Человек в Пути
29 марта 2018 года

ВОСХОЖДЕНИЕ К ИСТОРИИ

...Да, как рыбу нельзя вытащить из воды сухой, так не только все мы, человечество, но и каждый из нас, обретается в истории. Мы неотделимы от эпохи, от, в целом, исторической сути. Человек безгласен и невнятен без этого. Все мы вместе и любой живший или живущий, осознаёт он это или - 99,999% - нет, насквозь пропитан историей, предстаёт при рассмотрении ЧЕЛОВЕКОМ ИСТОРИЧЕСКИМ. Так что уж – не взыщите!..

Гл. I. БЫТИЕ и ИСХОД.

1. «В начале сотворил Всевышний небо и землю. Земля же была безвидна и пуста – и тьма над бездною... И сказал Он: „Да будет свет“. И стал свет...»

Да, так и было. Я впервые открыл глаза и обнаружил себя в солнечной комнате, заполненной колыханием белых полупрозрачных занавесок. Моя зарешёченная кроватка среди таких же. Женщина ест у окна. Она стоит спиной ко мне, но я почему-то знаю, что ест она вареный буряк (красную свеклу)...

Не был ли этот красный буряк в руке первой увиденной мной женщины воистину плодом познания?

В городе Бердичеве, где это случилось, ничего более значительного, если судить по календарю, тогда не произошло. Но если бы знать, что ещё предстоит, я бы, заплакав, тут же, наверное, попросился обратно. Не то, чтобы я рассчитывал появившись на свет срывать лишь цветы удовольствия – нет, тогда я, понятно, об этом не думал. Но последовавшее затем всякий раз вызывало серьёзные опасения. Как у канатоходца над бездной.

Меня вскоре забрали из яслей. Сталин сообщал народу о головокружении от успехов. Говорили, что детей крадут и съедают...

И вот мне уже года четыре – и я с родителями в летних воинских лагерях. На взгорье рядами под соснами палатки-четырехклинки. Меж ними грубосколоченные длинные столы и скамьи. Мы (папа, мама и я) вместе с красноармейцами едим постный борщ (капуста, картошка, натёртый буряк) и пшённую кашу с кусочками сала.

Под взгорьем на изумрудном лужку вкруг сверкавшего под солнцем озерка беленькие, издалека почти игрушечные мазанки, крытые соломой. И ни души. Село Скраглевка. Бравые командиры, перетянутые портупеями, переговариваются надо мной вполголоса, и я смутно сознаю, что село обезлюдело. Почему?..

Папа в самом начале века окончил хедер; потом, незадолго до моего рождения, какой-то «еврейский техникум». Мама (упоминалось с гордостью) «училась в гимназии». (В Сквире, еврейском местечке, где мама родилась и жила, была мужская гимназия для сынков окрестной украинской шляхты; женской и в помине не было). В благодатную для евреев пору советской «борьбы с неграмотностью» грамотный папа преподавал в «фабзавобуче» (потом в ремесленном училище) арифметику, мама – русский язык.

Обучение шло и в военных лагерях. За родителями порой приезжала тачанка (без пулемёта, к моему сожалению) везти на Лысую гору – в старинные, «ещё николаевские», солдатские казармы. Во время занятий в учебных классах я маялся скукой в безлюдном коридоре...

Однажды, в замечательно памятный мне жаркий солнечный день, утомлённый ожиданием, я вышел на голый, размеченный для маршировки плац, обнесённый кирпичной стеной. У ворот будка - видом и размерами с дворовую уборную. Часовой посмотрел на меня и отвернулся: я был ему неинтересен. Я приготовился скучать дальше - но увидел на другом краю плаца длинную высоко намётанную скирду отблескивающей золотом соломы...

Было трудно забраться наверх. Я всякий раз скатывался наземь, но не отступал. Наконец, догадался прорыть в соломе пологий тоннель, каким-то образом забрался наверх и открыл для себя восхитительный, как бы параллельный мир. Я выстраивал там наверху укрепления из тёплой упругой соломы, атаковал и зарывался в них с головой – только ноги болтались снаружи. Устраивал горки и скатывался с них, стараясь не угодить наземь.

Солома колола голые ноги, живот и спину, - но и это было приятно...

Тогда, в солнечный знойный прекрасный день, я вполне испытал то, что впоследствии назвал бы восторгом и счастьем. И не каким-нибудь маленьким, частным, по поводу, скажем, найденной игрушки или подаренной конфеты, - но полное счастье, так сказать, вселенское. Можно сказать, на всю жизнь.
Услышав звонок, возвещавший о конце занятий, я как-то благополучно скатился вниз с мыслью, которая (с некоторыми уточнениями и поправками) не покидает меня и по сей день: да как же может быть что-то плохо, если всё вокруг так хорошо.

Уж столько со мной приключалось разного, а вот мысль эта всегда как-то да возвращалась.

«И насадил Всевышний рай в Эдеме» - в Бердичеве. «И выходила река для орошения рая» - Гнилопять. «И потом...» впадала в Тетерев, Тетерев – в Днепр, а Днепр, как все это знают, аж в Чёрное море... «- Далеко ли Париж от Бердичева? – Две тысячи километров. – Какая глушь!»

Ах, знали бы вы, как упоительны в Бердичеве были вёсны и лето! В задвинутом в глубь двора одноэтажном доме светлого силикатного кирпича, где мы занимали торцовую комнату, выходившую прямо на грунтовую, раскисавшую осенью и весной мостовую, под стрехой сколоченного папой досчатого тамбура гнездились ласточки. В воздухе плясали комары и мухи – обычные и изумрудные, навозные. Беззаботно порхали бабочки, осы деловито обследовали каждый цветок. Скакали, соревнуясь сами с собой, кузнечики, озабоченно суетились муравьи. Солидность чувствовалась в неспешном ползании божьих коровок. Огромный жук-рогач больно хватил меня за палец, хотя я не желал ему зла... На все лады распевали птицы. Вечерами низко планировали летучие мыши, готовые, казалось, вцепиться в волосы; в лицо, едва ли не в глаза, втыкались с полёта крупные майские жуки...

Над обширной непросыхающей лужей за нашим домом (с островами и полуостровами: я сызмала увлекался географией) висели стрекозы, трепеща прозрачными крылышками. Безудержно стрекотали лягушки. Папа однажды ухватил в воде вёрткого ужа, показал мне и забросил обратно в родную стихию, полагая, что у Природы всему своё место.

Деревья были огромными. Ночью свод небес до самых краёв полон был искрящимися звёздами. (Подобное небо я видел только много позже - высоко в горах).

Осень и зимы тоже были ничего, но не так, чтобы очень. Особенно зимы. Маленькие легкие саночки с узкими раскатанными до блеска полозьями моего приятеля Кошонка (Кости Ведряшко), жившего через двор от нашего, были куда лучше купленных мне – широких и тяжёлых; с горки он всегда обгонял меня. Это, конечно, расстраивало...

2\ Постижение мира началось, как и у человечества в целом, с постижения огня. Кошонка позвали в дом обедать, и я ожидал его во дворе. Повидимому, осень. У глухого выбеленного торца дома под низкой соломенной стрехой собранная груда опавших листьев, высохших веток, быльев подсолнечника – ничего нового. За обширным огородом, тлел заинтересовавший меня небольшой костерок. Меня тогда, как, вероятно, и моего далёкого предка, вдруг озарило. Это было не иначе как озарение! Я сообразил, что, взяв частичку этого огня, какую-нибудь тлеющую ветку, смогу поджечь сложенную у дома груду...

Эксперимент удался на славу. И только когда пламя заполыхало едва не под самую соломенную стреху, меня осенила очередная мысль: а не сгорит ли весь дом?.. Возникли разные соображения: звать ли на помощь, убежать ли домой... Мыслей было в таком избытке, что я только стоял пень пнём и смотрел на огонь, как завороженный.
Уже стал понимать причины и следствия – и с ужасом следил за направлением ветра, относившего пламя от стрехи. Вдруг да направление ветра переменится!..

Какой-то незримый ангел за моим плечом хранил меня от худшего.

- Ух ты!.. – только и сказал Кошонок (он был постарше и поумнее), выйдя ко мне и увидев догоравший костёр.

Ещё об упомянутом ангеле. Гостим в погожий день на соседней улице у Виленских, наших знакомых. Разговор за столом серьёзный – о безобразных ценах на курей. Я сочувствую курам: их на базаре подвешивают по двое-трое за лапки головками вниз. В Бердичеве, понятно, почти сплошь евреи; на базаре торгуют крестьяне из соседних сёл - и я, рождённый, повидимому, демократом, сочувствую крестьянам. «Ты, как папа: чужие тебе дороже, чем свои», - говорит мама.

Пока что за столом у Виленских, куриная тема приобретает теоретическое обоснование: крестьяне-де реакционный класс, неисправимое кулачьё, которое никакими колхозами не перешибёшь – тогда как селёдка при царе стоила две копейки...

Вот этому я решительно не верю - чтобы две копейки. Это, если бы по две копейки, все бы тут, наверное, только бы и ели бы эту селёдку!..

Моё присутствие замечено, меня выпроваживают во двор – заодно присмотреть за младенцем Изей. Во дворе солнечно, пусто, младенец ползает по траве у моих ног, бабочка присажится на покрытую пухом детскую макушку – мне скучно. Я подбрасываю валявшийся обломок кирпича – и учусь смаху отбрасывать его в сторону. Иногда попадаю по кирпичу, чаще промахиваюсь... Подбрасываю повыше – и в это мгновение замечаю, что младенец Изя подполз как раз под падающий обломок. Почти вслепую ударяю по кирпичу раскрытой ладонью – и (о Боже!) он отлетел в сторону. Едва переведя дыхание, ся опустился наземь и с ненавистью взглянул на беззаботного младенца...

(Встретил его в начале 90-х, когда, навсегда прощаясь с родиной, навестил Бердичев. Рано постаревший еврей был, как мне показалось, слегка напуган моим появлением: человек, убывающий за кордон, зачем-то заглянул в город, где бог весть когда родился... Я хотел рассказать о случившемся некогда, о его спасении, но поглядел на него – и передумал).

Через улочку во дворе небольшая пасека. Я попытался расковырять леток улья, чтобы заглянуть внутрь – вмиг был облеплен роем разгневанных пчёл и с воем помчался домой. Был я в одних трусах и распух весь – с головы до ног. Несколько дней меня обкладывали тряпками намоченными, повидимому, водкой, метался в беспамятстве…

Зато потом наловчился одним щелчком сшибать зазевавшихся пчёл, ос и даже шмелей. Мстил, как это часто бывает, невиновным.

Вспоминаю случившееся, но, со своей с малолетства скверной памятью, никак не могу определить последовательность событий. Один эпизод поможет подвести хоть какую-то хронологическую черту. Мы – Кошонок, братья Мутыло, Вовка «блоха», я, ещё кто-то - обожали тогда лошадей. Кавалерийский эскадрон, продефилировавший по улице, произвёл неизгладимое впечатление. Событие с неделю обсуждалось во всех подробностях. Мой проезд однажды зимой в низеньких розвальнях, запряженных резвой лошадкой и почти погружённых в глубокий снег, касавшийся щёк, так и стоит перед глазами...

Когда всё это было? Сколько мне было тогда лет?.. По улице, почему-то именовавшейся Махновской (главная улица Бердичева, поверьте, Белопольская!..) промчался нивесть откуда взявшийся косячок лошадей. Жеребёнок изо всех сил старался не отстать. Я, само собой, пустился вдогонку за жеребёнком – и, представьте, догнал! И, само собой, ухватил за хвост, стремясь остановить. И тут же рухнул на булыжник мостовой, на минуту-другую потеряв сознание: жеребёнок копытцем раскровянил мне рот, выбив передние зубы...

Но до сих пор, спустя более чем восемьдесят лет, я всё ещё пользуюсь собственными зубами. Значит, выбиты были молочные? Значит, было мне тогда никак не более шести-семи лет...

Тупиковая улочка, где мы жили, с проходами через дворы и огороды на Белопольскую и, с другой стороны – на Махновскую улицы именовалась по-разному - именами прославленных деятелей революции. Когда очередной деятель загадочно исчезал, улочку переименовывали - опять мимо... В конечном счёте назвали прочно – Владимирской. Тогда как обитатели нашего околотка именовали просто: Собачий проулок. Сюда почему-то сбегались для случки приблудные псы со всего города. И кусали меня так часто, что я уже едва обращал на это внимание.

Заползали и бешеные, волоча парализованные задние ноги. Пацаны постарше обливали их водой – псины корчились от боли (водобоязнь – симптом бешенства). Видеть такое было жутко...

Какая-то плюгавая собачонка тяпнула меня за палец. Я пососал ранку и забыл об этом. Но дня через три та же собачонка подползла, волоча ноги, едва ли не к нашему порогу. Я похвастал папе уже зажившим пальцем. Он побелел, даже покачнулся, – и тут же, ухватив за шиворот, потащил меня босого, как был, в пастеровский пункт (который, оказывается, имелся в городе).

По дороге я распорол стопу обломком бутылки, но папа не обратил на это никакого внимания – поволок дальше...

Мне вкатили день за днём шестнадцать доз сыворотки – и вот, пожалуйста, жив. Рубец поперёк стопы годами побаливал - особенно когда босиком наступал на выступавший предмет; сохранился еле заметным до сих пор.

А собачонку эту я видел всего-то два раза: когда она тяпнула меня - и когда приползла. А если бы не приползла?.. Ну, не пострашнее ли "фантазий Гёте"?
*
("БЕШЕНСТВО - острая инфекционная болезнь, протекающая с поражением нервной системы... Больного спасти НЕВОЗМОЖНО; лечение направлено лишь на облегчение его страданий."

Из "Справочника фельдшера" (М. «Медицина», т.1. 1990 г.; стр. 128-130).

Так что насчёт ангела за плечом – вполне компетентно.

3\ Кстати – о Гёте.

В выходной день всей семьёй идём в гости к дяде Симхе – папиному брату среднему из трёх; папа был младшим.

Шли по улочке между непрерывно громыхавшим машиностроительным заводом «Прогресс» с выпиравшими поверх кирпичного ограждения толстыми коленчатыми трубами и – католическим кладбищем с шикарными каменными распятиями меж буйно раскидистыми деревьями.

За вокзалом идём по шпалам вдоль разделённых дамбой прудов с высокими камышами и склонёнными над водой ивами, мимо леса, казавшегося дремучим, - к сахарному заводу, где дядя был бухгалтером. Ему как ценному кадру был выделен близ территории завода деревянный домик с высоким крыльцом в ряду полудюжины таких же – для управленцев. Вдоль палисадничков бежал в светлом известковом овражце ручей; по другую его сторону пацаны гоняли на пустыре мяч. Среди них Абраша, мой двоюродный брат, которому я (как понял много позже) обязан своим диковинным именем...

Дядя встречает нас в плюшевом кресле с высокими подлокотниками на фоне полок, плотно уставленными малиновыми томами Ленина и немночисленными, но гораздо более увесистыми темносиними – Карла Маркса.

Оба монументальные собрания разделяет на полках глянцевый коричневый череп с отсутствующей нижней челюстью – очень меня пугающий.

На столе с пудовым чернильным прибором перед дядей неизменно гегелевская «Наука логики» без картинок и «Фауст» Гёте – в изящном дореволюционном издании с забавными картинками...

Дядя настаивает, чтобы я взялся, наконец, за эту вещь (терминология дяди) – прочёл хотя бы её первую часть. (Я уже умею читать и прочёл свою первую книжку «Егорка» - про медвежонка на корабле).

Потом с помощью дяди (он сулит это) можно будет перейти ко второй части...

Дядя сам по себе фигура трагическая. Его единственный сын Абраша в младенчестве переболел гнойным минингитом – и не годится в идейные наследники.

Это дядя настоял, чтобы мне дали это моё имя, с которым вот приходится доживать, – Маркс...

Дядя снисходил к своему младшему брату, вышкребку (дедушка Аврум был уже совсем стареньким, когда родился мой папа), явно не годившемуся для постижения прекрасной Елены, чью тень Фауст освобождает из царства мёртвых, чтобы душою слиться с ней. Но – «человеческое, слишком человеческое»!.. Душой – не получается. В нём, в Фаусте, пробуждается чувственная страсть, он пытается приобнять дивный прообраз – увы и ах!..

Так будет с каждым (говаривал дядя), кто с плотскими намерениями стремится приблизиться к неосязаемому духовному миру! С классической дивой нельзя слиться в объятиях - можно лишь совместно переосмысливать тайны бытия...

Моему папе не до этого.Он, возможно, жалел, что уступил натиску своего идейного брата, назвав единственного отпрыска (меня) сакральным именем. Папу вообще удивляло, отчего это евреи вдруг гуртом попёрли в марксизм, хотя сам Маркс ненавидел своё еврейство, а мы, евреи, обрели хоть сколь-нибудь достойное место среди народов именно при ненавистном классику капитализме – под сенью Меркурия, бога торговли.

Членом партии дядя не был. Он, кое-как владея немецким, переводил тогда сам для себя «Капитал» Маркса, подозревая, что в официальном переводе что-то – самое важное! – утаивается. А папа не читал ни Гёте, ни Маркса, хотя частенько с апломбом цитировал нахватанное. Особенно часто вот это: «Мы все учились понемногу чему-нибудь да как-нибудь». Мама говорила: «Папа хохмуется». Как я теперь понимаю, папе доступно было едва ли не высшее свойство интеллекта –самоирония - совершенно недопустимая в устах дяди, который солидно цитировал что-то об «абсолютной идее», «чистом бытии» и, с особенным пылом, за Фейербахом – об «идиотизме сельской жизни».

Фраза была тогда чрезвычайно модной.

Папу при этом мрачнел и пытался замять разговор. Но дядя запальчиво вопрошал:

- А как бы ты решал эту задачу: трактор, комбайн, механическую сеялку каждому нищему единоличнику? Через плетень, да?.. – ехидно добавил дядя.

- Брали бы в аренду... – как-то нехотя возразил папа.

- А средства откуда?

- Пьянствовать не надо. Батрачили бы — зарабатывали...

- А революцию для чего делали?

- Вот этого я не знаю...

Абраша, много старше меня, давно учился в школе - как-то перетаскивался из класса в класс. Растрёпанная «История древнего мира» для пятого класса с египетской пирамидой на обложке валялась на подоконнике в дядином коридорчике. Вероятно, это была вторая книга, раскрытая мной. Меня ошеломило написанное большими буквами - «Финикия и Палестина»: названия упоминались в спорах дяди с папой. Я не без труда смог осилить страничку учебника - совершенно для меня неожиданную. Оказывается, мы, евреи были когда-то и царями, и воинами; в Бердичеве евреи гляделись какими-то другими.

Дядя Симха как-то сказал, что Ленин назвал нас самой революционной нацией. При этом он значительно посмотрел на меня...

Мама с тётей Привой, женой дяди, как обычно, колдовали за стенкой у плиты с глубоким полукруглым выемом – духовкой; сам дядя, как обычно, воспалённо жестикулировал, что-то доказывая папе.

Раз за разом перечитывал я заинтересовавшую меня страничку учебника, как вдруг поражён был дядиным восклицанием:

- ...Согласись, что Троцкий, всё-таки, был прав!

Я знал уже, что Троцкий – кровавый враг народа – и поневоле прислушался. Папа промямлил невнятное, явно стремясь свернуть тему – дядя настаивал...

- Он всех нас погубит, - сказал, наконец, папа. – Мы везде только гости – и всегда указываем хозяевам, как им жить.

- Мы призваны к этому!

- Кем призваны?

- Богом! – патетически воскликнул дядя.

- Ты веришь в Бога?

- Не в этом дело. Так распорядилась сама история! Социализм в отдельно взятой стране это нонсенс. Ты же не станешь оспаривать Маркса! Именно нам, рассыпанным по всем странам, суждено быть солью Земли.

- Пересол! - саркастически отвечает папа. – Мы садимся за чужой стол – куда нас, кстати, не приглашали – и тут же начинаем наводить свои порядки. Указываем хозяевам, как им жить. Это плохо кончится! Придётся, как всегда, расхлёбывать.

- Ты упрощаешь...

...Увы: папа не упрощал. Это я понял много позже.

4\ По камням Белопольской улицы с цоканьем движется кавалерийский эскадрон; пики задраны к небу. Во главе бравый командир – без пики, зато с саблей в ножнах. Это папа моего приятеля Кости Ведряшко. Я завидую Кошонку. Мой папа сугубо штатский. Папа Кошонка, как говорят в нашем проулке, герой Гражданской войны. Папа мой, увы, совсем не герой.

Но вот герой исчезает напрочь. О нём папа маме что-то невнятно и только на идиш. Я спрашиваю о случившемся приятеля. Он вместо внятного ответа интересуется: взяли ли уже моего папу? Я не понимаю: как это – взяли? Оказывается: всех берут и сажают в тюрьму. Я привык завидовать Кошонку и понимаю, что с моим папой что-то не так...

Мой папа не партийный и вообще сомнительный. Негромко переговариваясь, родители частенько переходят на непонятный мне еврейский. Я подозреваю, что папа – шпион (по радио сплошь о них). Я не знаю, что мне делать с моим открытием...

Важное событие меняет направление моих мыслей. Я поступил в первый класс – и тут же влюбился в плотную рыженькую с бантом в волосах Жанночку Кирюхину, сидевшую за соседней партой. И тут же моя любовь возненавидела меня, потому что все вокруг задразнили нас звонкой присказкой: «Жених и невеста из солёного теста!»

Я тогда и в самом деле задумал жениться. Потом передумал.

Тому тоже были свои основания. В класс пришла какая-то комиссия – две тётки. Лицо одной из них было белым и рыхлым, каким-то крупенчатым да ещё и присыпанным пудрой. Она сказала: «Здравствуйте, дети!». Кто-то сзади вдруг изумлённо произнёс:

- Свежая бонда!
Был такой белый круглый хлеб бердичевской выпечки – бонда - с аппетитным подгорелым шнурочком из теста поперёк круглой буханки.

Тётка ошалело посмотрела на нас и строго сказала:

- Ленин в детстве никогда не ругался матом.
Помню: все мы замерли в благоговении.

Потом мне сказали, что это была жанночкина мама.

Моя страсть как-то угасла.

Вообще, ощутимо назревало что-то непонятное... Только что вышедшая книжка Николая Шпанова «Первый удар. Повесть о будущей войне», была нарасхват, домой её не выдавали. И я читал её в самом конце лета 1939 года в бердичевском Доме пионеров.

«Первый удар» нанесли отважные советские лётчики, когда германские аэропланы только поднялись в воздух, чтобы нас бомбить. Фельдмайор Бунк ошибся. Налет немцев был отражен благодаря тому, что советские пограничные посты снабжены слуховыми приборами самой высокой чувствительности. Еще до того, как противник перелетел советскую границу, дежурные части узнали о приближении большого числа самолетов и немедленно поднялись со своих аэродромов. Империалисты обманулись во внезапности своего удара потому, что установление факта нападения и передачу тревоги к аэродромам наши погранчасти и радиослужба выполнили очень быстро. Таким образом, лишь благодаря высокой технике охранения и бдительности использовавших ее людей намерения врага были предупреждены...»

Дальше – понятно: «мы на вражьей земле разгромили врага малой кровью - могучим ударом».

Когда - буквально на следующий день - вернулся дочитывать, книжка уже была изъята.

- Это, мальчик, неправильная книжка», - объяснила мне испуганная библиотекарша. – Возьми другую.

Другая была «Губерт в стране чудес» - о мрачной фашистской Германии, откуда немецкий мальчик Губерт как-то попал в нашу счастливую «страну чудес»...

Прозвучало – не припомню, где и в какой связи - загадочное слово «пакт». В ближайший выходной папа как-то суетливо засобирался в гости к дяде Симхе; я увязался с ним. Они заговорили на идиш и опять прозвучало это загадочное слово. Папа и дядя говорили на непонятном мне еврейском о загадочном пакте с необычной горячностью – кажется, впервые соглашаясь друг с другом, как бы втолковывая один другому одно и то же. Почему-то меня при этом охватывает глухой, безотчётный, какой-то пещерный ужас.

Не вспомню, чтобы до того я когда-нибудь испытывал это непонятное мне чувство. Что-то мистическое - может быть, как раз от того, что ничего не понимал…

Одной из первых прочитанных мной книжек была «История Древнего мира» для пятого класса. Тогда же, в гостях у дяди, случайно раскрыв валявшийся на подоконнике учебник, я неожиданно для себя обнаружил неизвестный мне мир. Последовательность событий, показалась интереснее их самих. В последующей жизни я не прочёл и полудюжины исторических романов: при всей яркости приключений они казались мне бесцветнее калейдоскопа самих фактов, складывавшихся в моей голове в логичную мозаику. В нашей довоенной съёмной бердичевской комнатёнке были несколько разрозненных томов дореволюционной энциклопедии. С восторгом я разглядывал красочные географические карты, воспринимая их как исторические: в современных странах и городах происходило в прошлом нечто, уже знакомое мне. Это было как бы стереоскопическое видение...

Домой в тот день возвращались не как обычно, по шпалам, а через дамбу, разделявшую два пруда, мимо ветлы, низко наклонённой над водой, спасшей меня, когда я (было мне года четыре) едва не утонул. Меня незаметно отнесло от берега, где я плескался; мама, не умевшая плавать, держась за свисавшие ветки, зашла на глубокое места и ухватила меня за трусики); углубились в лес, который мы, пацаны Собачьего проулка, полагали бесконечным (озеро «где-то там» – бездонным...). Тропы не было. Хрустели под ногами засохшие ветки, папа в задумчивости всякий чуть не натыкался лицом на встречные стволы деревьев – отпрянывал, точно внезапно просыпаясь... И вдруг медленно и глухо , как бы себе самому, заговорил о прошлом – о своём отце, моём дедушке Авруме, почившем ровно за двадцать лет до моего рождения, о лесопильне на Днепре в Черкассах, у самого берега, лесном складе и проплывавших по реке огромных плотах с хижинами-халабудами на них и кострах, возле которых грелись плотогоны, одетые в рваньё...

И наша фамилия откуда-то из той жизни: «тартак» по-польски, по старо-украински – лесопильня...

- Папа, - спросил я, - а где я родился?

Он словно очнулся и удивлённо сказал:

- Как-где? Здесь – в Бердичеве.

- Нет – но где?

- В родильном доме на Быстрице.

Быстрицей назывался какой-то окраинный район города за крепостью Босых кармелитов, за речкой Гнилопятью, где мы, мальчишки, купались. Я там никогда не был и тут же мысленно пообещал себе, что обязательно побываю там – где, может быть, я впервые увидел колышащиеся белые занавески и женщину у окна, е буряком в руке (конечно же, это было не в момент моего появления на свет, чего я тогда как-то не усёк)…

Вдруг, обогнув непролазный ежевичный кустарник, мы вышли на совершенно круглую солнечную полянку, так густо залитую синими колокольчиками, что зелёные листики лишь кое-где смогли пробиться на свет божий. Я застыл – ошеломлённый и очарованный...

5\ Дальше жизнь была сплошь заполнена победами. Победили Польшу – «к нам» при полном ликовании присоединились Западная Украина и Западная Белорусия. И Бессарабия, «изнасилованная (я не совсем понял это слово, услышанное по радио) румынскими боярами». И Буковина. И «лимитрофы» (слово, произнесённое папой) – Литва, Латвия и Эстония. На Дальнем Востоке «вщент» (как писала городская газета «Радянський шлях») громили японских самураев...

На стадионе с наспех сколоченными почерневшими от дождей деревянными скамейками без спинок бердичевские футболисты машиностроительного завода «Прогресс» (папа преподавал в ремесленном училище завода) выигрывали у каких-то других команд. Капитаном победителей был футболист с героически звучавшей фамилией Корбут. Он был без правой руки – и мы, подростки, были уверены, что это как раз способстует убойным ударам по воротам. Как-то при попадании в штангу ворота свалились – и мы были в восторге. Убедились, что Корбут при попадании в голкипера мог попросту убить его. Всякий раз нетерпеливо ждали, что это случится...

Победа над финнами с их ужасными острыми финками принесла в Бердичев ощутимые материальные результаты. Мы разглядывали и осторожно поглаживали появившиеся школьные тетрадки не с шершавыми, но с глянцевыми страничками, разлинованными не чёрными, но изящными синими линиями. Зимой мне удалось однажды скатиться под горку в чьих-то высоких, со спинкой, с зеркальными полозьями финских саночках.

Одно это уверило меня, что дела идут, как надо.

Мы, подростки, играли тоже только в войну. Иногда скатывалось до банальных драк – и мама мазала мою побитую физиономию йодом. Так или иначе, но мы побеждали. Поражения казались простой случайностью.

Зачитывались героической книжкой «Тимур и его команда». Тоже выстроили на чердаке заброшенного сарая свой боевой штаб; подвесили два рельса узкоколейки к ветви липы, подступавшей к чердачному окну. Раскачивая их, добивались звучных ударов, вызывавших у нас боевое настроение.

Пустующую парашютную вышку на берегу Гнилопяти использовали как сторожевую вышку: оттуда было далеко видно. Сокрушались, что самого парашюта почему-то не было. Совершали боевые прыжки без парашюта – не с верхней площадки, конечно, - с боковых перекладин. Удары при приземлении были вполне ощутимыми. Но кости оставались целыми. Учились, едва коснувшись земли, тут же валиться на спину...

Где-то отыскалась старая бесхозная кляча, из жалости, возможно, не забитая хозяином, - и мы выхаживали её всё лето, рассчитывая, что она каким-то образом омолодится и можно будет ездить верхом. «Первым красным командиром» считался у нас именно кавалерист Будённый, заменивший в нашей шкале ценностей невпопад утонувшего Чапаева. Будённый на коне с занесённой над собой саблей – вот что владело воображением...

То-есть, жизнь была заполнена до краёв.

6\ На Быстрицу к родильному дому, надолго позабыв о своём намерении, собрался я лишь через два года – в одно солнечное июньское воскресенье. Прошёл до конца главной улицы – Белопольской, повернул к крепости Босых кармелитов, по привычке заглянул в подвальное окошко: там в подполе были штабелем сложены гробы. При взгляде на них я всегда испытывал жгучий интерес: неужели и я тоже когда-нибудь умру...

Дальше был спуск с деревянному мосту через Гнилопять, за которым уже было предместье – Быстрица...

Но что-то, не вспомню, что, заставило повернуть обратно. Ощутимая тревога была в кратких обмолвках шедших по мосту...

Уже вернувшись на Белопольскую, я понял: ожидалось какое-то чрезвычайное сообщение по радио.

Широкий квадратный чёрный раструб репродуктора был на столбе в центре города у памятника Ленину. На гранитном пьедестале, вождь, простёртый чуть ли не горизонтально над своей трибуной, с кепкой, зажатой в руке, энергично и недвусмысленно указывал в сторону вокзала...

Небольшая толпа ждала неподвижно и молча. Непривычное молчание угнетало. Наконец, из раструба послышалось скрипение, шорох и тусклый голос с некоторым придыханием произнёс: «Граждане и гражданки Советского Союза! Советское правительство и его глава товарищ Сталин поручили мне сделать следующее заявление...»

Слушавшие как бы разом все вместе глотнули воздух.

«...Сегодня, в 4 часа утра, без предъявления каких-либо претензий к Советскому Союзу, без объявления войны...»

- Война! – тихо ахнул старенький еврей рядом со мной, испуганно оглянувшись на стоявших.

Все молчали и были неподвижны до заключительных торжественных слов, произнесённых хоть и с подъёмом, но с тем же, удивившим меня тусклым акцентом:

- «Наше дело правое! Враг будет разбит! Победа будет за нами!»

Толпа молча стала расходиться.

Дома я первым делом спросил у папы:

- Когда мы победим?

Папа у стола с блюдечком-пепельницей ожесточённо курил, прикуривая одну беломорину от другой и стряхивая пепел на пол. Таким я его никогда не видел. Мама предупредила:

- Не приставай к папе.

Мерзкий страх подкатил мне под сердце. Ведь было ясно, что мы непременно победим – сам товарищ Молотов сказал нам об этом?..

Несколькими днями позже дядя Симха (впервые, насколько помню) удостоил нас своим посещением. Он что-то долго и горячо втолковывал папе, мешая еврейскую и русскую речь. Понятны были только проскакивавшие уже закомые мне имена: Гёте, Шиллер, Гегель, Кант, Маркс...

(Я тогда и не догадывался, что сам я – Маркс. Дома, во дворе, в школе меня называли Марик; полагал, что я – Марк. Не подозревал, какую свинью мне подложили).

Папа молчал. Наконец, дядя исчерпался и с сомнением спросил по-русски:

- Думаешь, они уже другие?

- Они уже другие, - ответил папа.

7\ Смысл сказанного я начал понимать несколькими днями позже – в ночь на 4 июля в свежевырытой на задах дома противоосколочной щели. Ночное небо озарялось пламенем: горел невдалеке вокзал и, как говорили, завод «Прогресс». В узком сыром окопчике мы с соседями сидели вплотную. Бомбёжка прекратилась, но мы ещё не рисковали высунуть головы. Папа шопотом уламывал балагулу Иосю, занимавшемуся извозом:

- Ну, сосед, решайтесь. Три-четыре наших узла поверх ваших, - а мы за фурой уж как-нибудь на своих двоих, не рассыплемся...

Балагула, владелец фуры, запряженной пегим мохноногим коньком, для которых – для конька и самого балагулы, ещё несколько узлов не составили бы проблемы...
- Вам, сосед, горя нет, - возражал тощий, как жердь, Иося. – Вас сколько - ртов? Трое с вами вместе. А моих – гляньте-ка!..

Его семейство, разместившееся здесь же чуть ли не вповалку, молча внимало.
- Тем более, - уверял папа, обращая внимание соседа на зловеще багровое - небо. – Что будет, если бомба упадет прямо сюда?..
- Вы, сосед, - умный человек, вы думаете, ему это надо? Сюда бомбу - в наш Собачий проулок? Какой-никакой расчет у него есть или нет?

- Сидели бы тогда дома, - уже раздражаясь, возразил папа. – Что-то мне странно видеть вас здесь, в этой яме... И потом открою я вам маленькую военную тайну... – Папа переходит на шопот, и все в щели несколько к нам пододвигаются. – А если сюда придут немцы?..
- Не смешите меня! Я в 18-м годе немцев не видал? Я их немножечко больше - видал, чем этих бандитов - петлюровцев и гайдамаков, которых я тоже видел. Немножечко-таки знаю, что почём. Ихний офицер ухаживал за моей Софой – помнишь, Софочка?..

...Четверть века спустя приехал я в Бердичев спецкором «Комсомольской правды». Готовилась серия очерков «Земля открытая первой», о месте рождения человека- его подлинной родине; рубрику это я сам придумал, и серия должна была открываться - и открылась - моим Бердичевым.
И вот я снова здесь. Дом на месте. А торец -как раз наша комната, выходившая прямо на дорогу - снесён единственной упавшей здесь авиабомбой! Так что Собачий переулок (уже - Владимирская улица!) цел, - балагула оказался прав. А сам он?
- Йося? – спрашивали меня незнакомые мне люди. – Если Йося - таких давно - нет. Тут же немец стоял – что вы хотите!.. Этот никого не упустит, у него бухгалтерия. Если б мадьяр или румын –можно бы на что-то рассчитывать...
- Румын лучше? – заспорил кто-то. – Курей кто крал? А девок кто перепортил? Поганое ведро за дверь выставь – и нету ведра! А блох от них!..
- Эх, сосед! Если б эти немцы только девок портили!.. Об том ли - речь?..

Они заспорили, а я побрёл со двора, осенённый ужасной догадкой.

Безграмотный балагула слыхом не слыхивал ни о Гёте с Шиллером, ни о Гегеле с Кантом, - но доверие к здравому смыслу было у него врождённым и неистребимым. Ну, пережил он немецкую оккупацию в 1918 году - догадывался, чего можно ожидать для себя, безвестного еврейского балагулы, обременённого полуголодным семейством...
Он не знал истории – и в нём жила инстинктивная вера в стабильность человеческой натуры.
А знал бы историю, хотя бы читал газеты, - вероятно, рассудил бы, как многие тогда - что Гитлер всего-то с десяток лет у власти – и этого, конечно же, недостаточно, чтобы сменились поколения и как-то существенно искривилась человеческая суть…

8\ Под утро 4 июля в толпе подростков из ремесленного училища, где преподавал папа, мы выходили из города. Впереди «розовел восток», сзади полыхал вокзал.

«И понесли своё, увязанное в одежды свои, на плечах своих...

...И выпросили у египтян сыны Израилевы вещей серебряных и золотых. Всевышний же дал милость народу Своему в глазах египтян – и те откликнулись на просьбы и давали им; и обобрали они египтян...»

...Немногие книги в нашей тесной комнате – тома дореволюционной Энциклопедии с «ятями» и бесчисленными твёрдыми знаками, Гоголь в издании Адольфа Маркса, ещё с полдюжины таких же увесистых «кирпичей» я с папой в ту ночь отнёсли на сохранение старику-сторожу детского сада за три дома от нашего. Папа посулил по возвращении оплатить заботу.

- А как же! – уверил сторож.

Я не застал его в живых, когда четверть века спустя наведался в Бердичев. Его вспомнила жилица комнаты, восстановленной взамен уничтоженной нашей. Старик азартно выдавал еврейские семьи украинским полицаям. Он был особенно инициативен: требовал от жертвы денег за недонесение; доносил потом, получив искомое...

На второй или третий день пути мы смогли положить узлы наши на груду прочих в единственную телегу, сопровождавшую нас, запряженную единственной лошадью.

На наших ремесленниках, парнях лет семнадцати, была форменная одежда. На второй день пути (севернее посёлка Погребище) нас встретил на дороге вооруженный заслон. Помнится, был выкачен даже пулемёт.
Мы застыли в ужасе...

Нас готовились расстрелять: прошёл слух, что немцы высадили в нашем тылу десант в форме ремесленного училища. Заслону приказано было действовать.

Тут вдруг навстречу нам направился командир - рослый, в ладно заправленной гимнастёрке.

- Русские? – Он ткнул пальцем в первого же случайного парня.

- Не-э... – озадаченно заблеял тот. – Хохол я.

- Украинец, - строго поправил командир.
Всё выяснилось, нас пропустили.

С вечера справа и слева небо прочерчивалось грозными зарницами, на горизонте вставали осветительные ракеты. Это служило нам ориентиром. Там шли бои.

«...Всевышний же шёл пред ними днём в столпе облачном, указывая путь, а ночью в столпе огненном, светя, дабы идти и днём, и ночью».

Мы уходили от надвигавшейся линии фронта по дорогам и просёлкам правобережной Украины в просвете (как выяснилось много позже) между наступавшими севернее на Киев дивизиями генерал-фельдмаршала Герда фон Рундштедта и танковой группой фельдмаршала Эвальда фон Клейста, после взятия Бердичева 7 июля свернувшей к югу для окружения Уманьского узла обороны.

9\ Под Сквирой, откуда мама родом, вышли под вечер на перекрестье дорог к колонне отступавших красноармейцев. Они, с тяжёлыми ружьями, с шинельными скатками через плечо, почерневшие от дорожной пыли, шли в гнетущем молчании, едва соблюдая строй. На лицах была смертельная усталость. Мы шли рядом по обочине, невольно приноравливаясь к их тяжёлому шагу. По обе стороны шоссе было выжженное, ещё кое-где дымившееся поле.

Наши ремесленники оглядывались на колонну, явно осознавая, что и их, когда выйдем «к своим», ждёт та же участь...

- Воздух! – раздался внезапный возглас.

Сзади, вынырнув из-за горизонта, наплывала на нас с тоскливо завывающим негромким звучанием шестёрка «Юнкерсов». Все мы, смешавшись с солдатами, рассыпались по обе стороны дороги...

Бомбёжка поначалу была как бы случайной. Бомбы падали вдалеке. Но вот налетела очередная шестёрка (или всё та же, развернувшаяся для более прицельного попадания?) – и взрывы заухали близко. Я лежал плашмя в выгоревшей стерне; папа и мама рядом, прикрыв головы руками.

Какой-то боец из отступавших, встав на колено, водил по небу тоненьким винтовочным стволом с примкнутым гранёным штыком, но выстрелов я не слышал, так как учуял спиной совсем близкий бомбовый свист и уткнулся лицом в чёрную сухую землю.

И тут, прямо у глаз, увидел неправдоподобно огромного зелёного кузнечика. Он преспокойно охорашивал себя задними ногами, подобно мухе. Так близко ноги его, вывернутые выше спины, показались мне мощными, как ноги коня. Глаза его, овальные, выпуклые, холодно уставились на меня.

И я подумал, что он-то, во всяком случае, останется жив...

И заплакал.

Папа подполз и лёг на меня – скорее не в защиту от осколков, но для того, чтобы я не поднимал головы, не видел перевёрнутую чёрную землю и раскинутые трупы. Мама тоже приблизилась вплотную.

Налетела очередная шестёрка...

Втроём мы отползали поперёк поля всё дальше влево от шоссе; уже в темноте поднялись на ноги на окраине посёлка. Окна редких мазанок были непроглядно черны. Изрытая колеями немощёная улица была облита лунным светом, и, казалось, отовсюду из чёрных окон следят за нами. Мама вела меня за руку.

Перелезли через обрушенную кирпичную стену под раскидистые деревья; кроны смыкались высоко над головами. Мы спотыкались о каменные плиты, белевшие под ногами; некоторые стояли стоймя, голо и сиротливо, без оград. Какие-то мама, проходя, гладила рукой...

Тут над деревьями взмыла, медленно опускаясь, жёлтая ракета, положив нам под ноги частую тень ветвей и ясно высветлив могильные памятники с квадратными буквами древнего еврейского письма...

...Много лет спустя мама рассказывала, что там, на кладбище были могилы её отца, матери и её брата, моего дяди, зарезанного петлюровцами, – моих предков...

Вот бы знать мне тогда, что и сам буду дедом, даже прадедом; кто бы той ночью мог напророчить мне это...

Поутру мы вышли к нашему ремесленному воинству. Оно сильно поредело. И дело было не в потерях при бомбёжке; об этом я не знаю. Но ясно было, куда, а, главное, зачем ведут этих парней от их домов где-то здесь, поблизости. Они понемногу разбегались.

Я с ужасом прислушивался к их негромким репликам:

- Йдуть німці звільняти нас від жидів...

- Сталін - це перший жид ...
- Валиться жидовська влада з їх колгоспами ...
- Вони нехай втiкають. Нам-то нащо? ..

Жиды это мы – я, мама, папа...

Скулы у папы ходили желваками, но он упорно молчал. И так изо дня в день – не возразив ни словом. Что и как было объяснить этим крестьянским парням, утратившим в голодомор родных, порой целые семьи?..

10\ В Мюнхене, где живу, проезжая мимо дома на Принцрегентплатц 16, где на третьем этаже жил Адольф Гитлер, где в 1938 году навестили рейхсканцлера сэр Чемберлен, месье Даладье и их итальянский коллега Бенито Муссолини, я часто вспоминаю выжженное поле под Сквирой, еврейское кладбище – мой ужас от окружавшей нас ненависти...

Последующий путь я прошёл в этом ошеломлении – и уже не вспомню, где мы останавливались, ели, ночевали... Помню, как шептались взрослые о том, что идти надо на Богуслав, там и Канев близко - «а на Днепре немца, бог даст, остановят»...

В сельце вот под этим Богуславом нас ждало памятное приключение. Тётка на огороде за плетнём на просьбу папы продать несколько кукурузных початков, выпростав из-под фартука руки, злорадно отчеканила:

- Та навіщо мені ваші малёванi гроші?- Она повернулась к нам задом, наклонилась и хлопнула себя обеими руками по обширным ягодицам. – З цiмі жидiвськімі грошима - ось куди!

Мама заплакала. Мир, казалось, рухнул...

...В октябре 2014 года Оля, моя младшая дочь, справляла многолюдную свадьбу в средневековом австрийском замке Фушль на берегу Фушльзее – альпийского озера. В 1938 году, когда Австрия была захвачена рейхом, замок был присвоен Риббентропом, министром иностранных дел, отправившем наследственного владельца в Дахау.

Бергхоф, резиденция Гитлера, находилась неподалёку - и в Фушле неоднократно справлялись застольные встречи главарей рейха.

Чувствуя себя неловко среди немецкоязычной публики, я расхаживал в одиночестве по коридорам и переходам замка, по окружавшим террасам над гладью озера, ошеломлённый фантастическим сплетением обстоятельств. Понимаю, при наличии в семействе Маркса – меня добавлялся, наконец, неизбежный Карл – причём случилось это как бы впопыхах, наизнанку: мой замечательный, исключительно добросердечный зять Герхард был Карлом по фамилии, как я – Марксом по имени.

Досадовал, конечно, и на пижонское раскошество торжества. Молодую семью не назвать бы не то что богатой, но и просто состоятельной: даже собственной квартиры не было. Снимали недорогое и, по-моему, неудобное жильё в предгорье, далеко за Мюнхеном.

Профессия Герхарда - рекламировал спортивную обувь - была для него в некотором роде органической. Он запойно увлекается марафоном, пробегает ежедневно немалые дистации, выступает на соревнованиях с мастерскими результатами. Ему нравится загородное холмистое раздолье.

Оля ездит по утрам в свою клинику на электричках (с пересадкой), Герхард – на машине, выданной ему фирмой...

К вечеру (торжество было ещё в самом разгаре) мои новоявленные сватья, отец и мать Герхарда, засобирались домой. Мне объяснили: время вечерней дойки коров; они владеют небольшой молочной фермой примерно на полпути отсюда до Браунау. - ...Они и родом оттуда. – Откуда? – Из Браунау. - Что? – в ошеломлении вымолвил я.

...Летом 2003 года я с женой (она за рулём старенького фольксвагена) прибыли в Braunau-am-Inn. Я писал тогда работу «Адольф Гитлер и его Книга» - и ездили мы «по гитлеровским местам». Чистенький городок Верхней Австрии тысяч на пятнадцать жителей на пограничной с Германией реке Инн был итогом и главной целью нашего путешествия. Мы распрашивали горожан о доме, где родился Гитлер – все вежливо, но как-то смущённо уклонялись от ответа. Наконец, выяснилось: дом находится тут же за воротами крепостной башни в сотне метров - Salzburger Vorstadt 15.

Слегка обшарпанный жёлтый трёхэтажный вполне рядовой дом в линии нескольких таких же; трёхэтажная пристройка в открытом, никак не огороженном дворе, выходящем уже на соседнюю улицу.

В пристройке по всем трём этажам галереи. На верхнем родился младенец Ади...

Весь день я не мог заставить себя покинуть этот двор (двери дома были заперты) – мне мерещилась площадь в Киеве*/, где 2 февраля 1946 г. вешали палачей Бабьего Яра. В центре площади в шести пролётах под общей деревянной перекладиной стояли шесть грузовиков с откинутыми задними бортами; в кузове каждого стояли по двое осуждённые с петлями на шеях. Руины домов, окружавших площадь, были полны народа. Молча ждали. Грузовики тронулись – и двенадцать повешенных закачались над площадью...

Я был в толпе, повалившей с развалин под виселицу. Головы повешенных были склонены набок. Все они протекли мочой...

*/ Майдан, где в феврале 2014 г. бесновались майдауны. «Революцiя гiдностi»!..

11\ Вот он, наконец, долгожданный Днепр. Каневский наплавной мост почти на уровне воды. Моросящий дождь и вялая бомбежка – одиночные фонтаны воды по обе стороны моста.

Хрупкие стволы зениток в кустах: по две справа и слева моста...

Долго пропускают с левого берега на наш бодрые колонны бойцов с ружьями за спиной и шинельными скатками наискосок.

- Эти выстоят, - негромко сказал папа.

Он ошибался. Много позже я понял вялое кружение двух «Юнкерсов», бомбардировку, как бы нехотя, стратегической переправы – тогда как в выжженном поле под Сквирой нас гробили налетавшими шестёрками. Передо мной теперь была карта военных действий на юге начала августа 1941 г., прояснявшая смысл происходившего.

Вопреки мнению своих генералов Гитлер снял войска с московского направления, направив к югу для взятия Киева, Харькова и Донбасса, промышленно весомых районов – и далее отрезать Красную армию от кавказской нефти...

Торжество провидческой стратегии над нахрапистой тактикой. Опыт Наполеона был востребован.

Гитлеровцы форсировали Днепр к вышли на Ромны к востоку от Киева; готовились к окружению в «Киевском котле» всего Юго-Западного фронта Красной армии – почти миллион душ.

Так оно и вышло. Во всей истории войн столь массового поражения не терпела ни одна армия. Ложной бездеятельностью немцев у днепровских переправ наши войска заманивались в готовившийся «котел» - вместо того, чтобы встретить врага на восточном берегу Днепра...

Мы-то обо всём этом не догадывались...

Томительное ожидание у моста. Беженцы нервничают. Но вот - движение на левом берегу останавливают; всем нам командуют: «Бегом!»

Я оглядываюсь на чумазых зенитчиков: в горле комок, на душе камень... Скользкие мокрые доски под ногами... Папа за руку тащит маму; у неё опухшие ноги, она отстаёт...

Низкое песчаное левобережье. Колёса нашей единственной телеги увязают по ступицы. Мы дружно выволакиваем телегу. Она почти пуста. Изо всей колонны ремесленников остались едва три десятка парней.

Маме позволено, наконец, поместиться в телеге. Позволено и мне. Это оскорбительно: меня не принимают за равного остальным. Я отказываюсь под одобрительным взглядом папы.

Солнечный тихий, вполне мирный городок Золотоноша, где за наши рубли охотно предлагают рассыпчатую варёную картошку в миске; приложением - круто засоленый огурец с вкусным чесночным запахом. Съедаю разом две миски. С наслаждением разминаю во рту прилипшие к огурцу нежные ростки укропа...

Далее почти безмятежная прогулка по солнечной, сонной, как казалось, стране да самой Полтавы. Война, бомбёжки, страхи отодвинулись в небыль.

«Жиды» более нигде никем ни разу не упоминались.

Последний совместный переход был поистине сказочным. Мама в телеге. Поспели сливы и яблоки. Придорожные вишни роняли на нас крупные ягоды. Изобилие еды: молодые кукурузные початки предлагались в сёлах у каждого плетня...

12\ В посёлке Артёмовка заночевали в пустующем цехе сахарного завода. Мама негромко указала папе на то, что всё оборудование было уже вывезено.

- Паникёры, - решил папа и наутро, прежде чем двинуться дальше, испросил разрешение у директора училища, черноусого богатыря, остаться здесь – в Артёмовке.

Директор, похоже, был даже доволен папиным решением. Его, судя по всему, тоже напрягало присутствие евреев в рискованной ситуации. Всякий раз он выглядел сконфуженным и растерянным.

У папы надежда, что немцев остановят на Днепре, всё обернётся лучшим образом – и мы вернёмся домой.

Общее прощание – и мы остались одни на безлюдной заводской территории. Меня это устраивало. На рельсах узкоколейки простаивали пустые вагонетки. Я загонял их вверх по пологому склону – и лихо катился вниз. Уже весь потный и грязный от этих трудов праведных - не унимался: ну, любил кататься - готов был саночки возить!

Уже на второй день с местными пацанами барахтался в запруде, перекрывавшией ручей, скрытый в зелёных зарослях. Мои ровесники с недоверием выслушали рассказ о бомбёжке – «Во брехло!» - и я был даже рад «комплименту»: мне и самому хотелось вспоминать случившееся лишь как кошмарный сон.

Эвакуацию сахарного завода они воспринимали как обычную сезонную остановку в ожидании подвоза свёклы...

В середине августа как-то донеслись слухи о том, что захвачен Канев, взорван Днепрогэс... Папа лихорадочно советовался с мамой. Я понимал только то, что мама уговарила уходить. «Но твои ноги...» - твердил папа. Мама была старше папы и за время пути выглядела ещё более постаревшей. По нескольку раз в день папа бегал на местный вокзальчик справляться о поездах. Редкие составы, не останавливаясь, проскакивали мимо.

Посёлок казался вымершим. Мои свестники всё реже появлялись на улице. Мы доедали доставшиеся нам прежде хлеб и картошку...

Но вот вдруг среди ночи папа прибежал с сообщением, что на станции стоит товарный состав. Мы мигом собрались, подхватили готовые узлы, почти бегом прибыли на безлюдную платформу к поезду и погрузились на единственную голую открытую платформу в откружении запертых товарных вагонов.

- Ты хоть выяснил, в какую сторону мы едем? – переведя дыхание, спросила мама.

- Паровоз там, - не совсем уверенно показал папа.

Пока что в ожидании начала движения он подготовился как-то высадить маму и сбросить наши узлы. Мне он приказал готовиться к прыжку подальше от рельсов...

Наконец, состав дёрнулся и двинулся на восток. Папа приложил к вспотевшему лбу руки. Мама жестом остановила мою попытку обратиться к нему. Все мы перевели дыхание.

Поезд беззвучно, лишь постукивая на стыках, шёл в ночь. Начался дождь. Мы переложили наши узлы один на другой, чтобы меньше вымокли. Меня стало лихорадить. Во все дни пешего перехода – с недосыпом, недоедом, усталостью – мне ни разу не пришлось жаловаться. Не было необходимости. Мне лишь в июне исполнилось одиннадцать, но я оказался крепким подростком.

Сейчас я разом, видимо, расплачивался за перенесенные передряги. Меня бросило в жар, я потерял сознание. Сквозь бред понимал, что меня прикрывают собой какие-то люди. То, что на платформе только папа с мамой, не понимал.

Это всё, что я запомнил в ту ночь.

Наутро я уже был здоров. Совершенно здоров! Родители ошарашенно глядели на меня, папа обратился ко мне с какими-то односложными дурацкими вопросами, проверяя, всё ли с головой у меня в порядке.

Дождь почти прекратился. Состав шёл безостановочно в багровеющую зарю - на восток!.. Мама развернула мокрый узел, вручила мне и папе по яблоку.

- Как же ты, Поля? – сказал папа. – Ты ведь тоже ничего не ела...

- Мне не хочется. – И вдруг сквозь пролившиеся слёзы: - Ты живой, Мара?..

Я не понял вопроса.

13\ ...На вокзале в Харькове подсказку нам дал эшелон теплушек, готовившийся к отбытию на Сызрань и Куйбышев. Куда дальше – говорили по-разному.

- Через Волгу – уже неплохо! – решил папа.

Он принёс сразу три купленные буханки хлеба и круг колбасы. В теплушке слышался еврейский говор. Кое-что я уже понимал. Говорилось о том, что немцы режут евреев. Именно – режут? Я не верил. Зачем?.. Спросить было не у кого.

Всё, во всяком случае, пока оборачивалось неплохо. Маме нашлось место на нижних нарах. Папа и я полезли на верхние. Первая длительная остановка была уже в Пензе. В привокзальной столовой разносили горячие щи.

«И возроптали сыны Израилевы: о, если бы мы умерли в земле Египетской, когда мы сидели у котлов с мясом, когда мы ели хлеб досыта. Ибо вывел Ты нас в эту пустыню, чтобы уморить голодом...»

Соседи по столу разочарованно водили ложками по тарелкам, вылавливая постную капусту и втолковывая молоденькой подавальщице преимущества жирного украинского борща перед постными щами

- Ну, и сидели бы на своей Украине, - огрызнулась девушка.

- Вот шикса! – сказал сосед, ища сочувствия у папы.

Папа отвернулся.

За Волгой выяснилось: состав направлялся в Ташкент. Об этом упоминали и раньше, но как-то неопределённо. Папа повеселел. Какой-то «сосланный за троцкизм дядя Шулька» (это всё, что я про этого дядю слышал и помню) был инженером в Самарканде. Я тоже обрадовался: Самарканд был столицей Тамерлана, о котором я уже читал...

Эшелон с «выковыренными» (уже возникла издевательская терминология) неспеша переползал казахскую полупустыню. Теплушка раскалена полуденным солнцем и пассажиры теснятся к раскрытой, сдвинутой в сторону тяжёлой двери. Я допускаем из милости сидеть в проёме, свесив ноги, но не с краю, где можно бы держаться за стенку, но – между нестарыми, здоровыми, плотными мужичками, которые как раз за стенки и держатся.

Странное чувство. Кажется, я видел когда-то где-то эту бесконечную холмистую полупустыню, обитал здесь. Состав пополз медленнее. На долгих случайных паузах между станциями подбираю ржавые горячие камни, чем-то дорогие мне. Я почему-то упоён зрелищем этого раскалённого солнцем простора, угнетающего остальных...

На сквозных полустанках состав встречают обтёрханные казахи-стрелочники; в руке у каждого смотанный вкруг короткого древка жёлтый флажок, означающий, что путь свободен.

За Аралом пассажиры состава поглощают дыни, купленные задёшево на одной из остановок. Из нашей открытой двери, из соседних теплушек поминутно выбрасывают дынные корки. Я и сам во вкусом поедаю сладкий ломоть...

Но вдруг из соседней теплушки выеденную половинку дыни метнули прямо в стрелочника. Заряд не долетел. Но долетела – и залепила лицо казаха следующая половинка. Теплушку едва не встряхнуло от радостного гогота.

Стрелочник не сдвинулся с места, только утёр рукавом свободной руки лицо. Другие брошенные корки уже до него не долетали...

Я не видел меткого стрелка - счастливого удавшейся мерзости и тому, конечно, что сам находится в полной безопасности.

Итог для меня неожиданный. Все годы войны, да и в первые послевоенные, жрал, как говорится, «что бог послал» - вплоть до мерзейшей затирухи: кормовая свёкла, жмых, немного ржаной муки.

Но ни разу после увиденного мной - по сей час! - не прикасался к дыням. Сам дынный запах вызывал (и вызывает) почти рвотную реакцию. Моё нынешнее семейство считает это моей блажью.

Ну, не мог есть. Всякий раз вставал передо мной этот казах, утёрший лицо, но всё так же державший свёрнутый жёлтый флажок, открывавший нам путь...

Господи, да что же нас ждёт?..

Гл. II. ГРОБНИЦЫ и МИНАРЕТЫ.

Сказочный город в жизни одиннадцатилетнего подростка (1941 г.) явился подарком судьбы. Я был ослеплён изразцовым великолепием (теперь подновлённым, тогда сильно потёртым) ансамбля Регистана, мавзолеями Шахизинда, Гур-Эмиром…

Открывшийся мне старый Самарканд, отделённый Зеравшаном от нового вполне современного города, вряд ли отличался от средневекового. Лавки-мастерские в нишах первых этажей глинобитных двухэтажек по обе стороны улиц, женщины, скрывающие лица чачваном – густой чёрной сеткой из конского волоса, длиннобородые таджики (преобладающее население города) на миниатюрных ишаках, загребающие дорожную пыль ногами, уютные дворики, куда выходили двери жилых помещений, скрытые от уличного гама глинобитными дувалами, навесы, оплетённые виноградными лозами, тутовник или абрикос посреди двора, медный закопчённый мангал в уголке...

В продолжение первых двух-трёх месяцев, пока город не заполнили беженцы побогаче, нам посчастливилось жить на окраине Самарканда во вполне европейской усадебке с небольшим садом с нависавшим над ним крутым глиняным обрывом. Я до сих пор примерно так представляю себе библейский рай. «И насадил Всевышний рай, и поместил там человека (меня), которого создал... И произрастил из земли всякое дерево (грушу, яблони, виноградные лозы, оплетавшие небольшую веранду)... И выходила река (арык из под высокого кирпичного дувала, ограждавшего рай) для орошения... И заповедал Всевышний человеку, говоря: от всякого дерева в саду ты будешь есть...»

К сожалению, плоды уже были собраны – и только на грушевом дереве почему-то остались и высохли почти до каменной твёрдости. И мне позволено было обирать их и есть в своё удовольствие, если смогу раскусить. Я смог – и ел в своё удовольствие.

Рай, возникший ещё, быть может, при генерал-губернаторе Константине фон Кауфмане, вскоре всё-таки оказался нам не по карману. И перебрались мы в каморку на галерее доотказа забитого беженцами глинобитного туземного дома – зато замечательно расположенного: в торце Абрамовского бульвара: раскидистые карагачи, акации, тополя... (Бульвар, был заложен царским губернатором Александром Абрамовым). Противоположным торцом он упирался в старый город. Постоянно, помимо сознания, сопоставляя такие разные города, объединённые только названием, разделённые пересыхающим руслом Зеравшана, сопоставляя не только жилую застройку, но и облик горожан, я невольно проникался реальностью исторического бытия.

Мои симпатии были отданы средневековому Самарканду. «Знаете ли вы, что у алжирского бея?..» А знаете ли вы, что на самой макушке грандиозного купола Гур-Эмира, усыпальницы Тимура, отверстие непонятного назначения? знаете ли, что в моменты, когда солнце над Самаркандом в зените, сквозь эту дыру можно разглядеть внутренний купол, накрывающий заупокойный зал?..

Я в ту пору был, может быть, единственным свидетелем этого факта и этого явления – солнечного круга, высвечивающего остроконечную макушку невидимого снаружи внутреннего купола.

Надо же было случиться всемирно-исторической трагедии, позволившей мне забраться туда и заглянуть внутрь...

20 июня рокового 41-го по странному решению кремлёвского правительства было начато вскрытие гробницы Тимура. Оно продолжалось более суток и поздно вечером 21-го июня голову завоевателя, подгнившую из-за воды, проникшей в саркофаг, упаковали и отправили в Москву. И только на следующее утро вспомнили предостережение, гравированное витиеватым шрифтом на надгробной плите тёмнозелёного нефрита:

«Всякий, кто нарушит мой покой в этой жизни или в следующей, будет подвергнут страданиям и погибнет».

Кремлёвские вожди не были суеверными. Но распространявшиеся слухи о кощунстве, вызвавшем кровавую бойню, были воистину огнеопасными. Власти тут же выделили средства – стоимость десятка танков! – на срочную реставрацию всей роковой усыпальницы, уже потёртой временем. В считанные дни вокруг неё возвели строительные леса...

Положение на фронтах вынудило вскоре забыть о затее – так что лишь сколоченные вокруг купола доски напоминали о ней. А под конец августа бойкий подросток, не обременённый предрассудками, взбирался по лесам едва ли не до макушки ребристого купола, покрытого голубыми и синими изразцами.

А выше? Я долго не решался ступить с надёжных досок на покатость огромного купола, пока не обнаружил однажды после дождя, что потёртые временем мокрые изразцы не такие скользкие, как обычно. Рельефная ребристость купола позволяла как-то ухватиться руками...

На вершине я перевёл дыхание и встал во весь рост. Подо мной был весь Самарканд – от раскопок древнего Афрасиаба на севере почти до вокзала на юге...

Торжество длилось недолго. Из облаков выглянуло полуденное солнце, осияв до самого нутра подкупольное пространство. Надо было возврашаться по мгновенно высохшей скользкой покатости – и у меня от страха одеревенели мышцы...

Но раз уж я пишу об этом – значит, всё обошлось! Мой ангел, повидимому, как обычно, присутствовал за моим левым плечом.

Я тогда более, кажется, обитал на крышах, чем на поверхности земли. Спал почти круглый год на глинобитной крыше нашего убогого жилища. Весной она вся покрывалась цветущими маками – и, выбирая пятачок для ночлега, я приглядывался, не возникла ли норочка тарантула с характерным ободком выброшенной земли... Попадались и скорпионы. Этих тварей, если не удавалось обнаружить и вмиг раздавить припасённым камнем, попросту не надо было беспокоить. Приходилось мириться с их соседством.

Днями я пропадал на обширнейших крышах медресе Регистана. Плоская почти с гектар крыша Тилля-Кари, центрального из трёх сооружений, воображению подростка представляла кладезь приключений. Вскоре обнаружилось, что колонны (как поначалу казалось) по сторонам двух других медресе имели внизу почти незаметные входы (заколоченные, что не стало для меня проблемой) на внутренние крутые и узкие винтовые лестницы. Задыхаясь в вековой пыли, поднятой моим движением, я выбирался наверх и, стоя на тридцатитрёхметровой высоте, ощущал одновременно и ужас, и восторг...

Таким было моё первое прикосновение к подлинной истории.

Было и разочарование.

Библейский пророк Даниил (тот самый, который выжил, брошенный в ров ко львам) у евреев не числится в пророках, поскольку он не разговаривал с Богом напрямую. Предания гласят, что Даниил разговаривал с «ангелами Господними», но не с самим Господом.

Это не помешало ему быть на высоте в исламской традиции, где он именуется Данияром. Гробница его располагается не в самом городе, но выше в предгорьях.

Поверие гласило, что мертвец постоянно растёт — и склеп непрерывно удлиняется. Увлечённый этими росказнями, я добрался туда в горы. Действительно, невысокий склеп (похоже, кирпичный) был необыкновенной длины - метров двадцать. Волшебство оправдывалось. Но обойдя могилу и присмотревшись, я заметил следы цементных сшивок. Меня это удивило и весьма разочаровало.
Паломники (узбеки или таджики: Самарканд преимущественно таджикский город) объяснили мне, что скелет пророка, действительно, растёт под землёй - и гробницу поневоле приходится удлинять.

Но я уже ничему не верил. Ни в целебность родниковой воды, протекавшей здесь же, ни в пятисотлетие фисташкового дерева, осенявшее надгробие голыми безлистыми ветвями. Не поверил, что раз в несколько лет оно вдруг чудесно покрывается зелёными побегами.

Последнее, как много лет спустя я узнал уже из интернета, было правдой.

...Тогда многочасовое путешествие завершилось для меня драматически. Ужасно проголодавшись за день странствий, я принялся есть не только мягкие влагалищные (термин ботаники) стебли злаковых (что с голодухи проделывал обычно), но и мягкое подкорье деревьев - луб. Какое-то из «яств» оказалось, видимо, ядовитым; меня рвало зелёной желчью, потом до ночи отлёживался под скалой в сумеречном сознании...

Гл. III. МОСКВА — ПЕКИН.

1\ Когда-то, «во времена почти былинные», одним студентом была высказана мысль, ничуть не криминальная даже тогда, «когда срока огромные брели в этапы длинные». Мысль касалась сугубо философской категории случайности, но оказалась роковой для данного студента только потому, что была произнесена не вовремя и ни к месту: он перебил плавное журчание речи доцента Овандера (кстати, декана данного философского факультета) - как раз тогда, когда лектор с чувством процитировал классика:

- ...По этому поводу читаем у Маркса: «История носила бы очень мистический характер, если бы случайности не играли никакой роли. Эти случайности входят, конечно, и сами составной частью в общий ход развития, уравновешиваясь другими случайностями».

Тут-то и вскочил тщеславный студент со своей мыслью:

- Всякая случайность есть лишь непознанная закономерность!

Вроде бы, ничего особенного. Но как-то смялось последующее журчание насчёт случайности в квантовой физике...

Тут надо подчеркнуть некоторую уникальность данного момента, когда пригвождена была к позорному столбу лженаучная генетика – и квантовую физику ждала та же участь.

Но вот какое счастье: чрезвычайно удачно была взорвана отечественная атомная бомба, с восторгом встреченная поэзией:

«Мы недавно проводили Испытанья нашей силе,
Мы довольны от души – Достиженья хороши!
Все наславу удалось,Там, где нужно, взорвалось!
Мы довольны результатом – Недурен советский атом!
Вот так штука! Всем наука! Сунься, ну-ка! Ого-го!..»

Так что Вождь всех народов милостиво простил физике её грехи. И стало возможным упоминать «принцип неопределённости» Гейзенберга и тому подобное, непредусмотренное диалектическим материализмом...

Неуместное высказывание студента не было единственным его прегрешением. Но это обвинение прозвучало особенно веско при публичном исключении из Киевского университета ввиду роковой оплошки районного комсомольского вождя Асонова, приглашённого в качестве главного обвинителя и заявившего с высокой трибуны:

- ...Случайны ли (опять о случайности! – М.Т.) высказывания этого псевдофилософа? Посмотрим, чем он занимался, можно сказать, ещё в младенчестве. Читаем в его школьном сочинении: «Мёртвые сраму не имут, но смердят страшно»! Это о чём? Это о «Слове о полку Игореве»! Это о наших героических предках!!! У Маркса Тартаковского были, видимо, какие-то другие предки...

Тут обвинитель, как говорится, прикусил язык, заметив, что имя обвиняемого внятно всколыхнуло переполненный актовый зал. Выходило нечто несообразное: схлестнулись, т.с., «тёзки»: какой-то безвестный и к этому моменту уже бывший студент Маркс - с корифеем, какого, можно сказать, ещё не знавало человечество! Фамилия у одного, имя у другого, - но это уже детали...

Ну, как-то уж очень нехорошо вышло…

2\ Итак, весной 1950 года я был исключен с философского факультета Киевского гос. университета имени Т.Г. Шевченко. И нельзя было сказать, чтобы это исключение, по тогдашним понятиям, было несправедливым. Еще недавно все прогрессивное человество (как писали газеты) с невиданным подъемом отметило 70-летие Великого Вождя всех народов товарища Сталина. Но не дремала и мировая реакция. Время, что называется, было самое боевое. Всюду были фронты. Философская дискуссия, за которой Вождь следил лично, вскрыла глубокий прорыв на философском фронте. Здесь тихой сапой наступали на нас фидеизм, идеализм и объективизм. Иногда вкупе с объективизмом наступал субъективизм тоже. Биологическая дискуссия обнаружила глубокое отставание на биологическом фронте. Здесь по всем правилам самой передовой мичуринской науки был дан бой злокозненной генетике. Хромосомы с генами, это измышление лжеученых, были, наконец, повержены. Но уже поднимала свою ядовитую голову гидра-кибернетика, очередное измышление западных спецслужб. Но вот и она была раздавлена - раз и навсегда. Пока что наша советская физиология тоже скатывалась в болото, пора было заняться ею...

Едва ли не еженедельно проходили экстренные совещания на уровне ЦК и Политбюро посвященые вопросам языкознания, которые были раз и навсегда решены в гениальной работе товарища Сталина "Марксизм и вопросы языкознания". Другая его гениальная работа раз и навсегда сформулировала основополагающий "закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил". С этим законом мы должны были тут же превозмочь все экономические трудности. Не за горами уже то время, когда вообще никаких трудностей не будет. Да, мы по-прежнему будем бороться с природой, обращая ее силы на пользу общества, но повседневные бытовые хлопоты исчезнут с повестки дня. Мы о них забудем. И станем только громко смеяться, вспоминая, какие ничтожные мелочи в прошлом мешали нам жить: голод, например. Или отсутствие жилья. Или - прописки. Или - то и другое, и третье разом.

Стоило ли размышлять о личных проблемах, оглядываться на них, если следовало глядеть только вперед. А там, впереди, было уже на что поглядеть: "великие стройки", "рукотворные моря", "преобразование природы", "сияющие вершины коммунизма"... Его пришествие ожидалось тогда со дня на день. "Дерево, посаженное сегодня, будет плодоносить уже при полном коммунизме!"

Прочитав это в свежем романе лауреата Сталинской премии 1-й степени Олеся Гончара, я, разумеется, тут же бросился считать. По всему выходило - лет пять. Если имелась в виду кокосовая пальма или баобаб, тогда, надо думать, несколько дольше. Во всяком случае, стоило подождать. И личные проблемы казались уже постыдным слабодушием. Мне было бы не по себе, если б о них узнал мудрейший из когда-либо живших на Земле людей, раскуривавший свою знаменитую трубку на портрете в вестибюле бассейна, где я тренировался, - лучший друг физкультурников.

Он вел нас от победы к победе. Он самолично возвысил каждого из нас, сказав с характерным для него твердым кавказским акцентом: "Последний советский гражданин головой выше любого заокеанского чинуши!" Последний - любого!.. Тут уж каждый немного приосанился и стремился глядеть орлом. А мы, студенты-спортсмены, чеканя шаг на физкультурных парадах, как бы непосредственно, впереди всех, шагали в будущее. И я, будущий философ-марксист, прямо-таки помешался тогда на известной гегелевской мысли ( цитированной Энгельсом и подтверждавшейся всей сталинской эпохой), - о том, что все действительное - разумно, а все разумное - действительно. И еще на том, что свобода это осознанная необходимость. И значит, все мы свободны как никогда.

Одно только смущало. Раз уж назрела необходимость в такой великой эпохе, озаренной сталинским гением, в самом появлении на свет этого величайшего из людей, то что было бы, если б его мама родила, скажем, девочку...

Мысль глупая, но меня, помню, так мучила, что я как-то даже проговорился где-то. Ее ( во всяком случае, упоминая косвенно ) ставили мне в вину на грандиозном (по моим понятиям) общефакультетском собрании. И сам декан факультета говорил с трибуны о том, что не для того одерживали мы блистательные победы на фронтах Великой Отечественной войны, чтобы в нашу среду протаскивался оголтелый метафизический детерминизм...

А я сидел, опустив голову, и когда мне предложили встать, чтобы все в зале видели, с кем имеют дело, с готовностью встал и показал себя всем.

Исключение из университета, с факультета, которому тогда придавалось решающее значение, все же дешево мне обошлось - потому, видимо, что готовилась республиканская спартакиада, и спортсмены были в цене. Но Сталин в вестибюле бассейна уже смотрел на меня, как мне казалось, укоризненно. Я не оправдал требований эпохи и надо было решиться на что-то, соразмерное с этими требованиями.

Я недолго думал - и двинул в Москву. В столице нашей Родины, уж конечно, нашлось бы решение...

3\ Москва прямо-таки ошеломила меня, окончательно утвердив в мысли об исключительности эпохи, в коей посчастливилось мне родиться. Представить только, вдруг какая-то эдакая Красная площадь, покатая к краям, будто это сама земная кривизна, и ты - на самой макушке планеты, ни более ни менее.

Прославленная Спасская башня с ее знаменитейшими курантами, по всякому удару которых вздрагивает и равняется Земля...

А Мавзолей!.. А кто там - в Мавзолее!!. А кто там - на Мавзолее во дни всенародных бдений и торжеств!!! Просто голова кругом...

Что и говорить! Столица (как я читал в газетах), к которой обращены взоры всего прогрессивного человечества! Равной которой, так сказать, нет в мире!

Вдруг какая-то эдакая улица Горького со свежевысаженными липками, о которых тогда с восторгом писали газеты и твердило радио: вот-вот-де, к ожидаемому со дня на день наступлению полного коммунизма, каждая из этих рахитичных липок вымахает вдруг в преогромную развесистую липу - и Москва разом превратится тогда в могучий сад, подобного которому еще не знала природа...

Шпиль какой-нибудь эдакий в небе - "высотные здания, равных которым", и т. д. "Мосты повисли над водами", как писал, кажется, Пушкин и, кажется, не о Москве... А мог бы и о ней, матушке, вдруг, как бы "по манию руки" (опять же Пушкин!), превратившейся в "порт пяти морей" - Белого и Черного, Балтийского и Каспийского, да еще и Азовского! О Центральном парке культуры и отдыха над Москвой-рекой писали тогда, как о сказочных садах Семирамиды...

Что и говорить! Вечный Град, равного которому уже не бывать, Третий Рим, Новые Афины, многобашенный Вавилон, сияющий Персеполь, стовратные Фивы!.. Аналогии неуместно лезли мне в голову, хотя ясно было, что ничто и никогда не сравнится ни с нашей Столицей, ни с этой Эпохой. Не я ли сам цитировал в школьных сочинениях слова революционного критика Виссариона Белинского: "Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940 году, - стоящею во главе образованного мира, дающею законы и науке и искусству, и принимающею благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества"?..

Да и как мы продвинулись еще с даты, указанной великим критиком, какой величайшей победой в величайшей из войн ознаменован наш путь!.. Десять сокрушительных Сталинских Ударов (как утверждала новая историческая наука) – и гитлеровский рейх повергнут в прах. Могло ли быть иначе, если вел нас Корифей Всех Наук, равного которому также еще не знала история! И когда поздно вечером с Красной площади, с вершины планеты, я видел свет в одном из кремлевских окон, я знал: это ОН, мудрейший из мудрых, раскуривая свою знаменитую трубку, неусыпно думает сейчас обо всех нас - значит, обо мне тоже. Кажется, вот-вот он выглянет оттуда и решит, чем бы ещё снабдить и украсить нашу жизнь. Одно это грело душу, окрыляло и пр.

Умолчу здесь об ежедневной добыче пищи и еженощных поисках ночлега. Рассказ об этом нарушил бы единство стиля...

Сдав в гардероб спортивный чемоданчик (модный в то время) с мылом, зубной щеткой, безопасной бритвой, с аккуратно сложенной простыней и другими мелочами жизнеобеспечения, гоня от себя тревогу по поводу предстоящего ночлега, до позднего вечера просиживаю я в читальном зале Ленинки. Студенческий зал в старинном Пашковом доме высоченный - хоть летай под потолком; полуторасаженные окна прямо на Кремль, фарфоровые, гранитные, малахитовые вазы на белых цоколях, мраморные бородатые здоровяки на галереях, симметрично расставленные по балюстрадам - Гераклит, Пифагор, Сократ, Платон, Аристотель , Эпикур...

А сам этот Пашков дом на холме! Высоко поднятая белая колоннада , статуи в ниспадающих хитонах по обе ее стороны. .. Московский Акрополь, открыто глядящий на глухую кроваво-красную стену с зубцами поверху... Отсюда, из зала, я вижу, наконец, Кремль не снизу, как бы с колен; я поднимаю глаза от книг и всматриваюсь сквозь свое отражение в черном стекле...

4\ За высоким окном библиотеки, обращенным на Кремль, творилась История. Наши взоры тогда были обращены на Восток: завершилась многолетняя гражданская война в Китае, страна была объявлена Народной республикой, шествующей по социалистическому пути. Поражал масштаб события: с многомиллионным Китаем уже треть человечества шагала в ногу...

Сам Мао, как некогда царица Савская к царю Соломону, прибыл за мудростью в Москву; сам Сталин беседовал с ним, щедро делясь этой мудростью, почерпнутой у народа.
Сталин и Мао слушают нас,
слушают нас, слушают нас... -
ревели на площадях черные раструбы репродукторов.

Все, казалось, окончательно решено:
Русский с китайцем - братья навек,
братья навек, братья навек...
Москва - Пекин, Москва - Пекин -
идут, идут идут народы...

Был и лирический вариант этой темы:
...Лягут синие рельсы
От Москвы до Шаньси.
И блеснет за перроном
Белокрылый платок -
Поезд вихрем зеленым
Улетит на восто-о-к...

Мао, наш лучший друг, покидал нас - и сердца рвались ему вслед.

Особенно радовались мы тогда обилию китайцев. Казалось, они воздействуют на мировые события уже одной своей массой - как Луна на океанические приливы... Особенно умиляла дисциплинированность китайцев: да они горы сдвинут, если возьмутся разом!

А их величайшее терпение, способность безропотно сносить любые лишения!.. А их врожденный коллективизм, прямо-таки органически им присущий!.. Уже для Конфуция, жившего 25 веков назад, личное неотделимо от общественного. И счастье индивида понималось им как со-участие в делах коллектива и как со-частье - доля выделенная ему персонально...

Последнее, надо сказать, меня несколько смущало: идеи социализма, казавшиеся такими свежими, прямо-таки с пылу с жару, вдруг аукнулись из глухой древности. Смущала, впрочем, и биография Конфуция, чем-то напомнившая каноническое житие Владимира Ильича: тоже выходец из семьи труженика на ниве просвещения, сын добродетельнейших родителей, тоже примерно учился, радуя их своим прилежанием, тоже начинал трудовой путь скромным служакой, чем-то вроде помощника присяжного поверенного... Скромные успехи на трудовом поприще вскоре компенсировались призванием учить и наставлять других...

Не могу судить, насколько достоверны изображения Конфуция, но какое-то портретное сходство тоже, безусловно, было: низенький, упитанный, лысенький - иначе говоря, "с мощным сократовским лбом", с интеллигентными усишками и бородкой...

Скромность Конфуция была выше всех похвал; он постоянно ссылался на своих предшественников – совершенномудрых , которые, как ни отмахивался я от своего назойливого воображения, уже представлялись мне в виде бородатых Маркса и Энгельса - никогда не ошибавшихся, глядевших далеко вперед. "Учение мое, - говорил Конфуций, - ни что иное как учение, преподанное и оставленное нам мудрыми".

Поднебесная империя на тысячелетия стала как бы воплощенным памятником Конфуцию - подобно тому как советское государство "явилось воплощением - неугасимых ленинских идей".

5\ Меня, философа-недоучку, сдававшего зачеты по логике, которая так и называлась - формальной, особенно восхищало решение Конфуцием фундаментального вопроса о соотношении теории и практики, базиса и надстройки. Это был блестящий образец ленинской диалектики, подтвержденной затем Сталиным, который, надо думать, дошел до этого без Конфуция, своим умом. Разве практика не базис, не фундамент всякой теории? Но раз так, то теория выше практики - и по самому своему положению обязана быть руководящей и направляющей силой. Не бывает ведь, чтобы фундамент был выше возводимых над ним этажей! Значит, вся жизнь общества должна быть организуема и направляема единственной подлинно научной теорией.

В центре внимания Конфуция (как и нашей коммунистической партии!), само собой, человек. С его повседневными заботами и нуждами. Сам по себе человек мал и беззащитен, как муравей. "Единица – вздор, единица – ноль..."

Но миллионы муравьев это уже муравейник. Кто рискнет его разворотить? Коллектив - вот подлинная опора, если каждый, как муравей в муравейнике, знает - свое место и назначние. "Действия того, кто у власти, не должны обсуждаются теми, кто не у власти". Это мудрое указание Конфуция неуклонно проводилось в жизнь и в коммунистическом Китае. А как же!.. Иначе нарушится порядок, возникнет хаос, и никто не будет в безопасности. Так что печься положено не о своем микроскопическом благе - обо всей Родине -
с ее полями-нивами,
с ее лесами-чащами.
Была б она счастливою,
А мы-то - будем счастливы!

Под этими оптимистическими словами советского поэта-патриота (то ли Виктора Гусева, то ли Иосифа Уткина) подписался бы любой правоверный конфуцианец. Все та же опора на коллектив, соборность, чувство локтя и т.п. Один за всех - все за одного. Разом несут все то же бревно - как на знаменитом первом Ленинском субботнике, хотя есть нюансы: тому, кто повыше, достается вся тяжесть, другой, пониже, тянется, чтобы видимость создать. И кому-то еще надо со стороны присмотреть за тем, чтобы кто-то, пошустрее, потихоньку не виснул бы на этом бревне, не ехал бесплатно... Все это вносило некоторую дисгармонию в общую замечательную картину.

Я и понять не мог, что это меня повернуло вдруг к какой-то экзотической области знаний - китаистике. Что тогда притягивало меня к ней? Что за отзвук в душе моей находят слова Конфуция? "Когда в стране справедливость, стыдно быть бедным и ничтожным"... Да беден ли я оттого, что вечно голоден? ничтожен ли оттого, что выходя вечерами из Ленинки со своим заветным чемоданчиком, не знаю порой, где голову приклонить? убог ли, трепеща в сердце своем, завидя милицию, - если живу в стране, осененной подлинной благодатью !?!

6\ "Когда нет справедливости (читаю далее у Конфуция), стыдно быть богатым и знатным". Добродетель сочетается с экономикой, образуя тот симбиоз, который можно было уже определить знакомым мне понятием - политэкономия. В соответствии с конфуцианской моралью предписывалось искоренять из людских сердец дух наживы. "Если сосредоточить в руках Государя право собственности на все в Поднебесной, то лицам, презирающим крестьянский труд (интеллигентам, как можно было понять), тунеядцам, а также стремящимся извлечь двойной барыш (торговцам, надо думать), нечем будет кормиться".

Торжествовало государственное мышление. Пресекалось частное предпринимательство, могущее внести хаос в на века упорядоченную систему. Порой запрещалось нанимать батраков, которые могли бы чувствовать себя зависимыми не от государства, а от своего нанимателя.

Вводилось коллективное хозяйство в деревне - так называемая колодезная система землепользования: земля нарезалась крестьянам на манер иероглифа колодец - вроде сетки из девяти клеточек при известной игре в крестики-нолики. Центральный надел - государственный. Уездные начальники, бао, следили, чтобы крестьяне брались за свои приусадебные наделы, лишь обработав государственное поле, чтобы не разбрасывали где попало собственные экскременты (их надлежало собирать, учитывать и хранить всю зиму), а внедряли бы по грядкам равномерно, чтобы, убирая урожай, не растаскивали государственные колоски...

Бао отвечал за порученное ему дело. За каждые 10 процентов необработанной к сроку земли, или за те же 10 процентов недоданных госпоставок, этой святой заповеди земледельца, бао наказывался десятью ударами палок плюс еще десять - как мы, садясь в такси, тут же платим некоторую сумму до того еще , как трогаемся в путь.

Глубокая мудрость была в том, что по пяткам били прежде всего самого начальника, бао. Тогда как ему самому (как, скажем, секретарю парткома) было уже кого бить...

Гражданственность в Поднебесной, осознание высокого долга, должны были торжествовать над грубой материальностью бытия. Даже последняя нищенка должна была чувствовать высочайшую заботу о себе. "Во имя народа и его блага..." - этой формулой открывались императорские рескрипты с непременной ссылкой на Конфуция, сказавшего: "Когда народ почитается как основание государства, оно пребывает в благополучии".

Труд земледельца официально именовали благороднейшим занятием. Это он кормит Державу. Сам Государь, в теории, обязан был о нем печься; только так оправдывал он свой мандат Неба . Когда во время засухи крестьян косил голод, Государь лично вымаливал у высших сил благодатный дождь. Или вёдро - если грозили наводнения.

Но раз уж забота о кормильцах страны поставлена была на государственную основу, судьба урожая в Поднебесной планировалась заранее. Производительности труда придавалось особое значение. Вопрос этот столетиями не сходил с повестки дня. Сводки с фронтов полевых работ напоминали боевые донесения. Сам Государь, как уже говорилось, молился о ниспослании урожая. Трудовой энтузиазм всемерно поощрялся, но материальным стимулам в этих случаях предпочитались моральные; они выглядели пристойнее и обходились куда дешевле. Поощрялось трудовое соревнование; передовикам, посеявшим и сжавшим в запланированные сроки, вручались памятные знаки и переходящие флажки с выписанными на них иероглифами, соответствовавшими моменту. Высшим поощрением считалось присвоение почетных званий: "Неукротимый пахарь", "Сеятель добра", "Неутомимый жнец"...

Мудрость гласила: "Радуйся, когда налоги уплачены сполна, если даже пришлось заложить собственного сына". Рассчитавшийся первым ставился в пример прочим. Сама нищета его свидетельствовала о высоком чувстве долга и несокрушимой добродетели. Тогда как стремление к личной наживе - худший из пороков. Торговля - постыднейшее из занятий, как убежден был еще сам Конфуций, склонявшийся, как и большевики в 18-м году , к нетоварному производству. Чашка риса (у нас - миска баланды) - вот надежнейшая из валют, не подверженная инфляции. Золото пойдет на отливку самых гигиеничных ночных горшков - так считал Ленин. С ним согласился бы и Конфуций. Кто не работает, то не ест! Последняя нищенка в Поднебесной должна была исполнять гражданский долг - доносить обо всем, что видела и слышала, воспринимая при этом милосердное подаяние прохожих как в некотором роде государственное жалованье...

7\ И все шло бы как по маслу, в соответствии с теорией, если бы, как и у нас накануне НЭПа, не назревала насущная необходимость отступления по всему фронту. Время от времени начинал свирепствовать голод, вплоть до людоедства, редело население (случалось, наполовину), возникали, как мы бы сказали, неотложные демографические проблемы... Как возница, заплутавший в метельной степи, полагается на чутье лошади, так и Государь ослаблял поводья. Легализовались частные промыслы, государственные рудники и солеварни уже сдавались в аренду (даже приватизировались!); уже допускалась эксплуатация наемной рабочей силы, что, впрочем, все же считалось нарушением принципа равенства всех подданных перед Государем.

Снижались налоги. Приветствовалась хозяйственная инициатива. Процветала, как мы бы сказали, стихия рынка. В считанные годы прирастало население. Возвращались к родным очагам ушедшие в бега - и сам собой угасал бандитизм на дорогах. Если проследить за цикличностью урожаев риса в стране, покажется, будто происходили целые климатические сдвиги...

Всякая палка, как водится, о двух концах. Государственная колесница неслась сама собой. Государь никак не мог ухватить поводья. Казалось порой, что и сам он со всей своей чиновничьей камарильей не так-то и нужен. Подданные, печась о самих себе, забывали о высших обязанностях. Потрясались умы. Сдвигались устои. Древние добродетели подвергались сомнению. Кони, несшие державную колесницу, шалели от свободы, казались неприрученными, опасными...

И тогда всякий раз объявлялось очередное исправление имен во исполнение указаний совершенномудрого: "Благородный муж проявляет осторожность по отношению к тому, чего не знает. Если имена неправильны, слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, дела не могут осуществляться. Если дела не могут осуществляться, ритуал и искусства не процветают. Если ритуал и искусства не процветают, то и наказания не применяются должным образом. Если наказания не применяются должным образом, народ не знает, как себя вести".

Наказания тут же начинали применять должным образом. Тот, кто не донес на нарушителя указов, распиливался пополам; тому, кто донес на пятерых, прощалась его собственная вина; не донесший, но раскаявшийся, мог рассчитывать на гуманное умерщвление...

У нас в стране в мое время как раз тоже шла всесоюзная кампания по исправлению имен. Среди евреев вдруг обнаружился совершенно недопустимый процент сионистов и космополитов. Ни среди татар, ни среди чукчей или грузин сионистов не было. Космополиты встречались, но тоже не так густо, как среди евреев. Газеты наперебой писали "об одной антипатриотической группе театральных критиков". Так называлась руководящая статья в "Правде". Разоблачались космополиты, скрывавшие свое истинное лицо, свои подлинные имена, под благозвучными литературными псевдонимами. Все они прилюдно, через центральную прессу, выволакивались на свет божий, представали, так сказать, в натуральном виде перед всем советским народом. Это они - космополиты без роду, без племени, беспачпортные бродяги в человечестве - тащат сюда чуждые нам веяния. "Иностранщиной смердят, а сало русское едят!" - слова известного советского поэта были тогда у всех на слуху.

Беспачпортность - это было серьезнейшее обвинение. Без паспорта советский человек был ничто. Космополиты стали исчезать беззвучно, как умеют исчезать только русские люди, даже если это евреи. Поговаривали уже о том, не пора ли Еврейскую автономную область на Дальнем Востоке, на китайской границе, преобразовать, наконец, в автономную республику, а там, глядишь, и в союзную... Вот и евреи заняли бы свое законное место в семье братских народов!

И я, помнится, первым готов был рвануться туда, на край света, куда, как говорится, Макар телят не гонял, - раз надо. Уже упоминалось о том, что я прямо-таки был помешан на гегелевской мысли о том, что все действительное разумно, а все разумное - действительно.

8\ Но знакомство с историей Китая слегка пошатнуло мою веру в Гегеля. Я читал о том, как после исправления имен опять торжествовал генеральный курс на приоритет морали над грубыми законами рынка. В экономике восстанавливались этические и духовные начала. Товары, конфискованные у торговцев, тут же продавались по гуманным ценам. Протесты торгашей, сокрытие товаров, лишь разоблачали их антигуманную сущность. Кулаки на селе, нивесть откуда взявшиеся, как грибы после дождя, раскулачивались. То из их имущества, что не годилось в казну, распределялось среди беднейших односельчан - и, как говорилось в старинных хрониках, "Государь задаром заполучал людские сердца", обретал, как мы бы сказали, опору в массах.

Заново укреплялась идейно-воспитательная работа в массах, искоренялось рвачество, формировались разумные потребности. Приводились в пример мудрецы древности, довольствовавшиеся крохами, что не мешало полету мысли. Жить высокими целями и благородными идеалами! Энтузиазм творит чудеса! "Совершеннейший муж тверд и в нищете", - сказал Конфуций, и сам отличавшийся в быту примерной скромностью, что тоже роднило его с нашим Ильичом.

Кстати, сам Председатель Мао отзывался о себе в традиционно конфуцианском духе. Кто он? "Всего лишь одинокий монах, бредущий под дырявым зонтиком".

Прославлению совершенных мужей, положительных героев, посвящено все конфуцианское искусство. Налицо стремление отразить жизнь диалектически, в развитии: не такой, какая она есть, а такой, какой ей надлежит быть. Нам тогда это тоже было понятно: герой, ценой собственной жизни спасающий трактор, добродетельный директор, зарабатывающий инфаркт на службе, свинарка, отдающая все тепло своего сердца свиньям... Словом, социалистический реализм .

Вмиг возрастало количество писателей, потому что каждый, умевший писать, почитал за честь воспеть замечательную эпоху, равной которой и т.д. Это был какой-то удивительный всплеск литературы, долго еще не возвращавшейся в свои берега. Качественно она тоже росла. Писали уже не тушью на дешевых бамбуковых дощечках простыми заостренными палочками, но - лаком на шелку, кисточками из барсучьего волоса. Литература, как и прочие искусства, становилась государственным делом и окружалась, соответственно, государственной заботой...

Высшей задачей было осуществление принципа вэнь-хуа, формулируемого как "переработка человека на основе мудрого древнего слова и просвещения". Идеалом было бытие, руководимое высшими принципами. За правильностью мыслей следил учрежденный еще в древности государственный цензорат, юй-ши. Его усилиями изымались из обращения исторические сочинения и даже географические сведения, трактующие о других народах и землях, подвергающие таким образом сомнению избранничество и высокую миссию Поднебесной империи.

Легко ли было идти по этому тернистому пути...

Я читал в древнейшей "Книге правителя области Шан": "Когда народ слаб - держава крепнет, когда держава слаба - народ крепнет, каждый принимается думать не обо всех, а о себе. Государь, следующий истинным путем, стремится ослабить народ, дабы укрепить государство". Я читал это и понимал, что проник в тайну, в самую охраняемую из тайн. Да что говорить! я понимал уже, что владею такой тайной, что тут же обязан умереть, чтобы унести ее с собой. Это мой долг - советского человека! Точно голосом Экклесиаста, тихим, но внятным, было мне сказано: "Ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "Смотри, вот что - новое", - но это было уже в веках, бывших прежде нас". И похолодел я, и почувствовал отчаянно забившееся сердце, точно не за библиотечным столом я перед грудами книг, а по свистку откуда-то сзади поднимаюсь я в атаку под двумя прицелами - в грудь и спину...

Эпоха, "равной которой не знало человечество", оказывается, фатально повторялась в истории! Как вдох и выдох при дыхании. Я все еще надеялся, что это ошибка. Это оставляло мне еще какой-то шанс. Листал одну за другой многотомные истории Востока - глазам не верил... Записался на какие-то курсы лекций по Ассирии, Египту, Урарту, государству Гуптов... Вдруг - уже зимой - попал на какую-то научную конференцию по китайской археографии - просидел три дня безо всякого обеда, буквально ушам не верил. Да понимают ли докладчики и их оппоненты, ЧТО они говорят?!. Нет! Не может быть! Не может этого быть, потому что ЭТОГО не может быть никогда!!!

Пытался успокоить себя, найти разумное объяснение. Понятно, если бы на этой конференции говорили по-китайски, еще лучше - по-древнекитайски, для самого узкого круга, если б все эти книги были в спецхране и тоже, на всякий случай, на китайском языке... Сам я в читальном зале только и делал, что вздрагивал и оглядывался. Представить только, ТАКОЕ черным по белому смогли написать наши нормальные советские ученые на своем родном языке - и это их, живых и здоровых, я увидел всех разом на конференции!.. Ба, да они и сами не понимали, что говорят и что пишут!..

Как-то, спустя много лет, я испытал еще раз нечто подобное, - когда одна моя почитательница (так она представилась) пришла ко мне прямо домой. Жена была на службе, а я как лицо свободной профессии был дома. Так вот эта дама, заявившись в гости, сама сняла пальто и сказала, что только что прочла мою самиздатскую статью о социализме как древнейшей общественной формации, получила адрес в Моссправке - и вот пришла поделиться впечатлениями. Она извиняется, что вот - без звонка, прямо, как есть; она полагает, что это гораздо непосредственнее. А чтобы я как-то не так подумал о ней, заявила, что тоже не лыком-де шита, а работает на каком-то там ракетном полигоне, научный сотрудник, и как раз прибыла сейчас электричкой прямо оттуда, с местных испытаний, и добиралась ко мне с энского вокзала столицы на метро с двумя пересадками...

Тут я, видимо, побледнел, запер дверь и стал умолять ее ничего больше не рассказывать о себе, потому что профессия и род деятельности не имеют значения, тем лестнее, что моя скромная статья заинтересовала человека, столь далекого от проблем историософии...

Уверяю вас: больше о полигоне не было и полслова. Но меня точно обухом меж глаз, - как и тогда, в светлом, теплом, праздничном зале библиотеки. Я смотрел сквозь черное зимнее стекло, перечеркнутое трассами снежинок: вот он в ранней зимней ночи, Кремль, со всеми его башнями и звездами. А там, за поворотом черной стены, эта покатая во все стороны голая площадь, выбеленная прожекторами, и державная гробница с мумией внутри и неусыпной стражей у входа. И зев Спасской башни, и куранты, неумолимо отбивающие время всей планете, и Лобное место - белокаменное и нарядное, как невеста. И все это разом, с содрогающим сердце биением часов в вышине, в белом жутком оцепенении медленно поворачивается на незримой оси...

Как сказал поэт:
"Ты дошел до конца. Оглянись на неверном снегу.
Тяжек хлопьев полет на бетонные струны трибун.
Часовые стоят и глядит немигающий гунн
На стоящих и спящих, и пеплом лежащих
в гробу".

9\ 1953 г., март.
МЕНЕ, МЕНЕ, ТЕКЕЛ, УПАРСИН.
И ВОТ ЗНАЧЕНИЕ СЛОВ, ВОЗНИКШИХ НА СТЕНЕ ЧЕРТОГА ЦАРСКОГО: "Исчислен срок Вавилону и положен ему конец; ты, Валтасар, царь, взвешен на весах и найден невесомым; разделено будет царство твоё и отдано мидянам и персам.
В ту же самую ночь Валтасар был убит.

Вот эту страницу Библии (Книга пророка Даниила, гл. 5) в каком-то чрезвычайно вольном изложении вспомнил я ночью на этой покатой во все стороны Красной площади, выбеленной прожекторами и заметаемой февральской позёмкой. Немигающие глаза на портрете во всю центральную часть фасада нынешнего ГУМа (а тогда загадочного, с бельмами окон, здания) следили за мной. Поворачиваясь к Мавзолею, спиной я чувствовал тяжёлый неотрывный взгляд. И невольно оглядывался.

Хотелось поскорее убраться отсюда, с этой безлюдной площади, но что-то мешало мне. Точно воздух вокруг сгустился и препятствовал всякому моему движению.
Меня сковывал этот немигающий взгляд.
Я пытался отделаться от кощунственного воспоминания о вавилонском царе, о котором известно только, что в ту же самую ночь он был убит, ничего более, - и не мог.
Кажется, вот тогда впервые повеяло на меня подлинным дыханием Времени...

Говорят:
ВАЖНЕЙШИЙ УРОК ИСТОРИИ В ТОМ, что она ничему не учит.
Таково расхожее мнение.
"Историк - пророк, предсказывающий назад" - ироническое замечание Фридриха Гегеля.
Порой сами историки иронизируют над своей наукой, полагая, что "Теория относительности" приложима, скорее, не к физике, а к истории.
Знание прошлого всегда несколько приблизительно. Вот характерный профессиональный анекдот.
Когда-нибудь наш дальний потомок, роясь в прахе веков, отыщет очки, пенсне и монокль - и решит, что очки (в капитальной оправе, с дужками) носил, вероятно, человек весьма состоятельный, пенсне, кое-как цеплявшееся за нос, принадлежало лицу среднего достатка, тогда как монокль - конечно же, пролетарию, которому недостало средств даже на приобретение второго стекла...

И вот как обращается один современный историк к другому:
...Ты времени сын, тебе не дано
Постигнуть в плену систем,
Что сгнили мосты и давным-давно
Фиалки пахнут не тем,
Что корни пуская, живя в борьбе,
Летя кувырком во тьму,
Эпоха подобна самой себе
И более ничему...

Вроде бы справедливо... Но мне ближе суждение библейского Экклезиаста:
"Что было, то и будет; и что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "смотри, вот это новое"; но это было уже в веках, бывших прежде нас".
А ещё ближе суждение небезызвестного Козьмы Пруткова:
"Если бы всё прошедшее было настоящим, а настоящее продолжало существовать наряду с будущим, кто был бы в силах разобрать: где причины и где последствия?..
НАСТОЯЩЕЕ ЕСТЬ СЛЕДСТВИЕ ПРОШЕДШЕГО, а потому непрестанно обращай взор свой на зады, чем сбережешь себя от знатных ошибок".

И впрямь, кого же и вопрошать о настоящем - и о грядущем, чтобы избегнуть "знатных ошибок" - как не человека, сведущего в том, что уже было, сведущего в причинах очевидных нам следствий - ИСТОРИКА?

Гл. IV. МОСКОВСКИЙ БОМЖ.

1\ ...Под конец 1776 г. «купецкий сын» Фёдор Васильевич Каржавин прибыл на остров Мартинику (Вест-Индия)... Кажется, ещё не столь давно он жаловался отцу в письме из Парижа:

«Государь мой батюшка! Отчаяние, в которое повергает меня нищета, принуждает меня просить вас немедленно вызвать меня в Россию. С января месяца 1764 года до настоящего времени
получил я лишь 100 рублей, да и эти деньги остались у секретаря г-на Хотинского, который, полагая себя моим воспитателем и опекуном, присвоил их несправедливо, под предлогом моего беспорядочного поведения, которое он ничем не может подтвердить. Одним словом, у меня ничего не осталось, чтобы оплатить долги, в этом году продал я все вплоть до постели, а сам спал в течение 3-х месяцев на соломе. Хочу я непременно вернуться в Россию, и если ни к чему не способен, то буду лучше солдатом, ибо это моя последняя надежда. Постарайтесь, чтобы послали мне денег для отъезда и оставшуюся их часть за год, который завершился. Если вам неугодно, чтобы я сделался солдатом, то буду, кем пожелаете — чистильщиком сапог, если захотите...»

В последующем переписка сына с отцом прерывается. Василий Никитич Каржавин, купец-старообрядец (из семьи ямщиков), арестовывается по доносу за религиозное и антиправительственное вольнодумство...

Сыну, впрочем, уже не на что жаловаться, незачем просить вспомоществования. Он уже явно спит не на соломе. На Мартинике Каржавин заводит знакомство со своим сверстником Томасом Джефферсоном – в последующем одним из отцов-основателей Соединённых Штатов, её третьим президентом...
Каржавин становится деятельным участником Войны за независимость. Он организует добровольческий отряд из жителей Мартиники и снаряжает на свои деньги (!) три корабля с оружием.
Вот он уже в легальной должности переводчика в Конгрессе США - фактически тайный агент против англичан.

Но в чью же пользу велась эта деятельность - США или России? Любопытный факт: Каржавин отказался отправиться в Россию послом Соединенных Штатов, «дабы не прерывать своей миссии (какой?- М.Т.) в Америке»...

2\ Фёдор Каржавин – современник архитектора Василия Баженова (даже, кажется, приятель) и сам не чужд архитектуре: автор популярной в своё время книги «Сокращенный Витрувий, или совершенный архитектор». Да и мне тоже не чужд Баженов: в выстроенном по его проекту белоснежном, приподнятым над Москвой Пашковом доме, в студенческом зале Ленинской библиотеки, я т.с. обрёл и первую, и вторую свою замечательную жену. Так что многочисленные мои внуки и правнуки как-то обязаны архитектору «времён Очакова и покоренья Крыма», которому посвящены многие работы Юрия Герчука («историк, знаковая фигура отечественного искусствознания» - Википедия), с которым всё в том же Пашковом доме я познакомился без малого семьдесят лет назад.

И вот тогда же, в средине пятидесятых, я - в московской квартире Герчуков: Дегтярный переулок, смежно (за углом) с территорией посольства Соединённых Штатов на Садовом Кольце. Хозяева квартиры, Юра и Марина, шопотом предупреждают меня: этажом выше секретное обиталище агентов КГБ, наблюдающих за перемещениями во внутреннем дворе посольства...

Это – к слову. О том, как переплетены времена и судьбы. Нагляднее? Я – многолетний московский бомж: 1955-61 гг. В гостеприимной квартире Герчуков (интеллигентность не позволяет им намекнуть мне, как надоели мои внезапные визиты) нахожу порой вечерами короткое пристанище; иногда - ужин. Здесь я впервые узнаю об удивительной судьбе «купецкого из ямщиков» выходца – о Фёдоре Каржавине. Юрий пишет о нём книгу, очарован своим героем. Пытается вжиться в эпоху – в общем-то, не так уж удалённую от нас.

Друг Герчуков (позднее открывшиеся обстоятельства разведут их, как говорится, «по разные стороны баррикад»), - так вот историк-востоковед Сергей Хмельницкий, иронизирует над этими усилиями – понять и вжиться:
«Следы заметая, двести лет прошли по земле, как тать -
В уютной могиле лежит скелет и хочет на всех плевать
Над ним опускается вечер мглист, всплывает над ним заря,
Его выстилает кленовый лист золотом октября...
И шлют морзянки скелетный стук песок, перегной, кирпич:
"Вы знаете, некто еврей Герчук хочет меня постичь.
Эпоху учёл и книги прочёл, и душу в труды вложил -
Он выяснил даже адрес ранчо, где я в Америке жил.
О, времени сын, тебе не дано постигнуть в плену систем,
Что сгнили мосты и давным-давно фиалки пахнут не тем,
Что корни пуская, живя в борьбе, летя кувырком во тьму,
Эпоха подобна самой себе и более ничему!
Старайся, служивый, тянись понять, над мыслью моей потей, -
Скелету нечего терять, кроме своих костей».

Сергей Хмельницкий (автор впоследствии многотомной «Истории архитектуры Средней Азии» (передо мной за стеклом книжного шкафа несколько замечательных и уникальных томов) говорит здесь о главной тщете историка и самой Истории – о невозможности вжиться, досконально понять чуждую эпоху, отдалённую от нас веками и тысячелетиями...

Но – если определиться в дилемме: наука ли История или всего лишь занимательное жизнеписательство? У науки, как таковой, должен быть выход в будущее; она провидит...

3\ Собственная моя судьба была тогда несколько схожа с судьбой Каржавина. Я был, конечно, не на Мартинике, а в Москве, и спал, конечно, не на соломе, а на жёстких вокзальных скамьях, - правда, лишь в худшем случае.
Обычно вечерами, после девяти, с закрытием библиотеки, я оказывался на улице со своим неизменным спортивным чемоданчиком и соображал, где же на сей раз удачно переночую. В чемоданчике были две простыни (сменные две – в стирке), мыло, бритва с кисточкой (электробритвы были ещё экзотикой), зубной порошок с зубной щёточкой, т.п. необходимые мелочи.

Обычно я следовал в какое-то из многочисленных студенческих общежитий... Я был в цветущем, можно сказать, студенческом возрасте, и, обычно же, удачно проникал внутрь. Поднимался затем на чердачный этаж (или спускался в подвал), где в незапираемой подсобке сваливались отслужившие матрацы и подушки (для отчётности при сдаче). Между двумя матрацами, проложенными моими чистыми простынями, мне весьма покойно спалось...
Прочие варианты были похуже – вплоть до ночлега в припаркованных на ночь троллейбусах сбоку от министерства сельского хозяйства (Орликов переулок у Трёх вокзалов). Двери гармошкой запирались тогда только изнутри, и водители, уходя, оставляли их открытыми. Комфорт, конечно, не ахти: зимой, хоть в пальто и ушанке, холодно; могли вдруг возникнуть посторонние – такие же, как и я сам...

Всего хуже был недосып: проснуться надлежало около пяти утра до появления утренней смены и как-то досыпать уже всё в том же студенческом читальном зале Пашкова дома. Там я сочинял свои опусы, которые мне самому уже и не вспомнить. Но их безотказно публиковала газета «Советский спорт», журналы «Физкультура и спорт», «Здоровье». В спортивном издательстве даже книжка вышла – названная с претензией: «Обыкновенное счастье» (о гимнастке Ларисе Дирий, впоследствии – известнейшая Латынина). В Киеве после исключения из уеиверситета я окончил (с отличием, между прочим) ВШТ - Высшую Школу тренеров КГИФКА, работал в Херсоне тренером (тренировал и сам тренировался в том же зале, где и Лариса) - и в московских редакциях считался перспективным спортивным репортёром. Гонорары шли мизерные, но – регулярные. В штат редакций даже не набивался: не было главного - московской прописки. Был, как упоминалось, бомжем...

4\ Происходившее со мной, тоже, между прочим, ИСТОРИЯ. «Микроистории» сейчас в моде. В России и за рубежом выходят серии: «Частная жизнь афинян при Перикле», «Частная жизнь лондонцев – современников Шекспира» т.п. Быт советского человека в послесталинскую эпоху - явление того же порядка. В пору «оттепели», глотнув свободы, хотя бы и относительной, многие энергичные провинциалы двинулись «завоёвывать столицу». Москва, как вспоминается, тогда изрядно помолодела. Хоть как-то прокормиться было несложно: в предвидении обещанной Хрущёвым коммунистической эры хлеб в столовых (и соль, и горчица, и чай без сахара) был бесплатным...

Я, пусть рядовой, но - СУБЪЕКТ ИСТОРИИ? Да наука ли История? Сами историки подчас задаются таким вопросом. Даже у них можно прочесть о том, что в Пятикнижии, открывающем Библии, сплошь мифы, которым верить просто немыслимо. Что может быть «лживее» сроков жизни патриархов Адама, Мафусаила пр. – под тысячу лет! Как это «через море, яко посуху»?..*>

Эдуард Бормашенко, философ – Э. Рабиновичу, историку:
«История претендует на описание фактов. Что есть история? Ну не набор же всех наличных фактов. Что плотит эти факты воедино? От философских вопросов можно бежать - избежать их невоможно».
Игорь Юдович, публицист:
Отношение к истории всегда было и будет интимно-личным – Бормашенко прав на все 100%.
Элиэзер М. Рабинович - Игорю Юдовичу:
Прав прямо-таки на 100%, на ВСЕ 100, дорогой Игорь, даже не на 99?.. История совершенно субъективна, потому "что историк отбирает факты "на свое усмотрение", и никак иначе это быть не может, ибо у историка на плечах его личная голова, а не абстрактно объективная...
Б.Тененбаум, историк:
«В истории можно проверять факты, цифры и имена. Все остальное - вопрос интерпретации, которая зависит, вообще говоря, от политических взглядов интерпретатора»...

Вот бездарная – но поучительная! – пародия.

«Проф. Печерский, историк:
Документы? Что, документы? Вот, попалась тебе, скажем, бумага из архива органов немногим более полувековой давности. Протокол допроса какого-нибудь комбрига Проститутова, обвиняемого в антисоветском заговоре. Все подлинное: бумага, чернила, подписи следователя Говнюченко и преступного комбрига - экспертизой проверено. У последнего, правда, почему-то, дрожащей рукой… А признался комбриг в шпионаже на 15 иностранных разведок и подготовке взрыва Кремля вместе со всем политбюро. Чистосердечное признание ему не помогло, в тот же день и прикончили. Ну, вот ты, получив такой документ, что с ним сделаешь?»

Текст, взятый здесь в кавычки, разумеется, надуманный – как и именование «профессора». Действительный автор, однако, вполне образованный, да и, вероятно, немолодой, серьёзно, как сам он думает, занимающийся историей.

Уровень невежества такого «историка» зашкаливает. Обнаруженная ложь, если разобраться в её причинах, драгоценнейший ИСТОРИЧЕСКИЙ ФАКТ. Картина эпохи во всей полноте – мечта любого профессионального историка. Фальшивка с оговариванием самого себя («комбриг Проститутов») в соединении с многими другими такими же фальшивками это клад - фрагмент подлинной картины ЭПОХИ!
Всё это могло бы быть живой плотью истории. Да и сами историки - имею в виду не только придуманного «Говнищенко», но и надуманного «профессора» - не субъекты ли истории?..

«Нет ничего интереснее быта,
Скажем, периода палеолита.
Калейдоскопом — осколки, фрагменты
И зачерствевшие экскременты...» (Автор неизвестен).

*> См. М. Тартаковский, «Откровение Торы/Моисеева Пятикнижия».

5\ Как-то – более полувека тому - бродя по Горному Крыму, я поднялся на плоскорье в мёртвый город Чуфут-Кале (на крымско-татарском - «Еврейская крепость») Весь этот солнечный день я был единственным живым в пещерном городе, где возвышались лишь парочка сохранившихся кенас, караимских молельных домов, несколько усадеб, сложенных из каменных блоков, небольшой мавзолей исламской архитектуры и каменные арки при входе и выходе из города - полуразрушенные.

Одна сохранившаяся усадьба была помечена как «Дом Фирковича». Мне в специальной литературе встречалось имя этого караимского патриарха, горячо отстаивавшего сомнительную идею, что-де караимы иудейской веры -изначальные насельники Крыма и, следовательно, неповинны в распятии Иисуса где-то в далёкой Палестине.

И, вообще, караимы, несмотря на свою религию, не евреи, но сродни – м.б. даже предки - хазар...

Впоследствии это утверждение, подтверждённое во благо спасения еврейскими раввинами, призванными гитлеровцами в качестве экспертов (!), позволило выжить этому экзотическому народцу.

Всё, связанное с Фирковичем, принадлежало сравнительно недавнему времени, а мне грезилось найти следы пребывания здесь, скажем, алан; или что-то свидетельствовавшее о монгольском владычестве - кроме слишком очевидного мавзолейца дочери хана Тохтамыша... Словом, мечтал об открытии – о прославлении собственного имени.

Пока что шатался по единственной улице, наслаждаясь абсолютной тишиной, палящим солнцем, горными видами со всех четырёх сторон, не глядя себе под ноги. И был наказан: едва не вывихнул голеностоп, попав ногой в глубокую колею.
Опомнясь, присмотрелся. Во всю длину улицы пролегали незамеченные мной две глубокие (сантиметров до восьми), строго параллельные колеи. И не было бы ничего удивительного, если бы колеи эти пролегали не в монолитном базальте, покрывавшем всё это плоскогорье, где и трава-то росла лишь клочьями... Вот тогда-то ощутил я что называется нутром движение ИСТОРИЧЕСКОГО ВРЕМЕНИ...

Гл. V. СОБЫТИЕ «В ПРОФИЛЬ и АНФАС».

1\ В Мюнхене, королевском городе, если вы пересекаете по осевой парадную площадь Кёнигсплац к Чёрному обелиску (знакомому нам по одноименному роману Ремарка), вы вступаете в «коричневый квартал». Так его называли во времена рейха: в зданиях направо и налево размещались официальные партийные учреждения NSDAP . Были тогда и два мавзолейчика направо и налево – тут же на входе: ритуальные погребения полутора десятка нацистов, погибших во время неудавшегося путча 1923 г.

Мавзолейчики снесены – но на здания, примыкавшие к ним, обратите внимание – одинаковые, булыжного цвета, сундукоподобные. В правом (от вас) была канцелярия фюрера, левое именовалось просто: Фюрерхаус.

Фронтально у здания справа два парадных входа. Дальний всегда закрыт. Под его козырьком как-то всю зиму удобно размещался какой-то бомж. Там был им установлен застланный одеялом топчан; были и прочие приметы долговременного жилья. Полиция демократично не замечала безобразия.

По ступеням ближнего к вам парадного поднимитесь медленно, с сознанием причастности к мировой истории. Вот так же восходили по ним к монументальному входу премьер-министры Артур Невилл Чемберлен с Эдуардом Даладье, их итальянский коллега Бенито Муссолини и рейхсканлер Адольф Гитлер. Сходя невдолге по этим же ступеням, они сфотографировались, судя по всему, довольные исторической встречей.

Проследуйте выше – в само здание. Вход свободный. Теперь здесь музыкальная школа несколько повышенного разряда – ничего особенного. Поднимитесь по парадной лестнице коричневого с белыми прожилками мрамора на бельэтаж. Войдите в Главный концертный зал – это тоже дозволено. Огромный полукруглый амфитеатр, восходящий ложами почти до потолка. Колоссальный орган занимающий почти всю фронтальную стену. Может быть, углядите на скамеечке у клавиатуры какого-нибудь парнишку, облачённого отнюдь не концертно: не исключено, если летом, что в трусах и маечке. Будущий маэстро извлекает оглушающие вас органные звуки – разучивает пассажи...

Я стоял в этом огромном зале оглушённый, исполненный значимостью момента. Если бы орган вдруг разразился прологом из «Гибели богов» Вагнера или хотя бы «Полётом валькирий», я бы не удивился.

Какие исторические картины проносились тогда в моём воспалённом воображеиии – не стану докладывать. Потому что, уже покидая историческое место, у самого выхода встретил пожилого толстенького господина (может быть, какой-нибудь музыкальный профессор) и поделился увиденным и домысленным.

- Что вы! – Он только всплеснул ручками. – Историческая Конференция происходила вовсе не в парадном зале. Это не было широким мероприятием. Обстановка была келейной, почти интимной...

- Междусобойчик? – спросил я по-русски.

Собеседник кое-как владел русским (полжизни прожил в ГДР), но новояз не понял. Да и был в тот момент далёк от иронии:

- О, если бы фюрер тогда немножко бы подумал и остановился, он вошёл бы в нашу историю почти как Бисмарк. Да что там – выше Бисмарка! Я так думаю. Он восстановил тогда честь Германии! К величайшему сожалению, он уже не мог остановиться – ему везло и его несло...

Короче, поднялся я опять по парадной лестнице коричневого в прожилках мрамора в скромную комнату № 105, именуемую, впрочем, «каминной комнатой». Камин сбоку от входа – тоже весьма скромный. К нему была тогда прислонена виолончель. Рядом валялась спортивная сумка... Был и выход на просторный балкон – нависавший как раз над парадным входом. Он был усыпан окурками, и я подумал, что сэр Артур Невилл (он, кажется, курил) тоже выходил сюда покурить. (Гитлер терпеть не мог, если курили в его присутствии)…

Если помните, после этой исторической встречи премьер Чемберлен тут же вылетел к себе в Лондон порадовать своих англичан. Ещё спускаясь по трапу самолёта, он замахал бумажкой с подписью фюрера и возгласил: «Я привёз вам мир!»…

Ровно через год началась 2-я мировая война. "Англии был предложен выбор между войной и бесчестием. Она выбрала бесчестие и получила войну" — жёстко заявил тогда Уинстон Черчилль.

Годом позже скончался Артур Невилл Чемберлен. Умер не от чувства вины, не от избытка совести - от жестокой онкологии (рак кишечника). Я ничуть не намекаю на мистические обстоятельства: отроду не мистик. Но запущенная онкология начинается «не вчера». Британский премьер при встрече с бравым ефрейтором чувствовал себя скверно — и мы теперь знаем, отчего. Надо ли совершенно игнорировать эту причину.

Вспомним «эффект бабочки» - есть такой термин в естественных науках. Онкология же — не взмах крылышек, отнюдь…

2 «Сам Аллах не может изменить прошлого» (арабская пословица). Каждая из мировых войн могла бы завершится, примерно так же, как завершилась, но – ГОДОМ раньше. Миллионы сбережённых жизней, вдвое-втрое меньше руин. Совсем иная расстановка мировых сил, другое соотношение – возможно, более справедливое.

Первая мировая продлилась из-за предательства Ленина, воспользовавшегося слабостью Временного правительства, ужеготовившему уступить власть правительству признанному и постоянному.

Во Второй мировой вышло так, как вышло, из-за ничтожного обстоятельства – случайно отодвинутого из-под ног Гитлера портфеля со взрывчаткой. Покушение 20 июля 1944 года полковника штаба резерва сухопутных войск графа Клауса фон Штауффенберга и его адъютанта обер-лейтенанта Вернера фон Хефтена в ставке фюрера, комплексе Верховного командования (нем. Führerhauptquartier) «Вольфсшанце» («Волчье логово») в Растенбурге (Восточная Пруссия) не удалось... Взрыв во время командного совещания привел к гибели 4 человек, остальные получили ранения или повреждения различной степени тяжести. Гитлер также был ранен. Расследование выявило широкий заговор – было арестовано более 7 тыс., казнено около двухсот человек. Немецкое Сопротивление было разгромлено.

О том, ЧТО случилось нам повествует едва ли не каждая страница истории. А вот КАК всё происходило в реальной действительности?..

«Современный НОРМАЛЬНЫЙ (выделено мной. – М.Т.) подросток/юноша ДОЛЖЕН интересоваться дискотекой, мотоциклами, девушками. Если же он спрашивает у бабушки, как она жила 65 лет назад, то это недоумок, "проклятие семьи"...» Не знаю, почему, но именно то, что столь настораживает публициста Радзиховского (есть ли у него дети, внуки?..) интересовало моего внука Томаса едва ли не с детства. Он постоянно распрашивал меня о моей довоенной жизни – были ли тогда в Бердичеве автомобили?.. что я думал о Сталине?.. как дедушка Самуил (мой отец) сразу догадался, что немцы станут убивать евреев – ведь ещё не убивали?..

(Слава богу, что догадался. Сосед, балагула Иося, чьей фурой, запряженной крепкой лошадкой, мы хотели воспользоваться, чтобы в июле 41-го двинуться на восток /вокзал горел/, уговоривал нас остаться – вспоминал установившийся, наконец, в расхристанной гайдамацко-петлюровской-бандитской Украине ПОРЯДОК при вошедших в 1918 г. немецких войсках. Безграмотный возчик запомнил тогда единственное немецкое слово, которым щегольнул перед нами – ОРДНУНГ (Ordnung)

3\ В Мюнхене в ноябре 1923 г. состоялся гитлеровский путч, отсюда выполз нацизм – и о покушении на Гитлера, как и о «Белой розе», подпольной группе студентов мюнхенского университета, действовавшей в Третьем Рейхе, было в программах едва ли не каждого класса мюнхенской гимназии, где учился мой внук. Звучало извинением за произошедшее.

Но КАК же всё это происходило?

Вдруг обнаружилось, что ещё жив последний свидетель покушения. Не он ли в солдатской форме на снимке демонстрирует (видимо, перед следователем) кое-как сохранившиеся при взрыве истерзанные штаны фюрера с разорванными в клочья брючинами?..

Гимназист Томас разыскал свидетеля, бывшего солдата охраны ставки Курта Залтерберга (Kurt Salterberg); отправился за 800 км в Au (Sieg), в земле Обербергиш. Девяносточетырехлетний старик, одинокий в своём старом доме среди принадлежащего ему обширного леса, польщён неожиданным вниманием. Собеседники, разнящиеся по возрасту на три четверти века, вполне столковались.

- Я сражался на Восточном фронте под Харьковом, Орлом, на Курском выступе. Артиллерист. Уцелел, как видишь… В ноябре 1943 года меня перевели с фронта в дивизию «Великая Германия», которая обеспечивала безопасность Гитлера и других наших лидеров… Нет-нет, я не был в Вафен-СС. Нас ошибочно приписывают к эсэсовцам. Комплектация караульного батальона личным составом происходила по ротационному принципу: из фронтовых частей дивизии военнослужащие переводились в Берлин для проверки надёжности и отсылались затем для прохождения службы в составе охранного батальона…

Старика неожиданно охватывает гордость.

- Дивизия «Великая Германия» была самой отважной в Рейхе. Нас бросали на самые трудные участки Восточного фронта, называли даже «Feuerwehr»...

Собственный лес, всплошную окружающий дом, напоминает старому солдату гитлеровскую ставку среди мазурских озёр, укрывавшую в продолжение почти всей войны тайное логово фюрера. Старик приглашает гостя покормить рыбок в принадлежащем ему лесном озере.

- Тогда было, вокруг Вольфсшанце, вот, как здесь сейчас: тишина, птички щебечут, солнышко пробивается сквозь листву... Я стоял там на посту...

Вот, как описывает он случившееся:

- Взрыв выбросил адъютанта фюрера Отто Гюнше из окна, появилось густое облако пыли, в воздухе летали обрывки бумаги, падали выброшенные из окон обломки мебели, раненые взывали о помощи, другие беспокоились о Гитлере и звали его... У Гюнше был окровавлен лоб, волосы обгорели. Но он оббежал дом и проник туда.

Я тут же включил сирену общей тревоги.

Примчались медицинская служба и доктор герр Карл Брандт, и я впервые открыл главный проход в барьерном заграждении, чтобы позволить всем, кто мог помочь, пройти без контроля...

Прошло несколько минут, прежде чем Гитлер, поддержанный Гюнше и Кейтелем, хромая появился в дымной двери, Выйдя, они обернулись и в течение минуты Гитлер смотрел на взорванный барак. У него кровоточили руки, штаны обвисали разорванными полосками... Он был в шоке.

И в этот момент я подумал: не моя ли вина в том, что произошло? Я пришёл в отчаяние от этой мысли.

– Что случилось?– едва произнёс Гитлер. – Бомба с русского самолета?..

А ведь не более чем за несколько минут до этого Штауффенберг проехал мимо меня в открытой машине. Он не сидел, он совершенно спокойно стоял рядом с водителем, и я представить не мог, что он имеет какое-либо отношение к взрыву...

Раньше я никогда не видел Штауффенберга, но с чёрной повязкой на глаза он сразу выделялся среди других. При появлении его сопровождали несколько офицеров; они шли через ворота вместе с Вильгельмом Кейтелем. Был приказ не проверять никого, кто пришел с фельдмаршалом, начальником верховного командования - поэтому я их пропустил. Но Штауффенберг дал мне свой пропуск, я прочёл его имя в первый раз. Вспомннаю, что да - он был совершенно спокоен, никакой спешки или суеты. Он повернул за угол, и я потерял его из виду...

Когда полковник покидал помещение, он тоже выглядел спокойным – и я пропустил его... Тогда-то, минут через пять, раздался взрыв, из окон выхлестнулось пламя... Я тут же включил сигнал общей тревоги, - повторил старик.

Да, он знает теперь, как шли тогда дела на Восточном фронте. Советы подошли к самой границе Германии. С трудом затыкались дыры. Гитлер требовал всё новых войск. Полковник Штауффенберг как начальник штаба резерва сухопутных войск прибыл сообщить о возможностях армии...

Когда после войны Курт Залтерберг узнал о зверствах нацистов, он понял, что защищал преступника.

- Да-да, было много страданий, но я этого не видел, я просто этого не видел!.

- Мой дедушка – еврей...

- Да, я понимаю, я понимаю... Но я был солдат. Я выполнил свой долг...

Предотвратил бы он покушение, если бы знал, с чем пришёл Штауффенберг? - - -- Мы душой и сердцем были солдатами, мы принесли клятву Гитлеру. Что это означало, молодые поколения едва ли могут понять. Для нас Штауффенберг был трусом, который не брал оружие, но использовал взрывчатку, чтобы самому унести ноги. Это не наше тогда представление о германском офицере, хотя сегодня я вижу это по-другому.

Помню, когда впервые встал на дежурство, фюрер остановился и несколько минут расспрашивал меня, откуда я, как зовут, где служил... Я весь взмок под своим мундиром – и очень боялся, что фюрер это заметит. Вы уже не представляете, что я тогда чувствовал... Фюрер часто проходил мимо офицеров, не замечая их, но со мной, солдатом, он всегда здоровался. Как-то я даже пожаловался ему, что у моего камрада расписание вахт несправедливое: он всегда дежурит ночью и очень устаёт. На следующий же день расписание стало разумнее. Ещё я жаловался на проблемы с табаком и бумагой для писем домой...

Старик на своей машине отвёз Томаса на станцию; там они сфотографировались в фотоателье. На снимках они вполне как бы прадед с правнуком...

Вот немаловажные подробности, чему Залтерберг не мог быть свидетелем.

Штауффенберг не без некоторых приключений проехал через все три поста, ограждавших ставку.

Адъютант фюрера Гюнше не услышал взрыва – у него сразу лопнули барабанные перепонки. После покушения из ног фюрера извлекли десятки мелких осколков. У него был также вывих правой руки, волосы на затылке опалены, были повреждены барабанные перепонки...

К удивлению личного врача фюрера Теодора Морелля, пульс пациента был в норме. Доктор всё же сделал укол. Гитлер был в возбужденном состоянии, повторяя одно и то же: – Вы только подумайте, ничего со мной не случилось, вы только подумайте!..

Вбежали секретарши, чтобы удостовериться, что фюрер жив. Гитлер поприветствовал их левой рукой. – Ну, мои дамы, – сказал он, насильно улыбаясь, – снова все кончилось для меня благополучно. Еще одно доказательство того, что перед вами избранник судьбы. Иначе я не остался бы в живых.

Фюрер был более, чем обычно, болтлив, возложив вину на кого-то из строительных рабочих, «трусливо подложившего взрывчатку». – Я не допускаю иного объяснения, – подчеркнул он и повернулся к Борману за подтверждением. Тот, как обычно, в знак согласия кивнул головой. Явился с поздравлениями Гиммлер. Он тоже подозревал, что бомбу подложили строительные рабочие...

Поразительно, что подлинного виновника заподозрил оглохший в тот момент Отто Гюнше. От дежурного унтер-офицера в комнате связи установили, что Штауффенберг ожидал здесь срочного телефонного звонка из Берлина. Потом кто-то вспомнил, что полковник оставил под столом портфель.

Позвонили на аэродром – оказалось, Штауффенберг через считанные минуты после взрыва спешно вылетел в Берлин. У Гитлера теперь не было сомнений относительно того, кто подложил бомбу. Фюрер в бешенстве приказал немедленно разыскать и арестовать Штауффенберга...

Переодевшись, всё ещё возбуждённый, Гитлер встретил прибывшего по прежней договорённости Муссолини, для которого произошедшее было жуткой новостью. Фюрер снова и снова мысленно возвращался к произошедшему в этот безумный день. - Дуче! – взволнованно произнес он, протягивая левую руку. – Несколько часов назад я пережил такую удачу, какой у меня еще никогда не было! Он показал гостю затылок со обгоревшими волосами, показал порванные брюки, шутливо заметив, что ему жалко пары новых штанов. Муссолини вымученно улыбнулся. Он был в ужасе. Как такое могло произойти в секретной ставке? Гитлер тем временем снова и снова сообщал различные подробности недавнего инцидента – как были ранены другие участники совещания, как Гюнше выбросило через окно... - Чудесное спасение, - не уставал повторять фюрер, - доказывает, что его дело победит. – Положение почти отчаянное, но то, что случилось сегодня, дает нам новую надежду, – поневоле подтвердил дуче...

...В декабре 1944 года бригада, в которую был переведён Курт Залтерберг участвовала в наступлении в Арденнах; там, как уверяет, он впервые убил противника – американского солдата, и сам был жестоко ранен: пуля пробила лёгкое...

- Я был только солдатом... исправным солдатом... Два года назад меня наградили медалью государства Рейнланд-Пфальц за мою преданность историческому наследию Фридриха Вильгельма Райффайзена на его родине Хамме. Меня назвали соучредителем Немецкого Райффайзенмузеум в Хамме и ассоциацией Хаммера Хейматфрюнде...»

Райффайзен – общественный деятель начала 19-го века, Хамм – город в земле Рейнланд-Пфальц... Всё это, как говорится, уже другая песня.

А мой внук с его подлинным инстинктом исследователя, уже студент-историк Мюнхенского университета; был назван самым успешным абитуриентом этого года. Исполать ему.

4\ ...Фотография, обошедшая мир: мальчик лет десяти с поднятыми руками, за ним, несколько сбоку, эсэсовец с автоматом. На мальчике застегнутое пальтишко, аккуратная кепочка; конвоир рослый, плечистый, так что его черный мундир ему слегка тесен, руки, небрежно держащие автомат, выпирают из обшлагов.

В глазах ребенка отчаяние: это его путь к могиле. Лицо эсэсовца довольное, улыбающееся; ему приятно, что его фотографируют. Он, вероятно, выглядел бы серьезнее, значительнее при выполнении доверенной ему акции, если б, быть может, его не смешил кто-то - сам фотограф или столпившиеся позади камеры товарищи. Быть может, просто была чудная погода...

Мальчик идет впереди небольшой колонны прилично одетых людей; все они с поднятыми руками - может быть, по указанию фотографа, для пущего эффекта. Потому что какая же может исходить от них неожиданность: женщины, пожилые мужчины, старушка, вот этот мальчик...

Вот и конвоир оттого-то, может, и улыбается, что понимает нелепость здесь своего грозного вида...

Люди идут на расстрел по старой булыжной мостовой родного чешского города; прохожие на тротуаре провожают их застывшими от ужаса взглядами...

Известность фотографии имела неожиданные последствия: спустя много лет опознали улыбающегося конвоира. Оказывается, он и не думал скрываться, не подозревал даже, насколько известен миру. Все эти годы после войны он был горнорабочим, нелегким трудом выслужил себе приличную пенсию. Примерный семьянин; давно уже внуки. Аккуратно посещал местную церковь - вовсе не для замаливания грехов; просто, как водится, стал с годами богобоязнен.

Сам узнал себя на снимке, ничуть не отпирался, удивился своей популярности. Он и на фронте потом, после гарнизонной службы, точно так же выполнял приказы, бывало с риском для жизни. Он не любит вспоминать об этом: война все равно проиграна. Сам он считает, что это фюрер зарвался: шло все так хорошо, Наполеону так не везло, - вот и надо было вовремя остановиться, еще до Польши, до того, как Германия получила общую границу с Россией, а Франция и Англия объявили войну... Или... нет, все-таки после раздела Польши. Францию не надо было трогать, война на Западе сама собой и угасла бы. И жили бы теперь в полноценном рейхе.

А в эсэсовцы отбирали тогда в основном как на парад: по росту, по стати, по цвету глаз... Это была массовая организация - что-то около миллиона, да еще миллиона полтора войск СА - штурмовиков, рангом пониже... Дисциплина была их первой заповедью - а как же! Приказ есть приказ.

Западное либеральное общественное мнение, как бывало не раз, опять всколыхнулось на какое-то время. Но скоро успо.коилось, рассудив: бессмысленно карать человека, даже не понимающего меры своей вины, - какой уж тут нравственный эффект!.. Да и была ли вообще его вина? был ли у него, строго говоря, умысел на убийство? было ли умышленным само по себе убийство, если исполнитель присягал на верность своему государству и исполнял свой долг так, как он его понимал, повинуясь приказу? Да и справедливо ли обвинять из сотен тысяч одного-единственного, которому не повезло с его злосчастной известностью?..

Словом, либералы, как всегда, мучились размышлениями в отношении человека, размышлениями не мучившегося...

Но возникает и еще вопрос: откуда бы вдруг такой урожай на убежденных изуверов и исполнительных палачей? Словно бы немецкие матери расстарались заблаговременно, предчувствуя спрос...

Увы, в истории любого народа, если присмотреться, всегда так: кого-то в избытке. Хорошо, если композиторов или философов,-тогда мы наслаждаемся классической же немецкой музыкой или лезем в дебри классической же немецкой философии. Ну а если востребуются иные человеческие свойства, не талант, яркость и своеобразие души, а нечто всему этому противоположное?..

"Гиммлеру было поручено организовать СС не как охранно-политическое учреждение, а как подлинный религиозный орден с иерархией степеней, начиная снизу, от "светских братьев". Высшая ступень была образована посвященными во все тайны СС руководителями Черного Ордена...

Вспомним историю религий. Им понадобились столетия, дабы культ принял ясную форму... Нацизм же имел в своем распоряжении лишь несколько лет. Однако же, успехи нацизма как культа, как новой цивилизации, превзошли все, когда-либо бывшее в истории. Это страшный для нас факт! Мы ощущаем его особенное значение. Этот факт - удручающе грозный символ: чья-то трагедия оборачивается всего лишь бытом...

5 "В один присест историк Тарле

Мог написать (как я в альбом)

Огромный том о каждом Карле

И о Людовике любом". Самуил Маршак.

Таков, конечно, cовершенно необходимый уровень исторической науки, без которого любые рассуждения на эту тему бессмысленны.

Великие события самого известного и популярного уровня Истории буквально растасканы беллетристикой: увлекательные романы Дюма, фундаментальная эпопея (со философическим хвостиком – «пришей кобыле хвост») Льва Толстого, «Хождения...», пожиже, – его однофамильца Алексея Николаевича, Пастернак с спотыкающимся беспомощным «Доктором Живаго», спекулятивный Юлиан Семёнов, - но и Шолохов, и Василий Гроссман (из близких нам) с их эпосами, трагическими не только по содержанию, но и по судьбам самих книг...

Всё ли так увлекательно и просто?

Римский историк Публий Корнелий Тацит своих «Анналах» утверждает, что ведёт свое повествование «без гнева и пристрастия (Sine ira et studio)» - иначе говоря, объективно.

Но объективность далеко не так проста и незамысловата, как может показаться.

Геродот, к примеру, упоминает численность персидского войска Ксеркса в миллион семьсот тысяч. Плюс упомянутые «отцом истории» присоединившиеся фракийцы, македонцы, ливийцы, плюс многочисленные вспомогательные службы... При древних способах передвижения такое войско растянулось бы от Персеполя, столицы Ахеменидов, до Афин. Как накормить, напоить в безводных местах это множество? Только флотские команды персов по Геродоту исчислялись более чем полумиллионом... И т.п.

У страха, как известно, «глаза велики». Но понятно и иное: гиперболы до максимума возвеличивали победу греков. Как ни субъективен Геродот в выводах, но в своей "Истории" он передаёт известные ему факты с предельной - доступной для него (!) - объективностью. Иначе он не был бы "отцом истории", но безымянным сказочником чего-то подобного "Тысячи и одной ночи"...

«Ошибавшийся» Геродот не одинок. Читаем в Пятикнижии: «...и вышло из Египта... до шестисот тысяч пеших мужчин, кроме детей. И множество разноплемённых людей вышли с ними...» (Исход 12/37)

Если упомянуты дети, надо бы причислить и женщин; и если даже не считать «разноплемённых», общее количество беглецов приближается к двум миллионам. (Самих египтян тогда было ненамного больше). Предстояло им, как упомянуто в Библии, сорокалетнее странствие по безводной Синайской пустыне...

Понятно, что «пеших мужчин» вряд ли было больше шестисот, а «тысяч» прилепилось в силу существовавшей тенденции...

Справедливо сомневаться в «мафусаиловых» сроках жизни праотцев (Бытие 8/3-32), в «переходе моря, яко посуху» (14/21), в некоторых других упоминаемых фактах, - но это слово я ставлю без кавычек, потому что за ТЕНДЕНЦИЕЙ древнего Повествователя кроется объективная действительность.*/

Осмысление истории требует усилий...

Но, кажется, никому ещё не приходило в голову осмыслить, не воинские победы, о которых столько понаписано, но «вояжи» князя Новгородского, великого князя Киевского «и прочая, и прочая» Александра Ярославича («Невского») в Каракорум, стольный град империи чингизидов, (с непременным заездом в золотоордынский батыев Сарай близ нынешней Астрахани) – «за ярлыками», подтверждающими статус князя? (В Каракоруме незадолго до того был отравлен регентшой престола Туракиной его отец Ярослав Всеволодович: «...тело его удивительным образом посинело». Не исключено было, что сына по прибытии ожидает та же участь...

Не единожды, а всего почти четверть срока своего княжения Александр провёл «вне родимых отчин» в пути и пребывании «у басурман».

Путь неблизкий: семь тысяч километров на сменных лошадях по степному бездорожью в летний зной и зимнюю стужу, в непогодье, - путь, более, чем вдвое превышающий ширину Атлантического океана, преодолённого через два столетия каравеллами Колумба (под парусами, с каютами, трюмами, набитыми провиантом)...

А как проходили такие, лишь в несколько слов упоминаемые историками странствия – без карт, без непременных материков Нового Света поперёк пути мореходов, которые (в отличие от Каракорума) обминуть, промахнуться было немыслимо?..

«...Я слыхал о тамошних метелях и знал, что целые обозы бывали ими занесены. Савельич, согласно с мнением ямщика, советовал воротиться. Но ветер показался мне не силён; я понадеялся добраться заблаговременно до следующей станции и велел ехать скорее.

Облачко обратилось в белую тучу, которая тяжело подымалась, росла и постепенно облегала небо. Пошёл мелкий снег - и вдруг повалил хлопьями. Ветер завыл; сделалась метель. В одно мгновение тёмное небо смешалось со снежным морем. Всё исчезло. «Ну, барин, - закричал ямщик,- беда: буран!..»

Я выглянул из кибитки: всё было мрак и вихорь. Ветер выл с такой свирепой выразительностью, что казался одушевлённым; снег засыпал меня и Савельича; лошади шли шагом - и скоро стали...» (Пушкин. «Капитанская дочка»).

Всё это на том же пути, но – спустя полтысячи лет, когда и дороги уже были, и всего-то в считанных сутках пути. «Вояжи» в Каракорум длились до полугода...

6 Наполеон Бонапарт, проигравший в конечном счёте, как и Гитлер, – даже (в отличие от последнего) сдавшийся на милость победителям, умерший в плену, остался, тем не менее, наиболее почитаемой фигурой всего 19-го столетия. Его прах (как и надгробная плита) был перенесён в середине века с далёкого острова в Париж и захоронен в пяти гробах (один в другом - из жести, из красного дерева, третий и четвертый — из свинца, пятый — из дерева эбенового). Гробы помещены в саркофаг из полудрагоценного красного кварцита, который был привезен в Париж из Карелии.  Величественный постамент саркофага работы итальянского скульптора...

Да и припомним ли в истории другого полководца, который бы ДВАЖДЫ – в песках Египте и в снегах России -ДЕЗЕРТИРОВАЛ (!!!) – сбежал от своего воинства, оставив его на погибель?..
Таков ГЕРОЙ цивилизованной Европы на протяжении целого столетия.

По сей час посещение усыпальницы продувшегося полководца, сгубившего в угоду собственному честолюбию цвет населения покорённых им европейских стран, входит во все обзорные экскурсии по Парижу.

Эпохальная личность – этим, вроде бы, всё сказано. Здесь уж не до бытовых подробностей, составляющих, как сказано вначале, первый уровень вхождения в историю...

Но, может быть, бытовые подробности – лишь для сплетен, пересудов читателей.

Нет, люди не всегда геройствуют, убивают и умирают в войнах. Полстолетия назад в монографии американского историка О.Вебера (а он ссылается на книгу «Моя деревня» уже забытого французского автора Роже Табо) читаем (с. 130): «В сельской Франции реальный голод исчез ( или умы уже свыклись с этим) лишь на заре XX столетия (!)... Некоторые земледельцы мечтали хотя бы перед смертью попробовать мяса...»

О бытовой культуре. «Крестьяне полагали, что чесоточные струпья и вши детям только на пользу – кровь очищают; перхоть и прыщи, сыпь, нарывы и гнойники гонят всю гадость из организма, оздоровляют тело; мыть детей – только портить: «Чем грязнее, тем лучше они растут...»

Читая французских классиков 19 века, мы порой подозреваем их в преувеличениях идиотизма и дикости крестьянской жизни в цивилизованной послереволюционной «прекрасной Франции» - в самом центре Европы. Хочется верить в идиллических пахарей Жорж Санд, в традиционных пастухов и пастушек. Действительность иная.

Крестьяне Оноре Бальзака сродни крестьянам Мопассана, жестокой книги Эмиля Золя «Земля». Земля, ассоциируемая обычно с родиной, у Золя - причина кровавых трагедий, несчастий, гибели. В романе - идиотизм и дикость деревенской жизни, пробуждающей в темных, невежественных людях самые низменные, пугающие инстинкты.
Кто-то из критиков сравнил героев французских классиков КОНЦА 19-го столетия с дикарями экваториальных джунглей. Почти так оно и было. Рекрутский набор был выходом для крестьянских парней из нищеты и убожества. Удивляться ли тому, что «они, призванные в солдаты, редко жаловались на условия службы (и на риски в случае войны. – М.Т.), поскольку жизнь в родном селе была гораздо тяжелее».

Большинство при демобилизации с неохотой расставалось с относительно сытой армейской жизнью и обычно не возвращались в свои семьи, соглашаясь на прозябание в городах...

Не в этом ли самые глубинные, почти неисследованные и неупоминаемые корни успехов наполеоновских «больших батальонов», популярности среди солдат их победоносного полководца?..

Гл.V. ПЕРЕВЁРНУТАЯ ПИРАМИДА.

1\ Итак, два уровня истории: бытийный и событийный. Но есть и третий – почти неисследованный и совершенно неизвестный читающей публике. Историков тысячи, но очень немногие, не более десятка, пытались дать объяснение объяснение основному - «МЕХАНИЗМАМ» мировой истории, сути исторической эволюции – от первобытности до наших дней. Наиболее известные: Гегель, Маркс, Милль, Тойнби, наш современник Хантингтон...
Мировая история – непрерывная цепь очевидных экспериментов и сама она в целом – вполне результативный эксперимент, рассматриваемый мной здесь.

Чарлз Дарвин в своём «Происхождении видов...» вставал в тупик перед усложнением и вздыманием живой природы: «Естественный отбор, или переживание наиболее приспособленного, не предполагает необходимого прогрессивного развития» - т.е. усложнения и восхождения по ступеням эволюции.

Но без этого вздымания – без мириада особей десятков миллионов видов КАЧЕСТВЕННЫЙ отбор был бы попросту невозможен. Деление одноклеточных могло длиться практически бесконечно...

Странно, что именно Дарвин упустил это из виду.

Половое размножение обеспечило возникновение ИНДИВИДУАЛЬНЫХ, (поначалу при самой незначительной вариабельности) особей – вследствие чего только и возможен отбор, закономерно обеспечивающий последующее вздымание. Мне это нетрудно видеть даже на примере собственного обширного клана - в сплетении десятка этносов – семитов, славян, тюрков, европейцев нордического и романского происхождения. В 17-ти благополучно проживающих моих непосредственных потомках (дети-внуки-правнуки) прямо-таки выпирает разнообразие обликов, характеров, предпочтений...

Естественному отбору в последующем будет чем заняться.

На нынешнем этапе эволюции Homo sapiens— вид рода Homo, из семейства гоминид в отряде приматов – высшая точка продолжающейся эволюции, всего природного и, затем, СОЦИАЛЬНОГО отбора.

И при таком рассмотрении человеческая история – естественный и неизбежный ПРИРОДНЫЙ процесс - следствие общей эволюции всей живой природы.

Всякая эволюция есть процесс НАКОПЛЕНИЯ ИНФОРМАЦИИ – прежде всего, генетической: от прокариотов к эукариотам, далее к многоклеточным – от простейших беспозвоночных до млекопитающих и человека.

А если переставить местами части равенства? Накопление информации — вот он, искомый механизм любой эволюции, также и социальной.

Эволюция психики тоже в этом ряду: от простейших рефлексов через инстинкты – к сознанию, присутствующему в той или иной мере у разных видов, и - МЫШЛЕНИЮ.

Неизбежность возникновения мышления - а с ней и социальной жизни, культуры, технологий, науки - подтверждает сама человеческая История, представляя нам последовательность грандиознейших экспериментов, на которых так избирательно и редко останавливается внимание историков.

В эпоху Великих географических открытий европейцы обнаруживали на уединённых островах мирового океана, в труднопроходимых джунглях, в едва населённом приполярье изолированные туземные общины с разными по развитию, но сходными социальными отношениями, сходными же орудиями труда, боевым и охотничьим оружием, домашней утварью, средствами передвижения...

Хомо сапиенс, распространившийся по все планете, - единый биологический вид. Я встретил гренландского эскимоса (как он уверяет, единственного во всём городе), водителя мюнхенского автобуса, создавшего благополучную семью с эфиопкой...

Этносы, внешне специфичные, вполне идентичны животным популяциям одного и того же вида.

Примитивность пусть самых примитивных первобытных языков не мешала им быть эффективным средством передачи насущной информации применительно условиям, быту.

Повсюду возникали верования, а затем и системы религиозных взглядов. Неизбежно возникало социальное разобщение - создавались предпосылки для утверждения личной (затем и наследственной) власти...

...Вот и появляется важнейшее в нашем повествовании понятие – ЛИЧНОСТЬ.

При открытии Нового Света обнаружилось несомненное сходство империй инков и ацтеков с уже ушедшими в прошлое державами Ближнего Востока – тогда как не только «Старый Свет» открыл «Новый», но и «Новому» открылся абсолютно неведомый «Старый» - оба развивались в совершенной изоляции один от другого. При этом - города-государства по обе стороны океана, империи, пирамиды (ацтекские, повторяющие форму первых египетских пирамид)...

Значит, не случайность? Значит – ЗАКОНОМЕРНОСТЬ! Человеческая история - природное, планетарное явление!

Мировая история – непрерывная цепь очевидных экспериментов и сама она в целом – вполне результативный эксперимент.

В Тауантинсуйу (как и в Египте фараонов) реализовался уже классический социализм: государственная собственность, имущественное уравнение при ЖАЛОВАНЬЕ (от – «жаловать») труженикам - при некотором даже социальном воспомоществовании по старости.

Современная Сев.Корея представляет совершенно такую же классическую структуру.

Закономерен чиновничий аппарат управления при абсолютной власти: фараон, Великий Инка, Верховный владыка ацтеков...

Сыновья и дочери последнего вполне «акклиматизировались» в заокеанской метрополии в качестве рядовых испанских дворян. И в этом тоже свидетельство продолжающейся СОЦИАЛЬНОЙ эволюции.

Человеческая психика (в отличие от генетики) чрезвычайно пластична. При жизни одного-двух поколений наглядно преобразились менталитеты японцев («только что» таких воинственных), немцев (с их нынешней умопомрачительной толерантностью), жалких местечковых евреев, преобразившихся в израильтян - государственников и воинов...

Анатомический субстрат человеческого мозга не изменялся качественно на протяжении тысячелетий. Пресловутые "еврейские мозги" принципиально такие же, как и готтентотские, папуасские...

Эволюция применительно к человеческому обществу именуется прогрессом. С тех пор, как процесс накопления информации сместился из генетики в психический мир, эволюция обрела невиданное ускорение...

Но не следует напрямую отождествлять информацию и — знание, умение. Интеллект человека не просто сумма знаний, а его самосознание напрямую не связано с обилием сведений или, по Марксу, с «производственными отношениями. С уверенностью мы можем говорить лишь о том, что с «сотворения мира», с момента перехода от дикости к цивилизации все большую значимость в общем ходе истории приобретает индивидуальное поведение человека, его свобода.

Социальный прогресс предполагает не только развитие генетических особенностей человека, но, прежде всего, исторически развивающееся осознание им собственного индивидуального бытия.

2\ Самой широкой сетью не охватить всего просходившего; в самые малые ячеи проваливаются и ускользают из поля зрения какие-то уже незримые причины каких-то столь очевидных следствий... Стереоскопичность любого события — с его глубиной и, быть может, еще неведомыми нам иными измерениями — предстает лишь плоской картинкой, расцвеченной в меру нашей фантазии. И то сказать, если заглянуть хотя бы и в механизм часов, в глазах зарябит от множества сцепленных между собой колесиков, рычажков, стержней, от их поворотов и вращений в разном ритме, направлении, с различной скоростью...

Всякое прикосновение к истории есть произвол. Самый объективный историк, добросовестно украшающий исписанными листочками ветвистое хронологическое древо, не склоняющийся ни к отрицанию, ни к восхвалению, ни к патриотическому ражу, ни к самоуничижению, тщательно устраняющий, точно в страхе перед криминальной полицией, всякие следы своего присутствия, — даже подлинный ученый (Эдуард Гиббон, Теодор Моммзен, Арнольд Тойнби, Сергей Михайлович Соловьев...) повинен в главном: в отборе событий и уже одним этим — в невольной их оценке.

Невозможно объективно исследовать, оценивать явление, оставаясь внутри событий, даже не пытаясь приподняться над ними. Объективность возможна лишь при взгляде со стороны, предпочтительнее - сверху. Оценка требует сопоставлений, сравнений - того, чему никак не внимают самодеятельные запечные "историки".
Это как если бы невылупившийся цыплёнок попробовал разобраться в том, что ему самому, конечно же, ближе, чем другому - вне скорлупы...

Иначе говоря, в безбрежном океане фактов, событий, явлений надо бы как-то определиться...

Что, если не заглядывать внутрь — в сокровенные механизмы процесса?..

С развитием системотехники, обслуживающей многоуровневые структуры, в философский обиход вошло новое понятие — «черный ящик». Впрочем, оно обслуживало логическое размышление и тогда, когда не обрело еще своего названия. Для того, чтобы распознать недуг, не вскрывают пациента... Врач предлагает сдать анализы. Надо посмотреть, что входит в организм и что из него выходит. Сопоставив результат с исходными данными, получаем представление о скрытом от нас процессе.

В исторической науке это единственная возможность извлечь, точно математический корень, критерий прогресса, — иначе говоря, получить представление о том, что служило преобразованию обществ и человечества в целом в его/их нынешнее состояние, а что тормозило и даже отбрасывало назад...

Тае что же «на входе» в человеческую историю? Свою «Историософию», я начал с «жития» Адама и Евы – этой великолепной метафоры допотопного ВОСПРИЯТИЯ мира...

Каким же был подлинный «Адам»? Первобытной особью, немыслимой вне своей общины, с сознанием, вполне определяемым как коммунальное.

Тогда как современный человек так или иначе, в той или иной степени – индивидуалист, личность.

Здесь есть над чем поразмыслить...

Меня чуть ли не смалу занимал вопрос: почему китайцы не открыли Америку. В данном случае понятие «америка» расширилось для меня от названия континента до метафорического значении: «...не открывает америку» - о примитивном суждении.

Подумать только. Запад на 11 столетий отставал от Китая в использовании парусов и изобретении магнитного компаса, на два — в применении его в мореплавании; до изобретения огнестрельного оружия китайцы опережали на 13 столетий Запад в применении арбалета, но и в применении пороха в военном деле шли с опережением в 4 столетия; это они пользовались бумагой за тысячу лет до ее появления в Европе, более чем за полтысячи лет до немца Гуттенберга отпечатали с деревянных клише первую в мире книгу («Цзинь ган цзин», буддийская сутра, ныне хранящаяся в Британском музее) и стали печатать наборным шрифтом за 400 лет до его применения на Западе...

Но – «америку» так-таки не открыли. Цивилизационные преимущества оказались у европейцев – таких разобщённых и «бескультурных» в понимании самих китайцев.

Почему? Этому посвящены многие мои работы (в периодике и сети), моя объёмная «Историософия»...

Именно этническое, государственное, социальное многообразие, обилие противоречий, конфликтов на таком «неблагополучном» Западе содействало формированию личности; тогда как относительное однообразие Китая способствовало укреплению общины.

Все это за тысячелетия своеобразно отразилось в самом китайском языке.

Отчего такие близкие, казалось бы, слова - "человек" и "люди" - разного корня? И это феномен не только русского языка. По-английски - "мэн" и "пипл", на латыни - "гомо" и "популис", на древнегреческом - "антропос" и "демос"... Народ - не просто людское множество, "человеки"; это нечто качественно иное. Человек - люди, коллектив - общество - толпа, человек - индивид - личность, - все это разнокорневые слова, отражающие вовсе не столь уж близкие по смыслу, а подчас и просто несовместимые понятия (например, "личность" и - "толпа", "людская масса").

Тогда как по-китайски жэнь - человек, жэньмэнь - люди, народ... Каждый - лишь часть целого, и только.

Тогда как история человечества - ЭВОЛЮЦИЯ ОТ ОБЩИННОЙ (КОММУНАЛЬНОЙ) ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ОСОБИ - К ИНДИВИДУАЛЬНОЙ ЛИЧНОСТИ, ОСОЗНАЮЩЕЙ И НАПРАВЛЯЮЩЕЙ (В СИЛУ ВОЗМОЖНОСТЕЙ) СВОЁ БЫТИЕ.
От общинного сознания к индивидуальному мышлению, – вот суть и смысл мировой истории.

3 Впервые мою рукопись (ещё, я бы сказал, зачаточную) готов был опубликовать Политиздат. (См. «План выпуска литературы» за 1985 г. тираж 180 тыс.; реклама за № 135).
Редактор изд-ва Тамара Ив.Трифонова настаивала, однако, чтобы «эволюция от общинной особи к индивидуальной личности» привела бы автора к личности «коммунистической».
Это шло вразрез со всем смыслом текста – и я наотрез отказался от такой правки рукописи. Редактор была возмущена моим заявлением:

«Коммунизм, возможный лишь в первобытном прошлом человечества, был бы поистине концом Истории».

Редактор – мне: «Наше партийное издательство оказывает вам доверие. Вы – не доктор, не кондидат исторических наук. Вы даже не член партии. И позволяете себе в этих стенах подобные заявления!..»

Здесь необходимо некоторое пояснение. Цитаты без комментариев – для краткости изложения.

Карла Маркса попросили выразить суть «Капитала» в одной фразе. Он ответил: «Ликвидация частной собственности».

Лев Толстой – Столыпину (июль 1907). «...Земля есть достояние всех, и все люди имеют одинаковое право пользоваться ею».

Пётр Столыпин – Льву Толстому (октябрь 1907): «...Вы считаете злом то, что я считаю для России благом. Мне кажется, что огтсутствие «собственности» на землю у крестьян создаёт всё наше неустройство. Природа вложила в человека некоторые врождённые инстинкты, как-то чувство голода, половое чувство и т.п. и одно из самых сильных чувств этого порядка – чувство собственности. Нельзя любить чужое наравне со своим и нельзя обхаживать, улучшать землю, находящуюся во временном пользовании, наравне со своею землёю. Искусственное в этом отношении оскопление нашего крестьянина, уничтожение в нём врождённого чувства собственности, ведёт ко многому дурному и, главное, к бедности. А бедность, по мне, худшее из рабств...»

Всеволод Гаршин (писатель) установил на полях своих имений сдельную оплату. Результат поразил его: мужики стали работать меньше. У них было представление, сколько им надо на день, вырабатывали это быстрее, чем раньше, и прекращали работу. Накопление их не интересовало...
Вот, по сути, коммунистический идеал.

Евгений Майбурд (Перевод, комментарии, вступ. статья к: Адам Смит. Богатство народов. "Наука". М., 1993): «В «Капитале» не найти слов «коммунизм» и «социализм». Однако там есть несколько высказываний об этом. Не меньше двух раз в томе 1 и, кажется, однажды в томе 3. Все они звучат одинаково и сводятся к следующему нехитрому тезису: когда частная собственность будет уничтожена (а с нею анархия рынка), общество сможет рационально планировать все общественное производство и распределять все ресурсы. Это и есть его «научный коммунизм».

Есть ли здесь место для индивидуального бытия? Человек, лишённый частной собственности – «голый на ветру».

Для Маркса, Энгельса, Ленина не было сомнений: уничтожить капиталистические производственные отношения, избавиться от «власти денег»...

Коммунизм (возможный лишь в первобытном прошлом человечества) был бы поистине КОНЦОМ ИСТОРИИ.
По Щедрину: "История прекратила движение своё"...

Ну, никак не мог я потрафить мудрой Тамаре Ивановне.

- Но вы здесь перевернули саму историческую пирамиду, - представила она решающий аргумент.

- То-есть? - удивился я.

- Не прикидывайтесь неучем! - резко пресекла она. - Первобытно-общинный строй — рабовладельческий — феодальный — капиталистический — социалистический — ожидаемый коммунистический. Это классика! У вас ведь социализм уже в Египте фараонов и в империи инков — как это понимать?

Я, как говорится, только склонил повинную голову. И, прощаясь, взял на память политиздатовский «План» с упоминанием моей несостоявшейся книги и фамилии автора. На обороте брошюры было проставлено: «Бесплатно».

Спустя годы обновлённая рукопись была предъявлена «Новому миру».
Анатолий Стреляный, зав.отделом публицистики, с брезгливостью посмотрел на незнакомого автора, указал на кипу рукописей на столе и предложил позвонить не раньше, чем через месяц-другой.
С тем я и ушёл. Но был разбужен телефонным звонком тогда же, ближе к полуночи. Анатолий Ив. потребовал, чтобы я утром явился в редакцию, ознакомился с его сокращениями и завизировал текст, предлагаемый в ближайший новомирский номер…

Увы, «ближайшими» (при постоянных извиниях Анатолия Ив.) оказались с десяток журнальных номеров. Главред «Н.мира» Сергей Залыгин, тогда только что сменивший на этом посту Твардовского, был занят почти исключительно «патриотическим делом» - переброской стока сибирских рек для орошения казахских степей. Кардинально противился этой «антирусской идее» ("через мой труп" и т.п.), публиковал преимущественно «деревенскую» - как прозу, так и публицистику.

Я послал рукопись в «Вопросы истории». Тут же получил чрезвычайно комплиментарный и вполне обнадёживающий звонок от главреда «Вопросов» Ахмеда Ахмедовича Искендерова (крупнейший востоковед, член-корр. РАН)...
И второй звонок – через, примерно, полгода: «Извините, ничего не могу поделать. Член редколлегии Кантор решительно против автора без степени, даже без диплома. Ещё раз – извините великодушно».

А.А. Искендеров передал рукопись в издание АН – «Проблемы Дальнего Востока», где она в сильном сокращении под заголовком «На весах столетий» была опубликовано в №№ 6’89 - 1 и 2’90.

Публикация в академическом издании была замечена изд-вом «Прометей», где книга, наконец, была издана в полном объёме (редактор В.И. Батурин, рецензенты Б.Я. Ставиский, д-р истор. наук, проф. РГГУ, А.Н. Чанышев, д-р философии, проф. МГУ):
«ИСТОРИОСОФИЯ, Мировая история как эксперимент и загадка» (М. изд-во РГГУ «Прометей», 1993, 333 стр. увеличенного формата; на титуле: "Рекомендовано ГК РФ по высшему образованию. Федеральная целевая программа книгоиздания РФ").

ЭПИЛОГ.

Как пишут в романах: «Летят годы»… Л. Беренсон, Израиль:
«Слушал и смотрел последнее по времени "Особое мнение" Дмитрия Быкова. Касаясь Китая, он говорит: "Был такой замечательный историк, даже я бы сказал историософ Марк Тартаковский... работа «Почему китайцы не открыли Америку?...»»
Я ужаснулся, готов был крикнуть: "Почему БЫЛ? Барух ха-ШЕМ, он ЕСТЬ и даже, несмотря на возраст, сохранился как замечательный философ истории". Хотел было написать ему об этом, но, думаю, что корректнее сделает это сам Маркс Самойлович. У Вас с Дм.Б. есть несколько приметных пикировок в прошлом"...»

Уважаемый г-н Беренсон, всё очень просто.
Турист в Одессе у недействующего фонтана:
- Этот фонтан когда-нибудь бил?
- Почему – бил? Он бил, есть и будет!
То же и со мной...
Далеко не во всём я согласен с Быковым, но таланты его несомненны.
Это не единственное лестное упоминание Дм.Быкова о моей «Историософии»: Дм. Быков (http://echo.msk.ru/programs/odin/1825926-echo/):
«Запад — это идея экспансии, а Восток — идея сдержанности, закукливания. Была в своё время замечательная работа Маркса Тартаковского — человека, который сейчас пишет массу гадостей и глупостей, в частности обо мне (речь о политических взглядах: конкретно – о Крыме. – М.Т.), но когда-то писал очень хорошо. Он написал замечательную историческую работу «Почему китайцы не открыли Америку?». Есть цивилизации, направленные на экспансию, на открытие нового, а есть — на самозащиту, на концентрацию, на архаику. Вы вспомните, как в Японии абсолютно не дозволялось чужестранцу туда попадать, и они не могли никуда уехать. До XVIII века тянулась история, да и в XIX веке эта бодяга по большей части продолжалась. Это привело к страшной концентрации национального духа и, по сути, к самоизоляции...».

Дм. Быков http://www.ogoniok.com/archive/2001/4710/35-38-40/:
«...Есть один интересный нюанс: начиная с эпохи модернизма, который весь, очень возможно, был одной большой обманкой (такую крайнюю точку зрения высказывает не только не очень умный Илья Глазунов, но и чрезвычайно умный историк Маркс Тартаковский), стали с грибной скоростью плодиться люди, почитавшие расхождение с современностью невыносимо дурным тоном...» И т.д.

Уместно завершить выдержкой, многое объясняющей:
«Северные записки" были, как все толстые русские журналы, журналом не только литературным, но и общественно-политическим... Близким другом редакции был Григорий Адольфович Ландау. Природа наделила Г.А. блестящими дарованиями, но жизнь жестоко насмеялась над его даровитостью: то немногое, что он написал, мало до кого дошло и мало на кого произвело должное впечатление. Помню, с каким захватывающим волнением читал я в галицийском окопе только-что появившуюся в "Северных записках" статью Ландау "Сумерки Европы". В этой замечательной статье было уже в 1914-м году высказано многое, что впоследствии создало мировую славу Освальду Шпенглеру. Появившаяся в берлинском издательстве "Слово" в 1923-м году под тем же заглавием большая книга Г.А., полная интереснейших анализов и предсказаний, также прошла незамеченной в эмиграции. Мои хлопоты о ее переводе на немецкий язык ни к чему не привели - и это в годы, когда на немецкий переводилось все, что попадалось под руку.
Причину этой литературной неудачи Г.А. надо прежде всего искать в том, что он был чужаком решительно во всех лагерях...
Что говорить, советский конформизм вещь страшная. Но пример Ландау учит тому, что требование конформизма было не чуждо и нашей свободолюбивой интеллигенции. Чужаков, не исполняющих ее социальных заказов, она безжалостно заклевывала».
Федор Степун. Бывшее и несбывшееся. (London 1990, т. 1, с. 301-302).

Философ А. Пелипенко:
«Давно замечено, что носителями новых культурных парадигм и лежащих в их основе ментальных конфигураций всегда выступают «маргиналы», «отщепенцы», минимально адаптированные к среде, но внутренне нацеленные на создание своей собственной системной среды более сложного порядка».

Из Сети:

Эдуард Бормашенко, философ – Э. Рабиновичу:

«История претендует на описание фактов. Что есть история? Ну не набор же всех наличных фактов. Что плотит эти факты воедино? От философских вопросов можно бежать - избежать их невоможно».
Игорь Юдович:
Отношение к истории всегда было и будет интимно-личным – Бормашенко прав на все 100%.
Элиэзер М. Рабинович - Игорю Юдовичу:
Прав прямо-таки на 100%, на ВСЕ 100, дорогой Игорь, даже не на 99?.. История совершенно субъективна, потому "что историк отбирает факты "на свое усмотрение", и никак иначе это быть не может, ибо у историка на плечах его личная голова, а не абстрактно объективная...
Б.Тененбаум, историк:
«В истории можно проверять факты, цифры и имена. Все остальное - вопрос интерпретации, которая зависит, вообще говоря, от политических взглядов интерперетатора»…

Так ли это? Сказанное выше отвечает на этот вопрос.

* * * * *

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

340586  2018-06-04 09:30:38 Маркс Тартаковский - Дмитрий Гордон (телеведущий, Украина): «Победа Адольфа Гитлера во Второй мировой войне обернулась бы большим благом для советских людей...Украина стала бы аграрной немецкой республикой… Я вам скажу, Гитлер не собирался захватывать весь Советский Союз. Гитлер планировал дойти как минимум до Куйбышева – нынешняя Самара, как максимум – до Урала… Сталин понимал, что Гитлер за Уральский хребет не пойдет... Если говорить о том количестве бед, смертей, увечий и так далее, то я думаю, что если бы советская власть отошла бы за Уральский хребет, ей бы ничего не грозило. В Украине, аграрной немецкой республике, протекторате, осталось бы столько людей, сколько было бы необходимо Гитлеру, чтобы кормить Европу хлебом... Все было бы отлично, если бы не было партизанской войны. В печах погибли бы только евреи, цыгане и партизаны...» (https://vz.ru/news/2018/5/14/922550.html) Аркадий Бабченко, журналист (эмигрировавший из Москвы в Киев): "Я обязательно вернусь в Москву. Есть у меня там еще одно дельце. На первом же "Абрамсе", который будет идти по Тверской, в люке, под флагом НАТО буду торчать я. А благодарные россияне, забыв о Крыме, будут кидать освободителям цветы и, опуская глаза, просить гуманитарную тушенку. И пинать ногами памятник Путину, говоря, что они не знали и в душе всегда были против. Запомните это". Владимир Суравикин, "новый американец": «Нудно уже и тошно наблюдать, как после очередного скотства - Грузии или Украины, Немцова или Скрипалей, по белу свету идёт коллективный вздох оптимистов - "Ну уж теперь за подонка* возьмутся!". Увы не берутся, хотя и информации достаточно, и где наворованное спрятано - знают. У меня была некоторая надежда на Трампа, и крошечные "подвижки" есть (хотя бы противотанковые системы украинцам), но на фоне потоков путинского скотства это кажется ничтожными мелочами. Некоторым объяснением может быть его "занятость" Кореей и Китаем (в противостоянии с одним не стоит "затеваться" с другим), но это не более чем догадки. "Поживём-увидим", а пока - признаем факты как они есть, без иллюзий. Пока - меню на столе у подонка не изменяется, при всех "бескомпромиссных расследованиях" и "высылках дипломатов". Разговоры это всё, а не дела...» * за Путина. " - Я всю Россию ненавижу, Марья Кондратьевна. - Когда бы вы были военным юнкерочком, али гусариком... вы бы не так говорили, а саблю бы вынули и всю Россию стали бы защищать. - Я не только не желаю быть военным, Марья Кондратьевна, но желаю, напротив, уничтожения всех солдат-с. - А когда неприятель придет, кто же нас защищать будет? - Да и не надо вовсе-с. В двенадцатом году было на Россию великое нашествие императора Наполеона, и хорошо, кабы нас тогда покорили эти самые французы: умная нация покорила бы весьма глупую-с и присоединила к себе. Совсем даже были бы другие порядки-с. - Да будто они там у себя так уж лучше наших?.. - ...Все шельмы-с, но с тем, что тамошний в лакированных сапогах ходит, а наш подлец в своей нищете смердит и ничего в этом дурного не находит..." Павел Фёдорович Смердяков (Достоевский «Братья Карамазовы»).

340590  2018-06-05 09:02:22 Л.Лисинкер artbuhta.ru - Пару слов - про гуманность США : "...- ХОЛОКОСТ АМЕРИКАНСКИХ ИНДЕЙЦЕВ. (( Из 114 миллионов - 95 миллионов - УНИЧТОЖЕНО )). Гитлер — щенок в сравнении с «покорителями Америки»: в результате холокоста американских индейцев, так же известного как «пятисотлетняя война», было уничтожено 95 из 114 миллионов коренных жителей нынешних территорий США и Канады. Гитлеровская концепция концентрационных лагерей, многим обязана тем, что Гитлер старательно изучал английский язык и историю Соединенных Штатов. Он (Гитлер) восхищался лагерями для буров в Южной Африке и для индейцев на Диком Западе, и часто в своем ближайшем окружении хвалил ЭФФЕКТИВНОСТЬ УНИЧТОЖЕНИЯ КОРЕННОГО НАСЕЛЕНИЯ Америки, красных дикарей, которые не могут быть пленены и приручены . === === === === Какое трогательное ЕДИНО_ДУШИЕ ! Британская цивилизация (гуманизм и культура!) и Немецкий фашизм. ..." // Вот как-то так.

Copyright (c) "Русский переплет"