Ф И З И О Г Н О М И С Т

Р а с с к а з

В газете под рубрикой «Происшествия» его по-учёному, да ещё с буквой «г», назвали физиогномистом. Однако он был не только «чтецом» лиц, но и сам лицедействовал так, что физиономией мог походить на любого, кого видел перед собой. Зачарованные двойником стремились к нему, как летят мотыльки на пламя костра. Из-за любопытства, из-за ложных родственных чувств ─ а не брат ли, не близнец, потерянный в роддоме? Продвинутые же в эзотерике видели в нём ─ себя, своё второе «я», альтер-эго, а то и свою вторую сущность из параллельного мира.

Он заманивал их на душевный разговор с винцом, с шахматами-шашками в свой одинокий дом на отшибе города. И испытывал на психопрочность, тыча мясницким ножом прямо в сердце жертвы. Чего только не навидался: мольбы о пощаде, проклятия, истеричные рыдания и вопли, сопли, слёзы, ползания, пресмыкания, мокрые штаны, обвальный «благоуханный» ужас в штанах, обмороки…

Он питался человеческими страхами, вкушал предсмертный ужас, пожирал его. На-сла-ждал-ся!..

* * *

Я только что закончил десять классов, как объявился блудный папаня. Матушка одна подняла меня на ноги. Далось это ей нелегко: уборщицей мыла полы в заводском общежитии, затем пошла на «повышение» ─ дворником подметала квартальный мусор и ворочала сугробы. Надорвалась до чахотки.

Папаша оказался одним из первых буревестников рыночных отношений. За тридцать лет до ельцинских реформ Степан Ержавин прямо в коммуналке на всю катушку развернул торговую деятельность. С каким-то Боцманом они мешками таскали с мясокомбината копчёные рёбра, свиные лытки и черепа, а то и пудовые говяжьи стягна.

В клеёнчатом окровавленном фартуке, в косынке, по-пиратски повязанной, с топором в ошмётках мяса, папаня походил на палача. Он ловко сводил к поцелую клювики весовых «уточек» и кровавыми руками совал выручку в широченный фартучный карман. Боцман же спекулировал на колхозном рынке, там и погорел. Мясную лавочку Ержавина ОБХСС тоже перевернул вверх дном. Боцмана упекли на три года; смерть жены подельника его сжалила судью, и Ержавин отделался условной «трёшкой».

Чахотка и бардачный муженёк доконали матушку. Умерла она в тишине и спокойствии палаты тубдиспансера, где и жила последний месяц своей жизни. Перевернулась на живот и задохнулась. Либо сил у неё не хватило перевернуться на спину, либо устала мучиться…

Гробик был почти детский: всё выболело в ней. Его поставили на табуретки под окно её надземного жилища. Сердобольный и набожный кто-то положил на усохшую её грудь иконку.

Я вздрогнул. По тротуару зацокали знакомые «копытца». Бывшая одноклассница Верочка, соседка по парте, первая любовь, что коварно отказала мне в вальсе на выпускном вечере, предпочла красавчика Вишню, Вишневского. Теперь же, процокав на каблучках мимо кучки провожающих, презрительно фукнула:

─ Фу, иконка! Цирк! Бога-то нет!

Другой циркач ─ папаня родный ─ хлопнул меня по спине и опалил перегаром:

─ Хвать убиваться, Борьк! Сталин вон умер, и то ничо…

Мама покинула этот мир 5 марта 1962 года ─ девять лет спустя после смерти «отца народов».

Бросив всё, я бежал из Смолочи. Сел на первый попавшийся поезд, сунул проводнику десятку и залез на пыльную третью полку. Поезду угодно было доставить меня в Лазурную Яму. Город ─ воронка. Точно комета Галлея врезалась на километр в землю. Изнутри, будто ракушками, «кратер» был сплошь облеплен конурами, похожими на собачьи. Со дна его изрядно «благоухало», как со свалки всей этой «лазурной» мути. Но ни в одной из халабуд не нашлось мне угла, чтобы переночевать.

─ Сударь! ─ бесшабашно, с отчаянной игривостью, обратился я к мужику, лепящему к своей будке ещё одну. ─ Не пустите ли переночевать хотя бы в пристройке?

Тот вылупил шары и чуть не повалил свой собачатник, ринувшись на меня:

─ Как ты сказал, мля?! Кто я? Я т-те покажу с-сударя!..

Яма, хотя и Лазурная, не доросла ещё до моей учтивости. И уже выбираясь на поверхность из неё, я без всякой надежды попросился переночевать у дедка в фуфайке и ушанке, рядом с которым позёвывал лопоухий пёсик-старикашечка ─ вылитый хозяин. Дедок глянул на сожителя своего: тот приподнял ухо, словно слушая немой вопрос, и утвердительно мотнул лобастой головёнкой.

─ Деньги вперёд! ─ протянул дедок сморщенную, как палый лист, руку.

Я подал ему трёшку, и он алчно проскрипел:

─ Ешо таку же опосля ночевой заплотишь!

Будто к месту боевой славы, он подвёл меня к холмику за своей будкой. Там, точно партизанская землянка в брянском лесу, в бурьяне, покрытый дёрном, возвышался бугор. Хозяин снял с него дерновин пять-шесть и со скрипом потянул на себя щелястую дверцу. Шибануло погребным холодом и картофельной гнилью. Однако нора аккуратно была обмазана глиной, довольно сухой и не очень стылой. Я залез в неё, и дедок бросил мне рогожный мешок. Это была моя перина. В головах я пристроил свой баул. Ямы хватило, чтобы мог блаженно вытянуться во весь рост. Но блаженствовал я недолго, ибо холод принялся трусить меня. К мелкой изнуряющей дрожи скоро пристала ещё одна напасть ─ запах варёной картошки. Горьковатый печной домашний дым и этот одуряющий дух, словно клубящийся из чугунка. Волны садистского этого духа бились о дёрн моей могилы, проникали сквозь землю и заковывали меня в ледовитую стужу. Я колотился, как в лихоманке, и молил Бога об одном: чтобы смилостивился и позволил быстрее околеть ямщицким золотым сном…

Но опять по ноздрям полоснул дух варёной картошки, будто дедок вместе с чугунком притащился к моей могилке. Совсем рядом взлаяла собачонка, проворчал старик. Неужто решили угостить постояльца картошечкой? Как бы не так! Хозяин постучал по дверце моего убежища:

─ Эй, ты ешо не убёг? Смори, три рубля за тобой!..

Так они сторожили меня чуть ли не до утра, пока я не догадался угомонить их, высунувшись из лаза с пятёркой. Но после них, пропахших картовным духом, у меня перед глазами остался маячить чугунок, дымящийся паром, словно дед поставил его передо мной на невидимом столе. Закопчённое донышко, пузатые бока в золотистой присохшей накипи, зернисто-серебристое горло… Я грел о его бока руки, ощущая чугунистую зернь, сдувая пар, мешающий любоваться чудесным чугунком…

Очнулся от тычков, от ударов… Дедок исступлённо колотил кулаками моё холодное тело, шлёпал ладошками по посиневшему лицу.

─ Ох, и дал же я храповицкого… ─ замороженно выдавил я.

Старик радостно вытаращил слезящиеся глазёнки и стал тискать меня, словно родного сына, вернувшегося с того света. «Отеческих» чувств старикану хватило ненадолго. Стоило мне попроситься на постой, как они вместе с собачонкой враждебно взъёжились:

─ Покажь доку́мент, что ты скубент! Токо их небоязно пущать: они по ститутам прописаны. Ступай, где жилплощадь меняют. Наверху иха толкучка.

И на том спасибо!..

Новостроечное кольцо вокруг Ямы ─ это цивильный Верх. Но в нём нахально развалился грязный хвост Низа. Наряду с «лазурными» развалюхами попадались выщербленные каменные «мешки» из добротных когда-то красно-кирпичных двух- и даже трёхэтажек. В одном из таких «мешков» отыскал я и обменную по жилью толкучку, где надеялся найти угол с пропиской: без неё не брали на работу. «КОля+ВАся=любовь», «Все бабы ─ козлы!», «Резервация», «Гетто» и слова покрепче испещряли стены этой ямской «миллионки». Посерёдке её, будто некая парфюмерная биомасса, благоухая, колыхалась помойка, облепленная и пернатыми санитарами, и облезлым кошко-крысо-собачьим дичьём. Вокруг этого прочного симбиоза, увенчанного туалетным «скворечником», колыхался временный пункт обменщиков, сдатчиков и съёмщиков жилья.

Мне пришлось прожить здесь полнокровной жизнью четверо суток, ночуя с бездомьем возле прогретых за день кирпичных стен. Выглядел я чуть краше соседних «санитаров». Благо, за семь пятьдесят купил в местной «Галантерее» заводную бритву. Одного завода хватало на сантиметр квадратный, вот и жужжал часами, раздражая невольных соседей.

Днём «мешок» превращался в душегубку, ночью ─ в стылый склеп, и я с трудом перемогал эти резко континентальные перепады. Несмотря ни на что, разношёрстную жилищную публику никогда не покидал оптимизм. Он, как костёр сушняком, подживлялся легендами, живые герои которых олицетворяли сбыточность самых диких надежд.

Старорежимная бабуля, в панамке и сарафане, с зонтиком от солнца, за три года «проживания» в этом «лотерейном» местечке произвела восьмикратный обмен и переехала в новую трёхкомнатную квартиру из «гетто». Одна ─ старая ─ в трёхкомнатной! Но ей этого было мало. Она вознамерилась обменять Яму ─ на Москву! Баш на баш. Трёхкомнатную ─ на трёхкомнатную! И уже наклёвывался вариантец, как она надменно поясняла любопытным.

Другая дамочка, для обменного счастья перенявшая манеры и гардероб удачливой «москвички», поставила перед собой не менее сложную задачу. Она умирала без Сочей, но и в Сочах ей нужен был только второй этаж ─ и только над гастрономом! Она не сомневалась в успехе: ведь обменял же какой-то нищеброд лачугу у самого дна Ямы ─ на Ялту!..

Однако после четырёх суток непрухи меня эта несбыточная фантастика уже не грела. Надежда моя улетучивалась, как деньги…

Это была бойкая румяная бабёнка, про таких говорят: в сорок пять баба ─ ягодка опять. Она сновала молекулой в обменной толчее уже два месяца: ей нетерпелось разъехаться с сыном, чтобы устроить свою личную жизнь. Он перебивался с женой и младенцем в дачной времянке. И вот она нашла подходящий вариант, оформила в бюро по обмену документы и, запарившись, вышла на крыльцо конторки. Подбочась, руки в боки, будто попадья, долго и оценивающе вглядывалась в толповище, словно подыскивая себе батрака. И на себе раза два я поймал её придирчивый взгляд. К тому времени безнадёга когтистой лапищей придавила меня, и я уже собирался повернуть лыжи в постылую Смолочь. Но тут решил выдержать кандидатский срок. В кого же кандидат? Возьми меня, тётенька, возьми!.. И я подыграл своей судьбе: расправил плечи и проложил в небесную даль взор, полный трагизма, ─ этакий дух изгнания, готовый на всё ради квадратного метра. Такой мой вид задел её романтические нервы: романтики в ней хватало ─ в этом я скоро убедился…

Да, я угадал. Ей понадобился батрак ─ сторож-огородник-садовник на её даче, с которой на днях должен был съехать сын. Мне предстояло вместе с хозяйкой отправиться завтра к месту работы и жительства. А на ночь она предоставила мне желанный мой квадратный метр ─ сундук. Я уже свернулся было калачиком на доисторической мебелине, в клетку обитой жестяной полоской, как хозяйка окликнула меня:

─ Эй, парень, голодный небось? Иди похлебай супчика! Гороховый, с мясом.

Я чуть кипятком не зарыдал от такой простой человеческой доброты. И хотя «гороховый, с мясом» пенился и шибал в нос кислятиной, я принялся наворачивать его так, что, казалось, пищало за ушами. Хозяйка сыто ковырялась ложечкой в блюдце с творожком и сметаной, заботливо поглядывая на меня. Груди её, словно сметанные колоба, вывалились из полураспахнутого халата на стол. Я старался не смотреть на её прелести, сосредоточившись на «супчике».

─ Люблю покушать! ─ воскликнула хозяйка, гордясь собой, своим «богатым» столом и радушием. ─ Живём, чтобы вкусненько поесть. Для меня еда ─ это праздник. Ешь, паренёк, ешь… Только вот что! ─ неожиданно сурово оборвала она свою чревоугодную философию. ─ Ночью ко мне не приставать!

Я долго ворочался на зарешёчанной сундучной наре. От пола тянуло как от вечной мерзлоты. В брюхе началась великая революция. Взрывные волны рвались наружу, и я силился удержать их, дабы не разбудить, не прогневать хозяйку. И хотя не допустил непотребной стрельбы, тётка всё же объявилась предо мной.

─ Дружок, ты не спишь?.. ─ захлестнула она меня распущенными волосами и обдав перегарчиком.

Как вспученный дирижабль, рванулся я, вылетел на улицу и помчался к спасительному «скворечнику» в обменном «мешке»…

* * *

Я трясся в ямском автобусе, поставив тощий баулишко на поручень перед задним окном. От меня отставала загнанная в жизненной гонке «лазурнейшая» в мире Лазурная Яма. Серая, запылённая, она как бы грозила мне костлявым кулачишком: погоди, ещё встретимся!..

Будто из неё, из этой злобы, в пыльном хвосте желчно выжелтился точно такой же автобус, как и тот, который вёз меня на вокзал. Шоферюга вызлобился за рулём, весь подался вперёд, готовый выбить лобовое стекло и бежать впереди своего тихохода. Яростные его потуги придали силы мотору. Машина рванулась, будто на обгон, но обходить нас не стала ─ чуть ли не шаркаясь боками, автобусы попылили рядом.

Сквозь пыльные космы я разглядел в соседнем автобусе парня, похожего на меня. Мы вперились друг в друга. Один к одному ─ я! Двойник?! Бредятина. Отражение, конечно. Кося глазом, я резко мотнул головой ─ отражение головой не мотнуло. Да, двойник! Надо же, как могут походить друг на друга совершенно незнакомые люди! А может, он и вправду мой двойник? Может, он ─ это я?..

Мистический буксир потащил меня за ним. Его автобус обогнал наш. Я выскочил у железнодорожного вокзала, но не затем, чтобы бежать на поезд в Смолочь, а чтобы пересесть в автобус с двойником. Среди глухой безнадёги ─ родной почти человек. Даже тёзки, однофамильцы, земляки относятся друг к дружке по-приятельски. А тут словно два близнеца. Неужто не поможет?.. Я подошёл к нему: одно дело ─ из автобуса пялиться; другое ─ глаза в глаза… Он смерил меня взглядом:

─ Жить негде?

Я угрюмо кивнул. Он тоже кивнул: понимающе и обнадёживающе: помогу, дескать.

Мы ещё долго мотались вокруг Лазурной Ямы и прикатили, наконец, в заповедное

местечко. Сосновый бор. Пристойные вполне пятиэтажки. Райский оазис во всём этом «лазурном ямье».

─ Артезианская водичка! ─ заметив моё восхищение, подчеркнул достоинство жилого района парень.

Но пока ему хотелось утолить жажду не артезианской, а более крепкой водицей.

─ Погода шепчет! ─ намекнул он.

Погода уже не только шептала, а требовала. В потемневших небесах полыхнуло, картаво проворчало, треснуло. Парень юркнул в гастроном, рыская глазами по питейному прилавку.

─ У меня есть! ─ я с готовностью вытащил из пистончика брюк предпоследнюю пятёрку и взял два солидных болгарских фуфыря «Тырново».

Жил мой благодетель в частном доме на опушке леса ─ подальше от шума городского. Едва мы вбежали в избу, как звезданули молнии, землетрясно громыхнуло; небеса разверзлись, вываливая тонны воды. На кухоньке хозяин спроворил глазунью, разлил вино и ловко расставил шахматные фигурки на клетчатом столике, не путаясь, где ферзь и король. Я-то не только клетки их путал, но даже места коней и офицеров.

─ Сыграем партейку? ─ в предвкушеньи винца, закуски и шахматишек парень потёр ладонями.

Гроза изнемогала в неистовстве. Казалось, два грома состязаются: небесный и подземный. Всё дрожало как при землетрясении. Шахматные фигурки мелко трусились, выскальзывая из своих клеток. Молнии, чудилось, пристреливались, чтобы садануть по нашему вызывающе беспечному столу.

От этой беснующейся грозы ещё слаще ощущался мною милый домашний уют, к которому наконец-то после стольких мытарств прибило меня.

─ Рубай, рубай! ─ подвинул ко мне сковородку хозяин, чокнулся со мной и двинул пешку на е2 ─ е4.

От добрых грубоватых слов, от винца и дурманящего духа глазуньи у меня всё поплыло перед глазами и накатились слёзы, которые я едва сдержал. Сглотнув слёзный горчайший комок, исполненный любви к человечному человеку, я сделал ответный ход…

Как-то так получилось, не знаю, но партейку я выиграл. Ошеломлённо бормоча мои неграмотные названия: «Турка, офицер, ферзя…» ─ проигравший мгновенно за себя и за меня вновь расставил фигуры. Хитро, чтобы взять его на понт, сбить с толку, я сходил пешкой от турки. Он призадумался на минуту-другую… Я же в это время прикончил яичницу, пропихнул из горла внутрь тугую пробку второй бутылки и смачными бульками наполнил стаканы…

Осоловевший от привалившего домашнего счастья, от сытости и вина, я, тем не менее, держал гонор победителя и отвечал на ходы соперника не раздумывая и небрежно. Хода после седьмого-восьмого он сдержанно объявил:

─ После четырнадцатого хода, когда ты срубишь моего слона, ─ тебе мат.

─ Постой, постой! ─ удивился я. ─ Какой четырнадцатый, какой слон?

Он презрительно глянул на меня и продемонстрировал, как произойдёт моё поражение: моя ладья пойдёт туда-то, его слон займёт диагональ, и тэдэ и тэпэ… При объяснении устроил отчаянную обоюдную рубку и, видя, что я ничегошеньки не понял, повторил всё сначала, но более медленно.

Убрал со стола выскобленную мною дочиста сквородку. Смахнул на пол фигурки. Сел напротив меня, положив перед собой мясницкий нож. Я трезво почти посмотрел ему прямо в глаза: беспощадные, хищные. Он не отвёл взгляд, а давя меня им, уничтожая, взял нож и легонько ткнул им мне прямо в сердце. И я не отвёл взгляд ─ безразличный, пустой, будто оставил убийце одну лишь свою бесчувственную шелуху.

─ Эй, ты!.. ─ он пощекотал ножом кожу сквозь рубаху, надеясь обострить мои нервы, чтобы я, как и положено в подобных случаях, ощутил ужас и стал бы молить о пощаде.

Я не выказал ни ненависти, ни презрения, ни испуга ─ ничего. Если бы он заметил что-то такое, наверняка бы всадил нож мясника в моё сердце.

─ Ну-у, так неинтересно… ─ разочарованно протянул он, положил нож и отошёл к окну.

Кипел, бурлил водопад. На фоне окна увиделся усталый, согбенный человек. Несбывшийся убийца?.. Какой же это двойник? Не-ет, показалось мне. В жизни такого не бывает. Бредятина! Стало быть, никакой это не двойник!..

Словно услышав мои сомнения, он повернулся. Но это был ─ не он! То есть ─ не я!.. Исподлобья, с кривой ухмылкой на меня уничтожающе смотрел ─ некто, без возраста. Сделал шаг ко мне. Я схватил нож и встал из-за стола. Он ощерился. И поскользнувшись на шахматных фигурах ─ напоролся на выставленный штыком нож…

* * *

Убийца… Я испытывал зверский голод. Попытался залить его, на две однушки привокзальный автомат газводы отрыгнул мне два стакана без сиропа. Будто хлобыстнул перцовки ─ прошиб пот, закачало, как кудрявую рябину, о которой ангельским голоском тянула малютка в лохмотьях. Пьяно пробрёл мимо побирушки. Нечего ей подать: рупь с мелочью ─ весь мой капитал.

До Смолочи не хватало. Наскрёб до каких-то Пеньков, но не подрассчитал. От слабости и тошноты в глазах двоилось, и я, видать, спутал станции и тарифы. Кассирша потребовала ещё полтинник до этих самых Пеньков и загнала меня в угол. Всё! Я уже ничего не соображал. Даже от кассы не отходил.

─ Следующий!.. ─ кричала кассирша.

─ Эй, парень, отойди, не мешай!.. ─ выталкивали меня из очереди.

─ Молодой человек, пожалуйста, вот вам пятьдесят копеек!

Я очнулся от оцепенения. В этой плотной орущей толпе ─ ангел! Прекрасная женщина-ангел в золотистых одеждах, словно сотканная из света. Из невесомой божественной руки я взял вполне материальные, тяжёлые монеты.

Слёзное половодье, которое давно подтачивало мою сердечную плотину, смело её. Несчастный счастливый кусочек картонки до неведомых мне Пеньков вмиг разбух от тяжёлых, как градины, слёз.

Все видели слёзы мои ─ весь вокзал. И видели ангела среди людей. И чуточку устыдились…

* * *

Кулакастая Лазурная Яма осталась далёко позади. Поезд не колотило, не мотало из стороны в сторону. Он тёк по рельсам тоской зелёной. Однако тоска эта, казалось бы, неизбывная, постепенно перетекала в светлую печаль, какую всегда вызывали у меня дорожные виды…

Трепетно-стыдливые девчоночки-осинки; белые лучики вечности и совести ─ берёзы; соборы сосновых боров. Тальниковые облака над придорожным болотцем; кружева ряски, зонтики сусака, шомполы рогоза. Золотые шары кубышек и купальниц. И лес протянул ладони ко мне, и будто гладил…

─ Не хочу-у!.. ─ рубанул по ласковым лесным ладоням гнусавый крик.

Выкобенивалась давешняя побирушка. Мамашка её, точно капуста, побывавшая на футбольном поле, совала капризной чаде своей поджаристый, янтарный пирожок:

─ На, поешь, Люська, долго ещё ехать!

─ Па-ашла!.. Не хочу-у!..

Много натерпелся я в последнее время, но эта замарашка доконала меня. Сил не было оторвать глаза, пожирающие хрустящий, истекающий соком, мясной пирожок. Сил не было подняться и уйти от этого пыточного места.

Из рук мамашки выскользнула, шурша, промасленная газета. Я кинулся подбирать её, будто это был сам пирожок…

Происшествия

В Сосновом Бору на улице Артезианской в доме № 12 обнаружено тело мужчины. По предварительным данным, это 38-летний Пинчук Виктор Андреевич, объявленный во всесоюзный розыск по подозрению в совершении ряда убийств. Правоохранительные органы были неоднократно близки к его поимке, но ему удавалось скрыться. По версии криминалистов, Пинчук ─ физиогномист, владел искусством физиогномики, даром перевоплощения, чем он, видимо, и пользовался, заманивая жертвы.

Хм-м… Не «Мир криминала», не «Уголовная хроника» ─ всего лишь «Происшествия».

Моё дорожное происшествие.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"