списку...

Торопливо набрасываю в блокноте: "Михаил, Анастасия, Анатолий..." Это отец, бабушка и мамин брат.

Поколебавшись, дописываю: "Людмила"...

Дядя Володя забирает вырванный листок и своей рукой проставляет перед каждым именем: "Раб Божий... Раба Божья...". Так положено.

В свою очередь решительно пишет: "Раб Божий Тома".

В прошлом он вместе с Томой Гримблатом работал в сельпо шофером.

- А вы оба, лежа подравнявшись, дуйте поближе к речке! Проветритесь - жду вас на кладбище, - сопровождает нас шутливым напутствием.

Возле реки, у воды быстро прихожу в себя. Зябко поеживаюсь. В воздухе какая-то тревожная прохлада, до этого не ощутимая в чайной, пока взбадривало спиртное. Каждую весну вот так: вроде бы тепло вовсю грядет, расцвело - и на тебе, похолодание...

Ванька ретировался по пути - побрел спать к себе домой. Но я бы и без сопровождающего, с закрытыми глазами, в любом состоянии не ошибся бы адресом, куда ноги привели меня сами.

Старый мост через речушку на окраине поселка.

Я не стану сразу подниматься по откосу на узкий, в прошлом, деревянный, а ныне достаточно широкий бетонный настил, а постою внизу, не доходя с десяток шагов.

Надо перевести дух...

Мост еще издали, с уровня тропинки, ведущей вдоль берега, уверенно обозначился темным на светлом фоне серого неба силуэтом, сдвоенной линией пролета, а при подходе вынудил меня непроизвольно замедлить шаг... И сам подался навстречу - под обратным углом моего взгляда, исходившего из детства, из памятного рыбацкого бдения на берегу.

Я неожиданно ощутил в себе свой мальчишеский взгляд, прежний вид, затуманившуюся картинку...

Во мне, оказывается, постоянно жил забытый ракурс, отпечатанный в глазной сетчатке, в мозгу - и вот он самопроизвольно проявился.

Впаянный в сознание позитив за руку привел меня в заветное место, в искомую точку и задержал именно там, где надо было остановиться. Смотри! Вспоминай!

И я начинаю листать забытый блокнот...

Мост выглядит обновленным, но для меня он старый знакомый, открылся, будто потайная калитка, ведущая в заброшенный сад. Он призывно поманил к себе распахнутыми воротами "быков", стоящих, как прежде, непоколебимо и мертво, между которыми, как и сто лет назад, темнеет бездонная вода, а в детстве мы, свесившись с бревенчатого парапета, удочками ловили меж замшелых свай серебристых уклеек, плотичек и прочих мальков, снующих почти на поверхности.

На этом мосту влюблялись и расставались. С его высоты, казавшейся в мои годы ошеломительной, мальчишки прыгали "солдатиками" в воду, мужая за время падения.

Мост соединяет поселок с полями и огородами заречной поймы, с лугами и дальними пастбищами, и без него поселковая жизнь по-другому не представляется. Он всегда был таким же привычным, обязательным и вечным, как, скажем, церковь на взгорке в окружении старых мудрых сосен, чайная - бывшая старинная корчма и крашеная деревянная трибуна на площади, в одночасье разобранная...

В мою далекую нынче юность, вечерами, когда молодежи не было куда деться, а транзисторные приемники только входили в моду, на мосту затевались танцы. Мы, пацаны, толкаясь среди старших, передавали застенчивым ухажерам и ухажеркам тут же наспех составленными признательные записочки. Посыльные были нарасхват.

Однажды в сумеречной толчее я босиком проталкивался между танцующих на мосту парней и девчат, зажав в кулаке записку для Людочки Гримблат, переданную кем-то из старших ребят. Мои ноги мерзли от росы и холодной пыли, саднили, придавленные подошвами и каблучками, а я мучался любовью и ревностью одновременно, хотя дамой мальчишеского сердца считалась совсем не та, которой предназначалось чужое послание...

Та, о которой сегодня было столько помянуто и рассказано, в тот далекий вечер вместе с подружками, перегнувшись через перила, бросала в воду зеленые ветви с гроздьями белых цветов. Они медленно уплывали. Девчата-невесты не обращали на меня, малолетку, внимания... И Людочка Гримблат в их числе.

Я только сейчас догадался: от скомканной, так и не переданной мною записки пахло цветочным одеколоном...

Кажется, все здесь осталось, как прежде, как в прошлом... Но чего-то не хватает. Чего именно - я и сам пока не могу понять и сообразить...

Да! Конечно! Надо подняться по шатким ступенькам крутой лесенки вверх по откосу, взойти на парапет, опереться руками о перила и медленно повести взглядом по течению вдоль реки, туда, где протока начинает сужаться, заплывая под зеленую стену прибрежных зарослей. С моста, сверху, почти с середины русла открывается замечательный вид, ради которого, сам того не осознавая, я сюда и притащился - одетые черемуховым цветением, млечные берега...

Стога, груды, обвалы бушующего тумана, сползающего лавиной в притихшую воду и как бы воспаряющего над ней...

Чарующий дурман, витавший над рекой, почти не ощущался в поселке, а здесь, в сырой низине, в отстойниках кустов и деревьев терпкий запах черемухи висит почти осязаемой субстанцией.

Молочным огнем, белым пожаром пламенеют берега моего детства, и нет никаких сил без сожаления об ушедшем, без благодарных, скупых слез на все это глядеть...

Вечный огонь цветущей черемухи в Домачево... Не извести этот траурный пламень на берегах безымянной речушки ни людям, ни временам. Сколько раз он являлся ко мне во снах и вот опять подгадал к моему возвращению на родину в прохладный весенний день поминовения всех усопших. Наверняка он приходит ко всякому, однажды покинувшему эти места, - и зябнет, страдает и плачет в такие минуты у холодного огня чья-то одинокая душа...

... На кладбище, куда я впопыхах добрался, проворонив церковную службу, меня ожидал дядя Володя. Судя по его спокойному оценивающему взгляду, смотрелся я вполне сносно. Предбанник окончательно вытряхнул из организма хмельную дурь.

- Черемуха? Долго не простоит. Но все одно лучше бумажных цветов..., - сказал сосед, принимая белый букет.

Мы пошли навещать знакомые могилы. Эта значит - все подряд. Цветы разложили, насколько хватило веточек...

Моя малая родина.

Домачево.

Радоница.

МЛЫН

Лирические этюды с видом на ветряную мельницу

1.

Дядька Алексей был изрядно пьян, и его чубчик кучерявый зависал с потного лба на осоловевший глаз, зыривший на окружающих бессмысленно и нахально. Праздничная свадебная рубаха - расхристана. На локтях широких рукавов - зеленые травяные пятна.

Дядька только что свалился с брички, украшенной разноцветными лентами, унесшей дружков в погоню за невестой, которую по обычаю "украли". Кто украл, куда увезли, никому не было доподлинно известно, однако гвалт и суета поднялись не понарошку. Невесту украли во второй раз, не по правилам. За первую попытку сваты без слов отдали четыре бутылки "Московской", а перед этим еще выносили и ставили на голый без скатерти стол возле жерди, перегородившей улицу, сколько надо было и даже больше - чтоб хозяев не упрекнули в скупости, а свадьбу в бедности. А тут опять выкуп подавай...

- Накось, выкуси! - возмутился Алексей, обращаясь к неизвестному халявщику, и полез на бричку-пароконку. В погоню.

Кони рванули с места, а на повороте улицы, поросшей травой-муравой, стоявший во весь рост возчик кульнулся с козел, а бричку только и видели. Ускакала.

Свадьба громко охнула. Подвыпившие бабы, стоявшие на крыльце и вокруг хаты, где колготилось еще не начавшееся застолье второго дня гуляний, бестолково заголосили: "Убился!" Набежавшая к распростертому на траве человеку толпа разноголосо загудела: "Жив! Что ему станется, окаянному, хмельному!"

- Санька! За мной! - крикнул как ни в чем не бывало поднявшийся с земли дядька Алексей, обращаясь ко мне, мальцу, толкавшемуся среди взрослых. - Отобьем Галину! Тетка ж твоя родная! Чего варежку раззявил?!

- Я?! - только и вырвалось из осипшего горла десятилетнего мальчугана, одетого в вельветовую курточку коричневого цвета и такие же бриджики с застежками под колено. Дополняли экипировку бежевые сандалии на босу ногу с поломанной пряжкой на левой обувке. Добавьте к портрету прическу "с челкой" на треть свежеподстриженной на летние каникулы мальчишеской головы, распахнутые глаза цвета запотевшей сливы, глядевшие на незнакомый деревенский мир удивленно, восторженно и немного с опаской, - это и буду я, приехавший на каникулы к деревенской бабушке.

- Залазь! - стал подталкивать племянника на подъехавший возок возбужденный падением и всем происходящим дядька Алексей.

Это группа преследования, спохватившись об утрате компаньона, вернулась к месту, откуда брала старт. И теперь мужики оживленно решали, куда податься, - в сторону большака на выход из деревни либо следует пошерстить по селу.

- Вперед! - огрел кнутом Алексей лоснящийся круп вороного - и бричка опять помчалась, чуть было не вытряхнув пассажиров вдругорядь.

Вцепившись руками в сидушку, я примостился позади дядьки, прячась от ветра за его широкую спину.

Дядька снова взял бразды правления в свои руки, и никто ему не перечил.

Кони понесли так резво, так стремительно, что у меня захватило дух. Лететь бы так без остановки, куда, зачем - неважно!

Только ленточки в уздечках вьются, переплетаясь с гривами стремительных лошадей...

2.

Попали мы с матерью с корабля на бал - аккурат к свадьбе родственницы по материнской линии: двоюродной или троюродной тетке. Деревня Похмелевка с первых дней знакомства начала оправдывать свое пьяное название: сразу по приезде меня мобилизовали гнать самогонку в березовом лесочке неподалеку от хаты. Помогал бабушке - менял воду в деревянном корыте самодельного аппарата. Вода быстро нагревалась. Корыто с трубкой, погруженной в воду, выполняло функцию конденсатора. Через трубку проходил пар, на выходе стекая по пеньковой бечевке в подставленную бутылку. От горящей печи-буржуйки с впаянным в нее жестяным баком с бурлящей внутри брагой веяло жаром. Ноги подкашивались от тяжести ведра, то и дело зачерпываемого и подтаскиваемого мной из ближайшего озерка, или "кубаньки", как назвала неглубокий пруд бабушка Анастасия Борисовна.

Восьмилитровая оцинкованная емкость впивалась дужкой в ладонь, доставала до земли и уводили меня куда-то в сторону. Посудина больно чиркала краями дна по голым, мокрым лодыжкам и, казалось, испытывала на разрыв суставы тщедушной мальчишеской руки. Вода расплескивалась. Тело с непривычки болело.

Солнце, пробиваясь сквозь редкий березняк, нестерпимо грело выстриженное темечко водоноса.

- На, хлабыснi! - подала бабушка граненый "булганинский" стакан, когда я совсем уж запыхался.

Синеватой жидкости - "первача" налила половину "булганина".

Я, не раздумывая, хлобыстнул.

Ничего чрезвычайного со мною не произошло - лишь потеплело внутри и закружилась голова. Зато вскоре стало легко и весело, и ведра перестали казаться неподъемными. По каждому в руке, как велела носить бабушка, оказалось сподручнее и легче. А коромысло - короткую деревянную штуковину с проволочными крючьями на концах - я так и не сумел освоить.

Да, еще. Подобрело окружающее.

- Загрызi, унучак! Лепей стане! - откуда-то достала бабуля шматок старого, пожелтевшего по краям сала. Покромсала тупым ножом на кусочки. Хлеб тоже кубиками порезала. Разложила "сняданак" на березовом полене, поставленном "на попа".

- Еш: салдацiк - сапожак!

Это означало - кусочек сала в рот и хлеб за ним вдогонку.

- Не буду! - замотал я головой. - Сало в жару - брр...

- Ну, тады пранца. зъеш, - беззлобно ответила старушка и принялась шурудить в топке.

Незнакомое слово озадачило, а чуть позже бабуля пояснила: пранцы - это лепешки из мерзлой прошлогодней картошки. Ими в деревне перебивались в голодные предвоенные и военные годы. Однако в тот момент, после глотка "первача", кстати, первого в моей жизни, все вокруг представлялось "лепо" и, казалось, "лепей" и быть не могло. Какие уж тут пранцы-засранцы!

Кочегарили-кашеварили почти дотемна. Бабушка на язык определяла крепость готового самогона и меняла посуду под капающим "источником". Вначале наполнялись порожние поллитровки, затем наступал черед стеклянной банки, сливаемой по необходимости в молочный бидон. Брагу в котле тоже регулярно меняли. Выпаренную гущу вываливали в кусты. Таким образом обеспечили горячительным продуктом не только предстоящую свадьбу, но и лесное зверье.

Пропах я сивухой до самых кончиков ушей.

- Глядзi, малец, мацi нiчога не кажы, - предупредила старушка, имея в виду мое питейное посвящение.

Я пообещал держать язык за зубами и чувствовал себя настоящим героем. Эдакий разбитной деревенский мужичок-с-ноготок: и стакан самогона от родителей втайне выпить запросто, и тяжеленные ведра таскать нипочем. Знай наших!

После возвращения в хату я, отказавшись от ужина, попросился спать на печи и вскоре туда взгромоздился. Мать и бабушка спроваживали меня на сеновал, где была приготовлена лежанка, но я настоял на своем. Никогда до этого не приходилось ночевать на теплых кирпичах, прощупываемых худым телом сквозь расстеленную телогрейку.

Сумеречно. Уютно.

О чем это голоса за занавеской?

Мамин: "Хватит на стол? Может, еще чего докупить?"

Бабушкин: "Хопiць, хопiць. Зрэшце, не абъядуцца. Не абапьюцца таксама. З нашага боку, дарэчы, хопiць".

Мама: "От жениха много гостей еще будет?"

Бабушка: "Не, небагата. Калi б толькi Бабок не прысунууся..."

- Тот самый?

- Якi ж яшчэ! Нiводнага вяселля не мiне. Каб яго пранцы зъелi!

Пранцы мне уже знакомы. Уже сами кого-то едят... А кто такой Бобок? Не иначе дальний родственник. Все. Сплю...

И уже сквозь навалившуюся на меня сладкую глухоту расслышал:

- Что-то у Сашки глазки осоловевшие, блестят, как у кота... Вы это, мама, полегче... Рано мальца к спиртному приобщать...

- А што я? Я нiчога. Надыха.ся. Ды як жа цябе з Ляксеем гадавалi? Хлеба скарыначку пажую, зраблю з хустачк╕ пiпку, абмакну . гарэлку - ды . рот кожнаму, каб лепей спалi. Сапiцё абодва пад кустом, нават сляпнi не перашкаджалi. А я з сярпом, з сярпом..."

3.

Бричка покатилась по улице, повторяя предыдущий маршрут до поворота, где снова чуть было не опрокинулась - и направилась прочь из деревни.

Догадка, высказанная дружками (ими подрядились вислоухий переросток Митяй - школьный приятель жениха, и деревенский кузнец Илья), не оправдалась. Никто на большаке преследователей не ожидал, невесты с похитителями не было видать.

- Куды зараз, Ляксей? - вопросительно повернулись седоки к главарю.

Свернули к мельнице, стоявшей на взгорке. Где голубчикам еще прятаться в чистом поле?

Ветряк, даже издали казавшийся внушительным, вблизи поразил своими размерами. Он сразу пригвоздил лилипута к земле, раздавил и размазал.

Спрыгнув с возка, я подошел вплотную, интуитивно сторонясь угрожающее опущенных крыльев.

Обошли мельницу вокруг. Позаглядывали в щели.

- Нiкога няма!

- Куды ж схавалiсь, заразы?!

Раздосадованный неудачей дядька Алексей неожиданно вперил в племянника отрешенный, хмельной взгляд. Наверное, он лишний раз убедился в моем присутствии и счел его абсолютно бесполезным, так же как и затею догонялок.

Чубчик на его озабоченном лбу совсем разметался, в глазах загорелись незнакомые бесы.

- Ну-ка, Санька, погодь, - бесцеремонно сцапал за плечо, как будто бы я хотел улизнуть. - На зрение не жалуешься?

В отличие от составивших погоню мужиков, дядька обращался к гостю подчеркнуто по-городскому, на русском.

- Не жалуюсь, - растерянно ответил я, не подозревая подвоха.

- Ну, тогда посмотри сверху! Увидишь Галю - шуми!

Далее произошло то, чего не ожидал никто из взрослой, не совсем трезвой компании, а тем более я. Меня бесцеремонно подхватили сильные руки - и я оказался висящим на мельничном крыле. Как это случилось, не могу понять до сих пор. Наверное,

мы все-таки уже залезли на бричку, и до крыла можно было дотянуться. Наверное, "подыграл" бугорок, на котором бричка стояла. И, наверное, "сейчас сорвусь!" - первой мелькнула мысль.

- Санька, держись! - приказал дядька и громко добавил уже на белорусском: - Зараз дапамагу! Тормаз! - приказал Митяю, глазевшему на происходящее с глупой ухмылкой, перекосившей рябое лицо.

Митяй и неопрятного вида кузнец Илья, до этого всю дорогу отмалчивавшийся, уже взобравшиеся было на бричку, соскочили, засуетились, что-то там передвинули -кажется, дубовое бревно-стопор, упертое одним концом в землю, другим уходящее под мельничные недра - и я вместе с крылом стал опускаться... вниз.

Дядька Алексей ловко принял подставленными ладонями подошвы моих сандалий, однако не для того, чтобы перехватить племянника и опустить на землю. Он подштурхнул меня еще выше, еще дальше...

Мальчишечье тело болталось "селедкой".

- Лезь, сучёнок! А то угроблю! - страшно крикнул Алексей, и я, перепугавшись, невольно послушался, подтянулся, во что-то вцепился, уперся коленками, ступнями...

Пальцы лихорадочно нащупали опору. Ноги нашли надежную перемычку.

Прижался трепещущими от страха телом и душой к теплым тоненьким дощечкам, как оказалось, - к сосновой дранке, обшивке каркаса.

Потрескивая и поскрипывая, крыло начало движение вверх...

Ветрила заработали, совершая обычный круговорот, каждую секунду грозя стряхнуть со своей поверхности висящую грушу.

- Держись, племяш! Платье белое высматривай! Вниз под себя не гляди! - доносились до меня звуки дядькиного голоса, но я уже ничего не слышал и не воспринимал. Кроме звона в ушах, кроме осветившего меня со всех сторон болезненно яркого солнечного света, наполнявшего все мое робкое существо звенящим напряжением, внезапным предчувствием высоты.

Было страшно и одиноко. Стоявшие внизу люди, повозка, лошади - медленно отдалялись, уменьшались.

С трудом отворотил лицо от серой, щелястой, выдубленной ветрами и дождями дощатой поверхности крыла, - прижимался щекой и неловко заломленным ухом, - посмотрел в сторону... И неожиданно почувствовал облегчение.

Хаты сельской окраины, сараюхи и баньки, открывшиеся взору с непривычного угла зрения, как бы почтительно сдернули перед смельчаком соломенные и гонтовые картузы и опустились в отдалении на колени. Колодезные журавли и столбы присели от удивления. Ставшие плоскими крыши и прошлогодне стога стыдливо обнажили облысевшие, залатанные макушки. Кучерявые деревья, будто смутившись неурочному осмотру, замерли на подходе и стали выстраиваться рядками, группками, поодиночке, располагаясь в строго выверенных количествах и направлениях. Луга показались шире и прозрачнее, речка за огородами приблизилась, а дальний лес за деревней, наоборот, отдалился и удивил темно-синей бесконечностью. А люди вообще куда-то пропали. Лишь внизу неожиданное движение, замеченное краем глаза: дядька с напарниками с воздетыми руками и лицами, раскрытыми удивленными ртами.

Затем мир стал переворачиваться вверх тормашками... И я вместе с ним.

Перехватило дух. Закружилась голова.

В какой-то момент я превратился в стрелку часов, устремленную в ускоренный пробег по небесному циферблату. Я почувствовал себя воздушным гимнастом, совершавшим головокружительный кульбит. Крайним зернышком в головке гигантского подсолнуха. Тусклой звездочкой на изломе Млечного пути. Неизвестной планетой в коловращении мирозданья. Я...

Конечно же, все эти красивые слова и сравнения родятся много позже. А в тот момент я существовал одним - лишь бы продолжалась, не заканчивалась сладкая пытка полета, чудесного перевоплощения, захватывающего дух и воображение коловращения, где земля и небо последовательно и скоротечно меняются местами, попеременно придавая тщедушному телу то невыносимую тяжесть, то парящую легкость.

Незнакомые чувства и ощущения распирали меня изнутри, но все происходило так мимолетно, так скоротечно, что я ничего уже не соображал...

Остается только благодарить Бога и случай за то, что я все-таки удержался на мельничном крыле и, совершив ошеломительный круговорот, вернулся разом с ветрилом в исходную точку и, обессиленный и потрясенный, рухнул на частокол протянутых ко мне рук.

Враз протрезвевшие мужики во главе с моим шалопутным дядькой все это время дружно пытались не проворонить небесный подарок и достойно принять его на грешной земле.

От всего пережитого я заплакал. Дядька погладил мальца по стриженой голове - с куцым, как у жеребенка, чубчиком - и молча запихнул мне за пазуху оброненный сандалий.

- Нiчога i нiкога не палохайся, сынок! - произнес, будто напутствие. - Нават, калi страшна.

И добавил:

- Жывы, небарака? Жахлiва было?

Наверное, он сам не на шутку переволновался и поэтому не стал подбирать русские слова, и курил, как я заметил, чаще обычного.

- А вот и нет! Здорово! - выдохнулось сквозь готовые взорваться новые рыдания из осипшего, пересохшего горла - и надо было видеть, какой гордостью за отчаянного племяша загорелись в тот момент дядькины глаза!

Эх, хоть бы раз в жизни он посмотрел бы на меня так восторженно! Хоть бы еще разок...

О случившемся на мельнице мы дома не рассказывали. С того самого дня нас с дядькой связывала маленькая общая тайна.

И я долго чувствовал себя как будто обновленным: как, например, после горячего ада настоящей рубленой баньки - из бревен, с горкой раскаленных камней и обжигающим березовым веником - или после того, как отважился сигануть с высоченного деревянного моста на местной речке.

Но мельница! Это было непередаваемо!

И, наверное, с того самого момента я мечтал отрастить такой же, как у Алексея, залихватский чубчик.

Жаль только, что волосы росли у меня не вьющиеся, а прямые и жесткие. Я наматывал их на палец, чтоб получились завитушки, но ничего не выходило.

...А невесту в тот раз, как выяснилось, никто не воровал, выкуп не вымогал. Жениху приперло, и он умыкнул Галю на сеновал. Молодые в азарте умудрились испохабить свадебное платье. Таились в ожидании, пока пятно высохнет, наблюдали в щелку за оживленным двором.

Улучшив момент, жених вернулся к гостям. На вопрос, куда пропала подруга, он растерянно улыбался и неопределенно махал в пространство, еще больше напуская туману в общую неразбериху.

4.

Свадьба запомнилась на удивление знакомыми песнями про "цыганку Азу", про "роспрягайтэ, хлопцы, кони", оживленным денежно-вещевым "перепоем" и под самый конец - скомканным застольем. Под завязку праздника произошла страшная драка. Наверняка такие потасовки случаются на каждой свадьбе, и ничего в них необычного нет, но для меня происходившее представлялось ярким, хоть и непродолжительным, сражением с участием "наших" и "чужих". Правда, где те и кто другие, понималось с трудом. Зато опрокинутый со всеми закусками свадебный стол врезался в память. Дядька Алексей, как двигающая сила заварушки, запомнился. Наши - молодая жена Галина, бабушка, близкие соседи и знакомые бабушкиного деревенского окружения - запечатлелись в самых волнующих эпизодах.

Начиналось мордобитие так. В меру хмельные и веселые гости, уставшие от питья и жратвы, потянулись было к выходу, - как в проеме дверных косяков большой комнаты возник грузный мужчина. Длинные полы вышитой сорочки торчали фартуком из-под пиджака, небрежно наброшенного на покатые плечи. Сватовской букетик в три листика был приколот к лацкану узенькой орденской планкой.

- Бабок! - зашушукались бабушки, страдавшие несварением и бездельем и давно скучавшие на лавке вдоль стены.

Движение, мимика, внезапное оживление немногих гостей, остававшихся за столом, озабоченность хозяев с моей бабушкой Анастасией Борисовной за главную, трансформировались в кусок каравая на широкой тарелке в руках невесты. И, как положено, - в заздравную стопку вновь прибывшему.

Заявившийся на свадьбу Бобок приходился Галине каким-то двоюродным дядькой, и родственничка требовалось приветить... А бабка считалась крестной мамкой невесты и Бобковой крестницей тоже, так уж по жизни сложилось.

- Нясi, нясi свату чару! - стала подталкивать она растерявшуюся молодуху (неписанный свадебный этикет).

Опоздавший проглотил содержимое стопки, словно собака муху. Демонстративно поморщился.

Самогон не пришелся гостю по нраву.

- Не здолелi казеннай гарэлкi падаць! Маглi б i пашану выказаць ветэрану... - панибратски хлопнул Бобок по плечу Галиного брата, сидевшего никаким с краю стола.

Сказал - упрекнул достаточно громко, специально, чтоб услышали.

Неторопливо достал кошелек и, как требовал обычай "перепоя", выудил "синенькую" - двадцатипятирублевую купюру.

- Ой, много! - невольно воскликнула невеста.

Скомканные трешки и пятерки, случайные десятки и четвертные, наша с матерью пятидесятка, завернутые в рушник - на деньгах молодая, не вставая, просидела почти с обеда - давно уже были разглажены, подсчитаны и спрятаны в укромном месте.

В дальнем конце длинного стола встрепенулся от шума и поднял растрепанную голову коротко прикорнувший лбом среди тарелок дядька Алексей. Бобок его сразу не заметил.

- Пашану, гаворыш? - раздельно произнес Алексей и, недолго думая, запустил в гостя недопитой бутылкой "Московской".

Бутылка ударилась в стену и разбилась.

Кто был в состоянии, вскочили с мест. Женщины завизжали.

Дядька переступил лавку и напролом двинулся к обидчику.

А с тем произошла разительная перемена. Спесь и напускная важность с лица моментально исчезли. Он весь как-то съежился, уменьшился в размерах и на удивление тоненьким, разительно не соответствующим массивному телу голоском, по- бабьи заголосил:

- Сука катаржная! Няма праз цябе жыцця! Турма па злодзею плача!

Бобок рывком перевернул стол, - отгородиться от набегавшего соперника - и стремглав выскочил прочь.

Дядька - за ним. Чуть было не упал, поскользнувшись на мешанине, вывалившейся из разбитых мисок. Бордовые куски вареных бураков вперемешку с ярко-оранжевыми дольками морковки. Желтая струганина капусты. Головы и хвосты селедок. Все растоптано, разбросано на полу.

Застолье скомкано. Народ валит на улицу.

"Ой, матухна, трымайце яго, бо забье!" - крик невесты. Кто кого убьет - непонятно. Вероятнее - Алексей наглеца Бобка.

Во дворе катавасия не разбери пойми.

Дядька Алексей оседлал поверженного Бобка и мутозит его изо всех сил.

Руки его мельтешат со скоростью мельничных ветрил.

- У-у-у! - утробно мычит мужик, истошно выкрикивая бесполезные угрозы. - Пасаджу! У турме згнаю уражыну!

- Я табе пакажу ветэрана, здрадн╕цкая хара! Сяксот паганы!

Трещит плетень со стороны сарая. Кто-то из родичей Бобка бежит с колом в руках к дерущимся на земле. Огрел дядьку по спине.

Наступавших встречают в древьё невестины друзья и близкие: среди "наших" замечаю кузнеца Илью. Крушит противников огромным кулаком, будто молотом.

У дядьки рубаха разорвана до пупа. На белом - красные пятна. Из уха течет кровь.

Бобок уже улепетывает за сарай. Растрепанная, зареванная невеста виснет на руках дядьки Алексея, старается удержать:

- Ляксей! Дзеля мяне... Не чапай. Хай яго Пёрун трэсне!

"А почему не пранцы?" - пришла мне на ум в тот момент дурацкая мысль.

Я наблюдал за побоищем из-за поленницы, безуспешно пытаясь вытащить подходящую дровину, чтоб бежать с ней на помощь дядьке. "Перун - Бог молнии, все-таки пострашнее горьких лепешек", - пришел к неожиданному выводу, но полено на всякий случай припас.

Жаль, что все интересное быстро закончилось.

С некоторым разочарованием мне вскоре довелось наблюдать, как "наши" и "чужие", как ни в чем не бывало, хлещут самогон за восстановленным совместным столом и обсуждают пролетевшее событие. А потом еще и песняка самозабвенно горлопанят... Чудно!

Заключительный день теткиной свадьбы длился долго, как никакой другой. К ночи я валился с ног от усталости. Проводили молодых, уехавших ночевать в родительскую хату жениха. Гости, наконец, разошлись, за исключением кузнеца Ильи, заснувшего беспробудно за столом. Женщины сообща затолкали тушу под стенку, накрыли фуфайкой. Мать с бабушкой убирали со столов, гремели посудой, вполголоса меж собой шушукались; недоеденную закуску сгребали с тарелок и мисок в "свинячье" ведро. Дядька Алексей прощался-провожался где-то на стороне. Жениха я и вовсе не запомнил: добродушное, покладистое лицо - потенциальный подкаблучник. Это я уже понял спустя много лет, сравнив с собой. А тогда моих сил хватило лишь добрести до сеновала и взобраться по крутой лесенке под самую крышу сарая.

Только закрыл глаза - закружилось, завертелось... Мельница. Кони с ленточками в уздечках. Нахальная рожа Бобка. Плачущая, испуганная тетя Галя в белом измятом платье - и красные капельки на дядькиной рубахе. Как вишни.

Старые вишни за сараем бабкиной хаты в Похмелевке я запомнил на всю жизнь: на толстых, гладких, как у пальмы, стволах - сгустки застывшей смолы, а ветви усыпаны крупной бордовой ягодой. Воробьи в ветвях дерутся и выклевывают сладкую мякоть. Приглядишься - одни косточки висят.

На одной из ветвей - качели.

Взберешься на верхотуру, наешься сочных ягод до отвала - и сразу хмелеешь, в сон клонит. Спать, спать...

5.

Трудовая повинность внука, то бишь моя, продолжилась на следующее после свадьбы утро. Единственным не при деле оказался персонально я, и сразу же засовестился. Надо же было так долго спать! Мать с бабушкой уже вымыли пол, добротно затоптанный гулявшим людом, хлопотали по хозяйству.

Почти залпом выпил литровую банку молока - и во двор, помогать дядьке.

Алексей успел починить разбуренный плетень и восстанавливал порушенный навес, стоявший за банькой. Вчерашняя свадебная митусня с мордобитием отразилась не только на физиономии прибегавшего опохмелиться соседа - синяк "зихаце." у него под глазом знатный. Явившийся "остограммиться" кузнец Илья предстал перед хозяевами лицом, распухшим, аки подушка. Скорее всего - от количества выпитого.

Не лучше выглядел и дядька с подсохшей рваной ссадиной на ухе.

- Зубам╕ цапану., зараза!- пробурчал он, будто оправдываясь.

Я убедился: ссадины и синяки, полученные во вчерашней свалке, волнуют моего дядьку постольку поскольку. Все внимание - штабелям кирпича-сырца, подсыхавшего под навесом и разложенного рядками на заднем дворе. Будто стадо коров по заготовкам протопало. Даже каблуки с подошвами в расплющенной глине отпечатались, хоть следы по ним изучай... Покуролесил народ лихо. Добрый кус дядькиной работы - насмарку.

... Лопатой комья в корыто. Вода в колодце рядом. Я натренирован самогоноваркой - бегом с ведром, аж пуп трещит.

Дядька тормозит: воды требуется чуть-чуть.

Ногами, ступнями да пятками топчем скользкую податливую глину! Поглядеть со стороны - виноград давим, только брызги грязные летят.

Шлепок - в форму. Сверху - рассеять горсть песка. Кирпич готов.

Подсохнет серая масса в деревянном корытце - ее извлекают из оков. И так - кирпич за кирпичом. Ветер глиняные пироги подсушит, затвердит. А под прямые лучи нельзя - поверхность потрескается. Надо под навес, в тенёк. И как они получаются красными?

Понуканий от дядьки - самая малость. Я уже в его глазах свой, наверное... А мельница! А мост! Ведь прыгнул, как поджилки ни тряслись... Но об этом - молчок.

Запарились. Бабуля приносит "глечик" молока. Холодное, из подвала.

День незаметно пролетел, куда только усталость пряталась: обливались на переменку водой у колодца, брызгались и фыркали, как лошадки. Хорошо!

Вечером, улучшив момент, подкатываюсь к Анастасии Борисовне:

- Дядя Алексей взаправду - каторжник? Сидел в тюрьме? Каторга - это ж при царизме...

Бабушка строго на меня смотрит:

- Сядзе.. Зазра. Бабок, дапамог, сабака. За яго i сядзе..

А когда домашний народ улегся ночевать, угомонился, бабушка поведала мне следующую историю.

До войны Бобок работал сцепщиком на железнодорожной станции рядом с деревней. Как-то вечером прибегает в бабкину хату - а жил через забор, по соседству - и к Алексею: так, мол, и так, подсоби... В чем дело? Оказывается, в проходящем составе загорелись вагонные буксы - и аварийный пульман загнали на запасной путь, в тупик. Ни охраны, никого. Ушлый Бобок расковырял щелку в стенке, а оттуда - золотое зерно ручейком. Отборный семенной ячмень. Сосед уговорил Алексея отовариться втихую на дармовщину, заверив, что все будет шито-крыто.

По темноте пошли. Дырку в полу вагона ломиком разворотили, мешки, что с собою принесли, наполнили. Каждый из взломщиков с поклажей - в свой двор. А поутру на станции разбой обнаружился, начались поиски виновных. Дело приняло нешуточный оборот, так как выяснилось, что состав следовал из Германии...

Мешки на беду оказались худые...

Бобка спасли от разоблачения и тюрьмы...гуси. Всевозможной гагакавшей, крякавшей, кудахтавшей, кукарекавшей и прочей пернатой живностью двор зажиточного хозяина, регулярно подворовывавшего на станции, оказался переполненным - и гуси, выпущенные спозаранку на водопой, подобрали улики до зернышка. Куры выгребли в песке оставшиеся семена.

А единственная в бедном хозяйстве соседа бестолковая квохтушка, привязанная в наказание веревкой за ногу и озабоченная стремлением одним чохом избавиться от привязи и бремени материнства, дотянуться до зернистого ручейка не смогла.

Мало того, Бобок, выкручиваясь и доказывая свою полнейшую к преступлению непричастность, сдал подельника с потрохами, а тот до последнего запирался, отбеливая напарника, пока, припертый к стене неопровержимыми доказательствами ночного грабежа, не "раскололся", полностью взяв вину на себя. А потом и отдувался за обоих в местах не столь отдаленных.

Отбывал дядька Алексей полученный восьмилетний срок на Кольском полуострове - копал в Хибинах апатитовую гору. Докопать не удалось: помешала война. По известным причинам, Алексей на нее не попал. В родной деревне, после амнистии, приобрел репутацию "буйного", именовался за глаза "каторжанином" и частенько любил в сердцах повторять: "Апатит, твою мать!". А непонятное для местных словечко "рудник" вворачивал с шиком в разговор по всякому поводу, ставя ударение на первом слоге. На северный манер.

Привычку ковыряться в земле не оставил: за неимением другой работы взялся ковырять штыковой лопатой откос за сараем и добывать красную глину. Приловчился лепить на продажу кирпичи. Заказчиков на кирпич-сырец в округе хватало.

Этой глины в здешних местах немерянные залежи. Как, наверное, - месторождений апатита в горах Хибинского массива Кольского полуострова. Там мой дядька проходил "рудокопательные" университеты, пока не решил - лучше строить, чем копать за здорово, начальник, живешь...

Судьба коварного Бобка сложилась на удивление легко и просто. О таких говорят: наглым и лысым везет. После того как Алексея арестовали и посадили, Бобок, как и прежде, продолжал работать сцепщиком вагонов на станции. Начавшаяся война ощутимого урона ему лично не принесла: от призыва в армию охраняла железнодорожная "броня", а во время оккупации прибился к партизанскому отряду на Витебщине. В Похмелевке поговаривали, будто Бобок, ссылаясь на грыжу (она у него действительно висела между ног размером с добрую килу), в боевых действиях не участвовал, прослыл оружейным мастером, начальство его под пули не посылало. Да и отряд оказался малочисленным, робким - на рожон не лез, отсиживался по болотам и лесным хуторам. Фронт отхлынул - Бобок тут как тут: опять при деле, при железнодорожном хозяйстве. Наград за "партизанку" не имел. Отряд толком нигде не числился. А может быть, это и не партизанский отряд был вовсе, а так называемые "лесные братья"... Население оккупированных зон страдало от их набегов не меньше, чем от немцев. Те хоть последнее не забирали.

После Победы Бобок звание фронтовика для себя все-таки выхлопотал, удостоверение участника войны получил. В году 45-м - война шла на территории Германии - Бобку выпала оказия побывать в составе паровозной бригады в прифронтовой зоне. Срочно понадобился человек взамен заболевшего помощника машиниста проходящего состава - и Бобка насильно мобилизовали, в приказном порядке отправили, как он ни отнекивался и на свою грыжу ни ссылался. Зато уж после войны десятки кабинетов исходил, военные архивы изъездил - благо проезд бесплатный - пока нужные справки-подтверждения не раздобыл. Одна ходка на фронт повлияла на всю дальнейшую судьбу. Был в действующих частях? Был. Участвовал? Участвовал. Никто в военкомате по-настоящему не проверял и не разбирался. С тех пор юбилейные медали за Победу регулярно получал.

А своего бывшего напарника, жизнь ему поломав, Бобок на дух не переносил и всячески подставлял. Знал, котяра, чье сало сожрал.

Алексей своему "кровнику" спуску не давал. При случае - лупил смертным боем. Без свидетелей. Разговор с подлецами и стукачами был у дядьки короткий, чуть что - в зубы. Бобок шарахался от должника, как от огня, при одном упоминании его имени

Из-за него, подлого Бобка, Алексей и в бега подался во вторую свою северную ходку. "Избиение ветерана" - а именно так написал Бобок, заявивший в райотдел - грозило Алексею новым сроком. Уже как рецидивисту...

И бес же попутал шельму явиться на свадьбу!

Алексей уехал на Север, в Мурманск, вскоре после нашего отъезда с матерью из Похмелевки. Каникулы кончились.

6.

С тех пор прошло много времени. Однажды - а это случилось на переломе лет, в зрелом возрасте - когда мне стало невмоготу от суетливых дел и пустяшных проблем: они не решались, а лишь усугублялись; тошно от начальников и друзей - они не помогали, а только мешали; невыносимо от семейного окружения - оно не согревало, а больше раздражало - я плюнул на обязанности, долги и условности, купил железнодорожный билет до Мурманска и уехал. Уехал в осень, в ночь, в свою тревожащую боль. Уехал по-английски, ни с кем не попрощавшись и никому не сказав последнее "прости". Только записку постаревшей, как и я сам, жене оставил на столе:

"Не ищи. Все в порядке. Вернусь, когда смогу".

В промерзшем, лязгающем тамбуре скорого поезда, наблюдая проплывающие и гаснувшие в ночи огоньки, нещадно куря сигарету за сигаретой, я думал о своей горькой судьбе и покойном дядьке. Я ехал к нему, мертвому, не знаю зачем, но в твердой уверенности неизбежности своего запоздалого поступка.

Я давно позабыл, как летают во сне, думал я, засыпая на твердой поскрипывающей полке второго уровня, напомнившей бесшабашные поезда студенческой молодости.

Среди ночи неожиданно проснулся. Вагон качался в полутьме ночного освещения, а мне, отчетливо и болезненно, многое стало яснее, чем прежде в своей жизни.

Ранняя в мурманских краях зима спешила запудрить сухим снегом прыщеватый нос отрогов Хибин, темные вагонные окна, а заодно - и мозги незваному гостю.

Нестройный хор полуночных молодых голосов под гитарный перезвон настойчиво убеждал из приоткрытой двери соседнего купе: "На плато Расвумчорр не приходит весна..."

В другой раз я всему этому безусловно поверил бы, но не тогда. Тогда, в вагоне, я вспоминал млын своего детства.

Все и вся в нашей жизни, думал я, - производное старой ветряной мельницы. Все сущее вытекает из её неспешного круговращения, схожего с солнечным, появляется и продолжается из движения внешне неповоротливых, но таких послушных ветру, легких деревянных крыльев, зовущих в полет. Я всегда об этом догадывался, но не знал, как высказать, хотя подсказка зрела давно, наверное, с тех самых пор, как я, будучи несмышленым пацаном, набрав в грудь побольше воздуха и мужества, зажмурившись, хлобыстнул залпом полстакана самогонки, и позже почувствовав себя парящим над землей. Но это был, как оказалось, лишь пробный шаг к постижению полета - иллюзия, самообман, соблазнительная и губительная блажь. Нельзя взлететь, не оторвавши ступней от земли, а воспарения во сне и наяву под действием алкогольной гари - не больше чем добровольная туга, иссушающая искренность.

Чтобы понять суть невесомости, присущую птицам, нужно встать в полный рост на лавочку качелей, подвешенных на толстую ветку старой вишни во дворе бабкиной хаты, и, презрев осторожность и страх, раскачаться утри живота, в ечного сплетенияи состояния, когда внутри скукоженного телае бабриной хаты,___________________до уровня верхних ветвей, взлетая выше конька соломенной крыши соседнего сарая. Вцепившись потными руками в тугие веревки, надо ногами упираться в узкую доску, изо всех сил толкая ее от себя и вперед до того тошнотворного момента и состояния, пока опора не покажется податливо послушной, а внутри напряженного тела, в глубине живота и в области солнечного сплетения не станет неожиданного сладко и горячо... И ты, бестелесный и счастливый, начнешь метаться безостановочным маятником под гулким куполом синего неба...

Если нет поблизости качелей, а есть стреноженная мохнатая лошадка, что пасется каждую ночь возле хаты на росном лужку, надо подстеречь ее ранним утром - когда солнце только-только начинает подниматься над лесом, а жгучая роса холодит озябшие босые ноги - и постараться развязать мокрые путы, стягивающие стройные, вздрагивающие от прикосновений лошадиные щиколотки. Задобрив животное куском хлеба и приласкав, надо попробовать взобраться на гладкую, скользкую спину и, если это удастся, то легкими ударами пяток направить савраску в путь. Неспешное движение-тряска может продолжаться сколь угодно долго, пока лошадь, поняв и прочувствовав желание неопытного седока, превозмогшего нерешительность и боязливость, не сделает тот заветный рывок, после которого в лицо польется музыка ветра и запоет душа.

Важно только не упустить момент превращения, момент истины: ведь тягловые колхозные лошади приобретают розовый окрас и превращаются в скакунов исключительно раз в жизни, на заре, а робкие по натуре, мечтательные мальчишки взрослеют и становятся всадниками лишь верхом на конях, не бредущих шагом, но скачущих во весь опор...

И самая заветная истина, открывшаяся мне однажды, самое сокровенное знание - как подняться на крыле ветряной мельницы к ближайшему облачку, уронив по ходу взлета сандалий с затаившейся в пятке частичкой оробевшей и не способной к полету души.

И потом всю жизнь, избавившись от балласта условностей, лететь, лететь, вращаясь колесом невидимых крыльев во Вселенной...

Я все это безусловно знал много раньше, потому что пережил, и это заветное знание всегда существовало во мне и сопровождало, настойчиво просясь наружу, но я малодушно задавил его в себе...

Мне не было никакого прощения за предательство, и чувствуя себя гнусным изменником, вконец пропавшим человеком, закоренелым неудачником, я вновь курил сигарету за сигаретой и гнал прочь вкрадчивую жалость, готовую, как нередко уже случалось прежде, снисходительно погладить барской ладошкой по лысеющей, посыпанной пеплом голове.

- Так тебе и надо, так тебе и надо, - лязгали вагонные колеса на стыках рельсов, с каждой секундой приближая пассажирский состав к городу моей мечты...

... И вот я смотрю с обдуваемой злыми ветрами верхотуры на темные шхеры Кольского залива, на крутые сопки, теснящие стылую воду, на террасы старых деревянных и новых кирпичных и панельных зданий, щербатыми ступенями выстилающими пороги струящейся сверху поземке. Я силюсь и не могу представить в воображении дядьку Алексея, по кирпичику складывающего стены и этажи этих строений, безуспешно стремящихся возвыситься над сопками и удержаться на их скалистых, иссеченных метелями и дождями неприветливых склонах. Только здесь, на виду студеного залива, у чрева нелюдимого северного моря я понял, зачем Алексей, а по-простецки, по-деревенски - Леха или Ляксей, вернулся в эти края после отсидки - смотреть с высоты в заколдованную морскую даль. Что может быть слаще?!

Признанный деревенский мастер на все руки, он привез собой в Заполярье бережно упакованные в фанерном чемоданчике каменщицкий мастерок-кельму, гирьку-отвес и плотницкий уровень. Для настоящего строителя "кельма" и уровень - инструменты и принадлежности, равнозначные компасу-"матке" для архангельских поморов. Как кормчий без "матки", так и каменщик без мастерка и уровня существовать в пространстве и времени не в состоянии.

Дядька Ляксей был кормчий еще тот, а куда и как рулить - было для него не суть важно. Главное - вперед и вверх.

Далеко-далеко от точки моего стояния, на такой же сопке, где находился я, возвышается фигура-монумент солдата "Алеши". Его все так и называют в городе Мурманске и в допустимых окрестностях - "Солдат Алеша". Я там уже побывал - ходил поклониться. Он спокойно и пристально смотрит в морскую даль, провожая уходящие в море корабли, и его мужественное крестьянское лицо обдувают студеные ветры, а бетонную плащ-накидку рвут и полощут шторма. Напрасный труд. "Алеша" стоит надежно, и никаким ветрам его не сковырнуть. Котлован под фундамент памятника в скалах и вечной мерзлоте строители рвали динамитом.

При рассмотрении вблизи мне показалось, что бетонное изваяние лицом похоже на моего покойного дядьку. Схожесть с живым оригиналом могла быть почти полной - но только при наличии чубчика, как мне ярко запомнилось, спадавшего на искрящиеся, распахнутые, вечно смеющиеся дядькины глаза.

Однако опрометчивое сравнение вызвало у меня неловкость и ощущения дискомфорта. Воин Алеша или как капля воды похожий на него человек не стал бы, подхватившись спозаранку, паковать "авоську" порожними бутылками из-под кубинского бесцветного рома и выстаивать часами у "амбразуры" приемного пункта стеклотары, расположенного между промерзшими домами коротенького мурманского переулка "Терский". Геройский защитник, он же - строитель Заполярья или очень похожий на него гражданин, даже уволенный из стройтреста за прогулы и пьянку, не срывал бы зубами импортную - без традиционного "ушка" - пробку, чтобы тут же возле ларька в один присест опорожнить бутылку, отвергая сообщество товарищей по несчастью, измученных "горящими трубами". Он бы мужественно дотерпел до дому, а страждущих дружков пригласил бы за компанию или на худой конец отлил бы грамульку во спасение.

Я не верил, чтобы в такой позорной ситуации мог, когда бы то ни было, оказаться мой железный дядька, ведь для него всегда трава не росла, а залетному дружку он запросто отдавал последние портки.

"Было! Было!" - втемяшивала в мою бедную голову принимавшая меня в гости мурманская тетка - веселая вдова, размазывая по щекам слезы запоздалых раскаяний.

Мне было ее ничуть не жаль, хотя впоследствии, узнав "художественные" подробности дядькиного северного житья-бытья, я мысленно попросил прощения у состарившейся в одиночестве жены Алексея. Все горькие слова правды она так мне и не сказала, и нюансы ее судьбы я узнал много позже от своей матери.

Рассказ о "закидонах" родного братца, уехавшего в сравнительно немолодом возрасте на Север за длинным рублем, мать сопровождала живой мимикой лица и жестикуляцией красноречивых рук. Она продолжала его выговаривать, хотя Лехины косточки давно уже сопрели в мурманских сопках. А впрочем, что им могло статься в вечной мерзлоте?! Как писала в своих письмах из Мурманска тетя Вера, могилу на кладбище в скалистом грунте выдалбливали несколько суток, отогревая мерзлоту паяльными лампами и выворачивая валуны, выгибая при этом железные ломы.

"Каб ён кардзiмягi напi.ся! - словами бабушки, почему-то переходя с русского на забытый белорусский язык, вспоминала мать своего непутевого братца, когда он был еще жив. Непереводное словечко "кардзiмяга", равно как и "пранцы", перекочевало в наш городской обиход из бабкиного деревенского лексикона. Означало оно, как я понял, что-то противное, отвратительно-несъедобное. Произносила его мать, морщась, с плаксиво-брезгливым выражением лица. Как будто в тот момент осуждающе подсматривала за развеселым родственничком, хлобыставшим стакан за стаканом. Другого отдыха на Большой земле, кроме как с бутылкой, он себе не представлял.

Иногда, помню, дядька Алексей приезжал в наш город в свой длиннющий северный отпуск, и тот превращался для нашей семьи в утомительную, с непродолжительными перерывами, митусню.

- Все пропьем, но флот не опозорим! - куражился во хмелю дядька Алексей, щеголяя вставными железными зубами и полосатой тельняшкой, что выглядывала зеброй в прорези воротничка и синим просвечивала через тонкую ткань рубашки.

Дядька, будучи в подпитии, сделал племяннику царский подарок - купил настольный игрушечный бильярд, выложив в магазине баснословные по тем временам деньги - 70 рублей. "Сдачи не надо!"- небрежно бросил он сотенную купюру на прилавок продавщице. А та, наша знакомая, потом втихаря отдала матери лишние деньги.

Игрушка, если кто помнит, имела катапульту, куда надо было заряжать стальной шарик, огороженные гвоздиками лунки с цифрами выигрышных очков и разные хитрые ловушки-тупики. Блестящий шарик, запущенный пушечкой-катапультой, стремительно пролетал вдоль фанерного борта игрового поля, а скатываясь вниз - "цок" -"цок" - метался между оградками и, наконец, попадал в какую-нибудь ямку. Или в тупик.

С дворовыми пацанами мы дни напролет гоняли шарики по бильярдному полю, пока не растеряли их до последнего.

- Не расстраивайся, племяш, я тебе подшипник пришлю! - пообещал, уезжая на Север, дядька Алексей, и я месяцами ждал, когда придет по почте из города Мурманска заветная посылка с загадочным "подшипником", в котором блестящих шариков - "хоть попой ешь"... Не дождался.

На кисти левой руки у него был выколот полукруг солнца с лучами, расходившимися веером, и словом "Север"" посередине. Такая же картинка была на папиросной пачке.

Курил дядька, казалось, даже во сне. Скомканная папироса постоянно торчала у него из уголка рта.

К морю и флоту Алексей никакого отношения не имел. Он работал каменщиком на стройке. Тяжело работал.

Название мурманского микрорайона, мелькавшее в дядькиных северных рассказах, надписях на почтовых конвертах, всегда приходило мне на ум, когда вспоминал и думал о своем бесшабашном родственничке, закончившим в тех краях свой жизненный путь. Но вначале - построив в ледяных сопках и вечной мерзлоте Долину Уюта. А взамен - оставив в заполярных широтах зубы, здоровье и молодость.

Однажды на исходе полярной ночи, в свете мерцающих прожекторов "северного солнышка" дядька Алексей, будучи с похмелья, сорвался со строительных лесов пятого этажа и упал на камни внизу. Он остался жив, но повредил позвоночник и после долгой болезни смог передвигаться только на костылях. Привык к коротким, по одному в каждой руке. Со временем от него ушла жена, разъехались дети. Инвалид страшно пил. Пенсию по инвалидности с учетом северных надбавок и "полярок" дядька получал приличную. Предпочитал импортный ром кубинского производства - вонючий, нехороший напиток, гораздо хуже нашей белорусской самогонки. Если она не "бурачковая", а хлебная...

Пробовал то и другое: подтверждаю.

Единственное, о чем жалел Алексей, оказавшись прикованным к костылям, что не смог теперь подниматься на строительные леса - и на сопку к памятнику "Алеши".

"Сижу, как в трюме!" - иногда жаловал он собутыльникам.

Что дядька имел в виду - неизвестно.

На должности сторожа, предложенной бывшему каменщику шестого, высшего разряда сердобольным начальством стройтреста, Алексей долго не удержался. Уволили за прогулы и пьянство.

Все это мы узнавали из писем, приходивших из Мурманска от жены Алексея тети Веры.

Мать, читая их, потихоньку плакала.

А я, чтобы не видеть ее расстроенной и некрасивой, прятался в такие минуты за печку-голландку, мастерски сложенную и облицованную блестящим кафелем дядькой Алексеем. Иногда в отпуске на него нападал трудовой зуд, и дядька, будто очнувшись от пьяного, летаргического сна, перестраивал, переделывал в нашей коммунальной городской квартире все, что можно было перестроить и переиначить.

Я всегда мечтал увидеть Долину Уюта, построенную в Заполярье моим горемычным дядькой...

7.

Я не спешил спускаться с сопки и ждал неизвестно чего. Предчувствие открытия, начавшее томить меня еще за тысячи верст отсюда и настойчиво подталкивавшее по пути в гору, не покидало. Я подхлестывал пришествие неизвестно чего глотками противного кубинского рома, специально купленного по такому случаю в мурманском гастрономе.

Я глотал обжигающую жидкость прямо из горлышка, но "лепей", как когда-то в детстве, не становилось. Как бы я ни старался раз и навсегда допить недопитую дядькой горечь "кардзiмягi".

Ожидание грядущего откровения ощущалось почти физически. Предтеча необычного рисовалось в воображении вполне осязаемым - предметным, объемным. Обязательно - округлым. Наподобие названия полуострова - Кольский или же в качестве обрамления к "Кола" - пригородного поселка, вдоль которого довелось накануне проезжать.

Это что-то не могло и не имело права не показаться. Ну, еще чуть-чуть, еще!

И вот ОНО беззвучно разворачивается в вышине колышущимся полотном - Северное сияние! Выкатилось огромным колесом, раскатавшим небо гигантскими ухабами.

Да! Да! Да! Я ожидал именно этих космических волн, этих голубых сполохов, накрывших саваном поруганную землю. Словно плащаница Христа, Полярная Зоря укрыла истерзанное, изрезанное расщелинами и заливами тело Кольского полуострова вселенским прощением.

И всех нас - сиротливых среди холодных камней.

Слов у меня не нашлось. И не нужны были никакие слова.

Небывало раннее Полярное сияние на Кольском... Я был уверен на все сто: оно явилось неспроста...

Я смотрел во все глаза, и мне хотелось плакать. Мысль горела в мозгу "северным солнышком", ничуть не поблекшим в сравнении со свечением небес:

"Жил не так, поступал не так, а как надо - забыл и вспомнил только сейчас ..."

Это - о себе.

Меня, как в детстве, вновь подхватило крыло старого млына и вознесло, заблудшего и грешного, в чарующие небеса.

...Телефон не отвечал долго. Наконец, в трубке запищало - и из потрескивающего эфира, из шуршащей галактики донесся за тысячи километров встревоженный, до боли родной голос жены:

- Саша! Это ты? Саша! Ты откуда? Что случилось?- пульсировала мембрана. - Из Мурманска, говоришь? Чего тебя туда занесло? Почему не сообщил? Как там тетя Вера? А на кладбище был? Какой подшипник? Не понимаю! Подарок дяди Алексея? Обещал? Шарики? Не помню... Приезжай скорей... Все тебя ищут...

- Нашелся! - с облегчением ответил я, положил трубку и засобирался в аэропорт.

Беларусь - Кольский полуостров, г.Мурманск, Долина Уюта.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

292247  2010-03-16 16:54:38 - норамльно круто написал

292274  2010-03-18 09:47:31 Ю.Серб - Волковичу Не склонять такие топонимы, как Домачево, - значит следовать в фарватере троцкистов-"реформаторов". В 60-х годах наша творческая интеллигенция еще была способна назвать кинокартину "Дело было в Пенькове" - теперь назвала бы "в Пеньково". И дружно стала говорить "значимый" вместо "значительный, важный, существенный, серьезный" (вон какая палитра русских слов!). Для справки: словцо "значимый" появилось в словарях у троцкистов только в начале тридцатых годов и придумано оно вопреки законам словообразования - от непереходного глагола. Потому и дремало в словарях до горбачевской перестройки. Лукавый действует исподволь, постепенно.

292276  2010-03-18 10:19:36 - Лукавый живет в ДОМОДЕДОВЕ а Серб в ПЕРЕДЕЛКИНЕ

292279  2010-03-18 11:30:44 Ю.Серб - А.Волковичу "а Серб в Переделкине" Запятую забыли.

294892  2010-12-18 00:13:18 Леонид - День добрый! С удивлением нашел страничку о Домачево! Прочитал и даже прослезился! Я родился в Домачево в 1948 году. Мое детство прошло там. Это моя родина! И тем более приятно было увидеть страницу в инете. Я Леонид Фельдман. Мой отец тоже родился и жил в Домачево еще при Польше. После войны был директором промкомбината. Похоронен рядом с Братской могилой.

294902  2010-12-19 23:54:12 - Леониду Фельдману: Хоть вы и Фельдман, извольте склонять Домачево согласно нормам русского языка.

294905  2010-12-20 15:26:35 Сергей Герман - На [188.134.42.215]. Злой Вы какой-то, Юрий- Тарас, недобрый! Фельдмана вот ни за что обидели...

294907  2010-12-20 20:53:37 - Сергею Герману О Домачеве и Фельдмане. Дорогой полковник, на самом деле, я перепутал Фельдмана с Волковичем. Последний, как автор новорусской прозы, гораздо более виновен. Так что приношу извинения Леониду, который неосмотрительно принял Волковича за образец правописания. С уважением, Злой Тарас-и-Юрий

Copyright (c) "Русский переплет"