Человек в Пути
17 октября 2011 года

В СЕНТЯБРЕ

В сентябре доцветает вереск. Поэтому - верасень. Пчела из последних сил за взяткой летит на вересковый пожар, надеясь согреться.

В сентябре лес реже и птичий голос тише. Сентябрь-листопадник серебро и медяки с деревьев срывает.

Стирается позолота, обнажается суть.

В сентябре одна ягода, да и та - горькая рябина. И еще - болотная клюква.

Холоден сентябрь, как в небе месяц. Вдыхаешь звонкий воздух: яблоком пахнет.

А октябрь - хрустящей капустой.

Октябрь часто плачет в платок зари красной. И октябрь холоден, а ноябрь его перехолодит. Декабрь - студень.

В деревнях по первому морозцу свиней колют, соломой смолят. Колбасу крутят и студень варят.

Но звездный холодец - круче.

Долго-долго он, как клюква, вызревать будет.

ПОДОРОЖНИК ПОКАЖЕТ...

Я поеду на Полесье весной, в конце мая, а лучше - в начале июня, чтоб подгадать к цветению иван-чая.

Эх, ради этого стоит родиться и на белом свете жить, чтоб смотреть-не насмотреться, дышать-не надышаться великолепием живых полесских самоцветов.

Нету слаще отрады загрубевшему городскому сердцу и натруженной суетами душе, распахнувшись да рассупонившись, припасть к истокам.

Мало не покажется, много не привидится.

В самую тютельку, в самую ядрену косточку, и так проймет и расслабит - слезу вышибит, и захочется каяться и прощения просить, неизвестно у кого и за что.

А цветочек тот аленький участливо нашепчет: у братика ивана да сестрицы марьюшки, у матери с мачехой, у анютиных глазок, и, вспомни, - у лесной зазули, накуковавшей тебе больше других, а ты эти драгоценные годочки, у добрых людей украденные, коту под хвост засунул... А дорогие любящие глазки бездарно погасил...

Какими молитвами вину замолишь? Каким нектаром горечь подсластишь? Где искать ту единственную, в чьем подоле лицо от стыда спрячешь?

Чистотел с полынью напомнят, подорожник с крушиной покажут...

СВЕТЛИЦА

Голова бабушки повязана платочком. Ситцевым или бязевым. Аккуратный кочанчик в мелких цветочках. Под подбородком - сдвоенный лоскуток. Как крылья пятнистой бабочки.

Глаза - синие васильки на морщинистом поле старческого лица.

Проходите, гости дорогие! Молочка с дороги не желаете? А может, водицы из колодца? Хорошая в нашем колодце вода, сладкая. Ну, как знаете. В хату проходите. Не так спекотно. Ой, что вы! Разуваться не надо! Не мела я нынче, не спшонтала. В залу проходите.

Добрый день у хату!

Светло. Прохладно.

Осторожно переступаем полосатые дорожки. Домотканые половики глушат шаги. Интересно, пылесосом хозяйка пользуется? Чистенько. Разноцветно. В красном углу иконы. Светлица. Самое подходящее название. Или слово? Все-таки - уклад. Светлица - от слова святость. Нет, точнее - светлые лица. У хозяйки - темное от загара. Лики на иконах - почти коричневые. Но глаза!

Возвращаюсь в сенцы и снимаю свои летние штиблеты. Уфф... Даже легче стало. Комфортнее. Обувью да по лицу! Негоже.

Комната - рушниковая. Вышитые цветами полотенца висят на стенах, на рамках, обрамляя наборы фотографий, над кроватью. Синие пролески, ярко-зеленый барвинок, алые маки и солнечные рамонки вышиты гладью и крестиком на покрывалах и подушках. На подоконниках - живые вазоны.

Как вы назвали? Вазоны?

Момент познания: все, что растет в горшках, - "вазоны". Герань, китайская роза, столетник (алоэ). Чопорная Англия совершенно напрасно задирает нос: знаменитые английские лужайки и газоны-вазоны появились на Полесье значительно раньше. В утешение туманный Альбион может похвастаться... нашими болотными туманами.

Что ждет еще в светлице-теремке? Конечно же - сказка. Или быль. Или предание.

Насмотревшись, надышавшись, напитавшись аромата комнаты-светелки, набрав предвкушения старины полную голову, весь во внимании...

В углу под стенкой - сундук-сундучище. Куфр. Бабушкина свадебная молодость, приданое. Почти в рифму: приданое - предание. И то и другое - в памяти.

Ну, давай, бабулька, давай, хорошая - раскрывай, стели половичком!

Сам напросился.

- Шла колЕя по всему свету, дошла колЕя до самого цара, да давали Смоку что дня оброку. Стал царь гадати, кого ему послати. Самому пойти - царя не будет. Жену послати - жаль великий будет. - Собирайся, паненка, говорит на дочку, снимай дорогие шаты, надевай бедные латы. Пойди к морю воды браты. И пошла она к самому морю, тут и Смок выходит... - Да явился Юрий на белом коне, пронзил Смока копьем, спас паненку...

Перевод мой, слова и музыка чужие.

Георгий Победоносец с иконы подмигивает, Смока добивает. Вот ведь как аукнулось! Через века - в полесском закутке бултыхнулось.

Я патылицу чухаю: кто ж это из великих балакал про сердце народное, которое - золото? Загибаю пальцы: сердце, душа, голова, память...

Настоящая физиология получается. В таком случае, где желудок?

- Хадзице да стала!

Ладно. В другой раз дорасскажу про светлицу в заветной деревне.

Легко здесь дышится, светло думается, тяжело забывается - душа лечится!

СКРИП ПОЛОВИЦ

Скрипнула половица. Дрему гостя нарушила. Кому там еще не спится?

Шлеп, шлеп - босая нога отозвалась в полумраке хаты.

Короткий вздох, плеск в ведре обозначили чужую бессонницу, ночную жажду.

Хозяйка.

Самому, что ли, встать да попить?

Перетерплю. И не очень-то хочется.

А сна, как не бывало.

Интересно, а почему половицы скрепят?

Первое, что идет на ум - от старости. Отчего же еще? Если прикинуть, дом ставили лет сорок тому назад, и половую доску, струганную с одного бока сороковку, мастер клал "по-белому", стягивал клиньями плотно. Чтоб жилось и ходилось, и сиделось и ёрзалось, и тужилось и веселилось, и плакалось без оглядки. По-всякому доводилось - вприсядку, на карачках, а то и вповалку.

Пол - не престол. Топтали, покладистого, свои и чужие, мокрой тряпкой мутозили из субботы в субботу, ножичком регулярно скоблили. Расшатались половицы, терпеть устали. Того и жалуются: "Затертые мы, не крашенные..."

Кто выслушает? Все спят. А днем не до пола, не до стонущих половиц.

Нашлась все-таки живая душа. Топ-топ - донеслось из-под низу. Не иначе, ушлые ежики в подполье зашебуршились. Носятся наперегонки, спящих мышей пугают.

Поиграть приглашают.

Кто не спрятался, я не виноват!

Почти до рассвета вместе со мной дурачились.

БОЖЕДАР

Нарекли деревню Божедаром будто в насмешку. С десяток бедных дворов и даже церкви не видать. Погост - и тот в пяти верстах за селом на песчанике в сосняке.

Наверное, первоселец, придумывая имя гиблому месту на крохотном взгорке среди дремучих болот, пребывал, возвращаясь с ярмарки, в благодушном настоении: бодливую корову выгодно продал или коня с потайным изъяном доверчивому покупателю сбыл. А может быть, просто, утомленный дорогой, нашел местечко посуше в хмызняке у речки и задержался на ночлег. Глянулась плакучая ива над тихим омутом. Зачерпнул ведерком водицы уставший путник, а там - лик девичьий в зеленых ветвях--волосах. И вещий глас сверху молвит: .Принимай, человече, божий дар да смотри сбереги его!..

Но поздно: воду из ведра напуганный человек обратно в омут выплеснул.

С тех пор сельские хлопцы ходят на заветный бережок, лицо нареченой стараются разглядеть. Ищут под плакучими ивами божий дар. Далеко не каждому он является.

УПОРОВО

Жил-был пан и были у него крестьяне. Пан богатый, ему все можно: красивый маёнтак, холеная скотина, богатый двор. Только жены не было. Едет как-то на бричке, навстречу двое: парень с девушкой. Молодые, красивые, улыбаются, за руки держатся.

- Отчего вам весело? Идете с тяжкой работы, одежда простая, босые, голодные. - спрашивает пан.

- А у нас любовь! - ответили, смеясь, молодые.

Пану тоже захотелось. Влюбился в девушку с первого взгляда. Решил жениться. Предлагал богатство, горы золотые - не идет бедная крестьянка под венец. Забрать силой? Хотел да не успел. Скрылись молодые в лесах, спрятались в болотах. Искали их, собаками травили - не нашли. Вероятно, ушли жить в другие места.

Неизвестно, сколько еще продолжалась бы погоня, если бы пана не остановил древний старик: не ищи, мол, не вернется батрачка.

- Почему?

- Фамилия ее Упорова и деревня тоже Уповоро. Упорные люди здесь живут, ничем их с пути не свернуть. Лучше поищи себе невесту на стороне.

АВГУСТОВСКИЕ РУНЫ

Старая женщина сидит на завалинке вдовьей хаты, прислонившись спиной к деревянному срубу, такому же невозмутимому и почерневшему, как и сама. Руки ладонями сложены одна на другой, повторяя линии кладки подогнанных бревен, утомленных лежкой впритык и удрученных собственной тяжестью.

Бревна свыклись с вынужденной теснотой и отсутствием жизненных перемен. Пролежни из спрессованного мха давно истончились и выкрошились. Ничто не указывает на то, какими они были мягкими и пухлыми.

Потрескавшийся лабиринт годовых колец напоминает замысловатым узором: выход из лабиринта - рождение, вход - возвращение в материнское чрево.

Мудрость забытой руны древесного среза повествует о вечном.

Над дверью прибита опрокинутая подкова, а под порожком зарыты истлевшие косточки.

Фанерная красная звездочка в торце давно поблекла.

Боты с обрезанными голенищами стоят у порожка, уставшие за день. Лето - на склоне, лета - на закате.

Желтые помидоры на подоконнике выглядывают из-за выцветшей занавески с надеждой кому-то понравиться. Столетник в окошке нашептывает обещания прильнувшей герани. Оба цветка не слишком рассчитывают на взаимность.

Пустое гнездо на крыше похоже на заброшенную соломенную шляпу или сломанное колесо.

Незапертая калитка приглашает настойчиво и напрасно.

Сочное яблоко со стуком падает на шифер веранды и скатывается под ноги, напомнив хозяйке о ветхости летней пристройки.

Грубые пальцы гладят крутолобое яблоко и потихоньку вздрагивают.

Черное семечко, извлеченное из сердцевины антоновки, женщина прячет в спичечный коробок. Она ни на йоту не сомневается, что из блестящего зернышка, брошенного в весеннюю почву, проклюнется зеленый росток и вырастет детородящая яблоня.

Береза и ясень во дворе заняты созерцанием августа, как будто он им в диковинку.

Пряжа бабьего лета струится серебряной паутинкой, растерявшей своих легкомысленных паучат.

Аисты, собираясь в дорогу, растерянно бродят но оголившимся нивам - поднимаются в небо и плавают парами.

Солнце, скатившись за горку, прожгло, наконец, прореху и кануло в прорву темного леса, погасив небесное освещение и засветив экран телевизора, настроенного на любимую программу хозяйки "Жди меня".

Женщина сумерничает в приятном и грустном общении в незнакомой компании и не замечает старости.

КУЗНЕЦ, ВЫКОВАВШИЙ СЕРП

Я увидел его в кузнице, пропахшей вчерашней гарью, когда блестящие куски антрацита, сложенные кучкой в холодном горне, еще сопротивлялись несмелому пламени, заимствованному от сухой щепы; уголь помнил глубокие недра и тесные объятья материнских пластов и находился в готовности спеть лебединую песнь самосожжения.

Узкий ремешок обручем охватывал безмятежное чело кузнеца, как шлем голову римского гладиатора, выдохнувшего: "Идущие на смерть приветствуют тебя, о, Цезарь!"

Холодный кусок металла, покрытый ознобом ржавчины, покорно хранил старую клинообразную форму в надежде перевоплотиться в зуб бороны. Зуб за зуб - и только так уповают обреченные жить, не догадываясь, чем им предстоит продолжиться на этой земле.

Блестели кожаные доспехи рабочего фартука, похожие на лоснящийся круп тягловой лошади, позабывшей вес седока, но помнящей злые укусы полуденных слепней.

Двуручный молот с полированной рукоятью застыл перевернутым без движения, как мачта шхуны, отягощенной якорем, на приколе в тихой утренней гавани.

Дыхание лемехов раздувает пламя и дразнит пасмурный день, безразлично струящийся в мутное, давно не мытое окно, в котором при желании можно наблюдать солнечное затмение.

Сквозь закопченное стеклышко многие пытаются разглядеть в небе пылающий полумесяц, но видят, как огненные кольца движутся в бесконечной гонке без всякой надежды соединиться, и остается лишь высматривать серебряный осколок в разрывах ночных облаков и завидовать его манящему непостоянству.

Мастер берет щипцами раскаленную заготовку, бывшую когда-то болотной рудой, и плющит податливый металл, оживляя мертвый язык санскрит, на каком железо называется "жальжа".

Растревоженную бесцеремонным вторжением родословную нельзя трогать голыми руками, она готова ужалить окалиной, что даже безжалостней слепней на пастбище в жаркий июльский полдень, и глядеть на нее не менее опасно, чем на пылающий солнечный диск.

Алая змейка, удерживаемая клещами, извивается под ударами молота и брызжет горячими искрами, стремясь обрести обновление - так же напряженная медянка, рожденная, как и жальжа, в болотах, пытается вылезти из своей шкуры и продолжить скольжение в новом блестящем качестве холодной скользкой сути.

Блики огня играют на вспотевшем лбу кузнеца, перечеркнутом морщиной, а длинные волосы колышет жар горна и вдохновение.

Звон наковальни лишен набатной торжественности, это скорее вздохи палубной рынды, переводящей дыхание по мере течения вахты.

Деревяшка, бывшая обездвиженной мачтой, обласканная ладонями, обрела инерцию призыва, свойственную древку штурмового стяга.

Кувалда не просит размаха, довольствуясь точностью попадания и силой удара.

Кузнец, исполнив желаемое, опускает избитую полоску в холодную воду и наблюдает за обновлением, испускающим прежний дух.

Движения мужчины незамысловаты и заучены, как у сонного мальчика, ведомого притяжением полной луны.

Он выковал остроконечный серп, похожий на молодой месяц.

Для того, чтобы это сделать, не обязательно смотреть через закопченное стеклышко на солнечное затмение или быть в детстве лунатиком.

Надо просто прийти утром в кузницу, разжечь остывший горн и взять в руки молот с рукоятью, похожей на мачту шхуны, потерявшей ветер.

Надо всегда помнить: без серпа не пожнешь колосья пшеницы, из которой надо выпечь хлеб.

А без хлеба не поднимешь молот и не выкуешь серп.

Вот в чем суть бытия, известная со времен санскрита, древнего Рима и даже много-много раньше.

Без всего этого не увидеть, как на горизонте полощется наполненный ветром парус, а в небе горит путеводная звезда.

ТАЙНОЕ ОЗЕРО

Боженька засиделся у небесного окошка и застудил темечко. Просквозило сердечного, расхворался.

Чихнул раз - в лесу образовалось озеро.

Вдругорядь слюнка на землю прыснула - еще водным блюдцем приросло.

Третий чих прозрачной соплей промеж сосен упал.

А дочихивал - капнуло в сторонке.

Люди назвали три озера в лесной глуши Белым, Черным и Рогознянским. Дочиханное - Тайным.

С первыми все понятно, светлое и темное, а третье - несуразное, заливами изрезано, словом, ни в дугу. Но деться некуда. Свыклись.

Деревня на берегу Рогознянского озера называлась Рогозно, так как рогозным промыслом жители промышляли. С годами липу свели, осталась лоза и ольха. А на берегах других озер вообще деревень не было - болота и хмыхняк.

Жили - тужили. Поговаривали: это не Боженька в лесную чащу наплевал, а самый что ни на есть чертяка накуролесил- кругом топи, чаща непроходимая, а череда мрачных озер среди глухомани на святую троицу совсем не походит. И самое гиблое - озеро Тайное: огромные полосатые вьюны, похожие на змей, в нем обитают. Жуть.

Как-то захворал мужик Федор - самый старый житель Рогозно, куркуль и скряга.

Лежит на топчане, постанывает. Домочадцев нипочем свет кроет.

Видать, всерьез старику занедужилось.

- Погоди еще чуток, скоро буду! - попросил в отчаянии Всевышнего.

- Зря торопишься! На небесах сопливых и хворых без тебя хватает! Мне и самому опять нездоровиться, не до визитеров...- донеслось сверху.

- Значит, рано? - обрадовался старик и покликал невесток:

- Топите баньку, готовьте березовые веники и липовую рогожу. Буду паром простуду изгонять. Баня правит, липа ладит.

- Нашему батюшке полегчало! - засуетились девки. - С вечера на бороду плевал, поутру до пуза доплевывает! Натопим ему погорячей, авось, поправится, завещание допишет...

- Не мельтешите, стрекозы! - урезонил невесток строгий тесть. - Воды вначале натаскайте.

- Из какого озера водицы желаете, батюшка? Из Белого, Черного аль Рогознянского! - угодничают невестки.

- Из Тайного!

Притихли девахи, заскучали. Непростую старый хрыч задачку задал. Озеро Тайное вона где! По кладкам через болота добираться. Делать нечего, надо идти. А в какую сторону? На то оно и Тайное - не каждому открывается.

Решили у рыбака Степана дорогу спросить.

Степан капризу соседа не удивился: за Федором и не такие выкрутасы числились, а под старость, кажись, вовсе из ума выжил. Поможет ему водица из дальнего озера, как мертвому припарка. Но раз хоцца, надо желание исполнить. Как знать, может последнюю перед кончиной баньку душа просит?

Говорит Степан невесткам - Фроське и Дашке:

- Ставьте ведра в лодку, рядом садитесь. Перевезу вас на другой берег. А там до Тайного рукой подать. Верст пять. Может, шесть. Но, наверное, все десять будет... С гаком.

- А гак длинный? - поинтересовались девчата.

- Смотря, как мерить. Шагами - далековато. Веслом - поменьше...

- Давай веслом... Тебе лучше знать чем ...

Поплыли. На другом берегу озера Рогознянского - дремучие заросли: малина, ежевика. Аккурат ягода созрела. Как не набрать?

- Хочу малины! - просит Фроська.

- А мне ежевики! - канючит Дарья.

- Ладно, - согласился Степан. - Свожу в кусты каждую по очереди. Только, чур - не подглядывать!

Рыбак вначале с одной невесткой в чащу уединился. Затем с другой. Обе довольные остались, хоть ягод ни та, ни другая не собрала. Зато тащиться бог весть куда на Тайное озера расхотелось. Блажит старый тесть! Самодур, каких свет не видывал, и сыновья у него никудышные. То ли дело сосед Степан!

С тем и вернулись прежним путем. Водицы в ведра под бережком зачерпнули. Поди разбери, из какого озера!

Степана в баньку пригласили: мол, как только ополоснется старшой, тогда мы тебя, работничка, в четыре руки попарим, вымоем и утешим, не пожалеешь...

- А как же мужья? - на всякий случай поостерегся рыбак.

- Что им станется, гультаям да пьяницам?! Ни пахать, ни рыбачить, ни приголубить не способны! Год как на заработки отправились со всеми концами... - в один голос успокоили невестки.

Кто бы спорил? Ласковое телятко двух маток сосет, а ладному мужику с двумя бойкими девками проще пареной репы справиться.

Тем временем Боженька сверху на сие непотребство поглядывал, однако не сердился, не плевался. Интересно было, чем Федорова баня закончится?

Девки каменку на совесть протопили, но, кажись, перестарались. Так хворого вениками отхлестали, что тот дух испустил. Угорел в парилке квелый старик. Озерной водицы только и хватило покойника обмыть. Не слишком много и потребовалось.

Мал клоп да вонюч. Наследства оставил с гулькин нос: хату и баню. Хата течет, баня - дымит.

Рыбак Степан смерти соседа опечалился. Помог, чем мог, похороны справить, на поминки не остался, и на рыбалку уплыл.

Девахи, помня за ним доброту и сноровку, на берег выходили, высматривали, прислушивались: не скрипят ли лодочные уключины, не возвращается ли добытчик с уловом? Мужей своих непутевых так не выжидали...

Только никому не ведомо, на какое из озер Степан отправился сети ставить, - на Белое, Черное или Рогознянское? Неровен час, на Тайное рыбака занесло? А там, поговаривали, не только вьюны, но и Кикиморы, и Русалки водятся. Страшно, аж жуть!

Часами высиживали нетерпеливые женушки на берегу - ни чешуи, ни хвоста...

Сказка - ложь да и намека в ней нет.

Федоровы сыны из заработков вернулись ни с чем, а у каждого в семье прибавленье: жены сыновей родили. Обрадовались мужики, стали ложки из осины резать, ведь

едоков прибавилось. Еще непутевые мужья приспособились лозовое лыко драть, рогожи плести, чтоб названию Рогозно соответствовать.

На заработки в чужую сторону уже не едут. Оно вернее, недаром говорят: где родился, там и пригодился.

Степан с рыбалки так и не вернулся. Видимо, утоп или в другие места подался, грехи замаливать. А был ли грех, неведомо. Да и кто осудит? Ребятишки растут справные, в семьях мир и согласие. А кто старое помянет, тому глаз вон.

Фроська с Дашкой повадились по ягоды ходить: просят мужей на заветный берег перевести, а те - ни в какую: надо лодку конопатить, весла искать. Морока. Молодицы с детишками по ближайшим косогорам лазают, мелкую малину с незрелой ежевикой собирают. В гущу идти опасаются. Но однажды решились, и с тех пор тропку на Тайное озеро проведали, чужим не показывают. Хотя ничего там тайного нет: топь и комары. Соблазн всегда манит, но лучше ему не поддаваться.

Боженьке надоело смотреть на землю, лик отворотил, прорехами небесными занялся.

"А ну их в баню, этих баб!" - воскликнул в сердцах и громко чихнул. - Пусть людишки сами живут, как хотят, плодятся и размножаются! Какое мне до них дело?"

Приезжие спрашивают: какой смысл в трех названиях, и что означает потаенное озеро на отшибе?

- Никакого намека и смысла нет, - отвечают селяне. - Наверное, Боженька невпопад чихнул...

Ну, от простого чиха детишки не родятся, а тайна на то и есть, чтобы ее разгадывать, иначе жить неинтересно. А?

МЯТЕЖНАЯ РЯБИНА

Тем сухостойным августом внеурочно вызревала рябина, краснея бесстыже и броско.

На вкус она казалась еще горше подзаборной полыни, разобиженной пренебрежением всеядных неуправляемых коз.

Рябиновая лихорадка пылала повсюду - на взрослых деревьях, на захудалом и квелом кустике, на самой корявой ветке, пугавших неизлечимой сыпью, похожей на детскую корь или заразную крапивницу.

Пыльные дерева вдоль дороги покорно сбросили скукоженную листву и кланялись ярому закату, словно языческие огнепоклонники, готовые безропотно принести себя в жертву.

На исходе дня откуда-то налетал шальной ветрогон, пытался разворошить кострище тлеющих облаков, но тщетно - огонь не разгорался, а слабел, угасал. Облака покрывались пепельным налетом, синели, густели, чернели угрожающе и бесплодно.

Где-то далеко-далеко грохотало жестью, беззвучно вспыхивали зарницы, а дождя не случалось.

После душной ночи, не увлажненной каким-нибудь проявлением осадков - и даже росы - наступало сухое безветренное утро. Облегчения оно не сулило - солило.

Ожидание прохлады и влаги изматывало наподобие вселенской жажды.

Впору было объявлять "водяное перемирие".

Колодцы внезапно обмелели.

Колодезные цепи и "журавли" стали короче полуденной тени и дна не доставали.

Смородина Река отказалась от привычных берегов, стремительно сузилась и неузнаваемо выпятилась голыми выспами. Вслед за мелями всплыло ее прежнее название Червянка.

Эпидемия переименований прокатилась по округе.

Деревню Мурава начали называть Суходолом, Красиевке вернули старинное название Смердяча, Знаменке - Дуричи.

Остальные села и местечки с испугу переименовали в Красные.

Все Белые озера превратились в Черные.

Воронье, не по сезону сбившись в мрачную стаю, разучилось каркать и сидело на крышах и голых вершинах с безмолвно раскрытыми клювами.

Пятое, отгоревшее солнце, прощаясь, закатывалось, освобождая дорогу Шестому, эпоху которого предсказали древние майя.

Небесная твердь готовилась к невиданному обвалу. Когда он произойдет, не смогли угадать ни Коперник с Ньютоном, ни астроном Аристарх из Самоса в III веке до н.э., путавшие, что именно человечество ожидает - пожар или потоп.

Оракулы ошибались: грядет Большая Рябиновая ночь.

КУДА УСКАКАЛИ КОНИ?

Посвящаю Адаму ТОБОЛИЧУ,

сыну колхозного конюха

- Я понял, я отгадал, почему кони не любят пут! - думал хлопчик, испытывая озарение Ньютона или Коперника, - счастливчиков, сумевших постичь тайны движения небесных светил. Блаженная улыбка не сходит с лица, а солнечный блик над головой легко принять за светящийся нимб.

С высоты дуба, где малыш примостился в ветвях, открывается призрачная картина убегающих вдаль лугов, и видно далеко-далеко.

В торбе через плечо - "литровка" сладкого молока, кусманчик соленого сала с хлебом и луковая головка.

Внизу, в тени дубовой кроны, безмятежно дремлют сытые лошади.

В ветвях суетятся шустрые сойки.

Хлопчик пьет из бутылки теплое молоко и роняет вниз золотистую шелуху.

Стреноженный вороной по кличке Туман, несмотря на жару, заигрывает с каурой кобылкой Ночкой, а та для порядка, незлобно отмахивается гривой от назойливых мух и пытается укусить настырного ухажера за плечо.

Белая звездочка во лбу привереды в тот полдень осветила пастушонку заветное знание.

- Они, самые непокорные и своенравные, испытывают притяжение далеких планет, - думает он, пытаясь угадать причину и своей, как ему казалось, неземной маяты.

Вечерняя зорка Венера над детской колыской, звездный ковш над родительскою стрехой, не похожий на ковш и медведицу, хоть маленькую, хоть большую, - все это, знакомое с детства, не давало ответа на главное: откуда у него неуемная страсть к высоким деревьям, а у отцовской кобылы во лбу - родовое тавро очертанием неизвестной звезды?

Приставать с глупостями к родителям - разжечь интерес отцовской "папруг╕" и погасить собственный.

Со школьных занятий по физике ученику известно: сила действия равна силе противодействия. Отражение - ни есть истина, а только подобие. Но...коней пора гнать на реку поить и купать.

Лошади входят в воду, подолгу пьют и стоят неподвижно, все так же помахивая хвостами.

Лоснятся и блестят на солнце мокрые спины.

На отмелях, зарывшись в песок, млеют стволы мореного дуба.

Песок - желтый, стволы - черные, вода - голубая. Ослепительное полуденное солнце придает краскам благородную седину.

Глупые пескари на мелководье тычутся бархатными рыльцами в голые икры подпаска; вода теплая, пузырьки роятся и щекочут кожу, всплывают вдоль тела и лопаются.

Наглый жеребец, избавившись от ослабевших уз, бесстыже трамбует на мелководье послушную жертву, - как тяжелый копр, забивает в песчаное дно мостовые сваи.

Ночка уже не кусается, а лишь приседает и отфыркивается.

И только омытая звездочка во лбу смогла реабилитировать ренегатку в глазах пастушка. "Интересно, будет ли похожим на мать жеребеночек?", - думает он.

Струится спокойная Случь, поспешая на встречу с вполне еще полноводной Припятью.

Название реки легко рифмуется со словом "луч", но это книжное имя не идет в сравнение с другим, заветным - Смородина Река. Он сам его придумал, потому что Река-Смородинка утыкана по берегам кустами ягоды-поречки. И манят красно-желтые россыпи, и густо, как крапивы под плетнем или лебеды на картофельной борозде. И сладко, и терпко, и сладостно, набравши горстью и набивши рот, жмуриться и причмокивать, и это гораздо вкуснее, чем смоктать неумело скрученную цигарку из сухих ольховых листьев и давиться горьким дымом. А потом зажевывать предательский запах прутиком медвежьего лука - дикого чеснока, черемши, а еще лучше - кисточкой кисленькой заячьей капусты.

В прошлую свою "череду" хлопчик потерял дверной ключ от входного замка родительской хаты.

Суровый отец, как обычно, немногословен:

- Здымай чарав╕к! Выцягвай шнурок! Сюды.

Батька взял из внезапно ставших вялыми рук сына выпростанный шнурок - кусок прогудроненной бечевы - продел в ушко запасного ключа, связал концы узлом и повесил петлей хлопцу на шею.

- Нас╕! Зараз не згуб╕ш!

- А чарав╕к чым зашнуро.ваць?

- Не мой клопат. Прэч з вачэй!

Ключ на шнурке мотается, как коровье ботало.

Одно утешение: посвистеть им можно, от нечем заняться.

Дуть в дырочку ключа неинтересно. Вот бы в батькову дудочку!

-Зраб╕, татка, жалейку!

- А . самога рук╕ навошта? У носе калупацца? - отвечает отец и ведет малыша в "хвоину" - сосновую посадку.

Лучшего материала для дудки-жалейки, чем сочный ствол молоденькой вербы, не найти. Гладкая кожица отстает легко, древесина не крошится, сердцевина мягкая. Пусть сопливая малышня, как угодно, кромсает податливые побеги и выстругивает недолговечные свистульки. А мы уже взрослые. Нам под отцовым присмотром легко и просто отрезать, просверлить, высушить.

Получается полая палочка с дырочками-регистрами. Легкая, звонкая, чуткая, готовая отозваться на самое слабое дуновение. Ведь и в жизни верба не знает сна.

Голос у дудочки тугой, ровный. Всего три отверстия, а какое разнообразие звуков рождается из-под пальцев! И совсем не сложно дудеть. Надо лишь научиться слушать и повторять.

- Ху-ку! Ху-ку! - "хукает" где-то зозуля. Кто из людей не остановится, не замрет: сколько еще?! А, ну-ка, передразним! Ху-ку! Ху-ку! Получается!

Юркие соечки откликаются на посвисты дудки беспорядочным щебетом, множа обеденную кутерьму.

Сытые кони никак не реагируют на вариации неумелого музыканта. Им, кареоким и длинногривым, доходчивей посвист кнута осерчавшего пахаря, возницы или неуемного седока.

Почти в унисон послушной жалейке журчит серебряная кудесница - течение плавное, неторопливое; всплеснет на перекате стремительная уклейка или плотичка да взбурлит толщу прибрежного омута осторожный голавль.

Ивовая ветка стекает узколистной прядью и не оставляет разводов, уносимых струями прочь.

Коряжка, сопротивляясь напору, дрожит полированным боком и кивает настырной волне.

Прибрежные травы полощут жесткие волосы в ласковой, не замутненной протоке, и видно через голубовато-желтую призму, как трудолюбивый ручейник взбирается по донной тростинке, оставил игрушечный домик и, превратившись в синекрылую стрекозку, летит, летит... Рожденному ползать суждено парить.

Протока вызеленена ольшаником до самого дна.

Если подуть в дудочку ровно, то похоже на свист паровозного гудка, что доносится гулкими вечерами с дальней чугунки. Душа замирает от призывного горна железной дороги. Скорее бы вырасти да уехать... Но - кони... Как оставить коней?!

Наука конского пастуха простая и жесткая, словно хлебная корка. Постулаты ее заучены, как ступеньки крылечка. Спутанный конь - сытый конь и спокойное стадо. Разнузданный конь - вольный беглец и людская потрава. Развязался одни - уведет других. Уведет других - приведет беду.

"Гляди у меня, шалый!" - грозит малыш кнутовищем хитрюге-Туману, заранее зная его жеребячьи уловки. - Ишь, гулена! Пристраивается к молодой кобылке!"

Оскорбленная Ночка косится в сторону легкомысленного ухажера и презрительно фыркает.

День проходит в нехитрых заботах, не слишком накладных, чтобы предаваться унынию. Смены у пастушка нынче не будет. Значит - ночное, костер. Можно пожарить сальца на палочке, можно напечь в угольях бульбы. Красота!

Лошади - не коровы, спят стоя. Дремлют, склонивши головы на холки подружек, спутавшись гривами.

Тонкие щиколотки вздрагивают от прикосновения мальчишеских рук.

Хлопчик надумал прокатиться на своенравном Тумане. Медленно и неохотно отвлекается жеребец от полусонного занятия с надеждой размять на прибрежном лугу затекшие ноги, натруженные веревкой. Табун насторожился и волнуется. Колышутся крупы, чуткие уши навострены.

Туман - зараза, и освобождать его от веревок опасно. Но что не сделаешь ради Коперника с Ньютоном в придачу!

Взобравшись на гладкую спину, хлопчик бьет голыми пятками крутые бока и пробует завернуть упрямого жеребца в луговые просторы. Путы превращены в уздечку, но толку мало - жеребец без Ночки идти не желает. Заглаживает вину.

Была - не была! Распутаем и кобылу. Вдвоем, а вернее втроем, веселей. Прокатимся с ветерком. Одна на троих уздечка и белая звездочка на всю честную компашку. Остальное - в восторженных детских мозгах и в вечереющем небе. Что еще надо для полного счастья?

... "Третий лишний!". Не сразу, не вдруг доходит до малыша упрямая фраза, кем-то произнесенная в самое ухо, неловко прижатое к росной траве.

"Третий лишний!" - отдается удаляющим топотом конских копыт.

Мальчик лежит распластанным на земле и силится сообразить, что же произошло. Мимо него врассыпную скачут возбужденные лошади, бывшие еще пару минут назад мирно пасущимся стадом. Некоторые из них уже освободились от порванных пут и стремятся захватить лидерство в беспорядочном беге. Некоторые, не сумевшие избавится от ремней и веревок, передвигаются неуклюжими прыжками, неистово ударяя под себя передними, спаренными копытами. Отчаянно ржет вдогонку собратьям стреноженный необъезженный вороной по кличке Орлик: цепь на передних бабках и на задней правой не оставляет ему надежды почти никакой.

Боли малыш, оглушенным падением, не чувствует. Сломанная батькова дудочка упирается в бок тупым обломком - пистолетным дулом, как будто готовясь привести в исполнение необъявленный приговор.

Пульсирующими ударами колотится детское сердечко.

Малышу горько и обидно, и горячие слезы бегут по щекам.

"Зараза Туман... сбросил... зараза... Куда они все?! - с отчаяньем и внезапным восторгом думает он и уже не может видеть из-за колышущейся темной массы, как впереди исчезающего в сумерках табуна, словно приклеенные друг к дружке, пластались прекрасные лошадиные силуэты: кобыла и жеребец, чуть приотстав.

И заразительно ржали летящие бестии и пряли ушами, и горела белая звездочка во лбу очарованной Ночки, и бессонная зорка Венера целилась в потный лоб нервной кобылки, - но уносились темные тени в болота, молочные от сырого тумана, и ярче вспыхивала вдогонку небесная охотница, не в силах скрыть восхищения легкой рысью ускользающих скакунов. И казалось, не существовало в тот момент силы, способной прервать стремительный конский бег, разрушить вечную унию ночи и звезд...

СЕРБИЯНКА

- Допиро не спробуетэ мойго напитку, нычэгусеньки казаты не буду! - предъявила ультиматум городскому гостю баба Катя, принимая нас на своей территории.

- Болею я, сердце... - вяло запротестовал гость.

- Тю! Таки гарны чоловик не можа буты хворы! - поставила экспресс-диагноз хозяйка и налила по "марусин поясок" из полнёхонькой светло коричневой полуторалитровки.

Придирчивый взгляд старушки излучал тест на вшивость. Спроворенная хозяйкой яичница на шкварках шипела со сковородки призывно-осуждающе. Даже, казалось, голые стены вдовьей хатки с подслеповатым оконцем на кухоньке, столом под выцветшей клеенкой и сомнительной чистоты тремя гранеными стопочками выражали язвительное неодобрение: дескать, с нами, сирыми, слабо?!

И тогда я дал пригубить бабы Катиного шнапса своему обширному "инфартию"... А он, подлец, проглотил мутную стопку, как собака муху, и даже не поперхнулся - зажевал горькое свежим огурчиком, сальца вилкой наковырнул, надкусил и промолвил:

- Хороша, зараза!

- Ну, ты, парень, и даешь! - опешила задняя стенка миокарда, пытаясь уберечь недавно зажившие рубцы, чтобы, не дай Боже, не промочить, но не тут-то было: после первой и второй перерывчик небольшой!

Тогда и душа моя, опасаясь облиться, в смущении отодвинулась, покорно пропустив... третью.

Напиток улегся, обратно не запросился, слегка пошумел в голове и приготовился вместе со мною слушать обещанную историю...

Третья да не лишняя участница застолья - миловидная "кобетка" Надежда Павловна, сопровождавшая меня на правах старожила и гида, деликатно отвернулась: вероятно, судьбу бабы Кати она знала наизусть. Впрочем, Павловна много чего знала по роду профессии - коровий и свинячий "дохтур" в недавнем прошлом, она в любое время в каждой деревенской хате ко двору.

Как по заказу, во дворе хлопнула калитка. В окошке промелькнула голова в белом платочке. Стукнуло в сенцах.

В проеме входных дверей возникла пожилая женщина. Соседка.

- По мою душу, - вздохнула докторша.

- Ой, Надзя! Добра, шо не разминулыся... Свинка в мэни... - с порога начала соседка плаксивым голосом, но обстановку сразу оценила и моментально поменяла просительный тон на рассудительный: мол, а у вас тут "закусьвают", не хочу мешать, жаль, бежать надо...

Баба Катя без слов освободила местечко за столом и доставила недостающую стопочку, не выказав при этом заметных эмоций: проходи, коль пришла...

Пауза затянулась.

Уходить соседка не спешила. Недопустимо полная "фляжка" манила крутым боком, обещая интимный разговорчик, хворая свинка могла и подождать, подумаешь, пошла пятнами... К тому же инструмента у дохторши с собой нету, откуда ж ему взяться, разве "одыны килишэк, закусвать не хочу, а до тэбе, Каця, я шэ зойду, ну, шож з тою свинкой, лэжить соби, не встае?"

Но уже озаботилась многоопытная Павловна: надо бы взглянуть, мало ли чего...

Женщины засобирались к выходу - шуточное ли дело, скотина захворала...

Крестьянская нужда, вопреки соблазну задушевного общения, скоренько спровадила обеих, а попутно заставила вспомнить сельскую правду: уж лучше детки переболеют, нежели падет кормилица корова или опоросная свинка...

Мы остались с хозяйкой один на один, не считая начатую бутыль и нехитрую закуску, млевшими почти невостребованными на столе.

- Не можу, соколик, вжэ плачу... - поднесла фартушок к глазам баба Катя.

- А чего плакать?

-Ну, бо надто обидно. Родом я з Мыкитска. Мама моя, покойница, тут була, шэ систра - пошла замуж... А тато вмэр, не поментаю колы.... Мала шчэ була. В тринадцать рик пошла коровы доиты у колхоз.... И так доила тыя коровы, доила... Ни було ни ровера, ничого, а я спаты хочу-хочу, а мамо будыть-будыть, нияк ни встаю... Встану. Бижу-бижу хутчэй, добижу... Тай дою. Тай рукамы. Ферма километра повтора од хаты. Витэ ж йихалы сюдой... Ото я вжэ повзрослела, стало мни восемнадцать. Ну, хлопец надто хороший був в мэни...

Скрипнула дверь, прервала монолог. Вошел мой сын, тоже неплохой хлопец, школьник, напросившийся в поездку по полесским селам и весям. Каникулы. Недорослю, наверное, наскучило слоняться по тесному подворью и дразнить недоверчивого цепного песика, но и разговоры взрослых интересовали поскольку постольку. На улице жарко.

- Зачыни, сыночок, двэри, бо мухи лытэть... Бэри, йиш... - обернулась к парню баба Катя. И как только он, прихватив кусочек сальца, шмыгнул обратно, продолжила свою повесть. Старческий голос зажурчал ручейком, напрягая мое восприятие на заковыристых диалектных оборотах и словечках. По-другому разговаривать она не слишком умеет, и, догадываюсь, - не хочет. На своем, местном - понятнее и ближе...

- Таки добры хлопец був, Иван. Ходыли з ним хорошэнэчко. От мы з ним дружылы, дружылы. Тут в армию ему йты. Кажа: поки я одслужу, то ты замуж пийдэш за якого! - Не, не пийду! = Пийдэш! - Не пийду!

Вот так мы договорылись и пысьма пысали. Прысылав пысьма, прысылав. А в нас така поштарка була: вона расклеит, почытае и растарахае повсюду по хатах. Кажу йому, шоб не пысав много... Як вжэ прыихав, прыйшов до мэни. Мы походыли тут, походыли по дорозе, кажу: знаеш, Иванко, мни до корив мусово йты... А в ёго таки-сяки вжэ ровер був. - Я прыиду по тэбе ровером, колы ж подоиш? - Мо часа два буду доиты, бо, кажу, шестнадцать корив...

Прыихав. Понис молоко у млычарню. Зважыли и поихалы до дому. Пийшли на музык. Побыли на тых танцах. Тодиж босиком! Вин кажа: извини, шо вчора ни прыходыв, бо шэ вчора прыихав... Я буду жэнытысь. А шчо будэ браты - ни кажа! В ёго родители тож старыя булы. Батька старэньки и маты, а в мэни одна маты... Иван плача: заставляюць браты ковалеву дочку. Шо робыты?

- Ой, Ваня, кажу ему. - Нема нам кому помочы. Але ж неку свинку выгодуемо, продамо, неке тэле, ни шо шэ... Хатынку зробимо, доперо лис недороги. Обжэвомося. Побагатчуем. Хату побудуемо бильшу. Будэмо жыты...

- Добра, кажа. Пийду сербиянку дограю...

И став Ваня граты тую сербиянку, бо вин гармонист. Уси танчаць, нияк музыку не одпускають. А Вольга, ковалева дочка, не одыходыть од ёго, бо батьки вжэ домовылыся. Ну, тоди я пийшла до хаты. А вин застався. Мабуть, так и грае муй Ваня сербиянку, можа й на тым свитэ шэ грае...

-А что так? Что-нибудь случилось?

-Случылося, соколик, здарылося!

Лицо рассказчицы принимает горестное выражение. Моментальный слепок, как всплеск мимики недавно ушедшей соседки - хозяйки хворой свинки: беда-то какая! Но

здесь переживание не импульсивное, не сиюминутное, а застаревшее, сотни, а может быть, тысячу раз пропущенное сквозь болящее сердце. Это не свежая глина, а обожженный, почерневший черепок. Исповедь не размягчила замес беды, а только согрела морщины теплом заветных воспоминаний.

Да, была свадьба. Без нее - Катьки. Прибегал тайком Ванюша, каялся, прощения просил. "Вот тебе Бог, вот порог!" - выпроваживала без злобы. Бог свидетель, даже в мыслях молодой паре худого не желала. А когда все произошло - горевала, как по родному. И не козни обманутой невесты - отторгнутой подруги, не слезы ее и проклёны беде виной, а нелепая случайность, трагическая нелепость. А что "лепо" в сельской ли беспросветной глуши, в шумном ли чистом городе?! Молодость. Любовь. Жизнь. Та самая, единственная, Богом дарованная, которую каждому из нас дано выпить до донца, а может статься, что суждено лишь надпить - будто молока пригубить из глиняной простенькой кринки...

...Погиб Ваня, спустя пару недель после женитьбы - убило током. Насмерть убило. Навсегда.

Замуж после этого Катерина ни за кого не пошла. Бывшая жена Ольга еще дважды замужем побывала, правда, оба раза неудачно, а она, соломенная вдова, так и состарилась в одиночестве...

Горький привкус чужой трагедии, как глоток из не выпитой, отставленной рюмки. Мне неуютно от безоглядной доверчивости старой женщины, рискнувшей поделиться сокровенным, можно сказать, с первым встречным. Какой из меня исповедник? Чем могу помочь? Какие отыскать слова? Да и найдутся ли они вообще? А, может, выйти во двор да дровишек одинокой селянке наколоть? Водички из колодца натаскать? Огородик вскопать - тьфу, жатва на носу, какие могут быть грядки?! А, чем не повод - моего школяра в хату зазвать, чтоб книжку на сон грядущий одинокой бабушке почитал, так сказать, по программе внеклассного чтения?!

Только здается мне, что нужна наша помощь колхозной пенсионерке, как мертвому припарка... Нашлись, блин, городские шефы - инфарктник-тимуровец и юный бээрсээмовец!

... Закипавшее во мне раскаяние - явились, не запылились! - охладила ветеринарша Надежды Павловны. Зашла улыбчивая, веселая. Положительный исход визита к больной свинке отражался на миловидном лице.

Павловна с присущей врачебной деликатностью наклонилась ко мне и шепчет в ухо: "Ну, что, понравился рассказ бабы Кати?"

Тихонько уточняет: "Она в нашем ансамбле самая голосистая. А как "сербияночку" пляшет!"

И сразу же смутилась, вероятно, сочтя сказанное чем-то не тем и не про то... Разве может чужая судьба нравиться или не нравиться? Она такая, как есть, и ничего с этим нельзя поделать. И не надо ничего объяснять.

Все точки над "i" расставил мой закадычный дружок "инфартий". За разговорами и чарками я совсем о нем позабыл.

"Добро пожаловать, подружка-сербиянка, в этом доме на всех хватит места!" - пригласил он нашу новую задушевную знакомку - и с готовностью подвинулся к задней стенке моего внезапно затосковавшего миокарда...

Дружной компанией мы убыли восвояси.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

297069  2011-10-17 19:27:34 Вадим Чазов - Дорогие друзья. Прекрасно. Очаровательно. Запоминается, но повторить - невозможно. Спасибо. С поклоном, Вадим.

297076  2011-10-18 13:20:12 LOM /avtori/lyubimov.html - Это произведение - набор не слишком искусно выполненных лубочных картинок. Судя по названию, замах был на элегию, но видна то грубая матрешка, то пафосная карикатура, а то и вообще не пойми что Но если не полениться, можно отыскать любопытные фрагменты: Пчела из последних сил за взяткой летит (Может, лучше сказать за взятком? Она ж не коррупционер) В деревнях... Колбасу крутят и студень варят. Но звездный холодец - круче. (Впечатление будто втиснулся молодежный сленг.) Нету слаще отрады загрубевшему городскому сердцу и натруженной суетами душе, распахнувшись да рассупонившись, припасть к истокам (Эдакая разэтакая псевдонародная манера письма - блестящая аллюзия. По словам Ильфа и Петрова, такая манера свойственна какому-нибудь крестьянскому писателю-середнячку из группы "Стальное вымя": "Инда взопрели озимые. Рассупонилось солнышко, расталдыкнуло свои лучи по белу светушку. Понюхал старик Ромуальдыч свою портянку и аж заколдобился".) В самую тютельку, в самую ядрену косточку, и так проймет и расслабит (Господа! Не при дамах) Глаза - синие васильки на морщинистом поле старческого лица. (А где же холмистость носа, пещерность рта, дугообразные своды бровей?) кусок металла, покрытый ознобом ржавчины (Вряд ли сие возможно, озноб можно почувствовать, но увидеть посчастливилось только автору.) Из всего созданного можно, пожалуй, оставить зарисовку АВГУСТОВСКИЕ РУНЫ. Видимо, автор писал ее в полусне и потому не сумел испортить

297077  2011-10-18 14:20:39 LOM /avtori/lyubimov.html - Совершенно ясно, что никакая критика не заставит г-на Волковича писать иначе, нежели он пишет сейчас. Но иная похвала ведет к самодовольству и лени. Критика же всегда заставляет задуматься.

297078  2011-10-18 14:50:58 Сергей Герман - Александр, не принимайте близко к сердцу нижеприведённую критику. Избалованным детям свойственна жестокость.

297079  2011-10-18 15:16:26 LOM /avtori/lyubimov.html - Г-н Герман, надеюсь, прежде чем войти в ДК, Вы вытерли ноги? Не забудьте также снять шляпу и поклониться...

297080  2011-10-18 15:19:00 Сергей Герман - Лому. -На колени встать или на пузе сплясать не надо?..

297081  2011-10-18 18:34:10 LOM /avtori/lyubimov.html - Г-н Герман, как это ни тяжело и прискорбно, но, руководствуясь гуманными соображениями, кто-нибудь обязан восполнить пробел в Вашем воспитании, дабы Вы не "размазывали всех по одному" и вели себя прилично Для начала просто встаньте в угол.

297083  2011-10-18 19:41:22 Сергей Герман - В своё время, кажется, Карел Чапек сформулировал 12 условий, при соблюдении которых следует бить канделябром по голове. Пункт 1, если участник дискуссии считает, что он имеет право на барский, высокомерно-поучающий и самоуверенный тон, который несовместим с понятием ╚дискуссия╩, то быть ему битым. На вашем месте я не был бы столь безрассуден, г-н Солдатов-Любимов. Канделябр, предмет увесистый, оставляет отметину на всю жизнь.

297086  2011-10-18 23:27:29 LOM /avtori/lyubimov.html - Сергей, завтра же зайдите в ближайший полицейский участок и попросите заключить Вас в камеру. Пара часов за решеткой должны помочь снять агрессивность и отучить от привычки угрожать собеседникам.

297087  2011-10-19 11:41:54 Сергей Герман - Бывают ситуации, когда не знаешь, что и ответить. Остаётся лишь посочувствовать убогим.

297088  2011-10-19 11:57:54 LOM /avtori/lyubimov.html - Г-н Герман, отвечать не надо, так как ничего умного Вы сказать пока не можете. Необходимо просто следовать моим рекомендациям. Результат не заставит себя ждать.

297089  2011-10-19 12:18:21 Сергей Герман - Лому. Наша переписка становится очень личной. Думаю, что вряд ли она будет кому интересна. Да и отвечать на ваш ломовой юмор нет никакого желания. Хотя сочквствую вам совершенно искренне.

297381  2011-11-06 14:07:36 В. Эйснер - День добрый, Александр Михайлович! Прочитал. Перечитал. А потом - ещё раз и медленно. Вместе с автором прошёл по осеннему полесскому лесу, "стирается позолота, обнажается суть", подсмотрел как "октябрь... плачет в платок зари красной", как внимательно следит Галактика за шагом человека и вздрагивает усеянный крупинками разноцветного жира "звёздный холодец". Ночевал в светлице, послушал скрип много повидавших-претерпевших на своём веку половиц и пыхтение ежей под полом, насладился полесскими легендами и, окунувшись в далёкую юность, побывал с пастухами в ночном. Из всей подборки, на мой взгляд, особо выделяются "Августовские Руны" и "Кузнец выковавший серп". Фанерная звезда из "Рун" живо напоминает такую же из песни Булата Окуджавы: "А ты с закрытыми очами Спишь под фанерною звездой. Вставай, вставай, однополчанин, Вставай, вставай, однополчанин,- Бери шинель - пошли домой." А в тени этой звезды - женщина смотрящая передачу "Жди меня" с вечным ожиданием чуда в глазах. Запоминается кузнец, перековывающий зуб бороны на серп. Запоминается его волшебное умение выковать из одной вещи другую, как жизнь куёт и перековывает нас в течение всего отпущенного нам времени. Запоминается "Холодный кусок металла, покрытый ознобом ржавчины". На мой взгляд, - великолепное сравнение. Что как не озноб чувствует железо, выхваченное из тысячеградусного горна и быстро теряющее пыл на холодной наковальне? И сходит с него лохмотьями окалина, как сходит кожа с обмороженного лица. Такое мог сказать только человек, знающий что такое Сибирь зимой, не раз носивший "поцелуи деда Мороза" на щеках. Скажу ещё, что все эти тринадцать новелл написаны в новом для автора стиле. Короткими, ясными "народными" предложениями, с пространством для раздумья между ними. Осенним стилем, возможно назовут литературоведы эту манеру письма белорусского писателя Александра Волковича. С годами сходят завитушки литературного барокко, как листья с дерева осенью. "Стирается позолота, обнажается суть." Спасибо, Александр!

Copyright (c) "Русский переплет"