|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Грани евразийской идеи
Судьба национальной философии безусловно связана с судьбой национальной культуры. Все же, при всей глубочайшей сплетенности их судеб, последняя имеет некое автономное пространство существования. Свои задания она черпает не только из особенностей национального бытия; истоки философии "неотмирны". По глубокому определению первых учителей Церкви "философия - детоводитель ко Христу". Такой высокий статус философия пробрела в эпоху становления хрстианской культуры, когда со всей отчетливостью стала видна ее поведенциальная роль. "Философия показывает путь к Небу" - говорит Климент Александрийский, один из первых учителей Церкви. "Философия прежде чем Господь призвал эллинов к Себе, была дана им до времени и на перывй случай - с той же целью, с какой и евреям - Писание. Она была для эллинов таким же детоводителем ко Христу, каким и закон для евреев" 1 .
Христианство приносит в мир "новое": "Царство мое не от мира сего". Эта трансцендентная дистанция, пугающая своим нечеловеческим размахом, "компенсируется" Боговоплощением: Бог становится человеком, не переставая при этом быть Богом. "Неслиянность и нераздельность" двух природ, двух планов бытия, земного и небесного, - такова природа Господа и таково отношение Его Церкви к миру.
Приуготовительная в христианском смысле роль философии в том, что своей первой заботой она как раз имеет трансцендентное: первоначала бытия, мир идей, Абсолют, смысл сущего, тайну смерти. Навыкание к этим нечеловеческим сферам сделало ее пригодной для усвоения неотмирных истин христианства. Но, как и христианство "нисходит" в мир, так и философия никогда не остается на своих "трансцендентных небесах". Она имеет свои интересы и "в миру" - в культуре, даже в обыденной и повседневной жизни. И принцип философского отношения к жизни и культуре также можно выразить формулой "неслиянное и нераздельное".
Итак, философия имеет две ипостаси, два лика: трансцендентный и национальный, культурно-исторический (заметьте - никогда "общечеловеческий"). Они не смешиваются, но и не разъединяются. Парадоксальное бытие этих двух начал философии задает тот контекст, в котором только и возможно рассмотреть философскую жизн нации.
***
Драматические изломы русской жизни последнего столетия отразились и на философии, во многом определив ее участь. XX век - время утраты и время обретения русской философской мысли. Два нелегких испытания, выпавших на долю отечественного любомудрия. Обусловленность русской мысли социальными катастрофами налицо. Но предано ли забвению трансцендентное задание России, или трагизм общественной жизни является как раз тем фоном, на котором и должен проявиться самобытный лик русской философии?
Серебряный век вскрыл невероятные философские потенции, таившиеся в глубинах русского ума. И резкий обрыв, фактически прекращение философствования как такового. Конечно, это не случайно, и смысл происшедшего видимо будет раскрыт позже. А сейчас мы имеем невеселую картину. Последствия утраты более- менее очевидны: разрыв традиции, смена мировоззренческих установок, идеологическое доминирование, подпольно-эмигрантское существование. Последствия обретения скорее вызвают замешательство: не оправдались чаяния многих русских мыслителей относительно посткоммунистического возрождения христианских основ русской культуры 2 ; идейный багаж классических представителей русской религиозной философии не востребован в должной мере; философское развитие современной России имеет преимущественно исследовательский, а не творческий характер, "никакого заметного творчества нового не происходит" 3 ; в интеллектуальном пространстве заметен явный эклектизм (параллельное сосуществование реанимированного марксизма, секуляризованного антропоцентризма, англо-американского позитивизма, культурологических медитаций, синергийной антропологии и т.д.). Стиль русского философствования явно утрачен; "дурной плюрализм" различных направлений свидетельствует скорее не о творческом многообразии мыслительных процессов, а о вырождении самого философского стремления к истине.
Такая ситуация, с одной стороны, закономерна, с другой, требует скорейшего преодоления. Исследовательская деятельность должна продолжаться, развиваясь, углубляясь и расширяясь. Но созидание новых метафизических систем, основанных на исконных, традиционных устоях отечественной мысли - не менее важная задача, стоящая перед современной русской философией. Очевидно, что проблему не решить благими пожеланиями и упованиями, тем более декларированием каких бы то ни было "очередных задач русской философии". Философское творчество - наиболее непринуждаемый вид творчества. С этим надо считаться. Но также очевидно, что современный эклектизм оказывается пагубным в жизни нашей философии. Формируется установка ненужности стремления к истине (того, что составляет исконное задание философии как таковой), более того отбивается навык к осмыслению бытия, да и просто к вдумчивому отношению к миру. Мир предстает в качестве готовой рекламной упаковки: бери и наслаждайся. Причем и философский мир тоже все более и более упрощается и примитивизируется. Современные технологии гуманитарного знания, увы, не предполагают раздумья над первоначалами бытия, над самой сущностью вещей. Западная философская техника обслуживает "демократический истеблишмент" современного рыночно-виртуального общества.
Философское задание нации лежит в Традиции. По своему онтологическому статусу она "место встречи" трансцендентного и культуры. То, что скрыто в ней может долго не проявляться в истории в определенных рациональных формах. Традиция до времени сохраняется, поддерживая незримо-духовные связи с "внешним миром". Но глубинное философское призвание нации все же интуитивно угадывается большинством в формах "национальных архетипов", "менталитета культуры" и т.д.
Внедряемый эклектизм является эффективным инструментом, с помощью которого уничтожается тяга к Вечности. В такой ситуаци усиливается критицизм по отношению к традиционным источникам духовного и интеллектуального опыта; нарастает субъективизм в вопросах веры; возрастает плюрализм частных, осколочных мнений; появляется множество харизматиков ("духовных" лидеров, которые в ситуации нахождения в Традиции сами были бы рядовыми адептами), образующих различные течения (секты). Это состояние можно охарактеризовать как "гностический ренессанс". Появление гносиса в современном духовном и интеллектуальном пространстве России - симптом небезопасный. Его задача - низвержение Традиции через внедрение плюралистичности на всех уровнях жизни.
Когда марксистская диктатура утратила свои позиции, то развернулась кампания за передел отечественной философии. Разные силы, интеллектуальные течения стараются перетянуть ее на свою сторону. Идет довольно жесткая борьба. Мы находимся в неопределеном состоянии относительно будущего русской философи и русской культуры в целом. Наше духовное возрождение, выход России из кризиса будет зависеть от того, каким путем будет развиваться школа отечественого любомудрия в дальнейшем. Русская философия и русская культуравступают в фазу нераздельности.
Преодоление эклектизма непосредственно связано с выявлением инвариантных черт отечественной философии, что отнюдь не равнозначно установлению новых идеологических приоритетов. Состояние эклектической смуты подогревается настойчивыми советами современых западных "специалистов" в области русской философии отказаться от ее исконных установок и ценностей. Как огня боятся они русской идеи, христианской ориентации отечественных мыслителей, "мессианизма" русской философии и т.д. Само сочетание "религиозная философия" для них несуществующее. Они спешат сбить русскую мысль с пути традиции, с пути подлинного национального интеллектуального и духовного Возрождения через приобщение (фактически растворение и уничтожение) к современной "мировой философской культуре". Причем вход в мировую философию предполагает обязательный отказ от собственных предпочтений и интересов. Весьма показательным в этом отношении является международная конференция по русской философии (1993г.), организованная Транснациональным институтом (США), руководимым К.Гарднером. В ней приняли участие видные западные исследователи русской философии. Их мнение типично и знаково. Только несколько высказываний: "Россия сегодня - это не Россия Бердяева и Булгакова. Помимо других отличий, это, главным образом, светская Россия (в русской философии больше не доминируют религиозные темы, как это было до 1917 г.). Модернизация грубо, но эффективно принесла с собой большие изменения в жизни России" 4 .
Это, во-первых, фактически неверно, ибо несмотря на экклектизм, интерес к религиозной мысли значителен, и в последнее время он возрос (можно посмотреть хотя бы по тематике кандидатских и докторских диссертаций). Это свидетельствует о неустранимой мощной антисекулярной тенденции русской мысли. Во-вторых, явно стремление выдать желаемое за действительное; что, мол, изменения, произошедние с Россией в последнее время не позволяют ей прежней роскоши занятий религиозной проблематикой. Дело не в том, что грубо модернизированная Россия - это не Россия Бердяева и Булгакова (таковой она не была и при их жизни), а в том, чтобы восстановить свободный стиль русской мысли, в результате которого смогли бы появиться оригинальные метафизические системы в духе Бердяева и Булгакова (не в подражании им, а именно в духе). Вот этого как раз и не хотят те, кто стремится "пристегнуть" Россию к западной филосософии. Примечетельны взгляды А.Валицкого, который считает, что главное "видеть не только то, что отличает русскую культуру от культур Запада, но и то, что является у них общим, что включает русскую культуру в культуры Европы и делает ее своеобразной разновидностью общеевропейской культурной системы". Для этого, считает тот же автор, "нет никай необходимости замыкаться в рамках какой-то "русской идеи", заранее определенной на основании очень выборочного, идеологизированного истолкования традиций прошлого" 5 . А голландский историк русской и советской философии взял прямо-таки радикальный курс. Он говорит: "Мой тезис: целью русской философии, т.е. то, к чему она стремится, является конец русской, в том числе религиозной русской, философии" 6 . Ладно западные исследователи, их логика понятна, беда в том, что многие современные отечественные им вторят подобострастно, разоблачая в очередной раз русские "синдромы" и "неврозы".
То, что на Западе уже давно иссяк источник подлинной философии, очевидно. Живое философствование, основанное на духовных интуициях живой Истины, утрачено и подменено безответственными семантическими играми в язык или унылым академическим изучением различных традиций. Постмодернистское присутствие дает о себе знать: забыты Истина, Добро, Красота; забыт и сам человек с его исканием подлинного смысла жизни. Антропологический коллапс - самодиагноз последних истинных мыслителей, в небольшом количестве рассыпанных по WEB-лабиринтам однообразной культуры западного постмодернистского декаданса.
Споры о том, Европа ли Россия, или нет, бессмысленны. Ибо, когда так ставится вопрос, то под Европой исключительно понимается Западная Европа; в то время как Россия - это Восточная Европа, и линии преемственности проходят именно по этому культурному меридиану. Соприкосновение с Западной Европой - всегда или иммитаторство, или критика этой части Европы. Подлино творческое и самобытное не здесь. Мы можем с полной уверенностью сказать, что западная схоластико-позитвистская традиция, имеющаяя экзистенциализм в качестве alter ego этой традиции, исчерпала себя вполне. Из этой традиции ускользнуло главное - человек в его целостности. Запад всегда имел дело с какой-нибудь одной частью человека: либо с телом, либо с душой, либо с духом. Но с человеком во всей его антропологической полноте - никогда. Это во многом объяснимо тем, что Запад культурно оформился позже Византии (под ее влияинем) и быстро разорвал с ней интеллектуальные и духовные связи, встав на путь интенсивной секуляризации. Антропоцентризм - ведущая черта Запада, тогда как антропологизм - Востока (и русского в том числе). Запад постоянно возвеличивал самость человека, борясь за его политические, культурные, гражданские права и свободы, стремился к техническому комфорту и бытовому уюту. Восток же тихо созерцал духовные глубины человека, изучая тем самым его сокровенную и потаенную сущность, заботясь прежде всего о духовном состоянии человека - его обожении и спасении. При общем греко-римском интеллектуальном и культурном наследии - духовные приоритеты Востока и Запада разные. И не Бэкон и Декарт, Спиноза и Лейбниц, Шеллинг, Кант и Гегель, и даже не Августин, Паскаль, Шопенгауэр, Ницше, Кьеркегор, Камю, Хайдеггер (при всем сходстве с последними) являются нашими учителями и образцами в философии, а восточные отцы Церкви. И если придерживаться классического определения философии, данного античными мыслителями (Платоном), то именно отцы Церкви, а не западные мыслители-рационалисты (и иррационалисты) оказываются наряду с богословами подлинными философами. Выдающийся отечественный философ А.Ф. Лосев уже в своей ранней работе 1918 г. "Русская философия" с предельной ясностью изложил всю глубину несоответствия между отечественной и западной философскими традициями: "Русская самобытная философия представляет собой непрекращающуюся борьбу между западноевропейским абстрактным ratio и восточно-христианским, конкретным, богочеловеческим Логосом и является бесстрастным, постоянно поднимающимся на новую ступень постижением иррациональных и тайных глубин космоса конкретным и живым разумом".
Кирилло-мефодиевское наследие России задает ту "культурную матрицу", в которой свершается ее становление, формирование и развитие. "Своеобразие русской мысли состоит в том, что она стремилась - неважно пока, насколько успешно, - к осмыслению Православия как универсального мировоззрения" 7 . Подлинные интенции русской философии - экзистенциальная рефлексия в сфере Абсолюта преображенным разумом. По-настоящему, разум можно преобразить только в Церкви. Религиозность, исключающая всякую разумность и всякое познание мира, не имеет никакого отношения к Православию. Нужно вспомнить какого высокого мнения были отцы Церкви относительно человеческого разума. Православие не отрцает, а преображает мысль. Здесь открываются иные горизонты мыслительной активности человека.
Классическая рациональность уже исходила все возможные тропы. Сейчас нужен не поиск новых путей в старом разуме, а изменение самого "аппарата видения". Русская философия устраняет недоразумение относительно несовместимости религии и философи. Для западного сознания эти вещи были несовместимыми и таковыми остаются. Но на русской почве возможна не только религиозная, но и православная философия с ясными целями, задачами и четко выверенной методологией. Путь нелегкий и рискованый. Требуется не только смелая рационализация, но потаенность ("невегласие"), не только строгий профессионализм, но и вступление в стихию иного жанра.
Русская мысль в наименьшей степени подчинена классическим канонам рационализма. Это отмечалось и ее критиками, и ее апологетами. Для нее характерно введение в философский дискурс элементов, расширяющих границы традиционного западно-европейского понятийного мышления. "Всей русской религиозной философии присущ был смешанный и сращенный дискурс, сливающий философию и теологию, и вследствие этого лишенный методологической определенности, не выполняющий требований ни философского, ни богословского метода. Сливались западные метафизические установки и православные мистические интуиции, догмат и фольклор, силлогистическое доказательство и нарративу" 8 . Но не систем нужно искать в русской философии и не стройных рациональных учений, а внезапных вспышек и озарений, глубочайших прозрений духа, которые разбросаны, порой действительно черезчур неупорядоченно, по всему пространству отечественой культуры, и которые можно найти и в литературе, и в искусстве, и в тиши монастырей, и в бездонных пространствах русской души. И понятие любомудрия как стремление к целостности бытия выше и значительнее философии как только рациональной выучки. В философию идут не только думать, в философию идут жить. И жить не только мыслью, но оживить саму мысль. В этом преимущество русской философии перед западной, где нет не только мысли, но уже и самой жизни. Наша жизнь настолько рационализирована во всех областях, что философия должна остаться тем метом, где возможно не быть полностью рациональным.
С неизбежностью сталкиваются аналитическая строгость, требующаяся при осмыслении Православия, с экстатическими порывами русской души, разрывающей оковы логического понятия. Но не бессистемность и логический хаос являются результатом, а своеобразная мысль, для выражения бездоных глубин, открываемых Православием, использующая и сливающая воедино многие вербальные и невербальные жанры. Внешне это может выглядеть как неупорядоченность; но это только внешне. Отношение философии и Православия сложны, порой драматичны (и для того, и для другого). Но именно здесь завязь русской мыслительной и духовной подлинности, именно на пути сопряжения Философии и Православия, Ума и Духа возможно говорить о действительном творческом процессе.
Грань, отделяющая сферы религии и сферы философии не так очевидна, как того хотелось бы секулярному взгляду. Чем более философский подход, тем он более религиозен, и чем подход религиознее, тем он более философичнее. На каком-то грубом уровне происходит разъединение этих сфер.Чем больше происходит погружение и ума и сердца, и разума и веры в глубины Бытия, тем менее видно между ними расхождений. Граница есть, но она, увы, проходит не там, где хотелось бы уму невзыскующему.
Разделение философии и религии (христианства) происходит в определенном историко-философском культурном контексте. Это контекст западной схоластической традиции. Начиная с XII века через арабские источники на Запад попадает Аристотель. Католический ум в лице Фомы Аквинского пленился мощью языческого философа (прежде всего колоссальной синтетической способностью Аристотеля ) . Авторитет Аристотеля был огромен, в нем усматривалось "дохристианское откровение". Даже появляются попытки его системой обосновать некоторые стороны христианского вероучения. Но онтологически субстанции "античности" и "христианства" не смешиваемы. Ф. Аквинский вынужден был совершить операцию, которая в дальнейшем привела к расщеплению уровня философии и уровня религии. Он разъединяет знание и веру тем, что наделяет естественный человеческий разум, который находится вне религиозного христианского откровения, слишком высоким статусом. Фактически сфера разума полагается автономной. Но она помещается на низший уровень бытия, где чистый разум исследует истину вне путей Откровения. Над ним католический теолог надстраивает второй уровень, высший, - уровень Откровения. В дальнейшем, если мы следуем по пути схоластических дебатов, эти этажи начинают постепенно разрушаться. В конце концов они разрушаются и окончательно. И пространство чистого разума начинает завладевать собственной территорией, постепенно вытесняя откровение. Запад идет по пути все более интенсивного расширения пространства разума; появляется протестантская теология, протестантская философия, которая уже в горизонтальной сфере разрывает разум и философию. Исход - трагические коллизии уже не в интеллектуальной сфере, но и в социальной. Атеизм, социализм, дарвинизм, сциентизм, религиозный синкретизм, постмодернизм - печальные следствия того драматического разрыва разума и веры, положенное во времена раней схоластики.
Восточная патристика таких проблем не знает. Христианский Восток явил высший синтез: ум нисходит в сердце, а светом сердца озаряется ум. Разум и вера объемлются высшим единством и озаряются подлинным светом.
***
Логически-неопределенная и изломанная конфигурация русской философской мысли оказывается конгениальной разорванному узору русской исторической жизни. О.Георгий Флоровский писал, что "история русской культуры, вся она в перебоях, в приступах, в отречениях или увлечениях, в разочарованиях, изменах, разрывах... Русская историческая ткань так странно спутана, и вся точно перемята и оборвана" 9 .
Катастрофизм русской жизни, истории и культуры непосредственным образом связан с темой смерти как одной из центральных в русской мысли. То, что вопрос о смерти не может быть изъят их сферы философской рефлексии сегодня, очевидно. Платон навсегда очертил круг вопрошаний подлинной философии - "постепенное умирание" и "приготовление к смерти". Не занимаясь специально выяснением причинно-следственных связей (философия смерти порождает катастрофизм или наоборот), ограничимся наличием факта. На данный момент уже имеется опыт систематического изложения русской метафизики смерти (Сабиров В.Ш., Семенова С.Г., Карасев Л.В., Пугачев О.С.). Так, В.Ш. Сабиров отмечает, что в русской философии тема смерти приобретает многомерность и полноту, охватывая и личностный, и социокльтурный, и глобально-космический уровень. Соответственно, преодоление смерти - лейтмотив русской мысли, ибо " ее центральная болевая точка - иррациональная тайна смерти" 10 . Таким образом, выявляются сотериологические параметры русской мысли.
Немаловажным является иммортологический опыт советской философии и биологии. Задача ставилась конкретно и радикально: выяснить возможности устранения фатальности смерти и достижения реального личного бессмертия 11 . Оставив в стороне явный утопизм данного технократического проекта, русский коммунизм можно рассматривать как секуляризованную версию сотериологии.
Существенным компонентом является терминологическое различение понятий "танатология" и "сотериология". Современная западная рефлексия, соприкасаясь с темой смерти, все более сремительно окольцовывается смысловым пространством термина "танатология". Танатология - наука о смерти, преимущественно затрагивающая эмпирические аспекты: биологические (иммортология, геронтология), медико-психологические (эвтаназия), историко-культурологические (описания в духе М.Воввеля или Ф.Арьеса). Измерения танатологии различны: от психоаналитических до постмодернистских. Присутствие др.гр. "танатос" в качестве основы данного термина создает ему своеобразное алиби - легализацию дискурса смерти только в контексте "танатологии".
На наш взгляд постановка и разрешение вопросов, связанных со смертью в русле танатологической проблематики - сужение философской перспективы рассмотрения. Прежде всего это связано с тем, что термин "танатос", введеный В.Штекелем в психоанализ, изначально жестко предопределил прикладной характер танатологии - борьба с танатофобией. Собственно философского дискурса над метаэмпирической природой феномена смерти здесь не предполагается. Прагматический характер танатологии, появившийся как оформившаяся научная практика именно в контексте западной культуры, сводится к основной задаче изучения реакции умирающего на приближение смерти. Научный характер изучения стадий отношения к смертельной болезни (Элизабет Кюблер Росс) расширяется созданием своеобразной индустрии смерти (по словам Ф.Арьеса "бюрократизированного "менеджмента" смерти").
Соответственно, танатологическая проблематика сводится к следующим компонентам: стиль поведения, связанный со смертью и трауром; эвтаназия, трансплантология, геронтология, био-имморталогия. Все это неизбежно вызывает к жизни этические проблемы биоэтики, той отрасли моральной рефлексии, которая на Западе составляет сегодня ведущуюю тенденцию.
Но танатологическим инструментарием не улавливается то, что может быть названо метафизикой смерти, имеющей дело с пространством "чистой" эйдетики смерти. В западной традиции данный стиль философствования связан преимущественно с экзистенциальным типом рефлексии (Ницше, Кьеркегор, Камю, Ясперс, Хайдеггер). Здесь смерть выступает не в качестве текста по поводу смерти, и не в качестве объективированного "чужого" феномена, а является непосредственным предметом личностного переживания.
Рациональная фиксация экзистенциального опыта, который связан не с абстрактным понятием "смерти", а с непосредственным переживанием личного умирания, представляется весьма затруднительной. Пожалуй единственной работой, представляющую собой "первую в истории мировой мысли систему философии смерти" (П.Калитин), в которой в концептуальном виде запечатлена целостная панорама рефлексий на тему смерти, является книга французского философа Владимира Янкелевича "Смерть". Сама по себе данная работа - фундаментальный свод рефлексии на самую невозможную тему философии. В ней четко обозначены традиционные ограниченности западно-европейского рационализма, не позволявшие взглянуть на феномен смерти с той полнотой, на которую способен человек в его налично-эмпирическом состоянии. Для нас она представляет особый интерес тем, что в своих глубинных интенциях смыкается с русской философией смерти, которая с самых истоков оформилась как "антитанатологическая" традиция 12 . Стиль В.Янкелевича можно определить как "философская апофатика": "Созерцать смерть для человека то же, что созерцать поверхностную глубь ночного неба: он не знает к чему приложить усилия, и рефлексия, равно как и внимание, остаются беспредметными" 13 .
Сотериология - прежде всего метафизика смерти, затрагивающая онтологические аспекты антропологии и духовно-нравственную проблематику. Обратимся к русской философии. Действительно, строго танатологических работ связанных с ними проблем биоэтики практически нет (за исключением появившихся в последнее время). Но здесь мы обнаруживает целостную культурную традицию, в которой смерть представляется как значительный объект и для мысли, и для жизни. Смерть выступает не столько как физиологическая и социальная, сколько как духовно-нравственная проблема. Неприятие смерти на онтологическом уровне - исходный посыл, определивший специфику русской метафизики смерти. Здесь мы обнаруживаем не страх смерти, и соответствено, способы его преодоления, а моральную уязвленность. И не страх за себя, а боль за другого - этический императив, ситмулирующий рассматривать проблему метафизики смерти в сотериологическом ключе 14 .
Русская метафизика смерти имеет различную представленность в различных философских контекстах. Общим является, по словам Б.Вышеславцева, постановка в центр проблем смерти и бессмертия 15.
В XVIII веке положено начало оригинальной философии смерти в России. В работе архиепископа Евгения (Булгара) "Рассуждение против ужасов смерти", в которой представлен анализ воззрений на проблему смерти от античных авторов до современного ему Бюффона полагал, что "сущность философии состоит в том, что человек каждый день - каждый час занимался смертью". Анагогический метод Московского митрополита Платона (Левшина) предполагает антиномическое познание метафизических истин через опыт постоянного самоумирания, что способствует рождению личностного бытия.
В XIX - XX веках метафизика смерти расширяет богословско-философский контекст и вступает в сферу художественного творчества (Гоголь, Пушкин, Достоевский, Тютчев, Толстой, Платонов, Блок). Создается определенный отечественный каркас рефлексии на тему смерти, что создает целостную традицию, предполагающую дальнейшее развитие. Это представления о смерти как о нравственном беззаконии В.Соловьева; философия общего дела Н.Федорова; метафизика пола В.Розанова; софиология смерти о.С.Булгакова; философские взгляды Н.Бердяева, Л.Карсавина, Л.Шестова, о.П.Флоренского, Б.Вышеславцева, И.Ильина и др. На приоритетность русской мысли в вопросах, связанных со смыслом жизни и смыслом смерти, указывает факт устойчивой зависимости западной философии от русской. Многие западные мыслители, начиная с Ницше, соприкасаясь с экзистенциальной проблематикой, не обходили стороной Достоевского, Толстого, Федорова, Соловьева, Бердяева, Франка и др. "Смерть" Янкелевича - подтверждение этому. Здесь с первых до последних страниц мы встречаем обилие русских имен.
Принуждать кого-нибудь сейчас в России заниматься проблемой смерти - бессмыслено, да и в этом нет никакой нужды 16 . Речь о другом. Как только русская мысль (сознательно или неосознанно) выходила на тему смерти, то именно здесь и выявлялась ее уникальность и самобытность. Запад тоже занимался смертью, но все как-то по-другому. Технический взгляд на проблемы рождения-умирания, а соответственно, на человека - то, что отличает западный подход от русского. Западный комфорт превратил живую личность в "социального конструкта", а он, в свою очередь, в симулякра, который расплодился по бесконечным полотнищам постмодернистской Мега-культуры.
В России же, человек всегда в беде; горе и неурядицы сохраняют в нем чувство человечности (жалости, боли, сострадания). Здесь человек антропологически более обнажен: русское горе помогает изучать онтологический состав человека. Поэтому к смерти здесь не сугубо теорийное (созерцательное) отношение, а непосредственно-жизненное. Смерть смотрит на человека в упор, присматривается, а он, как зачарованный, стоит, удивляясь и изумляясь ее тайне и красоте, и одновременно, прозревая через злобно-мрачный покров ее ужасающего лика, высь бытийную, недосягаемую. Жизнь нельзя познать из жизни, жизнь познается только из смерти. Также и человек; он полностью открывается в смерти, но не другим, а себе.
Это, так сказать, бытовой контекст русской жизни, создающей специфические условия для восприятия, переживания, и постижения смерти. Если говорить о теоретическом контексте, то исчерпанность гуманистических идеалов XX века (как западных, так и отечественных) порождает насущную потребность в новых. Современная антропология уже не может ограничить себя только лишь социальным измерением, необходимо проникновение в глубины онтологических пластов личности. Речь идет о возможной трансформации природно-космической и духовно-телесной организации человека. И практический, и эвристический потенциал русской философии-жизни здесь достаточно велик. Жизнь человека имеет подлинный высший Смысл, - совокупным духовно-нравственным, интеллектуальным и практически-житейским опытом говорит русская философия. И тайна жизни и ее высшего Смысла неразрывно связана с тайной смерти и также ее высшего Смысла.
В чем смысл смерти? Вот вопрос, который сегодня еще может всколыхнуть от виртуальной спячки угасающее в рекламе молодое поколение. Цвет жизни - пустоцвет, ничто, если в нем нет мысли о смерти. В России думать о смерти - значит всегда преодолевать ее, и поэтому достигать жизненой полноты. Русская философия - преодоление иллюзии, борьба за реальность в высшем смысле слова, за подлинное человеческое существование, которое достижимо лишь на путях реального преодоления смерти, а не ее страха. В этом пафос Достоевского - борьба с кажимостью, призрачностью, неподлинностью жизни. Это даруется не только на путях нравственного совершенства, а в результате раскрытия бытийной полноты своего естества, т.е. усмотрения себя в Вечности.
И совсем не некрофилия (что как раз является паталогической нормой Запада), а именно метафизика смерти и есть то удивительно-непостижимое, трагически-противоречивое, но и глубоко национально-неискоренимое, что и составляет особенность русской философии, культуры, жизни.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
