Беловежские сны

Повесть

Иллюстрации Ланы Райберг

Вместо пролога

Случилось мне, друзья, быть в Москве.

Я снова здесь. Опять вдыхаю столицу, всматриваюсь в многоликие очертания огромного города, который всегда узнаваем и всегда неожиданно нов. Будто засидевшаяся в девках, не первой молодости красавица Москва норовит скрыть под яркими румянами рекламы морщины состарившихся улиц и площадей, и в то же время рядится разноцветными лентами свежих проспектов и микрорайонов. А Красная площадь с Блаженным Василием и Кремлем - позолоченный кокошник на русой голове, венчающий незамысловатые уловки.

Так и я, не мудрствуя лукаво, после утомительных хождений по московским учреждениям и адресам явился не запылился на Красную площадь помахать ручкой Москве на прощанье, что, скорбя сердцем, и сделал, перешел на Манежную, уже не задумываясь, как в молодые студенческие годы, почему центральная плаха державы называется красной и правомерно ли ставить соединительный союз "и" в имена архитекторов древнего собора - Барма и Постник...

На брусчатом пятачке между Манежной и Красной, напротив новодела часовни Иверской Божьей Матери у Вознесенских ворот, неподалеку от краснокирпичной громады Исторического музея и многооконного куба Музея В.И. Ленина я увидел девушку. Она стояла в очерченном круге, кокетливо выставив вперед изящную туфельку, и лукаво улыбалась в объектив. Одета прелестница была в модные брючки-бриджики и беленькую кофточку-безрукавку. На плече - ремешок дамской сумочки. Короткая прическа шевелилась от теплого летнего ветерка.

Выглядела озорница лет на двадцать с задорным хвостиком.

В ту же секунду, как я ее увидел, раздался бой курантов. Это трехметровая большая стрелка на часах Спасской башни, совпав с маленькой, коснулась цифры "1"2 - и родилась мелодия, доплывшая до слуха с соседней площади. Мне почудилось - заиграли "Коль славен", не звучавший более ста лет.

Меня словно тюркнуло: знаю!

Конечно, "Коль славен" я никогда и слышать не слыхивал - в последний раз сей царский гимн куранты Спасской башни исполняли накануне Октябрьского переворота. В отношении девушки тоже рисовалось "зеро"... Однако ветреница выглядела настолько свежо и привлекательно, что непростительным грехом казалось такую фифочку пропустить. Она, упиваясь взглядами зевак и туристов, топтала стройными ножками cимволический ноль - знак "Нулевой километр автодорог России", блестевший под девичьим каблучком многоконечной звездой в центре круга. Латунные фрагменты композиции знака составляли разделенный на четыре части квадрат, вмонтированный в брусчатку.

А в сердце попранной звезды - она. И не только нетерпеливо топталась, а пританцовывала, зажав в сложенных рупором ладошках копеечную мелочь и готовясь швырнуть монетки через обнаженное загорелое плечико. На счастье.

- С чего-то надо начинать! - подумал я и рванул сквозь толпу к началу начал.

Проворнее меня оказались две благообразные старушки, ринувшиеся наперерез.

Брошенные дамочкой дармовые копейки трудяжки кремлевской мостовой моментально подобрали, не забыв при этом неизвестно кому поклониться и осенить себя крестным знамением.

- Как звать тебя, красавица? - успел я крикнуть вдогонку уходящей туристке.

- Алеся! - весело, беззаботно, в полуобороте ответила незнакомка не сочтя за труд, уводимая под руку жизнерадостными спутниками - такими же молодыми, красивыми и здоровыми, как и сама.

Ушла, затерялась в толпе, как я её ни высматривал, стараясь покрепче запомнить.

Я остался ни с чем. Нет, вру. Стоящим в круге, где только что выкаблучивалась прелестная блондинка, так похожая на мою землячку.

Она меня не узнала. А могла ли знать? Похоже, галлюцинации взыграли от столичной круговерти...

"Коль славен" пропел благую весть неспроста, персонально и с намеком. Смысл витавших над городом символов зримыми очертаниями проступил в сером камне, лишь я, закручинившись, опустил очи долу.

Глухарь, зубр и змея были выбиты на угловом, впрессованном в брусчатку листе металла. Надо понимать, графическое трио символизировало Запад. Мою родимую сторонку.

Такие же медяшки с рельефными изображениями зверей и птиц находились по другим углам квадрата. Каждой твари - по паре, точнее - тройке. Успел опознать парочку дельфинов, рогатого северного оленя и летящего гуся га-га-га...

Узнаваемые фигуры вольных обитателей планеты, по задумке создателей памятного знака, олицетворяли характерных представителей фауны каждой из четырех сторон света, составлявших так называемый райский сад.

А стояла девчонка, как я запомнил, повернувшись лицом к востоку. Монетки бросала за спину, не оглядываясь, через левое плечо. Традиция, рожденная буквально на голом месте.

Доступ к заветному телу преградил площадный гам. Завсегдатаи бесплатных зрелищ своим присутствием и репликами как бы подтверждали расхожую истину: невозможно предаваться любви публично - советчики замучают...

- Нулевой километр начинается у Главпочтамта! Лужков намудрил. А Воскресенский с Рукавишниковым предупреждали! А все женушка мэра, Елена которая, Батурина... Не случайно, знать, фамилию на "Б" носит! Бонапартицу из себя корчит...

- Причем здесь Лужок? Это еще Попов Гаврила чудил. Служил Гаврила почтальоном, Гаврила письма разносил!

- Граждане, побойтесь Бога! Гавриила Харитоновича Лужок в 92-м сменил. А знак когда? В 95-м!

- Фигушки вам! Точка отсчета российских дорог должна вестись от перекрестка Тверской и Газетного переулка, с места Центрального телеграфа!

- Надо было этот знак возле ГУМа на Красной площади устанавливать, по оси Мавзолея, как и хотели... Как всегда, спутали топографию с политикой...

- Иверские ворота в 30-м Сталин снес, военным парадам мешали... Нынче поимели - парад суверенитетов... Имеют нас, славян, по всем статьям...

- Лимита во всем виноватая...

- Нефтегазовые олигархи, туды их рассюды...

Пока любознательный народец, обступивший популярный среди гостей столицы пятачок, ориентировался в сторонах света, текущем моменте и шершеляфамил, я рассматривал барельефы на блестевшем под солнцем, отполированном туристическими подошвами металле.

 

Глухарь, он и в Африке глухарь, не говоря о Беларуси. Подходит. Мы и есть Запад.

Зубр. Ясно без комментариев: наш зверь, беловежский.

Змея. Здесь что-то не то.

Неожиданно меня осенило: так это же не змея, а угорь! Да, да, он, родимый. Кому, как не ему - загадочному страннику далеких морей, блудному сыну синеокого Полесья, выброшенному на горячую московскую брусчатку, указывать путь из пыльной Москвы всем духом иссякшим, уставшим, заблудившимся и заблудшим?! Да и разве придет на ум обозначать Запад символом какой-нибудь тощей гадюки? Угорь, кто ж еще?! Замечательное существо, древней силы и магии. Могу подтвердить: живым в руках держал, изнывая от восторга и редкой удачи.

Между тем в центр круга вторглась моложавая тетка в брючном костюме, шедшем ей, как корове седло. Как и предшественница, туристка жизнерадостно лыбилась фотографировавшим торжественный акт соратникам и, зажмурившись, швыряла копейки через левое плечо. Недремлющая почетная стража всемерно разделяла загаданную дамочкой удачу, не позволяя звенящей меди и никелю залеживаться на мостовой.

К выходу готовилась очередная претендентка на сиюминутную славу, а сзади подпирали следующие, на сей раз - свадебная пара.

Возникший было стихийный митинг по поводу правозаконности межевого знака по.степенно иссяк из-за тихого саботажа штатных площадных умников, отправившихся продолжать дебаты в ближайшее питейное заведение.

Праздношатающийся народ, кто любопытствуя, кто скуки ради, кто, наклонившись, пальчиком, кто носком башмака изредка пытался разгадывать экологический пасьянс проблемного километра. Однако никто из заинтересовавшихся, вроде меня, ни сюсюкавшего умиления, ни маломальского удовлетворения увиденным не выказывал и "Глянь, Мань, какие попугайчики!" не восклицал. Озабоченной своими проблемами публике было до полной фени, "какие там цветы".

"В деревню к тетке, в глушь, в Саратов!" - стали подталкивать меня изнутри путеводные слова недоученного мною литературного классика. Для меня они означали - на Белорусский вокзал. Навалилась усталость. И пробыл-то в столице всего ничего, а вытряхнулся последней копейкой из кошелька, и захотелось домой.

И я решительно повернул с парадной площади на Запад. Время поджимало.

На плече у меня примостился черный глухарь. Перья птахи поблёкли от городского смога, и боровой красавец выглядел общипанной курицей. Ему было не до любовных песен. В столичном шуме он, похоже, по-настоящему оглох.

Позади стучал копытами увязавшийся следом мохнатый беловежский зубр. Бедняге тяжело дышалось в уличной духоте, бык озабоченно фыркал и обреченно мотал бородатой мордой, покачивал облезшим горбом и укороченным рогом, обломанным в стычках с московской шпаной. Беловежец жарко, с надеждой пыхтел мне в затылок.

А угря я спрятал за пазуху. Болезный благодарно обвил мою шею прохладным жгутом и спрятал печальную голову мне под мышку. Серенький хвост приемыша, высунувшись наружу, болтался на груди обретенного родственничка узеньким галстуком.

Возглавляла шествие симпатичная дивчина. Она шла впереди, как бы не с нами, и я старался не потерять ее из виду. Окликать не решался. Тоненькие каблучки знакомой незнакомки дробно стучали по асфальту.

Никто на Тверской не обращал никакого внимания на живописную компашку. Мало ли странного народа снует по Москве?!

 

... - Глазьё-то разуй, недотепа!

Я очнулся.

- Прёт, как оглашенный! - продолжил недовольство женский голос, исходивший, как выяснилось, от дородной краснолицей торгашки, подпиравшей белым "офартученным" животом лоток с пирожками. Лоточница с тележкой стояла с краю тротуара, и я, задумавшись, на них налетел.

- Простите, мамаша. Спешу вот на Белорусский. Домой еду...

- А.. Домой... - протяжно пропел опять тот же голос, оказавшийся грудным и глубоким.

- Хошь пирожок? Бери. С капустой.

- Да вроде бы сыт, - замялся я, но тут же вспомнил о братьях меньших и оглянулся в поисках вновь приобретенных земляков. Подкрепиться каждому в дорогу не помешало бы.

Зубра позади не оказалось, глухарь куда-то улетел, а вместо прохладного хвоста на шее болтался мой привычный, неброский, в мелкую полоску галстук, взятый специально для солидности в московскую поездку.

Девушка Алеся ушла далеко вперед или куда-то свернула.

В который раз я осиротел...

Обтекая меня, по Тверской двигался прохожий народ. Шаркали и стучали подошвы и каблуки вечно спешивших москвичей и приезжих. Ныло плечо, натруженное ремешком дорожной сумки. Бурчало в животе.

Купил пирожок и, жуя на ходу, заторопился на вокзал. До отхода поезда Москва-Брест оставалось меньше получаса.

 

Поезд мчал меня на Запад на мою историческую родину, отзываясь дробным рельсовым перестуком в омраченной мыслями голове. Тра-та-та-та - чертыхались колеса на скоплениях стыков. Мне этот звук явил родную матушку, занятую глажкой льняного полотна...

Спал убористо, грезил.

Вам никогда не приходилось видеть, как в белорусских деревнях утюжат полотна и рушники - позабытым, дедовским способом?

Доведенная до гениальности безыскусная простота.

На короткий, наподобие скалки, деревянный кругляш наматывается матерчатая лента, кладется на столешницу. Берется гладильная качалка - нарубленная поперечными бороздами массивная метровая деревяшка с ручкой в торце. Деревяшку зубцами кладут на скалку, обмотанную бельем, - и вперед.

Тра-та-та-та - тарахтит качалка, приводимая в движение и ускоряемая рывками старательных рук; туда-сюда вертится матерчатый валик. Белье уплотняется слоями на твердой сердцевине. Вертящаяся тарахтелка доводит полотно до состояния максимального сжатия. Надо только крепко придавливать и катать, катать... Туда - обратно. Тра-та-та-та.

Размотает, бывало, мать слипшееся полотно - тугой свиток бересты - ровнехонько выглажено, аж блестит.

Брюки на ночь под матрас - допотопная студенческая самодеятельность в сравнении с испытанной веками крестьянской утюжкой валиком и ребристой качалкой. Ни водичкой брызгать, ни отпаривать нет нужды.

Если выпадет удача присутствовать при такой домашней работе - попробуйте сами: наглядно и поучительно.

... Дорожная ночь основательно катала уставшее тело, завернутое во влажную простыню, доводя его до состояния спрессованного кокона, методично елозила им по жесткой полке, прощупываемой боками, с настойчивостью гладильной качалки испытывала на сжатие и способность вертеться волчком. Наверное, во сне помянул добрым словом и негостеприимную полку "мягкого" вагона, и тощий эмпээсовский матрас.

Утром, выйдя на брестский перрон, почувствовал себя гораздо лучше: скукоженная за ночь душа распахнулась легко и привычно. Размял ноги, хлебнул у ларька минеральной...

Куда? Надо бы домой, отметиться, облобызаться, а чего-то не хватает, как будто потерял, забыл или пропил.

Вспомнил! Девушка-кудесница на московском "нолике" швыряет копейки распятому латунному зверью...

Глухарь, зубр и угорь, затертые праздными подошвами...

И сомнение закралось в мою утомленную душу.

"Я должен это все еще раз увидеть и запомнить! Чтобы узнали потом, что мы их любили..." - пришла простая, очевидная мысль, которая меня и успокоила, правда, ненадолго.

"Между прочим, Юрий Лужков чуток сусального золота на купола Свято-Симеоновского собора Бресту выделил! - ни с того ни с сего вспомнил я. - Отжалел московский мэр из остатков после восстановления храма Христа Спасителя... Наверное, неспроста. А в Беловежскую пущу, как пишут, ни разу на охоту не приезжал..."

"Есть на свете три столицы - Брест, Москва и Миловицы" - совсем уж не к месту, а, возможно, и да, напомнила о себе присказка забытой армейской молодости, проведенной в ЦГВ под Прагой: не путайте с другой Прагой, пригородом Варшавы...

... По всем признакам, поездка в Москву окончательно выбила меня из колеи, и надо было срочно восстанавливать растраченные душевные силы.

 

Сказки нужны не только детям

С возрастом многие из нас переходят в новое человеческое качество, и даже не человеческое, а мифически- сказочное. Полные надежд бодрые молодцы, какими все мы когда-то выглядели, не сомневаясь, что так оно есть, к старости становимся чуточку пришибленными мечтателями, а наши, в прошлом задорные девчонки, уставшие от кухни, стирки и безденежья - склочными бабками-Ежками. Мой семейный расклад - среднестатистической паршивости: сын балагур, дочь ягарма, мать балда, а отец валень. Наследник балагурит в другом городе, замужняя дочь - базарно скандалит с персональным добрым молодцем, а валенок с балдой, "сам на сам", продолжают ютиться в тесной коммунальной квартире панельной пятиэтажки, коротая дни до выхода на пенсию.

Московская поездка лишний раз подтвердила застарелое убеждение: сказки нужны не только детям. Посему иногда балуюсь фантастическим чтивом с единственной целью - скрасить существование, становившееся с каждым годом, казалось бы, безрадостней и бесцветней.

- Что поделаешь: наступила возрастная хандра, - утешаю себя.

Помогают вечерние прогулки. Во-первых, мне после болезни полезно, во-вторых, неспешное созерцание городской окраины наполняет душу умиротворением и уплотняет мысли. Привычный маршрут не раздражает новизной, напротив, позволяет обнаруживать мимолетные изменения и приводит к выводам с претензией на умозрительные обобщения.

- Купола потускнели, - замечаю, задравши голову, проходя вдоль ограды Свято-Симеоновского храма, издали любуясь темными на фоне неба маковками, и направляюсь вдоль ограды по спуску на набережную Мухавца.

В закатном солнце маковки собора в ячейках решетчатой вуали отражаются тусклым золотом. Наверное, тем самым, подаренным Юрием Лужковым...

"Разве золото может блекнуть?" - успокаиваю себя.

В любом случае толика "мощей" Христа Спасителя c легкой руки московского градоначальника Бресту и окрестностям гарантирована.

С парапета набережной наблюдаю за флотилией сереньких диких уток, торпедирующих полбуханки размякшего в воде хлеба. Поодаль в мутной заводи, отстраненно от суетливой группы - парочка лебедей. Перья грязно-белые, с желтоватым отливом. В грациозных птицах нет той хрустальной белизны, присущей диким, обитающим вдали от городских водоемов особям.

- Барж меньше стало - судак пошел, сом заплывает из Западного Буга, - заливает рыбачок у меня за спиной, беседуя с таким же пришибленным, как и сам, ловцом несбыточных грез. Чем нынче гордиться? Две-три поклевки за день и пяток колючих ершей - традиционный удачный улов.

- А вот прежде в Мухавце угри попадались, такого красавца выволок - закачаешься! - ностальгирует парапетный отшельник. Вслух вспоминает благословенные времена: бетонной набережной не значилось в помине, вербы-красавицы столбами вдоль берега стояли, а как-то ранней весною, дай бог памяти, в таком-то году, в тех березках, их уже нет, не поверите, глухарь токовал - здоровенный, разукрашенный, как индюк...

Не сказка?

Наверняка привычка довольствоваться неспешным созерцанием у меня б не скоро иссякла, как многие благие порывы прошлого, хоть лень-матушка противилась выходам лишний раз из дома, но после похорон сестры жены, дочь сестриной дочери, пятилетняя Анечка, гостившая у тетки, то бишь моей супруги, неожиданно заявила: "Да. Моя бабушка умерла. Я знаю. Можете не врать, что уехала в командировку. А кто теперь будет рассказывать мне на ночь истории?"

Я припух, а жена смахнула слезинку.

Как нельзя кстати, позвонил Николай Черкас, мой старинный дружок, и пригласил в гости. Живет он в одной из деревень почти в центре Беловежской пущи, работает орнитологом научного отдела заповедника. Давно обещал навестить его - и все никак.

Удача, забывшая, как казалось, меня навсегда, сама объявилась и за руку повела к открытиям.

В этот же день мы отправились в магазин спорттоваров присмотреть амуницию для дальнего похода. Цель? Ответ прост, и даже проще, чем может показаться умному. За песнями традиционно ездят в Москву, а за сказками - кроме как в Беловежскую пущу в ближайшем окружении некуда.

Труба позвала в дорогу - оказалось, облачить энтузиаста для самостоятельной экспедиции не во что. Джинсы сгодятся для любых поездок, а верх - проблема... Король на поверку оказался голым.

- Купим камуфляжную туристическую куртку!- авторитетно решила жена. - Всего сорок семь тысяч деревянных. Влагу не пропускает. Небольшой дождь до стирки выдержит.

- Штормовку! - не менее авторитетно уточнил я.

Моя старая, видавшая виды студенческая штормовка с автографами однокурсников - фломастером и шариковыми ручками на спине и рукавах, - хранимая, как талисман, как память о шальных стройотрядовских годах, давно утратила товарный вид и во время очередной генеральной уборки куда-то из чулана исчезла.

И вот весь зеленый, как трехрублевка позабытого советского образца, с дорожной сумкой и недельным припасом направляюсь рейсовым автобусом в Беловежскую пущу.

Рейнджера встретят в деревне Каменюки, в пущанском "предбаннике". А там - волюшка-вольная в сопровождении моего друга - штатного, знающего лес сотрудника Национального парка.

- Хоть еловых шишек не забудь привезти! - напутствовала жена.

Что ж, будут вам и шишки, и белка, и свисток...

Иду на Вы, Пуща Беловежская! Трепещите, зубры, глухари и похожие на угрей змеи! Знай наших, далекая и пыльная столица Москва со своим "нулевым" зверинцем!

 

Девушка на камне

... Она стояла на камне, неловко подогнув ногу в коленке, как бы соскальзывая с округлости опоры, при этом удерживая равновесие, балансируя изогнутым девичьим телом и покачивая воздетыми вверх тонкими руками-веточками. Я заметил ее издали и непроизвольно воскликнул: "Девочка на шаре" Пабло Пикассо!"

Взгляд мой исходил от края поляны, ограниченной поваленным деревом; это был полуторамертвый в обхвате неподъемный дуб, преградивший выход на открытый участок и остановивший меня на границе леса и болота. Перед взором охотника открылась импровизированная сцена какого-нибудь амфитеатра древности. Обстановка располагала к фантазиям: Беловежская пуща, вечерний исход, поверженный исполин, лесная арена, голубоватые, бежевые пастельные тона небесного занавеса...

А в центре внимания - воздушная девочка, танцующая на шаре.

Корявый неподвижный ствол на переднем плане представился мне мужиковатой спиной атлета, как на картине Пикассо, а девочка- былиночка за ним позади и слева выглядела нереальной на фоне сумеречного леса. Но шар был, была она, хватавшаяся за воздух, разгонявшая взмахами рук зависшую над поляной туманную пелену, неуловимую дымку затухавшего где-то костра, испарину остывающего болота.

Пока видение не улетучилось, успел разглядеть: в отличие от нарисованной акробатки, припоминаю, - в спортивных трусиках, тонкой маечке, с короткой прической - девочка на шарообразном валуне была облачена в простенькое бежевое платьице, плотно облегавшее точеную фигурку, и выглядела старше, чем у Пикассо. И если бы не угловатые подростковые черты и слабо развитые женские выпуклости юной лесной Дианы, размытые расстоянием, то ей можно было дать лет шестнадцать-семнадцать.

Волосы также смотрелись иначе - длинные, русые.

И, кажется, цветок ярко-желтого колера путался в прядках ...

Порыв ветра - и былиночку сдуло. Она, наверное, заметила приближение чужого в пятнистом охотничьем камуфляже, соскочила с камня и убежала.

Узкая тропинка на границе чахлой низины и поросшей смешанным лесом песчаной "выспы", впритык к которой находилась впадина с ручьем и грудой камней, исчезала в мелком подлеске, повторяющем ареал обширного, почти высохшего торфяного болота по названию Дикий Никор.

По этой тропинке вдоль болота я пришел, и, вероятнее всего, по ней незнакомка удалилась.

Вокруг ни души.

Шумел ветер в космах золотоствольных сосен, маскировались в зарослях осинника редкие березы, похожие стволами на пятнистых далматинцев, дышало испарениями сумрачное болото-болотище, хранившее в своих недрах память о Диком Никоре - скандинавском полубоге, а, по другой версии, - лесном человеке по прозвищу Никанор, чья бревенчатая избушка на курьих ножках, если верить молве, сгинула вместе с хозяином в бездонной трясине, в глубинах веков. И не его ли наследница, сиротинка-бесприданница, подобно васнецовской Алёнушке, взобралась на замшелый камень у воды исполнить языческий ритуал памяти о пропавших родственниках и своей несчастной судьбе?

Нет, не похожа. Не признал бы печальную молчальницу вздорный, сумасшедший старик. Но и тщедушная гуттаперчевая циркачка, я уверен, не пришлась бы ему по нутру. Таким, как Дикий Никор, лесным отшельникам, молодицу кровь с молоком подавай. Это на вид и по разговорам они нелюдимы да аскетичны. А дорвутся до клубнички - за уши не оттащишь.

Теша себя спонтанно родившимися байками, я преодолел "дубовый вал" и направился к тому месту, где недавно заметил женщину-ребенка.

По пути пришлось обогнуть нагромождение валунов: один был расколот и своими острыми гранями образовал нацеленный на меня угол куба, так полюбившегося знаменитому художнику.

"А являлся ли Пикассо действительно кубистом?" - почему-то подумал я, еще не успев толком рассмотреть лежавший в стороне круглый камень, хранивший, казалось бы, присутствие исчезнувшей девчонки, исполнявшей на нем странные па.

Обычный, драпированный лишайником, гладкий сверху и с боков, вросший в землю валун, позабытый скандинавским ледником.

Я подошел к камню впритык - и волосы зашевелились...

На поверхности отчетливо выделялся след босой ступни. Маленькая, подросткового размера подошва, с вдавленной в гранит пяткой и аккуратными подушечками пальцев. Даже выпуклость подъема стопы осталась со всеми трещинками нежной кожи.

Как будто бы в податливую глину только-только ступала девичья нога. И глина моментально застыла, сохранив рисунок и, казалось бы, тепло живой плоти.

Оглянулся - по-прежнему никого, кроме леса и возрастающего во мне беспокойства. Последнее доминировало...

Осторожно, словно боясь обжечься, я ощупал след рукой.

Он был твердым и холодным. От векового монолита потянуло стылостью.

На камне только что стояла босая девушка. Реальная. Во плоти и крови...

Мне стало не по себе. Что это было?!

- Кар! Кар!- закричала ворона в ветвях, или галка, сразу не понять. Как нарочно, как в дурном спектакле...

 

 

Чем не занятие - считать ворон?

Следующим утром мы отправились "считать ворон".

Мы - это не мы ли, не вы ли, не ели, не пели, а двое заспанных камуфляжных мужиков, обвешанных рюкзаками, биноклями, армейскими планшетками с картами и блокнотами, в прямом смысле несолоно хлебавшие, но одержимые, отправившиеся спозаранку в Пущу. А ночевали в заброшенном здании бывшей конторы упраздненного лесхоза - мерзость запустения, но в наличии пустые канцелярские столы, два колченогих стула и печка-голландка с запасом дров во дворе.

Отсюда я накануне успел сделать самостоятельную, донельзя озадачившую меня вечернюю вылазку. До поры до времени о девушке на камне - молчок. Научен горьким армейским опытом: инициатива чаще всего наказуема.

- Позавтракаем в обед! - пообещал новичку, страждущему по утряне чашечки горячего кофе, мой напарник Николай. Он же м.н.с., орнитолог, бывший ракетчик Плесецка, среднего роста коренастый крепыш лет за тридцать, с выразительной "калиткой" в передних зубах. Как утверждают психологи, последняя деталь - верный признак цельной, устремленной натуры. Не врут, однако...

Куда ж он меня увлек? Для начала - в болото. Тот самый Дикий Никор. Уже знаю: в прошлом - это самый обширный и дремучий болотный массив Беловежской пущи, безжалостно осушенный в советское время. Но кое-что осталось, не считая легенд.

Есть у орнитологов интересное, многотрудное и увлекательнейшее занятие по названию "учет видов пернатых перелетных определенной экосистемы", а по-простому, по-нашенски сухопутному вы уже слышали. Это и была обещанная охота.

Считать ворон - занятие для избранных. Не верьте тому, кто назовет это делом плевым и праздным. Происходит сие непотребство следующим образом.

Погожий осенний денек, вопреки мокрым прогнозам, чудесным образом превратившийся в бодрое вёдро - клубящиеся в высоком небе белые барашки, гонимые легким бризом в обратную "милому северу сторону южную". (Уточнение по ходу событий: бриз северо-западный).

"Вёдро" звучит бодро не только в рифму: обостряет зрение и побуждает держать нос противу ветру, аки натасканному псу, уловившему чутким ухом шелест крыльев дотошной гусыни - старушка заводит на пробный круг отдохнувших питомцев, завершая последнюю в нынешнем сезоне и, увы, в своей мудрой гусиной жизни прощальную гастроль. Залетная не подозревает, что будет запечатлена в белорусской истории - мы возьмем всю северную компашку на карандаш. В туманной Голландии, куда матушка-гусыня приведет на зимовку таймырский караван, красные гусиные лапки отощавшей крикливой своры тамошние фермеры называют золотыми: власти голландских провинций щедро возмещают собственникам потраву, производимую перелетными гусями на тамошних озимых полях.

В белорусских поймах и болотах северяне задерживаются ненадолго. Направляясь из полярных окраин континента на юго-запад, они на этом извечном миграционном пути уже перемахнули Уральский хребет, доплыли с облаками и ветром, а то им вопреки, до Полесской низменности, сверили курс по руслам Днепра и Припяти - и вот задержались на традиционный отдых в беловежских кущах. Переведя дух, совершат последний рывок к побережью "южного" Северного моря.

Взболтанную моим энтузиазмом познавательную лапшу, заправленную гусем, Николай старательно вешает на мои покорные уши, надо полагать - взамен обещанного кофе.

Ловлю случай. Делаю "па-па" исчезающему клину. Вникаю в черкасовский комментарий. Предтеча птичьего исхода имеет зримые земные черты, и надо постараться их запомнить, пока запоздалая стая не задернет за собою кисею осенних дождей.

Свежий ветер сулит удачу: разогнал туманные хляби, расширив обзор, но без бинокля не обойтись. У Черкаса "цейсовский" пятнадцатикратный, а за спиной - немецкая подзорная труба в чехле. Как гранатомет. Биноклик у меня на груди - допотопный, почти театральный. Очки на носу - помеха. Сквозь тройные стекла и сколько там кратное увеличение вижу смутно. Николай благосклонно разрешает поглядеть в импортную "трубу". Вообще ничего: прозрачное небо. Надо сфокусироваться. Отвлекаюсь на уточнение более доходчивых событий, приближенных оптикой: фиолетовый вересковый круг, тускло цветущий; пучок бархатного камыша, смахивающий на дюжину шоколадного эскимо на палочке, хочется куснуть; черно-белая блудная корова, а под копытом семафорит поздний краснюк (подберезовик - мест. диал.), эх, плакало лукошко! Но жалко - птичку. Где ж они?

Подсчет перелетного поголовья ведется навскидку. Кто не успел - тот опоздал. Или ты птичку, или она тебя. На этом поприще мой дружок-орнитолог - дока. Знать, недаром прошла его армейская служба на северном космическом полигоне, где сержант Черкас, по его признанию, "отслеживал на РЛС специфические объекты". Вершина откровенности. По-моему, Николай - коренной белорус, ракетчик Плесецка, ставший орнитологом Беловежской пущи - в душе остался "мудрагелистым" темнилой: секреты "родного лесопильного завода" хранит свято. И вообще мой дружок весь из себя правильный, надежный - как белопольская тюрьма Картуз-Береза или советский Сбербанк. О чем я, любя, не раз уже сообщал ему в доверительных беседах открытым, незасекреченным текстом.

Сегодня мой гид более разговорчив. Глядит в подзорную трубу, растреноженную на травянистом бугорке, и голосом Вадима Синявского комментирует:

- Ястреб-тетеревятник появился. Его атакуют полевые ласточки. Загнали обратно в гущу...

- Голубь-вяхир в Пущу полетел...

- Большая синица кричит тревогу... Не видать...

- Дрозд-рябинник клёкает... Слышишь?

- Так. Это что? Сорокопут на ветке примостился, поздних жуков высматривает...

- Кулички полетели...

Как раз тот случай, когда птицу видно по полету, а диспетчер - ас.

Голос Черкаса становится тише, орнитолог что-то бормочет себе под нос, пожимая плечами и делая мне свободной рукой отмашку "не мешай", а ссутулившейся спиной изображает позу нетерпеливого командира, прильнувшего к наблюдательной панораме. Происходит подсчет брошенной в бой пехоты, залегшей под шквальным неприятельским огнем. Судя по всему, атака захлебывается: левый фланг безнадежно залег, правый, замешкался и выкошен пулеметными очередями, середину накрыл минометный налет. Командиров и знаменосцев выбили снайпера. Наступление провалилось. Самое время - подсчитать уцелевших и павших, трубить отбой.

И ты, полководец, учти - чти, почитай - каждого персонально. Не повзводно, поротно, как во время забытой войны - сотня на память, двадцать в уме, а поштучно, посердечно...

Каждый неучтенный, пропущенный и забытый о себе напоминает перышком-пушинкой, подаренной ветру, сиротливым гнездом, застрявшим в ветвях, поклеванными гроздьями отшельницы-рябины, а то и вовсе - посвистом сквозняка в сплетении кустарника; тогда и почерневший осенний луг становится для его боцманов и капитанов корабельной палубой, утратившей уставную строгость - свистеть желательно. И уже не глаз, а чуткое ухо сопровождает мелодию осеннего перелета, и тот, к удивлению, оказывается многослойным, многовекторным, разноэтажным... А набившая оскомину истина: "осенью птицы улетают на юг" - приобретает неожиданную для непосвященного конкретику.

Гуси с русского Севера и Таймыра - в Голландию и иже с нею Западную Европу. Аистиное племя - в Египет и на север Африки. Кулики и водоплавающие - на озеро Танганьика, а это в Заире, экваториальная Африка, птичий рай...

(Экологический ликбез, проведенный "среди меня" орнитологом Черкасом, кажется, не прошел бесследно.)

Цыганский табор крикливых грачей - по-цыгански, по-гайдамацки, с ветки на ветку, сегодня здесь, завтра там - на запад и юг, вдогонку уходящему сытному лету.

За ними вслед и примерно в те же италийские энд "ебипетские" края - длинноногие серые журавли.

Небесный перекресток над райскими кущами заповедного Беловежья в пору осеннего перелета не пустует. Дикие гуси и местные белые аисты, бесчисленные утиные стада, барражирующий в небе заблудший поморник, всех калибров воробьиная "шобла" со скворцами в придачу, хищники разных мастей: коршун, малый подорлик, канюк, ястреб-тетеревятник, луни - загибаю пальцы, пока хватает - сопровождают перелетный табор гончая летучая свора, торопя и без того печальные проводы. Но светла сия закономерная печаль. Она продлится до весеннего праздника Сорок сороков, до срока повального птичьего возвращенья, и тогда уже - валом, гамузом, стаями и клиньями, попарно и поодиночке, так же тоскливо курлыча, ликуя и плача, потянутся уцелевшие возвращенцы в северном направлении...

Кувыркаемся с кочки на кочку. Передразнивая нас, поднялась на крыло и кувыркается подальше от сглазу стайка чибисов, на лету споря между собой, чьи же все-таки они...

Мне, неисправимому гуманитарию, ближе по духу и для понимания привычное белорусское определение осенней миграции - птицы отправляются в "вырай". Вы - рай!

"Вот и мы, люди, как перелетные птицы, ищем затерянный рай - земной и небесный... Но далеко не каждому суждено добраться до заветного озера Танганьика", - размышляю, впав в философское настроение, навеянное осенними небесами.

Банальней не придумаешь...

Фигура со спины: рюкзак с головой и ногами Николая по колени в зарослях черничника. Прирастает поднятой рукой: внимание!

Шарю глазами по кустам. Ага! Вот оно!

В сторону леса от нас улепетывает расфуфыренный фазан. Какого лешего ему делать в болоте?

- Растяпа! - чертыхаюсь про себя.

Самокритично.

Сматываемся и мы. Программа-минимум на сегодня выполнена.

Уношу с собой в полевой сумке, с барского плеча пожалованной другом Николаем, каракули торопливых пометок и кучу сумбурных впечатлений. Мой орнитологический ягдташ не так пуст, как вначале беловежского путешествия, и меня распирает законная гордость.

Девушка на камне и таинственный отпечаток оставлены на вечернюю закуску.

Целый день я крепился и ничего о вчерашней встрече Николаю не рассказал. Уж он-то наверняка знает, в чем дело.

- До вечера, друг мой, до первой звезды, - утешаю себя в тихой надежде как можно придирчивей расспросить товарища об увиденном сегодня и с пристрастием - о вчерашней колдунье. Чувствую: здесь кроется загадка. Что мне и нужно.

 

"Блуканне па пакутах"

Никогда не испытывал нездорового интереса к чужим письмам и запискам и на потертую тетрадочку в полевой сумке наткнулся случайно. Николай забыл вытряхнуть личное имущество, великодушно отдав мне сумку на время совместных "хождений по мукам". Звучит сие выражение в белорусском, пущанском варианте - "блуканне па пакутах".

"Пользуйся!" - сказал он, и я воспользовался. Оставшись в одиночестве в затяжном перерыве на "завтраке в обед", мне приспичило что-то записать. Залез в сумку взять блокнот - и вытащил тетрадку. Начал листать, зачитался...

Ай да Колька! Ай да сукин сын! Он, оказывается, на досуге еще и пописывает!

Однако прочитанное заставило посмотреть на сдержанного в эмоциях орнитолога совершенно другими глазами.

"Пуща, подобно поруганной девице, платьем зеленым ситцевым людской грех прикрыть старается, напрягая все свои силы и токи, дабы отдать последнее, что за душой имеет, - братьям нашим меньшим. О человеке - не тужит. Тот сам себе пользу и выгоду поимеет от щедрот природных, от великого пущанского естества, которое как ни грабили столетиями, как силком ни изымали, как ни транжирили направо и налево, а оно живет, хоть и стонет, возрождаясь из поругания и пепла. И своей красотой и величием угнетателям же престиж и славу множит и в глазах чужестранцев возносит.

А где темна еловая чаща, где струнка сосновая звонница, сочен луг и обильны травы, где колышется, не одинок кленовый лист, изъясняясь приятельски с собратом дубовым и ясеневым, где болото не меряно камышом и осокою, а прибрежные плавни - кувшинками и лилиями, - в этом царстве подлунном раздолье залетной пернатой и водоплавающей особи, ибо всем им прокорма вдосталь, и схорон от недругов, и любовь с материнством здесь в обнимку прогуливаются, перешептываясь осторожными голосами... Удивляя и радуя щедрую на понимание сокровенного говора открытую душу"

Оставляю цитату без комментарий. Да, уж...

Кажется, начинаю понимать натуру своего друга: он слишком долго наблюдал ночное небо на своем северном космическом полигоне, стараясь не пропустить "специфические объекты". Привык подолгу смотреть на далекие звезды и видел Полярное сияние. Как порою случается с неосторожными сварщиками - нахватался "зайчиков". Теперь вот почти безвылазно живет в Беловежской пуще, наблюдает птичек, лечит зрение. Почему бы и нет?!

 

След Пресвятой Богородицы

- А, Хромоножка! Что ж ты сразу не спросил? Я бы как на духу...

- А я бы тебе охотно поверил! Давай выкладывай, что за особа фланирует вечерами на болоте - встретил вчера - и кто на камешке наследил? У меня, признаться, мурашки по телу побежали... Знатный валун, нечего сказать. След, как живой, от настоящего не отличишь. Неужели чья-то шутка? Рассказывай, не стесняйся...

Мы сидим в леспромхозовской конторе - временном опорном пункте - и обсуждаем дела наши скорбные.

- Знаю я эту чудачку, встречал, - тянет резину Николай. - Жалко бедняжку, ножка у нее подпорченная, с детства... С головой, видать, тоже не все в порядке. Хорошая девчонка, тихая...

- К этому камню повадились хаживать многие, - будто оправдываясь за сказанное, продолжает он. - Настоящее паломничество развернулось. Говорят, водица из священного следа на камне порчу с лица снимает, исцеляет катаракту, другие болезни...

- Давно о камне известно?

- Настолько я знаю, нашли валун с отпечатком ступни человека лет десять тому назад. Но наши в отделе говорили: судя по геологии - лежит сотни веков. Ледникового отложения. Когда след на камне проявился - неизвестно. Еще в царские, в польские времена о нем знали, почитали. Старожилы помнят. Не заметил монеты? Отставляют на счастье. Потом забросили со всеми историческими пертурбациями... Не до того было. Вообще-то валуны-следовики не редкость. Может, читал? В Почаеве на Украине такой же знаковый камень с отпечатками человеческой стопы, довольно известен. У нас в Беларуси в Жировичах тоже имеется.. Легенды всякие существуют... Дескать, ходила-бродила в здешних местах Богородица, наследила. Верь -- не верь. Я вообще-то - не слишком... Насмотрелся за службу летающих тарелок! А наш, беловежский камешек ты и сам видел... Как считаешь, мистификация или естественная эрозия?

- Камень-то хоть людям помогает? - вместо ответа спрашиваю я, имея в виду вечернюю незнакомку.

- Кто ж знает... Всякое болтают. Но старики говорили: верующим приносит облегчение, и надо часовню рядом построить. Советуют поближе к церкви реликвию перевезти. А другие, напротив, предупреждали: мол, нельзя валун с места сдвигать. Силу чудодейственную может потерять. Вот и разбери-пойми... Начальство хождения запретило. Как-никак - заповедник. Понаедут, вытопчут...

- Как бы девчонку еще разок увидеть? Уж очень она мне ... того...

- Влюбился, что ли? Тебе-то зачем? - хитро щурится собеседник.

- Я и не рассмотрел ее толком! Где искать?

- Совсем рядом. На хуторе. Называется Бабинец.

- Одни бабы, что ли, живут?

Словом за слово мне удалось кое-что выяснить про небольшой хутор с забавным названием и уговорить Николая туда меня сводить.

- Живет моя отрада в высоком терему, а в терем тот высокий нет хода никому! - дурашливо пропел Черкас, а глаза у него погрустнели.

Видать, все было не так просто, как мне по наивности представлялось... Что ж поделать, - Пуща: пустошь и лесные заморочки.

 

Последующие два дня я провел в гордом одиночестве, если можно назвать одиночеством самостоятельные ходки по ближайшим деревням. Черкасу потребовалось отлучиться по служебным делам - сдавал в научный отдел заповедника отчеты по орнитологии. А я, не теряя времени даром, решил побродить по окрестностям и побольше разузнать о знаковом камне и связанных с ним историях и легендах. Отправился на велосипеде. Запасной транспортный вариант.

Набрался забытых повестей, "як жаба мулу". В ожидании возвращения своего друга перевариваю...

Увиденное вертится перед глазами скрипучими колесами - то забуксовавшими в сыпучем песке, то угодившими по ступицы в болотную грязь. А сам я - где жму на педали по ровному, где в поводу с бесполезным "ровером" или волочу "отказника" на собственной хилой спине; где чохом, где пехом. И так - от одного села, похожего на хутор, - к другому, от одинокой усадьбы - к заброшенному фольварку, порой - обжитому, вроде загородной дачи, но без людей. Реже с ветерком - по участку асфальта или гравийки, памятуя любезное предупреждение дружка - за шлагбаумы не соваться: могут придраться охранники. Заповедная зона. Без сопровождающего не положено.

"Чужие здесь не ходят, как в кинофильме", - с некоторым раздражением думал я.

Названия пройденных и опрошенных деревень, кажется, говорили сами за себя. Волки - "в деревне волки овцы съели", без знаков препинания и жителей; Пашуцкая Буда - буда-халабуда; Ясень - ясени и клены в три обхвата; Сычи - подслеповатые окна без занавесок; Вишня - видит око, да зуб неймет; Дубица - дубы, дубы...

Если б не цель моих притязаний - камешек с божественной ножкой - не видать мне удачи, как своих ушей. Но - чудеса! Вопрос на заветную тему калитки и двери запросто отворял, и всякий, кто что-то знавал или слыхивал, старался ответить. Даже собаки без толку на любопытного пришлого не брехали. И ни одна, даже самая старенькая и немощная бабулька, приветливей из прочих, встреченных на пути, - в кашемировой выцветшем платочке- хусточке и донельзя заношенной телогрейке на согбенных плечах, и ни один, как тот, - зачуханый мужичишка преклонных лет с начальным образованием на небритом лице - старик был обут в спортивные кроссовки "Адидас", явно с чужой ноги, - не говоря уже о разномастных детках дошкольного возраста - праздному любопытству не удивлялись, как должное выслушивали и из непонятной мне деликатности не спрашивали, зачем приезжему надо...

Зато уж в подробностях не скупились: кто-то что-то де от соседки слышал, другой - сам был свидетелем, вось табе, чалавеча, крыж; с третьим, как с бабушкой из Сычей, взаправду самолично происходило, почти ослепла к старости - катаракта, на операцию ехать боязно и хлопотно, да и неблизкий свет, аж в областной центр, а вот росою из следа на камне стала глаза промывать - прозрела. Богородица!

Хотите еще? Будь ласка! Прошу пана!

Гандзя из Ланской, она не местная, с Украины, никак разродиться не могла, выкидыши замучили, но присела на священном камушке - аккурат на Рождество ребятенка здоровеньким родила, камень лишнюю тяжесть из материнской утробы забрал. Одна незамужняя кобетка в Успенье на камень цветы положила - не вянул букетик целый месяц, а то и боле. Вскоре и суженого молодица встретила - бригадира из местного лесхоза. А вечная благодати сподобятся те, кто собственной босой ногой следу угодит - красота и здоровье обеспечены. Только пальцы нельзя поджимать и не в размер ногу тыкать - пустое занятие. Следок махонький, почти детский, не каждому подходит...

Я "патылицу чуха." и на ус рассказы мотал. И показанную дорожку от каждой деревни к священному валуну без надобности запоминал. И маленькую иконку, переданную престарелой бабулькой, "бо сама юш старая, хворая - не дойду" с собою взял, твердо пообещав положить у камня на видное место...

 

... Затерянный в чащобах Пущи священный валун, преданный забвению некоторое (советское) время, отыскали в урочный срок, благословясь, три деревенские старушки из деревни названием Сычи...

Три забубенные подружки, три молодухи-вековухи, три состарившие солдатки - две из них горемычные вдовы военные и одна троекратная разведенка, или вдовая трижды, хоть ей по молодости и бабской дурости остальные вначале завидовали, да оказалось - завидовать нечему.

Три однолетки-погодки с невеличким зазором в рождении: если считать Миколу весеннего за Миколу зимнего, а Громницу - Сдвиженьем, то получается - всего ничего, однако "чуть-чуть", экая малость, не только в Советском Союзе не считалась, но не бралась во внимание ни при панской Польше, ни при Советах с социализмом... И даже перестройка не смогла бабью жизнь перестроить, потому что дохлую кобылу погонять - только портить, а на их беспросветную женскую долю хватило портильщиков и погоняйлов каждой до самой старости.

Дарья, Зося и Верка-Вероника.

Незаменимые куда пошлют - главная их бабья профессия.

Смышленые Зося с Веркой грибные кошели за спину, под мышки лукошко плетеное, а Дарье, ей взять с собой оказалось нечего, прихватила редюшку полотняную, латаную, авось находка не вывалится.

- А плаха (подстилка, редюшка - мест. диал.) навошта? Камень-та, казали, вялизарны, цяжутки, на карак не .здымеш...

- Мала для чаго, - поджала губы Дарья. - Ад даждя прыкрыюсь...

Заступ взяла, штыковую лопату. Хотела ломик, чтоб в корчах ковырять, но на руке взвесив, отложила в сторону. Щуп половчей, шкворень, на худой конец - метр сталистой проволоки, но не нашла - последний кус на гвозди порубали...

Расстроившись, прихватила тяпку.

Товарки, квохтухи проворные, не преминули подковырнуть:

- Грэбаць ту цётку Люсю, што збила цапкай самалет!

Но ближе к лесу посерьезничали, поважнели, хусточки под подбородками узлами потуже стянули - и давай рыскать, присматриваться, шерстить: не звякнет ли камень под лопатой, не заскребет ли железо по твердому...

Не видать заветного камня. Ноги истоптали. Намаялись.

Начался Дикий Никор, болото.

Трава разрослась по пояс, осока острая, камыш, редкие оконца посечены аиром, а под ногами - чвяк, чвяк, мокро... Бойся в багну провалиться... В позапрошлом годе - тогда еще коров по "череде" в низину гоняли, и вязко было кругом, боязно, - Дашкина Чернуха в яму угодила, соблазнившись изумрудной травой на ровной лужайке. Увязла, считай, по самые рога. Измучились волочить скотину из топи. Слеги под брюхо подсовывали, фашины вязали, мостя опору...

Чуть было рога вместе с головой не выдернули. А хвост так действительно в запарке укоротили... Бригадир, призванный на подмогу, хотел уж МТЗ подгонять, чтоб тросом, внатяжку... Трактор по пути сам застрял, чуть было не опрокинулся.

Дотемна тогда маялись пастушки вместе с добровольными помощниками, мобилизованными в деревне, пока не повезло - коровенка как-то вывернулась, выползла... Ну его к лешему, этот Дикий Никор: злую пакость наверняка приберег, хоть и считается осушенным.

Дело прошлое.

- З краю балота тырча.! - доказывала памятливая Дарья, продолжая поиски заветного камня.

- Глупства! - перечила зловредная Зоська. - Балота .лева уйшло, а валун разам з иншыми каменнями бульдозерам звалакли, кали канаву паглубляли. Пасярэдзине шукаць трэба!

- А дзе сярэдзина? Прамеж ног?

- У Верки, многажонки, спытай...

- У той канаве, дзе ручэй высахшы, балаболки!

Сунулись к ручью. А какой же он высохший? Воды по колено и не стоячая - струится, проточная. Пошли вдоль течения и аккурат в Белый Лесок попали.

- Чую, жонки, тутаки яму быци, пазнаю мейсца, - заволновалась Дарья. - Вось камени расколатыя, мувили, гяолаги пасля войны наварочали, кали вэнгэль па над зямлею шукали. Вось канава з ручьем и паваленым дубам. Калисьци дрэво ляжыць, нияк не спарахнее, прыкметнае... Сячыце зелле!

Стали женщины заросли тяпкой, лопатами сечь. И отыскали. Как старики и рассказывали: валун круглый, в землю наполовину врос. А почти на самой каменной макушке - содрали мох, оттерли тряпками - детская ножка пропечатана. Не то чтобы детская, но и не взрослого человека - пяточка, пальчики, даже вмятинка от ноготка сохранилась - ни с чем не спутаешь. Слава те Господи!

Бухнулись на колени, молятся.

Во имя Отца и Сына и Светаго Духа, аминь! Спаси нас, Пресвятая Богородица!

Богоугодное, почетное дело совершили, не зря ведь потом важничали, как могли, в подробностях поиски вспоминали и перед сельчанами носы задирали: не шутка ведь...

Это позже святое миро, божьи слезы из камня точиться стали, а, может, и не миро, но хотелось верить...

Источник, родничок существовал и раньше, но с одного бока его иссушало умирающее болото Дикий Никор, само подточенное мелиорацией, а с другого - наступающие пески лесистой возвышенности Белого Леска. Однако стали чаще появляться на бережку исчезнувшего ручья люди, топтать замершую в ожидании перемен почву, потянулось зверье, учуявшее давнишний водопой - родничок отозвался на человеческое присутствие, зажурчал, загомонил, правда, сразу в нескольких местах, и во всю силу - за версту вверх по течению. Молва тотчас приписала роднику чудесное воскрешение, ведь не зря, не случайно ожила вода - знать, она святая, целебная. А камень, вот он - с махонькой ножкой, и это уж точно - Матка Боска: шла она в святые палестинские земли, да притомилась, да присела отдохнуть и соринку из туфельки вытряхнуть. Босой ногой на валун наступила... След и остался. Сколько веков красуется, о великих силах небесных нам, грешным, напоминает...

Одно время забыли люди про священный камень, но с какой радости было помнить: войны изматывали - германская, гражданская, польская, финская, еще одна германская... Все они, окаянные, в Пуще аукнулись. Потом - коллективизация... Колхозы здесь, считай, лишь после последней войны во всю силу развернулись. Потом уж заповедник затеяли Беловежский. Стояла себе Пуща без всяких заповедников, святой камень на месте находился, а как начали лес с землею делить, границы городить... Затем мелиорация, прости ее, Господи... "Эй, ухнем!".

Ухнули, осушили все что можно и нельзя, а одумались, спохватились - умирают ручьи, болота и реки, мелеют колодцы, Пуща усыхает, будто телячья шкура на солнцепеке...

От прежней бескрайней болотистой низины с бездонными торфяными залежами, топкой багной, разливами нехоженых камышей и осоки осталось громкое название и... рожки да ножки. Кикиморы в болоте нынче не водятся, Лешие - подавно. Отшельник Никанор утонул либо вознесся, что практически одно и то же.

"Освятить надобно! - настаивал прослышавший про чудо-камень священник ближайшей к месту Сычевской церкви отец Василий. - Источник и камень со следом Богородицы в церковном благословении нуждаются... Без освящения и решения синодального совета - вода не может быть святой, а след на камне - законным. А вдруг сие явление - бесовские штучки, соблазн?!"

"А сам-то батюшка давно на исповеди был? - шептались набожные начетчицы. - Сычев его мирская фамилия, и приход именем родительской деревни Василия Сычами назван. Много ли в батюшке благочестия, коль в миру имя поганой птицы, в простонародье - пугала, носил, а поповская приживалка, церковная служка Матрена, говорят, от Василия забрюхатела, за что ей матушка Елизавета волосья повыдергала и в бесстыжие глаза наплевала, и её, убогую, со двора и церкви прогнали?

А коль соперница-Матрена в поисках языческого камня была замешана, то матушка Елизавета освящению оного всячески воспротивилась и подкаблучника Василия супротив чуда настрополила. Не стал тот перед церковным начальством хлопотать и усердствовать. Лишь источник, после долгих согласований и по настоянию прихожан освятили, сруб вокруг родника возвели и стали целебной водой паломников причащать и разрешили в бутылки разливать.

Валун-следовик с краю Белого Леска лежит, от возродившегося источника далековато; но тропку к камню люди быстрёхонько проторили, и похаживают сюда стар и млад, и влагой, что в следу проступает, очи и лица орошают; и молва о пребывании Богородицы в здешних местах и оставленной ножке на якобы мираточащем камне разлетелась по местечкам и весям, и как ни сомневайся, ни кочевряжься - чудо наяву и в каменной плоти проявилось. Одно неудобство пришлым и местным - валун в заповедной черте находится, а источник - вне границ. К воде хаживать запросто, к камню - не моги. Подтверждено: то не слезоточивое миро, как на иконе Пресвятой Богородицы в Жировичах, а дождь да роса в лунке скапливаются. А все равно люди ходют и ходить будут. Егеря и лесная стража смотрят на хождения сквозь пальцы, лишь бы потрав да порубок в казенном лесу не происходило. Только начальство сердится, если, проезжая по тракту и пущанским просекам, чужих заметит: запретная зона!

Ни для кого не новость - нашим людям чем запретней, тем сильнее "хоцца", чем строже, тем слаще уловки, поблажки да окольные тропки...

Вот таких небылиц я наслушался от пущанских стариков.

 

 

Ежик в тумане

Пуща... Я так ничего и не понял про тебя, беловежская хвойная армия... Вздорной зеленью застит мой взор молчаливая лесная стена, выставив напоказ шеренгу оранжевых стволов, догоравших в лучах заката; еще мгновение - и погаснут краснокирпичные вымпела, укрывшись поникшими ветвями светомаскировки. Грудь четвертого в сумерках уже не видать. Шумным выдохом уставшего дня прошуршит ветерок в косматых вершинах. Померкнет дневная лампада, повергнув в задумчивое оцепенение сосновую когорту, выстроенную на вечернюю поверку. По ранжиру отдают почести уходящему светилу лесные служаки, соблюдая извечную воинскую иерархию, присущую добропорядочному дворянскому собранию. Первым прощальное слово - салабонам, нижним чинам, дабы не возомнило небесное командование, что, де, находятся те под негласным давлением старших по званию и лесной службе. Под зеленый козырек проворно берет наступающей тьме молодняк - грабовый подрост, соревнуясь в служебном усердии с низкорослыми драчливыми ёлками и нахальными сосенками. Им, нетерпеливым, скорее б отметиться, засветиться - и на покой. Последние, они же нижние, уповают на родственные отношения с великовозрастными собратьями, но тщетна самонадеянная уверенность: ближе к телу не получается, расчет по чину, ранжиру и жиру, а кто выше и толще - всегда безусловно прав, поэтому поспешает медленно.

Утрите зеленые сопли, еловая малышня! Всем поголовно под ночное одеяло!

Никнут, малявки, умаявшись за день, тянутся к старшим - с ними кемарить надежней и ночь не такая прохладная.

Угомонились и полковые любимцы - молоденькие дубки: надраен до блеска хром гладких стволов, не шелохнется отутюженная узорчатая листва. Притихла днем говорливая березовая хренобратия, а с ними - покладистые ясени. Неймется лишь загулявшей крушине с ветреным кленом в обнимку. Будут шептаться до самого рассвета, пока не застынут, угнетенные ночной сыростью, и не очнутся в тумане заполошного серого утра.

А под ногами те, кому никогда уж не встать рядом со всеми - спиленные и поваленные бурями, замшелые, но еще крепкие стволы неизвестной полковой принадлежности. Давно уже ваньку здесь валяют. Этим, конечно, любые построения до заднего места. Сырость и медленный тлен их удел.

Что за коломенская верста рядом с мачтовой оглоблей? Какое неуважение к строю! Ба! Да это ж заслуженные боевые подруги, ратники трех последних столетий! Им до лампочки скудность небесного освещения и по барабану "вечерняя зоря" дежурного дятла, пробарабанившего общий отбой. Сосновая колокольня на пугливое воинство даже не смотрит: со звездами балакает, перешептывается, шушукается. В темной макушке мачты Венера зажглась - синий фонарь тревожного освещения. Спать, всем спать...

И я под кронами - ежик в тумане. Почему ежик? Вопросы иголками в разные стороны из меня прут. Почему в тумане? Ни зги в вечерних сумерках не видать. За деревьями - леса, за лесом - деревьев.

Ретировавшись из забугорного лесхозного квартала - все-таки сбегал перед сном подышать полезным сосновым озоном якобы для прочистки мозгов, - домагиваю Николая каверзным любопытством.

- Коль, а почему сваленные деревья не вывозят? Так надо?

- Спроси что-нибудь полегче...

- А тебе слабо на дерево взобраться? Например, гнездо посмотреть...

- Без проблем. Специальные когти имеются. Я их из десантных "кошек" переделал.

-Такие у монтера?

- Еще лучше.

- Ты как обезьяна на пальму за кокосовыми орехами?

- Нет. На масленичный столб за подарками...

- А тебя птички часто... того... Ну, когда хорошо, что коровы не летают?

- Регулярно.

- Смеешься, да?

- Нет. Плачу.

- Всех птиц знаешь, которые в Пуще водятся?

- Всех. Двести с лишним видов отмечено.

- Ого! И по свисту отличить сможешь?

- Конечно.

- Композитор!

Черкас начинает злиться, а мне того и надо. Сейчас расколется...

- Расскажи анекдот. Спать неохота.

- Не люблю дежурные хохмы. Слушай...

"Слушай!" - перекликаются ночные часовые где-то в глухой чаще.

Мой дружок, не ожидая встречного вопроса, поясняет:

- Это серая неясыть кричит. Недалеко отсюда в дупле живет. Сова такая.

- А это, слышь, кто отзывается?

- Благородный олень. Самец. Подругу зазывает. Гон у них нынче.

- Что-то приглашает не слишком по- благородному...

- У зверей и птиц своя мораль. И правда. И законы свои, - заводится Николай. - Знаешь, как поступает голодный птенец совы, если родители кормить перестают, погибли там, долго не прилетают? Старший лупоглазый пожирает младшего, самого слабенького в гнезде...

- Иди ты!

- Не веришь? Зря.

Про повадки кукушки я знаю. Знают все. От совы, честно говоря, хорошего не ожидал. Но такое! Какой бы еще вопросик позаковыристей задать?

- Коля! Как считаешь: северные гуси, те, с Дикого Никора, уже до Голландии долетели? Не устали, столько времени крыльями талахать? Они ж и ночью летят... Отдыхать ведь надо...

- Они на лету умудряются спать, по необходимости. Перестроится ослабевший, уставший гусь в середину клина - и кемарит. Крыльями во сне машет. На автопилоте.

- Не сбивается? В сторону не свернет?

- А вожак зачем?! Постоянно сигналы подает. Ту-ту! За мной, паровозик!

Раззадорившись, Черкас решает меня унасекомить. Уже поздно и пора баиньки:

- Знаешь, почему нельзя пересчитывать летящих журавлей? Не приходилось этим заниматься?

- Почему?

- Клин нарушается. Птицы в беспорядочную стаю могут сбиться. Плохая примета. Спи, совёнок, а то склюю!

Вопрос исчерпан. Больше от Черкаса слова не вытащишь - устал. Пора на боковую и мне.

Засыпаю. Я ежик в тумане. Я абсолютный профан, и Беловежская пуща ничему меня пока не научила, вернее, ученик не смог внять заповедному голосу и постичь науку. Как уставший гусь, я машу крыльями, заснув на ходу, полностью полагаясь на ведущего вожака. Я лупоглазый, голодный и озябший совёнок, и меня вот-вот склюет такой же голодный старший собрат. Я вознамерился пересчитывать деревья в темном лесу, но, дожив до старости, не знаю, что нельзя пересчитывать по пальцам клин улетающих журавлей. Возгордившись своей причастностью к символам края - там, на "нулевом" московском километре - я самонадеянно поверил в это моральное право и оказался круглым "зеро" в понимании живой природы: даже элементарные знания просвистели мимо моей, как до сих пор считал, интеллектуальной натуры. Как "Отче наш" надо было помнить и знать: соловьиные трели, что традиционно приводят нас в трепет, издают не самцы, а нахальные самки. Соловьи-самцы в пору всеобщего весеннего ликования добросовестно и самоотверженно высиживают потомство. Чарующе-волнующее воркование горлицы в лесу издает не самка, а безотказный самец, невидимый глазу обманщик. Некомпетентность родит домыслы, а те в свою очередь - плодят глупость и преступления. Но откуда во мне уверенность в своей недоказанной еще правоте? В чем причина тревожного предчувствия узнавания? Я не встречал вблизи живого дикого зубра, но готов безоглядно спорить с любым чужаком о силе и несокрушимости беловежского бизона и до хрипоты доказывать на литературном вечере, что де Николай Гусовский в "Поэме о зубре" изобразил древнего тура, а не предка современного исполина Беловежья. Мне приходилось видеть токующего глухаря лишь единожды, а чаще - на картинке, но зато я бьюсь об заклад с незнакомым пассажиром, оказавшимся соседом по купе, доказывая неповторимость глухариного токования, чудеснее которого ничего в мире не существует. Слушая песни Александра Розенбаума о глухарях и токовищах, я самозабвенно подпеваю "летать, так летать, стрелять, так стрелять", хотя не имею зеленого понятия, как выглядят глухариные какашки, и недоумеваю, каким образом мой друг-орнитолог может определить по ним возраст боровой птицы и ожидаемое место ночлега. Да, он специалист, учился и штудировал конспекты. Но я-то, я?! Почему во мне шевелится томное "завтра", если еще не завершено "сегодня"? Готовность к восприятию, к радостному сопереживанию обгоняет само событие, готовое свалиться на мою забубенную голову. Значит - не все потеряно, и все лучшее мне еще предстоит увидеть. Но есть закавыка. Пока не избавлюсь - не успокоюсь. Одно забытое происшествие моей не безоблачной биографии то и дело мерцает в памяти - и случай, детский эпизод тревожит мою грешную душу много-много лет кряду....

Я провел свое детство недалеко от Беловежской пущи, в поселке - старинном польском местечке. Рядом - лес. Сосновый бор, похожий на беловежский. Он притягивал поселковых детишек магнитом. Как-то мы с пацанами заметили взрослую белку - ярко-рыжую "ваверку", азартно прыгавшую с ветки на ветку. Детям загорелось зверька изловить, полонить. Затея безнадежная, если кто понимает, бесполезная, но зато мы обнаружили беличье гнездо в развилке сосны. Скумекали: белка людей от своего домика уводила. Полезли, а там, калачиком свернувшись, - бельчонок, серенький, один-одинешенек, с еще не прорезавшимися глазками. Шерстка у него реденькая, тоненькая, чуть-чуть рыжеватая, просвечивает серо-голубенькая шкурка. Глупыш, несмышленыш. Ему почти все равно было на тот час жизни - к материнскому боку прижиматься или у меня за пазухой греться. Так мне, во всяком случае, казалось. Принесли зверька домой. Мать - в крик. Мол, замордуете детеныша. Ни пить, ни есть самостоятельно он не в состоянии. Погибнет без своей мамки.

Пришлось нести бельчонка обратно. А это километра четыре по тракту... Поленились, махнули рукой - обойдется. Свернули в ближайший лесок за костелом и, отыскав в сосняке чужое беличье гнездо, положили зверька под дерево. В надежде, что учуют соплеменника взрослые белки, заберут, пока воронье малыша не растерзает, росомаха не утащит. Словом, одного на волю случая без попечения оставили.

Что произошло в дальнейшем с нашим бельчонком - неизвестно. Возможно, его лесные сородичи в свою семью приняли, возможно, пренебрегли чужим запахом. С тех пор минуло уже достаточно много лет. Этот случай, вроде бы, позабылся. И на тебе! Нахлынуло, вспомнилось.

Уж я- то помаялся тем своим детским грехом в свое время достаточно: и горькую слезу в малолетстве за того бельчонка проливал, и винился тайком, и страшные наказания себе разные в мыслях придумывал... Дожил до седых волос, а не в силах вину забыть и себе простить. Но почему оно всплыло сегодня, здесь и сейчас?! Не знаю...

Пуща меня рассиропила. Вначале озадачила, а потом надавала по мордасам недоступностью и пренебрежением. Ботаник, блин!

 

Из записной тетрадки Черкаса

"Не идет из головы услышанная от бабы Насти история о лебединой паре, обитавшей до осушения болота в плавнях Дикого Никора, неподалеку от хутора. Славная была пара: скользили бок о бок по водной глади, друг к дружке приклеенные - два белых облачка, спустившиеся с бездонного неба. Два легких коромысла над колодцем. Собирались выводить потомство. Но случилось - пропала подруга, исчезла, как будто ее никогда и не было. Наверное, погибла. Никто из хуторских не видел, как это произошло. Несколько дней и ночей подряд доносились до слуха хуторян тоскливые крики осиротевшего лебедя, потерявшего спутницу жизни. А потом гордая птица неожиданно появилась в бабкином дворе - приземлилась среди домашних гусей, приняв белое оперенье за белые одеяния подруги. Обнаружив ошибку, дикий самец в отчаянии забил до смерти двух домашних гусаков, пытавшихся качать права в своем дворе, и улетел. Больше его люди не видели. На следующий год болото и вовсе осушили. Сейчас там поля хилого рапса и безобразные, зарастающие лозой мелиоративные каналы.

Бабе - ниц..."

"... Все в мире сущее - живое и неодухотворенное - связано незримыми узами, а посему - хруст сломанной былинки, крик птицы-подранка, вой голодного зверя, плач обиженного человеческого дитяти, воспаряя к небесам, растворяясь во Вселенной, о неведомые человечеству иные сферы и миры отражается и в миллионы крат усиленным эхом обратно же к нам возвращается, повторяясь и множась в нашей обыденности, в окружающем, в нас самих неожиданным, а порою страшным, неотвратимым резонансом".

"Сполохи Полярного сияния в пустынных небесах северных широт. Манящие силуэты Стожар в бархатном ложе знакомого небосвода Беловежья. О чем мерцают призрачные светила? О чем напоминают нам, земным и грешным?

- Одумайтесь! Покайтесь! - взывают зарницы и зори"

 

 

Бабий хутор Бабинец

Пан делил землю и за верную службу отжалел конюху Федору кусок земли - поросший ольхами и лозняком остров в болоте Дикий Никор. Мол, пользуйся навек, помни мою доброту. Болото имело дурную славу, а скупого пана мучила совесть. Федор спас своего хозяина на охоте от неминучей гибели - заслонил собой от вепря-подранка. Свирепый кабан Федора помял, охромил, обезглазил, какой из мужика кормилец?

Мужняя Федорова баба, набравшись храбрости, возразила: дескать, гиблое место, ни пройти, ни проехать - багна, пахотной земли с гулькин нос. Проси другой.

"Сама иди и проси", - ответил жене отставной конюх.

Пошла. Слуги господского дома передали пану - пришла Федорова баба, просит замену участка. Долго пришлось женщине ждать ответа. Пан был занят, принимал гостей из Белостока.

Наконец, потерявшей надежду селянке слуга вынес злотый, переданный паном, а женщине велел убираться вон.

- Можа, цтосьци ешчэ бабе перадау? - спросила она.

- Бабе - ниц! - отрубил посыльный.

С тех пор хутор среди болота называется Бабинец. Бабе - ниц.

 

...Травянистую дорожку в два метра шириной - тракторную колею с засохшими в любопытной глине следами рубленых скатов и смачными листьями распластанного подорожника назвать проезжей можно с большой натяжкой. Направление, обозначенное уступившими людям деревьями и кустарником, что и так без царя в голове. В Бабинец можно попасть еще одним путем: по колхозной грунтовке с противоположной стороны заболоченного массива, а это далеко. Пользуются той дорогой в пору весеннего сева и сенокоса и то по необходимости.

По ходу событий Николай сливает мне прожиточный минимум информации. Мой ясноглазый коллега привычно недоговаривает - и не по злому умыслу, а из прагматичных мотивов: кому это интересно? Чудак человек.

По легенде, скупой пан засовестился и дал лошадей намостить на остров греблю. Навозили земли, багну, как сумели, засыпали. В знак особого расположения к конюху- спасителю пан приказал обсадить дорогу к хутору тополями из своего фольварка и помог новоселу так-сяк построиться.

Дареным тополям, как лошадям, никто в зубы не заглядывал, деревья расплодились где попадя. Остров греблей с лесным массивом соединился, бельмом на болотном глазу быть перестал. Одинокий в одно подворье хутор со временем прирос несколькими хатами переселенцев, первой волною - беженцами германской войны, последней - после раздела Беловежской пущи между Польшей и Советским Союзом, стало быть - после Великой Отечественной. Две-три семьи в поисках укромного уголка издавна осели в глуши. Пару семей насильно переселили подальше от новой границы. В середине 60-х Дикий Никор начали осушать, и хутор обезлюдел. Был ли панский спаситель тем самым Никанором, давшим имя и дурную славу гиблому месту, - никто нынче не ведает, да и не интересуется. Разве только я Черкаса выспрашиваю, как будто он знать обязан. Мне в охотку, и любая мелочь не соринкой, а бревнышком взор застит.

Но вначале была омела.

Сколько раз случалось видеть вздорные, чуждые первородной кроне копны листьев на ветвях придорожных деревьев: ядовито-зеленого, охрового и других нездоровых колеров, напоминавшие искусственные кудряшки настырной девчонки, решившей во что бы то ни стало удивить подружек взрослой, как у мамы, завивкой, а в результате скоропалительного вдохновения получившей черт-те что и сбоку бантик, вернее, - нагромождение нелепых завитушек, тряпичные папильотки в локонах здоровых волос, сорняки в спокойном причесанном снопе естественной кроны. Омела и есть сорняк, паразит, но как заманчиво привлекательна, как выпячивает сочную за счет давальческой живицы иждивенческую натуру!

Достаточно щелки, щербинки в коре, углубления в развилке ветвей, дабы внедриться поганому семени, прорасти, вгрызться микроскопическими корешками в чужое податливое тело - и зеленеть, кудрявясь, высасывать древесную кровь покорного донора, обрекая несчастного на медленную, но верную гибель.

- Сэконхенд! - лаконично охарактеризовал я усыпанную буйствующими лоскутами крону высокого, засыхавшего на корню тополя, одного из замаранных омелой в ряде деревьев вдоль лесной дороги.

- Вихорево гнездо, птичий клей! - авторитетно уточнил ученый человек Николай. - Эту заразу дрозды разносят. Омелу еще дубовыми ягодками называют...

Предваряя предстоящую встречу, мой спутник деликатно начинает меня к ней готовить...

Оказывается, я не первый и не последний, кого поманила сермяжная слава нынешнего Бабинца, опустевшего хутора с краю несуществующего болота.

Издревле болотистое укромное место облюбовали аисты. Как известно, вдали от жилья бусел селится неохотно, а деревенскую крышу, высокое дерево возле крестьянской хаты, столб или удобную верхотуру оседлает с превеликим удовольствием людям на радость. Гонтовые и черепичные хуторские крыши, сменившие соломенные, аистиное воинство оккупировало из года в год, из века в век, возвращаясь к родным пенатам каждую весну. Накопилось этих гнезд в Бабинце больше, чем стояло хат и имелось приемлемых высот, не исключая старые ольхи и тополя, вымахавшие под небо. Набралось гнезд, может, два или три десятка на скромную деревеньку в четыре двора - два топора и то тупые. Хоть и обезлюдела с годами усадьба, но аистиным скоплением никто из жителей прошлого и нынешних никогда не пренебрегал, гнездо не порушил, черно-белую птицу со двора не прогнал. Правда, и новорожденных в семьи сельчан приносили буслы не густо. Нечего им пенять: хуторские кобетки беременели не слишком уж часто, и неспроста. Не от святого ж духа детям рождаться, коль мужиков почти всех на войнах побило, остальные разбежались да спились, и со временем остались в Бабинце кривые да несдатные, вдовые да незамужние, да и тех наперечет!

Уже в нынешние, нашей памяти времена, посетила Пущу иностранная делегация. Немцы, кинодокументалисты. Сопровождать гостей, возжелавших проехаться по глухим пущанским закоулкам и хуторам, начальство заповедника поручило орнитологу Черкасу. А так как киношники из Германии снимали фильм про белорусского аиста, то и привез Николай гостей на хутор Бабинец. Немцы припухли. На каждой из четырех хат, включая сараи, - по четыре аистиных гнезда. На каждом старинном дереве - до десятка. Такого они еще не видели.

"Стерхдорф! Аистиная деревня!"

Тут же киногруппа сварганила сценарий, засуетились операторы, застрекотали камеры.

Девушка- переводчица вместе с помощником режиссера обошла жилые хаты, упросила хуторских поучаствовать в съемке. Тем в диковинку, но согласились. Главная роль досталась единственному хуторянину мужского пола - Настиному соседу-квартиранту, нелюдимому Ивану, бывшему колхозному конюху. Жил он в молодости в доме неподалеку, а со временем овдовел. По обоюдному согласию перебрался к одинокой моложавой женщине - под одной крышей жить веселей и с дровами экономней.

Начались игровые съемки. По задумке режиссера, Иван должен был прощаться с дряхлым тополем, державшим на своих раскидистых ветвях восемь аистиных гнезд. Как раз было начало осени и птицы собирались улетать: кружили над хутором, обкатывая молодняк, иногда отдыхали на привычных местах.

Немец-режиссер через переводчицу деду втолковывал: вы, герр Иван, обнимаете тополь понарошку, якобы прощаетесь перед отъездом... Но понарошку должно выглядеть по-настоящему. А с вами вместе улетают аисты. Ферштеен?.

- На яки хер? - не мог взять в толк хуторской "герр". - Ци я памираць збираюсь? Альбо мне, калгаснаму пянсиянеру, хату новую прапануюць и трэба з хутару зъязжаць? Дык няма ужо калгаса - СПК нейки. И дамо. новых нихто не будуе. Нават для маладога заатэхника не здоляць мейсца знайсци, на кватэры жыве у Бульбянихи з Сычо.. Такая злачынная кабета, павинен вам паведаць!

Хоть кол на голове Ивана теши - не поддается дрессуре, тьфу, режиссуре...

Объявили перерыв. Присели на стульчики отдохнуть. Угостили артиста импортной сигарой.

- Ха-ва-на, - прочитал вслух на латыни грамотный хуторянин - как-никак телевизор иногда смотрит - и откусил треть толстой сигары. Стал смачно жевать. Грамотей принял подарок за немецкую конфету: как же - золоченая окольцовка, блестит. Скумекал: "хавана", "хаванина" - не иначе как жратва...

У съемочной группы вытянулись лица.

- Герр Иван предпочитает жевательный табак? - поинтересовалась переводчица. - К сожалению, с собой мы не привезли, не предусмотрели... Эндшульдиген Зи, битте... Извините, значит, пожалуйста...

Поняв, что обмишулился, Иван засовестился, выплюнул горькую жвачку:

- Чаго чакаем? Як там у кине кажуць: матор, здымаем! Гатовы я, зробим...

Дальнейшая съемка проходила гладко, не считая погоды, начавшейся в тот день портиться.

- Шквал налетел, буран, - не знаю, как и назвать, - воспоминает Николай - Давненько такой бури в наших местах не наблюдалось: жуть повалило деревьев в Пуще... Полгода пришлось завалы растаскивать. Буря полосой прошла, плугом - с запада на восток.

Пока хлестал проливной дождь и на хутор обрушивались порывы шквального ветра, киногруппа отсиживалась в Настиной хате. Попивали чаек и кое-чего покрепче. Приободрившийся Иван рассказывал немцам байки из своей прошлой жизни. Девушка переводчица, как могла, переводила. Пришлось ей довольно несладко, ибо хуторянин густо перемешивал белорусскую речь польскими и матерными словечками. Но кое-как смысл россказней престарелого чудака до гостей доходил.

Притихло. Вышли из хаты во двор - божечки! Буря опрокинула старый тополь вместе со всеми аистиными гнездами. Падая, дерево пришибло ветвями баранчика, укрывшегося от ливня в кустах.

Бабка Настя в слезы: баранчика жалко. Немцы тоже почувствовали себя не в своей тарелке. Без вины виноватые. Но съемки закончили.

В итоги распорядитель киногруппы заплатил хуторянке за погибшую животинку, а Ивану за сыгранную роль. Расчет произвели в немецких марках. Хуторяне долго не могли потом иностранную валюту куда-нибудь пристроить, пока не обменяли с оказией в городе на белорусские рубли. Надежней и привычней, пришли к выводу.

И все бы ничего, и вскоре киношный эпизод хуторской жизни выветрился бы из памяти, но старому конюху долго еще свербело, и он время от времени сокрушался вслух:

- Бач, якая мондрая прырода! Запратэставала супраци. захопника.! Так им и патрэбна, фрыцам!

Еще дед считал своим долгом вспоминать старую родительскую хату, разобранную по приказу немецких оккупационных властей в 1942-м военном году. Во времена оккупации немцы, опасаясь диверсий, приказали разобрать многие сельские хаты, стоявшие на отдаленных хуторах, дабы партизаны, пошаливавшие в округе, не смогли найти себе пристанище. Особенно зимой. Селянам пришлось перевозить дома в более многолюдные места.

"Хорошо хоть не спалили..." - подумал я.

Время в пути пролетело за разговорами незаметно. Мы вплотную приблизились к Бабинцу.

 

Обширный двор, обнесенный забором из толстых жердей, живет сосредоточенной жизнью: копошатся в навозе куры, стая гусей лениво пощипывает травку, у распахнутой калитки скучает запряженная кобыла шоколадного цвета, отмахиваясь хвостом от злых осенних мух. Повозка на резиновом ходу, судя по снаряженной тягловой силе, приготовлена в дорогу. На крючке висит почти новенькое оцинкованное ведро. Из любопытства я в него заглянул. Пустое. Плохая примета.

Появляется "водитель кобылы". Лицо уставшее, смуглое от загара. Одета женщина в темно-бордовое демисезонное пальто, перетянутое в поясе веревкой. Голова повязана выцветшим зеленым платком, на ногах коричневые резиновые сапоги-бахилы. Красавице далеко за семьдесят - ни дать, ни взять. (Как позже выяснилось- 60 с небольшим).

-У минулым годзе нисказаци кольки грыбо. было, - c места в карьер начинает выговариваться бабка, узнав в пришлых старого знакомого - Николая. - Канем ездзили. Прывяжу у лесе, набяру кошык, у воз высыплю. Сёлета няма грыбо., и мусиць ужо не будзе, можа апяты... Па сена паеду... Каня саляркай па спине пасмарую, каб камары не грызли...

Бабка спешит излить добровольно явившимся слушателям наболевшее и - ушат хуторских новостей:

- Павинны па закону хлеб вазиць раз у нядзельку, но штосьци не возяць.... - Хата халодная стала, шчуры павыносили з-пад пола пясок... - Сёлета бульбы многа пасадзили, няма рады даци, а трасучку не дапросися, плациць трэба... - Авца нехарошая да ягнят, кто будзе пытаць - прадам, старая добра водзиць и яе прадам, можа й баранчыка... - Казали, валки ходзяць у Мандраёна.ки и Хвалава, валчыца и з валчанятами, такая аграсы.ная, што проста накидваецца, каза. Ягавенка, што робиць паграничникам... - А ты, Никалай, чаго наведава.ся? Праходце. И вы, дядько, таксама праходце...

Встреваю я, дабы направить поток, в нужное русло:

- Вы сами здесь живете? Что здесь было раньше?

Лучше бы не затевал. Выслушиваем, не перебивая.

- Што было? Маемасць. Кожны свае трыма.. Выган бы., каравы пасвилися. А там, называецца Андрыянки, сена складали. Два участки было пабита. И наймали пастухо.. Адзин Алешка, а другога ня помню. Моцныя, добрыя хлопцы. А .жо Валодзя Никалае., то й бы. найбагатшы тутака. Дзяржа. парабка сабе. Той парабак моцна рабатящы, пака воз завязуць, гной выкине и скора накине... У той хаце пазанами Кла.дзия жыла, а два сыны . Беластоку, ужо паумирали... Пакала памер, Мишура.... А зимою гуры были! Напращки вытапчуць сцежку и так хадзили... Калиж ваабшчэ нисказаци! Света не было. Купили дроту, настроилися и у нашай хаце зматывали провалаку. Слупы ставили... За свой кошт. У 65-м годе пад гасударства пайшли, паставили цамянтовыя слупы. ... Усе завшэ дружыли тако сяко... Па кладкам па ягады хадзили... Толстыя ольхи были, стали асушваць и .се пазрэзвали... Тры засталися, самыя дужыя, можа, рады не змагли даць. Тут, нисказаци, за гэтым полем бы. лес, а за тый клуней целята калхозныя стаяли, и бацька наш карми., а Федзя падвози., кали з мезанизатара. уйшо.. Памятаеш, Никалай, Федзю майго? Адкуль! Цябе яшчэ . запаведнику не было. Я у паляводстве працавала, калхоз "Пуць Ленина", потым крыху на канавах. Федзя таксама на канавах, абкашва., пастаянны бы., але нядойга... Адъеха.. Казали ажани.ся, да... Кались было легка, грабчаки, ясенки сякли, Лукша лясничы, а зараз и паленца з зямли не падымеш... Кабылку Машкай звали, але дачка гаворыць: нельга чалавечым именем жывелу кликаць, назвали Малышкай... А .чора, пазнавата так, о, кажа, чатыры вужы скруненыя ляжаць под плотам. Яна их не палохаецца, а я, бронь Божа, уцечки....

"Федя - её бывший сожитель?" - незаметно от рассказчицы штурхнул я в бок Николая.

"Да", - отвечает глазами.

- Дочка где сейчас? - останавливает затянувшийся монолог мой дружок

- Там, за хатай... - махнула рукой бабушка Настя и принялась поправлять конскую сбрую. Лошадка тем временем активно отмахивалась хвостом от назойливых мух.

Идем в указанном направлении, огибая заброшенное строение. Покинутая нежилая хата. Обратил внимание: на торцах - полустертые цифры. Так, чтоб не перепутать, нумеруют бревна при переезде. По всей вероятности, из тех домов, что перевезены с Бужыща - берегов Западного Буга, по реке нынче проходит польская граница.

А вот и вчерашняя кудесница... Не видим, но слышим. Голос тоненький, приятный.

 

 

Хромоножка

Девчонка мурлыкала песенку. На польском языке. Вероятнее всего - детская "колыханка", услышанная от матери или от бабушки:

"Вышедл жучэк на слонэчко

В зеленым плашчыку:

- Не беж мене у пудэлко,

Милы муй хлопчыку.

Не беж мене у пудэлко,

Бо муй плашчык новы,

Шыли ми го два хробэншча

И кроили совы..."

Заметив нас, певунья смутилась и замолчала.

Вблизи Хромоножка (прости меня, детка!) выглядела худенькой, невзрачной и намного старше, чем показалась издали в лесу.

Cидя на колоде-завалинке, прислонившись спиною к бревенчатой стене, она стругала ножом сухую палку. Угол сруба был обращен растрескавшимися торцами прямо на меня и выглядел ликами на старинных иконах, иссушенными солнцем и ветром до черноты мумий. А темный древесный круг - вровень с лицом девушки - тускло блестел мельчайшими капельками окаменевшей смолы. Бисером застывших слез посечены годовые кольца, спрессованные временем.

Вчерашнее, похоже, уже знакомое мне платьице с ворохом стружек в подоле на коленках. На плечи наброшена кофта ручной вязки с длинными рукавами.

Короткие прорезиненные сапожки.

Простоволосая.

Русые, несвежие пряди отливают пепельной серостью, а цветок в голове, действительно, есть - засушенный венчик бессмертника, прихваченный заколкой-невидимкой. Бессмертник, даже засохший, долго сохраняет желтизну золотых шариков-соцветий, обрамленных по ободу голубоватой каемкой. В сочетании с загорелой кожей лица и рук букетик составлял приятный, ласкающий контраст настороженному взгляду из-подо лба маленьких, цвета запотевшей сливы, недоверчиво прищуренных глаз.

Поднялась и сделала несколько шагов навстречу.

Бросилось в глаза: больная нога бедняжку всемерно стесняла. Ходила девчонка, не при ней будет сказано, в ритме "семь-восемь", заметно и некрасиво прихрамывая.

Вспомнилось: издевательским отсчетом "семь-восемь" дразнили мальчишки убогого старичка нашего двора, регулярно копавшегося в мусорном контейнере. Старик грозил сорванцам костылем. Пока бабушки и дежурные мамы с колясками, постоянные обитатели лавочек у подъезда, не задали хулиганам словесную трепку и не нажаловались родителям. Старичка оставили в покое, со временем он со двора исчез. А дразнилка в обиходе осталась.

Клятое "семь-восемь" настолько застряло в моей памяти и не к месту о себе напомнило, что, кажется, отразилось на лице.

Девчонка сочувственно улыбнулась (мне, сильному здоровому!) и нетерпеливым жестом отвела в сторону руку, протянутую поддержать. Все-то она понимала сердечком, пущанская Олеся! Но отрешенная, чуть глуповатая улыбка... Скорбные складки у кончиков потрескавшихся губ... Ранние морщинки возле глаз и темные круги под ними... Выражение обманутой женщины на почти детском лице...

А руки - рабочие кисти и пальцы селянки - с черной траурной каемкой под давно не стриженными ногтями и свежими царапинами на обветренной коже...

В напрягшемся кулачке перочинный ножик, в другом зажат древесный ствол, недоструганый посох. Длинные широкие рукава, вероятно, материной кофты, будто одежонка на вырост, болтаются вокруг худеньких, в цыпках, запястий ...

- Звать-то тебя как, красавица? - с логическим ударением на последнем слове поинтересовался я.

- Алеся, - спокойно и с достоинством ответила она и, честное слово, услышать другое я не ожидал. Знал имя девчонки от Черкаса, но до последнего сомневался: а вдруг пошутил, темнила, подразнил купринской Олесей...

- Ты, наверное, колдунья!

- В Пуще все колдовство! Ваш друг подтвердит...

- Почему так?

- А вот гляньте! - вместо ответа девчонка протянула чуть подправленный ножом естественный выверт древесного ствола - голову лисицы.

-Действительно, лисичка-сестричка! Это вяз?

- Нет, берест...

- Я думал, берест - разновидность березы...

- Ну, что вы! Берест похож корою на вяз, такой же твердый, но не прочнее дуба или ясеня... Почти не прочнее, - серьезно уточнила Алеся, сочтя дополнение крайне важным для городского жителя, каким я, несомненно, выглядел в ее глазах.

"Посох - к дороге" - пришло на ум. Вовремя спохватившись, предположение не озвучил, не желая обидеть девушку напоминанием о костыле... Мысленно сделал зарубку для себя: "Надо расспросить про дерево берест у Черкаса..."

- А хотите, я вам настоящее колдовство покажу? Такого вы ни в жисть не встречали?! - неожиданно предложила Алеся и, не дожидаясь утвердительного ответа, сдернула резиновой сапожок. Решительным рывком сняла носок. С той самой, больной ноги. Переставила босую ступню в мою сторону...

Кажется, оба мы переживали не самые приятные минуты...

Девчонка, как ей казалось, одним махом преграждала любые домыслы и догадки, упреждала дежурные вопросы и показное сочувствие, напрочь отсекала двусмысленность в еще не зародившихся отношениях, раз и навсегда заявляя: вот я какая! А там - хоть трава не расти! И думай, дяденька, что хочешь, пусть у тебя головка бо-бо!

А заодно - проверяла собеседника на вшивость.

Я готовился увидеть что угодно - послеоперационный шрам от перелома, недоразвитый голеностоп, какую-нибудь страшную незаживающую рану, экзему, однако представшее взору заставило пошевелиться волосам на моей голове еще раз. Как тогда, у камня-следовика....

На подъеме белой, незагоревшей стопы, почти на сгибе сустава ярко синела... маленькая змейка. На беглый взгляд - обычная ядовитая гадюка, их немало водится в здешних заболоченных местах. Гадюка выглядела осязаемо натуральной, почти живой, только в уменьшенном размере: упиралась хвостом в красную бороздку, оставшуюся на коже от тугой резинки хэбэшного носка, а угловатой, похожей на ромбик узорчатой головкой с торчащим раздвоенным язычком устремлялась в направлении впадины меж сухожилий большого и последующего пальцев тщедушной девичьей ножки... Казалось, вот-вот - и тварь изовьется и ядовито зашипит....

Зрелище, надо заметить, завораживающее... Такими, только деревянными, чешуйчатыми змейками, собранными из кусочков раскрашенного дерева и нанизанных на упругую леску, мы пугали в детстве одноклассниц. Знаешь ведь, что ненастоящая, а все одно страшно!

"Ну, что, понравилось колдовство?" - спрашивали уставшие сливовые глаза, приобретшие неожиданный свинцовый блеск.

- Она постоянно со мной, - доверительно произнесла Алеся, погладив ладонью притаившуюся змейку, вложив в полупризнание, полушепот только ей известный потаенный смысл.

Ни звука, как я ожидал, ни каких-либо движений змейка не произвела, лишь просвечивалась сквозь кожу, словно мастерски наколотая татуировка....

- Не пугайтесь! - со смехом продолжила девчонка. - Не ужалит. Свое дело она уже сделала. На память осталась.

Ответная реакция, кажется, Алесю не слишком заинтересовала. Привыкла.

"Ни хухры-мухры!" - воскликнул я про себя, не в стоянии ни понять, ни оценить происходящее. Увиденная картинка оказалась выше моего разумения. То, что змейка на ноге не наколка - очевидно. Но ведь и не живая гадюка! А что же?!

Пауза в разговоре развивалась бы и дальше, по выражению местных, "як сырое горыць", но вмешалась хозяйка дома, мать Хромоножки, неслышно подошедшая сзади. Оставила кобылу. Поездка за сеном из-за нежданных посетителей откладывалась.

- Леська! Хопиць ноги загаляць! Тэля паила?

- Иду!

- Чаго людзей палохаеш? Бягом!

- Иду уже, иду!

Алеся порывисто вскочила, натянула сапожок и не спеша удалилась, оставив меня в недоумении и догадках... По пути сняла висевшее на крючке ведро. Отправилась поить теленка. Чувствуя спиною чужой взгляд, шла подчеркнуто независимо, стараясь не хромать - эдакая своенравная штучка... Парад характера совершался назло залетному гостю. Мне показалась, что девушка сразу узнала во мне вчерашнего незнакомца - там, у камня возле болота. Но виду не подала.

Взятый мною в оборот Николай растерянно моргает длинными, как у барышни, ресницами, шевелит губами, слизывая слова.

Да, конечно, Алесю знает... На хуторе бывал.. Змейку на ноге и сам видит впервые. Причем здесь беловежская Клеопатра? Сказанул!... Алесю в детстве гадюка укусила, еле выжила. Как случилось? А что было делать? Телефона нет. До ближайшей больницы 22 километра. Ремнем ногу перетянули, а как же, догадались... Боялись сапожок стаскивать - а вдруг притаилась... И как, поганая, умудрилась залезть?! Нога опухла, думали - конец девчонке... Долго болела, ходить не могла. Если бы не бабка Покало из Залешья... Вроде бы знахарка яд заговорила, опухоль со временем прошла. Вся катавасия позже с бедняжкой произошла: нога стала усыхать. Вторая, здоровая - нормальная, как полагается, а левая - замедленного развития, короче, чем надо... Детская у нее ножка, маленькая, понимаешь?!... Почему фигурка змеи под кожей? Такое бывает после укуса. Скорее всего - сгусток, закупорка вен. Причуды варикоза. В её-то годы... А додумать что угодно можно... Тебе как гадючка? Брр...

Выговорившись, Николай решительно прикрывает "калитку" плотно сжатым ртом. Вспотел. Произнес самый длинный монолог за все время нашего знакомства. Цедил фразы, как будто тяготила подписка о неразглашении - давал когда-то в секретных космических войсках. В своих потайных записях более красноречив, темнила...

Что ж, мы люди догадливые. Додумаем сами...

 

...Бледное, потное лицо на белой наволочке, а из-под щеки выбивается вышитый мастерицей зеленый листок лесного цветка барвинка. Вьется, как змейка, переплетаясь с голубенькой пролеской. Разметанные на подушке светлые волосы девушки вплетаются в нитчатый узор.

Девочку бьет озноб, она вся горит. Опухшая нога лежит сверху одеяла и похожа на синее полено. Совсем как у Свиридихи, лесниковой тещи из Пашуцкой Буды: у той ноги столбами раздуло, ходить не могла, померла... Слоновая болезнь называется. Неужто и Леська такой станет?!

Над больной склонилась старуха в темном платке. Это бабка Покало из Залешья, призванная на помощь пацанке, укушенной змеей. Глаз старухи из-под платка почти не видать, сидит, опустив веки. Думает или дремлет, не понять.

Вытирает узловатой рукой мокрый лоб больной.

Настя ожесточенно лупит тупым топором по сосновому полену - растопить печь. Бревно суковатое, не колется. Отковырнула щепы, торопливо сует в открытую дверцу. Чугун уже на плите. Срочно нужна горячая вода готовить отвар. Заговорную, лечебную траву бабка принесла с собой. Поможет ли?

Мысли материнские заполошные, как взявшийся огонь в печи - тесно им в возбужденной голове. Где сейчас Федор? Чем-то дюж, а по жизни - не муж. Да и не записан экскаваторщик с хуторянкой вообще. Жил примаком, гулял, пил, но кто нынче тверезый? Ему примачить с руки - канава рядом с хутором, черпал грязь, пока работа шла, тело и холостяцкую душу в Настиной постели отогревал. Хозяйка - сороковуха, вечная невеста - и такому ухажеру рада. Кто ж позарится на одинокую хуторянку, перестарку? Часто ль наведываются в глушь женихи? Где нелегкая носит его по свету? Наказал бабу - уехал, врал - на заработки. Себя наказал. Когда никогда является, как побитый пес, два или три раза приезжал, хоть бы горсть конфет ребенку привез... Бабе - ниц... Не врут - другую семью завел. Непутеча. Мехотряд мелиораторов давно неизвестно где. Говорили - контору разогнали, людей сократили. Федор мог бы и в лесхозе пристроиться, и на канавах, было б желание... Дите без отца растет. Поздний ребенок, как позднее яблоко - дорогое, редкое, единственное и... последнее. В школу пошла. Умница. Пехом через лес, никто никогда не обидел - ни зверь, ни человек. От родного отца обида - не признает. А к нашему берегу всегда г... приплывает. Змеюка подстерегла... Не ужака. Ужи мирные, хоть и противные. Как же - один в хате под печкой жил, дочка ходить только-только начала, игралась. А верткий! Оставишь на столе миску с молоком - тут как тут. Любят они парное, ужи... Чуть ли не наперегонки с дитенком к блюдечку... Дочка не боялась змей вовсе. Вот и недобоялась! Призналась: серенькая, без желтых сережек, как у ужа, в сапог занырнула... Надеялась: пошалит, выползет, не ужалит... А тварь цапнула... Прибили палкой, как только укрытку свою покинула. Определили: гадюка. Лопатой на куски порубали. Гуси поглотали, порубленную. Голову змеиную не тронули.

"Трэба было на бярозу павесиць, дождж патрэбны, - проворчала бабка Покало, выслушав что да как. Старуха заявилась, как и привыкла появляться на людях, неожиданно и неизвестно с какой стороны: глядь, уже во дворе.

"Трэба, трэба, высахла кругом, - согласно кивала головой Настя, боясь перечить.

Бабка Покало... На всю округу известная лекарка и ворожея. У Насти роды принимала. Никак не могла Алеськой разрешиться. Поздний ребенок. И мать - не первой молодости, застарелая невеста. Тогда обошлось. Ребеночек здоровым родился. Леська, сиротинка... Байстрючка при живом отце. Что сейчас с бедняжкой будет? Одна надежда - на знахарку...

Ворожея щупленькая, черная, как сухая дичка. Не подступиться. Глазами колючими зыркнет - уколет. Отрубленную голову змеюки в корявых пальцах вертела, хмурилась. К своим сухим губам мертвяку приблизила: нашептывала, выговаривала:

"Змия корпия, змия квирыта! На што сваих дзяцей распусьцила? Вужаку зама.ляю, Бога на помач зазываю. Вужаку зама.ляю вадзяную - Стань... Вужака зама.ляю балотную - Стань... Вужаку зама.ляю лясную - Стань... Вужаку зама.ляю межавую - Стань... Вужаку зама.ляю падпечную - Стань... Вужаку зама.ляю кубаваю - Стань... А не .нимеця - буду прасиць Михайлу-архангела и Суса Хрыста. Пашлець на вас тры тучы - грамавую, дажджавую, агнявую. Громам пабьець, дажджом пальець, агнем папалиць. Будзя ехаць Михайла-архангел и Сус Хрыстос са булатным мячом, будзя вас сабираць усих вужо. и сляпнё. и вераценника. - сеч и рубаць, па коллю мяса растыкаць..."

Три дня и три ночи металась в беспамятстве больная и столько же сидела подле нее истуканом бабка Покало. Щупала, вытирала ладонью горячий лоб, отпаивала квелую травяным отваром. Молитвы и заговоры нашептывала. Никого из близких к ложу не допускала и сама неизвестно когда спала.

На четвертый день девушка очнулась, а опухоль спала. Дело пошло на поправку.

Ушла знахарка незаметно. Даже приготовленное лукошко со шматком сала и бутылью самогона за бдение свое и неоценимую помощь не взяла, как бы забыла.

Настя подглядывала за старухой в окошко, так и не решившись окликнуть.

Сорвала ворожея под плотом куст чертополоха и удалилась.

Спаси и сохрани, Дева Мария!

Ох, и помаялась Настя позже прощальным знахаркиным жестом, покручинилась! Думала: ишь, мздой пренебрегла, мало, что ли, положили? Может, сало показалось старовато? Так ведь на прошлое Рождество кабана кололи! Не могла поленгвичка пожелтеть... Не взяла, ведьма! Наверное, не долечила! Спасти дочу спасла, а за последствия - не обещала. Выходит, сама мамаша виноватая, поздно спохватились, поздно за знахаркой послали... Одно тешило: живая девчонка осталась, не до жиру...

Теперь вот - калека...

 

Все мы задним умом сильны. Если бы, да кабы, да во рту росли грибы!

И я туда же. Пристаю к Черкасу с умными соображениями, уповая на то, что он на хуторе якобы свой.

- Мать куда смотрит? Неужели нельзя врачей нужных отыскать, специалистов?!

- Искали, консультировались. Насколько мне известно - безрезультатно. Врачи советуют народные средства использовать. Возможно, нога нормально развиваться начнет. Надежда есть.

- Что-то я мало в них верю - народных... Знахарей, аферистов всяких развелось!

- Ну, брат, не скажи! Иная травка больше пользы дает, чем разная химия...

- А камень? Валун со следом Богородицы? Ведь кто-то втемяшил девчонке: поможет! Ногу, что ли, удлинит, поправит? ... А если поверила? Или сама додумалась?

- Согласись, вера нужна... - неопределенно возражает Николай; в обиженно сжатых губах, в нахмуренном лбу явствует неудовлетворенность уклончивым выводом, в лице сквозит досада.

Не лучшим образом чувствую себя и я. И чего пристал к человеку?

Вера... Что мы знаем о ней?!

Я представляю, как Алеся, подхватившись ни свет ни заря, пробирается по узкой тропинке к заветному камню, зябко ежась от утренней прохлады и отводя от лица ветви мокрых сосенок, хлеставших по глазам. На краю сумрачного болота, возле упавшего дуба сворачивает вправо, выходит на заветную поляну. Осторожно присаживается на стылый с ночи валун и пытается на него взобраться, помогая себе руками и упираясь в осклизлый бок камня пяткой здоровой ноги. Несколько неудачных попыток - и вот она, рискуя сорваться, уже приподнимается, пока еще опираясь и сохраняя равновесие кончиками пальцев рук.

Руки, талия, туловище, шея и голова девчонки интуитивно образуют то положение, тот внутренний баланс центра тяжести и точек опоры, который мудрено называют устойчивостью вестибулярного аппарата или еще там как и который лишь малограмотные механики и недоучившиеся бездуховные доктора считаю проявлением чисто механическим. Можно и медведя научить кататься на велосипеде, а виртуозы- циркачи проделывают и не такие номера, ухитряясь стоять на голове и одновременно вращать кольца на всех четырех конечностях.

Здесь другое...

Еще мгновение - и несчастная выпрямилась, удерживает тяжесть тела на здоровой ноге, а ущербная левая нащупывает лекало следа Богородицы...

Стопа ложится в лунку - а по размеру она впору - и девочка стоит: вытянувшись в струнку, руки вверх, зажмурившись, запрокинув в неизъяснимом порыве лебединую шею, впитывая босой ступней живительную влагу и энергию древнего камня...

Улетают боли и страхи. Расползаются призраки и змеи. Солнце нового дня встает над Беловежской пущей...

Богородица. Бога родившая. Богом вознесенная.

 

... Алесина змейка вскоре сыграла со мною нехорошую шутку. Пока Черкас с девчонкой ходили смотреть аистиные гнезда на старых тополях и ольхах (это же надо восемь на одном дереве!) я прикорнул в хате на топчане. Слишком много за прошедшие сутки навалилось впечатлений - и они меня буквально ухайдокали и потребовали расслабухи.

Полуспал, полубредил.

Как по заказу, явилась Алеся. Девушка с ожесточением топтала босыми ногами клубок ужасных змей, извивавшихся противными скользкими телами; я помогал, с омерзением наступая на гадов, подпрыгивая, словно на горящих углях, холодея от страха и воспламеняясь от охватившего восторга. Потом невесть откуда набежали отважные ежи, хватавшие суетливых гадюк за блестящие загривки; на помощь подоспели красноклювые, красноногие буслы, до этого парившие в небе черно-белыми лоскутами; змеи в панике расползались, противно шипя; я и Алеся пытались собрать гадюк в новенькое оцинкованное ведро, что до этого висело на порушенных воротах, но, оказалось - это совсем не змеи и даже не желтощекие ужи, а полосатые угри, которых мне довелось наблюдать росным весенним утром на огороде моего детства. Отчетливо вспомнилось: живыми лентами угри выползли из нашей речушки-невелички, у которой и названия-то не было, появились из воды с восходом солнца и устремились по росе на посевы молодого овса, призывно и аппетитно зеленевшего на участке. Отец старался угрей словить, задержать, но они, придавленные резиновым сапогом, выскальзывали и возвращались в протоку, свободно и стремительно скользя в мокрой траве. Это было незабываемо. Потом мы с отцом, вернувшись домой, сверялись по школьной географической карте, пытались понять, как же великолепные угри из Саргассова моря, где они производят потомство, отнерестившись в таинственных морских водорослях, находят дорогу к местам обитания предков, упорно достигают своей первородной родины, какого-нибудь крохотного полесского ручейка - по океанам и морям, большим и малым рекам, озерам и болотам, и вот они передом мной, угри, возвратившиеся домой, и спешат тоскливым писком - пока не издохли после утомительных испытаний - сообщить что-то очень важное, заветное, известное мне от рождения, но это что-то я позабыл и никак не могу вспомнить... И нет мне никакого прощения за мою глупую, безалаберную, преступную беспамятливость.

Я продолжал себя распекать, пока... не очнулся.

В доме никого, кроме меня, не оказалось. Солнце заглядывало в подслеповатое окошко. Со двора доносился птичий покрик.

Отвернул простенькую тюлевую занавеску и увидел: по двору важно бродит турухтан. Наверное, тот самый - подаренный Алесе орнитологом Черкасом. Птица выискивала корм в проплешинах травы-муравы, покрывавшей дворовый закуток, а ненадолго замерев, озабоченно чистила клювом разноцветные перышки. Что-то бормотала про себя. Выглядел турухтан совсем ручным, домашним. Настороженная готовность сорваться с места и улететь в замедленных движениях не просматривалась. И между тем это была красивая вольная птаха, для которой людские условности и прочие человеческие законы и заморочки были неписаны.

Алесина птичка чуть-чуть волочила крыло. Черкас подобрал её раненной в болоте и подарил хуторянке. Знал Алесю давно, как и многих других местых жителей.

Говорят, птица турухтан не боится змей и бесстрашно сражается с ползучими гадами, если те угрожают гнезду с яйцами или вылупившемуся потомству. Николай на досуге рассказывал: эту похожую по весне на кубинского амазона ярко раскрашенную красотку, иногда издающую схожие с человеческим голосом звуки, начали усиленно отлавливать в пору повального увлечения певчими и клеточными птахами: ловили силками, продавали на ярмарках и в панских имениях. Мода на чучела и шляпки, украшенные перьями беловежского турухтана, иссякла по причине почти полного исчезновения данной пернатой особи на просторах Беловежья...

Николай именно так и говорил: .Данной пернатой.... Для убедительности, что ли?

.Люди держат птиц в клетках себе в назидание. - пришла на ум прочитанная где-то фраза, не имевшая ничего общего с событиями дня. Хотя, нет. Орнитолог Черкас тоже сегодня изрек что-то похожее: .Птицы в пуще поют совсем не ради веселья. Они вообще щебечут не для забавы..

Присутствую при рождении экологической классики... Польщен.

Провожаю взглядом поднявшуюся на крыло экзотическую птицу турухтана. Далеко она не улетит. С некоторых пор прописка у пташки беловежская. Домашний адрес - хутор Бабинец на краю осушенного болота по названию Дикий Никор, возле трех старых ольх, неподалеку от умирающей тополиной аллеи.

Здесь она, вероятнее всего, зимою погибнет. Путь в теплые края бедняжке заказан. Да и после продолжительного общения с людьми ей не ужиться среди диких товарок- забьют. Один выход - клетка.

Навряд ли Алеся захочет держать в неволе красивую пташку.

Куда ни кинь - всюду клин...

 

 

Дуб-великан

Из чудес, запланированных на текущий день, оставался Дуб-великан, добираться до него от усадьбы не дальше километра. После пущанской Разбойной дороги - это было еще одно заветное место, где я хотел непременно побывать.

... Морщинистый волат, взгромоздившись на бугор, вальяжно оседлал возвышенность разросшимся до неприличия комлем, похожим на уродливые складки ляжек гигантского толстяка, свисавшие со стула. Стволом мощно забуривался в землю, а кроной устремлялся куда-то в небо и прятался в листве, а может быть, в облаках.

- Ну, и посадочка! - подумал я, но, с позволения сказать, древесная задница тотчас подставила обидчику ножку, заставив на полуслове замолчать и споткнуться о корни, выпиравшие из-под земли телом удава. Подземный Каа шаловливо заигрывал с пришельцами толстыми полукольцами.

- А давай-ка монстра померяем! - предложил я.

- Лучше подождать, - ответил Черкас.

Сопровождавшая нас Алеся придерживалась такого же мнения.

- Чего ждать?- возразил я. - Когда состарится и упадет? Ему и без того уже годов шестьсот. Предлагаешь лет пятьдесят повременить? Сто?

- Подождем подмоги. Самим нам его не обнять.

- А мы попугаями будем мерить. Сколько, думаешь, вкруговую уместится?

- Чур, попугаем будешь ты!

На счастье, пяток попугайчиков, одетых в разноцветные туристические курточки, возник на горизонте. Очередная экскурсия явилась к дубу-великану засвидетельствовать свое почтение. Пришлось группу мобилизовать, ибо обойтись малыми числом и кровью было невозможно.

- Навалимся, братцы! Веселее! Нут-ка, беритесь за руки! Три - восемь! Начали!

Измерить дерево можно было, лишь полуулегшись на покатый ствол, широко раздавшийся в стороны у земли, и в таком положении попытаться дотянуться пальцами друг к дружке, дабы замкнуть цепочку тел и конечностей, старавшихся охватить дерево по окружности. Ближе, вплотную, дуб к себе не подпускал, и тщетными оказались усилия прижаться к стволу. Наконец, участники замера, изловчившись, сомкнули руки. Какое-то мгновение казалось, что мы его одолели, но не тут-то было! Дерево утробно вздохнуло - каждый из нас почувствовал напрягшимся животом вибрацию живой конды - и звенья лопнули, цепочка разорвалась. Великан отшвырнул копошащихся у подножья людишек, как большой серьезный доберман отпихивает неразумных, назойливых щенят.

Семеро против одного не получилось.

"Кто инвалид?" - вспомнился эпизод приключений киношного Шурика. Полюбившийся сюжет малолетние обитатели нашего двора, дурачась, разыгрывали в лицах: подходили и пихали собеседника животом, или тем, что должно было, следуя киноверсии, изображать выпуклую часть тела у пузатого героя, и спрашивали: "Кто инвалид?"

Казалось смешно и весело.

У подножия Дуба-великана каждый из нас почувствовал себя ущербным по сравнению с древней мощью векового исполина. И вместо веселья меня охватило чувство, похожее на пережитый конфуз. Кто инвалид?

Алеся, как участница событий, совершенно, казалось, не обращала внимания на свою хромоту, напротив, суетилась и волновалась заметнее других. Тем, кто постоянно живет в Беловежской пуще, далеко не каждый день приходится принимать участие в таком незабываемом мероприятии, как замер толщины Дуба-великана...

Мои попытки с ней сблизиться и вызвать девушку на откровенность заканчивались неудачей. Алеся сразу же настораживалась, замыкалась в себе, на вопросы отвечала односложно, нехотя, как бы давая понять: "О чем с тобою, дяденька, разговаривать?" Предпочитала общаться в основном с Черкасом. А я на правах друга её знакомого то и дело старался вставить свои "пять копеек" и блеснуть по случаю острым словцом, глупо рассчитывая произвести на девчонку благоприятное впечатление. И, видать, переусердствовал. Даже Николай, скумекав неловкость положения, в кое я сам себя неуклюжими ухаживаниями загонял, был вынужден, улучив момент, упрекнуть:

- Ты чё хвост павлином распустил? Седина в бороду, бес в ребро?

- Скажешь еще! Да я просто так, общаюсь...

- Ну-ну... Гляди, не переборщи. Себе же во вред...

Я так и не понял толстый намек. Неужели элементарную вежливость и учтивость пожилого кавалера по отношению к юной девушке они оба приняли за желание вульгарно за девчонкой приударить?! Какие глупости! Не хватало еще обозвать меня старым козлом!

 

Откровения у печи. Предчувствие встречи с зубром.

Вечером мы уединились с Николаем в дальней комнате возле печи, предусмотрительно протопленной по нашей просьбе хозяйкой, раскрыли чугунную дверцу - чтоб жар в лицо, чтоб, не отрываясь, глядеть на алые угли, и Черкас рассказывал мне все, что знал о зубрах Беловежской пущи. Раньше я видел их вблизи лишь в вольерах. На воле - ни разу.

Мой застенчивый дружок нынче красноречив....

....Зубры ушли далеко в леса, к черту на кулички, на Кудыкину гору. Настоящие хозяева Пущи не желают нас видеть, и ничего с этим нельзя поделать. Им нынче до ласковой фени наши желания и тревоги, ибо своих лесных забот и тревог, в связи с приближением холодов, у лесных бизонов выше мохнатых горбов. Они еще имеют чем утешиться в дальних дубравах и нетронутых поймах до наступления стылой осенней неуравновешенности, обвальных затяжных дождей - предшественников предзимней окаменелости почвы, травы и воздуха.

Пожухнут, превратившись в блестящую жесть, листья дубов и кленов, желтыми пятаками устелют землю осины и березы, сбросят ребристую зеленоватую кольчугу скопища грабов и ясеней, белой изморозью покроются травы, обледенеют ветви. Но терпит время, и установились погожие деньки. Еще богаты сочной растительностью глухие дубравы, раскорячившиеся по колено в годовалом подросте, не вытоптаны и не изрыты дикими вепрями темные ниши, усыпанные желудями, крепка отава на укромных полях, не поддались увяданию тенистые рощи и зеленеют влажные поймы; еще не время выводить подросший за весну и лето голенастый молодняк на смотрины взрослому стаду, вольно разбредшемуся по просторам пущи малыми семьями и попарно. Уж когда заметелит, завьюжит, приморозит - тогда собираться в стадо, в кучу, на показ-поклонение вожакам и выбор будущих женихов и невест. А пока беззаботным бахурям (пацанам, ребятне - мест. диалект.) - вольница под присмотром жирующей матери, жадно и предусмотрительно жующей жвачку в преддверии зимней бескормицы. Спокойная самка еще охотно дает полное вымя подросшим оболтусам - телочкам и бычкам. А чаще всего - единственному наследничку, зорко храня его от посягательств пятнистой рыси или какого-нибудь дурковатого кабана. В то время как покладистые бородатые самцы бродят в задумчивости, примеряясь к предстоящим вожацким обязанностям, а возмужавшие нахрапистые бычки пробуют силу горбов и рогов неприкаянные мудрые одинцы отрешенно обхаживают тайные заповедные тропы, верша свою бесконечную отшельническую канитель. Они, бедуины и сфинксы, не поступятся гордостью даже в самую отчаянную голодуху и, презрев человеческое участие, не выйдут к кормушкам с мягким сеном и желтеющими кормовыми бураками, уступив привилегию кланяться благородным оленям и боязливым косулям. Разве что манящая воображение пищевая соль, рассыпанная возле прикорма, заставит отшельника явиться без свидетелей к яслям и жадно вылизать снег и выгрызть замерзшую почву до черного слоя, до каменистой горьклости...

Чего не скажешь о скирдах соломы и стожках "людского" сена, не свезенных вовремя под навесы и на колхозные дворы. Зубры распотрошат чужие запасы, когда им заблагорассудится - и ночью, и днем. В снежную зиму - картофельные бурты разрывают, кислым силосом в ямах не брезгуют.

Походя брошенный воз могут перевернуть, заодно тракторный прицеп, а то и вонючую колесную железяку пренебрежительно рогом поддеть.

Однако редко, почти никогда не увидеть вам лесного зубра-одинца, послушно берущего корм с руки человека... "Мы не лошади и не коровы, и даже не тягловые быки" - можно прочесть в печальных глазах. А?

... Треснул уголек, развалившись на пылающие части, темнеющие, меркнущие на глазах. В комнате пахло дымком и немного гарью.

Вьюшку решили пока не закрывать, чтоб ночью не угореть.

- Мы все-таки встретим живого зубра? - с надеждой выдохнул я в завершение вечернего рандеву.

- Если повезет, - последовал уклончивый ответ.

 

На Разбойной пущанской дороге

Оставленные без хозяйского присмотра, с утра мы побродили по хутору, залезли на чердак брошенной нежилой хаты, стоявшей по соседству. Николай обрадовался находке - дубовым бочкам. Работа добротная, на совесть: дощечки в бочках пригнаны одна к другой, обручи - лозовые. Мастер не успел вставить донышки, умер. Бесполезные, без дна, в пыли и паутине бочонки на "горище" навеяли грусть. "Как дырявая судьба", - подумал я. А сам заинтересовался старинной керосиновой лампой "летучая мышь". По современным понятиям - раритет. Кто ж нынче керосиновыми лампами пользуется! Даже в забытом богом Бабинце - электричество.

- Забирай, никому лямпа не патрэбна! - великодушно позволила тетка Настя, придирчиво осмотрев находку. А я возликовал: "Лучшего подарка внучке не придумать! Сказочная лампа Аладдина! С поправкой на старопольское происхождение".

- Есть тут у нас хуторок, называется Дубовка, там булаховец живет, - добавил масла в огонь Черкас. И не ошибся. Я сразу навострил уши:

- Настоящий? Потомок того самого Булак-Балаховича?

- Нет, не прямой наследник, но из его пущанской армии...

- Сколько ж ему лет?

- За восемьдесят будет. Старик крепкий, тебе еще фору даст! Сходим в гости?

- Еще спрашиваешь?!

Как же - мятежный генерал Булак-Балахович! Читал, знаю. Мой черед блеснуть перед Черкасом эрудицией.

Итак, генерал Булак-Балахович. Станислав Никодимович. Родом из Ковенской губернии, из крестьян. Георгиевский кавалер, "рыцарь смерти" Первой мировой, темная лошадка Гражданской... Сподвижник Юденича, им же, Булаком, и арестованного в Пскове, где воевавший против Советов Булак-Балахович наводил контрреволюционный порядок: вешал на выбор большевистских руководителей, а очередность каждого вздернутого определялась рукоплесканиями толпы. Зеленый атаман. Непризнанный "Начальник вооруженных сил Державы", объявивший независимость БНР - без красных и белых. Белорусский батько Махно. За голову партизанского генерала советское правительство сулило 3 миллиона царских рублей. Про "коммунистические борщи" зверствующего атамана до сих пор историки рассказывают с придыханием: какой ужас! Живьем людей в большой котел - и принародно, на площади, под пьяные крики и выстрелы - варится борщ из самых богатых местечковых иудеев, не пожелавших выплачивать контрибуцию освободителям. Вари жидов - спасай Польшу и Беларусь от красного коммунистического ига! Опустошительный рейд из польского приграничья на Лунинец - Пинск - Мозырь... Лично вывел остатки разбитых под Мозырем отрядов за польскую границу. После замирения Польши и Советской России в двадцатых годах - друг и соратник Бориса Савинкова, объявившего красным белый террор. Беловежские партизанские отряды "Зеленый дуб", действующие в польско-советском приграничье... Польская Беловежа - ставка непризнанного главнокомандующего, а его невостребованное воинство - на лесных разработках Пущи... Неудачные покушения агентов ГПУ... Смерть при невыясненных обстоятельствах в 1940-м году в Варшаве, оккупированной войсками рейха... Партизанский атаман и поэт, как незабвенный Денис Давыдов...

"Праз цёмныя хмары на чуждай старонцэ

Зирнула на нас цёпла-радасна сонцэ,

И гоман пачу. я з радной стараны:

"Свабода калоцицца у нашэ ваконцэ,

За бацька.шчыну .стали яе .се сыны!"

Сынки! А мы што жа!

Нам будзе нягожа,

Каб не пайсци на падмогу!

Смялей, не аглядвайцесь,

Хутчэй сабирайцесь

╤ будзем гатовы . дарогу!.

 

История, перемешанная с вымыслами, факты с небылицами...

Книжные познания закончились с последней строфой стишка Булак-Балаховича, продекламированного мною по памяти, пятое через десятое, словно в подтверждение приставки "булак" к фамилии забытого генерала: "тот, которого ветер носит". Отыскивать сегодня следы мятежного партизана в Беловежской пуще - равносильно поискам того самого ветра. Но увидеть живого современника прославленного бунтаря, я уверен, на моем месте никто бы не отказался. Вперед, на Балаховича!

Наши сборы недолги. Однако не "от Кубани до Волги" пролегает сегодняшний путь, а от аистиного Бабинца на Разбойную дорогу, следуя которой, как заверил Черкас, мы попадем-таки на хутор Дубовка самым кратчайшим путем. Таким же образом вернемся.

Услужливое воображение рисует портрет старого жолнера, встреча с которым предстоит: казачья выправка, обязательные усы, нос крючком, горящий ястребиный взгляд и, наверное, кавалерийская шашка на боку... А головной убор? Конфедератка? Черный берет лесной дивизии с эмблемой в виде дубового листа?

Поделился своими фантазиями с Николаем - и оба рассмеялись.

Да уж... Не иначе как поезда под откос престарелый булаховец пускает по старой памяти и разъезжает с трофейным "Максимом" на партизанской тачанке!

- Неужели и на картах дорога значится Разбойной? - наивно спрашиваю своего пущанского поводыря.

- Что ты! Название сохранилось лишь в местном обиходе, а на топографической карте его нет.

- Про булаховцев тоже ничего?

- Почему же! Правда, их немного в живых осталось: некоторых посадили после 39-го года, другие - умерли... Большинство уцелевших гвардейцев Балаховича перебралось на польскую сторону. В Беловеже памятник генералу стоит. Здесь, в Беловежкой пуще, говорят, генеральского брата Юзефа чекисты убили. История темная. Хотели старшего Булак-Балаховича, Станислава, грохнуть, но ошиблись...

Легендарная лесная дорога, представшая перед моим взором, спустя примерно час ходьбы произвела впечатление чего-то забытого, брошенного, ненужного. Трудно угадать в поросшей кустарником лесной прогалине, напоминавшей звериную тропу, давнишнюю столбовую колею. Относительно благополучно нынче сможет по ней пройти лишь колесный трактор да надежный внедорожник, круша буфером и колесами плотный грабовый подрост, рискуя каждую минуту упереться радиатором в поваленное дерево либо угодить в глинистую яму. Дубовые рощи, сосновый частокол, нагромождение сумрачных елей теснят со всех боков узкую проходимую часть, а торный путь напоминает трубу, просверленную в зеленой массе густого леса.

Когда-то, очень давно, потайная Разбойная дорога пересекала самый дремучий участок Беловежской пущи в западной ее части. Длинным отрезком шла почти параллельно главному в прошлом тракту - Королевской дороге, уходящей в направлении нынешней государственной границы. А соловьиная, лихая, бандитская, партизанская - Разбойная, воровато вильнув в сторону от главной магистрали, тонюсеньким клином углубилась в лесные дебри и вольно себе плутала, как хотела, пропадая и появляясь в самых неожиданных местах - на хуторах, в укромных деревеньках, на берегах редких лесных озер и, в прошлом полноводных, а ныне обмелевших и пересохших пущанских рек и многочисленных ручейков. И если первостатейную Королевскую люди мостили бревнами, булыжником, гатями, удерживали от провалов мостиками и насыпями, а нынче - это приличное асфальтированное шоссе, то Разбойной в основном пользовались лесники, охотники, браконьеры, контрабандисты и бандиты, недостатка в коих никакая эпоха не испытывала. А уплотняли проезжую часть в песке, глине и болоте колеса телег, пролеток, бричек да сапоги разношерстного лесного люда, странники да путники. Для пущанского зверья она была привычной и удобной лесной тропой, ведущей к водопоям и на открытые участки редколесья и низменные речные поймы.

Зеленое беспорядочное поползновение на прогалину стойко удерживают высоченные подорожные версты - мощные дубы возрастов моего плюс Черкаса, умноженного на два.

"Кавказские, узколистные, гладкоствольные...", - комментирует, блин, ботаник.

Впереди нас протаранили тропу черные лохматые тени - выводок диких кабанов. А чуть раньше - его заметил Черкас и толкнул меня плечом, мол, гляди - плавно проскользнул коричневый силуэт рогатого оленя.

Птиц не слыхать. По-моему, не располагала обстановка.

Сумрачно. Тихо.

Тсс... Кажется, послышался посвист...

Вопросительно гляжу на спутника: нет, не птичий, отрицательно мотает он головой.

Прислушался. Вот так сюрприз! Ясно различима мелодия "Ешчэ Польска не згинела" - государственный гимн сопредельной Республики Польши... Также эту мелодию называют "Мазурка Домбровского"... Старинный марш польских повстанцев, уже не помню какого по счету периода раздела Польши между большими странами-соседями... Но откуда звон?!

На тропинке возникла фигура высокого старика, одетого в потертую болоньевую куртку синего цвета. На голове ношенная фетровая шляпа. Длинные седые волосы выбиваются из-под тульи. Широкие штаны заправлены в кирзовые сапоги. В руке - ивовая корзинка. Грибник?

"Да это ж наш булаховец из Дубовки! - громко шепчет мне Николай. - На ловца и зверь бежит... Я с ним уже встречался... Должен помнить"

- Есть грибы? - спросил Николай старика, нисколько не удивившегося неожиданной встрече и, вероятно, узнавшего в Черкасе сотрудника заповедника.

- Греби, греби... - нехотя откликнулся хуторянин, не то с сожалением, не то желая нам грести веслами куда-нибудь подальше.

- Туристы, что ли, грибы выбрали? Но чужие здесь не ходят.., - продолжил Николай.

В спокойном, прямом взгляде из-подо лба старого отшельника - ни тени испуга, а только - недоверчивая настороженность вкупе с легкой пренебрежительностью в тонких губах.

- Чырвоным гловы юш паадкрэнцили, свинюхи засталися! - замысловато, по-польски промолвил лесной человек, перехватив любопытные взгляды, направленные в корзину. Трудно было понять, на что старый конфедерат намекал - грибы красноголовики или приснопамятных красных, как я уже знал от Черкаса, разоривших в двадцатые годы его семью. Свинюхи также можно было толковать двояко - русские свиньи или же белые грузди, именуемые в здешних местах свинюшками. Надо заметить, для засолки лучше не найти. Моя жена предпочитает горячий способ приготовления. Во-первых, вываривается всякая ядовитая нечисть, во-вторых - сокращается срок приготовления. Полежат какой-нибудь месячишко под гнетом вываренные, просоленные, проперченные, прочесноченные, переложенные лавровым листочками лапотки, порозовеют, словно рождественские поросята - порезать дольками, добавить подсолнечного маслица, накрошить луку, и на стол в глиняной миске, на вилку, под рюмашку...

- А мы к вам! - не сдавался Черкас.

На темном от загара лице, под густыми бровями старикана не блеснуло живого просвета:

- Зрэшце вечур, але частоваць нема чым. Сонм вишни, вшыстке одэшли, - изрек он почти в рифму, не выказав ни одобрения, ни явного неудовлетворения. "Добрый вечер, но угощать нечем: были вишни да все вышли..." - перевел я с польского выданный на-гора афоризм.

Видать, старик время суток перепутал... До вечера еще далековато. Специально мудрит...

Мне тут же вспомнились "мудрагелистые" замашки такого же замшелого, как и наш, аборигена одной из глухих деревень на Полесье, на Припяти. Было дело: забрели во двор домика на берегу с расчетом выспросить у хозяина рыбные места. По слухам, начинался сезон заплыва угря.

Как сейчас помню: старикан, обутый в новенький армейский бушлат и валенки с галошами, сидел на перевернутой вверх дном ржавой бельевой бадье и плёл кошык - ивовую корзину.

На наше "здравствуйте" "дзеньдобры"нул и с места не стронулся. Мы и так, и сяк к нему: мол, угрей бы поймать, а дедушка прокашлял:

- Вось бы прыихалы .чора, дык была бы уха, а сення, прабачце, зъели!

И добавил:

- Хвайну куфайку гарадския хлопцы падаравали...

Мы намек поняли, достали из вещмешков "НЗ" - бутылку водки и бутылку "Амаретто". Пришлось деду приглашать гостей в дом. От ликера полешук плевался: "Вельми салодкая юшка..." Водка ему "нафтай смярдзела"... Не угодить.

В конце концов старый партизан захмелел, расщедрился и начал метать на стол все подряд - маринованные грибы, колбасу пальцем пханую, мед. Поставил трехлитровую банку крепчайшего самогона. А под наше импортное баночное пиво вынес из кладовки вязку сушеной рыбы. Я вначале принял скрюченные перцы за вяленых угрей, но это оказались болотные вьюны - рыба, считай, красная, отчаянно вкусная.

- Так есть угри? - допытывались мы, воодушевившись. - Может, сходим вместе?

- Я вам, хлопцы, лепей пра рэйкавую вайну раскаджу... Кали праходзи. рэйдам Ка.пак, дык наш отрад....

И понеслась душа в рай. Начал донимать партизанскими историями. Закончил все тем же:

- Вось бы прыихалы .чора, дык была бы уха, а сення, прабачце, зъели...

 

Давнишний случай как нельзя лучше подходил к сегодняшнему дню. Поняв, что от булаховца ничего не добиться и погостить у него не удастся, мы пожелали деду "удачной охоты" и пошли своим путем.

"Да и что старик может помнить о двадцатых годах, - утешал я себя, раздосадованный неудачным походом. - Годов ему нынче, как говорится, под задницу. На вид восемьдесят с гаком. Небось, родился в двадцать восьмом-тридцатом. Даже соврать толком не сможет при желании... В глазах ничего не разглядеть, не понять. Как в темной пущанской чаще. Недоверием к чужакам, ожиданием неизбежного подвоха, затаенным неприятием любых властей, любого начальства проникнута каждая черточка сухого, похожего на сучковатый корень, лица... И еще эта насмешливая, надменная мина... Видать, крепко ему от жизни досталось..."

В подтверждение моих догадок Николай просветил, насколько знал. Отец Кушнаревича - фамилия нашего неприветливого хуторянина - действительно служил у Булак-Балаховича. После прихода в эти места Советской власти сидел в тюрьме, но вскоре был выпущен. Уехал на жительство в Польшу. Жена осталась со своими родителями и малолетним сыном на советской стороне. А был ли булаховец вообще на той женщине женат, какова его дальнейшая судьба - история об этом умалчивает. Граница разделила их навсегда, а смерть по старости и от болезней уравняла в правах и обидах. Сын навряд ли что помнит о своем отце - слишком был мал...

Разбойная дорога и встреча с потомком борца за белорусскую "незалежнасць" розлива 20-х годов подействовала на меня, если можно так выразиться, удручающе побудительно в одном стакане. Хотелось и выговориться, и помолчать, поделиться возникшими мыслями и в одиночестве подумать. ... Полнейший винегрет с буреломом...

Я напрягал память о прочитанном, услышанном о партизанах генерала Булак-Балаховича. И не столько старик с хутора Дубовка будоражил сознание, сколько история покушения на Станислава Булак-Балаховича - известного партизанского вождя Гражданской войны, произошедшая, если верить историческим россказням, на одной из разбойных дорог Беловежья в далеком 1923 году. По ошибке убили брата зеленого генерала, Юзефа - ярого врага Советской власти.

Трагедия разыгралась, быть может, именно на том месте, под теми дубами, где я только что побывал...

Что мне оставалось делать? Потереть волшебную лампу, подобранную на заброшенном чердаке, дабы свершилось чудо - и мы смогли заглянуть в прошлое?

Что ж, попробую... Ничего другого не светит.

 

... Ладный возок у младшего Булак-Балаховича! Атаман, Станислав Никодимович, лично вручил брату Юзефу поводья серого в яблоках коня-двухлетка, запряженного в новенькую бричку, и напутствовал:

- Кируй, браце!

Не только бричку Станислав Никодимович брату передавал - руководство партизанской бригадой, расквартированной в Беловежской пуще, под самым боком у Советов. Отсель грозить мы будем красной Москве! А сам атаман - весь в делах государственных: переговоры с союзниками, Польшей и Францией, возня с заграничным комитетом самопровозглашенной, в противовес Советской Белоруссии, Белорусской Народной Республике во главе с хитромудрым Алексеюком, тайные встречи с Савинковым и Пилсудским. Всебелорусского (несуществующего) войска Верховный Главнокомандующий отныне Станислав Никодимович. Ответственность.

Четыре медных шара по углам тента с кожаным верхом, кисти свисающей бахромы по окантовке навеса, сиденья, обтянутые красным бархатом. На боковых стойках закреплены закрытые керосинки ночного освещения. Бричка легкая, на резиновом ходу. Сбруя рысака блестит на солнце, а конь, горячий, нетерпеливый, прядет чуткими ушами и нетерпеливо бьет в камень звонким копытом, высекая искру. Балаховского, беловежского завода рысак.

Возница на облучке - Микола Струпень. Важный и наглый, как и положено кучеру самого Булак-Балаховича. Из числа казачьей сотни личной охраны атамана, где каждый или через одного - кавалер Георгия, а то и "Крыжа Змагарнасци", учрежденного генералом еще в 1920-м году. Микола из тех верных людей, кто до конца, до самого смертного часа (недаром на кресте - человеческий череп) готов бороться под знаменем "зеленого" генерала и умереть "за волю Бацька.шчыны"...

Пока батька обсуждает итоги парижской поездки, уединившись с соратниками в ресторане "У Стася", возок застоялся подле ограды, рядом с рестораном, главным питейно-развлекательным заведением Беловежи. Где-то внутри двухэтажного каменного здания, увитого плющом, в закрытых апартаментах заседают партизанские генералы. Юзеф - тоже в генеральском звании. Ничего не скажешь - заслужил. Отчаянный рубака и храбрец, под стать брату.

Приметил возница также щупленького на вид прапорщика Цейтлина, скрывшегося за массивной входной дверью, окованной медными завесами. Ишь, клоун, вырядился: тулья новенькой фуражки голубого сукна, с белым кантом, за трехцветную кокарду засунуто петушиное перо. В последнее время прапорщик носится с идеей создания еврейского батальона в партизанском корпусе, специальную форму ввел, обкатывает. Дескать, много в народе болтают о притеснении еврейского населения: замучил батька контрибуциями и взносами на содержание своей армии. Зараз! Пойдут лавочники и трактирщики, портные да сапожники, все эти мойши и абрамы под ружье? Не дождешься! Откупятся. Им бы доходы свои сберечь при любой власти...Но Цейтлин - авторитет, хоть и еврей. Еще со службы под знаменами Троцкого - рядом с Булак-Балаховичем. На стороне красных вместе воевали, потом - у белых, служили у эстонцев и поляков, а сейчас - за свое, белорусское... Только где оно?!

Размышления Миколы Струпеня по сути повторяют мысли генерала. Партизанское войско практически распущено. Дисциплина в войске - никудышная. Основная масса ветеранов из верных частей - трудится на лесоразработках. Командиры боевых подразделений для отвода глаз назначены лесниками, лесничими, управляющими, состоят в руководстве лесной стражи. Форма, оружие, лошади наготове. По первому сигналу должны собраться и выступить. Только куда и с кем? Польша навряд ли рискнет затевать с Советской Россией новую свару. Кусает белорусское приграничье исподтишка, потворствуя Савинкову. На интересы БНР польскому правительству по большому счету наплевать. Любые действия против Советов - под его, Булак-Балаховича личную ответственность. Политика, пся крэв! Эх, быстрее бы Пилсудский пришел к власти! Этот - не остановится на полпути... Жаль, больных среди жолнежей много. Тяжелых отправили в Брест-Литовск, в лазарет. Часть отлеживаются по хатам в деревнях вокруг Беловежи. Не оклемались еще раненые и увечные, уцелевшие в рейде на Советскую Беларусь, после мозырских боев...

День клонится к вечеру, а хозяева не появляются. Зарешеченные окна первого этажа - темные. Свет полоской пробивается из верхних фрамуг, занавешенных изнутри тяжелыми бархатными шторами. Донеслись звуки скрипки, звон бубна. Ага! Знать официальная часть встречи закончена. Настало время плясок и общения с девицами. У пана Стася профурсеток на любой вкус: молодых белотелых полячек, пышногрудых хохлушек, темнооких иудеек и разных приблудных из беженок - разоренных войною мещанок, осиротевших помещичьих дочек и незаменимых белошвеек.

Распахнулись двери, и на ганек вышло несколько человек, трудноразличимых в наплывших сумерках. Кажется, генерал в сопровождении прапорщика Цейтлина и какого-то штатского. Переговариваются по-польски. Иногда доносятся незнакомые слова на французском

- Як там парыжанки? Хвайныя кобеты?- громко интересуется у брата подвыпивший Юзеф. Судя по нетвердой речи, его уже потянуло на подвиги.

- Ты б лепей дысцыплину сярод жолнежа. мацавау, пильнасць! - нетерпеливо перебил братца Станислав Никодимович.

Эскадрон личной охраны Булак-Балаховича-старшего, томившийся в ожидании выхода генерала, вскочил на коней. Всадники окружили пролетку с развалившимся на сиденье генералом и гостем в цивильном платье. Поговаривали - будто человек от Савинкова. Но кто знает, чей и откуда? Конспирация.

Кавалькада отъехала и скрылась за поворотом улицы, мощеной булыжником.

Юзеф Булак-Балахович взгромоздился на сиденье уже своей брички, беспардонно спихнув Миколу Струпеня.

- Идзи адпачывай. Я сам!

Возчик хотел что-то возразить, но его заглушили выбежавшие на крыльцо девицы.

- Пан Юзеф! А мы?

Официант уже тащит и загружает в возок корзину с бутылками и провизией...

 

... Оставшись не у дел, Микола Струпень, про себя чертыхаясь, подходит к конникам, задержавшимся у коновязи. Из охраны Юзефа. Тоже отправлены на покой.

Молча, не встревая, вслушивается в разговор.

- Конски дохтур, што паводле каней казал? Атручаны?

- Так. Сабаки на бацькавым фальварку таксама змарли... Уси разам.

- ГПУ?

- Хто ж яшчэ! На бацьку палююць, пся крэ.!

- Каней шкада. Нават знахарка, ведзьмарка Пакала, можа ведаеш - з Залешша, не здолила .ратаваць... Казала: нейкая незнаемая атрута, дужа моцная, халера! Але вяликия грошы за пароду были аддадзены! Чистым золатам. Не фальшывыми "керынками", што . нашым корпусе друкавали . Пскове яшчэ . 19-м годзе ... Памятаеш?

- Цыц, дурань... Нагада. казе смерць... Бачы., яки капялюх у Цэйтлина? Напэ.на, у Мэндэля шы....

- У Мони, зрэшце. На минулым тыдни для мяне жыдок галихвэ краи.. Ладныя...

- А хто генерала пашкадуе? Маци, брато. - усих бальшавики замардавали. Маентак у Брасла.ским павеце зруйнавали...

- Таму ён супрац╕. усяляк╕х паной! За незалежнасць!

- За нас, сялян, за беларуса.!

 

... Бричка с ветерком промчалась по улочкам засыпающей Беловежи и выехала на Крулевску дрогу. У развилки на Гайновку Юзеф натянул поводья. Куда сейчас? На станцию? В трактир?

- У лазню, пан Юзеф! Як пораз першы! - загалдели хором веселенькие девицы.

В лазню, так в лазню. Ковалэк дроги, но так тому и быть. Утешимся на месте, на хуторе Дубовка. Поворот на Разбойную дорогу, а там - десяток верст, не больше...

Юзеф представил пышные распаренные бюсты, мокрые спины и ляжки, белые податливые бедра, мягкие женские руки, ласкающие размякшее от пара и горячей воды уставшее за день тело - и зажмурился от предвкушения грядущего наслаждения...

...Стучат колеса возка по кореньям дубов, тесно обступивших старинную дорогу. Тракт пользуется дурной славой, пошаливает на нем темный люд, однако на что не пойдешь ради прекрасных дам?! Ишь, разошлись, профурсетки, разохотились! Блудное племя! Вот и песенку, дурачась, нестройным хором запели:

- Фимка ту, Фимка там.

Фимка ходзе ту и там.

Як мне мило и весёло,

Кеды Фимка ходзе в коло!

Интересно, помнят ли, как с этой песенкой детские хороводы водили, солдатские подстилки? Несчастные...

Революция, пся кость! Целые народы во вселенский блуд вторгнула!

Все ближе подступают к наезженной колее старые дубы, все глуше лес. Свет керосинок по бокам брички выхватывает мощные стволы столетних деревьев. Конь идет шагом. Настороженно фыркает. Не напороться бы на упавшую корягу...

Девицы под тентом притихли.

Что это впереди?

Тропа перегорожена поваленной сосной. Стоп.

Все ближе, ближе темные фигуры. Засада?

Со звоном лопается фонарь. Крик испуганных женщин, как плач раненой птицы...

А как же лазня?

Грохот выстрела. Вспышка и темнота. Это конец...

 

... Николай добросовестно выслушал мой лирико-исторический экспромт и снисходительно улыбнулся. Пожал плечами.

- В деталях, конечно, похоже, но главный посыл - хромает.

- Почему?! - вскинулся я, готовый громко обидеться на товарища, однако, вспомнив его лирические заметки о Беловежской пуще, язык придержал в ожидании пояснений... Ботаник, блин...

- Понимаешь, у старшего Булак-Балаховича, по рассказам старожилов, зазноба была... Обитала на хуторе Бабинец. Звали дивчину - наполовину белоруску, наполовину польку - Алеся, как нашу Хромоножку... Вероятнее всего, на хуторе чекисты и караулили генерала, он частенько туда наведывался. А братец Юзеф под руку случайно попал, к тому же - неизвестно какой банде. Хотя его, такого же врага Советской власти, как и брат, не раз пытались ликвидировать... Покушение произошло на дороге Беловеж-Гайновка. На том месте даже памятник стоит. Это на польской стороне. Но все могло произойти и на Разбойной...

Поэт-неудачник всегда найдет, чем утешить воображение. Лучшего подарка я не ожидал! Алеся, наша Хромоножка - вероятно, дальняя родственница возлюбленной мятежного генерала! Вот это находка для искателя невероятных историй и сказок!

Черкас быстренько мой пыл охладил. "Никакой связи!" - красноречиво свидетельствовали его снисходительно-ироническая улыбка и сложенные в скептическую гримасу губы.

Тут уж я по-настоящему на своего друга обиделся. Не мог подыграть, темнила несчастный!

Мы, молча, не разговаривая, продолжили путь по Разбойной дороге, углубляясь в лесные дебри. Я дулся на спутника, он на меня. Однако произошедшее вскоре событие моментально выветрило обоюдное вздорное раздражение.

Такое случается раз в жизни и то - в кино...

 

... Зубра мы увидели совершенно случайно, не ожидая встретить кого бы то ни было в эту дневную пору. Бык появился среди деревьев неожиданно, возник их чащи, как призрак, приостановил стремительное движение, замерев в просвете двух толстых дубов в позе нависшего над обрывом утеса. Это был прекрасный экземпляр - самец лет восемнадцати, поспешавший к своей, известной лишь ему одному цели. Еще не старик, но уже совсем не молодой зверь. Выгиб массивного горба вкупе с рогатой головой, ходившие ходуном бока в черной клокастой шерсти, мокрые сопящие ноздри, топтание коротких жилистых ног свидетельствовали о вынужденно прерванном беге. Зубр на мгновение замешкался, нервно затоптался на месте, навернулся в нашу сторону и угрожающе наклонил голову. Громила что-то почуял, услышал. Однако, вероятно, не только двое затаивших дыхание наблюдателей, я и Николай, привлекли внимание исполина. Животное колебалось, куда разворачиваться.

Дикая, монументальная прелесть насторожившегося бизона завораживала. Древностью повеяло от всего грозного и вместе с тем не агрессивного, а спокойно-решительного облика. Уверенный в своем праве никого не бояться, безразличный к окружающему, старый лесной отшельник задумался. Затем как-то обмяк, напряжение в теле ослабло, и он, слегка раздвинув задние ноги... принялся справлять малую нужду. Начхать ему было на наши опасения, страхи и обиды.

Стало слышно и видно, как бьет в землю и пенится упругая желтая струя...

Мизансцена затянулась... Мы в напряжении ожидали, как поведет себя животное. Свое присутствие старались не выдавать ни голосом, ни шевелением.

Но это было только начало. День оказался полон сюрпризами. Кого уж я не ожидал увидеть в этот момент, так Алесю. Именно здесь, именно сейчас.

Она появилась в поле зрения, будто чертенок из табакерки. Девушка беззвучно обозначилась на незаметной издали тропинке, выделилась матовым пятном, призраком на фоне зелено-коричневой стены лесной чащи. Прихрамывая, легко обминала груды поваленных деревьев и наклоненные ветви, сбивала палкой паутину и отводила еловые лапы, цеплявшиеся за одежду. В свободной руке держала пучок болотного аира, сорванного, не иначе, в низинах Дикого Никора, откуда, судя по всему, возвращалась. Затерянная в лесу тропинка пересекала заброшенную Разбойную дорогу, а та, в свою очередь, выходила на знаменитый Королевский тракт, продолжавшийся уже под названием Крулевска дрога на сопредельной стороне белорусско-польской границы. На пересечении трех старых троп все мы ненароком и повстречались.

"Ходила к священному камню!" - ревниво подумал я.

Кажется, девчонка что-то напевала. Мне показалась, я расслышал слова уже знакомой польской песенки:

"...шили ми го два хробеншча и кроили совы".

Еще мгновение - и Алеся скроется за деревьями. Кусты заслоняли напрягшегося за зеленым забором зубра. Она его, как нам казалось, не увидела.

Странно повел себя внезапно оживившийся лесной бизон. Бык, словно кавалер, уличенный в неблаговидном при даме занятии, резко прекратил свое мокрое дело, потупил повинную голову, увенчанную короткими рогами - один был обломан - и моментально развернулся в сторону уходящей девичьей фигуры. Произошло неуловимое в деталях, непонятное движение: огромная черная масса несколькими синхронными шагами всех четырех копыт в мгновение ока догнала Алесю и пристроилась за ней вслед.

Казалось, сейчас произойдет что-то непоправимое, и навряд ли девчонке удастся убежать от решительно приближавшегося великана.

Секунды - и мы с Николаем вообще, что называется, выпали в осадок...

Картина, достойная "Похищения Европы" Валентина Серова: девушка и буйвол посреди изумрудного моря.

Бык тянулся косматой мордой к зеленому пучку, а девушка, в полуобороте, беспечно улыбаясь, дразнила аппетитным веником нетерпеливое животное, игриво отводя руку. Показалось - зубр шаловливо подталкивал сзади подружку или хозяйку, а она шутливо отмахивалась зеленым опахалом. Без всякого сомнения, эти двое - хроменькая слабенькая девчонка и дикий бык - встречались раньше и уже общались в Пуще таким или похожим образом.

Завороженные, мы молча наблюдали редчайшую сцену свободного, безбоязненного общения дикого зубра и человека. Ни тени испуга, никакой растерянности девчонка не выказывала, а громадный бык на наших глазах превращался в покорное домашнее животное. А она-то, она! Прозрачная, тонкая, горящая матовым огнем свеча на приступке каменной живой горы в таинственном полумраке притихшего леса...

Чаща поглотила девушку и зубра, а мы с Николаем, озадаченные и возбужденные, обсуждая происшествие, отправились с Разбойной дороги прочь.

"Кажется, я в эту девочку влюбился!" - с удивлением думал я, и невозможно было смириться с абсурдной, шальной мыслью, внезапно настигшей меня и вызвавшей шквал противоречивых чувств, желаний и состояний - конфуз, досада, стыд, разочарование, надежда...

"Не поверят, засмеют!" - в отчаянии представлял, какой скепсис и насмешки выплеснутся наружу, расскажи я обо всем сослуживцам и знакомым или признайся в нелепом любовном порыве наиболее близким друзьям. Им будет, конечно, трудно поверить во все то, что мне довелось повстречать, пережить и прочувствовать в заповедной Беловежской пуще...

 

 

"Три сосны, как три разлуки..."

Запутался окончательно, заплутал в трех соснах... Три сосны навязчивым речитативом преследовали меня в последние, как мне казалось, бесполезные годы, и я не знал, что с этим тревожным образом делать... "Стою, стою, роняя руки, в тиши ночной, в глуши лесной, а три сосны, как три разлуки, передо мной, передо мной..." Откуда во мне это? Где слыхал? На какой студенческой вечеринке, в какой городской подворотне исполнялась та песенка-романс на семиструнке за бутылкой дешевого вина?!

Помню: в той забытой мелодии были слова о лосе, идущем лесною тропою, трех дубах, шумящих загадочно и тревожно, и они, мрачные, кряжистые дубы у заброшенного ли хутора, путеводного камня, подорожного креста, маячат перед глазами запоздалого путника, предсказывая три роковые дороги, три лихие, пропащие судьбы...

"Три у Будрыса сына, как и он - три литвина...". Адам Мицкевич в переводе Александра Пушкина. "Будрыс и его сыновья". Да, в этой поэме каждый из литовских братьев привез в родительский дом по невесте-полячке, и каждая из них "весела, как котенок у печки, и как роза румяна, и бела, как сметана, и глазенки горят, как две свечки".

Но... "был я, дети, моложе, в Польшу съездил я тоже и оттуда привез себе жёнку. Вот уж век доживаю, но всегда вспоминаю про нее, как гляжу в ту сторонку..."

Ведическое число изматывало меня до отупения, жило во мне постоянно и вот нынче вываливается наружу, обретает реальное воплощение и выход...

Вот она передо мной, вековая Пуща, - думал я,- а в глуши - заброшенная дорога, старинный "гостинец" и насвистывающие "Мазурку Домбровского", заплутавшие во времени и пространстве опальные повстанцы. Здесь живет печальная девочка, ужаленная змеей: стоя на священном камне, она примеряет след Пресвятой Богородицы, верит в божественное исцеление, в чудо, в Богородицу, а я никогда не верил, но, кажется, вынужден поверить, чтобы несчастной девчонке стало легче... Здесь три знаковых неохватных дуба - три сосны, три ольхи, три дороги, три путеводных желания - и одно из них пророчески моё...

Все! Хватит! Баста. Наплевать на обязанности, долги и условности. Надоело ходить на опостылевшую службу: поменяю работу, брошу семью - чего теперь терять, дети выросли, живут отдельно, никому я не нужен, постаревший, больной, буду жить и работать здесь, в Пуще, рядом с Алесей и моим другом-орнитологом, будем изучать, наблюдать, записывать, напишем диссертацию... А там... Ведь никогда себе не прощу, если оставлю в беде эту несчастную девчонку польских кровей, эту загадочную прелестную бунтарку...

Но чем дальше мы с Николаем удалялись от Разбойной дороги, чем реже и светлее становился лес, тем слабее пульсировал где-то у меня внутри родничок сумасшедшей идеи и тем решительней напоминало о себе забытое на короткое время каждодневное, привычное, устоявшееся, будничное однообразие городской жизни и скучной работы.

Тогда я понял - пора возвращаться. Неудачникам нечего ловить в этих благодатных местах... Я не знал, что будет дальше, растерялся, попытался найти ответ - и не нашел. А поэтому убегал...

"Уеду срочно я из этих мест, где от черемухи весь белый лес"...

В моей возбужденной внезапным недугом душе зацветала черемуха, как в песне, как в светлой весенней роще, хотя приближение осеннего увядания уже чувствовалось во всем...

Не мог я догадаться и понять, что в мое тело и душу уже впитался яд неизвестной змеи и предстоит болезненное продолжительное выздоровление...

 

Кудыкина гора

... За стенкой звучит глухой мужской баритон. Слышится не песня, а размеренный речитатив - приглушенный, как невнятное бормотанье самому себе. Угадывается возраст невидимого оратора - далеко не молод, скорее - в годах, но не дряхлый старикашка-лесной елупень, а кряжистый, просмоленный человеческий пенек . Голос вибрирует сучковатой щепой - если та не желает откалываться под топором... Теннн-теннн..

.Вивци, мои, вивци,

Вивци, тай атары,

Хто ж вас будэ доглядаты,

Як мэнэ не станэ?

Гой, дуду-ду-ду-ду,

Як мэнэ не станэ....

Так бывает, когда сидишь у ночного костра: вокруг темно, душа просится к огню, а откуда-то издалека доносится монотонный, настойчиво тревожащий звук...

На мой вопросительный взгляд тетка Настя безразлично машет рукой:

-Ня слухайце. Гэта сасед прычытае. За.жды, кали напьецца, дык галосиць... Яшчэ танчыць пачне. Эй, Иване! Не перашкаджай! Чужыя людзи . хаце!

Никто не отозвался.

- Не тот ли это Иван, что Богородицу в лесу повстречал, когда священный камень искали? В селе рассказывали: перепугался человек до смерти...

- Той самы и ёсць... Артыст...

История, услышанная накануне в ближайшей от хутора деревне Сычи, показалась мне слишком наивной, чтобы в неё безусловно поверить. Но, как говорят, на чужой роток не накинешь платок.

Настин сосед Иван, как и многие другие сельчане, негласно участвовал в поисках заветного камня. Страдал застарелым ревматизмом ног, однако и ему вожжа под хвост попала - поковылял в Пущу искать след Пресвятой Богородицы.

В лесу повстречал женщину в светлом сиянии - давай с перепугу плясать.

- С какой радости скачешь? - спросила Богородица, а это была, безусловно, она. - По какому поводу?

- Тебя встретил, хочу понравиться. Молитв не знаю, неверующий, а под пляску, чувствую, ноги заточены... Все, что умею. Через силу, но танцую.

Понравилось Богородице, как плясал.

- Мне это нравится, - сказала она. - Будешь и впредь плясать, когда душа пожелает и ноги попросятся.

И пропала.

А человек почти выздоровел. Только запил с новой силой после встречи в лесу. Не мог поверить, чтоб одним чохом от ревматизма суставов вылечиться можно. Мол, антинаучно... Столько лет страдал, мучился, по докторам ездил... От непонимания и в ожидании худшего пил. Со временем уж с трудом разбирал, отчего ноги крутит: к перемене погоды, от "паленой" водки или просто так, от старости? А плясать мог с того дня запросто: хвори сами по себе улетучивались. Богородица! Кто же еще?!

Рассказывать о памятной встрече Иван, как уверял знакомых, не любил. Разве что сильно попросят. Разве что если отыщется что-нибудь к разговорчику. Но кому нужны стариковские бредни в глухой деревеньке в четыре двора - два топора, да и те тупые?!

Как меня ни подмывало познакомиться и разговорить знаменитого, по местным меркам, мужика, тосковавшего на другой половине, однако стучаться к нему конечно поздно, вечер клонится к ночи. Пора укладываться. А днем Настиного соседа мы почти не видели: исчезал куда-то с раннего утра.

- Няма сэнсу з ╤ванам разма.ляць, хлусиць, як сивы мерын у бараздзе! - упредила мое возникшее желание хозяйка. - Як забажаецца яму выпиць, дык з росказнями пра Матку Боску да турыста. прыстае. Альбо выхваляецца, як у кине немцы здымали. А гэта белы конь яго спатка., а ниякая Багародзица! Галёники ад гарэлки...

Разместились, кто где. Я под стенкой на кровати, Черкас - на кушетке у окна. Хозяйка с дочкой удалились в соседнюю комнатуху, и вскоре их не стало слышно за неплотно прикрытой дверью.

За тонкой дощатой стенкой, окрашенной в синий колер, - я лежал к ней впритык - невидимый голос не слишком трезвого пастуха еще долго страдал об "овцех тай отарах", которых некому "будэ доглядаты" после его смерти...

Днем приспав, я в наказанье бодрствовал. С непривычки не лежалось под одеялом-периной, на мягкой, вышитой цветами подушке "12 падскубаци и 12 зарубаци". Две дюжины хозяйских гусей, по словам тетки Насти, отдали свой пух на подушечно-спальное великолепие и теперь укоризненно гагакали под "насыпками", не давая мне заснуть.

Печь топили редко, и в хате было прохладно. Да, еще вспомнилось: "... щуры з-пад пола пясок вынесли".

Из комнаты, где улеглись мать с дочкой, доносится невнятный говор. Хозяева, уединившись, сумерничают.

Прислушался. В отличие от матери, изъяснявшейся на местном наречии, - а это смесь русского, польского, белорусского и украинского - Алеся старательно выговаривает правильные "городские" слова, как и привыкла в школе-восьмилетке. Как я уже знал, ходила в близлежащие Сычи за семь километров. Через Пущу, через Дикий Никор... Единственная ученица на хуторе.

- Дапаможа табе тый камень, як хваробе кашаль! Усе шастаеш, шастаешь - курам на смех... Перад людзьми сорамна... Ды Ивана, наркота, ня слухай. Абяцанки - дурню цацанки... Веру ён рапто.на знайшо.! Стары казел! Мне таксама багата чаго абяца., кали адна з табою на руках засталася... Пакарыста.ся, як тольк╕ жада.... Паздзеква.ся...

- А что, мамочка, прикажите делать? - возражает дрожащий от сдерживаемых слез девичий голосок. - До самой смерти с клюкой в обнимку? А вдруг?! Школу-то я закончила, а дальше? Кто меня такую замуж возьмет? В окошко выглядывать, пока женишок вроде нашего непутевого папеньки заявится? Телятам хвосты на ферме крутить? А может, милостыню пойти просить? Так и состарюсь в глуши, калекой... Нет, уеду, не держи...

- Куды ж ты, доня, паедзеш - у белы свет?

- Куды, куды! На Кудыкину гору!

Доводы матери я не расслышал. Голоса постепенно стихли.

Неведомая Кудыкина гора, упомянутая всуе, навалилась на меня таинственной громадой, неумолимо придавив внезапное желание куда-то бежать, принимать какие-то решения и совершать неотложные действия, утешать, помогать, а заодно больно ущемила мою невольно подслушавшую чужие семейные трагедии и тайны незадачливую совесть...

Под щекой, на застиранной наволочке, громким шепотом спорил мне в самое ухо вышитый гладью барвинок, переругиваясь с поблекшей пролеской - оба цветка жаловались на несчастливый союз...

 

.Кокартка. на прощанье

...Пуща прощалась опостылевшей взору омелой, издевательски "сделавшей мне ручкой" с ветвей крайней от дороги невзрачной березки. Корявая, почерневшая от бессмысленной борьбы с нахлебницами, густо облепившими крону, ущербная страдалица скорбно помахала мне вслед. Пучок ядовито-зеленой нахалки явно предназначался уходящему гостю.

Омела топорщилась дерзко, напоказ, как "кокартка", что означает по-польски бантик или брошка. Мне в награду за проявленное мужество и, надо понимать, пережитое разочарование.

- Я все-таки доберусь до тебя, Дикий Никор! - подумал я напоследок, наверное, как всегда, невпопад...

 

Из записной книжки Черкаса

"Омела. Громовая метла. Зеленый шар, докатившийся до нас через бури и грозы столетий. Священное растение кудесников друидов, совершавших жертвоприношения под дубами, отмеченными ведическими знаками пышной мерзавки.

Еще мудрый италиец Плиний Старший, написавший знаменитую "Естественную историю" и погребенный в пепле взбунтовавшегося Везувия, вероятно, за слишком вольную трактовку этой истории, уделял омеле должное внимание.

"Срывают омелу в шестой день луны, не достигшей в своем небесном движении ущербной середины. Растение нужно изымать с материнских ветвей без применения железа, и оно не должно коснуться земли. Жрец в белом одеянии взбирается на дерево и, срезав омелу золотым серпом, кладет ее на кусок белой ткани. Можно снять куст с дуба стрелой и поймать его левой рукой. Снадобье, приготовленное из омелы, заставит дотоле бесплодных женщин и животных принести приплод; омела является верным средством от падучей болезни, против любого яда и останавливает кровь при ранениях".

Можно соглашаться либо подвергать сомнению знания мудреца, содержащиеся в 37-ми дошедших до нас книгах, названных автором энциклопедическими. В этих трудах - галактическая математика, география, антропология, ботаника, медицинская зоология, минералогия. Отношение к ним не иначе, как вольному воля - блаженному рай. Но меня подкупает у Плиния единственное обстоятельство: географические, топографические величины он дает в шагах. Не в миллиариях, вершках или футах, как было принято в Древнем Риме, а именно в человеческих шагах, по-современному - кроках.

Пеший видит глубже и знает точнее, чем конный, ибо находится ближе к земле...

Кто-нибудь из нынешних мудрецов сумел постичь высокую мораль мужа древности, который измерял земные расстояния шагами, а счет жизни вел на секунды?! Не потому ли сей почтенный римлянин носил имя Гай Плиний Секунд?!

Как нам порою не хватает единственного шага, чтобы достичь заветной цели, одной крохотной секунды, чтобы успеть докопаться до истины..."

 

Знаки и символы

Домой в Брест я вернулся в состоянии, опровергающем расхожую фразу "усталые, но довольные". Перегружен впечатлениями и мыслями, а удовлетворения нет.

У подъезда жена вместе с гостившей в очередной раз Анютой кормила голубей. Как и положено любящим домочадцам, обрадовались мужу и деду.

"Как съездил? Что Пуща?"

"Потом, дайте отдышаться..."

Стайка пышных турманов наперегонки с серенькими воробьями жадно клевала рисовые зерна - остатки поминальной кутьи. Высохшая каша оставалась в мисочке после поминок родной сестры жены, умершей два месяца тому назад. Давненько стояла на подоконнике.

Еще накануне поездки я порывался выбросить засохшую кашку в мусорное ведро - оказывается, рисковал поступить опрометчиво. По обычаю, освященную в церкви кутью, оставшуюся после поминовения покойника, положено скармливать небесным птахам. Откуда ж мне было знать?!

Переселившаяся в сизокрылую голубку душа Аниной бабушки, а мне - зловредной золовки, которую я всегда недолюбливал - подозрительно косила на меня злыми глазами-бусинками, а серый горобец - воробей старался украдкой умыкнуть у зазевавшейся птицы аппетитную крошку. Но золовка и в образе голубя оставалась верна себе - бесцеремонно шуганула шустряка и проворно склевала оставшиеся рисовые зерна.

И тогда я понял: люди и деревья не исчезают бесследно, они превращаются в птиц и ведические знаки, витающие над нашими головами; они разбросаны в повседневности, в окружающей действительности, словно валуны доисторического скандинавского ледника, и призваны напоминать нам о вечном.

Я был полон Пущей до отказа, по самое горло. Казалось, она навсегда поселилось во мне и теперь выбивалась наружу зелеными ветками беспробудной тоски.

Пуща меня изменила, но понять произошедшие во мне перемены пока не могу. Я хорошо запомнил обнищавшие осенние делянки, скукоженные не только в преддверии зимних ненастий, но и в неизбежности безжалостного топора, готового обрушиться на беззащитные дерева.

Лес рубят, щепки летят?

Пронзительным росчерком, галочкой на память и на всю оставшуюся жизнь замаячил перед глазами тоскливый клин улетающих аистов, журавлей и северных гусей, которых я зарекся когда бы то ни было в будущем пересчитывать на лету.

Велика ли заслуга?

Пуща настойчиво, раз за разом являлась мне в образе милой девчонки Алеси, стоявшей на священном камушке Пресвятой Богородицы и вымаливающей у неба исцеление. Иногда Алеся рисовалась в моем воображении беспомощным бельчонком, загубленным мною в детстве, бездумно оставленным на произвол судьбы.

Блажишь, старина, блажишь...

Я плохо спал, мучаясь наваждением.

Иногда пытался себя успокоить. Не важно, думал, поверят ли моим россказням, и происходило ли все со мной случившееся на самом деле, но я в любую удобную минуту, уверен, могу вернуться на тихий хутор Бабинец и удостовериться, все ли в порядке с моей случайной знакомой, занявшей в моем, как оказалось, мятежном сердце, неожиданное место. Только что это изменит?

Хорошо хоть моя жена не можешь увидеть, что творится у меня внутри, в противном случае вздумает приревновать, размышлял я.

А, впрочем, я как всегда, ошибался, ибо в который уже раз за наше совместное житье-бытье взвалил на свои хилые плечи неподъемную ношу.

Улучшив момент, как- то вечером, моя ненаглядная супруженция, верная спутница "дней моих суровых", выдержав положенную в таких случаях двухнедельную паузу и убедившись, что я по-прежнему, со дня возвращения из поездки, маюсь неизвестной дурью, уселась напротив и участливо потребовала:

- Рассказывай, миленький, все по порядку. Что там с тобою стряслось?

И я раскололся. Рассказал, как на духу. Про Алесю - несчастную девушку, покалеченную коварной лесной змеей... О темных тоскливых вечерах на глухом хуторе посередине высушенного болота, о том, какие тягучие ночи и дни проводят его обитатели ненастной осенью и морозной зимой, когда снежные "гуры" заваливают стежки-дорожки и до отдаленного хутора, затерянного на просторах Пущи, бывает очень трудно добраться. Поведал, как тревожно брешут хуторские волкодавы, учуяв приближения диких кабанов, повадившихся по ночам рыть картошку на приусадебных вдовьих участках... С придыханием, не сдерживая эмоций, живописал встречу юной хуторянки с могучим зубром-одинцом... Почти не стесняясь, признался о своих "булаховских" видениях на лесной Разбойной дороге...

Примерно так же я захлебывался от восторга прошедшей весной, когда вернулся из такой же поездки в Беловежскую пущу. В тот раз мы с Черкасом ранней туманной ранью наблюдали токование глухарей. Боженьки святы! Как же это было здорово! Тусклые свечи берез в утреннем молоке апреля... Терпкий запах набухших березовых почек в сыром воздухе... Пятна зеленых сосновых лап на сером холсте сонного перелеска... И солирующий сгусток самозабвения, охватившего огромного, как нахохлившийся индюк, черного глухаря с трубой-трембитой, вытянутой в любовном песенном экстазе и такими же оглушающе прекрасными перьями. Белое с красным - как на польском знамени. Черное - как береты жолнеров партизанской армии Булак-Балаховича. Взлет на грани падения, когда сами певцы непроизвольно глохнут от своей неизбывной любви. Их уже осталось в Пуще наперечет: гнезда глухарей и тетеревов разоряют дикие кабаны, боровую дичь отстреливают безжалостные охотники, места обитания сужают лесные разработки, а еще раньше - уничтожила мелиорация.

- Будем принимать меры! - решительно заявила жена в заключение моей исповеди. - Сам-то не догадался, глухарь общипанный?

Это обо мне и Алесе.

Мы принялись звонить Черкасу. Как назло, дома не застали, уехал на какой-то орнитологический семинар.

Повторили попытку дозвониться до Николая еще примерно через неделю - безрезультатно. Наконец - а прошло уже добрых два месяца и с неба полетели белые мухи - Черкас объявился. С готовностью откликнулся на наше предложение-просьбу отлучиться по возможности в Бабинец и убедить Алесю приехать в город на прием к опытному хирургу-невропатологу, которого мы упросили за соответствующую мзду устроить хроменькую девчонку из Беловежской пущи на стационарное обследование.

Ждать результатов поездки нашего друга пришлось долго. Наконец раздался звонок. Николай сообщил: к сожалению, Алеся покинула родительский хутор, уехала в неизвестном направлении, и мать, тетка Настя, адреса дочери не знает либо не хочет сообщать.

След Хромоножки затерялся...

Жизнь возвратилась на привычную колею. Я по-прежнему по инерции совершаю прогулки, дышу, а вечерами часто думаю об осенней поездке. Я уже многое знаю о заповедном лесе, издревле носящем имя Беловежская пуща. И что деревья пахнут в нем по-разному, а птицы в ветвях поют совсем не ради веселья. Что каждые 10-12 лет взрыв солнечной активности вызывает вспышку размножения елового короеда, безжалостно выгрызающего древесный луб, и вековые ели - краса и гордость Беловежья - высыхают на огромных площадях. И это, наверное, справедливо по отношению к тучным дубравам, безжалостно прореженным на массивах Пущи чередою человеческих поколений, наподобие того, как динозавры древности свели на земле теплолюбивые широколиственные породы деревьев и дали простор и волю агрессивным и непритязательным к условиям обитания хвойным лесам.

В Пуще сохранилось удивительное дерево берест, но это не привычная нам белоствольная береза и на нем нет знакомой всем бересты, по названию которой, как ошибочно считается, произошло старинное Берестье и город Брест.

В Пуще поголовно вывели медведей и почти всех волков, зато сохранился беловежский зубр - но он постепенно вымирает от бескормицы и близкородственных скрещиваний, неизбежных из-за чрезмерной скученности лесных бизонов в ограниченных пределах заповедника и неуправляемого размножения благородных оленей и диких кабанов - основы валютной охоты.

Рассеченная просеками, расчетвертованная лесхозными делянками, Беловежская пуща обреченно лежит на плахе Европы, как на Лобном месте, а символические обитатели дремучего Запада - глухари, зубры и угри, а также вся прочая королевская рать затоптаны праздными подошвами беспечных зевак.

Темной осенней ночью в промозглом лесу воет голодный зверь, терзая тревожным криком неудовлетворенную плоть. Бредет по огороженному периметру неприкаянный бык, спасаясь от вырождения, спотыкается на обнищавших просеках о спиленные, гниющие стволы, выжидает в нерешительности на голой развилке - у трех тоскующих сосен, трех старых мрачных дубов, на ветру, на перепутье, возле придавленного столетиями, вросшего в землю замшелого путеводного камня. Чу! Откликнулся голос крови... Напролом - невзирая на опасность, в ожидании коварного выстрела, навстречу неизвестности и судьбе...

События прошлого превращаются в сгустки эмоций, метастазы памяти, их принято называть символами. Это черные дыры Вселенной человеческого разума, застывшие шрамы души, непреходящей доблести и славы наградные солдатские кресты Святого Георгия.

"Балаховские могилки" в пригороде Бреста, на Речице. Я давно слышал об этом заброшенном погребении, но всегда проезжал мимо, а удосужился съездить только после посещения пущанской Разбойной дороги и известия об исчезновении Алеси, никак не связывая одно с другим.

Выставленные в ровную солдатскую шеренгу три десятка скромных надгробий, без признаков следов посетителей на прикрытых белым саваном дорожках. Выбитые в камне надписи: "Тут спачываюць беларуския жаунеры войска ген. С.Булак-Балаховича" и "Яны ишли памираць за волю Бацька.шчыны".

Московско-лужковского золота Христа Спасителя отважным жолнерам, спящим вечным сном под каменными плитами, наверняка не хватило... Не досталось им ничего, стоически выполнившим волю Бацька.шчыны и приказы одержимого зеленого генерала. Даже толики подаренной городу святыни, крупицы очистительных мощей не удостоились. Они сами давно уже превратились в мощи, чаще всего - безымянные.

Заросла глухим бурьяном Разбойная дорога памяти.

Завалены сугробами скорбные надгробья павших героев. Мертвые ждут признания, а земля - освобождения от ледяных оков.

Так и мы: ждем с надеждой весны, как очищения, как избавления от зимней тягомотины, с верой в жизненные перемены, и даже в слякотной, мерзкой, холодной пришелице пытаемся отыскать черты возрождения в твердой уверенности: дескать, природу не обманешь... И тянется к квелому прозрачному ростку, к фиолетовой тонкой пролеске простуженная душа, наполняясь березовым соком сумасшедших желаний. Как будто на этот-то раз исчезнут навсегда и никогда о себе не напомнят болезни, хандра и затяжные житейские неудачи.

Опасная пора, коварная заманиха... Но разве я первый и последний, кто безоглядно ведется на ее чарующую прелесть?! Покажите мне такого!!!

 

Поездка в Жировицкий монастырь

Весна выдалась ранней и как все неурочное - непостоянной. Снег стаивал, "як сырое горыць", днем припекало, ночью подмораживало. "Щепка на щепку", вопреки поговорке, залазить упорно не желала, зато мое сердечко стало не на шутку пошаливать.

- Может, в кардиологию ляжешь, на профилактику? - пристала жена.

- Клин клином вышибают! - хорохорился я и купил путевку на экскурсию в Жировицкий монастырь.

...Отправились в дорогу ранним утром, затемно, с расчетом за два с половиной часа добраться до места. В пассажирскую "таксичку" набралось таких же, как я, паломников почти два десятка, по числу сидячих мест. Люди разных возрастов, но не фанатики и начетчики - среднего возраста граждане, главным числом степенные женщины, судя по одежде - среднего, а то и ниже достатка. Без религиозной одержимости в глазах - незатейливый, любопытствующий люд, вроде меня. Как говорят, рыбак рыбака...

Поездка, как и погода, сразу не заладилась: в тесном салоне микроавтобуса у меня затекли ноги, пришлось умоститься боком к направлению движения; соседкой по креслу оказалась измученная женщина в кисейной, не по сезону, косынке, с капризной, болезненного вида дочкой на руках. Угомонилась девчонка не сразу. Хныкала по неизвестной причине.

Запотевшие окошки долго ничего не показывали.

Урчание двигателя, согретый дыханием воздух салона, монотонная езда, таблетка валидола под язык - свое дело, наконец, сделали: дорожный народец задремал, некоторые продолжали вполголоса перешептываться, а взбунтовавшийся было сердечный "мотор" объявил хозяину зыбкое перемирие. "Надо было сидеть дома", - убаюкивала меня запоздалая мысль, хотя знал: не усижу. Весенние токи, забродившие в природе и в организме, требовали выхода.

"Как часто мы путаем выход со входом", - умничал, по своему обыкновению, смутно подозревая, какая же нелегкая понесла меня в неблизкую дорогу. Наверное, все-таки пущанские истории не давали покоя: не иначе напомнили о себе камешек со следом Пресвятой Богородицы, святой родник, чудесные исцеления... Попутчики даже полиэтиленовыми емкостями запаслись, говорят, в Жировичах целебный источник и прочие чудеса...

"Сыт я красивыми байками по горло. Каждое имеет оборотную сторону", - размышлял, глядя на грязное шоссе сквозь забрызганные талой водой и дорожной грязью окошки микроавтобуса.

Длинная дорога всегда развязывает мысли... К тому же, если налегке, в теплом автобусе, а неуют мокрого шоссе и невзрачность продрогших деревьев вдоль обочины усугубляются продолжительным ничегонеделанием.

Ехали. Молчали. Дремали.

Миновали Слоним - заштатный белорусский городишко районного пошиба. Десяток минут езды - и покажутся Жировичи, монастырь. Сна в глазах - как и не бывало. Устремленность заметно оживившегося автомобильного движения на заключительном отрезке маршрута, а также возбужденные лица соседей по салону свидетельствуют: вот-вот, сейчас...

Серая пелена, свисавшая с неба, неожиданно лопнула, распалась, до последнего момента пытаясь смазать праздничный вид стоявшего на пригорке монастыря. Но тщетными оказались усилия недобрых сил - ярко-синий купол Крестовоздвиженской церкви - самой высокой в архитектурном ансамбле Жировицкой Свято-Успенской обители - уже издали нетерпеливо приветствовал едущих изящным взмахом шпиля в стиле барокко. Одного мазка небесного художники, единого решительного штриха хватило, чтобы понять: бирюзового и золотого значительно больше. Солнечные лучи, отразившиеся в позолоченных маковках, словно заулыбались паломникам, а светило решительно и властно заполонило небесную прореху и осенило сверху теплым и мягким всю представшую взору картину. Засеребрилось, заволновалось, отозвалось - и начало приближаться, увеличиваясь в размерах и проясняясь в деталях, пока автобус не остановился, приткнувшись в ряду легковушек, "бусиков" и туристических "икарусов", выстроенных рядами на автомобильной стоянке пообок монастырской ограды.

Где-то я уже это видел! Да, конечно! На Разбойной пущанской дороге. Золото и багрянец кленов в сплошном зеленом нагромождении, которое, казалось, не закончится никогда. Солнечный взгорок, окутанный свечением отчаянной березовой рощи, как бы упавшей в темную чащу с неба. Ведь хорошо запомнил свое первое ощущение на неожиданной прогалине, казалось бы бесконечного мрачного тракта - свет в конце темного тоннеля, немного тепла и огня на исходе пасмурного дня.

"Я на вас удивляюсь, маэстро!" - подумал я о себе, нисколько не ожидая столь живого восприятия монастырской обители, куда притащился, положа руку на сердце (опять каламбур!), лишь бы развеяться, без всяких душевных потуг на восторженное созерцание и умиление.

Финиш утомительной дороги приятно порадовал знакомой аналогией впечатлений.

"О! Вот и груша! Она! Дичка!" - заохала парадно одетая тетка из числа пассажиров нашего микроавтобуса, оказавшись перед высоким и старым оголенным деревом. По-моему, женщина страдала болезненным воображением. Та дикая груша, которую она имела в виду и о которой писала брошюрка, захваченная в дорогу, давно уж не существует. По легенде, именно в ветвях лесной груши пять веков тому назад местные пастухи нашли чудотворную иконку Божьей Матери, изваянную в камне, а на месте дерева, спустя какое-то время, забил источник. Впрочем, за мифическое древо с лихвой можно было принять даже старинную липу в чугунной оградке, в зависимости от того, какими глазами смотреть: верующего обывателя либо моими, блин, ботаника.

Я то, глазастый, сразу приметил знакомую ворону, лениво клевавшую кусок засохшего хлеба в почерневшем сугробе. Прощелыга, по-видимому, давненько освоила территорию, ибо никого не боялась и совсем по-будничному деловито каркала-приглашала: мол, проходи, не стесняйся, будь, как дома! Подозрительно домашним выглядело стоическое лицо монахини-продавщицы в ларьке подле ворот. В лавке торговали иконками, крестиками, книгами и видеокассетами с фильмами духовной тематики, а явно простуженная молодица в непонятном переднике мужественно боролась с насморком и слезно просила платить без сдачи, так как не могла разменять крупные денежные купюры. Приезжий люд совал деньги на глазок, переплачивая, и, не дожидаясь расчета, спешил удалиться, побуждая бедняжку сильнее кашлять и жалобно смотреть в торопливые спины...

Пластилиновая ворона в сугробе и простуженная послушница за прилавком обернулись давнишними приятельницами... А совсем уж я опешил от вида броско зеленеющего куста моей старой пущанской знакомки-омелы в вершине омертвевшей липы- это надо же, даже на монашеском древе нахалка нашла себе местечко, как будто так и надо!

Памятуя известное изречение "в чужой монастырь со своим уставом не ходят", разделяя очевидную истину: ведь сюда меня вообще-то никто не приглашал, я решил во время экскурсии поступать соответственно - побольше слушать и созерцать, авось пригодится. И в своем предчувствии не ошибся: экскурсия увлекла. Сердце само собою успокоилось, а в душу начало закрадываться умиротворение, подтверждая ранее услышанное о Жировичах: мол, сюда приезжают, будто домой, и уезжать не хочется.

"Звень, звяк" - шевельнулись звоны на старинной звоннице - "Мир входящему" пропела колокольная медь.

Желающих посмотреть и услышать службу и устройство обители набралось, кроме нашей группы, достаточное количество: человеческий муравейник растекался по расчищенным от снега монастырским дорожкам и попадал под своды храмов Свято-Успенского собора, Богоявленской и Крестовоздвиженской церквей, здания духовной семинарии, трапезной - в мир мерцающих свечей, горящих лампад, солнечных лучей, струящихся сквозь высокие оконца. Как по заказу, как нарочно, погода устроила по-настоящему весенний солнечный фейерверк.

Контраст света наружного освещения и полутонов внутренних интерьеров подчеркивали темные одухотворенные лики святых на иконах, блеск церковной позолоты, напевный комментарий сопровождавшего семинариста в черной рясе. Голос бурсака, смахивающего хилой бородкой и высокой тональностью на скопца, не раздражал, напротив, действовал успокаивающе. Казалось, не отыскать здесь места отчаянию, унынию и разочарованию, терзавших меня каких-нибудь несколько часов тому назад. Наверное, похожие чувства испытывали и мои недавние попутчики, на глазах превратившиеся в сосредоточенных созерцателей, озаренных внутренней духовной работой. А соседка по таксичке, мать с капризной девочкой, удивили произошедшей с обеими метаморфозой. Девочка, навряд ли понимая происходящее и вцепившись в материнскую руку, круглыми от восторга глазами разглядывала убранство храмов и главную достопримечательность обители - чудодейственную икону Божьей Матери, а мать, раскрасневшаяся после купания в священной купели целебного источника, приставала к новым знакомым все с одним и тем же признанием: "Понимаете: вся горю...А ночнушку не догадалась привезти... Понимаете? Забыла!"

В священной купели запрещалось окунаться в пляжных купальниках, и тех паломников, кто не прихватил в поездку свежие ночные рубахи или сорочки для купания, "банщик" в рясе вежливо предупреждал: либо голышом, либо никак...

На обратном пути мать с дочкой, обнявшись, мирно спали на сиденье, прижавшись щека к щеке. И выглядели, как Богородица с младенцем, высеченные на каменной, величиной с человеческую ладошку, священной иконке, главной святыни Жирович... Но это произойдет позже...

К сожалению, а может быть, к счастью, не удалось избежать душевного томления и мне...

Говоря высоким штилем, поначалу преследовавшее меня томление оказалось самым что ни на есть телесным. Выйдя из автобуса и сделав первые шаги по утрамбованной снежной дорожке, я неожиданно вульгарным образом охромел. Под пятку в шерстяном носке попал камешек - и терзал с каждым шагом все настойчивее. И так и сяк я пытался избавиться от помехи, дрыгая время от времени ногой в надежде вытряхнуть досадную "вавку". Никак. Пришлось тащиться позади группы, еле успевая за остальными. Присесть и переобуться стеснялся.

Наконец, плюнув на приличия, беспардонно расположился на ступеньках и торопливо расстегнул молнию на ботинке, чувствуя себя, словно принцесса на горошине. Благосклонно приняла седалище страдальца Богоявленская церковь, в алтарь которой, как нам сказали, вмонтирован валун с отпечатком руки Божьей Матери. Уже в который раз я сталкивался с одними и теми же обстоятельствами: камень с ведическим знаком, образ Богородицы...

"Горошина" оказалась обычной спичечной головкой, странным образом попавшей из брючного кармана в носок. Вытряхнул негодницу и вздохнул с облегчением. Хромать перестал.

Улетучилась досаждавшая боль - появилась ясность мыслей, высветивших в нагромождении множества фактов и событий последних месяцев моей жизни недостающие звенья. Вероятно, взбудораженный погожим деньком кислород вечности, витавший в атмосфере древней обители, произвел в моем сознании необратимую реакцию.

В Богоявленской церкви я задержался у алтаря: хотел рассмотреть камень с отпечатками ладони Божьей Матери. По легенде, после пожара, уничтожившего церковь и святую икону с изображением Божьей Матери, именно на валуне люди нашли иконку в целости и сохранности, и сама Божья Матерь в небесном сиянии явилась во второе свое пришествие на пепелище сгоревшей деревянной церкви и оставила на камне следы. На этом месте боярин Солтан воздвиг Свято-Успенский храм, ставший впоследствии центром Жировицкой обители - одной из самых почитаемых святынь православного мира. А православную икону Божьей Матери с младенцем на руках иногда сравнивают с Матерью Божьей Ченстоховской - пытаясь примерить и объединить православие с католичеством...

Рассмотреть в деталях священный камешек мне толком не удалось: мешал блеск церковного серебра и мерцание свечей. Но...

Из полумрака претора церкви на меня смотрели распахнутые девичьи глаза. Было в них что-то неуловимо знакомое, позабытое, но, я уверен, когда-то, а, может быть, сравнительно недавно, уже встречал этот пытливый взгляд из-подо лба, что-то напомнил мягкий рисунок подбородка и шеи, видел эту русую челку, выбившуюся из-под черного платка. И даже краешек дешевенькой желтенькой клипсы, запутанной в волосах и выглядевшей, наверное, не слишком уместно в обстановке храма и не соответствуя монашескому сану незнакомки, показался мне знакомым.

- Хромоножка! Из Беловежской пущи! - мелькнула горячая догадка.

Однако девушка удалялась плавно, шла ровно, и походила на черную лебедь, ускользавшую в туманной дали незнакомого озера. Никаких изъянов в походке, свидетельствующих об ущербности ног, не проявилось.

-Не она... - разочарованно решил я.

И лишь прощальный полуоборот, полувсхлип, полупризыв, выплеснувшиеся в мою сторону, заставили сердце томительно сжаться и загореться сумасшедшей надеждой, наполнив тревожным ожиданием несбыточного, - и не давали расслабиться и никуда от себя не отпускали еще очень долго...

На улице шел мелкий дождь. Капли влаги скапливались на стеклах моих очков и стекали струйками, задерживаясь в ободке оправы и застилая обзор.

Я, кажется, еще окончательно не разучился плакать, надеяться и влюбляться...

По пути домой забарахлил двигатель автобуса, пришлось долго ждать на обочине окончания ремонта. Рано стемнело. Вместе с движением улетучилось тепло, но состояние тревожного ожидания не исчезало. Монастырь не хотел меня отпускать, как не желала покидать мою ни в чем не повинную совесть неизвестная вина, добровольно взваленная на мои не богатырские плечи, но это была совсем не вина, она не давила неподъемным грузом, но томила ту непознанную субстанцию, что принято называть у людей душой.

Не выходила из памяти фраза монастырского служителя - человека преклонного возраста неизвестного мне духовного звания. Старик подвернулся под руку в Богоявленской церкви, и я обратился к нему с вопросом: не знает ли он случайно монашку, с ней минуту назад разминулись - кивнула приветствие и исчезла неожиданно и бесследно? Спросил: известно ли почтенному мирское имя сей молодой послушницы и куда недавно переехал женский монастырь, что до сих пор находился в Жировичах?

Для убедительности еще промямлил что-то о больной ноге моей знакомой и беловежском камне с отпечатком ступни Пресвятой Богородицы...

Почтенный старец бросил на меня беглый, цепкий взгляд и неопределенно изрек:

- Иисус Христос сказал: когда ученики умолкнут, то камни возопиют... Ищите и обрящете, - добавил, наверное, с намеком и быстренько удалился.

Что мне оставалось делать?

Но я упорно не желал расставаться с мыслью, что это была действительно Алеся. А как же иначе?! В противном случае я потеряю что-то в себе навсегда. И до конца дней останусь обделенным и ущербным...

 

"Как тесен мир и как постоянны и нерушимы связующие законы человеческого бытия!" - размышлял я. - А Москва! Манежная и Красная площадь! Красавица на "нулевом" круге с символами пущанского зверья! Как бы меня ни убеждали в обратном, уверен: оказались мы все там вместе неспроста. И разве случайное совпадение - жировицкую икону с высеченным на камне ликом Пресвятой Богородицы сберегали в лихую военную годину в подвалах храма Василия Блаженного?! Православная святыня в урочный час возвратилась в Жировичи, в родовое гнездо, как возвращаются к родным гнездовьям перелетные птицы...

Значит, все в жизни обусловлено и повторяется - птицы и ангелы правы...

Моя доморощенная философия, разогретая весенним озоном, приобретает причудливые очертания. Мучивший меня вопрос, похожий на шею любопытной цапли, затягивается в тугую петлю логического вывода и превращается в восклицательный знак, или "кличник", как называют в Беларуси. Мне он видится перевернутым журавлиным клином с жирной точкой в начале - мужественным вожаком впереди.

Теперь я твердо знаю: перелетные птицы не улетают и не направляются в заветный "вырай", но они туда всякий раз возвращаются. Вы - рай. А на "вы" в моем аистином краю издревле принято обращаться к родителям, погостам, вековым деревьям и храмам. И так - из поколения в поколение.

В какой-то момент я окончательно и навсегда перестаю быть настороженным ежиком в мглистом тумане. Я понимаю: не обязательно мучительно докапываться до истины, измеряя для этого дубы-великаны и пытаясь обнять необъятное. Истина гораздо проще и прозаичнее, она всегда была рядом, она жила во мне, существует в каждом из нас, надо только научиться всматриваться в себя и вслушиваться в стук собственного сердца.

Имя знакомой незнакомки неизменно - Любовь.

Любовь многолика, неистребима и всеохватна. Она - везде, и бессмысленно пытаться её присвоить или схватить руками. Она - легкий прозрачный туман, который невозможно пощупать и взвесить, а тем паче набрать в лукошко. Она может существовать даже в образе губительной злодейки омелы, легкомысленно презираемой и порицаемой невеждами, но, оказывается, этот с виду чужеродный кустик с застывшими от изнурительной борьбы за существование зелеными восковыми листочками, наделен целебными свойствами врачевания тела и духа, недаром мудрые друиды поклонялись ему как божеству.

Любовь - это может быть разрушенный храм, заросший бурьяном овраг, оторвавшийся кленовый листок, сиротливо летящий на осеннем ветру. Присмотрись, вслушайся - поют колокола, цветет глухая чащоба, а огненные листья множат звездный небосклон.

Иногда требуются годы, случается - не хватает скоротечной человеческой жизни, дабы понять: трава под ногами, деревья в лесу, божьи птахи над головой, плывущие облака, - все осененное небесами и благословенно внимающее светилу, - это то, без чего человек, по сути, бос, одинок, гол, хром и нищ на знойной плахе безжалостной пустыни Вечности. И только любовь способна утолить жаждущих, озарить нищенствующих и странствующих, взбодрить убогих и без верующих, дать силу и торжество цели заблудшим.

Еще никому из ранее, ныне, присно и вовеки веков живущих на этой земле не удавалось и не удастся провести наивную, грешную, внешне уязвимую простушку по имени Любовь.

Любовь - это мягкий кремень, не подвластный ударам стихии и времени, но тающий от прикосновения ладони обездоленной нищенки и податливый копытцу пугливого лесного зверя живой камень, источающий святое миро.

Любовь - это набухшее материнское вымя, которое бодает проголодавшийся нетерпеливый теленок - и оно, упругое и жесткое, начинает с готовностью плавиться, истекая парным молоком.

Мои экспрессивные ассоциации как бы материализуются, и я приобретаю способность мыслить одновременно объемно и ретроспективно. Это как второе и даже третье дыхание-зрение ума и сердца. И как же оказывается просто, ясно и понятно! Буквально все, произошедшее со мной в последние месяцы, кратно увеличенное, проявилось в сердечной подзорной трубе. Примерно похожее, говорят, случается с перенесшими клиническую смерть, о которой я тоже знаю не понаслышке... Я научился клинически жить. Вегетационный период завершен - и заповедная Беловежская пуща, наконец-то, окончательно проросла в моем городском, изорванном инфарктом, разболтанном переживаниями сердце...

Ядовитая болотная гадюка, не способная противиться чарам лесной ворожеи бабки Покало; потерявший подругу мятежный лебедь на гибнущем Диком Никоре, навсегда покинувший свой озерный рай; вросший в землю подорожный валун, потаенно растущий в периоды лунного созревания; напуганная кабаньим и волчьим нашествием хуторянка Настя с "солярной" кобылой Малышкой; заброшенная Разбойная дорога с березовыми свечками в конце тоннеля; обелиски забытых солдат, обретших в могиле покой и свободу; неистребимый дух свежеиспеченного хлеба в монастырской трапезной Жировицкой обители; колокольный красноплощадный гимн "Коль славен", отозвавшийся через десятилетия в меди и золоте брестского храма; зубры, угри и глухари, восставшие из праха на каменной мостовой Москвы и бесславно гибнущие в пущанском отечестве... Все это, одушевленное и бестелесное, вместе взятое и поодиночке, отстраненное внешнему миру и с ним в совокупности - я воочию убедился и почувствовал прозревшими фибрами - поет бессловесный гимн всепобеждающей жизни, повествуя заповедную правду, не утруждаясь напраслиной убеждать кого бы то ни было и агитировать, зачем это надо. Глупый навряд ли поймет, а посвященный не озадачится никчемным вопросом...

Не так ли, мои родные осины и сосны?!

Что скажешь, желанная и законная подруга-жена с красивым библейским именем Ирина, ни разу не разуверившаяся во мне, хотя, признаться, случались поводы?!

"Желать, жалеть и любить - слова единого материнского корня!" - отвечает законная и желанная...

Любовь, болезненная, хроменькая, стоящая на священном беловежском камешке, как мне показалось, поманила меня к себе беспомощной рукой, а всего-то и требовалось от меня - оглянуться, обернуться и посмотреть вокруг себя и постараться заглянуть вовнутрь своей души. И отыскать в ней крупицы сострадания и добра, заложенные изначально матушкой природой. И ни в коем случае не рассчитывать на благодарность и безусловную взаимность.

Спасибо тебе, девочка, за возрождение...

...Я обязательно сочиню сказку о лесной Хромоножке и расскажу своей подрастающей внучке. Малышка давно ждет обещанного. Мне известно пока лишь начало пущанской истории, но я догадываюсь, чем она закончится, а все остальное обязательно придумаю. Это будет прекрасная легенда о маленькой, не умевшей ходить, неизлечимо страдающей девочке c больными ногами, иногда грустившей в одиночестве на каменном шаре с отпечатанной в базальте девичьей ножкой. И однажды каменный шар превратится в воздушный. Он унесет малышку в заоблачные выси, чтобы она смогла увидеть с недосягаемой высоты прекрасную картину - круглую планету по имени Земля. Девочка обязательно узнает синий-синий лес - это будет заповедная Беловежская пуща и посередине зеленое сверху и совсем не страшное вблизи болото Дикий Никор: там живет удивительная, похожая на заморского попугая говорящая птица турухтан, а вокруг в темных чащах, среди вековых дубов бродят могучие косматые зубры, последние из могикан последнего реликтового леса. С одним из лесных бизонов, самым большим и добрым, девочка, вернувшись на землю, подружится и станет разъезжать на нем верхом по солнечным дубравам, позванивая в серебряный звездный колокольчик, приносящий исцеление хворым, увечным и обиженным.

Платье девочке сошьют из золотых кленовых листьев трудолюбивые майские жуки, а скроят - любознательные совы. По натуре это добрые лупоглазые кумушки. Они никогда, даже будучи забытыми и голодными в родительском гнезде, не клюют своих слабеньких собратьев, а заботятся о младших и напевают им перед сном колыханки.

На плече у девочки будет сидеть прирученный бельчонок, а сопровождать - важные длинноногие аисты.

И сказочная героиня непременно поправится.

- А что произойдет с волшебным следом на камне, он не исчезнет? - спросит любознательная внучка.

- След и впредь будет исцелять хромых и незрячих, но только тех, кто не держит за пазухой камешек несправедливости и лжи...

- Значит, врать никому нельзя? - последует наивный вопрос.

- Конечно, нельзя, разве ты не знала?

- Знала, - серьезно ответит внучка.

И я буду собою всемерно доволен, и стану гордиться придуманной поучительной историей, ведь ребенок в нее, не колеблясь, поверит...

Единственный вопрос я опасаюсь услышать из детских уст, не будучи в состоянии ответить: правда ли, что отпечатки на беловежском и жировицком камешках оставлены Пресвятой Богородицей?

Ответа я не знаю. Неведом он никому.

Впрочем, знать не обязательно. Не нами и давно уже сказано: если кто-то зажигает в небе звезды и оставляет на камнях следы, значит, они кому-то принадлежат и это кому-нибудь нужно...

И еще одна мысль не дает мне покоя: за прошедшие тысячелетия никому из живущих на этой грешной земле не приходила в голову абсурдная мысль - как же до сих пор удавалось уместиться всем желающим и страждущим под сенью вековых беловежских дубов? Ведь под благодатными кронами находили пристанище правые и неправые, "краснюки" и булаховцы, высшие и низшие, зубры и змеи, глухари и вепри, совы и коршуны... В живительных чертогах нуждается славная девушка Алеся вместе с овечьим пастухом хутора Бабинец, и жители окрестных сел, призраки Дикого Никора и мой дружок-орнитолог Николай - беловежский Плиний с его заветной тетрадкой, новейшей "Естественной историей", и многая разная прочая... И даже я, постаревший влюбленный романтик, претендую на поманившую вечную юдоль...

А дубы есть, стоят и всегда стоять будут и - верю - никогда не закончатся, и расскажут нашим потомкам, как они всех нас любили.

Дубы - храмы. Это - вечно. Этому - быть.