Рассказы
19 июня 2009

Я вернулась в свой родной город ранним утром.

Я думала, я больше никогда не буду жить в этом захолустье. Я по.ки.дала город много лет назад, легко и навсегда прощаясь с узкими мощеными улоч.ка.ми, хитро сбегавшими к небольшой площади, где стояла город.ская рату.ша, серая, безмолвная, с башенкой, увенчанной шпилем, на.вер.ху.

Эта историческая достопримечательность, построенная еще в XVII веке, оживала в субботние и выходные дни, когда ее атаковали бесчис.лен.ные экскурсии школьников, приводимые наставниками в краеведчес.кий музей, занимавший весь первый этаж. Его полупустые залы, укра.шен.ные, в основном, разнообразными стендами, приводили всех в от.ча.я.ние.

Наверное, из-за этого скучного музея я так не любила историю в дет.стве. Ближе, заманчивее были легенды о разбойниках, живших сто лет назад в пещерах на Волченецких горах, бесстрашно опустошавших своими набегами закрома местных богатеев.

Тень Робин Гуда заставляла дворовую ребятню сбиваться в стаи и лет.ним утром устремляться в поход к этим самым горам, манившим во.об.ражение пологими голубоватыми вершинами. Страшные слухи ходили о тех, кому удавалось добраться до заветных гор: замаскированные провалы пещер поглотили немало любопытных...

И я не раз принимала участие в таких вылазках - конечно, втайне от матери и бабушки, которых страшно пугали мои уличные приятели, дружно относимые ими к разряду шпаны.

Голубые горы с таинственными пещерами казались совсем близ.ки.ми, но, тем не менее, были абсолютно недосягаемы, как мираж, и все на.ши походы заканчивались на берегах Быстрицы, ибо двигаться даль.ше ни у кого уже не доставало сил.

Мы уныло глядели с берега реки на нашу мечту и, разочарованные собственным бессилием, поворачивали назад.

Никогда не возвращайтесь в те места, которые вы однажды поки.ну.ли. Там вас нет. Только замучится сердце в поисках знакомых примет, толь.ко будет оно скорбеть по утраченной жизни, по тем, кто тогда делил ее с вами...

Город встретил меня гулким эхом просторного вокзального зала, где согнутая, неприветливая женщина яростно терла тряпкой каменный пол. Кажется, я одна сошла с поезда, который задержался здесь всего на три минуты, устремляя свой бег дальше, к западной границе отечества.

Привокзальный сквер был в бумажных отбросах - следы вчераш.ней бойкой торговли расположенного прямо за его оградой небольшого рынка. Туда, куда я шла, идти было недолго, не в тягость даже с тяже.лым чемоданом, а мой был легок и из существенного заполнен разве что подарками для мамы, бабушки и соседей. Все они любили московские кон.феты, - и пакетики с грильяжем и трюфелями были распиханы по все.му чемодану.

Противница торжественных встреч, я не сообщила о приезде и те.перь незваным татарином шла в собственный дом, где провела детство и откуда упорхнула, едва оперившись.

Краткие визиты, которыми я изредка баловала родных, не остав.ля.ли во мне следа. Но этот приезд в город был надолго, по-видимому, на.все.гда -так мнилось мне, сбежавшей от неустроенной мос.ков.ской жизни сюда, под крыло родных, о чем они еще не ведали, но че.му, несомненно, бу.дут рады, ибо любовь ко мне позволяла им мечтать толь.ко об одном: что.бы я была как можно ближе к ним, чтобы они были един.ст.венными мо.ими владелицами, а все остальное сиречь прах, кото.рый требуется от.ряхнуть с ног.

...Дом наш был особняк в переулке. Крепкое строение, облицованное серым гра.нит.ным камнем, с высоким первым этажом и вторым, в виде мансарды, где располагалась громадная, метров в сорок, комната, упиравшаяся в боль.шой балкон, который был, строго говоря, не совсем балконом, а ого.ро.женной перилами крышей холодной пристройки первого этажа, полу.круглой, застекленной по этому полукругу во всю свою высоту.

Мы жили на первом этаже, в трех темноватых комнатах и светлой кух.не, выходившей большим окном и дверью на узкий балкончик, кончав.ший.ся крыльцом, чьи всегда теплые ступени - это была южная сторона до.ма - были так любимы мной в детстве. На них я выволакивала свой дев.чоночий скарб и часами играла в принцев и золушек, мастеря по.след.них в большом количестве из подаренных маминой портнихой тря.по.чек.

Двор был довольно мал, но чист, летом весь в завитках от гу.синой травы, Слева, за невысоким забором, росли три акации, на ко.то.рые я умудрялась лазать, несмотря на то, что нижние ветки нахо.ди.лись довольно высоко над землей.

На одной из них, зацепившись за сук, я порвала новое, все в обо.роч.ках, платье и, умываясь слезами, прячась от бабушки, толстой ниткой то.ропливо зашивала разодранный подол, чтобы не расстраивать мать нанесенным об.но.ве ущербом.

Самым памятным впечатлением от детства осталось то, что в при.ро.де всегда была хорошая погода, то есть летом пекло солнце и цвели цве.ты, дожди падали теплые и недолгие, а не морозную и не обильную сне.гами зиму быстро сменяла весна, заполняющая город бесчис.лен.ны.ми букетиками пролесков и подснежников, а потом и ландышей, сия.ю.щих белыми огнями из корзин г а з д ы н е к, не ленившихся приносить в го.род сей немудреный лесной товар, едва ли дававший им какую прибыль.

Тогда же казалось, что детство - некая бесконечность, и переход в мир взрослых отодвинут в такую даль, что вопросы о том, кем станешь, ко.гда вырастешь, казались абсурдными.

Впрочем, я - девочка все-таки отвечала на них с определен.нос.тью, поражавшей любопытных: "Буду поэтом, как Пушкин". Определен.ность была оттого, что стихи уже писались в тайной тетрадке, которая за.ворачивалась в газету и пряталась под шкаф в дальний угол.

К концу школы таких тетрадей накопилось порядочно, как и тоски, что некому открыться. Эта тайна, ко...торой я упорно не желала поделиться с самыми близкими мне людьми - ма.мой и бабушкой, в конце концов и вытолкала меня из дома в столицу.

Пройдя сквер, я вдруг решила идти домой длинным, окружным пу.тем и свернула налево, на улицу, которую я всегда знала как улицу Га.ла.ты. Кто такой был этот Галата, давший ей имя, я не знаю до сих пор. Впрочем, с приходом демократии улицу переименовали, как и многие другие, мать писала, как, но новое на.зва.ние быстро забылось, не связанное в памяти ни с чем.

Тогда, когда я по ней шла, она только просыпалась, где-то стукнуло окно, какая-то женщина в халате поливала, зачерпывая из ведра ковши.ком, свои грядки с анютиными глазками, а из-за прутьев ограды высо.вы.ва.лись на тротуар ветки сирени, покрытые розовыми звездчатыми кис.тя.ми.

Мимо пробежала рослая рыжеватая сука, пробежала неторопливо, наверное, по каким-то своим делам, так отрешен и независим был ее бег. Я почувствовала себя сразу и определенно чужой в го.ро.де, на ко.то.рый даже эта собака имела прав больше, чем я. Стало грустно.

Я поставила чемодан на землю, мне вдруг расхотелось идти, я села на него и задумалась. Почему я здесь, что буду делать завтра, после.завт.ра и затем далее?

Странно, но такие мысли не приходили мне в голову в столице, ко.гда я взяла в редакции расчет и объявила, что уезжаю. Редакторша толь.ко покачала головой, я знала, что она устала от меня и терпела мои вы.ходки единственно потому, что со студенчества мы были подругами.

Маленький город, давно мною оставленный, показался мне единст.вен.ным убежищем, и в те смутные для меня дни я внезапно поняла каким-то обостренным от бед внутренним чувством, похожим на прозрение, чтó подвигает лю.дей на уход из мира в монастырь. Счастливые, я завидовала им...

- Вам плохо, помочь? - седоусый, но крепкий мужчина участливо раз.глядывал мое лицо. Я покачала головой, взяла чемодан и двинулась даль.ше.

Постепенно ходьба захватила меня, душа моя оживилась, и мне страстно захотелось поскорее прийти, увидеть теплое каменное крылеч.ко и постучать в окно, не нажимая кнопки звонка. И мать, и бабушка - обе бы.ли на пенсии и негде им быть, кроме как дома.

Я шла, уже спеша, уже радуясь знакомым домам и палисадникам, вды.хая с удовольствием запах цветущей сирени, забивающий запах бен.зи.на и пыли.

Вот он, наш переулок, наш садик со старательно окопанными виш.не.выми и яблоневыми деревьями - подопечными бабушки, вот и двор, залитый утренним светом, и молчаливое темное окошко комнаты, вы.хо.дя.щее на балкон крылечка, комнаты, которая, как я знала, теперь слу.жи.ла спальней бабушки. Я легонько постучала по стеклу.

Тотчас же, как будто меня давно ждали, в окне показалось бледное пят.но бабушкиного лица, еще через полминуты ее сухонькие руки об.ни.ма.ли меня и мягкий, со знакомыми придыханиями голос говорил:

- Ну, наконец-то, а то мы уже и надеяться перестали!

Ее слова чем-то задели меня, каким-то непонятным смыслом, и во.прос уже слетал с моего языка, как в дверях кухни появилась мама.

Бледное, озабоченное лицо ее поражало. Нездешним светом от.све.чи.вало оно, и свет этот подчеркивал глубину темно-карих глаз и си.не.ва.тый абрис рта. Она поцеловала меня.

- Слава богу, а то совсем заждались!

Только за чаем выяснилась истина. Оказывается, они писали мне и про.сили приехать. Однако я не получала письма, хотя две недели - срок, более, чем достаточный.

Рассказав о письме, они обе, тем не менее, уклонились от объяс.не.ний причин вызова, только мама торжественно и строго промолвила:

- Потом. Тебе все растолкует бабушка.

То есть разговор предстоял нешуточный, а пока мне предложили при.нять душ и отдохнуть - прием, ставший традиционным при каждом мо.ем приезде домой. Пока я смывала дорожную грязь, разбирала вещи, обвыкаясь со своей узенькой, давно оставленной комнаткой, мама и бабушка не тревожили меня.

Обе были очень пунктуальны в том, что касалось лич.ной гигиены, недаром они принадлежали к врачебному сословию. Но надо сказать, что привычка ежедневно принимать душ мало чем помогла мне в жизни, как и доверчивое отношение к людям, привитое с детства.

Две эти женщины, как я поняла потом, с годами, были не просто чест.ны, они были скрупулезно честны, они были люди долга во всем и, стран.но, это не мешало им жить, то есть они не были страдалицами, как не были и борцами. Жизнь обтекала их, как большие утесы, своим те.че.ни.ем, они радовались ей и любили ее с детской непосредствен.ностью.

Мне повезло меньше, а может, я просто была другой, их гены пере.ме.шались во мне с генами отца, утонувшего, когда я была еще в пелен.ках.

Во всяком случае, меня здорово подкидывало на каждой рытвине житейской дороги и, наконец, выкинуло из Москвы в этот провинциальный украинский городок, из которого я так удачно сбежала в юности.

Я была молода, в моем послужном списке числились работа в небольшой московской газете, книга стихов и скорое замужество, с чего, собственно, и начались все мои несчастья.

Первые месяцы после свадьбы крутилась прежняя жизнь: я мно.го работала, писала, муж знакомил меня со своими друзьями, он то.же был журналист, притом коренной москвич, знавший всех и вся.

Но однажды, когда мы кутили на квартире у его приятеля, я, тол.кнув незапертую дверь ванной, увидела своего любимого в известной по..зе с хозяйкой квартиры. Я остолбенела настолько, что не могла сдви.ну.ться с места.

Пока я с тупым вниманием разглядывала парочку, через мое плечо заглянул сам хозяин дома, и разразился скандал.

Из путаных объяснений между мужчинами, ошалевшая от стыда, я поняла одно: муж изменял мне давно и не только с этой своей приятельницей.

Он страстно любил женщин и с ам.плуа Дон Жуана не расстался и после женитьбы. Однако в остальном человек был порядочный и устроил мне комнату своей дальней род.ст.венницы, с пропиской, тем более, что я была беременна. Больше мы с ним не встречались: меня начинало трясти, если в телефонной трубке слышался его голос.

От душевной боли я очерствела и в быстрое время оказалась почти в пол.ном одиночестве, общаясь разве что с редакторшей-подругой. Впрочем, кру.той поворот событий мало меня волновал: живот рос, ребенок воро.чал.ся и стучал ножками, просясь наружу. Вся моя любовь была направ.ле.на теперь на него. Родился он мертвеньким...

Я скрыла беременность от матери и бабушки, жаждая удивить их приятным сюрпризом. Они и до сих пор ничего не знают, разве только о фак.те развода, мало обеспокоившего их, привыкших обходиться в жизни без мужчин.

Москва опротивела мне. Еще несколько месяцев я барахталась, пы.таясь оживить себя, куда-то ходила, что-то писала, с кем-то встречалась, наталкиваясь раз за разом то на равнодушие, то на ложь и насмешку - мир как будто повернулся ко мне, как волшебная избушка, не передом, а задом. Я стала капризной, необязательной, газетная ра.бо.та все больше и больше тяготила и вызывала отвращение. Наконец я решилась бро.сить все и уехать назад, на Украину.

Часа через два ко мне в комнату постучалась бабушка. Надо сказать, что небольшая эта комнатка оставалась в том виде, в каком она была тогда, когда я живала в ней постоянно. Я любила, приехав домой на каникулы, сесть за свой дряхлый письменный стол, покопаться в ворохе старых фотографий, перечитать свои детские стихи и дневники, которые вела с пятого класса, внося в них откровения созревающей души, весь тот невнятный сумбур мыслей, который со временем становится малопонятным даже владельцу. Ночью, прежде чем уснуть, долго смотрела через прямоугольник форточки на мерцающую звезду, ту самую, что светила в мое окно все те годы, что я жила в этом доме. Звездочка эта знала обо мне, пожалуй, больше мамы и бабушки...

Бабушка пригласила меня "к Пушкину".

Отношения в нашей женской семье были не лишены не.которой церемониальности. Так, мама и бабушка обращались друг к другу на "вы", и мне ничего не оставалось, как следовать их примеру. В детстве это страшно нравилось, "вы" отличало нас от других, и я ощущала себя чуть ли не королевских кровей.

Повзрослев и приобретя привычку к иронической оценке окружаю.ще.го, я, как и многие молодые, повела себя дерзко, решала все свои дела, не испрашивая совета ни у мамы, ни у бабушки, но, тем не ме.нее, в редких письмах к ним обращалась с привычным "вы", каждый раз обнаруживая в своей душе прежний детский трепет.

Надо бы объяснить, что значило у нас приглашение "к Пушкину". В ба.бушкиной комнате над тахтой, широкой и уютной, где она устраи.ва.ла себе ночной сон, висел портрет Пушкина. Этот портрет с детских лет ввергал меня в раздумья: он ничуть не походил на глянцевые, цветные изобра.же.ния поэта, помещенные в учебниках и книгах.

Ее Александр был грустен, стар, в уголках губ чудилась тень сар.каз.ма, взгляд был устремлен не на зрителя, не в романтическую даль, а в себя, притом мне всегда казалось, что выражение лица поэта меня.лось в зависимости от моего настроения. В минуты грусти он со.пе.ре.жи.вал мне, в минуты легкомыслия добрая усмешка трогала его губы.

Портрет был писан маслом, помещался под стеклом, и подпись мас.тера была столь заковыристой, что невозможно было разобрать да.же инициалы. Достался он бабушке в наследство от ее матери, уроженки Каменец-Подольского, где она, по рассказам бабушки, трудилась в ка.чест.ве народной учительницы. Портрет и был ее вознаграждением за труды от благодарных учеников.

Когда я родилась, портрет уже висел над тахтой. После войны его до.ставил к нам дальний родственник, с которым бабушка наладила связь сразу же, как только основательно устроилась в городе. К тому вре.мени мать моя уже появилась на свет, страна отметила годовщину разгрома врага, а бабушка после демобилизации начала работать в местной больнице по своей военной специальности - хирургом.

За мамой присматривала тетя Лена, бабушкина подруга по гос.питалю, ко.то.рой по ранению была положена инвалидность. Впрочем, вряд ли кому интересны такие мелочи из жизни нашего семейства, но уж раз я начала, то следует и кончить. Позже тетя Лена, подрастив мою мать, перебралась в Рос.сию к дочери, которую считала погибшей и которая, к ее счастью, оказа.лась живой и невредимой. Обе они регулярно пишут письма, и я даже помню, как они пару раз наезжали к нам в гости, - худые, застен.чивые и очень похожие друг на друга.

Дедушка мой умер спустя год после рождения дочери: свели его в могилу последствия военных ранений. Бабушка растила мою мать одна.

Под сенью портрета Пушкина прошли мои детские годы. Здесь, на этой тахте, бабушка читала мне сказки: о Попе и Балде, о Руслане с Люд.ми.лой, князе Гвидоне. Эти мгновения до сих пор остаются в моей памяти сладчайшими минутами детства. Занималась моим воспитанием она: мать много работала, преподавала в мединституте, ее никогда не бы.ва.ло дома. Отец утонул, когда был студентом, и пенсии нам не полагалось.

Здесь, "у Пушкина", мы не только читали. Здесь со мной бесе.до.вали на "воспитательные" темы, смотрели дневник и тетради, раз.би.ра.ли мои пре.грешения и проступки. Здесь же собирался семейный со.вет, и мой го.лос мама и бабушка принимали во внимание, начиная с пя.ти.летнего воз.рас.та.

Сюда, "к Пушкину", я бегала, когда мне казалось, что я обижена... Перед всякими ответственными событиями, а их в жизни ребенка едва ли не больше, чем у взрослого, я залезала на тахту и, сложив ладони ло.доч.кой, шептала портрету: "Пушкин, миленький, помо.ги!" Портрет был мо.им фетишем, талисманом, и в шумной суетной Москве я, каюсь, ча.ще вспоминала его, чем живых и родных мне маму и бабушку.

И первая моя влюбленность, совсем детская, ибо мне тогда было лет десять, может, чуть больше, связана с Александром Сергеевичем. У ме.ня на письменном столе в рамке стоял мой собственный Пушкин: ри.су.нок, изображавший кудрявого мальчика с толстыми губами, к которым в задумчивости было прижато гусиное перо. По странной прихоти судь.бы мне встре.тил.ся ровесник, как две капли воды похожий на это изо.бра.же.ние поэта. Впрочем, так казалось, может быть, только мне, ибо я со.вер.шенно не пом.ню других суждений на этот счет, например, моей луч.шей подруги Ве.ры. Спустя четыре года, когда я случайно встретила Са.шу (мальчик, вдобавок, был и Сашей) на праздничном гулянье в парке -я уезжала, и мы не виделись почти все лето - он совершенно уже не по.хо.дил на Пушкина-ребенка. Поздоровавшись, я в одну секунду раз.лю.би.ла свой предмет: к тому времени он представлял собой толстого подростка, стри.женого боб.риком.

Разочарование было не менее сильным, чем сама любовь. Ведь еще совсем недавно ноги у меня становились ватными, сердце прова.ли.ва.лось куда-то под ложечку, стоило мне увидеть его на проти.во.по.лож.ной стороне улицы. Я узнала, где он живет, тайком пробиралась в густые сиреневые заросли возле их дома и сидела там часами, ожидая появ.ле.ния ни о чем не подозревавшего мальчишки на улице. Потом наши дво.ро.вые компании, его и моя, объединились, я стала видеть его чаще, мы даже играли в футбол, который я обожала, обыгрывая в качестве напа.да.ющего всех мальчишек.

Мы ходили вместе купаться на речку, на болота за желтыми ли.ли.я.ми, но я все время должна была притворяться, во избежание насмешек по.друг, что он мне совершенно безразличен.

Это была настоящая, большая и трепетная любовь, длившаяся це.лых четыре года, в течение которых я пережила столько радостей и том.ле.ний, ожиданий и даже ревности, что их хватило бы с избытком не на од.ну взрослую любовь. С той поры мне не пришлось испытать более силь.ного чувства...

С этих лет и начались мои первые стихотворные упражнения. Это была страшная тайна, тщательно скрываемая от бабушки и мамы. Испи.сан.ная тетрадь обязательно пряталась в узкую щель под шкафом - и это притом, что взрослые никогда не лазили в мой письменный стол.

В старших классах я приобрела подругу, которой открылась как сочинительница и дала на отзыв свои поэтические труды. Но тут у них в доме начался ремонт, и мои тетради затерялись. Долго подруга не решалась открыть правду, избегая общения и дерзя мне при каждой попытке сблизиться с ней, но, наконец, сказала. Я простила ее, но горечь потери ощущаю и по сей день.

Странно, но стихи мои не были любовными. Большая их часть по.свя.щалась природе с описанием чувств, которые она вызывала в моей ду.ше. Остальные были обо всем, что впечатляло меня в те годы. Пом.ню, на сюжет индийской ленты о слепой девушке, истории душещи.па.тель..ной и патриотической одновременно, я сочинила целую поэму! И всё же поэтические опыты находились в некоей связи с моими сер.деч.ны.ми переживаниями, как и внезапные слезы, которыми завершались со.всем не детские приступы тоски. Обильные эти слезы я проливала на ба.бушкиной тахте под портретом Пушкина.

Итак, бабушка пригласила меня "к Пушкину". Я не была дома года четыре. Портретный Пушкин показался мне сильно потемневшим, поста.рев.шим, что-то неизбывно печальное сквозило в его взоре...

Бабушка, не любившая тянуть резину, спросила сразу, на какой срок я приехала. Я сказала, что навсегда. Она не удивилась, но про.го.во.ри.ла, скорее себе, чем мне, что, может, это и к лучшему, и тут же, без вся.кого перехода, сообщила, что мама тяжело больна и может умереть в лю.бую минуту. Собственно, поэтому они меня и вызывали.

Это было странно и страшно, мама никогда не болела и ни на что не жаловалась, я смотрела на бабушку с недоверием...

- Аневризма, - пояснила она, - может разорваться от любого уси.лия.

- А операция? - спросила я. - Операция разве не возможна, ты же врач, скажи, разве не возможна?

- У нее сложный случай. Потом, у нас этого не делают. А знаешь, сколько стоит операция на сердце?

- Продадим квартиру.

- Мало.

- Я найду деньги.

- Ищи, - жестко сказала бабушка. - Ищи. В Москву рванешь за ни.ми или тут поиски устроишь? Учти, здесь все с пустым кошельком, кто на.шего поля ягода.

- Бабушка! - я обняла ее за худенькие плечи и впервые за эти последние месяцы заплакала.

- Ну, иди к ней. Она ждет. Она хотела, чтобы я тебе сказала. И нюни не распускай - мы, Мелиховы, слез не любим.

Мама полулежала в кресле, устроив ноги на низенькой скамеечке.

- Ничего, через несколько дней ты привыкнешь. Мы с бабушкой уже привыкли.

- Смирились, - подумала я, - смирились, потому что - одни. Са.ми по себе. Я их бросила. Я - дрянь.

- Привыкли, - твердо повторила мать, угадывая мои мысли. - Рас.скажи лучше о себе. Почитай стихи. Новые есть?

Новых не было, и я читала давние, уже почти забытые, уже не лю.би.мые, но такие нужные сейчас, и мама слушала, пока на каком-то слове я не оборвала чтение.

- Теперь Пушкина. "Тиха украинская ночь..."

Весь день я провела подле матери, мы даже выходили в сад, и я смотрела, как сгибаются ветви сирени под тяжестью обильных густых гроз.дей. На клумбе цвели огромные темно-вишневые пионы, роняя кро.ва.вые сгустки лепестков на рыхлую землю. Весна в этом году была так хо.роша, как бывала на моей памяти только в далеком детстве, когда каж.дый день казался бесконечно длящимся праздником.

Я тайком поглядывала на мать и не видела, нет, не видела в ее ли.це и намека на скорый конец. Да, она казалась бледнее обычного, дви.же.ния ее были нерешительны, но глаза сияли отражением чудного май.ско.го дня, и ни одна печальная складка не запечатлелась на ее моло.жа.вом красивом лице.

Мы сели у деревянного стола, чья столешница была засыпана виш.невыми плодоножками с облетевшими лепестками и засохшими ты.чин.ками. И тут мама сказала, что просит меня после ее смерти не остав.лять бабушку одну. "Правда, она еще крепка и вполне может поза.бо.тить.ся о себе сама, их род долговечен -ты же знаешь, что прабабушка скон.чалась в девяносто пять, - это я, дитя войны, оказалась такая не.проч.ная", - и она принялась стряхивать ребром ладони со стола мусор, ос.во..бождая подле себя чистое место.

- Я останусь с вами здесь, - сказала я. - Я затем и приехала. Я начну здесь новую жизнь, я молода, здорова, и мы теперь все время бу.дем вместе.

- Глупости, - неожиданно сердито отозвалась мама. - Глупости. Тут все изменилось. Ты не знаешь. Украина для украинцев, а здесь, в За.пад.ной, особенно. Твоя четверть украинско-польской крови ничего не значит, ты - русская. И мы с бабушкой тоже москали, хоть и прожили здесь всю свою жизнь. Да, наши корни по женской линии - в украин.ской земле, но что из того? Мы - русские, потому что - советские, и дру.гими уже быть не можем. Все советские - здесь русские.

- Но я знаю язык, культуру. Я люблю Украину.

- Ты уже не сможешь здесь. Впрочем, смотри сама. Как хочешь. Другая жизнь, другая жизнь! - вдруг с нажимом сказала она. - Другая, не.милая, замороченная Украина.

Вечером я залезла в свой письменный стол и начала перебирать содержимое ящиков. В одном пакете вместе со старыми школьными фотографиями я вдруг обнаружила портрет моего мальчика Пушкина. Видно, когда-то я приготовила пакет, чтобы взять с собою в Москву, да позабыла, и вот теперь рисунок кудрявого ребенка-поэта с чуть выпуклыми задумчивыми глазами напомнил мне о прошедших днях отрочества.

Здесь же была и тоненькая книжечка о Михайловском с пометой на обложке: " май 198...года". Я полистала глянцевые страницы. Мне было тогда шестнадцать, маме едва за сорок, экскурсия предусматривала посещение Пскова и пушкинских мест.

Многое забылось, многое помнилось так отчетливо, будто я была там вчера.

Помню почти физическое ощущение того, что вот сейчас, через пару минут, на этой алее с сомкнутыми и пока безлистными кронами старых лип появится Пушкин, играющий безмятежно своей тростью. Помню, ах да...Я поискала и нашла в нижнем ящике стола маленькую записную книжечку со сдвоенным алфавитом страниц. Между ними лежал аккуратно засушенный голубой цветок с круглыми лепестками вокруг желтенькой сердцевины. Сохранился и тоненький стебелек с двумя заостренными листиками. Эти цветы, голубые и белые, покрывали пространство леса так плотно, что образовывали сплошной бело-голубой ковер. При виде этого убранства мне тогда сделалось почему-то тоскливо: лес был тих, безголос, я оставила его и направилась в усадьбу.

Скромные строения, лужайки, за ними пространные луга, голубые воды озер, дальняя мельница - все, как на старинной гравюре. Северная синева была ярче, величественнее нашей, украинской, от нее веяло независимостью, она допускала к себе человека отстраненно, не сочетая его и свою жизнь.

Такое же чувство спокойной величавости возбудили во мне берега и воды Великой, когда я, оставив группу и шепнув матери, что скоро вернусь, спустилась к реке и медленно пошла вдоль, время от времени останавливаясь и оглядывая панораму города. Псков мне понравился. Я даже подумала: вот город, где я хотела бы жить...

Комната, в которой Пушкин сиживал, чиркая гусиным пером свои чудные вирши, изразцовая печь, поющая зимними вечерами заунывные песни, креслице няни, наконец, дверь, из которой он выбежал босой встречать верного Пущина, сильно отличались в моей памяти от красочных фотографий проспекта. Она хранила скорее не образы предметов, окружающих поэта, но то ощущение одиночества, которое испытывает человек, чей творческий дух жаждал тогда не уединения, но жаркого круговорота жизни.

Бабушка с мамой стали похожи на двух сестер, старшую и млад.шую, а не на мать и дочь. У них было абсолютное, внутреннее понима.ние друг друга, их беседы были кратки и состояли зачастую из нео.кон.ченных фраз, ясных им и совершенно непонятных мне. Порой для об.ще.ния им было достаточно взгляда...

Три дня я просидела дома, отказываясь выходить куда-либо, кроме магазина, и, несмотря на всю охватившую меня любовь к ним, я физи.чес.ки ощущала свою печальную чуждость течению их жизни.

Спала я беспокойно, просыпаясь ночью по несколько раз и при.слу.ши.ваясь к тайной тишине квартиры. Окно моей комнаты выходило в сад, старый куст сирени рос подле, и его махровые кисти лежали на по.доконнике, напитанные весенним солнцем. Я прижима.лась к белею.щим в темноте соцветиям щекой, вдыхая чарующий аро.мат, и тоска, тес.ня.щая сердце, постепенно отступала, растворяясь в но.чи, и легкий сон за.гонял меня обратно в постель.

В обед мы лепили вареники с творогом, и мама приняла участие в нашей кулинарии. С верхнего этажа доносились звуки шопеновского ва.ль.са.

- Кэти? Все играет?

- Да, - ответила, улыбаясь, мама. - И уже спрашивала о тебе. Она еле видит, бедная, играет вслепую, делает тысячи ошибок, но три ра.за в неделю должна по часу отсидеть за фортепьяно, это ее метод борьбы с увяданием духа и плоти.

- Она молодец, - подтвердила бабушка, - она не сдается, наша Кэти. А ведь на четыре года старше меня, это немало для стариков, та.кая разница.

Катерина Юрьевна, или Кэти, как всю жизнь представляла себя она, занимала верхние комнаты особняка. Как и бабушка, она была врачом, воевала, но занималась чисто управленческой медициной и даже не зна.ла, где у человека пульс, что меня, рано осведомленную на этой счет, весьма поражало в детстве. Странностей у нее хватало. Она па.нически боялась микробов и двери отворяла, обертывая руку носовым платком. Письма и телеграммы, которые получала, просила прежде про.чи.тывать маму - на предмет, нет ли там каких дурных известий. Мое со.зна.ние застало ее уже на пенсии, занимающей свое свободное время игрой на фортепьяно и чтением газет. Шопена она играла весьма бур.но, злоупотребляя педалью, я так и выросла под звуки его вальсов и этю.дов, лишенных в ее интерпретации всякого романтизма.

Жила она со своим мужем Леонидом Петровичем, бывшим заведу.ю.щим военной кафедрой мединститута, тоже человеком не без чуда.честв. Бабушка утверждала, что в молодости он был ловелас, девицы его осаждали, и в каждый отъезд Кэти на курорт в их квартире по.селялась очередная его пассия.

На старости лет дядя Леня, как я его называла, затеял писать стихи и ме.муары, и стук его пишущей машинки сменял звуки Кэтиного фор.те.пьяно.

Супруги были весьма непритязательные люди, особняк наш жил дружной жизнью, насельники его не предъявляли никогда друг к другу ни.каких претензий, торжественно обменивались поздравлениями - будь то советский праздник или чей-то день рождения, - причем дядя Леня все.гда выражал свои чувства удивительно слабыми рифмами.

Скончался он от паралича в первый год моего пребывания в уни.вер.ситете. Приехав на зимние каникулы домой, я застала Кэти уже вдо.вой. Однако мне от него было передано наследство. Чтя мои литературные дарования, покойный завещал мне свои ру.ко.писи - с тем, чтобы я распорядилась ими по своему усмотрению, а мо.жет, даже, и споспешествовала их изданию.

Кэти со слезами, вытекающими скудными струйками из-под толстых стекол очков, вручила мне тяжелую папку листов с отпечатанными на ма.шинке текстами. Несколько часов ушло на исследование наследства. Я силилась понять, как мог взрослый, образованный человек - а дядя Ле.ня имел высшее военное образование - сотворить такое количество без.гра.мотной галиматьи, абсолютной чуши, исключающей подчистую мнение, что написавший всё это когда-либо владел русским язы.ком.

Я не нашла ни одного более-менее связного текста в стопке вос.по.ми.наний под заглавием "Мемуары военного спеца". То, что автор скром.но пометил грифом "Рассказы", не только не имело никакого отношения к указан.но.му на титульном листе жанру, но и заставляло читающего думать о ду.шев.ной несостоятельности сочинителя. Короче, это был бред, бред, и еще раз бред.

В раздражении упаковала я все рукописи в газетную бумагу, уло.жи.ла в полиэтиленовый пакет и уже направилась с ним к мусорному баку, но мысль о том, что вдова может потребовать отчета или даже возврата добра, остановила меня. В общем, я снесла сверток на чердак, где он по.коится и поныне. Кэти, вероятно, была способна оценить дарование сво.его покойного мужа, потому что она ни разу впоследствии не спро.си.ла меня о судьбе его литературного наследства.

Утром, выйдя в сад сорвать ветку сирени, я застала Кэти гуляющей по дорожке с газетой в руке. Пришлось наклонить голову, чтоб ей было удоб.нее поцеловать меня. Первое, что она мне сообщила, относилось к тому ряду известий, о котором я уже знала со слов бабушки, а именно, что Кац.маны уехали в Израиль.

Сад их примыкал к нашему, но был невелик, и все молодые Кацма.ны, дети и внуки, часто сиживали на нашей скамейке, ведя свои беско.неч.ные, шумные разговоры. Зато нам было разрешено подбирать орехи, падаю.щие с их огромного, раскидистого дерева на нашу территорию. Не то, что.бы наш особняк дружил с их домом - просто существовали вполне до.брососедские отношения, мама и бабушка пользовали соседей по их просьбам, соседи этим не злоупотребляли, в беседе были словоохот.ли.вы, но вместе с тем и сдержанны, особенно в части семейных секретов. В Израиль уе.хала сначала старшая дочь Рая, которой там нашли мужа, а за ней всё их многочисленное се.мей.ство.

Рассказывала всё это Кэти медленно, двигаясь вместе со мной по тропинке сада, бережно переставляя свои маленькие ножки в белых но.соч.ках и туфлях с поперечными, как на сандалиях, ремешками. Я заме.ти.ла морщинистую белизну ее какого-то без возрастного лица, похожего своей фак.турой на проросший в подвале росток картофеля, жалкий червь бессолнечного мира. На голове у нее блин.чи.ком сидела темно-коричневая шляпка с сиреневой лентой.

Носочки и шляпа были непременным атрибутом туалета нашей со.сед.ки, ее дань собственной женственности. Так же, как и лицо, белы бы.ли ее ручки, напоминавшие очищенные от кожи куриные лапки. Одна та.кая лапка сжимала сложенную пополам газету.

Дойдя до клумбы с пионами, мы повернули обратно, проследовали до скамейки и сели. Тут я узнала, что сын музыкантши, чей дом был на.про.тив, и куда, сколько я помню, постоянно торопились дети с пап.ками на шнурке, с семьей уехал в Германию. "Как? - изу.ми.лась я, - разве они немцы, не поляки, ведь ее все звали пани Зося?" Нем.кой оказалась жена сына, по отцу, отец-то и перетащил их всех к се.бе на свою, как сейчас говорят, историческую родину. Репрессирован.ный поволжский немец, где уж он познакомился со своей украинской же.ной, на каких тайных тропах жизни? Только жили они в городе давно, пре.подавали, как и пани Зося, в музыкальной школе. Я знавала их всех, не.ред.ко посещавших сватью, еще будучи прилежной ученицей этой самой школы. Музыкальное образование мне не далось, школа была брошена, но со своими преподавателями я раскланиваюсь и сейчас.

В нашем переулке все обо всех знали всё. География расселения се.мей наших бывших соседей и их детей не ограничивалась Израилем и Германией. Там была и Америка, куда переехала моя подруга детских лет толстая Олеська, и стольный град Киев, и, конечно же, матушка Рос.сия. Жизнь на этой аккуратной, с мощеными тротуарами, улочке, в одно -двухэтажных особняках с высокими потолками и паркетными полами, ко.то.рые натирались неприятно пахнувшей мастикой, жизнь, которая мне в детстве и отрочестве казалась незыблемой и вечной, теперь пошатну.лась.

А ведь когда-то я бежала от этой вечности... Истинную причину мо.е.го отъезда в Москву не знает даже мама. Я могла поступить учиться во Львов или Киев и потом вернуться сюда, в особняк в переулке, в про.стор.ные комнаты с блестящими полами, где мне была знакома каждая щер.бинка в паркетинах.

Вот этого я как раз и не хотела. Я любила это место - город, но и бо.ялась. Я боялась со временем превратиться ну хотя бы в Елену Фран.цевну, чья жизнь складывалась из походов на рынок, выдергивания зу.бов постоянно осаждавшим ее пациентам (она была зубной врач) и ухода за полной, одышливой матерью, очень приветливой и говорливой женщиной. Еще пуще я боялась выйти замуж. Мой будущий муж почему-то представлялся мне обязательно с животиком, с полоской усов над верх.ней губой, любителем куриного бульона и вареников. И каждый день одно и то же... А Пушкин, а Россия, а стихи? Любя Украину, я страстно рва.лась в Россию, я скучала по зиме, по настоящему снегу с крепким мо.розцем, по русской речи без украинского акцента.

И вот теперь я снова здесь, на Украине.

Мама сидела в кресле, пододвинутом к окну, и дремала. Я видела ее постоянную слабость, ее спокойное ожидание конца и не понимала, почему все это есть. Я ехала сюда, чтобы обрести силу жить, ехала, почти зна.я, чего хочу, уже пережившей печаль потерь женщиной, а нашла хо.лод перемен и зыбкость бытия, и лица людей, в чьи глаза уже за.гля.ну.ла смерть.

Впервые ощутила я жестокость своего молодого эгоизма. Сколько лет я жила только собой, озабоченная своими устремлениями, своей це.лью, которая казалась мне выше всяких родственных обязанностей. Нет, я думала о них, писала им, наезжала в гости. Но это было столь вто.ро.степенно и даже третьестепенно, их бытие было столь отделено от мо.его, что наше общение в последние годы приобрело почти формальный характер. Душевная связь меж нами прервалась...

"И, с отвращением читая жизнь мою...". Пушкин написал "Вос.по.ми.на.ние", когда ему было столько лет, сколько сейчас мне...

Я не слышала, как подошла бабушка и вывела меня из маминой ком.наты.

- Иди в город, проветрись, пятый день дома сидишь. Прогуляйся, хоть на людей посмотришь, может, кого из знакомых встретишь.

И я пошла. Раньше, когда я приезжала в город, то первым делом мча.лась в книжные магазины: они были богаче российских, и я свободно покупала здесь то, за чем в Москве приходилось охотиться или приобре.тать у книжных спекулянтов.

Перемены коснулись и книжных магазинов. Литература была почти вся на украинском языке, редко-редко мелькала русская книга, да и са.мих магазинов стало меньше.

Мягкий украинский говор звучал повсюду, вплетаясь в нарядные, оживленные свежей весенней зеленью улицы.

Массивное здание почтамта, облицованное по низу бурым грани.том, было украшено флагом с трезубцем. Я прошла маленький скверик, большую часть которого занимал бассейн с фонтаном, длинное, белое, не.суразное строение "Детского мира" и вышла к зданию мединститута, где совсем еще недавно работала мама. Тяжелые двери то и дело шевелились, пропуская посетителей.

А вот и ратуша, на шпиле которой развевается точно такой же флаг, как и на почтамте. Вот и скучный музей, куда я так ни разу и не за.гля.нула со школьных лет. На противоположной стороне площади, на уз.кой улоч.ке, где не разойтись двум машинам, ютилась православная цер.ковь, быв.ший музей атеизма. Внутри было полупустынно - скромный ал.тарь, несколько икон, украшенных украинскими рушниками, полы засте.ле.ны тка.ными дорожками, кругом ветки сирени, букеты пионов. Я по.ста.ви.ла свечку за здоровье мамы, и снова в сердце шевельнулась тоска.

На улице кипела звонкая, шумная жизнь города, блестел асфальт, только что политый водой. В пяти минутах ходьбы от ратуши располагался городской рынок, ку.да в детстве по выходным я так любила ходить с бабушкой. Именно она, а не мама, вела домашнее хозяйство, готовя свои знаме.ни.тые красные борщи, от которых млели все, кому довелось их попро.бо.вать. Маминым коньком были торты, а вот я оказалась абсолютной без.дарью по части кулинарных изысков.

Рынок развлек меня. Он был полон закарпатской черешни - крупной, ро.зовой и темно-красной, как венозная кровь, сладкой, с маленькими сколь.зкими косточками. Я купила два килограмма, поменяв свои русские рубли на гривны. Кое-где на лотках стояли корзиночки с такими огром.ны.ми клубничинами, что двумя-тремя ягодами вполне можно было насы.титься. И бесконечные пучки редиса, редиса, редиса, зелени, перьев лу.ка, а рядом горы сухофруктов и мешки с прошлогодними грецкими оре.ха.ми. И гвалт, энергичный гвалт человечьих голосов, быстрой украинской ре.чи, такой близкой, такой понятной, такой любимой.

И все же я ощущала себя экскурсанткой, заезжей гостьей, каковой, впрочем, я и была. Хмельные мысли о перемене жизни, с которыми я сю.да ехала, оборачивались горьким похмельем.

Я повернула к дому.

Мама сидела на крыльце в плетеном кресле, бабушка возилась на кухне. Я помыла черешню и пристроилась на каменных ступенях, нагре.тых утренним солнцем. Мы ели черешню, мама расспрашивала меня о Москве - последний раз она была там на моей скромной свадьбе. Она не сетовала, что я рассталась с мужем, не интересовалась, есть ли у меня сейчас какая-нибудь сердечная привязанность, она была деликатна, моя мама. Но, верно, как близ.кий человек, чувствовала, что у меня не все ладится, временами я ло.ви.ла на себе ее мимолетный взор, полный тайной грусти.

И бабушка, когда я помогала ей прибираться на кухне, сказала: "Ты что-то скрываешь от нас, девочка, у тебя что-то стряслось, - посмотри на се..бя: ты бледная, невеселая, ты приехала сюда такой. Маме не говори, а мне можешь открыться - я пойму, а тебе полегчает". Но я промолчала. Я только потерлась щекой о ее щеку, сухую и морщинистую, и промол.ча.ла. Мое собственное горе уже отступало перед отчаянной болью за ма.му.

Жизнь наша втроем шла одним бесконечным днем. Порой мы много говорили, вспоминая прошедшие годы, когда я жила с ними, порой рас.хо.дились по комнатам, я читала, перечитывая любимые в детстве кни.ги - "Два капитана", рассказы Грина, всю ту романтическую прозу, кото.рую так неохотно читают нынешние прагматичные подростки.

Иногда, по просьбе мамы, мы устраивались в бабушкиной комнате "у Пушкина", я читала им поэтов серебряного века, а бабушка, большой знаток и любительница Тараса Шевченко, - его мелодичные безрадост.ные вирши, все про несчастную Катерину, про тоску по воле. Мне было со.вершенно не скучно с ними, и если бы не болезнь мамы, если бы не безысходная эта болезнь...

Кэти пригласила меня к себе в гости. Я поднялась по крутой, изви.лис.той лестнице на второй этаж. Большая, темная комната, уставленная тя.желой, громоздкой мебелью, дубовыми креслами, которые, казалось, невозможно сдвинуть с места, имела какой -то нежилой запах, возможно, потому, что Кэти, боясь сквозняков, редко проветривала ее.

Усадив меня, она поставила на стол бутылку муската, не очень чис.тую тарелку с засохшими кусочками сыра и вазу со сморщенными про.шло.годними яблоками. Мы выпили. Вино оказалось на удивление хоро.шим, и я под ее довольно меткие рассуждения о политической жизни Ук.ра.ины выпила почти полбутылки ароматного, сладкого напитка и осо.ло.ве.ла. Со стены на нас глядел покойный дядя Леня, наряженный в ки.тель, увешанный гирляндами наград. Я смутно подумала: "Верно, он во.е.вал много лучше, чем писал...", - и тут же устыдилась мелькнувшей ехид.ной мысли. А Кэти все говорила и говорила о том, как много соседей умерло, уехало из города, что сейчас здесь совсем другая жизнь, не.понятная и некрасивая, что мне надо обязательно забрать в Россию ма.му и бабушку, и что она сама скоро уедет к сестре в Тамбов.

Она ничего не знала о маминой болезни, они ей ничего не сказали, промолчала и я. Большие настенные часы с круглым золотым маятником звонко пробили шесть раз, я попрощалась и спустилась вниз. Мне хо.те.лось на воздух. На зеленом ковре двора, развалившись, лежал крупный бе.лый кот. Увидев меня, он взметнулся на забор и прыс.нул в малинник, и тотчас же маленькая тучка разрядилась в природу крупными каплями короткого летнего дождя.

Мама умерла шестого августа.

Я была в городе, пошла за мороженым, мы решили вечером устро.ить маленький пир, позвать Кэти, ничто не предвещало беды, день был как день, и мамино самочувствие тоже было обычным.

Скорая помощь у нашего особняка заставила меня ускорить шаги, я побежала. Мама лежала на кровати, веки ее были опущены, а гу.бы слег.ка приоткрыты, как будто она хотела что-то сказать, да не успела. Ба.буш.ка сидела рядом и гладила, гладила ее светлые, пушистые воло.сы. Я взя.ла мамину руку - она была еще теплая, мягкая, живая рука...

Вот уже пятый год, как мы живем с бабушкой в Москве. У меня по.я.ви.лись новые друзья, ставшие и ее друзьями: маленький мальчик Саша - мой сын и большой, тоже Саша, его отец. В бабушкиной комнате сто.ит диван, а над ним висят два портрета - Пушкина и мамы, какой она бы.ла незадолго до смерти.

Раз в год я езжу на Украину, в наш город, навестить ее могилу. Одна. Ба.бушке такая поездка уже не по силам, она мгновенно состарилась и ослабла, по.хо.ронив дочь. В городе я не задерживаюсь, сразу же возвращаюсь в Москву. И сам город, каким я его любила, и наш особняк в переулке ушли для меня, как град Китеж, в пучину вод Леты...

Copyright (c) "Русский переплет"