|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
ГОЛОСА ОЗЕРА СЕЛЕЦ. НОСТАЛЬГИЯ
Мы приехали на Селец под вечер и остановились на пологом холме, поросшем боровыми соснами, а прежде чем добраться сюда, долго плутали в молодом сосняке на "Жигулях-восьмерке" по разбитым песчаным колеям.
Водная ширь начиналась за взгорком, где поставили машину и палатку, и она светилась между деревьями голубым бескрайним полем.
Я спустился к воде.
Озеро выглядело потрясающе. Огромное, необъятное, умиротворенное. Береговая линия противоположной стороны угадывалась неясной тоненькой ниточкой. Очень далеко, у горизонта, темно-синяя черточка разделяла воду и небо наполовину, и с первого взгляда невозможно было понять, где одно переходит в другое. Сплошная голубовато-серая стена с поперечной трещиной посередине.
Куда ни глянь - ни конца, ни края.
А озеру, казалось, было совершенно не до меня.
Оно беззаботно дремало, развернувшись к гостю своей великолепной блестящей задницей, положив на пухлую щеку подушку-"думку" заходящего солнца.
"Подумаешь, какая важность! Не таких видывали! - сказал я озеру и себе и, конечно же, солгал.
Озеро с первой минуты
одностороннего общения явно пренебрегло пришельцем, как будто дав понять,
что
на приятельские, дружеские отношения незнакомец вряд ли может
рассчитывать.
Я скорчил зазнайке гримасу и пнул воду резиновым сапогом.
Мое паясничанье на берегу не возымело ответного действия. Озеро невнятно вздохнуло, готовясь отойти ко сну, и неразборчиво отозвалось ворчаньем далекой грозы за горизонтом.
Ночью с озера пришел ветер с
дождем -- большая озабоченная кошка, и стал настойчиво вылизывать бока
взгорка
с палатками и соснами на нем, и тот покорно, как котенок, терпел, ответно
тычась слепым носом в бесцеремонные порывы в надежде отыскать тепло.
Но тепла не было - были
настырные
холодные мазки, мокрые шлепки, больше похожие на удары. Озабоченная самка
донимала детеныша нервно, требовательно, по привычной обязанности и
инстинкту, без
устали беспокоя шершавым языком.
И котенок становился прилизанным и мокрым.
К утру стоявшие на взгорке сосны бессильно опустили истрепанные ветром хвойные лапы; стружка янтарной коры застыла на стволе мокрой бабочкой, уставшей подавать сигналы бедствия; палатка под деревьями обмякла, пожухла, будто сдутый воздушный шар, но еще продолжала цепляться за стволы обвисшими стропами растяжек.
"И это называется клёвая погода?!" - начал я донимать младшего брата, организовавшего на своей новой "восьмерке" поездку с ночевкой и рыбалкой на озеро Селец. Специально для брата-отпускника с женой.
Конечно же, я ничего не петрил в рыбной ловле, а посему мне лучше было молчать в тряпочку и готовить резиновые лодки к дальнему походу. "Прощайте, скалистые сопки!"
Наше дело -- отпускное, такелажное. Мы - дилетанты, привыкшие подсекать плотвичек и ершиков с санаторных мостков, а настоящей щуки, у которой поздней осенью усиленный жор перед зимней спячкой, и знать не знали, и видеть не видели!
"А какая она, настоящая?" - задал я наивный и вместе с тем каверзный вопрос и получил в ответ снисходительную улыбку.
Братан -- рыбак со стажем -- даже не удосужился показать традиционным жестом размеры добычи, достойной внимания бывалого рыболова. Пока мы с женой с вечера ставили палатку, собирали сучья для костра, а потом, после ужина, улеглись спать, обнявшись и накрывшись привезенными одеялами и теплыми куртками, он успел сплавать на озеро и пустить по воде несколько дюжин кружков, видневшихся с берега спящими чайками.
Бидон с живцами привезли с собой.
Чайки на воде постепенно удалялись, пока совсем не стали неразличимыми в волнах.
Ветер за прошедшую ночь и первые часы хмурого утра изменил свое направление и настроение и теперь постоянно дул нам в спину, в сторону озера, подгоняя за уплывшими кружками.
Каждый их рыбаков отправился на воду на своей одноместной резиновой лодке, вооружившись спиннингами и запасом в банках живцов для переоснасти кружков.
А моя жена, выпросив для собственной страховки братнин восьмикратный бинокль, осталась на берегу, "на хозяйстве".
Представляю, как уменьшались в окулярах бинокля две мужские фигурки, сидящие в лодках. Как удалялись они от береговой косы, заслоняемые серыми волнами.
Довольно скоро прекратилась болтанка прибрежного мелководья. Вместе с озерным простором пришли умиротворение, запахи и голоса. Поскрипывали, как будто бы рядом, уключины чужих дощатых лодок, возникавшие и пропадавшие черными точками вдалеке; иногда доносились невнятные разговоры - то ли на воде, то ли на невидимом берегу; где-то взревел и затих мотор.
Пахло водорослями, рыбой и водой.
Как ни крутил головой, ни озирался по сторонам -- ничего не видать. Кружков -- тоже. Вероятнее всего, их разнесло по всему озеру с общим направлением по ветру. Мы с братом предварительно условились: искать и проверять плавучие снасти порознь, возвращаться на базу самостоятельно в зависимости от того, как пойдет щука на спиннинги.
А звуки и голоса... Скорее всего, это были обрывки утренних снов, поднявшихся с наступлением рассвета в небо и опустившихся на воду, прибитые начавшимся мелким дождем...
Еще на берегу перед отплытием мы накоротке переговорили с двумя рыбаками, такими же залетными горожанами, как и мы. "Тяжелое озеро, отдает свое неохотно ..." - повторялось в беседе. Имелись в виду волны и ветер, выгребать против которых на резиновых лодках, обладающих приличной парусностью, на большие расстояния обычно непросто.
А у меня возникла неожиданная ассоциация: тяжелое, значит - на сносях, беременное! Ведь именно тяжелыми называют беременных женщин!
Спонтанно родившаяся метафора
так
озадачила, так воодушевила, что я тут же представил водную поверхность
вздутым
бабским животом с торчащим из него пупком, который, конечно же, должен
явиться
мне в облике перевернутого вверх тормашками кружка, опрокинутого большой
хищной
рыбой, проглотившей живца на поводке
вместе
с крючком-тройняком.
Озеро беременно этой рыбой и вот-вот обязано разродиться!
Однако роды задерживались, роженица никого осчастливить не спешила, и только глупые чайки иногда пикировали в воду вслед за блесной, которую я начал забрасывать раз за разом, разматывая катушку спиннинга на самые минимальные расстояния. Не хватало сноровки.
Удачи, кстати, тоже.
Не минуло и часа, как намотал дремучую "бороду", распутать которую даже не пытался.
Взял второй спиннинг, с инерционной катушкой, -- и дело пошло веселее. Вскоре уже с десяток щук весом до килограмма трепыхались на резиновом дне, извиваясь пятнистыми боками.
Как меня и учили, я тут же ломал им "карок" - шейный хрящ в месте перехода головы в туловище.
Погода портилась. Дождь и волны колыхали лодку все сильнее и сильнее, но от ловли не отвлекали.
Скользкими от рыбьей слизи руками я то и дело забрасывал блесну, даже не меняя ее, и, спустя минуту-другую, накручиваемая на катушку леска резко стопорилась, ныряла в сторону, древко спиннинга изгибалось дугой...
Озерные хищницы начали хватать блестящую приманку решительно, нагло, буквально наперегонки. Многие срывались с лески у самого борта, обдавая меня брызгами и вспенивая водную поверхность стремительными телами. А те, что цеплялись намертво, после недолгого сопротивления оказывались в лодке.
С неописуемым удовлетворением я переламывал им хрустящие хребты.
Осенний жор у щуки, кажется, действительно начался.
Про кружки я совсем забыл. Их-то и не было нигде видать среди волн, выстраивающихся плотными рядами, словно ратники на бранном поле перед решительной атакой. Оставалось лишь дождаться сигнала горна.
И он прозвучал.
Явился из ниоткуда в виде перевернутого пупка - извините, кружка, сигнализирующего наподобие спасательного буя красным цветом изнанки.
Неужели сработал?!
Деревянный кружок сигнальной стороной кверху спокойно колыхался на воде. Опрокинуло ли его волной, либо потянула за леску озерная рыба -- предугадать практически нельзя. Могло быть и то и другое.
То ли ветер с волнами, то ли крупная обитательница подводных недр затащили буй почти на середину озера, если считать серединой то место, где я оказался: кругом вода, берег просматривается вдали грязно-желтой узкой полоской. Вероятно, это виднелась песчаная дамба, о которой говорил брат и которая отделяет дикую, бесхозную часть Сельца от водоемов рыбхоза, что начинался за перемычкой и простирался неизвестно как далеко.
Осторожно, стараясь не спугнуть заарканенную рыбу, если это была она, я спустил за противоположный снасти борт якорь из кирпичей -- для устойчивости на волнах, зажал деревяшку ступней и начал медленно выбирать поводок.
Леска вскоре напряглась. Почувствовалась тяжесть на дальнем конце поводка, размотанного на всю длину.
Под водой что-то было. Оно медленно поднималось на поверхность.
Рыба, заглотившая живца вместе с крючком, поддалась на удивление легко и почти не сопротивлялась. Я ожидал резких рывков, нырков вглубь, наконец, обрыва поводка, но леска, истончавшаяся на глазах, неслышно звеня, пружиня, упруго текла навстречу, наматываемая на руку, и больно вдавливалась в кожу. Еще несколько мгновений -- и у самого борта из воды высунулась оскаленная щучья голова.
Даже не сообразив, что к чему, не успев оценить размеры всего, что должно появиться вслед за ней, я схватил свободной рукой под жабры и потянул рыбину на себя.
Я выудил ее из озера, словно ржавую кильку вилкой из консервной банки, и небрежно бросил на дно лодки, как на тарелку.
Так мне показалось сразу.
Однако, перевалившись за борт неестественно большой головой, состоящей из глаз и зубов, рыбье тело не остановилось, а текло и текло на меня, заполняя ограниченное пространство от носа до кормы скользкой, мокрой, казалось, шелестящей чешуйчатой массой - иссиня-черной сверху и зеленовато-желтой по бокам, подталкиваемое снизу плотностью воды и набегавшей волной.
Вне себя от растерянности и удивления, от подступившего к горлу восторга, я смотрел на огромную рыбину, от присутствия которой стало неуютно и тесно, и я не знал, что мне со всем этим делать...
Она, скорее всего, выпрыгнула бы за борт сразу, если б не мешала поперечная скамейка, под которую я ногами судорожно запихивал рыбу по ходу ее движения из воды. Вытянутой вперед пастью хищница уткнулась в угол между вздутыми бортами, образующими нос лодки, а хвост, пройдя под сиденьем, достиг кормы и свесился за борт. Упора для толчка у щуки не оказалось.
Все случилось так неожиданно и быстро, что я впоследствии не раз удивлялся, как удачно произошла выемка добычи их воды.
Однако радость моя оказалась преждевременной. Не прошло и минуты, как рыбина стала ворочаться, изгибаться, - причем, с такой проснувшейся энергией и силой, что мы вместе с лодкой заходили ходуном и чуть было не опрокинулись.
Я успех ухватиться за сидушку и оседлал рыбу сверху, оказавшись повернутым лицом к ее голове.
Огромные замшелые жабры размером с половину велосипедного колеса (наверное, мне так казалось) вздувались кузнечными мехами, издавая какое-то шипение и всхлипы, обнажая рваные ярко-красные края гармошки. Насеченное мелкой чешуей, тугое, как автомобильная шина тело с острыми гребнями плавников на ощупь было холодным и скользким и смахивало на кожу удава. Несмотря на свои нешуточные размеры и, надо полагать, вес, рыба при всей своей монументальной внушительности выглядела медлительной, однако, казалось, горела и кипела изнутри. Ударом хвоста, тычком головы, пружинным разгибом позвоночника щука запросто могла столкнуть меня за борт, если бы была возможность размахнуться. Либо прокусить оболочку обшивки, сумей вцепиться зубами в надутую резину.
Мне попалась настоящая озерная великанша -- и надо было срочно предпринимать что-то решительное, дабы ее утихомирить.
Ничего другого, кроме порожней бутылки из-под пива под рукою не оказалось...
Я принялся изо всей силы лупить бутылкой по черной костистой голове, сам того не понимая, правильно поступаю либо нет...
Щука недоуменно смотрела в пространство широко открытыми глазами и постепенно затихала. Оглушающие удары бутылкой, кислород, чужая агрессивная среда быстро сделали свое губительное дело -- рыба вытянулась, обмякла и застыла.
Она была мертва.
Без всякого сомнения, щука потеряла силы уже давно, измученная крючком, застрявшим внутри большого серебристого тела. Выбилась из привычной колеи неотвязным буем-кружком, волочившимся за рыбой повсюду, куда бы они ни направлялась за время, проведенное после атаки на заманчивого живца на поводке. Обломала зубы о прочную проволоку из нержавейки, прикрученную к трехпалому отточенному аркану.
Попадись снасти в воде упор, рыба без труда оборвала бы толстую леску, но деревянный поплавок только послушно нырял и беспрепятственно следовал в отдалении за убегающей рыбой, вводя ее в замешательство. Она сама себя загоняла и утомила, стремясь избавиться от незнакомой помехи, высосавшей из рыбьего свободолюбия последние силы.
Удачливый рыболов только завершил начатое и сделанное другими...
Я воспользовался ее усталостью, замешательством, кратковременной передышкой и фактически выкрал, спящую, из колыбели, как последний коварный злодей...
Не веря в случившееся, еще толком не осознавая значимость улова и действительную величину пойманной щуки, переполняемый тихим счастьем, я качался на гребне успеха. Ветер шумел в ушах гулом одобрения невидимой публики -- свидетелей рыбацкой удачи, а волны колыхали лодку громкими рукоплесканиями.
Внезапно прояснившееся сознание высветило в памяти топографическую деталь, подробность, уточнение, - что угодно, однако со всей очевидностью вдруг стало ясно, что нахожусь в том самом глубоком месте обширного озера, где под толщей воды пролегает старое русло полесской реки Ясельды, скрытое рукотворным водохранилищем по названию Селец, затопившем когда-то речную пойму, прибрежные долины и лесистые взгорки. Только и именно здесь, - в земной впадине, заполненной водами древней Ясольды, а в забытой транскрипции - Реки Богов, могла и должна была находиться и обитать самая большая и красивая рыба -- озерная царская дочь.
И я, новичок, добыл ее из голубых недр.
- Что ж, придется поаплодировать смельчаку! -- неожиданно раздался внятный, не без издевки, голос, и порывистый шквал ветра, приправленный порцией дождя, хлестнул мне в лицо.
"Что за чертовщина?! - мелькнула тревожная мысль. -- Ведь никого за сотни метров вокруг и я один-одинешенек среди мутных просторов!".
Как же я ошибался! Озеро никуда вовсе не уходило, оно продолжало наблюдать за рыбачком в резиновой лодке, увлеченным редкой добычей. Оно, видать, сильно обмишурилось, дав незваному гостю возможность позабавиться с загулявшей любимицей, и тут же пожалело о своем опрометчивом поступке.
Жадина посчитал чужую игрушку собственностью.
Судя по потемневшему небу, по белым барашкам на крутых волнах, по косым струям внезапно усилившегося дождя, ветер изменил направление, и лодку понесло куда-то в неизвестную сторону. Якорь за бортом ускоряющее движение не тормозил, так как дна не доставал. А возможно, нас вообще закружило или несло по широкой амплитуде -- глазу не за что было зацепиться, чтобы сориентироваться.
За меня взялись достаточно серьезно, сомневаться в таком повороте событий не приходилось. Грести? Но куда? Напрасный труд.
Чтобы как-то успокоиться и согреться, я натянул на голову капюшон рыбацкой штормовки и попытался успокоить нервы и зарождавшуюся тревогу созерцанием богатого улова. Без всякого сомнения, моя щука, моя неожиданная награда стоила проведенных на воде часов, бег которых совсем не замечался. Однако дело близилось, как я с удивлением констатировал, к вечеру, ибо мои намокшие часы показывали половину четвертого. Часы стояли. Сколько же времени я провел в лодке среди беспокойных волн?
Представил жену на берегу. Она наверняка волнуется. Ведь в бинокль сейчас не видать ни зги. Мне невооруженным взглядом и подавно.
Наверное, что-то изменилось в окружающем пространстве, потому что мне стало необъяснимо неловко, и боковым зрением, отвлеченным высматриванием береговых примет, я неожиданно уловил на лице чей-то пристальный взгляд.
Оглянулся и - похолодел.
Щука ворочалась и в упор смотрела на меня бессмысленными глазами. Они ничего не выражали, просто были направлены в мою сторону с чуть заметным загадочным прищуром и поволокой.
Лодка елозила на волнах.
Смеркалось.
И тут я неожиданно ощутил коленками земную твердь, хотя до дна, по расчетам, простиралась целая пропасть. Что-то упругое прошуршало под резиной на всю длину обшивки, приподняло нас, и чуть было не перевернуло.
Мне впервые за день стало страшно. Смутная догадка обожгла очевидной несуразностью.
Неужели, подумал я, - это муж или брат обессиленной щуки, издыхавшей на поверхности, и он явился неотвратимым возмездием за содеянное?! И этот грозный родич, ревнивый любовник, такой же большой и свирепый, как и моя пленница, приплыл спасать свою подругу и любовь и требует ее возврата?! Мистика!
Но ОНО опять появилось, возникло, будто живое, и настойчиво толкалось, просилось в лодку, и стало невыносимо беспокойно.
В какой-то момент мне показалось, что это котенок, который плакал ненастной ночью возле палатки, но тогда стонала от ветра сдвоенная сосна, - однако, неестественно большой, он вынырнул из недр, и вот теперь царапает когтями прорезиненную поверхность и грызет ее острыми зубами, но откуда ему тут взяться среди водного безлюдья?
Лодка намеревалась вот-вот перевернуться, и, надеюсь, только тяжесть моего тела и груз якоря из двух кирпичей удерживали утлую посудину от печального исхода, а гребца - от опрометчивого решения и поступка. Мы были с лодкой ограничены в выборе действий, но я сопротивлялся веслами и не пытался вставать, что было невозможно и опасно, а плененная щука, почуяв мое замешательство, притаилась и насторожилась -- она ждала подмоги. И все враждебное окружение -- ветер, волны, дождь, неизвестность, паника в моей душе -- единодушно держали ее сторону.
ОНО просительно царапнулось напоследок и уплыло, угрожающе блеснув перед исчезновением мокрым боком обычной коряги.
Испуг прошел, но появилась вода, стремительно заполнявшая внутреннее пространство.
Неужели пробоина?! Лодку протаранила подводная субмарина, донная мина, рогатая смерть, дождавшаяся своего рокового часа!
А может быть, это корявые
смолистые пни - остатки корневищ выкорчеванного когда-то соснового леса,
растревоженные озерным волнением, поднялись все разом на поверхность в поисках своих обидчиков,
срубивших вековые сосны и вынудивших их призраки обитать на глубоком дне,
собираясь и разбредаясь на свой подводный шабаш отвратительными осенними
ночами?!
Ничто иное на ум не шло.
Почувствовав прилив свежей жидкости, ожившая щука задвигалась энергичнее, усугубляя наше и без того шаткое положение. Пятнистое тело большой рыбины прижимало меня к низкому борту, стремясь вытолкнуть вон.
Бутылка, мое единственное оружие, неизвестно каким образом оказалась за бортом.
Мертвые дети рыбы-матки плавали в лодке вокруг меня вверх животами.
Мне показалось, что они хлебали мутную воду, заполнявшую емкость, своими полураскрытыми пастями, глотали жидкость вместе с моим иссякавшим мужеством.
А их властелинша помогала, показывая недюжинный пример.
Я лихорадочно вычерпывал воду, поступавшую вовнутрь, плескавшуюся, как в лоханке. В дело пошла шапочка-бейсболка, ибо ничего подходящего под руками не оказалось.
Уровень, казалось, не уменьшался, а даже прибывал. Вот-вот мы должны были оказаться вровень с открытой водой и, как закономерный итог, пойти ко дну...
И тогда я взмолился:
- Отпусти меня, озеро Селец! Я выброшу весь свой улов, этих серебристых пятнистых щук в желтых крапинках, только заберу с собой одну-единственную рыбину, подводную царицу, я должен ею похвастаться перед женой и братом и показать знакомым...
- Не отдам! - ответило озеро, но, поразмыслив, процедило сквозь губы:
- Попробуй, возьми!
Это было не согласие, а предупреждение, даже ультиматум, потому что ветер начал давить со всех сторон настойчивее, волна пошла круче, буруны тузили челн в резиновые бока, захлестывая наотмашь.
И тогда я лег на дно лодки, как в лужу, придавил щуку собой и сказал себе: пускай утонем вместе, я не стану упускать свою удачу, выпавшую раз в жизни, потому что я тоже не подарок и так просто не сдамся.
Озеро, наверное, оказалось сконфуженным решимостью рыбака, ибо забирать мою никчемную жизнь не входило в его планы. Что взять с неумехи, слабака?! А может быть, оно соблазнилось на мои обещания, вырвавшиеся из груди в тот отчаянный момент, когда казалось, что мы кулемой опустимся под воду?
В самый трагичный миг я окончательно дал слабину и в сердцах воскликнул:
- Не губи меня, озеро, и отпусти с миром! Я никогда больше не стану ловить твоих щук и вообще откажусь от рыбалки. Я разломаю подаренные братом удочки и спиннинги и выброшу их в воду! Я оборву лески и поводки с кружков-поплавков и отдам деревяшки своему еще не родившемуся сыну, чтобы он мастерил безобидные машинки на колесиках и игрался с ними в речном песке...
По прошествии нескольких секунд мне стало невыносимо стыдно за свою минутную слабость, позорное ренегатство...
- Что ж ты так... - презрительно промолвило озеро и брезгливо отхлынуло в сторону, словно желая абстрагироваться от неудачника, единожды отважившегося позариться на счастье и тут же готового от него отречься.
В лодке стоять в рост невозможно, надо сидеть на сидушке или, пристроившись на дне, на коленках, а я, поникший и согбенный, восседал в глубокой луже, пружиня на резине, как на батуте, обняв обеими руками свой дорогой подарок.
И пытался равнять козыри.
Разумнее всего обрезать якорный канат и отдаться воле волн, решил я, иначе нас скоро зальет. А получивший свободу, полузатонувший ковчег обязательно прибьется к берегу, и не требуется сейчас совершать никаких подвигов в борьбе за живучесть корабля.
В крайнем случае, можно до берега доплыть, предварительно скинув в воде резиновые сапоги и верхнюю одежду.
Однако при таком повороте событий наверняка теряется главный приз всех моих мытарств -- царь-рыба...
Расклад -- не в мою пользу...
Сколько раз в моей жизни уже происходило подобное! Вот-вот, казалось, удача - золотая рыбка совсем рядом, уже в руках, остается лишь загадать заветные три желания, однако, увы, она уже прощально машет из глубины чудесным хвостом, поманив несбыточными мечтами, тщетными и недосягаемыми... Неужто мой жалкий удел -- слоняясь по заштатным забегаловкам, отщипывать чешуйки с завяленных хвостов, слюнявить соленые рыбьи косточки безвольными жирными губами и запивать свою никчемность пенистым пивом горького воображения и самодовольства?! Всегда и во всем...
Ослабив на мгновенье притязании, озеро тут же вернулось новыми волнами и ветром и стало лепить мне оплеуху за оплеухой, как будто бы пыталось выместить всю злость и неудовлетворенность за мою же собственную глупость, аморфность, инфантильность, приобретшие к тридцати относительно беззаботным годам устоявшиеся, застарелые в своей косности формы и качества.
Упали с лица и соскользнули в воду очки, блеснув на прощанье серебряной плотвицей. О них я не пожалел: все равно ничего невозможно было рассмотреть сквозь забрызганные стекла, как я ни пытался.
К чему очки, когда зрение еще в силе и увеличительная подсказка только ослабляет внимательность, развивая благодушие?! Зачем костыли, если конечности способны двигаться, а омерзительная дрожь в коленках и боязливость только усугубляют врожденную нерешительность?!
- Очнись, парень! Оглянись по сторонам -- года-то уходят, а ты продолжаешь барахтаться на мели, и первая встреча с настоящей глубиной сбила тебя с толку и обезоружила! Не сдавайся, греби! -- швыряло мне озеро в лицо злые, обидные слова, как будто оно знало, чем меня встряхнуть и задеть за живое.
До сих пор я иногда слышу сердитый, вещий голос озера Селец...
Я обрезал бечеву с привязанными на конце кирпичами, при этом уронив нож в воду, судорожно вцепился в весла и начал лихорадочно работать ими, не понимая, где берег с палаткой, куда плыть и где вообще край света?
К счастью, пробоина оказалась
мнимой либо незначительной -- это
дождь
и волны постарались переполнить посудину, а поднырнувшая и уплывшая коряга
не
причинила ощутимого вреда и только напугала до смерти.
Я греб и греб, выбиваясь из сил, время от времени выворачиваясь всем телом, чтобы посмотреть, куда же все-таки мы плывем и не видать ли впереди берега.
Я был и штурманом, и лоцманом, и капитаном, и кочегаром в одном лице, но вот только силовая установка корабля с каждым очередным гребком обеими руками безнадежно теряла свою мощность...
Волны, подгоняемые ветром, приобрели второе дыхание, равномерно и сильно несли меня в строго определенную сторону, гнали с озера взашей, словно хозяйка нашкодившего кота, отважившегося запрыгнуть на запретный кухонный стол.
Я, как мог, помогал
движению.
Силы казались на исходе.
Наконец, после утомительного дрейфа, продлившегося час, а то и дольше, обмякшую лодку прибило к твердому, и я с облегчением перевел дух: земля!
Немного успокоившись и набравшись сил, убедившись, на месте ли моя пленница, я побрел вдоль берега, по врожденной привычке свернув налево. Это как в игре в преферанс: хода нет -- ходи с бубен. Не знаешь правильную дорогу -- сворачивай налево.
Теперь озеро было по правую руку от меня, о десницу, а "о шуйцу" топорщился берег, днем казавшийся пологим и прямым.
Навряд ли я мог в моей ситуации, и даже не пытался, постичь и осмыслить природу искусственного происхождения водохранилища, получившего название Селец, - с изрезанными, заросшими лозняком и ольшаником берегами, песчаными отмелями, обрывками лесистых холмов, стекавшими в воду наподобие лохматых дюн. Конфигурацию береговой линии, а точнее - бесконечных запутанных изломов, я прочувствовал ногами, продвигаясь вдоль берега с лодкой на поводу, то и дело проваливаясь по горло в ямы, увязая в торфяной илистой грязи. Высокие охотничьи сапоги, подпиравшие голенищами пах, скоро продырявились, порванные острыми корягами, устилавшими отмели. Вокруг тела мерзко хлюпало и чавкало.
В сознании сработало где-то и когда-то услышанное правило поведения путника в лабиринте: держаться, скажем, левой рукой за стенку ловушки и продвигаться вдоль ее, не отрывая руки, повторяя весь рисунок лабиринта. Таким образом, хоть и придется побывать в каждом закоулке, зато к выходу доберешься непременно. Радо или поздно. Как правило -- поздно... В любом случае, это лучше, чем никогда.
Вероятнее всего, мою лодку вынесло на сушу где-то очень далеко от нашей стоянки, потому что никаких огней в наступающих сумерках, как я ни вертел головой, не просматривалось. А ведь жена и брат, который наверняка вернулся на наш берег раньше меня, должны были развести костер, чтобы я мог лучше сориентироваться. Всяко, уж брат бы догадался.
И действительно, вскоре далеко-далеко замаячил огонек. Даже невооруженным глазом можно было понять, что это костер, а не фары случайной машины. Пламя высоко взлетало и колебалось от ветра. Дров на "маяке" не жалели.
Волоком, с бечевой на плече, словно бурлак, я тащил за собой лодку, совершенно не ориентируясь во времени, а на резиновом дне лежала притихшая щука. Наверное, рыбак из повести Эрнеста Хемингуэя "Старик и море" так же волочил на буксире свою рыбу-меч, добытую в изнурительной морской схватке, а тело гигантской рыбины по пути терзали ненасытные, кровожадные акулы или пираньи. Откуда пираньи в Карибском бассейне? Они водятся в Амазонке, надо будет при случае перечесть великого Хэма, размышлял я, но бесноватый Селец и огромная рыба в лодке не давали возможности отвлечься на перелистывание обрывков своих мыслей.
Да, вспомнил, у Хэма: гигантскую рыбу-меч, выловленную стариком Сантьяго в Гольфстриме вблизи острова Куба, разорвали голодные акулы, а сам автор получил за повесть "Старик и море" Нобелевскую премию.
Моя премия лежала в лодке без движения, и никакие акулы и пираньи ей не грозили...
- Бойся пираньи в пресноводном водоеме! Стерегись незнакомой опасности всегда и во всем! -- чревовещало озеро Селец -- в издёвку ли, в назидание ли, в укор...
Изредка я останавливался, и не только чтобы перевести дух, а лишний раз поглядеть на свою добычу. Она была великолепна. Предвкушение удивления и восторга встречающих, грело в груди огнем незатухающего костра, что указывал верное направление движения.
Я все-таки сумел проявить себя на осенней рыбалке, сумел поймать настоящую, большую щуку, о засилье которых на Сельце брат рассказывал различные байки. Говорили, будто прожорливые хищницы вычистили озеро на "нет", истребив всю белую рыбу, обитавшую в водохранилище. Щучье племя, по свидетельствам очевидцев, без разбору бросалось на любую мелкую и крупную рыбу и даже истребляло себе подобных, младших братьев и сестер. А подцепить приличный экземпляр на блесну считалось делом плевым. В чем я и сам убедился, днем надергав на блесну с десяток довольно больших щук, по килограмму и более весом. Не считая щурят. Только где оно все нынче -- улов, спиннинги, запасная куртка и прочая мелочевка: банка, бутылка, нож?
Все что могло забрало озеро. Позволив рыбаку взять главное -- пятнистую зеленую царицу.
Радости моей не было предела.
Но тут, переведя дух, озеро неожиданно напомнило о себе, выдохнув в правое ухо:
- Все равно ты -- слабак! Убил щуку бутылкой из-под пива! Как жалкий забулдыга в пьяной драке собутыльника ...
Я чуть было не задохнулся от несправедливого упрека:
- Неправда! Я боролся почти голыми руками... Она сама позарилась на живца и попалась на крючок! Все было по-честному: один на один... А вы -- все на одного!
Озеро что-то буркнуло в ответ и в раздражении отвернулось.
Шквалы ветра с дождем проносились поверх моей головы, выше берегового склона, целясь в середину озерной мишени, в десятку, а "молоко" находилось в относительном затишье, позволявшем переводить дыхание и двигаться вперед, что я и делал, мурлыча про себя песню о знойном сирокко, о караване в далекой пустыне. Ручейки дождя струями текли по лицу, а притихшая на дне лодки щука как будто бы внимала моему невыразительному бормотанию, прислушиваясь к словам. Скорее всего, она их знала. Не верьте тому, кто утверждает, будто рыбы, обреченные на вечное молчание, не знают стихов и песен и не умеют производить звуки. Еще как могут! Но их печальные песни способны слышать лишь сумрачные озерные глубины... И только в крайне исключительных случаях -- люди.
Так я брел, брел, изредка рискуя срезать напрямик замысловатые береговые петли-заливы, настойчиво приближаясь к намеченной цели, при этом иногда теряя под ногами опору и погружаясь с головой в холодную воду. В таких случаях плыл, толкая перед собой лодку, похожую на терпящий бедствие плот или на эшафот, казавшийся мне все-таки подиумом с королевой красоты на авансцене.
Уже плохо припоминаю, как удалось добраться до широкой отмели с пылающим костром, предусмотрительно разведенным с наступлением сумерек ожидающими, как оживленно встречали меня встревоженные жена с братом, как град упреков и запоздалых сожалений в их устах постепенно переходил в восхищение неожиданным уловом, превзошедшим все мыслимые и немыслимые предположения.
- Ну и бревно! -- прокомментировал родственник братнину удачу, имея в виду редкий экземпляр, и добавил, посматривая на меня с уважительным интересом: - Новичкам и сумасшедшим везет...
- Какая красота! -- выразила свое отношение к мужнину улову зареванная жена и погладила кончиками пальцев по пятнистому рыбьему боку. -- Она же могла тебя утопить...
Потом пошли расспросы, разговоры. Про мерзкую погоду и некстати начавшуюся бурю; клятые кружки, не стоившие риска; ненадежность и проблематичность излишне парусящих "резинок" на таком большом и открытом водоеме, как Селец; тщетность плавучих якорей и забытые на берегу спасательные жилеты, пренебрегать которыми таки не стоило; про другие рыбацкие заморочки и сиюминутные проблемы, спонтанно возникшие поздним вечером на берегу беспокойного, неприветливого озера в преддверии холодной ночи.
Подошедшие к огню рыбаки-соседи, отаборившиеся неподалеку, с любопытством осматривали небывалую щуку, интересовались подробностями лова, прикидывали на глазок размеры и вес добычи. А, сравнив длину щуки с ростом моей жены, оказавшейся намного меньше рыбьего, пошутили: дескать, еще неизвестно, кто кого поймал на крючок.
Коротко посовещавшись, мы решили убираться с озера восвояси, так как впереди ожидала бессонная ночь в палатке или у костра, ибо салон новенькой "восьмерки" - не самое подходящее место ночлега и отдыха для трех взрослых людей, вымокших и уставших.
Даже таких бывалых скитальцев, как мой брат и, стало быть, я с женой, понюхавших прелестей Севера, оттуда и приехавших в отпуск.
Я буквально валился с ног от усталости и выглядел, наверное, как выжатый лимон: продрогший, измученный и... кисло-счастливый.
Сматывались быстро, собирались наспех, было похоже на бегство, а озеро сердилось и плевалось брызгами машине вдогонку, словно пытаясь еще что-то важное сказать нам на дорожку.
Трудно было что-либо понять, разобраться в его недовольных голосах.
В теплом салоне автомашины навалилось безразличие, усугубленное спадом эмоционального напряжения, веки слипались. Перед глазами колыхались, не давая забыться, нескончаемые озерные волны, а тугие порывы ветра, казалось, навсегда заложили уши волглой ватой.
Сердце настойчиво ныряло в глубину тела пробочным поплавком.
Усталость и пережитые волнения давали о себе знать, однако и сон не брал. Не шла из мыслей моя щука, точнее, ее прощальный жест, изгиб тела, поворот головы -- как еще можно назвать судорожное телодвижение рыбы, политой женою озерной водой, прежде чем быть отнесенной в багажник автомобиля, забитый рыбацким барахлом.
Еще лежа на холодном песке, моя омертвевшая красавица, моя Нобелевская премия, глотнув в последний раз свежего ветра и озерной воды, медленно приоткрыла зажмуренные веки и, перевернувшись на брюхо, неожиданно резко рванулась в сторону озера и потянулась к воде настырным изгибом тела, вытянутой в пространство ребристой головой, ее обтекаемыми хищными формами...
Где-то я уже видел такой безоглядный взмах, такую отчаянную, мимолетную экспрессию, чем-то похожую на острие перелетного птичьего клина или на застывших в бронзе скачущих коней. Все оказалось спрессованным в этом монументальном, обреченном, почти судорожном движении гладкого рыбьего тела: воля, фантазия, гибельное безумство, вечность и порыв.
Она оставалась в позе заклинившего полуповорота до самого последнего мгновения, до хлопка машинной дверцы, отрезавшей щучий прощальный взгляд от мутной воды, от береговой косы и блестящих плоских раковин на желтом песке, от привычного озерного мира, исчезающего из виду в свете догорающего костра...
Она упорно загибала голову в сторону озера, и я опять не знал, что с этим делать...
Я чувствовал себя убийцей...
Недаром кто-то из близких заметил, что мне надо было родиться поэтом, ибо причудливые ассоциации посещали меня в минуты душевных стрессов уже не раз... Но, скорее всего, сказывались усталость и трудный день на воде в единоборстве с разбушевавшейся непогодой, нелюдимым озером и необычно крупной рыбой, добытой мною по счастливой случайности. Собственно говоря, снасти считались не моими, наживку не я снаряжал, и вообще -- новичкам везет... Как в любви, в картах и в лотерейных розыгрышах.
Но ведь мои небезопасные игрища на воде происходили в реальности, не понарошку, а пару часов тому назад! И озеро попалось ого-го! И волны с ветром настоящие, и пойманная рыба -- гораздо круче по размерам и значимости заштатных хищниц озерных глубин! -- успокаивал я себя.
"Куда уж нам, дуракам, чай пить!" - ревниво заметил братан ни с того ни с сего, вероятно, по поводу моего улова, крутя баранку в сторону дома. Его успех, между прочим, выглядел тоже совсем неплохо: половина багажника рыбы, в основном, щук различного калибра.
А я понял причину моих неожиданных ассоциаций, вспомнил, откуда ветер! Конечно же -- отгадка крылась в болотной черепахе, попавшей в нашу сеть накануне и которая своим поведениям сумела всех озадачить.
В первое утро нашего отпуска, мы отправились спозаранку на уютное озерцо на окраине родительской деревни -- проверять рыболовные снасти, поставленные на ночь.
Улов оказался так себе -- парочка ленивых щук с полкило каждая, глупый шальной линёк, несколько красноперок и...небольших размеров болотная черепаха. Она запуталась в ячейках сети и почти издохла без кислорода в ожидании возможности выбраться на поверхность.
К радости моей жены, втайне готовящейся стать матерью, черепашка ожила и озабоченно курсировала затем в корыте с водой, куда мы поместили невольницу на некоторое время.
Диковинка повела себя, по ее разумению, наверное, вполне мотивированно, а на мой взгляд - исключительно упрямо. Вместо того чтобы смирно сидеть на кирпиче, опущенным ей для упора в корыто, и жевать травку, услужливо подбрасываемую хозяевами, она настойчиво карабкалась на жестяной край емкости, срывалась, переворачивалась и начинала Сизифов труд заново. Чего ей не имелось, было непонятно.
Черепаха была похожа на пышную лепешку из глины, расчерченную ребристыми квадратиками. Можно было сравнить ее панцирь с отрезанной макушкой глобуса, перевернутого выпуклой частью где-нибудь в акватории Малых Антильских островов, но это была наша, белорусская болотная черепаха, совсем не напоминавшая своим аккуратным ухоженным обликом отвратительных, похожих на чудищ, морских черепах или кукольную киношную Тартилу.
Даже опрокинутая навзничь, она продолжала работать лапами, как поверженный танк из кинофильма "Освобождение", двигавший заведенными в начале боя гусеницами, когда сам бой давно закончился.
Я даже удосужился напомнить жене поучительную историю о лягушке, угодившей в кринку со сметаной, сумевшей, отчаянно и храбро, без устали работая лапками, сбить жидкость в твердое масло и спастись. Хотя сам, в чем не решался признаться молодой жене, всегда предпочитал быстрый успех, быстрые деньги, а примерным терпением и упорством никогда не отличался.
Черепаху положили на траву, растущую во дворе, причем -- головой в сторону, противоположную реке, которая текла метрах в двухстах от дома.
Она медленно развернулась и двинулась точно в сторону берега. Так повторялось всякий раз -- куда бы пленницу ни поворачивали, она безошибочно определяла нужное ей направление и ковыляла к далекой речной воде. Что происходило в ее крохотном мозгу -- субстанции, зародившейся на нашей Земле еще в эпоху палеозойской эры, - судить не нам, с нашим скороспелым, в галактическом исчислении, человеческим умишком...
Задетые завидной
настойчивостью,
казалось бы, неразумной особи, участники стихийного эксперимента черепаху
разом
зауважали и, придя к выводу, что ее дожидаются малые детки, отнесли на реку
и
выпустили в родную стихию.
Примерно то же самое происходило и с моей щукой: до самого последнего она стремилась в свои озерные глубины. А ведь была фактически на издыхании и сомнительно, могла ли в тот момент ощущать что-либо вообще.
Настроение у меня совершенно испортилось, рекордный улов перестал радовать. А по прибытии в город мы с женой, не сговариваясь, решили отдать рекордсменку моему брату, жившему отдельно. Никто не знал, как разделывать великаншу и что путного со старого щучьего мяса можно приготовить.
Наш отпуск пролетел, как все отпуска, быстро. Настало время уезжать. Еще раньше братан принес и вручил мне памятный подарок -- чучело нашей щуки. Объявил точные длину и вес селецкой рекордсменки -- столько-то сантиметров и килограммов, что считалось редкостью, однако мне не захотелось запоминать впечатляющие размеры. Ни к чему.
Не пришлась по нраву нам с женой и поделка из рыбьей головы: огромные зубастые челюсти, будто в импортном кинофильме про акул, и никуда не смотрящие пустые глаза.
Пришлось оставить "кусачий" сувенир на шкафу, не тащить же его было на Тюменский Север, куда мы вскоре и улетели.
Аукнула меня эта история в самолете над Западной Сибирью или Уралом, когда летели в очередной отпуск, и невозможно было определить, где мы находимся. Разве что ориентировались по времени лета.
Зима в том году выдалась в северных краях на редкость суровой, затяжной. Минус 25 без ветра считалось заметным потеплением, и мы с женой буквально измучились в ожидании весенних перемен, а потом изнывали от знойного тюменского лета, измочалившего тела и души постоянством освещенности и перепадами атмосферных давлений.
Сплошная пелена плыла под крыльями, словно ухабистая проселочная дорога, и заглядывать в иллюминатор было бесполезно.
Объявили: за бортом -50 градусов по Цельсию.
Лайнер, будто ямщицкая
кибитка,
елозил обледенелым брюхом по снежному полю облаков, монотонно позванивая
моторами-бубенцами.
Неожиданно пелена внизу разошлась, откуда-то сбоку вынырнуло солнце - и под нами разверзлась бесконечная даль, вращавшаяся гигантским колесом.
Озера и болота. Болота и озера. Сотни больших и маленьких, идеально овальных и круглых, неправильной формы зеркал сверкали на солнце и слепили глаза.
Сколько мне доводилось видеть их из иллюминатора "борта", этих жемчужных тюменских проталин, - бусинами в ожерелье рек и разливах тайги, но гораздо реже стоять на их берегах.
Озеро Кустовое, где побывал накануне отпуска - второго по счету за время северной эпопеи, - выглядело не меньше Сельца: волны нескончаемыми шеренгами, настойчиво и методично набегали и бились о низкий берег, а противоположный терялся в туманной дымке.
Живности в озере почти не водилось: основная масса издохла от разливов нефти, а сохранившаяся белая рыба была поголовно заражена апестрохозом.
Ханты, употреблявшие ее в пищу, по этой причине часто болели.
Можно было смело ловить и есть только крупных щук, их проказа не брала. Об этом поведал мне хантыйский старейшина Айваседа, сопровождавший нас в тайге.
Прибрежный песок спрессовался и приобрел поверхность ребристой стиральной доски. Сразу вспомнилось, что в моем северном доме, в молодом городе нефтяников Когалыме сломалась стиральная машина, и я посбивал костяшки пальцев, отстирывая на жестяной волнообразной доске пеленки новорожденного сына.
В сознании запечатлелась предзимняя картина: свинцовая ширь озера, отражение в воде факела насосно-дожимной станции в виде мечущихся голов змеи Горгоны, вышки ЛЭПов и убегающие вдаль провода, исчезающие в чахлой осенней тайге, сиротливо скукожившейся в ожидании первого снега.
Жена с подругой ходила по песчаной отмели и удивлялась, как могли образоваться такие ровные, симметричные борозды, похожие на гофрированную жесть. Даже расковыряла их пальцем, приняв за металлический лист, забытый буровиками.
Все дело, оказывается, в волнах, в настойчивости и последовательности, с какими озеро нахлестывало на отмель, в розе ветров, которые здесь пассат-муссон. Заговорили о знойном сирокко -- ветре южных морей. Благодаря его постоянству морские птицы и рыбаки, находясь за сотни миль от родных берегов, безошибочно определяют путь домой, к родным гнездовьям и домашним очагам.
И там - на берегу тюменского озера, похожего на Селец, под стылым предзимним небом, напитанным белизной Северного Ледовитого океана, я окончательно понял: моя душа, хотел бы я этого или не хотел, давно покрыта неизгладимыми бороздами привязанностей и привычек, натоптанных всей предыдущей жизнью, и самый глубокий рубец - это тоска по родине, ностальгия, о которой сложены стихи и песни и которая всякий раз дает о себе знать вдали от родных мест. Это болезнь хроническая, на генном уровне, и никакому лечению, как и СПИД, не поддается и не подлежит.
Она, эта хворь, словно хищная рыба пиранья, будет рвать твое сердце и душу на части и безжалостно глодать сознание, но делать это незаметно, исподволь, до тех пор, пока не станет совсем невмоготу - и бездомным котенком в промозглой ночи не заплачет душа.
Только потом, может быть, она сжалится над тобой.
Ностальгия -- это бездонное озеро, однажды побывав на берегу которого и заглянув в его таинственные глубины, ты будешь заражен и болен им всю оставшуюся жизнь. И горе тому, кто сподобится, соблазнится выловить в этом озере и увезти с собой самую большую, самую красивую рыбину - пятнистую зеленую щуку с желтыми крапинками на боках, потому она -- твоя неизбывная тоска...
А тогда - летели гуси над тайгой, над озером Кустовым, над рекой Тром-Яган, над брусничными полянами, где мы собирали ягоду накануне моего отъезда.
Гуси призывно кричали и летели беспорядочной кучей, в абрисе которой угадывалась печальная целеустремленность.
Древняя река народов ханты и манси Тром-Яган торопилась к матери-Оби, та -устремлялась на Север, к студеному морю, а нам с супругой вскоре надо было улетать домой, в синеокую Беларусь, на свою первородную родину - а это совсем в обратную сторону...
И так шаркнуло по душе, так затоскливилось, затужилось...
Ведро опрокинулось, брусника рассыпалась.
Слеза потекли и закапали из глаз, прожигая отверстия в глубоком мху. Но это были не слезы, а красные ягоды, похожие на капли крови моей души.
Вот тогда я вспомнил зеленую щуку озера Селец.
И зеленая
тоска
вошла в мое сердце.
И то я вспомнил, что NOSTOS, по-гречески, означает возвращение домой, а ALDOS -- страдание и боль. И вместе они составляют болезненное слово НОСТАЛЬГИЯ.
И я сгребал ладонями обратно в ведро зрелую бруснику -- свою ALDOC -, но она проскальзывала между пальцев и безвозвратно тонула в плотной зелени, а заветный NOSTOS исчезал в северном небе ломаным гусиным клином...
Отпуск задерживался, несколько
раз откладывался - и вот, наконец, мы в воздухе по пути домой.
Везли в багаже пластмассовое ведро сочно-бордовой клюквы, подаренной мне на прощанье вождем Айваседой.
При переборке ягод обнаружилась горстка охотничьей дроби, попавшей с клюквой случайно. Конечно же, я не воспринял подарок от аборигена тюменского края камнем за пазухой - это была просто-напросто щепотка мелкой утиной дроби, и я тешил себя надеждой, что именно эти дробинки не настигли гусиную стаю, отлетавшую в ту памятную осень в милые моему сердцу края.
В салоне "тушки" не нашлось свободных мест, и мы положили заснувшего шестимесячного сынишку на откидной столик в первом ряду и очень боялись, чтобы малыш не свалился при болтанке.
Наш долгожданный сын родился на Севере, и это была его первая "ходка" на историческую родину родителей.
В хвосте самолета всю дорогу стоймя стояли пятеро из числа сезонников-вахтовиков; они держались за спинки кресел, как в трамвае, громко разговаривали и, стоя, пили водку из горлышек бутылок, и никто из пассажиров, в основной массе северян - командировочных, отпускников - совершенно не обращал внимания на шальную ватагу. Обычная картина переполненных пассажирами и грузом северных воздушных трасс.
А когда зэковского вида потертые мужики изрядно утряслись, то запели грустную песню с трогательными словами: "На берег Дона, на ветви клена, на твой заплаканный платок...".
Отпускной салон -- солидарные ряды стали подпевать, а до Большой земли, до середины Дона нашим попутчикам оставалось еще почти пять тысяч верст, если делать пересадку в Москве.
Нам до Беларуси-- не намного меньше.
В воздухе самолет угодил в буран, обледенел, совершил вынужденную посадку в аэропорту Тюмени. Пока бородатые дядьки в оранжевых куртках и в собачьих унтах поливали борт со всех сторон антиобледенительной жидкостью, мы с дитем на руках стояли на семи ветрах на краю летного поля, внезапно ставшего зимним, с тревогой прислушивались к дальним динамикам, не теряя тихой надежды долететь до места назначения. Не успев еще ни осознать, ни пережить закулисный трагизм предыдущей воздушной ситуации.
Север отпускал нас неохотно, скрепя сердце, словно ревнивая мать непутевого сына на свиданку с ветреной девчонкой.
Где уж нам с женою в ту пору было знать, что уже другая беда - томная напасть с названием "северная болезнь", словно белая рыба северных ночей, тайком заплывала через глаза и кожу в наши сердца. И что хроническая хворь эта - родная сестра озерной пятнистой щуки по имени НОСТАЛЬГИЯ, и она никому из нас не будет давать покоя все последующие годы...
Стоя на краю заснеженного аэродромного поля в ожидании объявления на посадку, в ту секунду, когда до самолетного трапа оставалось каких-нибудь сто шагов и эти шаги могли не состояться или быть отложенными на "потом", я подумал: как же мне хочется поскорее добраться до заветного бережка моего детства! Как не хватает и недостает мне простенького земного счастья - сидеть тихим вечером у теплой воды, следить за движением в голубой толще пятнистых щук и затейливых черепах, волноваться в предчувствии долгожданного приводнения гусиной стаи, измученной дальним перелетом!
Что мы без всего этого?! -- Обезглавленные, обезноженные пни, изнывающие без тепла и света в безмолвных сумерках мертвых искусственных озер...
Но во все века и времена, пока жизнь твоя еще теплится и прошлым живет, позовет, поведет это томное воспоминание к заветному месту, где появился на свет и вырос, и называется этот клочок земли, этот затоптанный бережок -- малой родиной, огромней и величественней которой на свете не существует. Словно рыба-угорь будет возвращаться туда на нерест-одухотворение твоя сущность из любых, самых дальних-предальних далей, а, достигнув, припав к истокам, продолжится новой жизнью, новым проявлением в тебе самом, в детях, в пространстве Вселенной.
А когда, наконец, свидание состоится -- широко распахнется затаившаяся душа, и бескрайнее озеро, простив и поняв, примет блудного сына в свои объятья...
По возвращении на Большую землю, домой, я первым делом попросил брата отвезти меня на Селец.
Все отговаривали: дескать, блажь, весь отпуск впереди, но я настоял, сказал, что непременно хочу видеть памятное озеро, где не был больше года.
И мы поехали налегке за двести верст, хлебать киселя.
На берегу я, размахнувшись, забросил высушенную рыбью голову далеко в воду и промолвил:
- Возьми свою щуку обратно, несносное озеро!
Оно даже ухом не повело на почти незаметный всплеск и никак не отреагировало на мою выходку, похожую на позорную капитуляцию, но я догадался по прищуру мелких волн, что озеро пристально следило за человеком на берегу.
И ухмылялось.
Оно было удовлетворено.
Брест -- оз.Селец -- Когалым -- Брест
|
Проголосуйте за это произведение |
Частенько, перечитывая "Оберег" и находя всё новые нюансы, говорю себе: "Вот как надо писать! Учись и помни!" А теперь и другая вещь выставлена на обозрение, "Голоса озера Селец. Ностальгия", в глубине своей не менее языческая, чем Оберег - О-берег! и так же ошеломляющая ритмом гекзаметра,как мерный и тяжкий накат морского прибоя. И сразу вспоминается Поэт: "...Отзвуки слышу божественной эллинской речи, старца великого дух чую смущённой душой..." Но не будем коситься на автора, бывшего моряка, за его пристрастие к Волне, из которой вышла Жизнь, за сохранённые им древние рисунки на вышивках и за его Житнюю Бабу. Язычество - детство человечества, ведь и Руфь, прабабушка Христа, была язычницей. Поражает другое. В "Обереге" волей художника даны три цветовых пятна, которые воздействуют на всю палитру чувств читателя: это группа женщин склонившихся над вышивкой, это океан перед взором Евдокии, это новый рушник на старом кресте за околицей, "закольцовывающий" повесть. Те же три "языческих пятна" видим и в "Озере Селец". Это громадная, таинственная рыба - душа озера, это костёр на берегу и это печальный взмах руки, возвращающей озеру его собственность. Безжизненную, высохшую, испоганенную собственность, годную лишь для погребения. Победил ли Человек Воду из которой вышел и которую, как неразумное дитя, терзает, разбивает, загрязняет ежедневно? Глубок, непрост Александр Волкович. Катерина, внучка Евдокии, "поднявшаая знамя", не родня ей по крови. Громадная щука, побеждённая рыбаком, родня рыбаку по упорству и воле к жизни. Думай, читатель, сопоставляй, в сердце сохраняй. Ещё один замечательный и знаковый для нашего общества рассказ был опубликован в августе - это "Без места жительства" Дмитрия Ермакова. Но настоящие критики молчат... Ой, уж где вы есть, славные рыцари Соломон Воложин, Валерий Куклин и Олег Любимов? В. Э.
|
╚И я сгребал ладонями обратно в ведро зрелую бруснику -- свою ALDOC, - но она проскальзывала между (лучше ╚меж╩) пальцев и безвозвратно тонула в плотной зелени, а заветный NOSTOS исчезал в северном небе ломаным гусиным клином...╩ Жаль так красиво, а главное понятно, написано далеко не всё! Если хотите, можете мне написать несколько ошибочек исправлю.
|
У Волковича помимо любви к языку, присутствует душевность и удивление окружающему нас миру. Автор предлагает читателю сопереживать, присмотреться к чужому опыту, который на самом деле в разных гранях открывается каждому из нас. В рассказе ╚Голоса озера Селец. Ностальгия╩ много очарования тем, что безвозвратно уходит и понимание осмысленности, мудрости жизни. Природа (и озеро) взяли свое, но и человек приобрел... Хотелось бы отметить поэтичность слога автора: ╚И так шаркнуло по душе, так затоскливилось, затужилось... Ведро опрокинулось, брусника рассыпалась╩. Все в рассказе чувственно и проникновенно. Пожелание Александру Волковичу не останавливаться, продолжать радовать своим словом. Дмитрий Патолятов
|
|
Однако!.. Простите, что не угодила, нам, графоманам, молчать бы. ╚Написана душой╩... А что кто-то не ╚душой╩ пишет?
|
|
|
|
Почти искренно, да плохо заметно. Я понимала мальчика С. Дмитриева - он спорил. Люблю таких.
|
С горячим северным приветом :)), Алексей
|
|
Александр, черкните Ваш e-mail на мой адрес, пожалуйста. Тот, что мне дал В.Эйснер, почему-то не работает. Алексей
|
|
