Проголосуйте за это произведение |
СПЛЕТЕННЫЙ ИЗ
ТЕРНОВНИКА ВЕНОК СОНЕТОВ В ПРОЗЕ
"Тоска по
раю" и "Сны
моей жизни" Михаила Моргулиса в прочтении атеиста из бывшего
СССР
С ВЕРВИЕМ НА ШЕЕ
Два года тому назад нежданно-негаданно нагрянул в мою постсоветскую жизнь проповедник, очень похожий лицом на убиенного в нашей Совдепии священника Александра Меня, и не токмо в душу, не спросясь, заглянул, а еще открытку на память подарил. А на той карточке - репродукции картины московской художницы Екатерины Толстой, правнучки графа и безбожника Алексея Толстого, - светлым, иконописным ликом Майкл Моргулис изображен, одухотворенной скорбь отмеченный. Так что сразу и не понять: эмансипированная художница заокеанскому гостю потрафила по своему неуклюжему разумению, либо все праведники духа особой печаткой клеймены и ликом, как единокровные братья, схожи.
"В алом венчике из роз Впереди Иисус Христос" - сразу вспомнилась строфа из поэмы "1"2 Александра Блока, которую, наряду со стихами о Прекрасной Даме, в советских общеобразовательных школах мое послевоенное поколение усиленно штудировало. И хотя, по утверждению Александра Александровича, были и есть мы "скифы с раскосыми и жадными глазами", однако настоящая поэзия нас об этом не спрашивала, душу и воображение шевелила, бередила и в полон без разбору брала, не глядя на рабоче-крестьянское происхождение подопечных.
Я с головой окунулся в блоковскую поэтическую купель и, сам того не подозревая, оказался после омовения очищенным и посвященным. Куда и во что, сказать трудно.
Жил, взрослел, ошибался, разочаровывался, терял, обретал - как вдруг раскрыл книгу с уже знакомым портретом М. Моргулиса на обложке, погрузился в омут, и словно опять меня, нехристя, раздели, окунули, осенили знамением и отправили босиком по свету, а тропка уже за горизонт переваливать начала, и печалиться этому следует или радоваться, или скорбеть, или молиться, да не умею, не научен ...
И виной этому состоянию - ТОСКА, которая заложена в русском человеке изначально, от рождения, находится ли он в Чикаго на краю великого американского озера Мичиган в ожерелье великих озер, либо среди родных мне полесских болот. Вот и мается бедолага несбыточными своими желаниями и непутевой судьбой, стараясь прикрыться от зноя картузом мечтаний, а оборачивается обнова то собачьим ошейником, то терновым венком, который нести и боязно, и колко, и в то же время сладостно.
Вот такие ассоциация вызвали в моей заблудшей душе моргулинские сказки, вышедшие в Московском издательстве "Конкордия" (Москва, 2005 г.) и любезно высланным мне автором по почте, - захлестнув воображение сопереживанием, поманив забытыми образами, знакомыми снами. Это как будто я родился на Подоле, ставшим для киевского мальчишки и Парнасом, и заветным двором детства, и удавкой голубого Днепра, что, однажды захлестнув, отпускать тиски не торопится и навряд ли отпустит - до самого-самого последнего причала с вервием на шее ему предстоит страдать и радоваться.
И нам, приобщенным и поверившим, - с ним вместе.
"Будто я весенней гулкой ранью Проскакал на розовом коне". Это у Сергея Есенина.
"И каждый вечер в час назначенный Иль это только снится мне? Девичий стан, шелками схваченный В туманном движется окне". Это Александр Блок.
"На Васильевский остров я приду умирать". Это Иосиф Бродский.
"Почему я всегда такой одинокий, небо?" А это - Михаил Моргулис.
И пусть кто-нибудь мне попробует доказать, что перед нами ни есть крупицы настоящей поэзии высокой пробы! И не суть важно происхождение брызг - днепровской волной ли они вызваны, голосами озера Мичиган, мутными разводьями Потомака, равно как и приливом холодной Невы... Ведь давно уже известно: один смотрит вниз и видит лужу, другой - отражающиеся в ней звезды.
Не верите? Всмотритесь в "СНЫ МОЕЙ ЖИЗНИ", разделите "ТОСКУ ПО РАЮ".
Ба! Знакомые все лица!
Оказывается, мы - из России. И всем нам, блудным сыновьям, давно уже пора домой. Таким, как есть. Босым. Голодным. С неземным восторгом в глазах и добровольным вервием на шее.
ПОЭТИЧЕСКАЯ ПРОЗА ИЛИ СКАЗОЧНАЯ
ПОЭЗИЯ?
Нет, я не сбрендил, причислив написанное Михаилом Моргулисом в подаренной мне книге к жанру поэтических сказок, и не мое материалистическое воспитание в категоричности оценки тому виной. А коль каждый судит в меру своей испорченности (читай - образования), то со скрупулезностью каменщика попробую свое мнение обосновать.
Когда-то очень давно Алексей Пешков, еще не ставший Максимом Горьким, написал лучшие в своей жизни произведения, к коим я с сермяжной однозначностью отношу "Сказки об Италии" и "Песню о Буревестнике". Будущий пролетарский писатель скорее интуитивно, чем сознательно, сумел найти именно те слова и образы, форму и слог, которые и принесли ему всемирное признание, и никакие последующие этажи в литературном здании так называемого социалистического реализма не смогли превысить высот поэтики ранней горьковской прозы. Давно уже развалилось само здание, а "Сказки" живут и поныне. Вы задумывались, почему?
Одесский мальчик Исаак Бабель свой первый рассказ, взрывоопасный от заложенного в нем лирического трагизма, принес на рецензию и благословение тому же Горькому, почувствовавшему в юноше настоящего земного ПОЭТА, пишущего саднящие душу новеллы, создавшего затем удивительные сказки под названием "Одесские рассказы", а еще позже - трагическую поэму в прозе "Конармия", сгубившую талантливого писателя в конечном итоге.
И тот и другой сегодня узнаваемы на диком поле литературной прозы, во многом благодаря терновым поэтическим венкам, смело сотканным в юности из обыденной серости и отчаянно напяленным на забубенные головы: смотрите, завидуйте...
А завидовать-то, оказывается, страшно, даже чревато, потому что не лавровыми листьями венок покрыт, а терновыми колючками, и не ласкает цветами, а тяготит, терзает тело и душу тяжелыми веригами.
Ну-ка, поноси!
И вот, наподобие своим именитым землякам (какое точное слово!), ставший потом знаменитым, киевский хлопчик Миша Моргулис, оказавшись после удивительных дорог жизни на излете лет на берегу необъятного озера Мичиган, дабы облегчить натруженное чело, пустил сбереженный детский веночек по воде, на месте затонувших кораблей, а волны цветочное плетение назад на берег выбрасывают. Потому что, хоть и скрылись суда в тумане, они не затонули, а продолжают мчаться по безбрежному океану воспоминаний по имени ТОСКА.
Плетет, упрямый, словесные ожерелья, составляет венки, отправляет, помолясь, в плавание, а они, словно заговоренные, возвращаются к очарованному страннику наяву и во снах и вновь зовут в манящую даль.
И происходит непотопляемость еще и потому, что нет во всем мире способности горше, чем исконно российское понятие ТОСКА, что, кажется, насытило солью и горечью все пресноводные реки и озера, на которых побывал русский человек. Узнать его просто -
разорванная рубаха и ладанка на груди. Так издревле выглядели "беспаспортные" бродяги на Руси.
И это тоже Моргулис.
Чем же отличается проза беллетристики от прозы лирической, поэтической? Шипами образов и сравнений, без которых розы - не розы, цветы - не цветы. Плетением переживаний и чувственностью правды жизни, которая в большом и малом, возвышенном и приземленном - ПОЭЗИЯ.
Способностью израненной души увидеть "лисий хвост заката", разглядеть "надежду в плывущих" облаках и "ласточек, ловящих на лету слезы" ПОЭТА.
А еще - в редкой среди созидающего словом, избранного Богом пишущего племени, уверенности в том, что, если умеешь слушать и верить во всякие глупости, то тебя будут любить люди.
Все эти качества и способности в избытке присущи поэтике Михаила Моргулиса, ибо его творчество изначально, изнутри, органично вытекает из чистых родников российской словесности в их высоком поэтическом всплеске. А ПОЭТ в России всегда был больше, чем ПОЭТ. Только поэту дана свыше счастливая и трагичная способность видеть то, что видят сердцем незрячие, а написанным строкам звенеть и освещать землю.
ЧТО СНИТСЯ ГЕРОЯМ МОРГУЛИСА?
Зацепилась в моей памяти дурашливая песенка времен бесшабашной юности, исполняемая в кругу друзей: "Поеду я в город Анапу Куплю себе черную шляпу И сяду на берег морской Со своей непутевой тоской".
Простенько, а трогает до слез.
А о чем тоска героев коротких, но емких до бесконечности, новелл, свитых автором в своеобразный венок поэтических сонетов?
Привожу примеры навскидку, выборочно, потому что, раскрыв в другом месте, не ошибешься.
"ОДИНОКИЙ МАЛЬЧИК" разговаривает с чугунным гномом на калитке и, живой елью, молящей не рубить ее - и больно от предчувствия беды им всем.
"ЗА ВИТРИНОЙ МАГАЗИНА" целый игрушечный зверинец обсуждает свои одушевленные проблемы, важнее которых и не бывает.
"ЧЕЛОВЕК, КОТОРОМУ СНИЛИСЬ ПТИЦЫ" тоскует об убитых друзьях, о своей потерянной мечте, и мечтает выстругать деревянную птаху, свидетельницу горькой утраты мечты.
"ГРУСТЬ" гложет семидесятилетнего счастливого неудачника Никиту, а скрип костей от старости напоминает ему скрип под лыжами первого снежка.
"ЗАПАХ МАНДАРИНА" вспоминает, как сказку детства, внебрачный сын Адольфа Гитлера Макс Фишман, он копает желтой лопатой синее небо, не может избавиться от гирь страшного родства и считает, что недостоин Бога.
"БЛАГОСЛОВИ, ГОСПОДИ, РАБА ДАНИИЛА" скажут соседи о старом пьянице, сапожнике Данииле, выпавшем из окна и оставшимся живым. Бывший солдат штрафного батальона до того натерпелся и столько в жизни потерял, что решил отправиться к своим погибшим друзьям, а неожиданно вернул любовь.
"ЗЕМЛИ ВОЛШЕБНЫЕ МЕСТА" напомнят каждому, откуда и есть пошла земля русская и кто ты в ней вдали от нее.
Достаточно? Наверное, да. Если учесть, что автор "ТОСКИ" и "СНОВ" совсем по-есенински стремится "кровью чувств ласкать чужие души", а "девочка с разбитыми коленками" приводит его вместе с нами не только в заветную страну детства, но и к Богу.
А может быть все гораздо проще: "Бог покоит меня на злачных пажитях и водит к водам тихим"?
Мне, по воспитанию атеисту, стороннику теории материалистической диалектики, сподручнее было бы рассуждать о сохранении и превращении массы энергии, о переходе количественных изменений в качественные, о других очевидных эволюциях, происходящих в новеллах-сонетах Михаила Моргулиса. Но вся беда (а может быть, счастье!) в том, что...
Многослойны запахи. Разноцветны сны. Разноплановы горизонты. Сумятица судеб, характеров, коллизий. Как можно все это осознать, пропустить через сердце, втиснув в короткие временные рамки жизненных ситуаций, скоротечность сюжетов, где что ни сонет - то притча, что ни сплетение - то грустная клоунада, что ни венок - то человеческая комедия, ода и реквием, как два, а то и сотня, в одном?!
Глобальность заложенной в текст этической морали, наконец, душевность повествования, которая сродни духовности бытия и величию увиденных в тумане идеалов.
Это подвластно лишь большому МАСТЕРУ И ПОЭТУ.
ПОЗОВИ МЕНЯ В ДАЛЬ СВЕТЛУЮ
Кто же об этом не мечтает - о зовущей дали за горизонтом, о высоком небе в облаках, о счастье земном и райском?! Мечты, как и сны, приходят самопроизвольно, они диагноз души и лечиться от них бесполезно.
"Позови меня в даль светлую" - строка (по своей классификации называю ее строфой), придуманная Василием Шукшиным, считай, последним романтиком литературы недостроенного социализма.
Из этого временного пласта вышел и Михаил Моргулис. Точнее сказать, не вышел, а двигался с нами параллельно, сидя на сером библейском ослике, пылящим по скучным дорогам эмиграции. Ему было и легче и сложнее одновременно: приняв "земли чужой язык и нравы", не потерять ориентиры духовные, не сбиться со столбовой дороги души, разделив участь "своего среди чужих" и "чужого среди своих". И он не утратил силы, а, напротив, приобрел. В вере, в проповедничестве, в неразрывной связи материнской пуповиной с великой Родиной.
Опершись на посох Набокова, он строит замки из песка на дальнем берегу и отправляет в бесконечное плавание цветочные венки своих прекрасных притч- плотов, на которых всем хватает места - и ослику, и огненноволосой девочке по имени неземная Любовь, и всем-всем, кто оказался рядом, кто успел, ухитрился взгромоздиться вместе с ним на утлый челн Веры и Мечты.
Я преднамеренно не комментирую проповедническую деятельность Михаила Моргулиса в популярной и более известной у нас в России и Беларуси, нежели писательская, роли руководителя фонда и движения Духовная Дипломатия, суть которой можно выразить в коротком изречении, не единожды слышанным мною из уст Михаила - "Вера без дел мертва". А для понимания эстетической позиции автора последней (правильнее сказать - очередной) книги моего заокеанского друга мне достаточно той многозначной недосказанности, что присутствует в завершении большинства его текстов, и которую я продемонстрировал на примере названия романа Василия Шукшина "Позови меня в даль светлую".
ТОСКА не только гложет души. Она зовет. А уж мы-то, как испокон веков водится на Руси, разорвем рубаху на груди, поцелуем нательный крест - и пойдем, пойдем, родимые, хоть в ад, хоть в рай - верующие и неверующие, праведники и грешники, нищие и благополучные. А иначе и не умеем. Такими, если верить истории и Михаилу Моргулису, создал нас Бог.
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
|
|
|
|