Повести
8 апреля 2016 года

Блаженны милостливые, ибо они помилованы будут

(Нагорная проповедь)

И тогда спроси свою печаль…

Повесть

ВЕДЬМИНА ХАТА

Умирала бабка Мэнда тяжело и долго. Мучилась не понарошку: страшно стонала, кричала дурным голосом, а отойти в мир иной никак не могла. Неведомая сила удерживала девяностолетнюю старуху на этой земле, не позволяя испустить последний дух из тщедушного тела, полулежащего, а точнее полусидящего на низеньком топчане темной хаты-каморы.

Умирающая раз за разом протягивала в пространство костлявую, пергаментную кисть и умоляла: «Вазьміце! Вазьміце!».

Тетка Мила, прибежавшая на вопли и оказавшаяся по причине близкого, через забор, соседства первой свидетельницей агонии, пугалась жуткой просьбы, прятала руки за спину, пятилась. Любопытным на деревенской улице громким шопотом доказывала: «Нячыстую силу хоча перадаць! Альбо праклён. Барані Божа да вядзьмаркі перад смерцю дакрануцца!”

Действительно, бабка Мэнда слыла в округе ведьмой, колдуньей. Мэндой называли ее по-уличному, а по паспорту бабушка писалась “Зинаидой Мендель”. Донельзя изреженная мелиорацией и очередным “укрупнением” мужская половина населения глухой полеской деревеньки Лешицы произносила ее имя не иначе как с заменой гласной ”э” в первом слоге на букву “а” - по известной ассоциации, а женская связывала с ее колдовсвом все происходившие невзгоды и беды. Людские болезни и несчастные случаи. Падеж и увечье скота. Пожары. Разгулы стихии. Считалось: во всем виноватая колдунья Мэнда. А зачем тогда по лесам и болотам ночами шастает? Не иначе, чертову траву и змеиную кожу собирает, на чердаке сушит, зловредные козни замышляет!

Мэнду боялись. Мэнду сторонились. Мэнде держали кукиш в кармане. Но и она в долгу перед односельчанами не оставалась. Лаялась буквально с каждым, кто встречался ей по пути и оказывался не по нутру. Могла запросто задрать длинную юбку и показать обидчику голый зад. Страшно не любила котов и собак. Живности, цветов в горшках в доме не держала. Даже аистов-буслов прогоняла, сбивая палками и камнями с гнезд на крышах и деревьях. Однажды так достала жалобами участкового милиционера, что тот, после бесплодной проверки и поисков мнимых воришек, якобы позарившихся на содержимое погреба с амбарным, поржавевшим от времени, без всяких следов взлома замком на дверях, послал её подальше и уехал. Редким сволочизмом обладала склочная баба. Один заезжий газетчик, наслышавшись про ее чудачества, назвал Мэнду “проявлением Закона сохранения кретина в отдельно взятом подъезде”. Правда, сентенцию городского человека про “кретина в подъезде” собеседники не слишком поняли, а участвовый после скандала с Мэндой по дороге в район перевернулся на мотоцикле и почти смертельно разбился… И утерянный ключ от погребного замка вскоре нашелся.

И тем не менее Мила по причине своей бабской жалости и дурости, как могла, старалась облегчить страдания одинокой неприкаянной соседки. Делала все, на что отваживалась. Попить подать – поставила кружку на табуретке возле смертного одра. Замки, запоры и окна нараспашку открыла – как посоветовали знающие люди, чтобы несчастной душе легче на небо улететь.

Душа не желала покидать бренное тело: стенала, взывала, причитала. Помолиться за нее было некому и не с руки – икон в хате не имелось. Мэнда никаких святых образов не признавала. Ведьма, что с нее взять!!!

Наконец обеспокоенное общество решило ломать крышу, дабы пробить заблудшей Мэндиной душе путь к Богу, дорогу к презренным ею небесам.

Охотников совершить восхождение по шаткой лестнице-дробине нашлось немного. Согласился за бутылку “сахарной” – “хлебную” в селе давно уже не гнали, так как хлопотно – Милкин свояк Иван. Кое-как на верхотуру взобрался, ломиком пару листов кровельной жести сорвал. Снизу ему сигналили: вправо-влево. Примерялись сделать дыру аккурат напротив лежанки с телом бедной старухи.

Таким же образом Иван проник на чердак, там потолочные доски, поднатужась, рычагом раздвинул, щель пошире разворотил.

Труха посыпалась вниз на скрюченную буквой “зю” умирающую колдунью…

Очередность последующих явлений и действий участники события вспоминали по-разному. Одни утверждали - вот те крест! - что вначале раздалось тихое шипение или тонкий свист, другие уверяли, что первым делом ведьмарка облегченно выпрямилась телом и ровнехонько выпростала ноги и сложила на груди руки, после чего испустила дух, третьи божились о якобы раздавшемся ударе небесного грома… Так это было или иначе доподлинно неизвестно.

Еще поговаривали, будто свояк Иван нашел на чердаке Мэндиной хаты старую икону с изображением Божией Матери с младенцем на руках. Отмыл керосином от грязи и птичьего помета, примарафетил и пытался продать возле сельповского магазина за литру водки заезжим прикомандированным работягам, строившим коровник в соседнем селе. Будто Милка эту грязную затею в корне пресекла, свояка взашей прогнала, а икону отнесла в пустую хату покойной и повесила на то место, где должен находиться Красный угол, которого здесь отродясь не было. А может, и был, а никто не ведал… Да и кому из смертных дано знать, зачем рождаемся, живем на земле и собачимся, рушим кресты и строим коровники, мучаемся при жизни и смерти и куда после кончины улетает человеческая душа?!!

Хату после похорон хозяйки заколотили. Так она и стоит с дощатыми крестами на окнах в ожидании наследников: давно уехавшей и пропавшей в лабиринтах далеких городов дочери хозяйки и, наверное, внучки, о существовании которой люди слышали, но на родине никогда не видели. На всякий случай заселять или разбирать на дрова пустующую “ведьмину” хату никто из местных не решается, да и сельсовет запретил. Буслы на крыше и на высоких липах поблизости тоже предпочитают здесь не селиться.

Секут хату осенние дожди, давят на худую крышу зимние снега. Зарастает чертополохом двор. Не оживит любопытством мрачная картина запустения ничей случайный взгляд. Лишь черный комин смотрит кукишем в небо, как бы удивляясь всякий раз то уплывающим в далече белым летним облакам, то радостному плачу вернувшихся с чужбины птичьих стай. Возможно и воспарившая Мэндина душа глядит с высоты на оставленное после себя непотребство, злорадствует или тоскует.

Позже также выяснилось – об этом сказал умный человек из района, - что та икона, что нашел на чердаке Мендиной хаты раскольник Иван и которую Милка повесила в хате покойной колдуньи, называется икона Божией Матери “Нечаянная радость”.

КОГДА ЗАПЛАЧЕТ ИВА

Отзвенят дожди, отбомбятся грозы. Нащебечутся вдоволь все сорок прилетевших с далекого юга сороков. Заплетет зеленые ленточки в длинные косы прикорнувшая у воды красавица. Склонится нарядная над свежей струей в надежде наглядеться на себя в убегающем зеркальце - и опечалится манящему непостоянству.

Заплачет.

От грусти ли, от радости ли, от счастья?

Когда заплачет ива…

Когда заплачет ива, не в силах сдержать очистительных слез, зацветет в эту пору цветок иван-чая - на гари, на попелище…

Когда заплачет ива - в предчувствии появления оплодотворенных сережек – зазуля им нагадает бесчетное количество лет, и, конечно, обманет: недолог их бархатистый век.

Когда заплачет ива, несмотря ни на что, верится в доброе и хорошее, а все плохое разойдется кругами и уплывет вслед за вешней водой.

Когда заплачет ива.

РУСАЛКА

Еще с юношеских лет отставной колхозный механизатор Микола Гривень твердо усвоил две истины. Первая – с начальством не спорят, себе дороже обойдется, и вторая – с бабами тоже лучше не спорить: дуры безмозглые и стервы. До семидесяти дошагал, а принципу, не раз подтвержденному практикой, не изменил.

Вот и в то памятное летнее утро Микола почти безболезненно отбился от наседавшей супруженицы, вздумавшей с утра пораньше отправить его к черту на кулички (в соседнюю деревню к дальней родственнице) за какой-то надобностью, бочком, бочком – и на речку, на рыбалку. Дура она и есть дура, жена! Четыре версты педали крутить с больными ногами! К свояченице. Туды ее растуды! У нее воды в жаркий день не выпросишь, не говоря уже о гостевых стограммах, не дождешься!

Пока телепал ровером (велосипедом) на тоню - так называют в селе заболоченную протоку местной речушки Червянки - вспомнил анекдот.

-Сколько километров до вашего села? - спросили у местного жителя, старенького деда, проезжавшие на машине горожане.

-Раньше было четыре. Но приехали дорожники, установили знак “5 км”. Теперь ходи им лишний километр!

“Надо было жинке анекдот рассказать, ублажить, так сказать…” - умиротворяюще подумал Микола и сосредоточился на рыбацких приготовлениях.

Привычное местечко придирчиво оглядел. Непорядок. Надрать бы уши молокососам: консервные банки с высохшей землицей оставили, целлофановые пакеты, газетные обрывки…

Хламье в кучку коряжкой сгорнул. Подпалил.

Леску на удочке размотал. Поплавком булькнул.

Минуты ожидания поклевки потекли ровно, привычно.

Тепло. После зимней стылости и памятной весенней холодрыги – благодать. Налетавший изредка ветерок водную гладь слегка колышет. В прибрежных зарослях рогоз щербатой стенкой стоит, вода пузырится – это, наверняка, рыба линь под водой между стеблей трется, к нересту готовится. Пузыри пускает.

Лопаются пузыри. Исчезают.

Невидимая глазу пташка где-то тенькает.

В воде отражаются облака.

Поплавок, стручком торчащий на поверхности, в солнечных бликах почти не виден.

Микола прижмурился, всматриваясь, убедился: без движения.

Мляво стало человеку, спать потянуло.

Телогрейку рядом с потухшим костерком расстелил, прилег.

Глаза закрыты, а сон не идет. Еще отчетливее звуки, шорохи, далекие голоса.

Чудно! Услужливое воображение представило его распластанным навзничь далеко и широко. Как будто превратился Микола Гривень всем существом в одно чуткое ухо, болезненно реагирующее на малейшее движение извне. Где-то в глубине его расслабленного негой тела-уха тончайшая мембрана отчетливо различила, усилила, резонировала ритмичное дыхание окружающего мира - шуршание птичьих крыльев в небе, писк мышек в лугах, шепот прибрежных волн на отмелях, дрожь листьев на кустах и деревьях, журчание подземных струй…

Память молоточками просигналила: тук-тук, тук-тук… Он уже ощущал, видел что-то подобное, похожее одновременно на завитую морскую раковину и на женскую вульву… Давно было дело, но видел. С борта пожарного вертолета МИ-6 – и запомнил навсегда. Тогда его вместе с десятком других колхозных трактористов прикомандировали на месяц в подмогу мехотряду, проводившему мелиорацию в одном из районов Полесья. Рады были выпавшей удаче молодые хлопцы до чертиков. Заработки – какие в колхозе не снились.

Но и работа аховая. Непроходимая топь. Багна. Комарье. По горло в грязи и соляре. Ночевки в сырых вагончиках. Жилы, здоровье рвали, не говоря уже о тросах, буксирах, гусеницах…

Но сдюжили. Все что можно было и нельзя осушили, мелиоративные каналы пробили, прокопали, хмызняк и чащобу бульдозерами протаранили. Озера, реки и речушки безжалостно спрямили и обмелили.

К концу командировки случилось Миколе сильно заболеть. Напился болотной воды из ручья, схлопотал дизентерию. В ближайшую цивилизацию, город Пинск, пришлось его вместе с хворым напарником пожарным вертолетом срочно эвакуировать.

С высоты птичьего полета впервые летевший авиапассажир увидел в иллюминатор девственные полесские просторы, еще не изуродованные каналами, шлюзами и просеками. Увидел – и обомлел.

Огромная, закрученная морской ракушкой, морщинистая равнина, была похожа своими очертаниями на гигантскую ушную раковину - и она медленно вращалась под лопастями вертолета. Отчетливо рисовались синие завитушки рек, самые крупные из них были тогда, кажется, Ясельда и Припять. Угадывался темный провал-улитка торфяного болота. Далее следовали очертания мочки уха – овал заливного луга. Чередовались многочисленные прожилки, выпуклости, бугры, каемки, ручьи, островки – речные протоки и кипы зарослей дикой лозы и вербы. Живая необозримая плоть дышала, ворочалась, чавкала, гудела, звенела, пузырилась, воняла – это явственно и ощутимо чувствовалось внизу, среди нее – и резонировала производимую субстанцию в космос. И в то же время – улавливала и поглощала своей гигантской тарелкой сигналы далеких звезд и метеоритные ливни.

Могучая спираль, плавно раскручиваясь, исторгала могучую энергию, рождала реки и озера, ручьи, родники и протоки, питала мириады живых существ, все живое происходило и множилось из ее бездонных, тугих недр.

Потрясение полета оказалось настолько сильным, что даже подхваченная в болотных топях болезнь и последующие впечатления не смогли затушевать остроту и яркость однажды увиденной панорамы. Неискушенному житейским опытом, деревенскому хлопцу, как будто скрытая истина тогда открылась, озарение его осенило.

Так, наверное, бывает в вере, в творчестве, в целомудренной любви…

Потом, с высоты прожитых лет додумывал: «Это как же мы так, бульдозерами да бензопилами – по самому чувствительному, созданному матушкой-природой живородящему месту?! Оглохеть земля может. Оскудеть. Бесплодной стать».

«Багну закатали в асфальт. Реки спрямили, берега в бетон одели, эх, не к добру все это!» - мусолит Микола давнишнюю мыслишку, и уже рыбалка ему становится неинтересной – хоть бы одна поклёвка! - уже досада множится и давит в середке.

Не бодрит даже солнечный полдень, между тем распогодившийся, разошедшийся во всю июньскую прыть.

Неподалёку, через протоку, слева, среди слившихся в одну кудрявую копну плакучих ив, склонённых над водой, краем глаза он замечает какое-то движение, точнее розоватое пятно, возникшее из воды и плавно исчезающее в зелени на берегу.

Сердечко Миколы томно ёкнуло, обожженное узнаванием, воспоминанием.

Баба! Голая!

В чем мать родила!

Женщина вышла на сушу – и растворилась в зеленых зарослях. Не девочка, сразу видать, не подросток – молодая женщина в соку с покатыми бедрами и длинными каштановыми волосами, налипшими на белую спину. Незнакомая. Свою, деревенскую Микола бы узнал даже со спины, и не ходят сюда местные купаться. Традиционный пляж находится выше по реке, там и купаленка удобная, и зеленый лужок, и речной песочек… Но там только малышня и школьники на летних каникулах. Обезлюдела деревня, почти вымерла.

Кто такая? Откуда взялась?

Белая спина с налипшими прядями темных волос.

Русалка.

Выплыла из воды, будто приведение, будто сон.

Взошла на берег плавно, осторожно и, кажется, пугливо.

Как в далеком, забытом детстве, когда с такими же бронеподростками, как и сам, тайком подсматривал за купавшимися девками. В те далекие годы плавки и купальники были в деревне невиданной редкостью, поэтому и парни, и девчата предпочитали освежаться нагишом. А чаще всего – в семейных сатиновых до колен трусах. Но по негласному уговору, неписаным правилам сельского этикета – в разных местах. Мальчики налево, девочки – направо.

Округлые формы девичьего тела: запретный плод.

Непрочитанный текст.

Манящий эротический знак.

Сладкий соблазн.

«Старый дурень! - чертыхается про себя Микола. – И чего зеньки выпятил? Не видал что ли - никогда голую попу?! Расскажи кому-нибудь, что за голой бабой подсматривал на - старости лет – засмеют…»

Женская фигура, видневшаяся среди листвы, между тем повернулась лицом к подглядывавшему за ней человеку – и Микола опешил.

Она была… беременной.

Ошибки не могло быть: большущий, выпуклый живот незнакомки говорил сам за себя.

Баба явно на сносях.

Вот так сюрприз! Беременная русалка!

Отступление рыбака с насиженного места больше походило на позорное бегство.

Будучи не в состоянии осмыслить, осознать увиденное, Микола остервенело нажимал на педали, улепетывая с места преступления.

Мысли у него путались и вязли, как и велосипедные колеса в песке.

Беременная русалка - это парадоксальное сочетание оказалось больше понимания, выше осмысление и не вписывалось ни в одну ранее заученную формулу.

«Ну, бабы, ну, стервы!» - лишь пульсировала назойливая фраза.

ЯВЛЕНИЕ НАРОДУ

Давно известно: все пути мира ведут в Рим. В полесской деревушке по названию Лешица, как, впрочем, и в других, все главные дорожки проторены к местному магазину сельпо. Или же к церкви, но ближайшая есть только в соседнем селе.

К магазину Микола и подрулил.

Завсегдатаи здесь в любую пору года почти одни и те же: дурковатый Лёха, прозванный из-за врожденной хромоты «Гуляй-нога», он же - безотказный посыльный; бессрочный дембель Вовка в голубом десантном берете, полосатой тельняшке, спортивных штанах-трико и в домашних тапочках на босу ногу; старикан по прозвищу Обама – бывший колхозный бухгалтер, крещеный в православие татарин Байрам Абамов, ударившийся во все тяжкие полупьяного ничегонеделания на заслуженной пенсии. А также случайные персонажи, прибывавшие и убывавшие по мере затаривания и степени питейного потенциала.

Женская половина уважаемой публики располагалась на лавочке и менялась численностью и сторожевыми постами в зависимости от времени суток, ориентируясь на завоз продовольственного товара.

Жизненный пульс неперспективной деревни легко можно было определить по интенсивности этого пространства.

- Где же ты с утра наклюкался? – встретили старожилы Миколу, прибывшего к месту сбора на вихляющем велосипеде.

- Да чтобы вы так на Пасху пили, как я сегодня! - возмутился тот и вкратце рассказал об увиденном на речке.

Лёха-«Гуляй-нога» на новость не отреагировал вообще: только бессмысленно лыбился.

Для раздолбая Вовки ключевым оказалось слово «беременная», погасившее в зародыше интерес к новоявленной русалке.

Обама, будто оправдывая прилепившийся к нему имидж американского «однофамильца», важно поднимал кверху черный от загара палец, закатывал глаза, делал умное лицо – такое же смуглое, как и руки, и нес многозначительную ахинею по поводу и без, извиваясь при этом длинным поджарым торсом.

Настоятельно требовалась помощь зала – и она тут же последовала, потому что шила в мешке не утаишь, и неожиданно нагрянувшую в деревню молодую беременную девушку местные кумушки буквально в течение полудня вычислили, опознали, идентифицировали как пропавшую внучку колдуньи Мэнды.

Прямые и косвенные улики этот вывод подтверждали. Первое: «русалка», говорят, похожа на бабку в молодости и на свою непутевую мамку, как две капли воды, правда, ее толком никто не успел разглядеть…

Второе: Мэндина хата кем-то расколочена, над трубой закурился дымок… Не иначе как поселилась приехавшая наследница. С полным на то правом.

Если быть точным, то хату колдуньи и раньше по распоряжению колхозного председателя когда-никогда заселяли. В последний раз там квартировала бригада из райсельхозтехники, ремонтировавшая зерносушилку. А как же иначе?! Ведь не гнить зерну, не пустовать жилью…

Кто-то даже видел легковушку-такси, доставившую гостью вместе с большущим чемоданом на колесиках …

Любопытство всегда считалось в деревне пороком, но не таким уж зазорным, чтобы называться свинством, и не таким запретным, чтобы, вроде бы случайно, ненароком, как бы невзначай себя не проявить.

Пара пытливых глаз пялится в окна ожившей ведьминой хаты сквозь щели щербатого штакетника: чем же там занимается новая хозяйка?

Озабоченная внезапными проблемами старушка – жительница дальней деревенской окраины, не сочтя за труд, сделала крюк и ковыляет якобы мимоходом: авось на крылечке появится вновь прибывшая молодица?

Дурковатый Лёха в сопровождении вездесущей малышни гуляет ущербной ногой вокруг да около в надежде оказаться полезным.

Раздолбай Вовка, устав от безделья нарезать резьбу в сопливом носу, тоже припёрся к заброшенному домику с потаенной мыслишкой поближе познакомиться

с русалкой. Десантный берет - набекрень, грудь – колесом. Жаль, приехавшую не видать…

И даже всезнайка Обама счел своим долгом отреагировать на злобу дня и пространно высказался по случаю и вопреки: дескать, рабочих рук на селе не хватает, а наш президент всемерно ратует за оздоровление демографической ситуации в стране, но не мешало бы для порядку и на всякий случай документы у приезжей проверить…

Выручил любопытствующий люд, как ни странно, …колодец.

Затеявшей прибирушку в неухоженном доме хозяйке понадобилась вода – и жиличка появилась на порожке с новеньким пластмассовым ведерком в руке, одетая в яркий домашний халатик, с длинными каштановыми волосами, волнами ниспадавшими на плечи.

Направилась к колодцу, стоявшему в глубине бесхозного двора.

Присутствующий при сем народец ахнул: действительно красавица! Хоть и с пузом…На вскидку, незнакомке – лет восемнадцать с небольшим «хвостиком».

Десантник Вовка, моментально обуянный кавалергардским инстинктом, перешагнул было дырявый забор – помочь нести ведро - зацепился за гвоздь, спортивное трико располосовал, да так и застыл перед русалкой с лицом наизнанку и разорванной штаниной, неловко зажимаемой рукой.

«Гуляй-нога», оказавшийся тут как тут, пустое ведерко у дамочки перехватил, стал сбивчиво объяснять: мол, воду из тутошнего колодца Бог весть, когда вычерпывали, давно зацвела, айда-ка, хлопцы, в соседский двор, там свежей водицы наберем…

Русалка, надо отдать ей должное, столь активному соучастию, равно как и своему щекотливому положению, нисколько не смутилась, руки в бока кулачками уперла, насмешливо всех разглядывает…

Наводящие вопросы задала: кого можно подрядить колодец вычистить, а заодно и дымившую печь поправить, крышу в порядок привести?

Ну, это всегда можно, мастера в деревне еще остались, хотя бы дядька Микола Гривень – и плотник, и печник, в общем, механизатор широко профиля, и почти не пьет… А не желает ли барышня свежих огурчиков? А может, молочка парного, правда козье, коров в селе, считай, почти не осталось, но от козы – еще лучше. Правильно, баба Вольга?

Баба Вольга, то есть Ольга, та, что издали приковыляла, в ответ что-то мямлит: де, молока всегда будь ласка, ее Дунька дает по два-три литра в день, девать некуда, и гораздо полезней, чем магазинное, его завозят не первой свежести, дожились…

У бабушки Вольги, будто «мову заняло»: оказывается, похожа молодица на свою бабку-колдунью в её юные годы тютелька в тютельку… Такие же глаза бесстыжие - черные, ведьмарские… Такая же красота и стать женская - колдовская, греховодная… Принесла же ее нелегкая! Да еще, не иначе, с байстрюком! Ой, что будет, что будет?!

Пока судили да рядили, русалка с достоинством удалилась: вернулась в хату, изящно неся полной рукой полнехонькое ведерко, что малышня притащила, и грациозно балансируя другой, свободной рукой. На прощанье одарила неудачливого кавалергарда и свиту благосклонной улыбкой.

Улыбка у нее получилась совсем не ведьмарская, с коварной подоплекой, а наполненная каким-то потаенным, внутренним светом и теплотой. Так умеют улыбаться женщины, готовящиеся стать матерями, лики на старинных иконах и заходящее вечернее светило, прежде чем окунуться в густеющую мглу.

И пошли они гурьбой – Лёха, Володька и ребятня - к магазину, оставив позади себя ведьмину хату и спешившую следом бабку Вольгу, и каждый нес в середке что-то такое, что трудно было определить и назвать, но теплое и пушистое, как вылупившийся из яйца желтый трехдневный цыпленок. И встретили возле магазина скучавшего без событий Обаму и любопытных баб, ожидавших известий с передовой, однако рассказывать им ничего не стали, потому что не хотелось обрывать звучащую струну. И набрали вскладчину плодово-ягодного вина - три «нольсемь» из расчета одна на брата, а малышню прогнали, пообещав оставить порожнюю посуду, которую обычно подбирал перфекционист Обама.

Сели на ящиках на заднем магазинном дворе и стали пить.

- Наверное, пришла пора сдаваться в плен, - мечтательно сказал раздолбай Вовка, а про разорванную штанину даже не вспомнил. - Тетка все уши прожужжала: женись, женись… Надоело слоняться безлошадным…

«Гуляй-нога» с каждым стаканом сильнее пьянел, глупел, и только улыбался счастливой улыбкой, словно его поцеловал в макушку пролетевший ангел.

Добрый самаритянин Обама, будучи не в силах дать принципиальную оценку текущему моменту и душевному состоянию привычных собутыльников, самостоятельно сходил за добавкой, однако лишь усугубил: кореша еще больше рассиропились.

Потом все трое начали расходиться. Уже вечерело. Остро запахло сырой пылью и свежескошенной травой. Вначале под руки отвели домой блаженного Лёху. Потом вернулись к закрытому магазину еще за одной, для полного счастья. Потащились через все село к продавщице Надьке. Достучались, взяли под запись, выпили – и никакого счастья, лишь дурь в голове, по крайней мере – у сильно захмелевшего Обамы.

Просветлённый Володька горланил свою коронную десантную песню, где были такие слова: «Расплескалась синева, расплескалась, по тельняшкам разлилась, по беретам, даже в сердце синева затерялась, разлилась своим заманчивым цветом».

И было непонятно православному татарину, а по совместительству – американскому «президенту», о какой синеве, о каком заманчивом цвете или свете тоскует его забубенный и не совсем трезвый мятежный дружок…

ГРЕХИ НАШИ ТЯЖКИЕ

В селе долго не было церкви и попа. Вот, наконец, построили храм. Сельские бабы отправились на исповедь. «Идем, - говорят, - все вместе. Батюшка будет грехи «пытаты».

Самая бойкая молодица принародно вызвалась на исповедь первой:

- Я ниц не погрэшыла. Пайду перша.

Батюшка наедине ей говорит:

- Знай: соврешь - постигнет страшная кара! Обойди вокруг церкви, сколько раз согрешила!

Баба ходила, ходила вокруг церкви, пока не запросилась:

- Пайду за лисапедам, не сдужаю ходыты…

Сказка – ложь да в ней намек. Появление в Лешице давно забытой пропажи, к тому же - в интересном положении, вызвало шквал пересудов. Особо усердствовала женская часть немногочисленного, но бдительного населения. Выяснилось, что колдунью Мэнду старики еще помнили, кое-что слышали про её гулящую дочь и нагулянную внучку. Да, ведьмина доченька, прости ее Господи, пару раз приезжала на Мэндину могилку, вся из себя расфуфыренная, в джинсах-штруксах, и вот, пожалуйста, верно говорят: яблоко от яблони недалеко катится – дурная кровь аукнулась: наследная принцесса прикатила в родные места с позорным пузом. А где все эти годы шлялась? А где находится мамка и жива ли она вообще? И как молодица сможет жить в заброшенной хате, где во все щели дует, печь дымит, а крыша течет?! А может, только погостить приехала, на природе отдохнуть?

Накал страстей подогрела продавщица Надька. Она регулярно ездит в райцентр на райповскую базу за товаром и знает более других. Так вот: Любашу – так звали Мэндину дочку, первую красавицу здешней округи, отца которой в деревне едва ли помнили, взял в жены (какая жена?! они в гражданском браке жили, сожительствовали, значит) какой-то начальник из Пинска, инженер-строитель, и у них родилась дочка. Имя ей дали, считай, королевское – Елизавета, а по-простому – Лиза, Лизка. Куда они все потом поделись - неизвестно. Наверное, уехали.

…Совместное житье-бытье пары продолжалось недолго. Солидный строитель, обрюхативший симпатичную подчиненную, живя с ней под одной крышей, ревновал молоденькую женщину к каждому столбу и даже к любой строительной опоре, хотя у самого было рыльце в пушку. Кроме того красавицу-соперницу сразу же невзлюбили сослуживицы мужа – потенциальные претендентки на трон, а еще ревнивые соседки по дому, у которых Любашины обворожительные черты и прямо-таки дьявольская привлекательность, и как следствие - повышенное мужское внимание, вызывали несварение желудка. Поэтому все они с завидной настойчивостью поливали Любу помоями, ябедничали и наводили напраслину. Гражданский муж бесился, ревновал и даже жену поколачивал. Заливал уязвленную гордость вином и ублажал под чужими юбками.

Любаша – не будь она дочкой колдуньи – стойко издевательства терпела, на обиды время не тратила, зато с каждым разом все пристальнее смотрела в лицо неверного … и молчала. В ее бездонных карих глазах накипала буря, наверняка, посеянная еще матерью-знахаркой и растревоженная злым сожителем. А после того, как благоверный в очередной раз ее побил – тихим голосом ему пожелала: «Пусть у тебя отсохнут руки, если ударишь еще…»

Расплата за грехи не заставила себя долго ждать. Вскоре муж, или как там его называли, свалился со строительных лесов и сломал себе руку. Его подобрала в прямом и переносном смысле личная секретарша, к которой к тому времени он уже перебрался жить. Спустя некоторое время на бывшего супруга завели уголовное дело за приписки на вверенном ему объекте, правда, дело замяли, инженер уволился с работы – и укатил куда-то на Украину, откуда был родом. Верная секретарша, вопреки прогнозам, не последовала вслед за ним, а гордая Любаша осталась жить с трехлетней дочкой в малосемейке. Как обещали, - временно, от строительной организации, где прежде работала. И хотя жизнь ее оказалась в последствие не раз и не два переломанной, единственное, о чем не раз пожалела, – о сломанной мужниной руке… Ведь пожелала зла человеку, сознательно пожелала, со злым умыслом… Не буди лихо, пока оно тихо!

Завистницы Любы тоже свое получили. Одна из них, подстилка и стерва, трижды замуж выходила и трижды оказывалась брошенной разведенкой, пока очередной любовник, чужой муж, в ее же постели от инфаркта не скончался… Вторая - показушная фифа целомудренная и непьющая, в ЛТП по пьяному делу угодила и в психушке в петле свою жизнь расчудесную закончила… Третья, подружка закадычная, змея подколодная, от раковой болезни зачахла и угасла… И к каждой из них, вольно либо невольно загубленных, Любаша на кладбище тайком приходила, прощения у Бога просила.

Отворачивался Боженька от ведьмаркиной дочери, отказывал в прощении и святости. А судьба-злодейка, которая и вовсе приличным манерам не обучена, подсовывала Любе очередные пакости. С работы по причине прогулов из-за болезней дочери Любашу уволили. Ведомственную квартиру за неуплату коммунальных долгов забрали.

Плескалась водка в стаканах случайных сожителей, пригревших красивую мамку с довеском. Плескалась тоска в бездонных глазах красавицы Любы…

«Грех впереди тебя бежит и хороших людей отпугивает!» - внушала ей добросердечная соседка, а как помочь, не знала.

Доброжелательница уговорила Любу торговать вместе на вещевом рынке – стали торговать. Работа как работа, а где другую-то взять? За товаром ездили за тридевять земель, в жару и стужу за прилавками в областном центре стояли, за торговые места и «крышу» кровными копейками и натурой рассчитывались. Малолетнюю Елизавету Любаша отдала на время в деревню родственнице своей базарной подружки, подарки и деньги на воспитание и расходы туда возила. В редкие свои посещения дочери допытывалась: «Как ты, Лизонька, поживаешь без мамки? Не обижают тебя здесь? Всего ли хватает?»

Глаза у малышки чистые, не тронутые болью.

- А могут ли, мама, птицы летать по кругу, как в передаче «В мире животных?» - спрашивала не по годам умная девочка.

- Птички везде летают и как хотят… Вольные они потому что. Но к своим гнездам всегда возвращаются, даже с далекого юга …

- Кукушка – тоже ведь птичка?

- Да, моя хорошая... А почему спрашиваешь?

- Бабушка Тереза называет тебя кукушкой… Значит, я – кукушкина дочка?

-Ты - мой цыпленочек! А я - Курочка-ряба! Помнишь, в детской книжке читали?!

Действительно, при всей своей красоте превратилась Любаша в зачуханную рябую курицу, но не ту, что по зернышку клюет и сыта бывает, а что лапками в поисках корма гребет, а достатка нагрести не может.

На «кукушку» Люба не обиделась: что взять с неразумного дитя? И бабка Тереза брякнула не со зла - от воспитания. Старуха в душе добрячка, с девчонкой возится в меру своих изношенных сил и «правильного» понимания жизни, где главные учебники – «что скажут люди» и телевизор. Хоть бы сказки какие-никакие девчонке рассказывала…

- Ты, Любка, больше пряников не привозь, не разгрызть… Лучше мармеладок. Желтеньких и зеленых, кисло-сладеньких… - шамкает беззубым ртом бабка Тереза, не отрываясь от очередного сериала.

Сказок бабуля не знает или не помнит. Они для нее иссякли лет двадцать тому назад вслед за умершим мужем и двумя сыновьями, разъехавшимися по городам со своими семьями. И носа в деревню к матери не кажут, а у нее радикулит и четыре яблони с вишнями в саду, еще восемь кур-несушек, яйца жарить устала, и от этой яешни и одиночества хоть сама кукарекай, спасибо, малая Лизка нынче рядом, вместе кур кормим и кино в телевизере каждый день смотрим…

Как и у героинь телевизионных «мыльных опер», имена и похождения которых бабушка Тереза знала наизусть и на полном серьезе обсуждала со смышленой Лизкой, в рыночной жизни красавицы Любы тоже появился герой на белом - нет, не коне - на «мерине», то есть мерседесе, правда, подержанном. Принц оказался, как говорят, «лицом кавказской национальности», не первой свежести, низкорослым, лысоватым, горбоносым, с тонкими черными усиками. Зато как убеждал, как уговаривал! Обещал, нет, не любовь до гроба – жизнь райскую за синем морем-океаном, в хрустальных дворцах арабских шейхов.

И клюнула Любаша на аппетитную приманку, и отправилась вместе с пятью такими же глупыми клушами, соблазненными блюдечком с золотой каемочкой, в сладкую Турцию… По пути в рай с придыханием обсуждали в самолете, как поработают годик-другой гувернантками и няньками у богатых щедрых старичков – нефтяных магнатов, как получит каждая за ударный капиталистический труд по нитке жемчуга или горсть алмазов… Как вернутся в парче и золоте с пачками хрустящих ассигнаций в свои захолустные белорусские деревеньки, в «совковые» города – ох, уж всем знакомым и близким нос утрут! И делишки свои скорбные поправят, и себя, и деток своих брошенных обеспечат на долгие годы! И отольются родине-мачехе, злым начальникам, чиновникам и бюрократам, неверным мужьям и стервам-разлучницам горькие бабские слезки!

Сопровождавший девчат горбоносый принц-посредник лишь поддакивал и комплименты бисером сыпал. «Вах, вах! Какие красавицы!» - восклицал.

Как произошла посадка на землю обетованную, и чем для Любаши и для ее подруг-бедолаг закончился заморский рай, одному лишь Богу и Аллаху известно. Но только с тех пор – ни слуху о красавице Любке, ни духу... Пропала дивчина навсегда. Скорее всего, все произошло, как книжка пишет и теленовости иногда сообщают: паспорта у будущих «гувернанток» и «официанток» забрали и заставили отрабатывать перелет и визу, и даже право на свою никчемную жизнь в турецких борделях… Куда их поставщики живого товара и вербовали…

ПЕЧАЛЬКА

Самое прочное на земле – печаль, а долговечное – печалька.

Радость легко исчезает из памяти – печаль, как и надежда, живет долго.

Но когда остынет последняя головешка – сохранится пепел по имени печалька.

Печальку нельзя назвать половинкой или частью печали, она ее младшая родная сестра.

Если болит сердце, значит, где-то сорвалась звезда: сожаление о ней – и есть печалька.

Чего-то не хватает в наступившей весне, значит, не случалось грозы, и вместо нее явилась печалька.

Когда сильно убиваются по умершим, то им там плохо, поэтому поддержит печалька.

Когда осуществятся самые расчудесные мечты и наградой придет разочарование - утешением станет печалька.

И если вы не знаете, куда и зачем идете, то спросите свою печальку…

КОНИ И ЛЮДИ

Самое яркое детское воспоминание Лизы - лошадь. У лошади были мягкие мохнатые губы и большие карие глаза. Она была бело-серой, как показалось, грязной, поэтому первое, о чем малышка Лиза подумала: «Надо лошадку помыть!». Лошадь лежала возле телеги с резиновыми скатами – такая площадка из досок с ворохом мокрой травы, трава сильно воняла кислым (это был кукурузный силос); вокруг лошади суетились тетка-доярка, возчик телеги – еще раньше бабушка Тереза сказала о нем: «Водитель кобылы» - и дяденька-тракторист в замасленной фуфайке. Лошадь, наверное, прилегла поспать, но почему-то выбрала неудобное место – на утрамбованном пятачке перед широко распахнутыми воротами фермы. На тетке был темно-синий халат с обляпанными чем-то белым полами и рукавами, а в руках она держала ведро с водой и полотенце.

Лошадиный хомут, упряжь валялись на земле; здесь же поблизости находился громко тарахтящий маленький трактор с ковшом - грязный, с потеками соляры, в прошлом, наверное, тоже темно-синий, как и халат; встревоженные люди спотыкались, переступали упряжь; дяденька-тракторист ступил в середину хомута, как в капкан, зацепился ногой, чуть было не упал и выругался матом. «Да заглуши, наконец, свою тарахтелку!» - в голос закричали тетка-доярка и «водитель кобылы».

Двигатель, пару раз чихнув, затих. Все посторонние, раздражающие звуки исчезли.

И в наступившей внезапно тишине Лиза отчетливо услышала тяжелые вздохи лежащей на земле лошади. Она вздыхала глубоко, с каким-то резким нутряным хрипом, похожим на стон. Именно так иногда - такое случалось довольно редко – вздыхала-всхлипывала Лизина мамка в нечастые свои приезды в деревню к дочке: сидит себе, сидит рядышком с засыпающей на кроватке Лизкой – и неожиданно вздрогнет, тяжко охнет, как вскрикнет… А потом успокаивает очнувшуюся от дремы дочурку, гладит по головке, целует…

Из-за спин взрослых, наклонившихся над животным, Лиза не сразу смогла разглядеть кровоточащую рану в боку поверженной лошади.

Густая красная масса стекала по белой шерсти, окрашивая ее темно-бордовым глянцем, и уже образовала желеобразную лужу на твердом полу.

Женщина в синем халате, скомкав полотенце и обмакивая в воду, прикладывала окровавленный ком к дыре-ране, зиявшей фиолетовом розеткой; рукава халата, подол были мокрыми от крови…

Запрокинутая лошадиная голова удерживалась мужиками и была, казалось, направлена на Лизку.

Из коричневых глаз лошадки катились крупные слезы. Настоящие. Живые. Как у людей.

Подойти ближе Лизу не пустили. Знакомая Терезина тетка-доярка замахала на них полотенцем, ставшим красной тряпкой: мол, уходите, не до вас, и бабка поволокла девочку за руку прочь от фермы, подальше от лежащей окровавленной лошади, которая вздыхала и плакала, как умеют вздыхать и плакать люди.

Потрясенная страшной сценой Лиза всю дорогу подавленно молчала. И лишь спустя какое-то время, может быть, только через несколько дней, смогла осознать, что же с лошадью произошло, и что имела в виду бабушка Тереза, причитая о так и не взятом на ферме щепотке комбикорме, о взбесившемся Мальчике – оказывается, такая кличка была у огромного быка, пропоровшего рогом живот несчастной лошадки. И какой все-таки «справный» тракторист Васька, который «не спужался», подоспел вовремя и сумел затолкать в стойло ковшом МТЗ сорвавшегося с привязи быка и посадить окаянного на цепь. А еще Василий, не в пример «водиле-мудиле», раненую кобылу сообразил распрячь и рассупонить, и за ветеринаром смотался, и дровишек привезти не откажет, и вообще он мужик хоть куда, если трезвый…

Образ лошадки связывается в воспоминаниях Лизы с периодом ее деревенского «сидения» у бабушки Терезы в небольшом селе под Пинском. Потом бабулька умерла, девочке сказали, что она просто надолго уехала, как и мамка, которую окружающие девочку люди, по их словам, искали, но найти концов не смогли. Ребенка отвезли жить в другое место - большой дом с множеством других детей, и теперь у нее была своя отдельная маленькая кроватка, маленький стульчик и разные игрушки. Лиза быстро научилась сама заправлять одеяло и взбивать маленькую подушечку. У нее был персональный шкафчик, вначале с наклеенной на дверце ромашкой, но она поменялась с другой девочкой на ее шкафчик с лошадкой. Лошадка весело скакала, и не плакала. На прогулку и в столовую детки ходили, взявшись за руки, на полдник давали манную и пшенную кашу, и дети старались не быть «неблагодарными свинушками», доедать подчистую, а не размазывать по тарелке.

От мамки известий по-прежнему не было. Со временем подросшую Лизу перевели в другой детский дом на окраине большого города. Здесь находились старшие дети, одних усыновляли или удочеряли добрые люди, другие, достигнув совершеннолетия, уходили в большую самостоятельную жизнь. В детдоме, кроме всего прочего, детишек учили полезным занятиям – шить, вышивать, вязать, мастерить. Старательной Лизе больше всего нравилось вырезать и складывать из цветной бумаги различные фигурки. Называлось это японское искусство мудреным словом «оригами». Вырезать и складывать фигурки Лизе нравилось, а слово – нет. С особым усердием девчонка занималась изготовлением курочек и лошадок.

Никаких весточек от мамки, как и прежде, не приходило. По-видимому, красавица Люба в то время занималась освоением современных станков и технологий в подпольных публичных домах Турции или в каких-нибудь Эмиратах и по условиям секретности производства выхода за рубеж не имела. Если вообще была жива…

… Полумрак в брошенной ведьминой хате располагает к умиротворению. Голая лампочка под потолком единственной комнаты – исправная, но Лиза свет не включает, чтобы не привлекать внимание с улицы. В доме есть еще крохотная кухня, камора и коридорчик-предбанник с входом со двора. Лиза сидит на лавке за чистым, без посуды, столом и обдумывает свою судьбу. Свежевымытый пол уже не веет сыростью, как с вечера, после того, как Лиза подлогу вымела и вымыла, а хату с большего прибрала. Небольшая печь, наподобие русской, к счастью, оказалась вполне действующей, случайные жильцы ею активно, хоть и редко, пользовались, пришлось только повозиться, чтобы разжечь огонь и раскочегарить. В дело пошла кипа старых газет, сваленных в углу, а немного дровишек осталось от лучших времен в разобранной «хуре» (скирда дров, сложенных стожком на полесский манер) под сараем. Печь неплохо грела. Сырость постепенно исчезала. Дымило лишь откуда-то сверху, вероятно, тянуло из неплотно заделанного провала в деревянном потолке. «Дымоход!!!» – взяла Лиза на заметку.

Давно немытые окна девушка протерла, а где не было шибок, временно затянула разрезанными полиэтиленовыми пакетами. Полотенцами изобразила занавески.

Предыдущие постояльцы оставили широкую кровать-нары, сбитые из струганных досок-сороковок, свернутый рулоном почти новый полосатый матрас и довольно приличный стол с длинной лавкой. Из другой мебели в хате – потемневший от времени шкафчик - старинный, еще хозяйский, неизвестного назначения, не то платяной, не то посудный, и пара табуреток.

Лишний хлам Лиза вынесла во двор и свалила под забором.

Печь – не белена, стены – давно не крашены, потолочные балки – черные от копоти и пыли.

В углу, который принято называть Красным, единственное настенное украшение – икона.

Женский лик на темной доске. Младенец в руках Богоматери. И полустертая надпись в самом низу - черная кириллица незавершенной фразы на поблекшем позолоченном квадрате: «Человек некий беззаконный…»

Ни у кого, кто бывал в этой хате раньше, кто здесь ночевал, кашеварил, ел и пил, кто оставил заплеванным пол и батарею пустых бутылок в шкафу, кто валялся и трахался на жесткой кровати, дымил табачищем и вырезал похабное слово на дощатом столе, - не поднялась рука снять иконку и унести.

Чужая незнакомая жизнь и судьба смотрят на Елизавету со старинной иконы, и, конечно же, девушке невдомек, что это именно та «Нечаянная радость» - единственное, кроме заброшенной хаты, наследство бабушки Зины, прозванной неразумными людьми колдуньей Мэндой, и оставленное родственникам по завещанию безумной старухи.

Икона в Красном углу первой притянула девичий взгляд в мрачной наследной хате – и словно щипнула разрядом руку, потянувшуюся протереть образок от пыли. Но будто самой себе дивчина глаза протерла…

Много позже, когда все уляжется и утрясется, когда произойдет невидимая работа сознания и души, Лиза найдет объяснение сложного для разумения названия странного образа, подсказанного когда-то селянам умным человеком из района. И станет бедняжке понятным, почему она здесь, почему радость – нечаянная, и что означает оборванная церковно-славянская запись «Некий беззаконный человек…»

«Жил один грешник, усугублял свои дни непотребными делами. Несмотря на это, всегда молился перед иконой Божией Матери. В очередной раз согрешив, подошел к иконе преклонить колени. И застыл, потрясенный увиденным. У Богомладенца, которого держала Дева Мария, на руках, ногах и в боку, открылись самые настоящие язвы и стали кровоточить.

Грешник пал ниц, закричал:

-Кто сделал это?!

И услышал страшные слова Богородицы:

-Ты. Вы, грешники, распинаете сына моего, оскорбляете меня беззаконными делами, а потом еще смеете называть меня Милосердной.

Горькими слезами стал обливаться грешник.

-Помилуй мя! - просил Богородицу, - Помилуй мя! - умолял человек.

Наконец, услышал он слова прощения. И услышал тогда, когда совсем уже отчаялся, памятуя о тяжести своих грехов. Но милосердие Божие беспредельно. Бросился к иконе прощенный грешник, стал лобзать кровавые раны распинаемого нашими грехами Спасителя. И не чаял, и не надеялся уже…

И вот она, нечаянная радость, посетила его почти дрогнувшее сердце. С тех пор, говорят, стал жить благочестиво.

А икону люди назвали образом Божией Матери «Нечаянная радость».

Внизу, под ликом, обычно помещают первые слова рассказывающей об этом повести: “Человек некий беззаконный…”

Лизино прозрение случится не сейчас - позже, потом, когда-то, не сразу и невпопад, а нынче луна-печалька заглядывает поверх махровой занавески в темное окошко и навевает светлую грусть.

Потрескивают дровишки в чреве воркующей печи. На стенах и на полу – сполохи неяркого пламени. Подперев ладошкой щеку, девушка смотрит в огонь, поддерживая свободной рукою округлый живот. Подспудное ожидание сбывается – толчок изнутри, еще толчок… Младенец - живее всех живых и напоминает о себе из материнского ложа: «Я - здесь!»

«Погоди, малыш, угомонись, поговорим с тобой чуть позже…»

Лиза устала, у нее болит спина и хочется прилечь, но сон не идет. Так вот оно какое – родовое гнездо! Брошенное. Здесь жила бабушка Зина, которую Лиза никогда и видеть не видела, мамка шлепала по этому полу босиком…

От мамки столько лет никаких вестей – сгинула, пропала. А родная бабуля нежданно, негаданно аукнулась, отозвалась из небытия в самую трудную для внучки минуту. Сиротливым листком кленовым, оторванным, принесенным дождем и ветром издалека прилепилась к окошку. Завещанием. Слово-то какое – пугающее, похоронное… И еще неизвестно, помогла мертвая бабуля внучке или не вовремя встряла?

…Директорша детдома, грозная «Розмарковна» - с таким же внушительным бюстом и сдвоенным животом, как и ее детдомовское - имя отчество, - внушала непонятливой воспитаннице: квартиру Лизке по достижению совершеннолетия государство выделить обязано, закон есть закон, но сколько ожидать – неизвестно. И закон - что дышло: как повернут, так и вышло. Ведь кроме нее, малолетней шалавы – это она часто слышала в спину – претендентов на жилье из числа других детдомовских выпускников хватает…

Въедливая тетка из «опёки», размахивая казенным листком, нарытом в делопроизводстве, в свою очередь, утверждала: жилплощадью гражданка Елизавета Мендель, как наследница, по сути обеспечена. Выписка из завещания имеется, мать родительских прав не лишали, и никакая отдельная муниципальная квартира голубушке не светит.

И обе - и директорша Роза Марковна, и «опёка» - дружно убеждали: езжай, дуреха беременная, вступай в наследство, заселяйся, прописывайся по месту жительства родственников… Ребеночка рожай, коль залетела по глупости, все сроки для аборта просрочила и неведомо, кто и где отец будущего дитёнка... И куда ты, такая-сякая, пойдешь после детдома – ни кола, ни двора, с вот-вот готовым родиться малышом…

В детдоме Лиза дружила с одним худеньким, голубоглазым мальчиком, гораздо младше ее, часто с ним делилась своим девичьем. По большому секрету мальчишка как-то признался, что его папа – индийский принц, и он обязательно приедет за сыном на слоне…

- Принц датский! – отвечала обычно Лиза на бесивший ее вопрос, кто же все-таки отец ее еще не родившегося младенца.

Хотела напрочь забыть, вычеркнуть из памяти страшную страничку своей биографии – когда ее, гордую и смазливую детдомовку, вначале пригласили подвезти, а затем силой затащили в машину, и, замотав голову курткой, изнасиловали несколько незнакомых городских парней… Куда и кому было ей жаловаться?! Где подонков искать?! Как признаться в своем вынужденном позоре?!!

«Не верь, не бойся, не проси» - сиротский опыт детдома, помог ей выжить, и, казалось бы, навсегда - поселился в ней…

«Мягким кремнем» называли Елизавету школьные учителя и детдомовские воспитатели.

Свой позор она однажды в минуту отчаяния, вскоре после трагедии, все-таки решила смыть – сейчас об этом вспоминается с горечью и стыдом – и, не раздумывая, будь что будет, в отчаянии бросилась в какой-то глубокий окраинный карьер, заполненный водой… Чтобы – раз и навсегда покончить со всеми своими несчастьями…

На ее удачу как раз в это время на берегу кутила тройка забулдыжных мужиков – и ее, полузахлебнувшуюся и очумевшую, вытащил некий зэковского вида парень с татуировками на руках. Он тогда, успокаивая пришедшую в себя дивчину, еще насмешливо напевал: «А белый лебедь на пруду качает павшую звезду…»

Песню про лебедя на пруду детдомовские девочки хорошо знали, любили и крутили в записи по вечерам, неизменно роняя слезы и примеряя каждая трогательные слова к своей сиротской судьбе.

Зэчара особо с утопленницей не церемонился: помог выблевать проглоченную жидкость, вымыл ладонью грязное лицо и, пообещав навешать звездюлей за дурость, силком отвел вымокшую и зареванную Лизку к воротам детдома. На прощанье посоветовал, как он выразился, сестренке, блин, русалке, подумать своей дырявой башкой, куда и как ей плыть по жизни, в натуре, дальше.

Лизка своему спасителю поверила, подумала и дальше плыла с гордо поднятой головой и росшим с каждым месяцем животиком, ужасаясь попутно, какую непоправимую трагическую ошибку могла совершить.

Наверное, поэтому и неслучайно, добравшись до материнской деревни, Лиза первым долгом отправилась на тоню, на реку, к чистой воде, о которых была наслышана в детстве от матери – освежиться, окунуться. Смыть дорожную пыль. Грехи свои смыть.

Детдом остался в прошлом. Будущее маячило в тумане белым лебедем с павшей звездою на пруду...

Вспомнила она в то утро под плакучей ивой и «некого беззаконного человека», случайно оказавшегося в нужный момент рядом и спасшего ей жизнь.

Рыбака в кустах на противоположном берегу она, купаясь, не заметила.

…В свои первые вечер и ночь, проведенные в старенькой хате покойной бабушки Зины, Елизавета долго не засыпала. Прислушивалась к шорохам и шумам за окном, к шевелению внутри себя. Вот младенец, кажется, головкой штурхнул – быть парню разумным…. Вот локотком больно саданул - драчун… Сейчас, похоже, ножкой непоседа ударил…

«Ножки, ножки, Куда вы бежите? - В лесок, на мошок, Избушку мшить, Чтоб не холодно жить»…

Не терпится ему на свет Божий появиться, на родную мамку посмотреть…

А жить-то они как будут?!!

Долго-долго в заброшенном саду вокруг хаты – слышала Лиза - топала и громко фыркала чья-то бесхозная лошадь, а по жестяной поржавевшей крыше настойчиво шкрябалась склоненной веткой, будто просясь впустить, корявая груша-дичка.

ПРОДОЛЖЕНИЕ БАЛЛАДЫ О ЛОШАДЯХ

Говорят, незваный гость – хуже татарина, но эта бредятина Обаму не касается, он, Байрам Абамов, везде гость желанный, от него не отвертишься. Потому что – дока, авторитет. По крайней мере, - в колхозных бухгалтерских делах и прочей казуистике, будь то «дебит-кредит» запутанных хозяйственных дел, будь то вопросы мировой экономики и политики. Во всем этом Обама всячески преуспел. И никто из окружающих с ним не спорит.

К своему «американскому» уличному прозвищу пенсионер относится со снисходительным пониманием, усматривая в нем скрытое уважение односельчан. Обама? - Оба на!!!

Встретив утречком Миколу Гривня за вожжами кобылы с грудой свежей глины в повозке, Обама критически оглядел товарища и всем своим видом изобразил небрежную заинтересованность.

Миколе уже передали просьбу приехавшей ведьминой внучки поправить дымившую печь, естественно – не задарма, и он чуть свет смотался на тоню, где сельские жители обычно копали глину в одном заветном местечке. Подвоз решился по старинке – отловил ничейную лошадь Машку, которую из-за старости и ненужности колхоз передал деревне в бессрочное пользование с условием кормежки. Машка, как честная давалка, обсуживала всех и вся и даже детишками позволяла запрягать и седлать себя, не брыкалась, и не слишком рассчитывала на уход и ласку.

- Камо грядеши, милейший? – вопросил дружка полиглот Обама.

- Да пошел ты!- буркнул в ответ Микола.

- Лучше плохо ехать, чем хорошо идти! – парировал бухгалтер и взгромоздился на повозку рядом с возницей. - В ногах правды нет. А в чем правда, мой юный друг?

В ответ Микола лишь смачно сплюнул.

Дальнейшее движение продолжилось в обоюдном молчании.

«Юный друг» размышлял, как сподручнее будет ему поправить печь в Мэндиной хате, ведь неизвестно, что там не так, и сколько потребуется материала и времени. И как общаться с красивой молодицей, которую намедни застал, так сказать, в интересном виде… Сиюминутная правда заключалась в своевременно добытой глине. Хорошая глина, особая, - хоть горшки лепи, хоть печи обмазывай. И кому, как ни ему, человеку бывалому, не знать, что печи кладут только на специальном огнеупорном глиноземе. Как ни крути, Миколе - плюс.

Заскучавший Обама рассеянно глядел впереди себя на ходившие ходуном кобыльи ляжки и думал о превратностях судьбы.

За время своей, надо заметить, безупречной службы в должности главного (!) бухгалтера небольшого, но крепенького колхоза в полесской глубинке под более чем 30- летним председательством сноровистого хозяйственника из местных по фамилии Михайло Чапко, татарин Байрам Абамов, предки которого прижились на Полесье еще в стародавние времена, повидал многое. Расцвет и закат социализма, перестройка, развал Союза, смутные девяностые, раздрай национально-экономической независимости и прочие фазы социальных эволюций укрепили в сознании сообразительного бухгалтера надежное правило: главное – главные. Главным - они же первые – уважение и почет. От главных зависит благополучие и прогресс. И чем главнее на социальной лестнице порядковый главнюк, - тем главнее и масштабнее его возможности, задачи и потребности. Поэтому ставить себя надо сообразно ранжиру, весу и жиру.

Исходя из занимаемого социального уровня, бухгалтер Абамов так и поступал: на рожон с главными не лез, свои бухгалтерские и общественные обязанности сносно выполнял, где лизнуть, а где гавкнуть хорошо понимал. А с подчиненными вел себя непреклонно сурово. Как никак, – главбух, второе в хозяйстве, после председателя, и первое – в колхозных финансах - лицо. Иерархию взаимоотношений с людьми рассчитывал с арифметической точностью. Даже выйдя на пенсию. Тут уж срабатывало другое фундаментальное жизненное правило – бывших главнюков не бывает, и требуется соответствовать.

Правда, была у Байрама одна слабость - страстишка, любимое занятие, хобби, которое он держал в глубокой тайне, - стесняясь публичности и огласки. Бухгалтер коллекционировал… конфетные фантики. Зачем, - к чему, с какой стати прилипла к взрослому человеку детская, «девчоночья» - страсть былых времен – неизвестно. Все риторические вопросы непосвященных по данному поводу остаются без ответов. Для души – вот и весь тут сказ. Но зато какие уникальные экземпляры хранились в собранной годами коллекции!!! Одни только названия звучат, как забытая песня счастливого пионерского детства! Ириски «Золотой ключик», «Кис-кис», «Золотой петушок», карамельки «Раковые шейки», «Бон-бон», шоколадные конфеты «Мишка на Севере», «Мишка косолапый», «Белочка», «Кара-кум», «Ну-ка, отними», «Красная шапочка», шоколад «Аленка», «Дорожный» … И прочая-прочая разнокалиберная, разномастная, разноцветная симфония… Все бумажечки по страничкам в альбоме разложены, подписаны, пронумерованы. Сладкая ностальгия! Именины сердца! Наподобие американского доллара любых годов выпуска советские фантики для хозяина «золотого запаса» не утрачивали свою ценность никогда и нигде! К сожалении, к сожалению… Одним прекрасно-отвратительным днем заветный альбом … сгорел. Случилось замыкание в электропроводке – и дом Абамова вспыхнул жарким пламенем. Кое-что из вещей и мебели удалось до приезда пожарных спасти, а коллекция пропала. Произошло это тогда, когда бухгалтер валял дурака на пенсии и разошелся со своей сварливой, бездетной женой. Жил в выделенном колхозом доме один, бражничал. От одиночества и неустроенности домагивал соседей и знакомых пустопорожней болтовней и восточной мудростью, больше смахивавшей в его устах на заштатную демагогию. А про фантики никому ничего не рассказал. Начал собирать новую коллекцию.

Уже много позже приклеилось к нему «американское» прозвище Обама. Вероятно, поводом дурацкой аналогии послужили созвучие героических имен Байрам – Барак и внешний вид нашего претендента – смуглокожий, вихляющее-долговязый, с короткой под барашка прической.

… Монотонно колышущийся лошадиный круп перед глазами навел Обаму на философию. Почему-то пришла на ум фраза, вычитанная накануне в одной умной книжке: «И еще довелось мне увидеть под солнцем, что не быстрым - удача в беге, не разумным - богатство, не храбрым - победа в битве и не мудрым - благословение, но срок и случай настигают их всех...»

Пытаясь припомнить имя автора афоризма, - кажется, это был библейский Соломон - любитель крылатых изречений Обама подумал о своей погибшей коллекции, - и заскучал, пожалел себя, пожалел уникальные фантики, большинство из которых, увы, не восстановить. Потом мысль плавно перетекла к давнишнему происшествию, связанному с лошадьми. Почему именно сейчас вспомнилось и почему именно лошади? – Его Величество Случай! Он и в Африке – конь в пальто.

Давненько это было.

Как-то в колхоз позвонили из областного сельхозуправления и потребовали срочно прибыть на важное совещание руководящих и финансовых работников. Отправились на мероприятие председатель Михайло Чапко и главбух Абамов, вполне молодые еще бодрячки. Выехали раненько, еще затемно с тем, чтобы прибыть в областной центр и в управление без опозданий. Ехали на подержанной - импортной!!!- «Вольво», одной из немногих в районе среди представительских председательских машин. Чапко – за рулем, Абамов - на сиденье рядом. По пути главбух перелистывал квартальный финансовый отчет: сверял официальные цифры с контрольными записями в личной тетрадке, где были помечены только ему известные значения и величины, позволяющие предъявить документы руководству «в полном ажуре».

Пустынное утреннее шоссе, ведущее в город, навевало скуку и дрему. И уже на самом подъезде к областному центру, где-то в затемненном и малонаселенном пригороде с дачными участками и одиночными строениями за глухими заборами и лесопосадками - вдруг появилось двигавшееся навстречу цокающее по асфальту непонятное темное облако.

Председатель резко затормозил и включил дальний свет.

Оголтелый лошадиный табун, высветленный из утренней мжычки лучами автомобильных фар, стремительно несся прямо на них...

Все произошедшее далее вспоминается Абамову кошмарным сном.

Частокол, бурелом лошадиных голов, копыт, туш… Страшный ураган крушит тонкую жесть капота и крышу автомобиля… Хруст дробящихся лобовых стекол и фонарей… Кровь, залившая лицо и глаза…

Огромный бульдозер о тысячу копыт и подков или шагающий чудище-экскаватор растоптал, раздавил, раскрошил стремительным натиском импортный «Вольво» и сидящих внутри людей.

Неуправляемая лава, словно девятый вал, ударилась о препятствие на дороге, но не смогла остановиться, а стала перехлестывать через «волнорез», преградивший путь. Задние лошади натыкались на передних, толкали по ходу движения впереди скачущих, некоторые спотыкались и падали оземь, однако не препятствуя другим мчаться дальше.

Кошмар так же внезапно закончился, как и начался - и стало зловеще тихо.

Будто смерч с градом булыжников прогрохотал.

Бухгалтер смутно помнит, как вытаскивал из помятой машины потерявшего сознание председателя, как нажимал дрожащими пальцами на кнопочки пейджера, вызывая «скорую» и ГАИ…

Что это было? Подробности трагического случая запротоколированы в документах следователей, расследовавших ЧП на утренней дороге.

Оказывается, на пригородной конной ферме, где содержались и проходили ветеринарный карантин перед отправкой за границу собранные со всей области лошади, произошел пожар – и табун в несколько сотен разномастных голов, спасаясь от огня, вырвался на ближайшее шоссе… Перепившиеся накануне конюхи, так называемые сторожа, заснули пьяными, спохватились поздно … Криками и дубьем растерявшиеся мужики только пугали обезумивших лошадей. А те - ломанулись по пустынному асфальту прочь от горящего строения, от бестолково метавшихся людей…

Председатель Чапко, получивший через лобовое стекло удар лошадиным копытом, почти месяц пролежал в больнице с разбитой головой и сотрясением мозга средней тяжести.

Бухгалтер Абамов отделался сильным испугом, порезами лица и рук, и стационар ему не понадобился.

Кузов председательской «Вольво» восстановлению не подлежал.

Колхозный голова получил в придачу еще одну головную боль – отыскивать на авторынках дефицитное автожелезо, хлынувшее в те годы через страну неуправляемым потоком…

И еще стало известно одно пикантное обстоятельство этой истории. Впрочем, оно и не являлось ни для кого секретом. На ту злосчастную ферму-отстойник предприимчивые дельцы свозили выбракованных и здоровых лошадей из сел и местечек округи, из многих разваливающихся на тот час колхозов и совхозов. И отправляли этапом, главным образом, - в Германию и Италию… Колбаса из конины всегда пользовалась в Европе повышенным спросом…

… Повозка с глиной, Абамовым и Миколой Гривнем, восседавших на передке, въезжает по узенькой колее в деревню.

«Все мы из совка, и имя нам – легион!!!» - зло бормочет про себя энциклопедист Обама.

И нет поблизости желающих, кто бы спросил, к чему это он…

Микола в счет не идет. Нынче они с Обамой - в контрах.

СИНЕВА

Бывший десантник Володька лежал распластанным в теплой траве и смотрел в бездонное июньское небо. Прямо над ним кружилась ворона, казавшаяся пластилиновой, а выше и в стороне неподвижно висел инверсионный след пролетевшего самолета.

Шлейф постепенно размазывался, провисал дугой и напоминал гигантский кисейный шарф. Белый. Как купол парашюта.

В траве стрекотали кузнечики.

Володька приподнялся на локтях, огляделся – стадо на месте.

Пересчитал глазами – все семь голов. Щиплют себе травку в редком березняке по- над речкой Червянкой. Последние могикане, самая стойкая, выжившая группа однажды заброшенного десанта: четыре черно-пестрых, две бурых и одна, зараза, черная, - теткина, такая же капризная и упертая, как тетушка по материнской линии Стефания, ради которой любимый и единственный племянник Вовка мытарится в глухой деревеньке.

«А як жа, дзетачкі, без кароўкі? І пашы хапае, і сена касіць ня трэба – сельсавет з калгасам даюць за зданае малако. Усё сваё: твораг, смятана, і масла сама збіваю. Толькі вось чарада…”

“Бросайте, Стэфа, это грязное дело. Загнетесь скоро с коровой и огородом с вашими-то ногами. Давно уже пора переехать к нам в Смеляны. Дом большой, кирпичный, места всем хватит. Хоть ты, Верка, объясни своей разлюбезной тетушке…”

«Добра, усё добра. А як жа кароўка!!! »

Фрагмент беседы Вовкиных родителей с теткой Стефанией – почти стенографическая запись. Упрямая, как и ее бодливая Чернуха, двоюродная тетка Вовкиной матери держалась, как партизанка,- пожертвовать кормилицей ради кирпичного дома в Смелянах наотрез отказывалась.

Но только племяннику (или внуку?) от этого было не легче – семья дружно выпроводила Вовку на какое-то время в помощь тетке. Заодно отдохнет на природе после трудов ратных.

“Старенькая. Хворая. Пасти корову в “череду” уже не в силах. Не дай Бог, помрет. Кто, кроме нас?!”

“Никто, кроме нас!” – без особого воодушевления уточнил бывший десантник знаменитый девиз войск дяди Васи – и завел испытанную в боях за социализм отцовскую двухцилиндровую Яву. Ехать к тетке. Таким макаром мечта устроиться на денежную последембельскую работу в городе и обзавестись собственным приличным “байком” отодвигалась на отдаленную перспективу. Правда, если удасться уговорить тетку корову- таки продать, а заодно - деревянную, крепенькую хату…

Вовка вообще-то лукавит. Ему уже пообещали должность охранника в одной хитрой конторе, а с теткиной деревней его связывает нечто такое, о чем он стесняется признаться кому бы то ни было. Лелеет воспоминие, хранит. Настоящие мужчины о таком не рассказывают. Можно лишь шопотом. И то - себе.

…Провожали Володьку в армию, как и принято у нас, - шумно и весело. С объятиями, поцелуйчиками, прощальными тостами. С богатым застольем в небогатых домах. Уже было известно: пойдет служить в десант, в знаменитую Витебскую мобильную бригаду. Посему новобранец чувствовал себя соответственно моменту – крутым парнем с морем по колено и небом в алмазах.

На проводах в родительском доме в Смелянах бравый рекрут приметил незнакомую девчонку – пришла с кем-то из матушкиных двоюродно-троюродных сестер. После застолья вызвался подвести ее мотоциклом. Оказалось, ехать нужно в теткину вотчину Лешицу, где дивчина гостила у родственников. Все отговаривали: мол, дорога неблизкая, выпил, не безопасно, оставайтесь здесь, но Вовка настоял: поеду - в последний раз прокачусь на батькиной Яве.

И не нужда его манила, и не золотая жила, как поет незабвенный Владимир Семенович, а именно симпатичная гостья, которую - подпив и осмелев - тискал под столом за коленку, разогревая запретным желанием свою и ее захмелевшие головы и плоть.

Бешенная езда по грунтовке, а затем по заросшим травою тропинкам не остудила пыл юных тел, а только распалила, и завершилась в каком-то стожке, на берегу тихой речки-шептухи, в золотую осень, в просинь вечернего неба, в дрызг, в хлам, в прозрение и восторг…

Здесь и тогда он стал настоящим мужчиной.

А девочка сразу исчезла – растворилась вместе с робким расветом, с холодной росой, вслед за пролетевшей паутинкой прощального бабьего лета…

Потом – труба зовет, рота – поъем, первый прыжок с парашютом – ощущение сродни первому обладанию женщиной, служба, которая не мед. Два года – как один затяжной прыжок. В горячих точках не был, не посылали, не привлекался, не награждался.

Кирпич на голове разбить– запросто, ладонью доску проломать – только подавай, искупаться в городском фонтане на празднике ВДВ – это мы “магём”… А что не “могем”? - Отыскать ту милую девочку…

Наверное, она была лишь во сне …

Мечту о ней Володька хранил и дорожил ею, как дорожил, например, дембельским альбомом, тельником и голубым беретом.

Поэтому и отправился в деревню к тетке с легким сердцем и светлой душой, как в заветное, знаковое местечко, где можно было бы, ни о чем не думая, мечтать и грезить возле тихой воды. Смутно припоминал, а где же два года тому назад все сокровенное произошло – и, конечно же, быстро убедился: нельзя вступить в одну и ту же реку дважды. Плюнул, постарался забыть. Завертелся в делах. Обзавелся друзьми-собутыльниками. Раз в неделю отрабатывал барщину – по очереди-череде гонял “великолепную семерку” людских коров “на пашу”.

Тетка Стефания закармливала сметаной и творогом и была рада-радешенька:

- “Памочнічак!”

В свободное время – его была уйма – Володька откровенно дурковал.

Несколько месяцев, проведенных в сельской глуши, возродили к действию небезызвестный тезис классика марксизма-ленинизма В.И. Ульянова-Ленина про “идиотизм деревенской жизни”, который в какой-то момент стал парня томить… Развлечений - почти никаких. Тетка – постоянно ворчит и жалуется на весь божий свет. -

Угнетала ночная темень с редкими тлеюшими окошками в оглушающей тишине, одиноким фонарем на столбе у закрытого магазина и сиротливым собачьим лаем вдали. Вводила в уныние заброшенная контора бывшего, ныне укрупненного колхоза, с блеклыми портретами ушедших в небытие и здравствующих ныне государственный вождей – и невзрачные жилые и нежилые хаты обезлюдившей деревни, где в неизменных Красных углах висят и не меняются из года в год, из эпохи в эпоху темные лики святых.

Ни клуба, ни школы, ни церкви.

Изнанка книжно-пасторальной либо глянцево-бодрой действительности в отдаленных селениях…

Благо всегда наступало утро – и Володька воспревал духом, копаясь в теткином огороде или погоняя лениво бредущих по сонной улочке рогатых подопечных на ближайшие изумрудные луга…

Чтобы как-то развеяться, начал по вечерам регулярно гонять на мотоцикле в соседнюю деревню, покрупнее скромной Лешицы, на танцы. С какого-то времени молодежные тусовки в сельских клубах окрестили дискотеками. Суть осталась прежней: под громкую музыку потолкаться, пообщаться. Спустить пар.

Войдя в охотку, и еще не набив оскомину, заматеревший Володька, распираемый гордостью легких побед, порою не удерживался и рассказывал о своих похождениях новым друзьям – Обаме, Лёхе и Миколе. За неимением других благодарных слушателей.

В очередной раз - куражился тем, как с дружками (такими же великовозрастными оболтусами) мацал за задницы девчат на танцах, оправдывая идиотскую выходку тем, что, мол, таким манером удостоверялись, в трусах ли дивчина заявилась на вечеринку?

«Всех приучили бесштанными приходить! – хвастался Вовка. – Нащупаешь через платье резинку от трусов – пошла вон, красавица, кукуй в одиночестве под стенкой! Пришла с голой попой – пожалуйста, можно приглашать. Как кур их, б…й, щупали…»

Обама демонстративно сморкался в платок, глубокомысленно ухмылялся, отмалчивался и недоуменно пожимал плечами.

Микола Гривень в сердцах плевался, выразительно крутил пальцем у виска и обзывал Володьку “шахворостом”…

Блаженный Лёха «Гуляй-нога» ничего не понимал – и гулял за бутылкой.

«Жаніцца табэ трэба, валацуга!» - заводила привычную вечернюю волынку тетка Стефания.

А Володьке после таких пресконференций, проходивших на ящиках за магазином, становилось стыдно и грустно.

И вот однажды наступает такой момент, такое неповторимое утро, такой звенящий, волнующий день, когда он, оттолкнувшись кованой берцей от краешка люка АН-26, зависшего в синеве, делает шаг в бездну, – и падает и летит, кружится и парит, раскинувши руки над разверзшимся глубоко внизу лоскутным чарующим миром…

И кружится вместе с ним ухоженная земля в россыпях жемчужин-озер, прожилках извилистых рек и протоков, и подставляет небесным посланцам ладони зеленых полей и перины дубрав.

А когда проясняться до четких квадратов и сдвоенных линий дома и дороги, когда колодезные журавли и столбы присядут от удивления, а крыши разрозненных хат и стога в почтении сдернут с макушек соломенные картузы, –ниточкой Арианды развяжется узелок запутанных тропинок, скатертью-самобранкой расстелятся поля и луга.

И ангелы возликуют и протрубят всем грешным, заблудшим и сирым отпущение земных грехов.

Тогда и является Вовке из прошлого спящая в пахучей копне послушница – с оголенными коленками и крестиком на белой груди…

НА ЛОБНОМ МЕСТЕ

Магазин сельской потребительской кооперации в Лешице – центр мироздания. Генератор главных и даже мало-мальски значимых событий. Источник свежих новостей. Лобное место державы местного пошиба.

Храм не живет без святого, а деревня – без магазина.

В субботний день здесь, по местным меркам, оживленно.

Уже с утра пораньше отметились и размялись «красненьким» особо страждущие. Уже отоварились свежезавезенным хлебом, сахаром да кефиром особо нуждавшиеся. Обсудили последние новости те, кому больше нечем заняться. Засвидетельствовали свое почтение прибывшие отпускники и приехавшие на выходные горожане, потому что - больше негде, и иначе люди не поймут. Уже по второму послеобеденному заходу оттянулись наиболее стойкие, а забывчивые вспомнили о крайне необходимых покупках.

А людской ручеек продолжает пульсировать.

Праздный Абамов тоже заявился сюда. Пришел в строгом, в мелкую полоску пиджаке с прицепленной на лацкане медалькой «Ветеран труда» и в летней соломенной шляпе, составившей резкий контраст смуглому загорелому лицу и черным «татарским» шароварам. Он, вообще-то, направлялся – вслед за Миколой Гривнем - к приехавшей ведьмаркиной внучке, ставшей на селе предметом живого обсуждения последних дней. Хотел представиться, познакомиться, как говорится, для пущей важности и порядка.

С утра Обама успел с Миколой поцапаться: подумаешь, строитель-зодчий нашелся! Жаждал одержать реванш.

По выходному приодевшись, отправился в люди.

Первым делом заглянул в магазин - убедиться в наличие развесных шоколадных конфет в красивых обертках.

И нате вам с кисточкой – председатель Михайло Чапко собственной персоной! В отдаленной деревне – не частый гость. Видать, с оказией, мимоходом, то есть мимопроездом.

Постарел колхозный голова, погрузнел, закабанел. Но за руку с бывшим главбухом поздоровался – уважает!!!

Конфеты - побоку. Абамов председательскую клешню трясет, отпускать не спешит. Спиной и боком отодвигает обступивших баб. Заученное когда-то правило поведения с «первыми» у Обамы, как талант, который – не пропьешь. – Если председателя начальство хвалит – гордо встань с ним рядом. Когда ругают – скромно отойди в сторонку. На публичных сборищах – впереди и вместе на лихом коне.

Председатель успокаивает народ: магазин не закроют, неправда это, брешут злые языки. Автолавка тоже будет приезжать, согласовано с райпо.

Продавщица Надька утвердительно кивает, подтверждая сказанное.

Надька нынче похожа на школьную училку по химии - в синем торговом халатике с чернильными от ягод пальцами. Принимает у населения чернику.

Возле напольных весов, перекантованных из подсобки, толкутся местные тетки-ягодницы – с полными ведрами в натруженных руках, с тяжелыми кошами на ремнях через спину, со сбитыми платками на головах и покоцанными комарьем лицами. Они уже спозаранку по лесу натопались, ягоднику накланялись, мошкару и слепней вдоволь накормили.

- Надзька, разуй глаза! В мое ведро всегда десять литров влазило! Переважвай, зараза!

- Так жа литров, а не килограммов! Пишу – восемь!

- Девок городских, стюдентак наших вперед пропустите. Им еще на автобус успеть!

Городские девчата из своих уже успели сменить походные спортивные штаны и старушечьи платки, которыми в лесу от мошки спасались, на джинсы, легкие платья и шортики. Выстроились в вежливую очередь, не высовываются.

- Любка! Нинка! Гришкина Даша! Давайте сюды!- зовет поближе к весам девчонок продавщица. - А вы, бабы, расступитесь, подождите в сторонке. Приму усех! Зелле выбирайте!!!

Лето – благодарная для сборщиков ягод пора: можно сдавать собранную лесную ягоду тут же в деревне, в райповском магазине, и неплохо заработать. Люди приезжают в сезон ягод и грибов семьями, на машинах, на все лето. Свои, местные - чужим за ними не угнаться – выгребают черничники комбайнами-«гребалками» подчистую, правда, с опаской, чтобы на штраф не напороться. Те девочки, что в городе живут и учатся в вузах и колледжах, а родственники находятся в селе, и у которых руки под то заточены, тоже не упускаю момент. За энное количество ходок в урожайный год можно запросто насобирать черники, голубики, малины, земляники, клюквы на крутой «мобильник» или на самые модные шмотки. В июне-июле - все на черницу. Суницы – землянику, в основном окультуренную, выращивают на своих подпольных лесных делянках. Журавины или, по-русски, клюкву – собирают на болотах осенью, а лучше – после первых заморозков. А почему сочную и крупную ягоду-голубику называют на Полесье дурницей, никто толком не знает… Берут охотно и ее.

Пока происходит взвешивание и расчет наличными, в магазине становится тесно от гомонящих людей.

Абамов вышел на улицу вслед за председателем.

Задержались соратники возле председательской «Нивы». Чапко держал одной рукой за горлышки пару бутылок минералки, купленных без очереди у Надьки. Поглядывал на часы. Абамов теребил снятую с головы шляпу.

Кочевряжиться отставному бухгалтеру перед бывшим начальником оказалось нечем, все давно сотни раз переговорено, поэтому через минуту-другую тема иссякла.

Как раз в этот момент на площадке перед магазином появилась Елизавета.

Одета она была в летнее цветастое платье ниже колен, сверху набросила удлиненный ажурный кардиган (кофту), прикрывавший заметный живот. На плечике на широкой шлейке висела полотняная стильная сумка (такие носили Лизкины подружки - детдомовские модницы). На ногах – красные молодежные туфельки-балетки без каблуков. Длинные каштановые кудри крупными локонами спадали на плечи и грудь, обрамляя свежее, молочной белизны, лицо и шею.

Девушка, казалось, не шла, а выступала на подиуме – неторопливой походкой, уверенно-осторожно, с гордо вздернутой красивой головкой с чуть припухшими щеками и губами. Темные глаза смотрели на окружающих смело и даже дерзко.

Те из завсегдатаев магазинного предбанника и лавочки перед входом, кто оказался на месте и поблизости, буквально припухли…

Так вот она какая – ведьмина внучка!!!

Наблюдательный Абамов непроизвольно воскликнул про себя: «Кармен!» Ведь именно такая томная красавица с кудрями до пупа присутствовала на лучших экземплярах его погибшей коллекции фантиков и наклеек, и всегда грела душу и взгляд неизлечимой ностальгией.

Председатель Чапко – матерый колхозный лошак – при виде Лизы встрепенулся, как застоявшийся в стойле жеребец.

Тут же спросил, наклонившись к соратнику:

- Кто такая? Почему раньше не видел?

- Да это же пропавшая внучка нашей ведьмы Мэнды из Лешицы! Дочка Любаши Мендель. О ней ведь тоже – ничего не слыхать. Неужели не помнишь?!

- Любкина дочка?! Ни хухры-мухры!!!

Любочку Мендель Михайло Чапко безусловно знал, помнит, и даже в далекой школьной юности, случилось, ухлестнул за симпатичной, вздорной соученицей, но она, на молодежном сленге тех далеких лет, его легкомысленно бортонула и после школы укатила в Пинск и, поговаривали, связалась с каким-то городским щеголем. Потом следы ее затерялись в жизненных буднях и бурях. Про Любкину дочку председатель ничего не знал, как, впрочем, и большинство населения Лешицы - на исторической родине матери.

- Похожа, похожа, чертовка! – воскликнул Михайло Чапко.

Подошел и приобнял смутившуюся Елизавету.

- Надолго к нам? Как мамка поживает? Ого! Тебя можно с пополнением поздравить?! Скоро рожать?

И к Абамову:

- Что же ты, Байрам Абишевич, мне загодя ничего не сообщил?! Такие люди в нашем Голливуде! А ты не стесняйся, дочка, рассказывай, что да как. Может, помощь нужна?

Вопросы посыпались на девушку горохом, и, пожалуй, не требовали сиюминутного ответа. Председатель, по укоренившейся годами привычке решать и отвечать за других, как говориться, не отходя от кассы поведал: дескать, и ФАП (фельдшерско-акушерский пункт) имеется неподалеку в Смелянах, и детсад-ясли приличный на центральной колхозной усадьбе, именуемой нынче агрогородком, и будущего дитенка и ее саму запросто могут туда пристроить, в случае чего. Если, конечно, она не туристка и есть намерения на родине какое-то время пожить…

Прямолинейный, как оглобля, Чапко сразу, что называется, взял быка за рога – и дивчину ошарашил…

Затем вместе с Елизаветой они поднялись по стертым ступенькам магазина, вошли вовнутрь.

Председатель бережно поддерживал «тяжелую» спутницу под локоток.

Абамов семенил сзади.

Остававшиеся в магазине бабы-ягодницы, случайные покупатели, все дружно расступились, давая возможность вернувшемуся колхозному голове и его спутнице подойти поближе к витринам. Шум стих. Любопытные взгляды буквально сверлили вошедшую дивчину, о которой в селе было уже столько пересудов.

Неловкую ситуацию разрулила продавщица Надька:

- Ой, Михайло Степанович! Что-то забыли? А это же доченька нашей дорогой Любушки, подружки моей сердечной! Давненько она тут не появлялась… Что-нибудь желаете? Конфеты есть вкусные, шоколадные, вчера завезли. Хлебушек свежий. Здесь у нас – для дома товары, всякая всячина. Порошки стиральные, разные... Мамка твоя почему не приехала? Не скучает по родным местам? А ты, голубушка, каким ветром к нам? Надолго? Рожать-то когда будешь?

Лиза аж зажмурилась, не сообразив, что и как правильно ответить и сказать. Но быстро владела собой и сделала необходимые покупки.

Взяла спиртного для своих работников, кое-что по хозяйским мелочам. Не забыла купить конфет, хлеба, консервы, несколько электрических лампочек и посуды. Про свою мамку ничего определенного не произнесла, махнула рукой: мол, далеко она, поговорим в другой раз…

Все это происходило под бдительными прожекторами бабского воинства, старавшегося не упустить никаких мелочей: как ведьмина внучка одета, сильно ли похожа на мамку и старую Мэнду, - а пузо-то, пузо! вот-вот разродиться! – и что деваха себе думает, припершись на сносях в нежилую развалюху-хату, неизвестно почему, зачем и насколько…

Продавщица Надька с Любой Мендель, дочерью старухи Мэнды, никогда близко не дружила, учились они в разных классах, в разные годы и в разных школах. Надька, по своему обыкновению, привирала, а любые рассказы про житье-бытье матери в Лешице и еще где бы то ни было, Лизой принимались за чистую монету.

Девушка хотела ко всему купить обычные граненые стаканы (в бабкиной хате нашлось всего пара жестяных кружек, забытых шабашниками), но уже надо было уходить, и она постеснялась спрашивать.

Главный публичный экзамен лобным местом села она, судя по реакции земляков, выдержала – и с облегчением перевела дух. Дрожь в коленках унялась, и Лизе заметно полегчало. Наверное, и ее малышу под сердцем, сидевшему в материнской утробе тише мышонка, сжавшись, словно опасаясь подвоха и каверзных вопросов.

Председатель Чапко Елизавету принародно и демонстративно опекал, предложил подвести к дому, где остановилась, а хитроумный Абамов, по привычке, находился рядом и вместе на лихом коне.

Во время непродолжительного пути от магазина к дому, она вкратце объяснила, что приехала оформить на себя бабкину хату, какое-никакое, а наследство. Нужно ей это для прописки, ибо детдомовские полномочия на ее судьбу, увы, закончились.

Председатель согласно кивал, хмурился, кряхтел.

КАЛИНОВ МОСТИК

Калинов мостик. Два сухих бревнышка впритык, переброшенных через узенькую протоку. Кладки. С перильцами. Перила – ольховая жердь, на которую опереться можно или, облокотившись, постоять, осмотреться.

Володька, бывало, выпасал здесь коров и отдыхал, сидя на кладках, «весь в мечтах и делах», и бултыхая босыми ногами в ручье.

Водного блюдца всего ничего в тихом омуте, куда протока ведет, зато зеленые сердечки кувшинок на солнце блестят и желтыми глазами-головками манят. Белые лилии, распластавшись на воде, пахнут сладким дурманом. Тихое, заповедное местечко.

Почему мостик назвали Калиновым? Кто ж знает... Калина в другом месте растет, а поблизости преобладают заросли крушины и бузины. И про человека со схожей фамилией или прозвищем Володька ничего не слышал, может быть, старики помнят.

Но все равно «Калинов мостик» звучит красиво…

Не то, что лужок «Дунькин пуп» или «Поганое болото», - хотя там караси буквально кишат и клев по утрам сумасшедший. Володька частенько на том болотце с удочкой сиживал, а на Дунькин лужок коров выгонял и ничего похожего на женский пупок не обнаружил.

Одно время Володька, воодушевленный интригующим названием, пытался что-нибудь интересное про Калинов мосток у старожилов разузнать. Надеялся услышать, интересную историю, случай, скажем, про тайные встречи разлученных сердец с клятвами вечной верности на мостике под луной, и прочую белиберду. Ничего похожего. Правда, тетка Стефания вспомнила, как неподалеку от этого места ее Чернуха – зараза!- свалилась по скользкому откосу в ров и ее вытаскивали тросом на тракторе…

Сплошная проза.

С некоторых пор Володька начал замечать за собой странные вещи. Добреть он, что ли, стал, сопли пускать по каждому поводу?

А нынче у него даже желания не появилось погожим субботним деньком, ближе к вечеру, намылиться по привычке в соседнее село на танцы. С трудом дождался обеда - выдержал для приличия паузу после вчерашнего конфуза, – и ноги сами привели его к ведьминой хате. Приезжая красавица с пузом, гребаная русалка, не выходила из головы. Жалко все-таки девку…

В ведьмином дворе – знакомые лица: Микола и Леха. Микола – с «кельмой» в руке. Леха – с обычной глуповатой улыбкой. Тут же повозка с распряженной кобылой - щиплет траву под забором. В корыте замешанная глина. «Гуляй-нога» вместе с неизменными малолетними помощниками – наготове с ведрами. Им на подхвате все равно, - что оттаскивать, что подтаскивать, главное, быть при деле.

- Бог в помощь, славяне! – приветствовал Володька честную компашку. – А где хозяйка?

Лиза еще не вернулась из магазина, куда отправилась за покупками. По ее словам, - за обещанным работничкам магарычом и кое-чем для себя.

Но главное – на собственные смотрины. Об этом девушка вслух не говорила. Но и без того сие было ясно, как Божий день. В Лешице только и разговоров, что о приехавшей наследнице. А красные ковровые дорожки, известно всем, ведут в единственный на все село магазин товаров повседневного спроса...

- Давай, подмогни! - предлагает Микола, обращаясь к Вовке.

Ведро, наполненной жидкой глиной, тяжелое. Пацаны и Леха – жидкие в коленках.

Медленно, по ступенькам Володька кантует емкость вверх по «дробине», приставленной к лазу на чердак.

Микола уже успел встретиться с молодой хозяйкой, обговорить объем предстоящей работы. Обследовал печь. Топка, поддувало, вьюшки оказались в относительной исправности. Тяга – проверил зажженной газетой - была слабой. Значит, где-то забит проход или подтравливает…

Источник утечки дыма обнаружился на горище – им оказался… кабанчик.

Неизвестный печник, клавший печь в Мэндиной хате, - убедился Микола, - был знатоком своего дела. Мастер вывел комин на крышу не вертикально, а с изгибом, углом на чердачном отрезке. Печники называют эту горизонтальную часть трубы кабанчиком. Изгиб, сапожок не дает возможности выдуваться печному теплу, как говорят, в трубу.

Дождь и снег через прорехи в крыше сильно размыли кладку. Растрескавшийся по швам кабанчик дымил - и тяга в топке и в трубе ослабевала.

Довольный собою Микола с азартом замазывал мягкой глиной дырявые швы, простукивал молоточком старинную обмазку и кладку, с благодарностью вспоминая при этом отцовскую науку. Знатным каменщиком да печником был старый Гривень, царство ему небесное, многому сына успел научить!

Быстро ли, коротко ли упрямый кабанчик сдался.

Микола распалил печь, еще раз проверил тягу. Нормалёк.

Заодно с помощью Вовки и ребятни с Лехой в придачу заделали кусками жести, как могли, дырявую крышу, хотя бы временно, чтоб не текло.

Вымазались на горище сажей, паутиной и глиной, как черти. Кое-как обмылись несвежей водой возле колодца.

- Да мы! Да втрёх! – воодушевился Володька проделанной полезной работой, имея в виду, что и колодец неплохо бы одним чохом вычерпать и почистить, втроём-то - но осекся…

К дому подъехала, громко сигналя, зеленая «Нива».

Это председатель Чапко подвез беременную дивчину с покупками, куда попросила.

Надутый и важный Обама восседал на заднем сиденье.

- И вы, Микола Степанович, здесь?! – произнес вместо приветствия председатель, узнав в Миколе своего бывшего, и не последнего по прежним заслугам, механизатора:

- Одобряю! Землячке надо помочь!

Обратился к Лизе, следовавшей налегке - клунки нес за нею Обама:

- Ну, что, мая даражэнькая, останешься на постоянное жительство с такими-то орлами?!!

Смущенная Лиза не знала, что отвечать. Стала распаковывать целлофановые пакеты с покупками.

Михайло Чапко между тем по-хозяйски осмотрел двор и хату, зашел вовнутрь.

Надолго не задержался. Опять же, за руку, попрощался со взрослыми и укатил, сославшись на дела.

А Лиза стала накрывать в хате стол - вечерять, угощать работников. Прежде всего, наделила каждого из малолетних аборигенов горстью шоколадных конфет, купленных в магазине.

Володька, как умел, ей помогал. О вчерашней встрече – ни-ни.

«Посидим рядком, поговорим ладком!» - умничал Обама, воспрянувший духом в отсутствии председателя.

Микола с Лехой собирали инструменты, запрягали отдохнувшую кобылу.

Володька, созревший к подвигу, ничтоже сумняшеся предложил смотаться в ближайший лесок и завалить на дрова пару лесин, коль подвоз под рукой, но законопослушный бухгалтер зарубил инициативу на корню, напомнив, что если поймают за незаконную вырубку, то могут присудить пару лет к вырубке законной…

Застолья, в смысле гулянья, на которое кое-кто из присутствующих, не называя имен, вероятно, рассчитывал, не получилось. Хлопнули из полистирольных разовых стаканчиков, за неимением других по три рюмки – как на поминках. Закусили магазинной колбасой и хлебом. Лиза открыла несколько банок шпрот и кильки в томате, предлагала газировку и сладкое печенье.

От денег Микола Гривень, как распорядитель бала, что и следовало ожидать, отказался: что ты, дочка, спрячь, лучше малышу или в дом полезного прикупи…

Разошлись, разъехались довольно скоро, договорившись утром разобраться с гнилым колодцем. Каждый видел и понимал: намаялась девка, устала. Как-никак – на сносях.

Лиза, утомленная событиями и впечатлениями длинного летнего марафона, быстро в теплой хате уснула, накрывшись тоненьким покрывалом, привезенным с собою. Солдатское байковое одеяло, которое предусмотрительный Микола Гривень, якобы, просто так, на всякий случай принес, не пригодилось. Летом ночи теплые, но не помешает…

Володька, все это время желавший хоть как-то поближе пообщаться с Лизой, объясниться, поговорить «за жизнь», ушел ни с чем. И куда только его былой десантный напор и решительность подевались!!! Недовольный собой, отправился бесцельно бродить по-над речкой. Добрел до заветного Калинова мостика. Хорошо здесь, покойно...

В какой-то момент ему представилось, что сидят они вместе с Лизой на теплых бревнышках, плечом к плечу, ноги – в воде, и пышные девичью кудри касаются его щеки… На глади кубаньки (озерца) – чудится хлопцу - лебедь белая плавает, опять же - с Лизкиными формами и лицом, но только без живота… Наваждение какое-то…

Все что произойдет на следующий день, будет вспоминаться затем Елизавете, ее новым знакомым, другим участникам событий тихим, добрым словом…

С первыми лучами солнца к ведьминой хате прибыли, как и договаривались, уже знакомые Лизе персонажи и начали хлопать вокруг старого, запущенного колодца.

Дело им предстояло, в общем-то, нехитрое, житейское.

И никого из соседей или знакомых Микола, Вовка и примкнувший Обама не приглашали: мол, у людей и своих забот полон рот, и день воскресный, и никого специально не оповещали. Но пока примерялись, перекуривали, советовались, - как в забытый людьми и Богом двор началось неожиданное паломничество, которое позже назовут таким же забытым, но, оказалось, живучим словом «толока».

Людская молва сделала свое, на сей раз, благое дело.

И работящих людей больше потребности набежало, и бесплатных советчиков, и любопытных баб, и белобрысой ребятни, и праздных наблюдателей, - вдруг охваченных всеобщей заинтересованностью и бескорыстным порывом. Инструмент копательный, стремянки, пустые ведра, веревки и крюки отыскались по соседям – только успевай нужное подтаскивать, воду вычерпывать; мужики один за другим в колодец, сменяясь, ныряют; мокрые лица и веревки мельтешат; полное с порожним чередуется; грязная струя из ведер под забор льется; дырявые кастрюли и резиновый скат на свет божий из скважины появляются; куча мокрого песка и большая лужа-калюжа под ногами образовались; шум, гам, веселуха, и только несмелому негде взяться…

Наконец, семеро древних замшелых колец в глубине постепенно обнажились, и вот старатели до самых недр докопались.

Черные мокрые стенки колодезных кругов изнутри вениками-голиками от плесени и слизи отчистили, освежили.

Глядь, в сыром подполье криничная струйка отозвалась, прежде угнетенная грязью и илом – и ожил источник, колодец стал заново заполняться.

Так в охотку вошли, что к обеду разбитое верхнее кольцо бетонное, поднатужась, сменили, а к после обеду - деревянный теремок из сосновых бревнышек и досок с новенькими коловоротом и цепью сварганили.

И сразу - квитку на угол игрушечной хатки-сруба повесили, любо взглянуть.

А сколько «ахов» да «охов» раздалось, когда в желтом сыром песочке обнаружилась редкая находка – потемневшая чайная ложечка! Вещицу оттерли сухой ветошью, а она – серебряная, старинная, в черных крапинках, как спинка речного пескаря. Видать, прежняя хозяйка, колдунья Мэнда, ложечку в колодец бросила, чтоб вода не цвела, или сорока-воровка где-то блестящую штучку подобрала и невзначай в дыру обронила…

И будет сейчас молодой хозяйке польза и облегчение по дому, надо только подождать, когда мутная водица в обновленном колодце отстоится.

Полная впечатлений и неведомых доселе переживаний Лиза разволновалась, расстроилась. Ходила среди людей с зажатой в кулачке серебряной ложечной и переживала.

Чертенок внутри материнской утробы тоже за компанию не на шутку разошелся: толкается, лупит ручками да ножками.

Чтобы утихомирить сорванца, тяжесть в животе и ломоту в спине унять, Елизавета прилегла ненадолго в хате, да не тут-то было! Хозяйку требуют во двор.

Вышла, а там…

Чудеса в решете! И участники, и сочувствующие, и просто здесь случайно оказавшиеся, да так и не отчалившие, - буквально все, не сговариваясь, принялись накрывать на сухом месте под дикой грушей вечернюю «поляну».

И костерок запылал, и сало на огне зашкварчало, самогоночка по кругу пошла, магазинное винишко с пивом полились, и колбаска пальцем пханая, и свежие огурчики с зеленым лучком с грядки да другие съестные припасы невесть откуда появились…

И разговор зажурчал, то громче, то тише, с рассказами, байками и небылицами, с воспоминаниями об ушедших и доселе живущих односельчанах.

Назвать стихийное застолье пьянкой – грубо, торжеством – неловко, а посиделкой задушевной с песнячком вполголоса и рюмкой до краев – будет в самый раз.

Праздники памятны, а будни забывчивы.

Лиза сидела в середке компании на подставленном бревнышке, заботливо застеленном редюшкой (покрывалом), подперев руками подбородок, – и слушала, слушала, вникала и впитывала… И никогда так хорошо, как среди этих, в общем то малознакомых, чужих людей, ей еще не было…

Но больше всего неискушенную Лизкину душу сладко и больно кольнуло то, что бабушку ее старозаветную, покойную, люди еще помнят, мамку горемычную вспоминают, а если внучку, дорогую землячку, детдомовскую страдалицу до сего дня в Лешице не знали и не ведали, так, наверное, сама же она да бабка с мамкой в том виноватые, и пусть не судит земляков своих строго, Боженька всех их рассудит… И что старая Мэнда вовсе не была никакой колдуньей, а знахаркой, людей и скот травами лечила, от сглазу, порчи и зляку (перепуга) умела заговаривать… А, коль стерва Любка своего дитенка бросила и в сиротский дом определила, так пусть кукушке в ее нынешней сладкой жизни аукнется и боком вылезет…

С тем Елизавета, взволнованная и утомленная, и заснула, начав тем самым свое трехсуточное со дня приезда пребывание в бабкином с мамкой родовом гнезде.

Посиделки во дворе Мэндиной хаты потихоньку свернулись и люди разошлись.

Пока пили, ели, веселились – доломали до конца и спалили на костре остатки хилого штакетника вокруг хаты, один хрен - новый забор надо городить…

Володька, расстроенный тем, что с Лизой опять не получилось наедине пообщаться, отправился с кем-то из взрослых мужиков заливать свое неожиданное горе, потому что у тех нашлась заначка.

Микола Гривень, как добропорядочный семьянин, хоть и был в хорошем подпитии, до дому поехал на телеге, сумев перед этим отловить покладистую кобылу Машку и загрузить в повозку рабочий инструмент. По пути размышлял, как лучше замаслить свою дорогую и любимую, крикливую женушку.

Бывший бухгалтер Абамов во время сабантуя держался, как гвоздь, и почти ни к кому не приставал. Демонстративно игнорировал Миколу Гривня, не оценившего его познания в строительном деле, и чуть было с ним не подрался. Вдобавок ко всему Абамов потерял на банкете свою ветеранскую трудовую медальку и сильно расстроился. Намеревался с утра пораньше вернуться и хорошенько двор прошерстить: вот напасть-то, одни утраты и убытки!

Блаженный Леха подобрал на гульбище ничейную маленькую собачку, что вертелась возле «поляны», привлеченную, как и остальное псиное племя, вкусными запахами, и которую гулявший народ нечаянно пихал ногами и не замечал. Засунув песика за пазуху, «Гуляй-нога» погулял ночевать, лаская по дороге прильнувшего к телу, поскуливавшего беспризорника.

Лешица погрузилась в темноту и сон, лишь солнечный шар, безнадежно пикируя, окончательно завяз в дальнем неосушенном болоте - булькнул и канул в прорву.

Во влажной тьме спят деревенские хаты вместе с умаявшимися за день полешуками. Несмотря на выходной каждый из жителей скромной Лешицы сумел-таки найти достаточно приключений на свою непоседливую… природу. Одни - в лесных ягодных гущах. Другие - в садах, огородах, на сенокосах и на «колорадских» картофельных сотках. Третьи – на колхозных «бурачковых» делянках.

Спят укрытые белым туманом речка Червянка, лужок Дунькин пуп, Поганое болото, Калинов мостик и другие именные и безымянные места.

А покой всей округи выйдет сторожить молодой месяц, вооружившись для храбрости тонкими острыми рожками.

Так и будет рогатый слоняться по звездному лугу, пока деревеннские петухи не начнут выкликать зарю.

И кто ведает, исполниться ли этой теплой ночью в одной из темных, спящих хат старинное предсказание “на новом месте приснись жених невесте”…

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Спустя примерно месяц после описываемых событий сельская почтальонша Валька - в синем форменном пиджачке с блестящими пуговицами и цивильной юбке, - подрулив на велосипеде к бывшей Мэндиной хате, позвала молодую хозяйку и вручила ей почтовую открытку. Елизавета только что вернулась из женской консультации в Смелянах, куда ее возил на своем мотоцикле добровольный помощник, бывший десантник Вовка. Чтобы беременную по пути не растрясло – прицепил к мотоциклу коляску, взятую напрокат у знакомых.

Лиза с любопытством принялась рассматривать неожиданную депешу. Вначале она подумала о своих детдомовских подружках, приславших ей весточку. Но чем дольше она всматривалась в красивую картинку с трудноразличимыми почтовыми штемпелями на обороте плотного картона, тем тревожнее становилось ей, а сердечко замирало и гулко стучало в груди.

На цветной открытке были изображены очертания неизвестного восточного города с высокими минаретами. Пальмы, верблюды, замысловатая арабская вязь… И никакой подписи – только, уже дописанный по-русски, адрес получателя: Беларусь, такие-то область и район, деревня Лешица, Зинаиде Мендель, то есть – уже умершей бабушке…

Откуда, от кого – не понять…

Тогда и упала она на аккуратно застеленную кровать, и зарылась лицом в пуховую подушку, подаренную будущей матери соседкой через два дома по улице, и рыдала горько, навзрыд… А потом сквозь слезы счастливо улыбалась, и, словно в унисон ее не то горечи, не то беспричинному счастью, то ругались и спорили между собой, то мирились и нашептывали слова утешения и сочувствия, цветы барвинок и пролеска, вышитые ласковой гладью на льняном полотне.

И темный лик Богоматери с младенцем в руках, глядевший на плачущую из Красного угла, изображал всем своим строгим обликом нечаянную радость.

Это, о, Боже, откликнулась - и Елизавета свято поверила - напомнила о себе из далекой дали, гукнула с высокого минарета чужой страны ее ненаглядная мамка Любаша, невольница-кукушка…

И горькая печалька-печаль, терзавшая все предыдущие годы Лизу, наконец-то, сама и ответила, куда и зачем ей идти…

КОНЕЦ

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

334270  2016-04-08 21:55:11 Л.Лисинкер artbuhta.ru - " ... Несмотря ни на что, - верится в доброе и хорошее ... " Три коротких рассказа прочёл. Прекрасный слог. Где-то переходит на лирику. Как бы фрагменты поэмы. Хорошо, славно написано. А вот тут бы надо подправить : " ... зазуля им нагадает бессчетное количество лет ... ". Зозуля - так будет правильно. Кукушка, стало быть.

334378  2016-04-17 10:12:12 Владимир Эйснер 109.91.38.89. - Читая повесть А. Волковича «И тогда спроси свою печаль...» поначалу воспринимаешь текст как один из вариантов деревенской прозы, некогда столь популярной в СССР, а ныне на ладан дышащей, как и сама деревня в некогда почти сплошь деревенской и деревянной стране. Тут и умирающая бабка-колдунья над кроватью которой милосердный человек Иван, разбирает крышу, чтобы душа грешной ведьмы смогла, наконец, улететь в небеса, и колхозный механизатор Микола, и бывший бухгалтер, крещённый татарин Байрам Абамов, по прозвищу Обама, и сердобольная соседка колдуньи, Мила, и дурковатый Лёха Гуляй нога, и прочий деревенский люд, связанный общей судьбой и общей памятью о коллективизации, о войне и о недавнем осушении болот. «Вот, наверное, о зряшнем осушении болот и пойдёт речь», – думаешь – уже без особого внимания пробегая текст, – а надо ли? Писано об этом переписано, говорено-переговорено...» Но автор мастерски закручивает сюжет, неожиданно показывая полузабытую деревеньку и с ней всё Полесье из чрева винтокрылой машины под которой проплывают изгибы рек и колёса болот, над которой закручиваются витки тайфунов и спирали галактик. "Огромная, закрученная морской ракушкой, морщинистая равнина, была похожа своими очертаниями на гигантскую ушную раковину – и она медленно вращалась под лопастями вертолета. Отчетливо рисовались синие завитушки рек, самые крупные из них были тогда, кажется, Ясельда и Припять. Угадывался темный провал-улитка торфяного болота. Далее следовали очертания мочки уха – овал заливного луга. Чередовались многочисленные прожилки, выпуклости, бугры, каемки, ручьи, островки – речные протоки и кипы зарослей дикой лозы и вербы. Живая необозримая плоть дышала, ворочалась, чавкала, гудела, звенела, пузырилась, воняла – это явственно и ощутимо чувствовалось внизу, среди нее – и резонировала производимую субстанцию в космос. И в то же время – улавливала и поглощала своей гигантской тарелкой сигналы далеких звезд и метеоритные ливни. Могучая спираль, плавно раскручиваясь, исторгала могучую энергию, рождала реки и озера, ручьи, родники и протоки, питала мириады живых существ, все живое происходило и множилось из ее бездонных, тугих недр." «… Это как же мы так, бульдозерами да бензопилами – по самому чувствительному, созданному матушкой-природой живородящему месту?! Оглохеть земля может. Оскудеть. Бесплодной стать». «Багну закатали в асфальт. Реки спрямили, берега в бетон одели, эх, не к добру все это!» – мусолит Микола давнишнюю мыслишку, и уже рыбалка ему становится неинтересной – хоть бы одна поклёвка! – уже досада множится и давит в середке». Вот она – главная мысль автора! Космос внизу и космос вверху – суть одно! Овалы болот, меандры рек, улитки тайфунов и спирали галактик – это вселенское единство неумирающей и не могущей умереть единой надмирной творческой рождающей субстанции, от лёгкого вихря поднятого на дороге тёплым ветром до "стены галактик" в созвездии Лебедя! И на этом фоне дышащая на ладан деревенька, беременная от насильников женщина, здоровенный "бугай"-десантник Володька, никого не убивший, в людей не стрелявший, старенькой тётке пасти коров помогающий – тоже часть всемирной живой плоти. С радостью видишь жителей села, прибежавших на "помочь" незнакомой женщине. Среди них Никола Гривень – не взявший денег за работу, Блаженный Лёха, подобравший бездомного щенка и серебряная ложечка из давних времён, которая снова примется за главное: чистить святая святых этой земли - воду. Очень оживляют текст и не дают расслабится читателю лирические вставки: "Когда заплачет ива", "Печалька", "Грехи наши тяжкие" и пр. Находкой автора считаю блестящую, неожиданную концовку: среди белорусских болот вдруг возникает мираж: городок в песках Аравии, шпили минаретов, пальмы, верблюды и скрытая от взоров женщина, внук которой вот-вот властно попросится на свет. Пробегая глазами последние строчки, чувствуешь себя монахом из средневекового рисунка Козьмы Индикоплова: пробив головой небесный свод он застыл в изумлении увидев колёса привода вселенной, вращающие мироздание. В повести А. Волковича эти «колёса» – это доброта и милосердие человеческое, это вновь обретённая икона «Нечаянная радость». За великое мастерство, за поднятую тему, за веру в человека, в доброту и милость, – Нобелевку автору, да поскорей! Радостно видеть, что автор любит страну свою и народ свой и умеет донести своё чувство до читателя! Поклон Вам, автор! Вы –- БОЛЬШОЙ! Надеюсь, в Год литературы редакторы, критики и жюри литературных премий обратят внимание на повесть белорусского писателя, Александра Михайловича Волковича.

334379  2016-04-17 10:12:12 Владимир Эйснер 109.91.38.89. - Читая повесть А. Волковича «И тогда спроси свою печаль...» поначалу воспринимаешь текст как один из вариантов деревенской прозы, некогда столь популярной в СССР, а ныне на ладан дышащей, как и сама деревня в некогда почти сплошь деревенской и деревянной стране. Тут и умирающая бабка-колдунья над кроватью которой милосердный человек Иван, разбирает крышу, чтобы душа грешной ведьмы смогла, наконец, улететь в небеса, и колхозный механизатор Микола, и бывший бухгалтер, крещённый татарин Байрам Абамов, по прозвищу Обама, и сердобольная соседка колдуньи, Мила, и дурковатый Лёха Гуляй нога, и прочий деревенский люд, связанный общей судьбой и общей памятью о коллективизации, о войне и о недавнем осушении болот. «Вот, наверное, о зряшнем осушении болот и пойдёт речь», – думаешь – уже без особого внимания пробегая текст, – а надо ли? Писано об этом переписано, говорено-переговорено...» Но автор мастерски закручивает сюжет, неожиданно показывая полузабытую деревеньку и с ней всё Полесье из чрева винтокрылой машины под которой проплывают изгибы рек и колёса болот, над которой закручиваются витки тайфунов и спирали галактик. "Огромная, закрученная морской ракушкой, морщинистая равнина, была похожа своими очертаниями на гигантскую ушную раковину – и она медленно вращалась под лопастями вертолета. Отчетливо рисовались синие завитушки рек, самые крупные из них были тогда, кажется, Ясельда и Припять. Угадывался темный провал-улитка торфяного болота. Далее следовали очертания мочки уха – овал заливного луга. Чередовались многочисленные прожилки, выпуклости, бугры, каемки, ручьи, островки – речные протоки и кипы зарослей дикой лозы и вербы. Живая необозримая плоть дышала, ворочалась, чавкала, гудела, звенела, пузырилась, воняла – это явственно и ощутимо чувствовалось внизу, среди нее – и резонировала производимую субстанцию в космос. И в то же время – улавливала и поглощала своей гигантской тарелкой сигналы далеких звезд и метеоритные ливни. Могучая спираль, плавно раскручиваясь, исторгала могучую энергию, рождала реки и озера, ручьи, родники и протоки, питала мириады живых существ, все живое происходило и множилось из ее бездонных, тугих недр." «… Это как же мы так, бульдозерами да бензопилами – по самому чувствительному, созданному матушкой-природой живородящему месту?! Оглохеть земля может. Оскудеть. Бесплодной стать». «Багну закатали в асфальт. Реки спрямили, берега в бетон одели, эх, не к добру все это!» – мусолит Микола давнишнюю мыслишку, и уже рыбалка ему становится неинтересной – хоть бы одна поклёвка! – уже досада множится и давит в середке». Вот она – главная мысль автора! Космос внизу и космос вверху – суть одно! Овалы болот, меандры рек, улитки тайфунов и спирали галактик – это вселенское единство неумирающей и не могущей умереть единой надмирной творческой рождающей субстанции, от лёгкого вихря поднятого на дороге тёплым ветром до "стены галактик" в созвездии Лебедя! И на этом фоне дышащая на ладан деревенька, беременная от насильников женщина, здоровенный "бугай"-десантник Володька, никого не убивший, в людей не стрелявший, старенькой тётке пасти коров помогающий – тоже часть всемирной живой плоти. С радостью видишь жителей села, прибежавших на "помочь" незнакомой женщине. Среди них Никола Гривень – не взявший денег за работу, Блаженный Лёха, подобравший бездомного щенка и серебряная ложечка из давних времён, которая снова примется за главное: чистить святая святых этой земли - воду. Очень оживляют текст и не дают расслабится читателю лирические вставки: "Когда заплачет ива", "Печалька", "Грехи наши тяжкие" и пр. Находкой автора считаю блестящую, неожиданную концовку: среди белорусских болот вдруг возникает мираж: городок в песках Аравии, шпили минаретов, пальмы, верблюды и скрытая от взоров женщина, внук которой вот-вот властно попросится на свет. Пробегая глазами последние строчки, чувствуешь себя монахом из средневекового рисунка Козьмы Индикоплова: пробив головой небесный свод он застыл в изумлении увидев колёса привода вселенной, вращающие мироздание. В повести А. Волковича эти «колёса» – это доброта и милосердие человеческое, это вновь обретённая икона «Нечаянная радость». За великое мастерство, за поднятую тему, за веру в человека, в доброту и милость, – Нобелевку автору, да поскорей! Радостно видеть, что автор любит страну свою и народ свой и умеет донести своё чувство до читателя! Поклон Вам, автор! Вы –- БОЛЬШОЙ! Надеюсь, в Год литературы редакторы, критики и жюри литературных премий обратят внимание на повесть белорусского писателя, Александра Михайловича Волковича.

334381  2016-04-17 12:36:20 Kuklin - Эйснеру Хороший отзыв, Володя. Точно высказал свое мнение. Не понравилось мне лишь то, что тыебя привлекли клерикальные детали. Но \то - дело вкуса. Ты - человек верующий, Волкович, по-видимлому, тоже. Да и можно стало привторяться верующими на Руси. Но, в целом, хорошо. Валерий

334382  2016-04-17 14:13:00 Воложин art-otkrytie.narod.ru - Надо же… Соблазнился искренностью Эйснера и стал читать. – Не вышло. Заскучал. Бросил. Через время устыдился, подумал: нельзя ж судить, не дочитав до конца, мало ли что там выскочит… - Продолжил чтение. – Опять заскучал. Опять бросил. – Фамилия Волкович мне знакома. Я о нём в РП писал. Открыл прежнее о его вещи… – Когда я переписываю опубликованную статью к себе на сайт, я шаблонизирую шапку: всегда вписываю, какой смысл у разбираемой вещи. При Волковиче написанным оказалось: «Публицистический смысл». И я всё понял: и здесь у него нет художественного смысла, то есть происхождения из подсознания, ведущего к некому недопониманию читаемого. Всё – понятно. – А это скучно. Эстет проклятый…

334385  2016-04-17 17:51:48 Ю. Андреев - Те, кого могли бы заинтересовать тексты Волковича, вряд ли прочли за всю жизнь хотя бы одну книгу. Подобные литературные упраженения напоминают прыжки через веревочку, которые совершаются не с целью тренировки, а просто так, чтобы попрыгать.

334387  2016-04-17 22:18:10 Воложин art-otkrytie.narod.ru - А вот этот ляп Андреева - 334385 вполне нормален. Он передёрнул и понятие «литературные упраженения» молчаливо предлагает исключить из чего? – Если из «художественный литературы», то это верно. И я о том же написал в 334382. Но он же написал нарочито афористично. И можно ж понять, что вообще из литературы он Волковича исключает. – Так это ерунда. Почему публицистика, - как и журналистика, очерки, физиологии и пр., - должна быть исключена из литературы и поносима ТАК, как это сделал Андреев? В разные времена в литературу входили разные словесные произведения. Например, в средние века входил: «философский трактат, историческая хроника, житие святого, религиозное поучение, описание животных или минералов, рассказ о путешествии или разрозненные заметки «от скуки» входили в состав литературы и во Франции, и в Индии, и в Японии» (http://feb-web.ru/feb/ivl/vl2/vl2-007-.htm?cmd=p).

334388  2016-04-17 22:51:52 Иммигрант - Воложину Соломон Исаакович, Ваши претензии к господину Андрееву безосновательны. Он открыто декларирует свое презрение к гуманитарному знанию как таковому, а Вы от него требуете эрудиции в истории мировой литературы. Это Вы зря. Он может уйти в запой.

334389  2016-04-18 09:45:39 Л.Лисинкер artbuhta.ru - Иммигранту по поводу : " ... Он открыто декларирует свое презрение к гуманитарному знанию как таковому, а Вы от него требуете эрудиции в истории мировой литературы. Это Вы зря. Он может уйти в запой. ... " // - Итак, Ваш добрый приятель может уйти в запой. Вы посоветуйте ему срочно закупить проверенное средство - ЛИК_ЗАПОЙ_НАВСЕГДА. Ликвидация ПОЗЫВОВ к запоям гарантируется с вероятностью 97,9 %. ------ ------ --------

334390  2016-04-18 10:10:36 Воложин - Ницшеанского типа злоба на всё-всё вокруг заставляет Андреева исходит жёлчью. Ну вот насчёт Эйснера, написавшего о вещи Волковича: «Те, кого могли бы заинтересовать тексты Волковича, вряд ли прочли за всю жизнь хотя бы одну книгу». Эйснер окончил педучилище, работал учителем, учился в Пятигорском институте иностранных языков, владеет испанским и английским, кроме русского, родного нижне-немецкого диалекта и литературного немецкого. Народный писатель по канкурсу в Москве 2014 года. – Ну мыслимо, чтоб такой человек не прочёл «за всю жизнь хотя бы одну книгу»? Ну ошибся человек насчёт опуса Волковича. Ну и что? Посмотрите http://www.pereplet.ru/volozhin/364.html Я показал, как ошибался Лев Толстой в своих оценках. Кто может позволить себе ТАК напасть на человека? Или Куклин, которому абы что говорить. Или Андреев, который ненавидит весь Этот мир за его безнадёжную нехорошесть. Ну не просто лишенец, какими были романтики всех времён, а как-то гораздо сильнее ушибленный. Как Чехов – чахоткой, а Ницше – жизнью мыслью на грани безумия. Может, Андреев что-то в Чернобыльской катастрофе что-то схлопотал. – Всё равно. Понять ТАКУЮ злобу – можно. Простить – нельзя.

334391  2016-04-18 10:19:30 Л.Лисинкер artbuhta.ru - Из рассказов Автора (Волковича) лучший, на мой взгляд, - про бухгалтера Б.Обамова (Б.Обаму) и лошадей ("Продолжение баллады о Лошадях"). Коротко, сжато, динамично рассказано. Ну, а параллели с президентом по имени Барак, - это отдельная песня. --------- --------- ---------

334392  2016-04-18 10:30:27 Иммигрант - Лисинкеру Лазарь Шлёмович, Юлий Борисович - скорее Ваш приятель, нежели мой. Он такой же махровый шовинист, как и Вы с Воложиным. Он, правда, еще и рафинированный мизантроп. Это такая разновидность черносотенцев. Ну как Вы ведь тоже не просто черносотенец, а черносотенец-семит. Что придаёт Вашему шовинизму некую экзотическую эксклюзивность. Уйдёт ли господин Андреев в запой или воздержится - это всего лишь моё предположение, которое я делаю на основе его длительных отсутствий здесь и на "Лебеде".

334398  2016-04-18 19:50:47 Л.Лисинкер artbuhta.ru - Нам ЧУЖОГО - не надо ... Возвращаю иммигранту этот слог: " Уйдёт ли господин Андреев в запой ... ". А впрочем, - продолжим, однако. Уйдёт ли г-н Домбреев в ЗАПОЙ. / Или споткнётся, не дойдя До стойки. Кто его знает? ... / Разве что Бармен, который Попросил своего амбала : / "Выброси эту дохлую клячу/ И запомни, чтоб духу его не было / Впредь в моём заведении".

334402  2016-04-19 08:19:41 Kuklin - А мне проза Волковича нравится. И нравилась всегда. Сочно пишет. Будто и не бывший военный. Поругались мы с ним из-за мемуаров его мамы, женщины, по-видимому, доброй, но недалекой. Но по-прежнему читаю. Все-таки родное русское слово, пишет честно, хотя и порой мне неприятно – например, о немецких оккупантах в Белоруссии с симпатией. Чувствуется, что традиции позднего Василя Быкова в современной белорусской литературе живы. Вот и получается раздвоение отношения к автору, потому писать критическую статью о его прозе не могу. А что тут критиков на ДК не признают – так это не из снобизма, как им кажется, а от лености мысли. Критика случается, когда слово писателя за сердце и душу зацепится. Ноют на критиков те, кого критики обходят вниманием. Как раз потому, что не зацепили. А напиши о них самую ерундовую статью, даже отругай – тут же заюлят, залебезят, хвостиками замашут. То есть вся ирония и недовольство переплетчиков критиками - это пустословие.

Copyright (c) "Русский переплет"