Человек в пути

ЭЙНШТЕЙН И ПАВАРОТТИ.

Когда мне исполнилось шестнадцать и следовало получать паспорт, мне было не до этого. Я тогда впрямую занят был поисками пищи. Шел первый послевоенный голодный год. До того были военные голодные годы. Я не отмечал и даже не вспоминал тогда свои дни рождения. Короче, спохватился не в июне, как было положено, а в декабре, и опасался последствий.

Тем более, что свидетельства о рождении у меня не было. На запрос из Киева бердичевский ЗАГС ответил, что еще в июле 41-го архив сгорел. И вот теперь, в 46-м, я предстал перед медицинской комиссией, которой надлежало удостоверить названный мной возраст. Во избежание штрафа я скостил себе полгода (о чем потом, при оформлении пенсии, сильно жалел).

Многое, более важное, забыто, а вот это событие помнится. Фрейд, вероятно, нашел бы тому объяснение. Мне предложили приспустить штаны и внимательно рассмотрели то, что предстало перед их взором. Я боялся, что меня тут же уличат в сокрытии своего действительного возраста и был ни жив ни мертв. Наконец, одна из дам в белых халатах, произведшая детальный осмотр и пальпацию объекта, сочувственно спросила:

- Мальчик, здесь пункт о национальности. Какую тебе проставить?

- Уменя папа и мама - евреи.

- Ну, как хочешь . - Она почему-то вздохнула.

Так я остался тем, кем был всегда. Что и аукнулось мне, когда неделей позже я получал свой первый паспорт. В нем я сходу обнаружил ошибку..

- Тут - Самуилович, а надо - Самойлович, - сказал я паспортистке.

- Это почему же? - с вызовом сказала она.

- Потому что Михаил - Михайлович, Самуил - Самойлович. По-русски только так.

- Но ты же не русский, - возразила она.

Я заспорил; она поднялась и прошла в дверь налево к начальству.

- Спроси его, как будет отчество от Нафанаил, - послышалось оттуда. √ И уточни: он в самом деле √ Маркс ?

Я не стал дожидаться ее возвращения, взял свой новенький паспорт и ушел.

* * *

Партийных в нашей семье не было, и я подозреваю, что папа дал мне мое имя только потому, что настоящий Маркс был евреем. Этим обстоятельством папа гордился, хотя, разумеется, марксистом не был. На тот момент времени, который я намереваюсь запечатлеть, мой папа был дворником.

Иисус тоже был евреем, папа гордился и этим обстоятельством, но с некоторым сомнением. Папа не верил в еврейского Бога, был испытанным скептиком, но до революции учился, конечно, в хедере при синагоге и теперь сомневался, можно ли гордиться евреем, который настолько оторвался от своего народа, проповедовал ересь.

Зигмунд Фрейд тоже был евреем; и меня, возможно, назвали бы Зигмундом, если бы это не упиралось с одной стороны в скользкие проблемы секса, с другой √ в проблему отношений с советской властью, которая Фрейда напрочь игнорировала.

И папа не упоминал о Фрейде, хотя, похоже, заглядывал в его знаменитое "Толкование сновидений". По недосмотру большевиков книга была издана у нас в начале НЭПа. Когда я по мнению папы возмужал, он, все еще не упоминая об авторе, щегольнул цитатой-другой из "Толкования" √ вероятно, единственными, которые прочел и запомнил.

Это было его особенностью: он любил щегольнуть фразой. Особенно часто он выдавал пушкинское:

Мы все учились понемногу

Чему-нибудь да как-нибудь.

Бог весть, знал ли он следующие две строчки, разоблачавшие его самого:

Таким ученьем, слава богу,

У нас немудрено блеснуть.

Да, папа любил блеснуть. И когда случалось упомянуть об Эйнштейне, папа прямо-таки расцветал. Эйнштейн тоже был евреем; и хотя кроме этого несомненного факта папа не знал о нем больше ничего, одного этого было достаточно.

Почему он не назвал своего единственного сына (меня) Альбертом? Думаю, потому, что оценил Эйнштейна много позже моего рождения. Тогда как Карл Маркс был под рукой.

Щеголяние Эйнштейном бесило меня. Несколько запоздав из-за голода √ военного и послевоенного, я все же вступал в юношеский возраст, уже, как и расписано по нотам у Фрейда, стал остро конфликтовать с отцом, и моя неприязнь к его типично еврейскому умствованию распространилась и на самого Альберта Эйнштейна. Тот, как мне казалось, тоже суетился и умствовал, выводя какие-то свои законы физики в пику сдержанному и положительному британцу Ньютону, которого я уважал.

Подробнее об Эйнштейне я узнал от своего соклассника Юры Мирошниченко. (Умница и эрудит он впоследствии окончил школу с золотой медалью, а лет через десять умер от рака легких. Не курил, не пил, был даже неплохим легкоатлетом-спринтером... Судьба, как известно, играет человеком).

Теорию относительности Юра преподал мне в пять минут, потому как, сам он скромно признался, не знал о ней больше ничего.

Но мне этого было достаточно. Я тут же усёк, на чем поскользнулся Эйнштейн и готов был тут же поставить его на место. Но вопрос оказался сложнее, чем думалось, и дело несколько затянулось.

Ситуация поначалу вылядела пустяком. Я даже удивился, как это Эйнштейна сразу же не схватили за руку. По его теории выходило, что скорость света √ максимально возможная. Быстрее быть не может. 300 тысяч километров в секунду √ и баста! Да наплевать было на эту скорость, вообще-то впечатляющую; смущало, что это - предел. Вселенная тогда казалась безмерной, время, прошедшее и предстоящее, √ бесконечным; принципиальное ограничение скорости выглядело нелепым.

Вот что не давало мне покоя. Возможно, так же как Лобачевского смущало поначалу несовершенство теоремы о параллельных прямых. Он √ гений, я √ нет, но сомневались и страдали мы, вероятно, одинаково. Он выстроил свою геометрию. А я (мне тогда казалось) добил-таки Эйнштейна, этого еврея-умника, собравшегося обскакать самого Ньютона.

* * *

Отчего я так, все же, взъелся? Эйнштейн, сами понимаете, был лишь предлогом. Папа не настаивал на том, что мы, евреи, - избранный народ, но при случае цитировал Библию. Как раз то место, где говорилось о нашей богоизбранности .

Обостренное юношеское чувство справедливости протестовало. Мне казалось тогда (и теперь тоже), что умеренная доза юдофобии нам, евреям, просто необходима. Каждому надо знать, что о нем думают. Каждому человеку и каждому народу. Мы носимся со своей "избранностью", считаем себя умнее других? Да послушаем, что говорят о нас окружающие , поумерим свои претензии.

Думаете, русским не нужны свои русофобы?.. Еще как нужны! Но это уже их проблемы.

Я тут как-то в тельавивском еженедельнике "Пятница" прочел толковую статью на самую пустяковую тему: почему футбольная сборная Израиля продувает решающие матчи. Плохая физическая подготовка? Нет, вроде бы вполне приличная. Недостаточные скорости? Нет, обычно израильский футболист обгоняет противника. Даже отбирает мяч... Но (утверждает автор) пока сообразит, что ему с этим мячом делать, перед воротами уже стенка. Словом, сообразилка хромает.

Знакомые евреи, прочитавшие эту статью, сошлись на том, что автор √ антисемит. Еженедельник √ израильский, автор (если судить по фамилии) √ махровый еврей, - ну и что? "Как это √ хромает? У кого это хромает? У еврея!?!"

Подобное повышенное самоуважение я встречал еще только у армян. Они, оказывается, первыми приняли христианство и пронесли его сквозь века. И столько претерпели за это свое благородство, что вопросы армянскому радио выводят их из себя. "Почему в армянской бане опасно ронять мыло на пол?"... Будьте осторожны: могут врезать.

"Я еще понимаю (сказал мне знакомый армянин), когда смеются над чукчами..." "И над евреями смеются", - возразил я. Он задумался (добрая душа, не хотел меня обидеть) и нашел объяснение: "А почему Израиль с Турцией не воюет?"

Еще, пожалуй, столь повышенное самоуважение встретишь только у грузин и цыган. И еще у кого-то... У французов, конечно.

Французы √ это понятно. Сам де Голль писал в своих мемуарах: "Франция, лишенная величия, перестает быть Францией". Ну а цыгане?..

Насчет грузин тоже ясно. Они всякий раз (по телефону и при личных контактах) обещают мне начистить физиономию, что свидетельствует об отваге и достоинстве независимого и гордого народа. В своем романе "Homo eroticus" я, оказывается, как-то не так изобразил эту солнечную республику.

Но цыгане?...

В Киеве на трущобной Глубочице мы после войны более четверти века прожили дверь в дверь с многодетной цыганской семьей. (Мы, т.е. мои родители; сам я лет через десять убыл в Москву). Двери вели из чердачных каморок на общую шаткую, местами провалившуюся галерею. Наше жилье с печкой в глубине и подслеповатым оконцем рядом с дверью было крайним, цыганское такое же √ предыдущим...

Всего, помнится, восемь дверей и оконец √ восемь семей.

Понятно, что цыганская мне особенно памятна. В каморке у нас было тесно и душно. До самых морозов спал я на галерее, на сколоченном отцом ящике для дров и угля, в непогоду укрываясь поверх одеяла листом фанеры. Все бы ничего, если б не перманентный цыганский галдеж.

Зато я выучился цыганскому мату, что было существенным приобретением. Теперь я знаю, как на языке, который восходит к классическому санскриту, называются женские и мужские прелести.

Глава семейства, ражий, до глаз заросший черной бородой, похожий, пожалуй, на Лучано Паваротти, напиваясь, спал сутками, просыпаясь, принимал чекушку-другую, подставленные к изголовью умной женой, - и опять выключался. Когда приоткрывалась их дверь, обитая для утепления грязным рядном с подоткнутым под него сеном, из каморки с каждым мощным всхрапом выталкивался почти зримый клуб спертого воздуха.

Он порой неделями пропадал у старшей дочери где-то на Куреневке, окраине Киева, или уходил с очередным табором. Таборные цыгане в свою очередь часто гостевали здесь, спали вповалку за обитой рядном дверью и по ночам мочились прямо с нашей галереи во двор. (Пока папа работал дворником, они неизменно извинялись за эти свои противоправные деяния).

Была смущавшая меня тогда подробность семейной жизни моего Паваротти: он драл (тогда это называлось шворить) и жену, и свою старшую дочь, от которой у него тоже были дети. Тогда как подрастала мутившая мой рассудок другая дочь, Вера. В свои двенадцать-тринадцать лет она уже вполне сформировалась. Даже, помнится, с избытком, в папочку. Меня под моей фанерой аж подбрасывало, когда почти голая она выскакивала ночью по нужде. Я подстерег, когда она осталась в каморке одна, и изнасиловал ее. Так оба мы разом утратили невинность.

Деяние было подсмотрено в оконце тетей Варей (из каморки рядом с цыганской), тут же раззвонившей о происшествии. Мой отец в панике допытывался подробностей. Прикидывал, вероятно, сроки беременности, а также срок, положенный его единственному отпрыску за совращение малолетней.

Я и сам был не в себе, представляя воочию пудовые кулаки благородного отца семейства...

Но пострадавшие, похоже, отнеслись к событию философски. Последствия были только вот какие. Когда я потом из столицы нашей родины наезжал в Киев, то склонял Веру все к тому же греху. Только уже не на куче тряпья в тесных четырех стенах, а на пленэре.

Пора бы прояснить обстановку. Улица Глубочица в старину представляла собой, вероятно, русло речки, через нынешний киевский Подол впадавшей в Днепр. Берега высокие и крутые (тылом в эти глинистые обрывы упираются дома), поросшие густым кустарником. Над его пологом возвышаются акации, тополя и каштаны. Обстановка, что и говорить, располагающая. Только мне всякий раз казалось, что за нами подглядывают. Я трусил, спешил и комкал высшее из наслаждений, которым (как теперь понимаю) одарили нас античные боги...

Мать цыганского семейства, тетя Параня, изможденная и высохшая, сколько ее помню (под конец жизни налитая водянкой), во всякую погоду уходила с Верой на Житний базар, простиравшийся от устья нашей Глубочицы аж до Контрактовой площади, центра Подола. Сплошное дурнопахнущее человеческое месиво. В голодные послевоенные зимы я там, на истоптанном в грязь снегу, хлебал из глиняных мисок горячую затируху - мучную похлебку, заправленную кормовой свеклой. Чаны с варевом стояли прямо на тлевших кострищах.

Тут же шныряли гадалки в замызганных юбках.

Когда я сталкивался в людской гуще со своими соседками, они неизменно смущались. И наотрез отказывались погадать мне. И я, не понимая в чем дело, все же ощущал их скромное достоинство.

Папа, склонный, как мы знаем, к умствованиям, выйдя как-то покурить перед сном, посочувствовал тете Паране: сколько-де цыгане пережили во время оккупации!.. Они были приравнены к евреям и тоже подлежали тотальному уничтожению. Но евреи спасались хотя бы в эвакуации, тогда как цыгане бродили по лесам, скрываясь и от немцев, и от здешних сельчан. Расправлялись с ними на месте, не утруждаясь докладом властям.

- Мышов ели, червяков ели. Коней как есть, усих поели! √ скорбно подтвердила соседка.

Супруг ее, почесывая мохнатую грудь, появился в двери. Послушал молча, зевнул, дохнув на нас перегаром, и сам высказался:

- И за что? За что это нам, сосед? Мы ж не евреи. Мы ж тоже, как и они, - арийцы!

Папа, поперхнувшись дымом, так и сел на ящик с дровами, прямо мне на ноги.

Сосед, густо вздохнув, добавил:

- Это у нас каждый ром знает.

Я знал уже: рома √ так называют себя цыгане. В переводе с цыганского √ люди. Вы, например, и я тоже, - другие, не рома, а ракло. Ром √ человек. А ракло - все мы скопом. Как, скажем, в русском языке √ быдло. Тоже средний род и только множественное число.

* * *

Много лет спустя, в Москве, самый образованный из встреченных мной цыган Анатолий Гелескул, видный испанист, переводчик Гарсиа Лорки, подтвердил: да, единственный народ Европы, который можно отнести к классическим ариям, это цыгане, вышедшие из Индии всего тысячу лет назад и сберегшие, как можно судить по антропологическому и культурному типу, свою племенную первозданность.

Нацисты, оказывается, тоже признавали, что цыгане - "из ариев". Но √ "испорченные многими кровосмешениями они утратили право на это гордое именование".

Словом, для меня все это давно не новость. А тогда еще было новостью. Особенно - первый в жизни половой акт. Первый и на тот момент единственный. Это сводило меня с ума. Вера √ надо же! √ арийка. Ее крепкая смуглая плоть √ арийская. Ее крупные вывернутые губы √ арийские губы... Я тоже захотел быть арийцем. Захотел приобщиться к этому сумасбродному, плотскому, беспечному арийскому бытию ...

Тут-то меня и озарило; и Эйнштейн в моих глазах пал окончательно. Уже наутро, по дороге в школу, я доформулировал в мыслях свою претензию к теории раздражавшего меня еврея. Это был приговор любым умствованиям, чуждым арийскому духу.

Рассуждал так.

Зеркалом я навожу солнечный зайчик. Поворачиваю руку √ он скользит по стене. Навожу этот зайчик на летящий самолет √ и без усилий сопровождаю его стремительный полет. Зайчик, наведенный на край лунного диска, в мгновение ока скользнул бы к противоположному краю √ за тысячи километров...

Еще не были изобретены лазеры, еще слыхом не слыхивали о нейтронных звездах с их пучковым излучением, о вспыхивающих небесных светилах, космических объектах с переменным блеском, чьи лучи скользят по небесной сфере, - и мне трудно было представить мой реальный зайчик, посланный за мириады километров. Но ясно было, что в мгновение, достаточное для поворота руки, он описал бы дугу от края и до края небосвода. И скорость эта, зависящая лишь от удаленности в пространстве, может быть сколь угодно большой √ превышающей саму скорость света.

В библиотеке на всякий случай уточняю по Энциклопедии: "Скорость света √ предельная скорость распространения любых физических воздействий (см. Относительности теория)". Но если луч, посланный с Земли, коснется, наконец, небесного тела, удаленного от нас на миллионы световых лет, а уже через мгновение √ другого, удаленного от первого тоже на миллионы и миллионы, - это ли не воздействие, переданное со сверхсветовой скоростью?..

Все это с торжеством я доложил своему папе. Он выслушал, переспросил, подумал.

- Ну, что я тебе скажу?.. Что-то здесь не так. Эйнштейн бы, конечно, разобрался. Пока что я тебя поздравляю: ты тоже еврей! Все мы склонны умствовать. Это наш крест. И ты этого не избежал. Эйнштейн тут ни при чем.

Папа оказался прав.

МОСКВА - ПЕКИН.

.

В 1951 году я был исключен с философского факультета Киевского университета имени Тараса Шевченко. И нельзя было сказать, чтобы это исключение, по тогдашним понятиям, было несправедливым. Еще недавно все прогрессивное человество (как писали газеты) с невиданным подъемом отметило 70-летие Великого Вождя всех народов товарища Сталина. Но не дремала и мировая реакция. Время, что называется, было самое боевое. Всюду были фронты. Философская дискуссия, за которой Вождь следил лично, вскрыла глубокий прорыв на философском фронте. Здесь тихой сапой наступали на нас фидеизм, идеализм и объективизм. Иногда вкупе с объективизмом наступал субъективизм тоже. Биологическая дискуссия обнаружила глубокое отставание на биологическом фронте. Здесь по всем правилам самой передовой мичуринской науки был дан бой злокозненной генетике. Хромосомы с генами, это измышление лжеученых, были, наконец, повержены. Но уже поднимала свою ядовитую голову гидра-кибернетика, очередное измышление западных спецслужб. Но вот и она была раздавлена - раз и навсегда. Пока что наша советская физиология тоже скатывалась в болото, пора было заняться ею...

Едва ли не еженедельно проходили экстренные совещания на уровне ЦК и Политбюро посвященые вопросам языкознания, которые были раз и навсегда решены в гениальной работе товарища Сталина "Марксизм и вопросы языкознания". Другая его гениальная работа раз и навсегда сформулировала основополагающий "закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил". С этим законом мы должны были тут же превозмочь все экономические трудности. Не за горами уже то время, когда вообще никаких трудностей не будет. Да, мы по-прежнему будем бороться с природой, обращая ее силы на пользу общества, но повседневные бытовые хлопоты исчезнут с повестки дня. Мы о них забудем. И станем только громко смеяться, вспоминая, какие ничтожные мелочи в прошлом мешали нам жить: голод, например. Или отсутствие жилья. Или - прописки. Или - то и другое, и третье разом.

Стоило ли размышлять о личных проблемах, оглядываться на них, если следовало глядеть только вперед. А там, впереди, было уже на что поглядеть: "великие стройки", "рукотворные моря", "преобразование природы", "сияющие вершины коммунизма"... Его пришествие ожидалось тогда со дня на день. "Дерево, посаженное сегодня, будет плодоносить уже при полном коммунизме!"

Прочитав это в свежем романе лауреата Сталинской премии 1-й степени Олеся Гончара, я, разумеется, тут же бросился считать. По всему выходило - лет пять. Если имелась в виду кокосовая пальма или баобаб, тогда, надо думать, несколько дольше. Во всяком случае, стоило подождать. И личные проблемы казались уже постыдным слабодушием. Мне было бы не по себе, если б о них узнал мудрейший из когда-либо живших на Земле людей, раскуривавший свою знаменитую трубку на портрете в вестибюле бассейна, где я тренировался, - лучший друг физкультурников.

Он вел нас от победы к победе. Он самолично возвысил каждого из нас, сказав с характерным для него твердым кавказским акцентом: "Последний советский гражданин головой выше любого заокеанского чинуши!" Последний - любого!.. Тут уж каждый немного приосанился и стремился глядеть орлом. А мы, студенты-спортсмены, чеканя шаг на физкультурных парадах, как бы непосредственно, впереди всех, шагали в будущее. И я, будущий философ-марксист, прямо-таки помешался тогда на известной гегелевской мысли ( цитированной Энгельсом и подтверждавшейся всей сталинской эпохой), - о том, что все действительное - разумно, а все разумное - действительно. И еще на том, что свобода это осознанная необходимость. И значит, все мы свободны как никогда.

Одно только смущало. Раз уж назрела необходимость в такой великой эпохе, озаренной сталинским гением, в самом появлении на свет этого величайшего из людей, то что было бы, если б его мама родила, скажем, девочку...

Мысль глупая, но меня, помню, так мучила, что я как-то даже проговорился где-то. Ее ( во всяком случае, упоминая косвенно ) ставили мне в вину на грандиозном (по моим понятиям) общефакультетском собрании. И сам декан факультета говорил с трибуны о том, что не для того одерживали мы блистательные победы на фронтах Великой Отечественной войны, чтобы в нашу среду протаскивался оголтелый метафизический детерминизм...

А я сидел, опустив голову, и когда мне предложили встать, чтобы все в зале видели, с кем имеют дело, с готовностью встал и показал себя всем.

Исключение из университета, с факультета, которому тогда придавалось решающее значение, все же дешево мне обошлось потому, видимо, что готовилась республиканская спартакиада, и спортсмены были в цене. Но Сталин в вестибюле бассейна уже смотрел на меня, как мне казалось, укоризненно. Я не оправдал требований эпохи и надо было решиться на что-то, соразмерное с этими требованиями.

Я недолго думал - и двинул в Москву. В столице нашей Родины, уж конечно, нашлось бы решение...

* * * * *

Москва прямо-таки ошеломила меня, окончательно утвердив в мысли об исключительности эпохи, в коей посчастливилось мне родиться. Представить только, вдруг какая-то эдакая Красная площадь, покатая к краям, будто это сама земная кривизна, и ты - на самой макушке планеты, ни более ни менее.

Прославленная Спасская башня с ее знаменитейшими курантами, по всякому удару которых вздрагивает и равняется Земля...

А Мавзолей!.. А кто там - в Мавзолее!!. А кто там - на Мавзолее во дни всенародных бдений и торжеств!!! Просто голова кругом...

Что и говорить! Столица (как я читал в газетах), к которой обращены взоры всего прогрессивного человечества! Равной которой, так сказать, нет в мире!

Вдруг какая-то эдакая улица Горького со свежевысаженными липками, о которых тогда с восторгом писали газеты и твердило радио: вот-вот-де, к ожидаемому со дня на день наступлению полного коммунизма, каждая из этих рахитичных липок вымахает вдруг в преогромную развесистую липу - и Москва разом превратится тогда в могучий сад, подобного которому еще не знала природа...

Шпиль какой-нибудь эдакий в небе - "высотные здания, равных которым", и т. д. "Мосты повисли над водами", как писал, кажется, Пушкин и, кажется, не о Москве... А мог бы и о ней, матушке, вдруг, как бы "по манию руки" (опять же Пушкин!), превратившейся в "порт пяти морей" - Белого и Черного, Балтийского и Каспийского, да еще и Азовского! О Центральном парке культуры и отдыха над Москвой-рекой писали тогда, как о сказочных садах Семирамиды...

Что и говорить! Вечный Град, равного которому уже не бывать, Третий Рим, Новые Афины, многобашенный Вавилон, сияющий Персеполь, стовратные Фивы!.. Аналогии неуместно лезли мне в голову, хотя ясно было, что ничто и никогда не сравнится ни с нашей Столицей, ни с этой Эпохой. Не я ли сам цитировал в школьных сочинениях слова революционного критика Виссариона Белинского: "Завидуем внукам и правнукам нашим, которым суждено видеть Россию в 1940 году, - стоящею во главе образованного мира, дающею законы и науке и искусству, и принимающею благоговейную дань уважения от всего просвещенного человечества"?..

Да и как мы продвинулись еще с даты, указанной великим критиком, какой величайшей победой в величайшей из войн ознаменован наш путь!.. Десять сокрушительных Сталинских Ударов (как утверждала новая историческая наука) √ и гитлеровский рейх повергнут в прах. Могло ли быть иначе, если вел нас Корифей Всех Наук, равного которому также еще не знала история! И когда поздно вечером с Красной площади, с вершины планеты, я видел свет в одном из кремлевских окон, я знал: это ОН, мудрейший из мудрых, раскуривая свою знаменитую трубку, неусыпно думает сейчас обо всех нас - значит, обо мне тоже. Одно это грело душу, окрыляло и пр.

Умолчу здесь об ежедневной добыче пищи и еженощных поисках ночлега. Рассказ об этом нарушил бы единство стиля...

Сдав в гардероб спортивный чемоданчик (модный в то время) с мылом, зубной щеткой, безопасной бритвой, с аккуратно сложенной простыней и другими мелочами жизнеобеспечения, гоня от себя тревогу по поводу предстоящего ночлега, до позднего вечера просиживаю я в читальном зале Ленинки. Студенческий зал в старинном Пашковом доме высоченный - хоть летай под потолком; полуторасаженные окна прямо на Кремль, фарфоровые, гранитные, малахитовые вазы на белых цоколях, мраморные бородатые здоровяки на галереях, симметрично расставленные по балюстрадам - Гераклит, Пифагор, Сократ, Платон, Аристотель , Эпикур...

А сам этот Пашков дом на холме! Высоко поднятая белая колоннада , статуи в ниспадающих хитонах по обе ее стороны. .. Московский Акрополь, открыто глядящий на глухую кроваво-красную стену с зубцами поверху... Отсюда, из зала, я вижу, наконец, Кремль не снизу, как бы с колен; я поднимаю глаза от книг и всматриваюсь сквозь свое отражение в черном стекле...

* * * * *

За высоким окном библиотеки, обращенным на Кремль, творилась История. Наши взоры тогда были обращены на Восток: завершилась многолетняя гражданская война в Китае, страна была объявлена Народной республикой, шествующей по социалистическому пути. Поражал масштаб события: с многомиллионным Китаем уже треть человечества шагала в ногу...

Сам Мао, как некогда царица Савская к царю Соломону, прибыл за мудростью в Москву; сам Сталин беседовал с ним, щедро делясь этой мудростью, почерпнутой у народа.

Сталин и Мао слушают нас,

слушают нас, слушают нас... -

ревели на площадях черные раструбы репродукторов.

Все, казалось, окончательно решено:

Русский с китайцем - братья навек,

братья навек, братья навек...

Москва - Пекин, Москва - Пекин -

идут, идут идут народы...

Был и лирический вариант этой темы:

...Лягут синие рельсы

От Москвы до Шаньси.

И блеснет за перроном

Белокрылый платок -

Поезд вихрем зеленым

Улетит на восто-о-к...

Мао, наш лучший друг, покидал нас - и сердца рвались ему вслед.

Особенно радовались мы тогда обилию китайцев. Казалось, они воздействуют на мировые события уже одной своей массой - как Луна на океанические приливы... Особенно умиляла дисциплинированность китайцев: да они горы сдвинут, если возьмутся разом!

А их величайшее терпение, способность безропотно сносить любые лишения!.. А их врожденный коллективизм, прямо-таки органически им присущий!.. Уже для Конфуция, жившего 25 веков назад, личное неотделимо от общественного. И счастье индивида понималось им как со-участие в делах коллектива и как со-частье - доля выделенная ему персонально...

Последнее, надо сказать, меня несколько смущало: идеи социализма, казавшиеся такими свежими, прямо-таки с пылу с жару, вдруг аукнулись из глухой древности. Смущала, впрочем, и биография Конфуция, чем-то напомнившая каноническое житие Владимира Ильича: тоже выходец из семьи труженика на ниве просвещения, сын добродетельнейших родителей, тоже примерно учился, радуя их своим прилежанием, тоже начинал трудовой путь скромным служакой, чем-то вроде помощника присяжного поверенного... Скромные успехи на трудовом поприще вскоре компенсировались призванием учить и наставлять других...

Не могу судить, насколько достоверны изображения Конфуция, но какое-то портретное сходство тоже, безусловно, было: низенький, упитанный, лысенький - иначе говоря, "с мощным сократовским лбом", с интеллигентными усишками и бородкой...

Скромность Конфуция была выше всех похвал; он постоянно ссылался на своих предшественников √ совершенномудрых , которые, как ни отмахивался я от своего назойливого воображения, уже представлялись мне в виде бородатых Маркса и Энгельса - никогда не ошибавшихся, глядевших далеко вперед. "Учение мое, - говорил Конфуций, - ни что иное как учение, преподанное и оставленное нам мудрыми".

Поднебесная империя на тысячелетия стала как бы воплощенным памятником Конфуцию - подобно тому как советское государство "явилось воплощением неугасимых ленинских идей".

* * * * *

Меня, философа-недоучку, сдававшего зачеты по логике, которая так и называлась - формальной, особенно восхищало решение Конфуцием фундаментального вопроса о соотношении теории и практики, базиса и надстройки. Это был блестящий образец ленинской диалектики, подтвержденной затем Сталиным, который, надо думать, дошел до этого без Конфуция, своим умом. Разве практика не базис, не фундамент всякой теории? Но раз так, то теория выше практики - и по самому своему положению обязана быть руководящей и направляющей силой. Не бывает ведь, чтобы фундамент был выше возводимых над ним этажей! Значит, вся жизнь общества должна быть организуема и направляема единственной подлинно научной теорией.

В центре внимания Конфуция (как и нашей коммунистической партии!), само собой, человек. С его повседневными заботами и нуждами. Сам по себе человек мал и беззащитен, как муравей. "Единица √ вздор, единица √ ноль..."

Но миллионы муравьев это уже муравейник. Кто рискнет его разворотить? Коллектив - вот подлинная опора, если каждый, как муравей в муравейнике, знает свое место и назначние. "Действия того, кто у власти, не должны обсуждаются теми, кто не у власти". Это мудрое указание Конфуция неуклонно проводилось в жизнь и в коммунистическом Китае. А как же!.. Иначе нарушится порядок, возникнет хаос, и никто не будет в безопасности. Так что печься положено не о своем микроскопическом благе - обо всей Родине -

с ее полями-нивами,

с ее лесами-чащами.

Была б она счастливою,

А мы-то - будем счастливы!

Под этими оптимистическими словами советского поэта-патриота (то ли Виктора Гусева, то ли Иосифа Уткина) подписался бы любой правоверный конфуцианец. Все та же опора на коллектив, соборность, чувство локтя и т.п. Один за всех - все за одного. Разом несут все то же бревно - как на знаменитом первом Ленинском субботнике, хотя есть нюансы: тому, кто повыше, достается вся тяжесть, другой, пониже, тянется, чтобы видимость создать. И кому-то еще надо со стороны присмотреть за тем, чтобы кто-то, пошустрее, потихоньку не виснул бы на этом бревне, не ехал бесплатно... Все это вносило некоторую дисгармонию в общую замечательную картину.

Я и понять не мог, что это меня повернуло вдруг к какой-то экзотической области знаний - китаистике. Что тогда притягивало меня к ней? Что за отзвук в душе моей находят слова Конфуция? "Когда в стране справедливость, стыдно быть бедным и ничтожным"... Да беден ли я оттого, что вечно голоден? ничтожен ли оттого, что выходя вечерами из Ленинки со своим заветным чемоданчиком, не знаю порой, где голову приклонить? убог ли, трепеща в сердце своем, завидя милицию, - если живу в стране, осененной подлинной благодатью !?!

* * * * *

"Когда нет справедливости (читаю далее у Конфуция), стыдно быть богатым и знатным". Добродетель сочетается с экономикой, образуя тот симбиоз, который можно было уже определить знакомым мне понятием - политэкономия. В соответствии с конфуцианской моралью предписывалось искоренять из людских сердец дух наживы. "Если сосредоточить в руках Государя право собственности на все в Поднебесной, то лицам, презирающим крестьянский труд (интеллигентам, как можно было понять), тунеядцам, а также стремящимся извлечь двойной барыш (торговцам, надо думать), нечем будет кормиться".

Торжествовало государственное мышление. Пресекалось частное предпринимательство, могущее внести хаос в на века упорядоченную систему. Порой запрещалось нанимать батраков, которые могли бы чувствовать себя зависимыми не от государства, а от своего нанимателя.

Вводилось коллективное хозяйство в деревне - так называемая колодезная система землепользования: земля нарезалась крестьянам на манер иероглифа колодец - вроде сетки из девяти клеточек при известной игре в крестики-нолики. Центральный надел - государственный. Уездные начальники, бао, следили, чтобы крестьяне брались за свои приусадебные наделы, лишь обработав государственное поле, чтобы не разбрасывали где попало собственные экскременты (их надлежало собирать, учитывать и хранить всю зиму), а внедряли бы по грядкам равномерно, чтобы, убирая урожай, не растаскивали государственные колоски...

Бао отвечал за порученное ему дело. За каждые 10 процентов необработанной к сроку земли, или за те же 10 процентов недоданных госпоставок, этой святой заповеди земледельца, бао наказывался десятью ударами палок плюс еще десять - как мы, садясь в такси, тут же платим некоторую сумму до того еще , как трогаемся в путь.

Глубокая мудрость была в том, что по пяткам били прежде всего самого начальника, бао. Тогда как ему самому (как, скажем, секретарю парткома) было уже кого бить...

Гражданственность в Поднебесной, осознание высокого долга, должны были торжествовать над грубой материальностью бытия. Даже последняя нищенка должна была чувствовать высочайшую заботу о себе. "Во имя народа и его блага..." - этой формулой открывались императорские рескрипты с непременной ссылкой на Конфуция, сказавшего: "Когда народ почитается как основание государства, оно пребывает в благополучии".

Труд земледельца официально именовали благороднейшим занятием. Это он кормит Державу. Сам Государь, в теории, обязан был о нем печься; только так оправдывал он свой мандат Неба . Когда во время засухи крестьян косил голод, Государь лично вымаливал у высших сил благодатный дождь. Или вёдро - если грозили наводнения.

Но раз уж забота о кормильцах страны поставлена была на государственную основу, судьба урожая в Поднебесной планировалась заранее. Производительности труда придавалось особое значение. Вопрос этот столетиями не сходил с повестки дня. Сводки с фронтов полевых работ напоминали боевые донесения. Сам Государь, как уже говорилось, молился о ниспослании урожая. Трудовой энтузиазм всемерно поощрялся, но материальным стимулам в этих случаях предпочитались моральные; они выглядели пристойнее и обходились куда дешевле. Поощрялось трудовое соревнование; передовикам, посеявшим и сжавшим в запланированные сроки, вручались памятные знаки и переходящие флажки с выписанными на них иероглифами, соответствовавшими моменту. Высшим поощрением считалось присвоение почетных званий: "Неукротимый пахарь", "Сеятель добра", "Неутомимый жнец"...

Мудрость гласила: "Радуйся, когда налоги уплачены сполна, если даже пришлось заложить собственного сына". Рассчитавшийся первым ставился в пример прочим. Сама нищета его свидетельствовала о высоком чувстве долга и несокрушимой добродетели. Тогда как стремление к личной наживе - худший из пороков. Торговля - постыднейшее из занятий, как убежден был еще сам Конфуций, склонявшийся, как и большевики в 18-м году , к нетоварному производству. Чашка риса (у нас - миска баланды) - вот надежнейшая из валют, не подверженная инфляции. Золото пойдет на отливку самых гигиеничных ночных горшков - так считал Ленин. С ним согласился бы и Конфуций. Кто не работает, то не ест! Последняя нищенка в Поднебесной должна была исполнять гражданский долг - доносить обо всем, что видела и слышала, воспринимая при этом милосердное подаяние прохожих как в некотором роде государственное жалованье...

* * * * *

И все шло бы как по маслу, в соответствии с теорией, если бы, как и у нас накануне НЭПа, не назревала насущная необходимость отступления по всему фронту. Время от времени начинал свирепствовать голод, вплоть до людоедства, редело население (случалось, наполовину), возникали, как мы бы сказали, неотложные демографические проблемы... Как возница, заплутавший в метельной степи, полагается на чутье лошади, так и Государь ослаблял поводья. Легализовались частные промыслы, государственные рудники и солеварни уже сдавались в аренду (даже приватизировались!); уже допускалась эксплуатация наемной рабочей силы, что, впрочем, все же считалось нарушением принципа равенства всех подданных перед Государем.

Снижались налоги. Приветствовалась хозяйственная инициатива. Процветала, как мы бы сказали, стихия рынка. В считанные годы прирастало население. Возвращались к родным очагам ушедшие в бега - и сам собой угасал бандитизм на дорогах. Если проследить за цикличностью урожаев риса в стране, покажется, будто происходили целые климатические сдвиги...

Всякая палка, как водится, о двух концах. Государственная колесница неслась сама собой. Государь никак не мог ухватить поводья. Казалось порой, что и сам он со всей своей чиновничьей камарильей не так-то и нужен. Подданные, печась о самих себе, забывали о высших обязанностях. Потрясались умы. Сдвигались устои. Древние добродетели подвергались сомнению. Кони, несшие державную колесницу, шалели от свободы, казались неприрученными, опасными...

И тогда всякий раз объявлялось очередное исправление имен во исполнение указаний совершенномудрого: "Благородный муж проявляет осторожность по отношению к тому, чего не знает. Если имена неправильны, слова не имеют под собой оснований. Если слова не имеют под собой оснований, дела не могут осуществляться. Если дела не могут осуществляться, ритуал и искусства не процветают. Если ритуал и искусства не процветают, то и наказания не применяются должным образом. Если наказания не применяются должным образом, народ не знает, как себя вести".

Наказания тут же начинали применять должным образом. Тот, кто не донес на нарушителя указов, распиливался пополам; тому, кто донес на пятерых, прощалась его собственная вина; не донесший, но раскаявшийся, мог рассчитывать на гуманное умерщвление...

У нас в стране в мое время как раз тоже шла всесоюзная кампания по исправлению имен. Среди евреев вдруг обнаружился совершенно недопустимый процент сионистов и космополитов. Ни среди татар, ни среди чукчей или грузин сионистов не было. Космополиты встречались, но тоже не так густо, как среди евреев. Газеты наперебой писали "об одной антипатриотической группе театральных критиков". Так называлась руководящая статья в "Правде". Разоблачались космополиты, скрывавшие свое истинное лицо, свои подлинные имена, под благозвучными литературными псевдонимами. Все они прилюдно, через центральную прессу, выволакивались на свет божий, представали, так сказать, в натуральном виде перед всем советским народом. Это они - космополиты без роду, без племени, беспачпортные бродяги в человечестве - тащат сюда чуждые нам веяния. "Иностранщиной смердят, а сало русское едят!" - слова известного советского поэта были тогда у всех на слуху.

Беспачпортность - это было серьезнейшее обвинение. Без паспорта советский человек был ничто. Космополиты стали исчезать беззвучно, как умеют исчезать только русские люди, даже если это евреи. Поговаривали уже о том, не пора ли Еврейскую автономную область на Дальнем Востоке, на китайской границе, преобразовать, наконец, в автономную республику, а там, глядишь, и в союзную... Вот и евреи заняли бы свое законное место в семье братских народов!

И я, помнится, первым готов был рвануться туда, на край света, куда, как говорится, Макар телят не гонял, - раз надо. Уже упоминалось о том, что я прямо-таки был помешан на гегелевской мысли о том, что все действительное разумно, а все разумное - действительно...

* * * * *

Но знакомство с историей Китая слегка пошатнуло мою веру в Гегеля. Я читал о том, как после исправления имен опять торжествовал генеральный курс на приоритет морали над грубыми законами рынка. В экономике восстанавливались этические и духовные начала. Товары, конфискованные у торговцев, тут же продавались по гуманным ценам. Протесты торгашей, сокрытие товаров, лишь разоблачали их антигуманную сущность. Кулаки на селе, нивесть откуда взявшиеся, как грибы после дождя, раскулачивались. То из их имущества, что не годилось в казну, распределялось среди беднейших односельчан - и, как говорилось в старинных хрониках, "Государь задаром заполучал людские сердца", обретал, как мы бы сказали, опору в массах.

Заново укреплялась идейно-воспитательная работа в массах, искоренялось рвачество, формировались разумные потребности. Приводились в пример мудрецы древности, довольствовавшиеся крохами, что не мешало полету мысли. Жить высокими целями и благородными идеалами! Энтузиазм творит чудеса! "Совершеннейший муж тверд и в нищете", - сказал Конфуций, и сам отличавшийся в быту примерной скромностью, что тоже роднило его с нашим Ильичом.

Кстати, сам Председатель Мао отзывался о себе в традиционно конфуцианском духе. Кто он? "Всего лишь одинокий монах, бредущий под дырявым зонтиком".

Прославлению совершенных мужей, положительных героев, посвящено все конфуцианское искусство. Налицо стремление отразить жизнь диалектически, в развитии: не такой, какая она есть, а такой, какой ей надлежит быть. Нам тогда это тоже было понятно: герой, ценой собственной жизни спасающий трактор, добродетельный директор, зарабатывающий инфаркт на службе, свинарка, отдающая все тепло своего сердца свиньям... Словом, социалистический реализм .

Вмиг возрастало количество писателей, потому что каждый, умевший писать, почитал за честь воспеть замечательную эпоху, равной которой и т.д. Это был какой-то удивительный всплеск литературы, долго еще не возвращавшейся в свои берега. Качественно она тоже росла. Писали уже не тушью на дешевых бамбуковых дощечках простыми заостренными палочками, но - лаком на шелку, кисточками из барсучьего волоса. Литература, как и прочие искусства, становилась государственным делом и окружалась, соответственно, государственной заботой...

Высшей задачей было осуществление принципа вэнь-хуа, формулируемого как "переработка человека на основе мудрого древнего слова и просвещения". Идеалом было бытие, руководимое высшими принципами. За правильностью мыслей следил учрежденный еще в древности государственный цензорат, юй-ши. Его усилиями изымались из обращения исторические сочинения и даже географические сведения, трактующие о других народах и землях, подвергающие таким образом сомнению избранничество и высокую миссию Поднебесной империи.

Легко ли было идти по этому тернистому пути...

* * * * *

Я читал в древнейшей "Книге правителя области Шан": "Когда народ слаб - держава крепнет, когда держава слаба - народ крепнет, каждый принимается думать не обо всех, а о себе. Государь, следующий истинным путем, стремится ослабить народ, дабы укрепить государство". Я читал это и понимал, что проник в тайну, в самую охраняемую из тайн. Да что говорить! я понимал уже, что владею такой тайной, что тут же обязан умереть, чтобы унести ее с собой. Это мой долг - советского человека! Точно голосом Экклесиаста, тихим, но внятным, было мне сказано: "Ничего нового под солнцем. Бывает нечто, о чем говорят: "Смотри, вот что - новое", - но это было уже в веках, бывших прежде нас". И похолодел я, и почувствовал отчаянно забившееся сердце, точно не за библиотечным столом я перед грудами книг, а по свистку откуда-то сзади поднимаюсь я в атаку под двумя прицелами - в грудь и спину...

Эпоха, "равной которой не знало человечество", оказывается, фатально повторялась в истории! Как вдох и выдох при дыхании. Я все еще надеялся, что это ошибка. Это оставляло мне еще какой-то шанс. Листал одну за другой многотомные истории Востока - глазам не верил... Записался на какие-то курсы лекций по Ассирии, Египту, Урарту, государству Гуптов... Вдруг - уже зимой - попал на какую-то научную конференцию по китайской археографии - просидел три дня безо всякого обеда, буквально ушам не верил. Да понимают ли докладчики и их оппоненты, ЧТО они говорят?!. Нет! Не может быть! Не может этого быть, потому что ЭТОГО не может быть никогда!!!

Пытался успокоить себя, найти разумное объяснение. Понятно, если бы на этой конференции говорили по-китайски, еще лучше - по-древнекитайски, для самого узкого круга, если б все эти книги были в спецхране и тоже, на всякий случай, на китайском языке... Сам я в читальном зале только и делал, что вздрагивал и оглядывался. Представить только, ТАКОЕ черным по белому смогли написать наши нормальные советские ученые на своем родном языке - и это их, живых и здоровых, я увидел всех разом на конференции!.. Ба, да они и сами не понимали, что говорят и что пишут!..

Как-то, спустя много лет, я испытал еще раз нечто подобное, - когда одна моя почитательница (так она представилась) пришла ко мне прямо домой. Жена была на службе, а я как лицо свободной профессии был дома. Так вот эта дама, заявившись в гости, сама сняла пальто и сказала, что только что прочла мою самиздатскую статью о социализме как древнейшей общественной формации, получила адрес в Моссправке - и вот пришла поделиться впечатлениями. Она извиняется, что вот - без звонка, прямо, как есть; она полагает, что это гораздо непосредственнее. А чтобы я как-то не так подумал о ней, заявила, что тоже не лыком-де шита, а работает на каком-то там ракетном полигоне, научный сотрудник, и как раз прибыла сейчас электричкой прямо оттуда, с местных испытаний, и добиралась ко мне с энского вокзала столицы на метро с двумя пересадками...

Тут я, видимо, побледнел, запер дверь и стал умолять ее ничего больше не рассказывать о себе, потому что профессия и род деятельности не имеют значения, тем лестнее, что моя скромная статья заинтересовала человека, столь далекого от проблем историософии...

Уверяю вас: больше о полигоне не было и полслова. Но меня точно обухом меж глаз, - как и тогда, в светлом, теплом, праздничном зале библиотеки. Я смотрел сквозь черное зимнее стекло, перечеркнутое трассами снежинок: вот он в ранней зимней ночи, Кремль, со всеми его башнями и звездами. А там, за поворотом черной стены, эта покатая во все стороны голая площадь, выбеленная прожекторами, и державная гробница с мумией внутри и неусыпной стражей у входа. И зев Спасской башни, и куранты, неумолимо отбивающие время всей планете, и Лобное место - белокаменное и нарядное, как невеста. И все это разом, с содрогающим сердце биением часов в вышине, в белом жутком оцепенении медленно поворачивается на незримой оси...

Как сказал поэт:

Ты дошел до конца. Оглянись на неверном снегу.

Тяжек хлопьев полет на бетонные струны трибун.

Часовые стоят и глядит немигающий гунн

На стоящих и спящих и пеплом лежащих

в гробах.

В то время √ оттепель ! - передовая советская общественность бредила йети, снежным человеком, и я обещал разыскать его. Я приводил безупречные доводы. Где мог обитать наш советский йети? Только на Памире, этой Крыше мира, как принято было выражаться в партийной печати, не допускавшей мысли о том, что Крышей вправе называть лишь Тибет, размещавшийся вне наших государственных границ. Все рекорды - советские! И было очень досадно, что ни пик Коммунизма, ни пик Победы каких-то полтора километра не дотягивают до высоты Эвереста .

Строго говоря, собирался я не на сам Памир, а северо-западнее, на Памиро-Алай, в центральный сектор Зеравшанского хребта. Но литгазетовский спец, курировавший науку, тут же пересобачил название на фантастическое √ Памиро-Алтай, так что я уже не стал уточнять.

Итак, Крыша мира. Кстати, называл я снежного человека не йети, как принято было (тогда им увлекалась и западная пресса), но местным памирским названием галуб-яван. Это убеждало.

- Представьте только, - я сам зажигался своим пафосом. - За первым в мире советским Спутником настороженно следят белесые глаза галуб-явана, снежного человека!

Белесые глаза - опять же, картинно и убедительно.

Короче, в "Литгазете" выписали командировку "специальному корреспонденту". Я должен был присоединиться к экспедиции (так было обозначено в командировочном удостоверении) студентов МГУ, совершавшей первопрохождение по сложному горному маршруту. Конечно, и они были непрочь наткнуться попутно на следы галуб-явана. Но маячила перед ними куда более конкретная цель - выполнение нормы мастеров спорта.

Я оказался впервые в горах. Впервые взвалил на себя рюкзак, пригнувший меня к земле. Как я прошел с этими бравыми парнями маршрут в течение целого месяца, не свалившись ни разу, - разговор особый. Меня поддерживала мысль о том, что проезженные и проеденные деньги я редакции уже не смогу вернуть ; что я, бомж в столице нашей Родины, вдруг удостоен такой чести - спецкорр "Литературки" ; что, если бы открылось мое бомжество, мне, определенно, и милиции не миновать. Так что иметь при себе пусть временное, но законное командировочное удостоверение, да еще и напечататься в нашей партийной печати было для меня не просто делом чести, но также делом доблести и геройства.

Думаю, каждый советский человек на моем бы месте поступил бы так же .

Итак, я прошел маршрут, сдал свой очерк и закрыл командировку. Галуб-явана я не нашел, но деньги возвращать не пришлось. Мне было неловко появляться в редакции, и я там не появлялся. Тем более, что у меня в Москве опять возникли ежедневные проблемы с пропитанием, и ежевечерние - с поисками ночлега. Правда, эпоха на дворе была поистине благодатная - хрущевская. Пришествие коммунизма еще только ожидалось, но залогом его в московских студенческих столовых (куда я по возрасту был вхож) уже были на столах бесплатные хлеб, соль и горчица. Чай без сахара тоже был бесплатный. Помимо прочего стояла поистине золотая осень.

Вначале я с надеждой пробегал глазами на газетных щитах всякую очередную "Литературку" (газета выходила тогда трижды в неделю и была четырехполосной). Но пыл раз от разу угасал, становилось ясно: материал не пошел. Понятно, почему: там ни словом не упоминалось о галуб-яване. Без него очеркишко был так себе, серенький. Зато (утешал я себя) больше месяца в походе побыл фактически на казенных харчах. Даже, несмотря на походные тяготы, слегка подкормился...

Но вот в зените осени вместо обычного родительского письма из Киева, приходившего до востребования, получаю паническую телеграмму: "Что случилось? Тебя ищет милиция? У нас письмо из Москвы. Ничего не понимаем. Волнуемся. Телеграфируй".

Паника - худший советчик. Что могу я сообщить, если сам ничего не понимаю? Позвонить родителям в Киев невозможно: в их трущобном околотке о телефоне знают лишь понаслышке. Телеграфирую на предпоследний рубль: "Вышлите полученное письмо". Через два дня в конверте с папиными наставлениями нахожу листок с грифом "Литгазеты": "Маркс Самойлович ! Почему не оставили в редакции московский адрес и телефон ? Срочно ждем. Г. Гулиа".

Впервые ко мне обратились по имени-отчеству, не упустив при этом последнюю букву в моем имени и правильно написав отчество.

* * * * *

Готовясь к визиту в кабинет члена редколлегии Георгия Гулиа (лауреата, между прочим, Сталинской премии, сына, что тоже небезынтересно, еще живого тогда классика, основоположника абхазской литературы и, кстати, депутата Верховного Совета СССР Дмитрия Иосифовича Гулиа), - так вот уже перед дверью соображаю, как объяснить мое московское проживание при иногородней прописке. Припас в уме кое-какие варианты. Они не пригодились. При моем появлении Георгий Дмитриевич (нос сливой, круглые щечки) поднялся из-за стола, не став от этого выше ростом, и пожал мне руку.

- Вот вы какой, - лучезарно заулыбался он вместо приветствия, сразу располагая к себе. - Тема ударная, поздравляю! - В его голосе зазвучали интонации кавказского тамады. - Но... (тут он развел полными ручками и выдержал паузу) надо еще попасть в яблочко. Не так ли?

Еще бы! Так, конечно, так! У меня камень спал с сердца.

- Вот и отлично! В сущности, вы все там герои. Я знаю, что говорю, сам в некотором роде горец. Вы поминутно рисковали жизнью, думая не о себе, а о других. Кому я это объясняю? Вам, преодолевшему камнепады, лавины, обвалы, селевые потоки?.. Но где все это на бумаге?

Я хотел возразить. Жизнью рисковали мы все-таки не поминутно. Даже не ежедневно. И думал я все-таки прежде всего о себе. О товарищах тоже, - но не поминутно и не прежде всего.

Георгий Дмитриевич, метр, заглядывал, однако, мне прямо в душу.

- Скромность похвальна, но профессия журналиста требует жертв. Читателю нужны маяки. Живой пример , - вот чего всем нам, в сущности, недостает. Не обязательно мужество, это всегда в дефиците, но непременно чувство локтя. Без этого в горах нечего делать. Сам погибай, а товарища выручай, не так ли?

Наверное, так. Горцу, наверное, виднее. Наверное, я сплоховал тогда, когда мысленно прощался со своей собственной единственной жизнью. Вот так, жизнь √ единственная, а прощался я с ней, между прочим, не один раз. Вероятно, всякий раз в дефиците было именно мужество...

И в том походе первое прощание случилось на второй же день. На полдневном привале у реки Ханака, пока в тени утеса варились макароны, я завернул по бережку за этот самый высившийся над водой утес. Припекало. Солнце, надо сказать, действует на меня, как на язычника: Ярило-Солнце. До сих пор оно ярит меня, как спиртное. Утес с изнанки показался заманчивой целью. Позабыв усталость, я стал взбираться наверх, точно подстегиваемый нуждой. И опомнился тогда лишь, когда оказался метрах в сорока над стремниной. Выше была уже совершенно отвесная стена. Надо было возвращаться, но я уже не мог понять, как забрался сюда. Где эти выбоины и выступы, за которые только что цеплялся?..

Меня, конечно же, хватились бы и нашли. И, вбивая крюки, забрались бы наверх. Но как бы я объяснил этим парням, к которым лишь вчера прибыл с официальными полномочиями, свой поступок? Так уж не захотелось предстать в роли жюльверновского Паганеля с его непременными чудачествами... Мысленно вздохнув, прощаясь с жизнью, нашаривая ногой едва ощутимые упоры, я начал спуск...

* * * * *

Почему-то с этого эпизода принялся я за отчет метру. Он терпеливо выслушал и внезапно рубанул :

- Форменная херня. Поймите главное: поменьше самокопаний,

прощаний с жизнью, максимум - общественного пафоса. Наша газета, - тут он понизил голос, - особенная. Наш клиент не чугунный пролетарий, которому все равно податься некуда, а рефлексирующий интеллигент, пуще всего дорожащий собственной маленькой жизнью. Он стремится забиться в свою тесную раковину √ мы же взываем к его гражданской активности. Как психотерапевт исцеляет импотента? Он будит его воображение.

и так далее, - неожиданно заключил он. √ Стишата хреновенькие, но тенденция √ правильная. Активный пафос, романтика созидания.

- Все понял, - быстро сказал я и, подогретый стихами, едва ли не зачревовещал:

- ...Вмиг занепогодило. Туча вывалилась из-за ближнего снегового хребта и накрыла нас. Все заволоклось мглой. Туча, улегшись в тесное ущелье, уже не могла пролиться дождем. Мы на дне ее набухали влагой. Земля под ногами раскисала, поток в двух шагах от нас зримо прибывал. Все это совершалось не в потоках ливня, не в громах и молниях, а таинственно и бесшумно. ..

- У Пушкина гораздо короче, - заметил метр. √ "Все было мрак и вихорь". Вполне ложится на тесную газетную полосу.

несло:

- ... Палатку пришлось ставить, не сходя с места, - на узкой полочке у самой воды. Риск был очевиден, но выбирать не приходилось. Мгла была кромешной, так что не разобрать: уже ночь или еще вечер. Как могли отжали одежду и легли спать.

Просыпаемся все разом. Что-то прошумело мимо палатки в наших головах и свалилось в реку. Потом ближе к ногам... С раскисшего склона скатываются камни; мы невольно поджимаем ноги и вбираем головы в плечи. Я тогда первым подал голос. Чуть выше по течению ледяной мост, по которому мы перебрались на этот берег. Может, там, наверху, как-нибудь скоротаем ночь?..

маленькой жизнью. Да наплюйте на нее! Но, в общем, ближе к телу, как говорят классики. Предлагаю название: "Люди вместе". Вот вам ориентир. Дарю эпиграф: "Если хочешь узнать друга, поднимись с ним на высокую гору". Идите и дерзайте. Утром текст должен быть вот здесь. √ И он пристукнул пухлой ладошкой по столу.

* * * * *

Дерзал я всю ночь. Выдул полторы пачки "Беломора". Готовые название и эпиграф действительно давали ориентир; я что называется держал нос по ветру...

- Оставьте материал. Посмотрим, что с ним делать, - почему-то сухо встретил меня наутро Георгий Дмитриевич.

Что-то происходило в редакции. По коридорам носились вихрем. У окон никто не курил. Я уловил обрывок разговора:

- Что загоним в подвал? Шеф закусил удила!

Откуда-то вынырнул взъерошенный Георгий Дмитриевич с моими листками в руках.

отрубилcя; он лишний. Я ведь говорил вам: пишите, как Пушкин, - покороче. В общем, поздравляю. Читайте завтрашний номер.

...Утром в субботу 25 октября 1958 года в киоске на Пушкинской площади "Литературной газеты" не было. Все прочие газеты были.

мокрыми бульварами в редакцию. Кстати, золотая осень завершилась (как это всегда бывает) самой обыкновенной √ дождливой. И мне, пока я брел, не давала покоя мысль о том, что у меня вот не только жилья нет, но и зонтика тоже. Мысль удивительная, потому что о зонтике я никогда прежде не думал; этот предмет вообще был вне круга моих обиходных представлений, как, скажем, кольца Сатурна. Думаем ли мы когда-нибудь об этих кольцах, хоть и знаем, что они есть?..

В коридорах редакции было пусто. Заглянуть в кабинеты зава, отправлявшего меня в командировку, или самого Гулиа я не решался. Я надеялся каким-то косвенным путем выяснить судьбу моего номера. Пока что я стоял и курил у торцового окна четвертого этажа, смотрел на деревья Цветного бульвара (так он называется) внизу, на убогую шашлычную с мутными оконцами при выезде на Садовое Кольцо (тоже одно название: ни цветов, ни садов). В шашлычных за все годы моего московского бомжества я не едал ни разу, хотя и там на столах определенно были бесплатные хлеб и горчица. Но я подозревал, что нравы там строже, и к хлебу с горчицей надо было решиться на что-то такое, что было шире моих финансовых возможностей. Короче, к шашлыкам я впервые приобщился много позже - в Киргизии, где на правах (опять-же) столичного спецкорра присоседился к инспекционному турне союзного Министра лесной и деревообрабатывающей промышленности по здешним реликтовым орехово-плодовым лесам. Тогда на каждом привале прямо на кострах готовились шашлыки. Теперь, конечно, я знаю, что это называется шведским столом: бери, сколько влезет. Не поверите: набирали по пятнадцать-двадцать шампуров! Когда я отваливался после четвертого-пятого, очень удивлялись: бесплатно же...

Но это уже другая история.

- Опять мордой в говно, - услышал я слева от себя. √ Попомни мои слова: вечером об этом загудит весь мир.

В углу, ближе к урне, остановились двое пожилых литгазетовцев. Один предлагал другому раскрытую пачку "Казбека". Они закурили. Я прислушивался, глядя в окно, понимая уже, что мой сегодняшний номер чем-то необыкновенно значителен. Не поверите (как и только что в случае с дармовыми шашлыками), - но я поначалу понимал так, что это мой очерк наделал такого шороху. Скандальная известность? Так и быть! Готов пострадать.

"Быть знаменитым √ некрасиво, не это подымает ввысь" √ прозвучало вдруг ответом в душе, и я как-то не сразу понял, что слова эти произнесены рядом.

Что ж, всю жизнь мне твердили, что герой обязан быть скромным, и один из куривших возле урны в углу, интимно наклонясь к другому, негромко вторил этому завету:

прячется в тумане местность, когда в ней не видать ни зги...

выделять ритм:

назидательные стишки. Мне это не понравилось.

- ...Ты должен ни единой долькой

Не отступаться от лица,

Но быть живым, живым √ и только,

Живым и только √ до конца.

Стихи, надо сказать, мне тоже не понравились. "Ни единой долькой не отступаться от лица..." Но раздумывать не пришлось: возник Георгий Дмитриевич и на бегу сказал:

- Возьмите в приемной авторские экземпляры. Преподнесете знакомым девушкам.

Я вмиг очутился возле крашеной, как кукла, секретарши, точно крылья у меня выросли.

- Тартаковский? √ скучно сказала она. √ Три экземпляра.

- Можно - пять?

- Возьмите пять.

...Свой очерк я обнаружил сразу же, перевернув газету. Он занимал

едва не половину четвертой (последней) полосы. Его украшали два рисунка: альпинист, отчаянно цепляющийся ледорубом за выступ скалы, и романтическая группа, встречающая восход солнца на горной вершине. За первый рисунок я получил потом взбучку от товарищей по походу: какой идиот взбирается на скалы с помощью ледоруба?.. Будто сам я это нарисовал! Тем более, вообще редчайший случай: газета с рисунками вместо фотографий.

За очерк в целом взбучку получила вся группа. Ссылаясь на текст, высокая квалификационная комиссия по альпинизму и горному туризму сочла, что в походе не соблюдались элементарные нормы безопасности и "лишь по дикой случайности не была усугублена статистика смертей (так стояло в протоколе) в отечественном спорте" .

Но все это к делу не относится.

Номер "Литературки", как я это не сразу разглядел, перечитывая без конца собственный очерк, весь был необычным. Разворот газеты (целиком, с переходом на мою четвертую полосу) был заполнен статьей "Провокационная вылазка международной реакции" и Письмом членов редколлегии журнала "Новый мир" двухгодичной давности, датированным еще сентябрем 1956 года. Члены, возглавляемые А. Т. Твардовским, извинялись, в сущности, перед неким автором за то, что отклонили рукопись его романа. Я бы гордился, если б мои рукописи отклонялись в столь изысканных выражениях. Я творил бы с еще большим энтузиазмом, получая вот такие письма. Они были бы мне дороже читательского признания. Это к вопросу о том, что все в жизни относительно. Если бы этому Пастернаку (о котором я и сам уже что-то слышал) своевременно, тогда, два года назад, ответили, как надо, как обычно мне отвечали, его бы определенно предостерегли от очередного ложного шага (если первым считать само создание романа) √ от передачи рукописи на Запад.

Тогда как статья, предварявшая Письмо, уже самим названием била в цель. Провокационной вылазкой международной реакции было награждение Пастернака Нобелевской премией. "Присуждение награды за художественно убогое, злобное, исполненное ненависти к социализму произведение √ это враждебный политический акт, направленный против советского государства... Бесславный конец ждет воскресшего Иуду, доктора Живаго, и его автора, уделом которого будет народное презрение".

Материал этот не имел подписи, чем особо подчеркивалась его общественная значимость. Весь советский народ, в целом, гневно осуждал предателя .

На таком вот неприглядном фоне сам я (не какой-то там московский бомж, вздрагивающий при виде милиционера, но √ мужественный первопроходец, покоритель гор) выглядел стопроцентным советским патриотом. Я мог быть только благодарен члену редколлегии "Литературной газеты", лауреату Сталинской премии Георгию Гулиа за его заботу.

Я был ему благодарен.

Перечитывая Письмо редколлегии "Нового мира", я все глубже понимал направление мыслей своего метра. Скромное мужество и самоотдача советских людей были решительно противопоставлены антиобщественной позиции героев романа. Члены редколлегии упрекали Пастернака: "Пожалуй, трудно найти в памяти произведение, в котором герои, претендующие на высшую одухотворенность, в годы величайших событий столько бы заботились и столько бы говорили о еде, картошке, дровах и всякого рода житейских удобствах и неудобствах, как в Вашем романе..."

Макароны и тому подобные удобства были тщательно изъяты из моего очерка, точно весь поход был проделан на одном дыхании.

"...Их (героев романа) единственная цель √ сохранение собственной жизни, и прежде всего во имя этого они и совершают все свои главные поступки", - тогда как герои моего очерка беспрерывно и неумеренно рисковали своими жизнями.

Члены советской редколлегии с возмущением цитировали роман: "Всякая стадность √ прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки".

А я вот, как и положено советским людям, понятия не имел о Соловьеве, правда, слыхивал о Канте и знал, конечно, кто такой Маркс. Но уже самим названием своего очерка, подаренным мне метром, гордо отрицал всяческий индивидуализм: "Люди вместе".

"...В Москве оказалось голодно, холодно и трудно, - и вот └ ищущая истину одиночка " превращается в интеллигентного мешочника, желающего продолжить свое существование любыми средствами".

Мы, конечно, утерли нос пастернаковским героям, задавшись, кажется, единственной целью: сократить свое пребывание на этом свете. Что и было отмечено позднее членами квалификационной комиссии, недоумевавшими, как это мы вообще выжили.

"Все это, вместе взятое, - обращались в Письме члены редколлегии "Нового мира" к будущему Нобелевскому лауреату, - проистекает из Вашей позиции человека, который в своем романе стремится доказать, что Октябрьская социалистическая революция не только не имела положительного значения в истории нашего народа и человечества, но, наоборот, не принесла ничего, кроме зла и несчастия".

Герои моего очерка должны были, видимо, послужить живым упреком Борису Леонидовичу.

Кстати, он вскоре публично отказался от вышеназванной премии. Но я стал чуть-чуть старше и уже не знал, гордиться ли мне тем, что в этом была, возможно, и моя микроскопическая лепта...

ЖГУЧАЯ ТАЙНА.

Раввин Рубин , посвящавший меня в евреи в восточно-германском городе Дессау (земля Заксен-Анхальт), украл вскоре свиток Торы и угнал автомашину еврейской земельной общины . Угон сам по себе еще не кража. Ребе, припарковав машину в аэропорту, в лучших ковбойских традициях оставил ключи в выхлопной трубе. Немецкая и израильская полиции объявили розыск беглого раввина. Кажется, розыск длится по сей день.

Я не сразу поверил в эту историю. Она показалась мне вариацией на сюжеты О"Генри.

- А вы представляете хотя бы, сколько может стоить пергаментный свиток, да еще освященный в Иерусалиме у Стены Плача? - сказал мне Писецкий, чиновник земельной общины . - Кроме того за Рубиным числятся и другие художества.

- Какие? - спросил я.

Но Писецкий, вспомнив уже, что служит в фактически секретной организации, сухо ответил:

- Всякие.

Ребе Рубин, плечистый, представительный, с живописной бородой, подернутой седыми нитями, удивительно похожий на Карла Маркса в годы создания второго тома "Капитала", заключил собеседование со мной следующими словами, обращенными к Писецкому:

- Я прекрасно вижу, что он - еврей, но что-то заставляет меня сомневаться в этом.

Произнесено было по-немецки, и я попросил переводившего Писецкого подтвердить это дивное заключение.

- Пусть он вам сам подтвердит, - сказал добросовестный Писецкий и вернул мой вопрос Рубину - уже по-немецки .

- Ja! - коротко ответил раввин.

Мне уже тогда захотелось поговорить по душам с этим хахамом (мудрецом), и я спросил Писецкого, как обратиться к мсье Рубину интимнее , по имени.

- Сам не знаю, - понизив голос, сказал Писецкий. - Отзывается на Herr, этого мало?

- Хер Рубин, - сказал я. - Так еврей я все же или не еврей?

- Herr Rubin, - деликатно перевел Писецкий, - ist er Jude?..

Раввин опять с сомнением посмотрел на меня, нехотя кивнул головой и выплыл из комнаты.

Его собеседование со мной было похоже на диалог с детектором лжи. Вопросы были окольные, но с самого начала ясно было, куда он гнул.

- Вот он родом из Бердичева, - игнорируя меня, сходу обратился раввин к Писецкому. - А знает ли он, где в Бердичеве до войны была хоральная синагога? Сколько вообще синагог было тогда в Бердичеве?

- Какая рыба?.. Какие свечи?.. - вырвалось у меня. - Втолкуйте этому мудаку, что я жил в советском Бердичеве.

- Скажите ему, что вы обрезанный - и дело с концом, - вполголоса мельком посоветовал Писецкий, приехавший из-за меня из Магдебурга, земельной столицы, в наш провинциальный Дессау и определенно высчитывавший, когда уходит обратный поезд.

- А пусть он сам меня об этом спросит, - злорадно настаивал я.

- Что он там говорит? - поинтересовался у Писецкого Рубин.

- Он говорит, что сын его призван в израильскую армию, что его книги и работы по еврейской истории публикуются в Москве и в Израиле, - сказал Писецкий, проявляя неожиданную эрудицию.

Я не сразу вспомнил, что за полгода до того по просьбе некого Herr'а Досика, могущественного тогда лица в Правлении общины (позднее официально объявленного негодяем и проходимцем), отдал по экземпляру некоторых своих книг какому-то загадочному, никак затем себя не обнаружившему " Еврейскому Культурному Союзу "Шореш" "...

Рубин, наконец, взглянул в мою сторону, повозил языком за плотными румяными щеками и произнес ( Писецкий перевел) :

- Ну и что? Только ли евреи интересуются нашей историей? Кому на свете нужна какая-то другая история? Определенно можно сказать только одно: в детстве его мама не готовила рыбу-фиш. Если б готовила, это запомнилось бы . Такое не забывается!

Он еще раз оценивающе взглянул на меня, слегка скосив рот в сторону, и можно было ожидать, что вот-вот он задаст коронный вопрос, жгучий, мучивший его, - вопрос, на который, ей-богу, я не знал бы, как ответить, потому что после мытарств, которые довелось испытать, оказаться неевреем было бы уже слишком. Пусть бы спросил лучше у моей жены. Ей-богу, он даже покосился на мою ширинку... Но произнес только то резюме, которое я привел выше.

- Послушайте, - спросил я в заключение Писецкого, - вашему Рубину мало было самих документов?

- Документы документами, но решающее слово за земельным раввином, - уклончиво сказал Писецкий и посмотрел на часы. - Вас признали евреем - что вам еще надо?

* * *

... - Меня признали евреем, - сказал я дома жене. - Что тебе еще надо?

- Я тебя понимаю, - виновато сказала жена. - Но мы в чужой стране. Эти аборигены ни слова по-русски не знают, хотя больше сорока лет в школах ГДР это был обязательный предмет, и половина из них бывшие коммунисты-ленинцы. Уверена, что этот твой раввин - тоже. Но нужно же к чему-то прислониться... В Союзе ты не только в партии, ты вообще нигде не состоял - я тебя принуждала?

- Состоял в профсоюзе! - гордо сказал я.

- Видишь, как тебе повезло! Нет, я рада, что документы, наконец, признаны действительными.

Почти за год до этого желтые от ветхости, порванные на сгибах бумаги прошлого века и начала нынешнего почтительно, с предосторожностями, вложены были в прозрачный пластик и посланы в Магдебург, в Еврейский Союз немецкой земли Саксония-Анхальт. А оттуда, уже без нашего ведома, - во Франкфурт-на-Майне, в Главный раввинат Германии. Можно было тогда еще поспорить, какой город " столичнее" - Бонн или Берлин, кто влиятельнее - канцлер или президент, кто надежнее - немецкий Бог или немецкий банк, тогда как позиции франкфуртских раввинов незыблемы. Сам Председатель Центрального Еврейского Совета в подметки им не годится. Всего лишь лицо светское, так сказать, приземленное и бренное, в сравнении с духовными лицами, сообщающимися так или иначе со Всевышним.

- Я тебе не поручусь, что документы подлинные, - сказал, принимая их, Шахнович (еще одно могущественное лицо в Правлении, тоже вскоре вышибленное из общины за " превышение служебных полномочий " ). - Это установит экспертиза.

- Какая экспертиза?

- Криминологическая, какая еще! Определят, когда изготовлена бумага, давность шрифта, подлинность печати, достоверность подписей, мало ли что. Здесь, в Германии, каждому выгодно быть евреем, и МЫ (!) это прекрасно знаем.

- А череп измерять будут? Кровь на анализ будут брать?

- Пока нет. Наука до этого пока не дошла. Иначе все было бы гораздо проще. Половину этих липовых беженцев, даже больше, сразу бы отсеяли.

(Документы мытарились у франкфуртских раввинов почти год. Шахнович знал, что говорил).

- И потом - каждый еврей тебе это скажет - зафиксировано, что да, твоя бабушка - еврейка, но насчет твоей мамы, извиняюсь, ни слова.

- Но зафиксировано, что и папа, извиняюсь, еврей...

- А это неважно. Ты... (Шахнович посмотрел на меня, подумал и поправился) мы с тобой так уж уверены, что наши дети - именно наши? Это по-настоящему знают только наши жены, да и то не всегда. Тоже путают. А по Галахе, еврейскому закону, если ты слышал, только ребенок от еврейской матери считается евреем. И, кстати, почему нет твоей метрики? Утеряна? Как это - утеряна? В советском Свидетельстве о рождении есть благословенный "пятый пункт", благодаря которому мы здесь - в процветающей Германии.

- Мы только потому здесь, хер Шахнович, что убиты почти шесть миллионов...

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

278763  2007-12-28 14:47:51 М. ТАРТАКОВСКИЙ. - --Игорёк-- - ТАРТАКОВСКИЙ пишет: ╚"Весной 50-го года при самом активном содействии таких подонков (тогда они не анонимничали гордились своим подончеством) при полном сборе в актовом зале я был обвинён ╚по политической╩, исключён из университета (естественно и из комсомола) - чуть ли не с самыми худшими последствиями..."╩ На еврейском сайте Берковича Маркс Самуилович всё хвалился своим исключением из комсомола, особо подчеркивая, что исключали "за еврейский национализм". А тут чего-то застеснялся, замялся, появилась формулировочка "по политической". Нехорошо, ай-яй-яй! Непорядочно! Справедливости ради, заметим, что Маркс Самуилович урок усвоил и исправился: теперь он великорусский шовинист. За это из комсомола не исключают, да и комсомола уже нет и возраст, опять-таки... Вопрос (Игорьку). - А еврейский национализм в 1950 году (╚космополиты╩, канун ╚дела врачей-вредителей╩. М.Т.) не по-политической? Просьба уточнить: по-гражданской, уголовной, военно-стратегической?.. >>>>>>>>>>>>>>>>>>MCT<<<<<<<<<<<<<<<<<<<<< А почему бы не задать этому Игорьку ещё вот какой вопрос: не находится ли он на учёте у психиатра? Это вот к чему. ╚...Из симптомов также характерен следующий. Немолодые пациенты, даже пожилые, охотно называют себя уменьшительными именами, какими называли их в далёком детстве. Впечатления, добытые тогда, преследуют их всю жизнь. Они постоянно копаются в них, перебирают, не могут избавиться от душевных травм, обычных в любой сколько-нибудь продолжительной жизни, но от которых у нормального субъекта остаются лишь вполне нейтральные воспоминания... Пациенты поучают окружающих обычно с позиций своего детского возраста, полагая такие аргументы наиболее убедительными╩ (П.Б. Ганнушкин. Клиника психопатий). Вернёмся непосредственно к ╚нашему Игорьку╩, неслучайно заскочившему сюда с ╚еврейского сайта╩ (определение самого ╚Игорька╩; авторы на знакомом мне сайте разные). Вот о специфике ГОСТЕВОЙ - ╚ВОЙНА и МЫ╩ (в ПЕРЕПЛЕТЕ). Только несколько навскидку выписок оттуда (вместо имён и кличек сохраняю при цитировании лишь инициалы): А.М.: ╚...Восьмилетние мальчики и девочки, которые еле-еле могут считать до десяти и не знают ни одной буквы, на вопрос о национальности отвечают без запинки: русский. А кто я? - В чём дело? говорит учительница. Ты что, не знаешь своей национальности? Тогда спроси у своей мамы. - Наверно он еврей, - раздаётся голос с задней парты, и весь класс взрывается от хохота. Сама по себе идея, что кто-то может быть евреем, очень смешна. G.: ╚Такой же эпизод произошел со мной! Это - одно из самых ярких воспоминаний моего детства... Дело было в Киеве, 1960е годы╩. Б.Т.: ╚У меня в последних классах школы случился неприятный инцидент с одноклассником. Дело обычное, надо полагать, что-то в этом духе было у каждого. Но что меня страшно поразило - мой класс, в общем, отнесся недоброжелательно как раз ко мне, хотя я и ссору не начинал, и на обидчика не жаловался. Я отказался в школу ходить, чем, помнится, сильно напугал родителей. А когда пена, так сказать, осела, осталось твердое убеждение: я - не свой(!), никогда им не стану(!!), и из этих двух положений надо делать определенные выводы(!!!). В этом смысле моя эмиграция состоялась задолго до того, как она состоялась фактически╩. В.Ш.: ╚Первый раз в жизни я услышал слово ╚жид╩ в классе примерно в четвертом от одноклассника Саши Мальцева. В его тоне была брезгливость. Я понял, что во мне есть какой-то природный изъян, и одновременно понял, что это совершенно непоправимо. Вздрагивать и холодеть (!) при слове ╚еврей╩ я перестал только на четвертом десятке лет (╚перестройка и гласность╩, свободная эмиграция!.. М.Т.). В детстве, в семейном (!) застолье, на этом слове понижали голос. Впрочем, случалось словоупотребление очень редко: тема была не то чтобы запретной, а именно что непристойной (!!!). Как упоминание о некоем семейном проклятье, вынесенном из черты оседлости. Только под самый конец советской власти (90-е г.г. ! М.Т.) выяснилось, что ╚еврей╩ это не ругательство, а просто такая национальность╩... Разные люди, - но какое же у них одинаковое восприятие действительности. Для них мир отныне неизменен. Сугубо враждебен. Все против них этих ╚избранных╩ нести свой синдром до конца дней. Уже всякий, думающий хоть как-то иначе, чем они, непременно антисемит. Самозабвенный, истовый поиск антисемитов для них всепоглощающая страсть. Как тут не вспомнить известный в психиатрии феномен жертвы. Субъект в любых обстоятельствах ощущает себя в роли обиженного, оскорбленного, дискриминированного. Именно это (замечено психологами) зачастую действительно провоцирует встречную агрессивность. (Редкая собака залает на прохожего, который не обратил на неё никакого внимания; но насторожится, учуяв потливость от трусости, прячущийся взгляд, втянутые плечи...) Ну, не свихнулись ли на этой почве! Худших врагов своего народа, чем такие вот ╚радетели╩ днём с огнём не сыскать! Встречал ли сам я юдофобов? Разумеется. Жизнь длинна и чрезвычайно многообразна. О конкретности же здесь: ╚Опыты одной жизни╩ - ╚ЭЙНШТЕЙН и ПАВАРОТТИ╩. О событии, ехидно упоминаемом ╚Игорьком╩, тоже здесь: ╚МОСКВА-ПЕКИН╩ (неназванный в тексте декан факультера, докладчик на разносном собрании М.Е. Овандер).

280406  2008-04-02 12:32:46 Тартаковский. - 280391 "" 2008-04-01 23:48:19 [96.233.30.59] Аргоша - 280382 "" 2008-04-01 22:43:55 [85.181.21.131] Еврей. Тартаковский, смените ник. Вы не еврей, вы карикатура. >>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>>MCT<<<<<<<<<<<<<<<<<< Аргоша, украшение моего народа, выгляни на минутку! Дай полюбоваться. Удиви окрестные народы, прозябающие во мраке и невежестве.

297160  2011-10-23 00:05:37 Маркс ТАРТАКОВСКИЙ. - СУДЬБА КАПРАЛА - СУДЬБА ИЗРАИЛЯ. Понятен и оправдан восторг палестинцев при встрече освобождённых, но шумный восторг израильтян, поцелуйность президента, премьера и прочих высокопоставленных лиц с Шалитом, по оплошке, безо всяких со своей стороны заслуг попавшего в ловушку, выглядели по меньшей мере странно. Вся эта излишне шумная на протяжении всех пяти-шести лет операция выглядела рекламной акцией: ай-да мы! Поведение капрала Шалита в критический момент было идентично (если кто-то, постарше, вспомнит хотя бы школьную программу по литературе) поведению трусливого Мечика в карауле при нападении на партизанский отряд: Фадеев, "Разгром"... Здесь: убиты - двое сражавшихся, ранены четверо сражавшихся (так помнится); уснувший в карауле Шалит не произвёл ни единого выстрела - и был взят в плен. Он, а не его погибшие и пострадавшие сослуживцы известен всему миру как пострадавший и мученик... Надо ли было бороться за его освобождение. Да. Но как? При решении сложной неоднозначной проблемы надо уметь ВЫЙТИ ЗА ПРЕДЕЛЫ ЭТОЙ КОНКРЕТНОЙ ПРОБЛЕМЫ. Я писал в гостевой об этом в самом начале этого рокового пути. Итак. Вся семимиллионная страна сама себя сделала заложником смертельного неумолимого врага. С самого начала и на продолжении всех пяти лет Израиль был в позорном "лежачем" положении перед торжествующим врагом. Поднят был великий - И БЕСПОМОЩНЫЙ! - гвалт, хотя умнее всего было бы молчать. Как минимум, следовало напомнить тюремщикам Шалита о судьбе террористов на Мюнхенской олимпиаде: за ними охотились годами и уничтожили всех. Надо было воспользоваться сочувствием мировой общественности и ужесточить содержание террористов в израильских тюрьмах (отделив, разумеется, "агнцев" от "козлищ") - прежде всего не просто ограничив их сообщение с внешним миром, но совершенно изолировав (подобно тому, как поступили с израильским пленником), даже изменив место их содержания на абсолютно секретное (как поступили с израильским пленным) - и т.д. и т.п. в этом же роде. Надо было, ИСПОЛЬЗОВАВ (как ни цинично это звучит) НЕЗАКОННОЕ СОДЕРЖАНИЕ ИЗРАИЛЬСКОГО ПЛЕННИКА, упростить собственные немалые проблемы и ЗАТРАТЫ при содержании палестинских пленных. На войне - как на войне. Надо было изыскать ВЫГОДУ в драматическом (отнюдь не трагическом) происшествии - выйти за пределы вселенской БАЗАРНОЙ суеты в этом вопросе. Надо было ПРЕЖДЕ ВСЕГО наложить запрет на любое ПУБЛИЧНОЕ обсуждение этого вопроса, при котором всегда довлеют сентиментальные эмоции. Это должно бы быть проблемой только политического руководства Израиля - его и только его! Повторю я писал обо всём этом. Политические ошибки Израиля не только провальны, но и попросту удивительны - начиная (о чём я тоже писал) с появления первого израильского посла в сталинской Москве... Точно мы только что с пальмы слезли. Стыдно!

297161  2011-10-23 00:05:47 Маркс ТАРТАКОВСКИЙ. - СУДЬБА КАПРАЛА - СУДЬБА ИЗРАИЛЯ. Понятен и оправдан восторг палестинцев при встрече освобождённых, но шумный восторг израильтян, поцелуйность президента, премьера и прочих высокопоставленных лиц с Шалитом, по оплошке, безо всяких со своей стороны заслуг попавшего в ловушку, выглядели по меньшей мере странно. Вся эта излишне шумная на протяжении всех пяти-шести лет операция выглядела рекламной акцией: ай-да мы! Поведение капрала Шалита в критический момент было идентично (если кто-то, постарше, вспомнит хотя бы школьную программу по литературе) поведению трусливого Мечика в карауле при нападении на партизанский отряд: Фадеев, "Разгром"... Здесь: убиты - двое сражавшихся, ранены четверо сражавшихся (так помнится); уснувший в карауле Шалит не произвёл ни единого выстрела - и был взят в плен. Он, а не его погибшие и пострадавшие сослуживцы известен всему миру как пострадавший и мученик... Надо ли было бороться за его освобождение. Да. Но как? При решении сложной неоднозначной проблемы надо уметь ВЫЙТИ ЗА ПРЕДЕЛЫ ЭТОЙ КОНКРЕТНОЙ ПРОБЛЕМЫ. Я писал в гостевой об этом в самом начале этого рокового пути. Итак. Вся семимиллионная страна сама себя сделала заложником смертельного неумолимого врага. С самого начала и на продолжении всех пяти лет Израиль был в позорном "лежачем" положении перед торжествующим врагом. Поднят был великий - И БЕСПОМОЩНЫЙ! - гвалт, хотя умнее всего было бы молчать. Как минимум, следовало напомнить тюремщикам Шалита о судьбе террористов на Мюнхенской олимпиаде: за ними охотились годами и уничтожили всех. Надо было воспользоваться сочувствием мировой общественности и ужесточить содержание террористов в израильских тюрьмах (отделив, разумеется, "агнцев" от "козлищ") - прежде всего не просто ограничив их сообщение с внешним миром, но совершенно изолировав (подобно тому, как поступили с израильским пленником), даже изменив место их содержания на абсолютно секретное (как поступили с израильским пленным) - и т.д. и т.п. в этом же роде. Надо было, ИСПОЛЬЗОВАВ (как ни цинично это звучит) НЕЗАКОННОЕ СОДЕРЖАНИЕ ИЗРАИЛЬСКОГО ПЛЕННИКА, упростить собственные немалые проблемы и ЗАТРАТЫ при содержании палестинских пленных. На войне - как на войне. Надо было изыскать ВЫГОДУ в драматическом (отнюдь не трагическом) происшествии - выйти за пределы вселенской БАЗАРНОЙ суеты в этом вопросе. Надо было ПРЕЖДЕ ВСЕГО наложить запрет на любое ПУБЛИЧНОЕ обсуждение этого вопроса, при котором всегда довлеют сентиментальные эмоции. Это должно бы быть проблемой только политического руководства Израиля - его и только его! Повторю я писал обо всём этом. Политические ошибки Израиля не только провальны, но и попросту удивительны - начиная (о чём я тоже писал) с появления первого израильского посла в сталинской Москве... Точно мы только что с пальмы слезли. Стыдно!

308702  2013-10-07 22:31:50 К - В. Сойфер. СТАЛИН И МОШЕННИКИ В НАУКЕ. - В 1951 году я был исключен с философского факультета Киевского университета имени Тараса Шевченко. И нельзя было сказать, чтобы это исключение, по тогдашним понятиям, было несправедливым. Еще недавно все прогрессивное человество (как писали газеты) с невиданным подъемом отметило 70-летие Великого Вождя всех народов товарища Сталина. Но не дремала и мировая реакция. Время, что называется, было самое боевое. Всюду были фронты. Философская дискуссия, за которой Вождь следил лично, вскрыла глубокий прорыв на философском фронте. Здесь тихой сапой наступали на нас фидеизм, идеализм и объективизм. Иногда вкупе с объективизмом наступал субъективизм тоже. Биологическая дискуссия обнаружила глубокое отставание на биологическом фронте. Здесь по всем правилам самой передовой мичуринской науки был дан бой злокозненной генетике. Хромосомы с генами, это измышление лжеученых, были, наконец, повержены. Но уже поднимала свою ядовитую голову гидра-кибернетика, очередное измышление западных спецслужб. Но вот и она была раздавлена - раз и навсегда. Пока что наша советская физиология тоже скатывалась в болото, пора было заняться ею... Едва ли не еженедельно проходили экстренные совещания на уровне ЦК и Политбюро посвященые вопросам языкознания, которые были раз и навсегда решены в гениальной работе товарища Сталина "Марксизм и вопросы языкознания". Другая его гениальная работа раз и навсегда сформулировала основополагающий "закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил". С этим законом мы должны были тут же превозмочь все экономические трудности. Не за горами уже то время, когда вообще никаких трудностей не будет. Да, мы по-прежнему будем бороться с природой, обращая ее силы на пользу общества, но повседневные бытовые хлопоты исчезнут с повестки дня. Мы о них забудем. И станем только громко смеяться, вспоминая, какие ничтожные мелочи в прошлом мешали нам жить: голод, например. Или отсутствие жилья. Или - прописки. Или - то и другое, и третье разом. Стоило ли размышлять о личных проблемах, оглядываться на них, если следовало глядеть только вперед. А там, впереди, было уже на что поглядеть: "великие стройки", "рукотворные моря", "преобразование природы", "сияющие вершины коммунизма"... Его пришествие ожидалось тогда со дня на день. "Дерево, посаженное сегодня, будет плодоносить уже при полном коммунизме!" Прочитав это в свежем романе лауреата Сталинской премии 1-й степени Олеся Гончара, я, разумеется, тут же бросился считать. По всему выходило - лет пять. Если имелась в виду кокосовая пальма или баобаб, тогда, надо думать, несколько дольше. Во всяком случае, стоило подождать. И личные проблемы казались уже постыдным слабодушием. Мне было бы не по себе, если б о них узнал мудрейший из когда-либо живших на Земле людей, раскуривавший свою знаменитую трубку на портрете в вестибюле бассейна, где я тренировался, - лучший друг физкультурников. Он вел нас от победы к победе. Он самолично возвысил каждого из нас, сказав с характерным для него твердым кавказским акцентом: "Последний советский гражданин головой выше любого заокеанского чинуши!" Последний - любого!.. Тут уж каждый немного приосанился и стремился глядеть орлом. А мы, студенты-спортсмены, чеканя шаг на физкультурных парадах, как бы непосредственно, впереди всех, шагали в будущее. И я, будущий философ-марксист, прямо-таки помешался тогда на известной гегелевской мысли ( цитированной Энгельсом и подтверждавшейся всей сталинской эпохой), - о том, что все действительное - разумно, а все разумное - действительно. И еще на том, что свобода это осознанная необходимость. И значит, все мы свободны как никогда. Одно только смущало. Раз уж назрела необходимость в такой великой эпохе, озаренной сталинским гением, в самом появлении на свет этого величайшего из людей, то что было бы, если б его мама родила, скажем, девочку...

308704  2013-10-08 06:01:03 М.П. Нет. - Для Тартаковского! Мама Сталина родила Сталина именно потому, что всякая материальная форма есть разрешение конкретного неравновесного момента. Сталинский тип исторической Личности проявился ведь не только в России, но практически во всех странах мира, строивших коммунизм. Кое кто называет его деревенщиной, обвиняет в примитивизме, но, если принять во внимание, современные способы учета популиярности ученых - индекс цитирования, то Сталину необходимо присудить звание Почетного академика всех академий Мира, а не только Российской Академии. Его амбиции были вполне по тому времени оправданы. Загнивающий капитализм и его лидеры - по мнению коммунистов и сейчас являются невежественным прошлым человечества, тормозом его развития, я уже не говорю о нравственной составляющей капиталистического строя, воспроизводящего своей алчностью постоянно огромную армию мошенников во всех видах человеческой деятельности, в т. ч . и в науке. Потому и боролся он всеми силами с "предрассужками буржуазной идеологии". Другой альтернативы у него не было. Или он, или его...! Именно аскетическая личность Сталина и удерживала от немедленного возврата населения страны в русло капиталистической алчности. Вспомните НЭП. Чем он отличается от наших девяностых? Со смертью Сталина закончился и кремлевский аскетизм, и все вернулось на круги своя. Обуржуазившаяся верхушка тут же продала и идею коммунизма, и Сталина, и Партию, и Социалистическую Родину!

308705  2013-10-08 08:02:01 лилия - Ох М.П. , М.П.... вы как тот Винни Пух , который застрял в отверстии . *** (Маленькое отступление , а может и не отступление ... ) --Я в данный период Я.Кавабату читаю. ___ Когда сверчки у нее расплодились, потребовался второй горшок. Сверчки являлись на свет около первого июля , а с середины августа уже начинали петь. Они рождались, пели, плодились и умирали в одном и том же тесном горшке. Это позволяло сохранить породу. В клетке же им была уготована короткая жизнь лишь на протяжении одного поколения. Но провести всю жизнь в горшке, олицетворявшем для них весь мир, всю вселенную.... В далекую старину в Китае был, известен рассказ "Весь мир внутри горшка".Тиэко знала его содержание : внутри удивительного горшка возвышались золотые дворцы и домовые башни, он был полон редкостных вин и дивных яств. Горшок являл собой совершенно иной , очарованный мир , отрешенный от бренной жизни... Один из великого множества рассказов о чародеях -отшельниках. Само собой, свечки оказались в горшке не из неприязни к этому миру и, наверное, даже не подозревали, где находятся. Они просто существовали, не ведая об иной жизни. И вот что более всего удивляло Тиэко: оказывается, если в горшке держать одних и тех же сверчков и время от времени не запускать туда мужских особей со стороны, новые поколения станут постепенно вырождаться из-за повторяющихся кровных браков. Во избежание этого любители обмениваются самцами.___

308708  2013-10-08 13:47:36 М.П. Нет. - Уважаемвя г-жа Соловьева! У меня такое ощущение, что Вы до сих пор Сталина боитесь!? Боятся надо не Сталина, а себя, своих тараканов в голове. Не было бы этих тараканов, не было бы и Сталина, а так же и Ельцина и пр. А вот, чтобы избавиться от этих тараканов, надо знать откуда они берутся... А вы еще и их и разводить предлагаете! Самец Вам понадобился! Извините за юмор.

308763  2013-10-13 19:45:15 Tintin - game Jalantikus.com Download Game PC dan Android Gratis Terbaru dengan server lokal download gratis

Copyright (c) "Русский переплет"