Серебряный гвоздь

И в тот же день, день отъезда, появились мыши.

Они весело забегали по полу, резвились на диване, смеялись и толкали друг друга боками. Везде я находил следы их пребывания -- коротенькие жирные тире. Стол, подоконник, электрическая плитка, покрывало на диване -- все было осыпано ими.

Совсем обнаглели!

Тогда я еще писал детские рассказы... Но бросил и стал повсюду искать мышеловки. Рыскал по Москве, ездил в Голицыно, Звенигород. Люди смотрели на меня удивленно и настороженно. Мышеловок нигде не было.

Я стал звонить родственникам и знакомым:

"Мыши!! Не знаю, что с ними делать!"

Мне сочувствовали, предлагали различные методы избавления от сей напасти и рассказывали каждый свой случай из личной жизни, когда мыши приходили в дом.

И только тетка моя рассмеялась заливисто.

- Да это же хорошо! Ты понимаешь! Это же они прогоняют тебя оттуда. Значит, вам квартиру должны скоро дать!

И я засмеялся от схлынувшего враз напряжения.

- Ну, тогда ладно.

И все же решил добыть им яду.

Стоял страшный мороз. Пьяные и легко одетые люди обмораживались, и, случалось, замерзали до смерти.

Мы жили при школе. Над самой котельной. Я писал детские рассказы и очень хотел стать писателем. Настоящим. Много нас было таких, клубившихся в разных литобъединениях с неясными надеждами. Время такое. Мы верили в Слово, которое может изменить нашу жизнь и нашу страну. Надо только найти его. Не сразу, постепенно мы надеялись отыскать все нужные и главные слова.

Временами, дико взревая, под полом стучал мотор. Насос гнал горячую воду по системе школы и учительского дома. Но все равно было очень холодно. Даже в шубе я мерз, и живой ветер гулял по комнате. Чтобы согревать руки, кипятил воду в банке и ставил её на стол. Написав несколько строчек, брал тепло за стеклом в ладони. Большие трехлитровые банки стояли на полу, грели мои ноги. Когда они остывали, я поочередно опускал то в одну, то в другую большой кипятильник. Свет в комнате мерк, но вода набирала растраченные градусы, клокотала, даже банка подпрыгивала.

Я писал рассказ под названием "Рисунок". Рассказ, кажется, получался, и я был счастлив.

У школьников начинались каникулы. Тоже счастливые, они шли с последнего урока вместе со своим директором.

В этой школе замечательный директор. Молодой и с хорошим открытым лицом. В первый раз он улыбнулся, когда я нес картошку. Сетка была тяжелой и сильно гнула. Еще издали он заметил меня и улыбнулся.

- Здравствуйте!

- Здравствуйте!

Я еще спросил, потом:

- Юрия Ивановича видел, когда картошку нес. Смотрит на меня и улыбается. А почему?

- Наверное, потому, что ты картошку нес, - ответила безразлично.

- Наверное, - согласился, слегка озадаченный неожиданной простотой ответа.

Хотя, что тут смешного?

С тех пор директор всегда улыбается мне при встрече.

Я рад, что у нас с ним складываются такие хорошие молчаливые отношения. Он из староверов. Не курит. У него располагающее к открытому разговору лицо. Его любят дети. И я уважаю этого человека.

И тоже улыбаюсь ему.

Но это не главное.

Вот-вот родится настоящий рассказ. Печальный, смешной и тревожный, под названием "Рисунок".

Кто-то повадился таскать из нашего ящика почту. Наверно, еще и поэтому почтальон несет её прямо в комнату.

- Вот, я вам по-очту, - говорит нараспев, - а то журнал толстый -- не влезает в ящик. А где Нина Павловна?

- Давайте-давайте! -- говорю. -- А Нина Павловна в санатории.

- А-а, - почтальон смотрит на меня и ласково улыбается.

Она хорошая женщина, помогла нам подписаться на "Литературную газету", и я тоже от души улыбаюсь ей.

Ближе к вечеру постучали.

- У вас не течет? -- хмуро спросила маленькая и толстая.

- Что?!

- Вода.

- Да нет, вроде, - удивился я, - а что, течет где?

- Везде течет! Со второго этажа. А в котельной в баке воды уж нет! Кочегара не можем найти! Не знаете, где он? Чего доброго, все в воздух взлетим! И вы первый.

- А Нина Павловна где? -- спросила другая.

- В санатории.

- А когда приедет?

- Через неделю где-то.

- А-а, - сказали они, еще несколько секунд посмотрели на меня и ушли.

Потом одна за другой приходили другие две женщины. Каждая спрашивала ключи от школы, смотрела на меня и улыбалась.

Мне стало не до улыбок. Каждой разъяснял, что ключей от школы здесь не бывает, а рассказ стоял.

У меня замечательная теща! Постоянно делает нам подарки и шлет уйму вкусных и полезных вещей.

На этот раз я пришел на почту один.

- Извещение вот. На Петрову Нину Павловну. Вы знаете, она сейчас в санатории...

- В санатории? -- сразу переспросили.

- Ну, да. А я её муж. Я свой паспорт взял и её военный билет на всякий случай. Ничего, если я получу? -- и протянул им оба документа.

Все три ласково поглядели на меня, а та, к кому я обратился, махнула рукой.

- Да не надо! Мы же вас хорошо знаем.

В этом поселке все друг друга знают, а я -- никого. Потому что днем работаю в городе на заводе, а вечерами пишу рассказы -- вот и не знаю. А жену, наоборот, все знают -- она здесь в школе работает.

И посылка очутилась в моих руках. Закрывая дверь уютного почтового отделения, я услышал слова, которые не запомнил.

У меня ужасно плохая память! Чувствую, что немало теряю на этом. Ведь у писателя должна быть хорошая память. Яркая, сильная, цепкая. И в красках. Но, с другой стороны, зачем помнить всякую ерунду, отвлекающую от главной цели!?

До Нового года оставалось два дня и я решил поработать, не жалея сил. А чтоб не мешали мыши, посыпал порошком хлеб, рисовые зерна, кусочки рыбы и разбросал по кухне.

Мыши перестали резвиться, грустно посмотрели на меня черными бусинками глаз.

"Дорогие, уважаемые мыши! -- сказал я. -- С наступающим Вас большим праздником! Вот купил специально для вас что-то очень и очень вкусное. Навались!"

Они съели предложенное и умерли.

А я теперь мог спокойно работать.

Согреваясь банками с кипятком сел писать. Никто не мог помешать мне отныне: жена в санатории, мыши умерли. Новый год буду встречать за работой.

И все же час утекал за часом, а я не мог написать ни строчки. Будто с этими весёлыми и доверчивыми мышами ушел некий смысл моих усилий. Стало тревожно и почему-то потянуло читать стихи. Будто что-то во мне кончилось или остыло и нужно срочно у кого-то подзанять -- подогреть себя, как воду в банке. Я заходил по комнате. Было одиннадцать часов. Достал сборник Лермонтова, полистал, положил на стол. Пролистал томик Пушкина, толстый синий том Пастернака...

Тютчев, Цветаева, Николай Рубцов, Вознесенский. Увы, стихи даже любимых поэтов, не затрагивая сознание, проносились мимо, словно поезда дальнего следования, в расписании которых нет остановки на этой маленькой станции, где я пытался спастись от холода и пустоты.

Этот вакуум по законам физики должен был что-то втянуть, вобрать в себя и наполниться, но с каждой минутой он становился все более разреженным и невыносимым.

Беспорядочно я стал тащить из ящиков письменного стола, с разных полок стеллажа сборники стихов. Но ни Блок, ни Есенин, ни Брюсов, ни Мандельштам не хотели читаться. Не шли.

Шекспир, Бернс, Хайям, Гейне... Я тащил отовсюду уже разных советских и зарубежных поэтов, но они подходили случаю еще меньше.

Хотелось что-нибудь... Что-нибудь... Про меня! И как можно скорее, чтобы не сгинуть окончательно в этом холоде и пустоте.

И я нашел. Про меня. Правда, это были не стихи. Толстая общая тетрадь, наполовину заполненная знакомым почерком. Раскрыл -- закрыл. У нас не принято читать письма и дневники друг друга. Да и что нового я мог узнать? Она и сама не раз мне зачитывала фрагменты из этих записей.

На улице под ногами редких прохожих оглушительно хрустел снег, и гулкое эхо камнем летело над промерзшим поселком. Приближался Новый год, а каким он будет, еще никто не знал.

Я подготовился к встрече, раздвинул шторы, но сквозь разрисованное снизу доверху ледяными узорами окно ничего не было видно.

Зато на столе в инее богемского хрусталя затаенно горело черно-красное узбекское вино. Умытое яблоко Джонатан лениво привалилось к ножке бокала. Рядом большая и тоже морозно-хрустальная ваза с хорошими конфетами. Достаточно.

Стрелки сошлись на 12-ти, и пришел Он.

- Ну вот, - сказал, - займемся делом. Что ты сейчас пишешь?

- Рассказ... Автобиографический. Из детства. "Рисунок" называется, - опешив, доложил я, не осознавая, что происходит.

Он быстро посмотрел написанное, хмыкнул неопределенно:

- Неплохо. -- Отодвинул листки в сторону и внимательно посмотрел на меня. -- Но придется отложить. Тебе срочно нужна подзарядка. В собственном соку варишься. Совершенно не видишь, что творится вокруг.

- Да-а... Я и сам уже чувствую. Только что-то не получается. Обычно стихи помогают, а сейчас никак. Вон, пожалуйста, - показал на стопку поэтических сборников на краю стола. -- Ничего не читается.

- А это? -- Он кивнул на тетрадь.

- Дневник.

- Не интересно?

- У нас как-то не принято совать нос в чужие письма, дневники.

- Вот как!

Он приблизился ко мне вплотную, пригнулся и внимательно посмотрел в глаза. Стало тревожно от этого острого проникающего взгляда.

- Ты ведь хочешь стать писателем? -- вкрадчиво спросил.

- Да-а...

Странная улыбка зазмеилась на его лице.

- Писатели в белых перчатках, аристократы давно вымерли! Им на смену пришли разночинцы, потом пролетарии. А сейчас тут у вас, вообще, всякой твари по паре. И все хотят что-то поведать миру, высказать заветное. Готовы наизнанку вывернуться, только чтобы на них обратили внимание.

Вы почему-то считаете, что самое ценное у вас внутри. Обижаетесь на непонимание. Но кому интересны вы, если вам неинтересны другие? И кому вы нужны, если вам не нужен никто?

Пойми, Я здесь не для того, чтобы упрашивать тебя, стоя на коленях: "Ну, пожалуйста, прочти хоть раз то, что о тебе другие думают! Посмотри вокруг, обрати внимание ну хоть на одного единственного близкого человека!

Не давая опомниться, Он тащил мои мысли и волю в какой-то неведомый лабиринт, куда я, может, и хотел, но опасался заглядывать сам.

- Кто ты? И как вошел?

От его жгущего взгляда лицо моё горело.

- Читай! Скоро узнаешь.

Я безвольно раскрыл тетрадь и приступил к чтению. Как и ожидал, ничего нового. То, что было написано в общей тетради синими чернилами, я слышал от нее раньше и не раз. Сначала, судя по описанию, я был хорошим, потом стал хуже. Потом еще хуже. И зарплата маленькая. И одеваюсь как мужик. А надо как джентльмен. И сутулиться начал. Скоро вообще в мужика превращусь. Но и это было знакомо.

Синие чернила кончились, и меня не стало. Совсем.

Прочитав первый абзац, написанный черными, я остановился...

Как в замедленной съемке Он приблизился к столу, и положил мне на спину свою холодную руку.

- Я пришел, чтобы вернуть тебе память. Наклони голову! -- сказал как врач, и голова моя опустилась. -- Не бойся, это не опасно, - показал большой, сантиметров на 15 гвоздь, красивый и блестящий. -- "Акупунктура" называется. Чистое серебро.

- Но ведь это иглы должны быть, - безразлично вспомнилось мне.

- Для кого как.

С сочувствием оглядев меня сверху, Он вздохнул, приставил острие гвоздя к затылку, замахнулся за моей спиной рукой с молотком, и, ухнув, ударил. Разрезав кожу, гвоздь с хрустом вошел в мой череп.

Легкий и приятный звон послышался...

- Ну, как?

- Звенит. И очень горячо.

- Больше ничего?

- Еще... Убери свою руку со спины! Ледяная рука. Меня уже трясет от нее.

- Потерпи! -- сказал Он. -- А то мне бить неудобно будет. Промахнусь по гвоздю -- да по голове! Расколю еще. Нельзя! Читай дальше!

Я прочел еще три строчки. Он снова замахнулся, и гвоздь вошел глубже.

- Ну, как?

- Еще больше звенит и еще жарче. А спине, наоборот, холодней.

- И больше ничего?!

Изгибаясь и деформируясь, он стал растекаться по комнате.

- С тобой очень и очень сложно! И не только мне. Всем! Ты растратил почти все, что было тебе дано и заживо уходишь из жизни! Ты хватаешься за то, что все равно удержать не в силах. А то, чем живут все, называешь мелочами и отмахиваешься. Я уже не знаю, как дать тебе понять, что мелочи -- это вернейшие и первейшие симптомы глобального и его же кирпичики. Именно они и даны человеку, именно над ними он и властен. Только из них и можно что-то построить! Мне трудно с тобой, - сказал Он с обидой и раздражением. -- Еще немного и я, кажется, возненавижу тебя за твою слепоту и ограниченность! Ну, нельзя же быть таким! Как ты ни поймешь! Я откажусь от тебя!

Обеими руками он сжал ручку, и молоток с силой опустился на серебряную шляпку.

Неожиданная легкость переполнила моё тело и словно смела со стула. Я вскочил и заходил по комнате. Усилившийся звон дрожал в горящей голове, и было невыносимо холодно.

-                          Ну?! -- с болью и надеждой крикнул Он.

Я мчался по комнате, и Память возвращалась ко мне огненными вспышками запоздалыми. С каждым разом они становились всё ярче и ближе. А комната сжималась. Стены и потолок неумолимо надвигались, сковывая мой сумасшедший бег. И без того небольшое пространство комнаты на глазах катастрофически уменьшалось, пока наконец схлопнулось в точку.

"Улетай, туча, улетай на х..! Улетай!

Без тебя нам будет лучше, без тебя наступит рай!"

Я вздрогнул, потряс головой.

Что за хрень?! Какая школа, какие мыши, какая котельная с пропавшим кочегаром?! Да спился он давно и помер!

На кухне поддатый Серега сосед -- бывший зэк, но человек неиспорченный -- гремел сковородой по плите и пел песню. Ни слуха, ни голоса! И слова адаптированные. А к музыке тянется. Уважаю!

Всё правильно. Все на месте. Вот моя комната. Вот мой дом -- старая кирпичная двухэтажка. Его построили еще немцы сразу после войны. Раньше, говорят, здесь давали квартиры большому начальству. Но потом стали строить другие дома, и большое начальство переехало, а в эту красную двухэтажку вселилось начальство помельче. Потом и оно переехало. Теперь я здесь живу. И Серёга. Мне эту комнату дали за хорошую работу на заводе. Никакой котельной здесь никогда не было и нет.

С какого дна и зачем поднялась эта тёмная муть далёкого прошлого?!

"Параллельных миров не существует, а если и существуют, то не соприкасаются. Такого не может быть, потому что не может быть никогда, - убеждая себя в очевидном, твердо сказал вслух. -- Этому в школе учат".

- Правильно учат, - приблизившись ко мне из другого измерения, произнес Он с подчеркнутым уважением к нашей школе. Нельзя этого допускать! Потому что если соприкоснутся... Беда!

- Куда ты меня тащишь?! -- взорвался я. -- Не морочь голову! Нет меня там! Вот единственная реальность, в которой я живу и прописан! Эти стены защищают меня. Здесь даже в рубашке не холодно.

- Нормальная реальность, - спокойно согласился Он, оглядевшись в моей комнате. -- Но она еще не наступила. А может и вообще не наступить. Ты-то сам в ней уверен?

- Абсолютно! Её можно потрогать. Единственная и надёжная. Кирпичная. Заработанная.

- Ты ей доверяешь, пытаешься за неё держаться, а она снова тебя подведет. Знаешь почему? Ты считаешь реальностью то, что доступно для твоего понимания. А это лишь её незначительная часть, внешняя сторона. Что-то вроде рекламы. Сама же она гораздо больше и сложней. Но ты даже и не пытаешься проникнуть в те сферы. Или боишься?

Лукавые слова насторожили. Я заподозрил неладное. Он куда-то уводит меня и непонятно зачем. Спокойно! С ума сходят не так.

- Посмотри вокруг! -- сказал твердо и как можно спокойнее. -- Это совсем другая жизнь! Совсем другое время! Нет мне никакого дела до той женщины, той квартиры над котельной -- пусть она хоть взорвется вместе со школой и кочегаром! Нет меня там! Я уже не хочу улучшать или переделывать страну -- бесполезно! СССР давно кончился, развалился завод, где я работал. И морозов таких больше нет. Всё изменилось, даже климат! Я живу в другой стране! У меня другой паспорт! Какое узбекское вино?! Оно же сладкое как ликер! В эти зимние праздники -- от Рождества до Рождества -- мы пьём Божоле. Какие еще конфеты! Не ем я конфет. Джонатан! Да нет этого сорта уже и в помине. Яблоки, что ты видишь на столе -- "Гала". Замечательный сорт.

Куда ты меня тащишь?! 21-й век на дворе!

Всё изменилось! Абсолютно всё! И прошлому здесь нет места!

- Действительно, - неожиданно согласился Он. -- Я и смотрю: построили большие магазины, завезли, наконец, продукты, одежду, электронику со всего глобуса. Стены домов, телеэкраны и страницы бумажных изданий покрыли яркой рекламой с красивыми девушками, предлагающими сразу всё и каждому. Появился другой понятный всем смысл. Люди ожили, засуетились и кинулись покупать все подряд.

Действительно, всё изменилось. А ты?

- Что я?

- Изменился?

- Конечно!

- И уже не хочешь стать писателем? Выгоды ведь никакой! Лучше менеджером по рекламе? Журналистом? Или в бизнес! Охранником!

- ...

- Вот видишь, - тихо и другим тоном проговорил Он после затянувшейся паузы, - хочешь, не хочешь, а душа не меняется. Только темнеет как серебро или ангелы на старых фресках. А ты про какую-то реальность -- та, не та! Такая еще придет, что и ни в сказке сказать, ни пером описать! Реальность -- это не дом и не стены.

Но главное сейчас -- восстановить Память. И как можно скорее. Без этого не наступит Будущее, не свяжутся времена и события. Смысл вытечет из материи. Замедлится и омертвеет движение. И ты уже никогда ничего не поймешь.

Жуткий железный скрежет несовпавших шестерен раздался внизу, и пол под ногами вновь предательски задрожал. Как бы и впрямь квартира в воздух ни взлетела! Где этот чертов кочегар?! И почему так холодно?! Даже шуба не согревает!

- Так что ты вспомнил? -- словно бабочка на плечо рядом с ухом опустился его вопрос.

- Похудевшее загорелое лицо... Вокзал... И нечто трудно определимое, приехавшее с ней оттуда. Мягкий и безразличный поцелуй. Это в прошлом году. Потом -- ничего... Снова лицо, обращенное ко мне. Тоска и ненависть на нем.

- Не перегибай! -- неуверенно сказал Он.

- Именно так.

Она давно говорит, что я стал на опасный путь. А это может очень и очень плохо для меня кончиться. И этот отчаянный крик: "Мы уже тысячу лет нигде не были вместе! А где ваш муж, меня спрашивают, что-то его не видно. Что я отвечу людям?! Что мой муж пишет рассказы?! Они решат, что я вышла замуж за сумасшедшего. А я выходила за нормального! Ради чего всё это? И какая разница хорошие у тебя рассказы или плохие! Все равно их никто не будет печатать! У тебя же нигде никаких связей! Ни знакомых, ни родственников в этой среде! Кому ты там нужен?!" Кому вообще мы здесь нужны, кроме друг друга?! И то уже теперь получается, не нужны!"

Да, я, действительно, слишком мало уделял ей своего времени. Ведь её совершенно не интересовало то, чем живу я. А меня не интересовало остальное. Порой она была мне безразлична и скучна, иногда я ненавидел её. Да, ненавидел, ибо она мешала мне лелеять суть и цель свою.

И все-таки....

- Что-о? -- Он с тревогой посмотрел на меня.

- И все-таки.... Почему так больно?

- Это из-за гвоздя, - успокоил Он. -- Из-за Гвоздя Памяти. Если тебе слишком больно, могу вынуть. Клещи есть?

- Пусть останется! -- твердо сказал я. -- Только как мне все это носить на голове?

- Гвоздь я постараюсь забить до конца, - сказал он. -- Отдохну немного и по самую шляпку его -- никто и не заметит. А это, - он махнул рукой, - это символика. Кстати, на Древнем Востоке это признак святости. Причем, в разных религиях.

- Спасибо! -- сказал я, не останавливаясь. -- И за память спасибо. Только.... Только я не могу в это поверить. Что-то здесь все-таки не так. Обожди! -- жестом остановил его встречное движение. -- Здесь явно что-то не так. Да, не так! Потому что, я знаю, она любит меня. И всё это, -- кивнул на дневник, -- написала нарочно -- позлить. Иначе зачем и писать?! И специально черной пастой.

Он с тревогой подскочил ко мне, но я отстранил Его рукой. Пытаясь что-то сказать, Он снова оказался передо мной, но я со злостью оттолкнул его, чтоб не путался под ногами.

- Забейся в угол! Я не верю тебе! Тем более, сейчас новогодняя ночь -- время всякой сказочной дребедени! А я не признаю этого!

Он затравленно вжался в угол.

- Что делать?! Он безнадежен!? -- растерянно проговорил куда-то в пространство, словно прося о помощи.

- Да, не верю! -- с остервенением закричал я еще сильнее в это темно-серое мучение. -- Здесь что-то не так!

Металлический голос сверху, содрогая окрестности, непомерной тяжестью лег на меня и, прижав, остановил движение. Привычная реальность со знакомыми предметами рассыпалась как истлевший скелет. Лишь бездонная синева и холодное мерцание звезд.

- Не бойтесь реальности во всей её полноте! -- гулко прокатилось по всему безбрежному пространству. -- Какой бы она ни казалась, она часть нас самих. Страх, который она внушает, фикция. Так же как и радость, которую она сулит.

- Я не боюсь, - ответил, растерянно озираясь. - Ну, почти не боюсь, если честно. Я даже стараюсь идти ей навстречу.

Просто у меня плохая память и, случается, путаю цвета и понятия: черный -- белый, правда -- ложь, - если меня в этом долго убеждают. Но мы все их путаем, потому что нас постоянно в чем-то убеждают!

Металлическая громада звука переместилась на него:

- Ты должен завершить начатое!

Мир качнулся и накренился. С молотком наготове, и тоской в глазах, Он обреченно пошел на меня. С криком ударил. Потом еще. Зависая надо мной, Он бил и сам кричал как от боли, пытаясь преодолеть какую-то неведомую преграду.

- До чего же трудные эти русские мозги! До чего же зашлакованные!

Я размахивал руками, пытаясь Его схватить, но неподвластная сила словно ломала меня снаружи и изнутри моим же собственным сознанием.

Под одним из ударов гвоздь неожиданно стронулся и вошел сразу на несколько сантиметров. В голове стало тесно, глаза начали выступать из орбит, что-то жидкое и горячее намеревалось пойти через уши. Шея затвердела, и повернуть голову стало невозможно. Не повредил ли Он позвоночник? Или это от холода?

Наконец серебряная шляпка сровнялась с черепом. Он бросил молоток в ящик.

- Причешись! Я свою работу сделал. И если память целиком к тебе не вернется, не моя то вина.

Словно из неверного зыбкого мира импрессионистских полотен я шагнул в грубоватую Сезанновскую вещность. Даже комнату свою никогда я не видел так отчетливо и ясно.

- Успокойся, пожалуйста! Я тебе благодарен, - сказал тихо, автоматически причесался, и волосы скрыли серебряный кружок. -- Память вернулась ко мне.

- Правда? -- он спросил недоверчиво. -- Ну и как?

- Пытаюсь устоять. Но все это идет на меня стеной.

Теплые волны выносят их на сухую твердь полуострова, прозрачные капли скатываются по загорелым телам. И они любят друг друга в радостном самозабвении.

Пять лет назад эти же волны качали нас, и я обнимал ускользающее в воде тело.

Когда она сидит на диване и читает, в комнате уютно, спокойно, и мне хорошо работается.

Но, отложив книгу в сторону, она вдруг говорит:

- Спой мне песню про журавлика!

Я хорошо пою, и она любит слушать. В последнее время не поется.

- Ну пожалуйста! -- просит она. И становится вдруг особенно привлекательной и желанной.

Я встаю из-за стола и пою про журавлика:

"Я хочу увидеть море, голубое-голубое...." Даже сам увлекаюсь.

Она смотрит в окно и где-то присутствует. Хочу поцеловать, но теплая ладонь отводит губы.

- Не отвлекайся, а то не станешь писателем!

И улыбается откуда-то издали.

Вереница писем в конвертах из дряблой бумаги с синими полосками "Mit Luftpost". Какие-то мелочи с надписями по-немецки как наглые тараканы взбираются по мне и топчут лицо.

Взгляд, от которого становится холодно. И вдруг, став неожиданно озорной и ласковой, она просит:

- Почитай мне вот здесь!

И гордясь хорошим произношением, я читаю:

"Ich weiss nicht, was soll es bedeuten,

Dass ich so traurig bin;

Ein Marchen aus alten Zeiten,

Das kommt mir nicht aus dem Sinn".

И лицо её вижу необыкновенно оживленное и заинтересованное. И то теперь, что стоит за этим оживлением. Уже полгода она изучает немецкий язык.

- Хорошо! -- похвалил Он. -- Что еще?

- Зачем тебе?

- Не мне, - сухо возразил Он, - а тебе! Ведь эта замечательная память, которую ты так неожиданно заполучил, имеет один дефект. Помнить отныне ты будешь только то, что больно. Но, заверяю, хорошо помнить! Так что еще?

- С почты пришли слова, которые я тогда не запомнил. Бандероль вернулась, которую она отсылала два месяца назад.

- Письмо! -- подсказал Он.

- Да, письмо. "Mit Luftpost". Я сразу обратил внимание, что конверт как-то странно надорван и помят. И только сейчас вижу, что письмо грубо вскрыто. Они даже не озаботились сделать это менее заметным. На почте его прочли все, кому не лень, и рассказали всем, кому интересно и не очень.

Скажи, разве обязательно, чтобы он был иностранцем?

- Да ты и сам как немец! Всё тебе хочется, чтоб по правилам, по порядку, по закону. Широты не хватает. Как ты не можешь понять! Ты же в России живёшь! Какой здесь закон и порядок?!

- Она сама рассказывала про ту конференцию с участием школьных преподавателей из соцстран, где они познакомились. Не знаю. Вижу только её беспросветное одиночество, тоску и ненависть ко мне. Для большого чувства это не подходит. С его стороны -- командировочный роман, с её -- месть.

- Погоди! -- сказал Он. -- Она хочет от него ребенка, а это уже не месть. Сейчас она в санатории, лечится, а летом они снова будут любить друг друга. Какая же это месть?

- Она и раньше лечилась. Ей уже все равно от кого ребенка, только не быть одинокой. Она очень любит детей. Обожает с ними возиться, воспитывать, перевоспитывать, читать им, учить. Для неё ребёнок -- это смысл жизни. И с каждым днем она теряет надежду иметь собственного. Она не может это принять и смириться. Не хочет верить, что какая-то нелепая случайность может перечеркнуть её жизнь. Ещё девчонкой, поступив в институт, а высшее образование у нас, как известно, начинается с колхозных полей, она простудилась. Врачи с серьёзным видом назначают всё новые процедуры, требуют дополнительные анализы, что-то советуют...

Три года назад она ездила в Саки -- это в Крыму -- там лечат грязями. Присылала мне письма со смешными картинками. Сама рисовала. Женщины как черти -- все в черной грязи. А перед самым отъездом оттуда какая-то, наверное, совсем разуверившаяся в медицине и потерявшая надежду женщина ей сказала: "Я здесь третий раз уже, а что-то всё без толку. Наверное, сам Бог не хочет, чтобы русские размножались". Через год она вдруг вспомнила эти слова и затосковала.

- Прочти дневник внимательно и до конца!

Я послушался.

- Ну, и что ты видишь?

- Уже не слова.

Её и его тела, ставшие одним, исходят в судорогах исступленной радости. Они любят и счастливы. И нынешним этим счастьем сметено прошлое. Новая любовь рождает надежду. Это уже не месть. Она просто стерла меня из своей жизни.

- Как тебе от этого?

- Одиноко и холодно.

- Хорошо. -- Он кивнул.

- Это хорошо?

- Я возвращаю тебе утраченное Будущее, твой последний шанс. Если не передумал, конечно. Ты ведь по-прежнему хочешь стать писателем?

- А это кому-то надо?

- На этот вопрос отвечать тебе самому. Я, что мог, сделал.

- А кто ты, наконец?

- Твой ангел, - ответил устало.

- А почему такой серый?! -- я удивился. -- Даже какой-то тёмно-серый!

- Какой есть, - Он виновато развел руками.

- У всех белый, а у меня серый!

С тобой почернеешь! -- слегка усмехнулся и тут же успокоил. -- Да не переживай! Камуфляж это. Темно на улице -- чтоб не светиться.

- А крыльев почему нет?

- Так зачем? -- резонно ответил Он и, демонстрируя их ненужность, быстро и плавно сдвинулся в сторону. -- Атавизм человеческих представлений.

- Ну да, - согласился я. -- Ты и без них свободно перемещаешься. Извини, я толкал тебя и, вроде, ударил.

- Да уж, - вздохнул. -- Тебе тоже досталось. Ладно. Теперь садись и пиши!

Я вернулся к столу, пододвинул чистый лист и написал:

"И в тот же день, день отъезда, появились мыши..."

- Зря ты их отравил! -- поморщился Он. -- Они бы и сами ушли. После тебя.

- Да. Жалко их. Я просто не понял.

Помолчали.

Бессонная ночь вымотала нас обоих. Он словно выдохся к утру. Его усталый и даже какой-то затрапезно-понурый вид огорчал до невозможности.

- Ну почему ты такой серый?! -- с досадой вырвалось у меня против воли. -- На всех картинках -- белые и с крыльями! Так положено!

Он посмотрел на меня как на малого ребёнка, вздохнул.

- Зато скромный и работящий! -- ответил назидательно и с достоинством.

Отдаляясь к стене, развел руками, весь уходя в улыбку, насмешливую и печальную. Она растворилась бесследно.

- Не забудь извиниться! -- донеслось отдаленным эхом.

Я кивнул.

- Извините, пожалуйста, все, кому я так или иначе доставлял неприятности, все, кто сначала думал, что я хороший, и, обманувшись, уже думал иначе. Честное слово, я не становился хуже! Просто мне не хватало сил быть все время хорошим.

Откинув крючок, распахнул дверь. Влажный ветерок остудил горячую голову. Пушистые снежинки облепили ресницы, таяли, касаясь лба и щек. Было совершенно не холодно.

Что-то, действительно странное произошло этой ночью.

И вот она кончилась.

Светает...

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

286590  2009-02-22 11:19:56 Ю.Х. - Тропину - Вариации. А в спорах избегайте споров, А убегите в лес, укоротив свой норов. Не дай вам Разум истину искать, Не дай вам Мать её сыскать. . Но всё без толку, всё напрасно: Искать ведь будут все и это-то ужасно\прекрасно! У Гегеля, кажется, есть некий второй уровень человеческого развития, который непременно предполагает предсумасшедший период; т.е., ещё и не сумасшедший, но и не вполне конгруэнтен себе - такое ╚легкое╩ помешательство-замешательство. Удивительный период! Большинство своих "гениев" человечество наблюдает и отбирает, вероятно, именно оттудова. Здесь и наши юродивые-кликуши, здесь и пророки-пороки, здесь и разнообразные писатели, здесь и Бор со своей ╚сумасшедшей теорией╩, много их там. .Большинство таких кончают жизнь в соответствующих учреждениях, но человечество, что характерно, с неподдельным любопытством внимает им и следует их рекомендациям, не совсем понимая, надо предположить, инструкции. Некоторые, в подобном пограничном состоянии, могут пребывать до скончания этим, некоторым образом, повезло. Мировые злодеи, с необходимостью, из той же породы. По всей видимости, есть и четвёртый этап, если, конечно, само затмение разума считать тоже пронумерованным пунктом. Жизнь после идиотизма - какова она? Об этом как-то глухо в прессах. Причём, я не имею в виду ╚лечение╩ и ╚излечение╩, я имею в виду самостоятельный выход, выход за счёт собственных резервов и воли. Серебряный гвоздь в мозг замечательно современно! Осиновый кол - это уже клише. Ангелы, крылья, влияние на других людей, посвещённость, избранность, тайны, магия слова и пр., и пр., и пр. осталось ли у героя желание стать ╚великим писателем╩, осталось ли у героя желание быть ╚великим╩? С уважением!

286601  2009-02-22 23:44:48 Антонина Ш-С - Уважаемый Борис! В Ваших миниатюрах философия глубокая, житейская, человеческая. Я в детстве всё думала, что значит вбить в голову гвоздь. Оказывается, хорошо, если серебряный Тропин: ╚Мы верили в Слово, которое может изменить нашу жизнь и нашу страну. Надо только найти его. Не сразу, постепенно мы надеялись отыскать все нужные и главные слова╩. А они, ╚главные╩ и ╚нужные╩, всё не отыскиваются ╚Кому интересны вы, если вам неинтересны другие? И кому вы нужны, если вам не нужен никто?╩ Вопрос банальный, но вечный ╚ Я уже не знаю, как дать тебе понять, что мелочи -- это вернейшие и первейшие симптомы глобального и его же кирпичики╩. К этой простой истине приходят лишь с возрастом ╚Честное слово, я не становился хуже! Просто мне не хватало сил быть все время хорошим╩. Спасибо, что напомнили

286967  2009-03-25 17:46:34 Есипов -

287010  2009-03-29 13:18:07 Саша Климов - Благодаря Вам литература помирает. Ну, для кого вы написали сей опус? Кто по Вашему должен читать о смутных терзаниях интеллигента? Другой интиллегент? Пишите для людей. Пишите для Коли, Васи, Пети... Вы же хотите, что-то изменить! Так пишите на понятном языке. Природа наплодила немало поганцев-графоманов - Мандельштам, Заболоцкий, Ахматова, Цветаева, Пастернак и прочие с ними. Никогда не писали для людей, а только для горстки декадентов. А теперь их последователи жуют сопли и плачутся, что Россия читать перестала. Конечно! Кому нужно манную кашу по столу размазывать? Не умеешь истории рассказывать, не можешь толпу развеселить - так приговор один - книжный червь. Пишите живым слогом, или не заикайтесь, что Вы - писатель.

287112  2009-04-06 15:55:11 Игорь - сначала вопрос, вернее, просьба к Климову, в продолжение его слов (цитирую: "Природа наплодила немало поганцев-графоманов - Мандельштам, Заболоцкий, Ахматова, Цветаева, Пастернак и прочие с ними. Никогда не писали для людей, а только для горстки декадентов. А теперь их последователи жуют сопли и плачутся, что Россия читать перестала.") так же бойко перечислить, что же такого читала Россия? - Ваньки, Сашки, Дашки, как он говорит. Смешно также читать и про сумасшествие или предсумасшествие "по Гегелю", гениальность и прочую чушь. Данный рассказ - это любовный акт, автор, словно берсерк, впадает в сексуально-писательское безумие, проживает потрясающую в своих кошмарах и фантазиях ночь, проносится сквозь измерения памяти, делает почти физиологическое открытие, проникает в чрево тайны, прикасается к невыразимому, кончает... и на этом вдохе, очумелых, опустошенных оставляет нас освежиться под новогодними снежинками. И становится понятным его одиночество, на что он променял любовь и секс своей жены, и как он ей отомстил. Или не отомстил, а, наоборот, мучился, что она не может родить, и сам родил в ее и собственных муках... этот рассказ. Да мало ли там чего, рассказ очень большой, хоть и маленький. Давай, Тропин, долби, не останавливайся! У тебя сильно хорошо получается!

287117  2009-04-06 20:21:58 Ю.Х. - Игорю - В том-то и странность, уважаемый Игорь, в том-то и странность - по крайней мере, в Вашей интерпретации,- что ╚любовный акт╩ (так, кажется, Вы изволили выразиться?) происходит, так сказать, не в живой жизни, но на словах, в словах, со словами. Странно, если не сказать, что подозрительно это Ваше такое ╚сексуально-писательское безумие╩, да и стоит ли туда впадать?! Оно, конечно, оно так, .. я понимаю, .пытаюсь понять Вашу поэтическую фантазию(!); ╚ и сам родил в ее и собственных муках╩ - это весьма романтично, кажется, за это даже премия полагается, однако, - о том ли было писано, не преувеличиваете ли Вы, всё ли Вы так поняли?

287123  2009-04-06 23:36:25 Игорь - Ю.Х. - ╚Похудевшее загорелое лицо... Вокзал... И нечто трудно определимое, приехавшее с ней оттуда╩. А ведь к этому времени он уже изменил ей первый, с этим, именно с этим, не написанным тогда еще рассказом. Да, слова, да, на словах, да, со словами. И серебряный гвоздь это ни что иное, как фаллоимитатор для мозгов. Болит душа, да, виноват, сам виноват, но слова так сильно тянули, и так сильно хотелось сделать это именно со словами. И ведь получилось, случился акт, и какой! Снежинки в конце действительно холодят и остужают. Да, по отдельности, кусками полный бред, словоблудие, плач дебильного интеллигента: где я? Кто я? А так ли я? Еще и мышек ядом траванул. А все вместе судьба, судьба писателя, променявшего жену и жизнь свою на слова. Да, одиноко, да, тоскливо, непонятно и страшно. Да, сюр и глупость, и ангел явился какой-то серый. Но это пока кусками, пока не дочитано до конца. А в конце уже не важно, что это были за слова. В конце опустошение, ╚пушистые снежинки облепили ресницы╩. И ясно, что автор, может быть, и мудак, и, конечно же, немножечко шизофреник, но рассказ чудо! Всосал в себя, перелопатил и выбросил в новогоднюю ночь. А насчет того, что я про умное не понял, про гвоздь там и кол осиновый, так это черт с ним, хотя замечу, повесть Альбера Камю ╚Посторонний╩ читал. Там тоже подобная экзистенциальная хрень, и в гораздо большем объеме. Но уж очень этот рассказ Бориса Тропина мне понравился. Просто понравился. Иной рассказ или еще там чего читаешь и думаешь, ну, молодец автор, ну, умница, а до конца дочитаешь и - тоска: опять слова, одни слова. Слова, как унылая, обманутая, неудовлетворенная женщина. А у Тропина все наоборот. Я давно его читаю, и никак не мог разгадать этот его секрет. Начинаешь слова-слова-слова, даже думаешь, а не бросить ли, но после первой трети вдруг начинает забирать, торкает и - по нарастающей! А в этом рассказе он свой секрет глубинный раскрыл. Продал душу, обменял на жену. Но Париж, он стоит мессы. Талант, батенька, он круче любой бабы. Против этого не попрешь. И никакого тебе помешательства-замешательства. ╚Похудевшее загорелое лицо... Вокзал... И нечто трудно определимое, приехавшее с ней оттуда╩.

287137  2009-04-07 13:33:39 Л.Лилиомфи - ВЕРНО СКАЗАНО. Верно сказано: "Писатели в белых перчатках, аристократы давно вымерли! Им на смену пришли разночинцы, потом пролетарии. А сейчас тут у вас, вообще, всякой твари по паре. И все хотят что-то поведать миру, высказать заветное. Готовы наизнанку вывернуться, только чтобы на них обратили внимание." Всё остальное, на мой взгляд, - страсти-мордасти. Ужастики с ангелом и с мышами. И с этим больно заколачиваемым гвоздём. Нет, дети, это не товар. Всё-таки, литератор - это не профессия, а ... Да, да, да, - именно , диагноз. Но диагноз весёлый, радостный и бесшабашный, чтобы ты излучал РАДОСТЬ, а не уныние и безнадёгу. А иначе, - ЗАЧЕМ ЭТО ВСЁ ? / Н - ск, 07 апр 2009 /

289588  2009-08-29 21:43:08 Борис Тропин - Спасибо всем прочитавшим, дважды спасибо отозвавшимся. Благодарю за умности и глупости. Так вот в меру собственных сил мы помогаем друг другу поддерживать свет в душе и стремления к лучшему.

Copyright (c) "Русский переплет"