Человек в Пути
7 ноября 2012 года

ПЕШАЯ ОДИССЕЯ

Диме ПОСПЕЛОВУ, другу

"Научились ли вы радоваться препятствиям?"

(Надпись на одном из тибетских перевалов)

"У верблюда два горба, потому что жизнь - борьба"

(Народная мудрость)

1. СТОЛИЧНЫЙ БОМЖ

Денег не было. Я питался в столовых бесплатным хлебом с бесплатной горчицей, запивая бесплатным чаем (без сахара). Умереть от голода я не мог, если б даже хотел (я не хотел). Дорогой Никита Сергеевич посулил всем нам скорое пришествие коммунизма, и бесплатный нарезанный хлеб на столах, горчица, соль, перец и чай были прелюдией обещанного всеобщего счастья.

Идей тоже не было. С очередной пришедшей в голову идеей я обычно появлялся в редакции (в одной-второй-третьей...) - и под эту свою идею получал журналистское задание или даже командировку с командировочными и некоторой суммой на железнодорожные билеты туда (куда-то) и обратно (в Москву). Т.е. решалась непосредственная задача - сытно пообедать в ближайшей столовой, расплатившись наличными.

И не только.

Но - идеи отсутствовали, очередная любовь тоже не состоялась. Самая красивая девушка на свете (она, по-видимому, таковой не была) Лида Комова объявила, что не любит меня, И не собирается отдаваться без любви. Она объявила мне это уже под утро, - хотя сама ночь не принесла мне ничего, кроме бессонницы. Я ворочался на узком заднем сиденье троллейбуса, припаркованного на ночь в Орликовом переулке у Трёх вокзалов (дверь гармоникой не закрывалась снаружи, и водители на ночь оставляли салон открытым) .

Я ворочался от кошмарной навалившейся на меня любви - и решил, подобно Александру Македонскому, разом разрубить Гордиев узел - решить проблему. Встал под утро с заднего сдвоенного жёсткого лежака (всё равно через час-полтора должен был появиться сменный водитель) и пешком со своим неизменным чемоданчиком попёрся куда-то в Сокольники в дряхлый деревянный домишко (в окружении таких же), где жила моя возлюбленная.

Поскрёбся в дверь. Она открыла мне заспанная (ещё более прекрасная) в мятой нижней сорочке (что очень шло ей), удивилась (но не очень) - и, не пустив в дом, тут же деликатно, понимая моё опасное состояние, объявила, что, к несчастью, любит кого-то другого, что не желает в тот же миг расставаться со своим статусом девственницы, а желает вернуться в постель - спать.

Я не спеша (спешить было незачем) возвратился к Кремлю (если кто слышал), к Боровицким воротам (если кто знает), где через дорогу возвышалось на некотором холме главное для меня тогда здание Москвы - великолепный Пашков дом со студенческим залом Главной библиотеки страны.

Там же в цоколе был буфет с хлебом и горчицей прямо на столиках.

В то же утро ждало меня ещё одно, можно сказать, любовное приключение. На галерее упомянутого студенческого зала (с бюстами греческих философов по балюстраде) какая-то щупленькая первокурсница-филологиня (имени не вспомню) объявила мне, что почему-то жить без меня не может, что мама её готова уступить нам единственную комнату в коммуналке; сама же переедет жить к подруге - тоже разведёнке, но без детей...

Всё это было для меня громом среди ясного неба. С этой филологиней я раза два потрепался от нечего делать здесь же, на галерее; возможно, проговорился, что ночую, где придётся. Никаких других контактов у нас никогда не было - и быть не могло, о чём я тут же напомнил ей.

Реакцией была короткая, но бурная истерика с негромкими, в рамках приличия, рыданиями. В силу каких-то таинственных для меня обстоятельств я обязан был полюбить эту щуплую девушку с комнатой её мамы в коммунальной квартире.

Чтобы избегнуть продолжения истерики, я спустился в цокольный этаж к каталогам, которые были мне не нужны, машинально прошёл в конец коридора и остановился перед дверью с табличкой "НЕТ ВЫХОДА".

Почему-то подёргал дверную ручку - выхода, действительно, не было...

Нет, выход, конечно же, был - как всегда. Можно было появиться в редакции "Советский спорт", где бы меня тут же нагрузили заданием - и гонораром в очередную выплату. Помнится, здесь я был тогда единственным, окончившим спортивный вуз, - диплом с отличием! - был в цене. Но с этой газетой у меня было связано кошмарное воспоминание...

В начале лета на московских экранах появился австрийский фильм "Золотая симфония" - что-то о фигурном катании. Или о балете на льду. Мой благодетель Иван Михайлович Чинарьян (Ованес Мгерович), завотделом, выдал рубль на билет, и потребовал, чтобы наутро рецензия была на его столе.

- Фильм вам понравится, - предупредил он.

Билет на последний сеанс в кинотеатре "Центральный" (на Пушкинской площади; сейчас там выход из метро) обошёлся мне лишь в 35 копеек. Это было несомненной удачей. Я сидел в последнем ряду и в темноте зала, не глядя, записывал кое-какие реплики героев, Для удобства сложил школьную тетрадку по длине вдвое, по ходу дела сгибая её так, чтобы не писать поверху уже написанного.

Какая-то девушка рядом с любопытством поглядывала на моё необычное занятие. Почти машинально, я положил руку с карандашом на её голое колено. Она вздрогнула - не более того. Это подогрело моё к ней внимание.

Красавец на экране проиграл какое-то первенство по фигурному катанию, ужасно расстроился и организовал собственный балет на льду... Всё, что он произнёс, уложилось в первые четверть часа; далее на фоне музыки последовали лишь безмолвные прыжки, ужимки и пируэты. Записывать стало нечего - и я целиком занялся ногами соседки...

Мы вышли вместе. Царила, можно сказать, полночь. Этим объясняется всё затем произошедшее. Голова моя была забита лихорадочными поисками первой фразы рецензии, которая наутро должна была лечь на стол Ованеса Мгеровича (Ивана Михайловича), - что также служит мне оправданием. В такие предтворческие моменты я чувствовал обычный мандраж - как прежде на стартовой тумбочке бассейна в ожидании выстрела.

Дальше всё гораздо проще: прыжок - и ты плывёшь...

Вот в этом ожидании выстрела мы (незнакомка рядом) добрели по ночной Москве до Зубовского бульвара, где я тогда в качестве редкостного приключения ночевал под крышей. Какой-то Анатолий, геолог, почти случайный знакомый, убыл ненадолго в командировку и доверил мне ключ от квартиры, объяснив, что по пьянке (привычной для него) может потерять. В поручительство он реквизировал мой неизменный походный чемоданчик (своего у него не было), из которого все вещи (полотенце, мыльницу, зубной порошок, две простыни...) я сложил в авоську.

Словом, квартира - за чемоданчик.

Квартира на первом этаже - двухкомнатная! - была переполнена только клопами. Не было даже стола и стула. Была проваленная тахта, куда я в ту полночь немедленно завалил спутницу. Заинтересованные происходящим, клопы попёрли на нас македонской фалангой. Так что очень скоро мы встали. Во-первых - клопы. Во-вторых - дела. Надо было приниматься за рецензию.

Я включил грязную электролампочку, свисавшую на голом замызганном мухами шнуре, - и впервые разглядел спутницу. Она была молода, но отчаянно некрасива. И понимала это, чувствовала себя виноватой - отчего было её болезненно жаль. Она скромно выказывала желание остаться со мной до утра; я деликатно объяснил ей, что утром должен сдать рецензию - ещё не написанную...

Тут же на ночной улице я (кажется, впервые в жизни) остановил такси и отдал спутнице неразменный трояк, припасённый для штрафа. Сам я ездил по Москве (и не только), разумеется, зайцем, но за квартал обходил милиционеров, даже когда шёл пешком. Бомж не должен болеть (в поликлинике интересуются местожительством) и, боже упаси, хоть как-то общаться с милицией. Проще расплатиться трояком по первому же требованию московского контролёра...

Мой "золотой запас" гарантировал спутнице прибытие домой хоть на край Москвы.

Она выглядела удручённой; я, очевидно, тоже...

Вот это и было единственным моим физиологическим облегчением в июне. Страдал я, распираемый гормонами, чрезвычайно. Хлеб с горчицей несколько скрашивал моё состояние. От шницеля с макаронами я бы, наверное, спятил. Полез бы на стенку...

Печально завершался четвёртый год моего московского бомжества.

Что предстояло в дальнейшем - очередная морозная зима?..

Наутро, конечно же, я представил заказанную рецензию. Положительную, как договаривались. Но какая-то шестерёнка во мне треснула. Я писал спортивные очерки - как бы реальные события и как бы реальные герои "в режиме реального времени": сегодня на примете - завтра в газете. И вдруг мне это как-то разом надоело. Ну, далеко не каждому нравится его дело - но ведь делают. У меня так не получается. Порой я не мог (и не могу) выдавить из себя ни слова.

Это и происходило тогда со мной...

2. ФОРТУНА!

День был испорчен. Разрубить узел не удалось, но можно было пообедать в университетской столовой (за два квартала от библиотеки), где хлеб на столах был не только чёрный, но и белый, горчица была погуще, и сахар к чаю стоил не три копейки, а две.

В гнуснейшем настроении брёл я туда, где (вспомнил) за шесть копеек можно было получить картофельное пюре без шницеля, - что с дармовыми хлебом (белым), горчицей и чаем составляет уже достаточное подкрепление.

В столовой было людно. Я приткнулся к столу у окна, за которым сидели трое парней в модных тогда брезентовых штормовках с капюшонами. Был жаркий летний день, но мода, как известно, неодолима. Тарелки (одна с недоеденным шницелем) были сдвинуты в мою сторону. Шло какое-то обсуждение, к которому я, уминая пюре с хлебом и оглядываясь на недоеденный шницель, невольно прислушивался.

- Если отыщем перевал, впереди останется только Гава. Да, та самая... Их уже поздно винить, но мы - пройдём.

- Винить-то уже некого...

Помолчали - в память о ком-то, кого уже незачем винить...

Повеяло холодом ледяных вершин. Сплошным хребтом выстроились они за окном переполненной столовой...

- Вдруг нет там, вообще, никакого перевала?

- Вернёмся и пройдём через Мухбель. Банально - ниже четырёх тысяч метров... Там, говорят, видели следы снежного человека. Где ещё ему быть, как не в Кухистане!..

Чей-то недоеденный шницель показался мне зажаренным на походном костре.

- Снежный человек по-таджикски - галуб-яван, - сказал я.

Это был пробный выстрел.

- Вы знаете таджикский?

- Понимаю, - уклончиво говорю я. - Вас вот трое - три по-таджикски "сет". Как в санскрите. (За минуту до того я не догадывался, что разбираюсь в санскрите). По-узбекски совсем иначе: бир-икки-уч - раз-два-три... "Уч" по-узбекски. По-турецки - тоже.

Слава богу, меня не стали экзаменовать. Я жил во время войны в Самарканде, играл с местными сверстниками и научился считать. Пожалуй, всё, что я знал. Да, ещё "кух" - это гора. Кухистан, надо думать, "Страна гор". О галуб-яване я недавно где-то прочёл...

Выстрел был зачтён. Я записал на обрывке газеты телефонный номер и небрежно обещал позвонить - "при случае".

Фундаментальная идея - поиски галуб-явана в Кухистане близ перевала Мухбель!..

Я тут же записал все эти ключевые слова, чтобы не забыть. Романтическое путешествие должно было обернуться для меня вполне практической стороной. В продолжение похода не придётся скитаться по Москве в поисках ночлега - это раз. "Под раскидистым кустом нам готов и стол, и дом" - в походе будет именно так, - это два. На билетах можно сэкономить, если ездить безо всяких билетов, - это три... И т.д.

Я, можно сказать, ожил. Доев пюре, налившись чаем с сахаром (разорился ещё на гривенник), я вышел на солнечную Моховую уже с практическим соображением: в какую из редакций податься? Где-то же я прочёл это - "галуб-яван"... Не сам же выдумал...

Примерно на траверсе Моссовета по левую руку и Юрия Долгорукого по правую передо мной стала всплывать где-то когда-то вычитанная фраза: "...А с обледенелых высот Памира за первым в мире советским Спутником настороженно следят белесые глаза галуб-явана, снежного человека..."

Где же я это прочёл? Лирика в духе "Комсомольской правды", - но эта газета мне как-то давно не попадалась на глаза. В "Известиях" или в "Правде", выставленных почти на всех уличных стендах, такой стилёк звучал бы как-то неуместно...

На Пушкинской площади меня окликнули. Это был мой патрон и благодетель Александр Петрович Нолле-Кулешов, как всегда элегантно одетый "в сплошной импорт", бесконечно обаятельный и улыбающийся.

- Что-то вы задумавшись: это вредно. Радуйтесь жизни - и она воздаст вам сторицей. Только что "Литературка" предложила мне заголовок: "Скучно и безлюдно сейчас в Бухенвальде!". Ну, как? - Он расплылся в улыбке.

- Вы были в Бухенвальде?

- Я только что из Тюрингии. Это, конечно, всего лишь ГДР, но, можно сказать, географическое сердце всей Германии. Завернул в Бухенвальд. Там теперь музей. В самом деле, если озаглавить так: "Географическое сердце Германии", а?

- Годится, - сказал я.

Я, действительно, благодарен был этому человеку, прямо-таки лоснящемуся от выпавших ему жизненных благ. Автор брошюры (главной в его послужном творчестве), изданной то ли одиннадцатым, то ли семнадцатым изданием, "Советские спортсмены в борьбе за мир", он - не просто член ССП, он член Правления Союза писателей - можно сказать, фигура. Он и в советском Олимпийском комитете тоже какой-то член.

Он всякий раз "только что вернулся из Европы" - и это правда.

Время от времени он составляет сборники спортивных очерков - где моему добру тоже отводится место. Гонорары, как и везде, скромные, даже слишком, но неизменные.

Как-то после выплаты (рублей 20) я в припадке подхалимажа пригласил его в только что открытый тогда ресторан "Пекин". Он уже бывал там и подтвердил достоинства китайской кухни. Я был готов к безумным тратам. Но Александр Петрович, покосившись на мой потрёпанный походный чемоданчик (как ядерный при президентах, он был всегда со мной), задвинутый под стол, внимательно изучил роскошное, в корочках, меню - и выбрал так, что всё безумство сталось мне, помнится, всего-то рублей в восемь...

Он - умолкните! - внебрачный сын Александра Блока, хотя сам об этом даже не заикается. Его общественное положение никак не связано с этим уникальным фактом.

(Я сам много позже вычислил его происхождение: см. в сети "Сын Александра Блока"; в "Огоньке" за 1999 г. . 17, 18 мая - с портретами действовавших лиц, включая, естественно, самого Александра Петровича - ещё в пелёнках).

Но - хватит о классиках. Поговорим обо мне. Так вот, я уже был нацелен и устремлён. Наскоро и, кажется, невежливо попрощавшись с благодетелем, я решительно повернул с Пушкинской площади к Цветному бульвару, где располагалась тогда редакция "Литературной газеты".

Был я там, помнится, впервые. Имя спортивного журналиста, может быть, не слишком уважаемое, зато всегда у всех на слуху. Меня вёл верный инстинкт...

Весь день я прямо-таки парил на крыльях удачи. И к ночи - тоже. Смешавшись с толпой студентов, я прошёл в общежитие медицинского института, где мне уже случалось бывать. Там на верхнем этаже, как и в любом общежитии, была незапиравшаяся каморка, куда сваливались отслужившие тюфяки, подушки - всяческая мягкая рухлядь. Прочее жизнеобеспечение было всегда со мной в стареньком спортивном чемоданчике (к тому времени возвращённому мне). Привычно разложив тюфяк почище и поцелее, накрыл его двумя простынями (ещё две, как всегда, сдавались в стирку) и с наслаждением растянулся между ними... (В таких каморках всегда бывает тепло. Если холодно, можно было накрыться другим тюфяком)...

Позвонив на следующее утро по номеру, записанному, если помните, демонстративно на клочке газеты, я появился в комнате коммунальной квартиры точнёхонько над известнейшим москвичам винным магазином в Столешниковом переулке. Прибыл я во всеоружии. Пятеро друзей (троих я видел вчера), среди них девушка, сидели за столом, на котором разложен был потёртый на изгибах старенький топографический план.

Предъявленная командировка "Литературной газеты" произвела ошеломляющее впечатление. Друзья смотрели на меня, как на фокусника, вытащившего из шляпы птичку. Я бы сказал, что у каждого отвалилась челюсть, если бы это было так. Но и без того эффектом я мог быть доволен.

- Что ж, нас уже не шестеро, а семеро, - сказала девушка. - Подождём Алёшу. Думаю, он согласится.

Алексей Данилов, студент-астроном последнего курса МГУ, инициатор и вожак экспедиции. Туристским походом предприятие назвать было бы несправедливо. Топографический план, развёрнутый перед нами, зиял белыми пятнами. Точнее - жёлтыми: бумага была старая, даже ветхая. Мне объяснили, что никакого другого плана нет. Край почти нехоженный - девственный. Галуб-яван маловероятен - хотя где ж быть ему, как не там?

Всё складывалось для меня лучшим образом, и Алексей Данилов нужен был лишь как итоговое подтверждение сказанного.

Он появился вдруг - расхристанный, взъерошенный, ошалелый - и было от чего. Его научный руководитель знаменитый астрофизик Иосиф Шкловский только что объявил (да что там - ДОКАЗАЛ!), что Фобос и Деймос - ИСКУССТВЕННЫЕ спутники Марса!

Судя по их орбитам, они полые, а естественное космическое тело не может быть полым...

- Ну, а марсиане?.. - удивилась девушка.

- Их может уже и не быть. Гигантские спутники обращаются на своих орбитах миллионы лет. Цивилизация исчезла, а они есть. Как египетские пирамиды. Как истуканы острова Пасхи...

- Логично, - сказал кто-то за столом.

- Чушь! - неожиданно для самого себя сказал я.

То есть, я хотел промолчать, но произнеслось как-то само собой.

- Кто это, лорды? - Изумлённый Данилов вдруг разглядел перед собой в знакомой обстановке незнакомую ему фигуру - меня...

3. КОМАНДА

...Всё это было более полувека назад, - живы ли мои герои? Тогда они были студентами-математиками МГУ. Данилов - поджарый, с аскетичным узким лицом, слегка скошенным, как незрелый лунный серп; Дима Поспелов (Димыч)*/ - приземистый, некрасивый, но умный и притягательный; девушка с хитрыми персидскими глазами Мила Смирнова (ставшая впоследствии женой Поспелова); Сергей Яценко, суровый молчаливый парень, и в своей постели, похоже, не расстававшийся со штормовкой; Миша Белецкий, Володя Дадыкин.

Духовный облик этой эпохи представлю характерной фигурой астрофизика Иосифа Самуиловича Шкловского, упомянутого чуть выше.

Расчёт Шкловского радиолинии нейтрального водорода с длиной волны 21 см (1957 г.) и последующая работа были первыми шагами на последующем долгом пути поиска внеземного разума. Велик был ажиотаж. Уже через три года Иосиф Шкловский стал лауреатом Ленинской премии за - представьте себе! - "концепцию искусственной кометы"!

Убеждённость Шкловского породила целое поколение оптимистов, смело взявшихся за поиск братьев по разуму.

Такова была Эпоха. Таковы были гуру.

В октябре 1961 г. на собрании Академии наук Мстислав Келдыш предложил: "В будущем году нужно отметить пятилетие со дня запуска первого советского спутника..."

Тут же встал Иосиф Самуилович и объявил, что сможет дописать уже начатую им книгу о реальности существования жизни во Вселенной.

Никакой книги он еще даже не начинал, но рассчитал, что успеет обогнать всех своих коллег. Сдать рукопись нужно было к июлю 1962 года. Книга "Вселенная, жизнь, разум", ставшая главным трудом Шкловского, появилась в срок. Она выдержала множество переизданий...

Увы. "Скорее всего мы одиноки во Вселенной, или, по крайней мере, в местной системе галактик". К такому печальному выводу ученый пришел к концу своей жизни. И с прежней убеждённостью в собственной правоте представил эту печаль - столь контрастировавшую с его недавним безоглядным оптимизмом - в последних прижизненных изданиях своей книги...

Кратер Шкловского на Фобосе отметил его действительные заслуги в астрофизике.

Между прочим, Шкловским был предложен принцип "презумпции естественности": любое явление природы следует считать искусственным тогда только, когда будут исчерпаны все без исключения возможные объяснения. Известная "бритва Оккама" в астрофизических исследованиях.

Как укладывались в эту концепцию искусственные спутники Марса?..

...- Кто же это, лорды? - грозно, в шекспировской традиции, повторил Данилов.

- Остынь, Лёша, - посоветовал Димыч. - Товарищу невдомёк, что космические тела не могут быть полыми. Ему простительно: он - журналист.

Это уж было слишком. Я завёлся:

- Почему не могут быть?

- Потому что спутники таких размеров на таких орбитах должны быть, очевидно, лёгкими. Это, вероятно, вычислено?

Вопрос был Данилову; но он, ещё не остыв, молча озирал меня.

- А если структура рыхлая? - спросил я.

- Она твёрдая.

- А если это оболочка вокруг ледяной глыбы, которая вытаяла?

- При нулевой по Кельвину?

Я не знал, кто такой Кельвин, и промолчал.

- Но к чему такие огромные спутники?

- Возможно, предвидя какую-то опасность, разумные существа перебрались туда.

- Но, если такие разумные, почему не перебрались к нам, на соседнюю планету?

- В самом деле... - заметила девушка.

- Кто это сделал, лорды? Кто пригласил этого человека? - Данилов разглядел во мне вероотступника.

Глаза его светились фанатическим злым блеском.

- А в "снежного человека" вы верите? - поинтересовался у меня Димыч.

Я запнулся. Об этом я ещё как-то не думал. Вовремя вмешался парень в штормовке (Сергей Яценко):

- Следы "снежного человека" видели на Саянах. Я сам свидетель.

- Свидетель следов? Или тех, кто видел? - вмешалась девушка.

- Милостивые лорды! Я против присутствия этого человека в нашей команде, но подчиняюсь большинству.

Я перевёл дыхание. Данилов вышел, не попрощавшись. Поспелов подмигнул мне:

- Деньги на бочку - купим и тебе билет.

Предложение явилось для меня шоком. Деньги были - командировочные плюс проездные, на которые я тоже рассчитывал. Полагал как-то присоседиться, как-то обойтись - сэкономить...

- Езжайте, ребята. У меня ещё кое-какие дела. Догоню вас.

- Неделя у нас на акклиматизацию на высокогорной базе, - предупредил Димыч. - На таких высотах без акклиматизации сдохнем. Не опоздай.

Чтобы не опоздать, я тут же со Столешникова отправился на площадь Трёх вокзалов...

4. ДОРОГА

С дорогой сложилось почти сразу же. На вокзальной площади было необычайно людно, шумно и весело. Отправлялись сразу два эшелона целинников. "Наш Никита Сергеевич" осваивал целину, чтобы догнать и перегнать Америку по мясу, маслу и молоку. Студентам был обеспечен "трудовой отдых". "Комсомольская правда" открывалась огромной передовицей: "Землю попашем - напишем стихи!".

Я приглядывался к выстраиваемым на площади шеренгам. Одна показалась мне "сборной солянкой": студенты, похоже, были разновозрастные. Здесь меньше переговаривались друг с другом; душой общества, похоже, становился упитанный кавказец, радушно знакомившийся со всеми подряд. Он и со мной тут же познакомился: я назвал себя, он представился Кобой. Явная бравада, но я тогда не обратил внимания. Тем более, что его сразу же стали величать Кацо - и он не возражал.

В вагоне-теплушке с полатями по обе стороны амбарной, сдвигаемой вправо двери я забрался наверх, в самый угол. Надо было скрыть ледоруб, который мог вызвать нежеланные вопросы. Ледоруб и рюкзак был выдан мне Сергеем Яценко. Рюкзак он купил себе новый, и Мила была, кажется, задета этим.

- Помнишь, он затлел на Алтае от костра, я ещё штопала... Вот здесь. (Она тронула грубую дерюжную заплату). В Долине гейзеров он упал в речку, - помнишь, Серёжа?

- Помню. Жрать было нечего: сахар растаял.

- Мы ещё в него ноги прятали, когда замерзали на Кольском...

- Да, приятное воспоминание...

Исторический рюкзак промаслен, закопчён и вытерт на спине и лямках. Он гнётся в руках, как жесть. В него всунута ручка ледоруба, а ржавый металл снаружи я прикрыл старой штормовкой, доставшейся мне, кажется, от Милы...

Едем. На закруглениях железнодорожного полотна состав виден весь - от паровоза до хвоста. И всюду в раскрытых дверях теплушек головы и ноги - босые и обутые, ноги и головы - русые, чёрные, изредка рыжие.

В дверях центрального вагона (плацкартного, зелёного) рядом с большим плакатом, прикрывающим несколько окон ("Партия сказала: НАДО, комсомол ответил: ЕСТЬ!"), возникают иногда голова с усами и ноги в жёлтых ботинках. Это начальник поезда, удостоверяющий общее наличие.

Туалет? С этим всё в порядке. "Всё учтено могучим ураганом". Состав останавливается не на больших станциях, а на полустанках и переездах. Теплушки мигом пустеют, а окрестный зелёный ландшафт принимает вполне обжитой вид, сохраняющийся, полагаю, надолго после того, как рассеивается паровозный дым.

Что-то не припомню, чтобы когда-нибудь спали в нашем эшелоне. Вероятно, в это время я сам спал. Помню лес, сливающийся с чернеющим небом, паровозные искры, гаснущие в ночи, нагретое плечо соседа, не дающее при толчках выпасть из широкого проёма сдвинутой двери, где мы тесно сидим, свесив наружу ноги.

"Песню

зачем из дома понесу,

Лучше

тебе найду её в лесу.

Знаешь,

какой красивый лес зимой?

Тебе с мороза принесу её домой".

- Зачем из леса принесу? Зачем - с мороза? Купим - и всех делов! - остроумничает кацо к удовольствию девушек.

Они смеются - он подмигивает и повторяет уже в десятый раз свою шутку.

- Всё, значит, купить можно?

Это хмурый белобрысый парень, располагающийся со мной рядом на верхней полати и, кажется, впервые раскрывший рот.

- Канешно, дарагой. А ты как думал? Политэкономию учил?

- Как я думал, тебе не понять. Неужто - всё?

- Абсолютно всё. "Деньги-товар-вэщи", - всё, что надо.

- А ну, выйдем, - негромко предложил белобрысый.

Предложение на ходу поезда вполне бессмысленное - и белобрысый смаху двинул кацо по скуле.

Девушки ахнули. Это была как бы случайная реакция. Кацо затем как-то исчез из нашего обихода - перебрался, видимо, в другой вагон. Девушки сетовали: "...был такой весёлый".

Белобрысого они, похоже, не жаловали...

Ближе к Кустанаю проблема туалета встала, как говорится, во весь рост. Девушки рассыпались по всей сухой ржавой округе - открытой до горизонта. Казахский мелкосопочник в целом мало приспособлен для таких ответственных мероприятий. Парни вели себя проще и далеко не расходились и сзывающие паровозные гудки воспринимали с досадой, как ненужные задержки.

Перед всяким отправлением наличие в теплушке пересчитывалось по головам.

Выгружаемся в сумерках на каком-то глухом полустанке Актау. Моих спутников поджидают грузовики с надписью по бортам "ЛЮДИ". Я залегаю в чахлом палисаднике - пережидаю их отбытие. Меня, слава богу, никто не окликает: не обозначен в списочном составе. Машины одна за другой отбывают в темноту, - и я понимаю вдруг, что заброшен на край света. Понимаю вдруг, что вовремя - к акклиматизации, о которой говорил Димыч, - мне никак не прибыть.

Дай бог, хоть как-то поспеть...

К утру от Актау на юг уходит товарняк с глухо запечатанными вагонами. Забираюсь на буфера между ними, упираясь о торцы, забираюсь на горячую от солнца покатую в обе стороны крышу. Отсчитываю телеграфные столбы и полустанки, больше всего опасаясь заснуть. Состав, точно очумелый, шёл без остановок.

Лежу ничком поперёк покатости, ору для бодрости все песни, которые знал, холодея от одной мысли: засну и свалюсь. Ором читаю стихи - все подряд: от "Скажи-ка, дядя, ведь недаром..." до этого - особенно кстати:

"...О Господи, я успокоился рано.

А были минуты блаженные сладки

На продуваемой вихрем площадке

У насмерть закрашенного стопкрана.

Дорога, дорога - платформы в тумане,

Зелёных вокзалов бесстыжие слёзы

И паузы ночью. И снова качанье,

Собачья возня и рывки паровоза.

И дальше - по щебню, на щебет киргизок,

На дальние осыпи в медном чекане

Бутылка, журнал и колбасный огрызок

Бегут застеклёнными солончаками.

И поезд гремит, разгибая суставы,

И сладко болит позабытая рана -

Ряды тополей осеняют составы

На страже у пыльных ворот Туркестана".

В полудремоте видятся мне синие водоёмы и живая зелень садов. Я жил в Средней Азии, люблю этот край: льющийся под ногами асфальт перронов, обжигающая босые ноги пыль, мазары вдоль дорог, точно маленькие мечети - каменный куб и крашенный голубым купол...

Тополёвые аллеи с параллельными арыками вдоль пустынных улиц...

Нет, не так!

"Не знаю востока ширазских роз, садов на резных столбах -

Верблюжьей колючкой восток зарос и пылью насквозь пропах.

Он кажется раем издалека, не ведающим греха,

Но зелень садов его жестока, вода для питья плоха.

Здесь жухлые травы железный зной

выкрасил ржавой хной.

Здесь, зыбкие трещины шевеля, ношей своей горда,

Держит каменная земля глиняные города.

Глину и пыль возвёл стеной Искандер или Хосров -

Да не пожрёт сатанинский зной бесценную тень дворов.

И тешит медленный ток воды гранатовые сады...

Но что мне за дело, кем и когда подняты гребни стен?

Это мои листья, вода, глина моя и тень,

И ржавого неба пепел и дым над аркой Биби-ханым".

Боже, как хочется спать!..

"...Последний трояк на коробку "Пальмиры" -

И дымом позора герой обесчещен.

Шаром покати по пустынному миру -

По гулкому миру сомнений и трещин,

Пустых разговоров и рукопожатий,

Вагона, где бродит военный в пижаме,

Поспешной любви на дощатой кровати

И сводов над пыльными чертежами..."

...Где, наконец, остановился состав? Где под парами оказался пассажирский на Сталинабад? Как это я ввалился в вагон, повалился на первую же попавшуюся полку (рюкзак с ледорубом под голову) - и вырубился, сказали потом попутчики, на сутки с гаком?..

Меня тормошили - не могли добудиться.

Помню только: когда я покидал гостеприимный вагон, пожилая проводница смотрела на меня с ужасом. Я посмотрелся в зеркало вокзальной парикмахерской и тоже ужаснулся: я был чёрен, как негр, от паровозной угольной пыли.

- Можем помыть голову - семьдесят копеек, - любезно предложил парикмахер.

- Спасибо. - Я помылся в пристанционном арыке, вытряхнул одежду.

Наконец-то напился. Вода была с гор - холодная и чистая.

5. РЕКА ХАНАКА

- Те же и Антон с балалайкой..- мрачно буркнул Данилов. - Явился - не запылился.

Команда уже сидела на рюкзаках - ждала попутку.

...Да, пока что нас в горы везёт машина. Какое-то подобие дороги сменяется битым щебнем, долина сужается и всё круче забирает вверх, мотор задыхается, шофёр-таджик поминутно выглядывает из кабины, точно надеется, что мы образумимся и пойдём пешком.

Слева от нас река, справа - скалы. Река неширока, всюду из воды проглядывают камни.

С нашим движением в горы шум воды усиливается; и вот уже вижу, как поползла сдвинутая потоком глыба, слышу, как с грохотом покатились из-под колёс с обрыва камни, а скалы справа уже нетрудно было достать из кузова рукой, - и мне захотелось постучать по кабине, извиниться перед водителем и пойти пешком...

Наконец, в небольшом расширении долины у развесистого карагача, машина остановилась, шофёр попрощался и посоветовал нам нанять дальше ишака.

Площадка вокруг карагача вытоптана, даже подметена. Бак со свежей водой (река далеко внизу под обрывом), кружка в дупле. Это, видать, своеобразный, освящённый традицией клуб кишлака Горная Ханака. Чернобородые меднолицые патриархи с высоты своих осликов величественно кивают нам, прижимая руку к сердцу.

Кто-то на несколько минут присаживается рядом, не расспрашивая ни о чём, даже не глядя на нас. Закон гостеприимства - путника надлежит уважать. Гость (я где-то читал) - благословение дому. Мы же, под карагачем, - благословение (надо думать!) всего кишлака.

Выше по склону серые глинобитные мазанки с плоскими крышами, глинобитные дувалы, ограждающие квадратные дворики, - с военного отрочества знакомые картины.

Появляется деревянная с небольшое корыто миска с айраном - кислым молоком и, пока мы едим, окружающие ведут неторопливую беседу, к нам явно не относящуюся. Вот только когда мы собрались снова в путь и принялись навьючивать друг друга рюкзаками, кто-то не смог сдержать чисто человеческого любопытства:

- Геологи? - вопрос по-таджикски, шофёр переводит.

- Нет, не геологи.

- Работаете?

- Отдыхаем.

Шофёр переводит наш ответ, и окружающие сочувственно цокают языками: "Так-так". Остаётся лишь догадываться, что о нас думают.

На прощанье Данилов торжественно произносит таджикскую фразу - единственную, заученную им в Москве:

- Мы не знаем ваших обычаев, и вы извините, если мы поступали не так, как следует.

Ободряющие улыбки, взаимные поклоны и восточные рукопожатия - сразу обеими руками.

Мы недолго идём в этот день и вскоре останавливаемся - уже на ночлег - у кишлака Зираки.

Мне догрузили рюкзак съестными припасами, ещё чем-то общественным - иду согнувшись, едва не загребая землю руками. Кое-как доплёлся, соображая, что же будет дальше - завтра, послезавтра, дней тридцать подряд...

Обратно пути не было, вперёд - тоже. Проползу ли под двухпудовым рюкзаком (много больше половины моего собственного веса) весь маршрут?..

В Зираки наше общество составляют замурзанные детишки: кишлак скотоводческий, и взрослые мужчины выше в горах, на летовках. Женщины выглядывают из оконец: им не положено знакомиться с чужаками.

Юные горные таджики с достоинством рассаживаются вокруг, как бы ждут от нас какого-то фокуса - и мы не знаем, как избавиться от их молчаливого почтения.

Костёр (сушняк тут же, под ногами; выше в горах это станет проблемой). Ужин (макароны с тушёнкой; это изысканное меню будет сопровождать нас всю дорогу).

Я (без слов, "по-английски") покидаю друзей - отправляюсь спать за недальний валун (мой рваный и замасленый спальный мешок - тоже от кого-то по наследству).

У костра негромко, но торжественно, поют:

"...Мы пройдём маршрут, и короткий след пунктиром

останется на карте на века.

Осторожней друг - труден путь в горах Памира,

Особенно в верховьях Ханака...

Пролетят года - станет путь на перевале

Доступным для любого ишака.

Всё в порядке, друг, мы недаром побывали

В таинственных верховьях Ханака..."

Да, мы ещё не знаем, что нам предстоит...

6. ДО КОЧЕВЬЯ ТОРЧ-КУРУК

Проснулся рано. Вчера в поезде, видимо, отоспался впрок. Едва рассвело. С недалёких снежных вершин тянуло свежим ветерком. Было неожиданно легко и весело. Тянущая боль в спине, - но я знал, как с ней справиться. Несколько лет - накануне смерти Сталина и после - я работал рихтовщиком в прессосварочном цехе Киевского мотоциклетного завода. Классическая рихтовка это выправление искорёженных металлических плоскостей; моя работа была попроще: зачистка сварочных швов на вращающемся абразивном круге. За смену я поднимал более полусотни тяжёлых мотоциклетных рам, поворачивая каждую всеми рубцами к абразиву. И тяжесть в спине снимал вот как: за летом и зимой раскрытыми амбарными воротами цеха росла старая раскидистая липа. В перекуры я раскачивался, повисая на нижней ветви и лукообразно прогибаясь назад. (У меня уже тогда было спортивное образование; строение позвоночника я знал...)

Здесь, в высокогорье, с деревьями было худо. Росло что-то хилое, раскоряченное (кажется, арча). Кое-как приспособился подтягиваться и раскачиваться на ветке...

- Ого! Наш человек! - потягиваясь после сна, сказал Димыч.

Данилов промолчал.

Утренние зори обводят бледным светом недальние снежные вершины и, разгораясь, обозначают между ними долины, пронизывают легкий туман, поднимающийся из ущелий...

Исправно взошло солнце.

Порядок шествия таков: впереди Данилов, за ним - Мила. Ведущий соразмеряет с её шагами свои. Миша Белецкий - Володя - Димыч. Я - предпоследний. Замыкает маленькую колонну Сергей Яценко - надёжнейший из всех. Он следит за каждым - чтобы не оступился, не отстал...

На привале он прикидывает, сколько мы проделали километров.

Пока что до привала ещё далеко. Пятьдесят минут ходьбы, десятиминутная остановка - и снова пятьдесят: Сергей точен. Эти минуты длинны, как уроки в третьем классе. Пот затекает в глаза, спины под рюкзаками мокры. На коротких остановках, когда мы сбрасываем их, на брезенте под солнцем тотчас проступают белые кристаллики соли.

Друзья тут же валятся на землю - навзничь, блаженно раскинув ноги; я же ищу какую-нибудь ветку или выступ скалы, чтобы подтянуться или хоть как-то промять спину. Иначе - это я знаю -не дойду.

- Ого! - не вставая с земли и жмурясь от слепящего солнца, иронически комментируют остальные.

(Много позже этот опыт пригодится мне при изложении своей оригинальной системы "АКМЕОЛОГИЯ", М. изд-во "Панорама", серия: "Самооборона и выживание").

Тропа забирается почти до скалистого гребня, потом ползёт вниз - и снова вверх, так что каждая сотня метров подъёма одолевается нами дважды-трижды - до бесконечности. Кажется, ждём только тени, чтобы остановиться, сбросить рюкзаки. Но вот - нависающая скала с благодетельной тенью, мы поглядываем на неё - и проходим мимо.

Хорошо бы в такт размеренному шагу привести в порядок свои мысли, сочинить поэму или наметить план морального самоусовершенствования, - но этот камень возник под ногами совсем некстати. Хочется дать ему пинка. Он возвращает мои размышления к жестокому солнцу, спекшемуся рту и рюкзаку, по-звериному повисшему у меня за плечами.

Но я твёрдо знаю, что и другим не легче, что надо дойти до поворота, потом - вон до той скалы, потом до тени от горного пика, пересекающей реку на дне ущелья и ложащейся углом на лужайку, покрытую ржавой травой...

Когда идти уже совсем невмоготу, Сергей неожиданно объявляет:

- Привал!

Кочевье Торч-Курук, пустующее ныне, - последнее обжитое место в ущелье Ханаки. Это именно кочевье, а не пастушеская летовка, хотя таджики (горные персы) исконно оседлый народ. Сюда забредают со своими стадами и юртами кочевые киргизы. Извечная драма мировой истории: одним нужен простор для выпаса, другим - земля для вспашки. Убийство Каином Авеля - первое в этой драме. Убийца - земледелец, жертва - пастух овец. Так случилось не вдруг, но в ходе неспешных тогда веков и тысячелетий: земледельцы теснят скотоводов (Интенсивное, воспроизводящее хозяйство - экстенсивное). Симпатии в Ветхом Завете ещё отданы "кроткому" скотоводу - потому что сильна традиция, а новизна пугает.

Вообще-то, как раз земледельческие народы миролюбивы. Национальный костюм таджиков не приспособлен для ношения оружия. Горные таджики, вероятно, пожёстче.

Стычки с киргизами - обычное дело...

Эти края почти не описаны. Данилов извлёк сведения, приведенные в труде "Горная Бухара" В.И. Липского (канун 20-го века), который все здешние оседлые народы, скопом, именует сартами - в отличие от кочевников.

(Ещё в официальных монгольских хрониках государство Хорезмшахов обозначалось как страна "сартаулов" - с оттенком презрения к земледельцам, не седлающих коней, а ездящих на ослах...).

За более чем полстолетия после Липского выше Горной Ханаки не забиралась ни одна экспедиция. За последние два года до Торч-Курука поднялись аж три. На месте кочевья, близ пирамидального замшелого валуна, французисто обозначенного Липским как "Гран-валун", валяются куски провода, обломки изоляторов и бензинового движка - отрыжка цивилизации.

Здесь был базовый лагерь геологов.

- Все горы были в огнях! - восхищённо рассказывает нам случайный встречный.

Несколько электрических лампочек производят здесь большее впечатление, чем празднично иллюминированный Большой театр...

Вот и сюрприз!.. Пока мы собираем сухостой для костра, мимо проезжает отряд топографов. Они на лошадях, ружья за плечами, к седлам приторочен геодезический инструментарий в чехлах. С нами здороваются снисходительно. Рядом с лошадью, в её тени, шагает палевый пёс. Он бросается на нас с лаем, но заметив сахар, на мгновение задумывается и подходит, льстиво виляя хвостом.

- Плохой пёс, - говорит Мила. - Продажный.

Она кладёт ему в пасть рафинадный кубик и отталкивает его слюнявую морду.

- Оставьте его себе, - кричат топографы. - Он у нас не в штате.

Псу присваивается кличка Маразм. Он с признательностью лижет нам руки, и на ночлег устраивается в наших ногах.

Ночью во сне мне кажется, что я всё ещё иду: дерево - поворот - камень... Шаг-шаг-шаг...

7. ОБМАНУТАЯ НАДЕЖДА

"Гран-валун" незыблем и простоит до скончания веков. Но от мостика через Ханаку, также упомянутого Липским, не осталось и следа. Мы обсуждаем этот факт не в философском, но в практическом плане.

С противоположного берега в Ханаку впадает большой приток Ходжа-Мафрач, и выше слияния река менее многоводна. Кроме того, в этом месте русло Ханаки раздваивается, омывая каменистый островок с ивой, беспрестанно дрожащей от напора воды. Здесь и решаем переправляться.

Сергей раздевается, обвязывается верёвкой и, нащупывая дно ледорубом, входит в поток. Он похож на слепого, пересекающего оживлённую улицу. Вот только мышцы его спины и плеч, грубо вздуваются, шея багровеет от натуги.

На середине рука с ледорубом уходит по плечо в воду, Сергей поворачивается лицом к течению, силясь сделать ещё шаг. Он противостоит напору воды. Она поднимается по шею, оставляя сзади открытой спину. Сергей весь наклоняется вперёд, сдерживая этот напор. Но - падает, и рывок натянувшейся верёвки даёт нам, стоящим на берегу, почувствовать силу течения.

Выволакиваем Сергея обратно на берег.

Следующую попытку готовится совершить Миша.

- Лучше в одежде, - советует ему Сергей, клацая зубами.

Это разумно. И падать безопаснее. Мила достаёт аптечку, чтобы залепить пластырями спину Сергея.

Миша тоже падает - впрочем, благополучно.

Решают испробовать таджикский способ переправы вброд. Миша и Сергей, натянувший на ободранную спину свитер, лицом к лицу, положив друг другу руки на плечи, боком входят в поток. Каждый похож на борца, собравшегося повалить партнёра, хотя для этого довольно лишь отпустить руки. Метр верёвки, второй, третий... Для гарантии мы накинули её в несколько петель на камень, как на пристанях накидывают на шверт...

Наконец, верёвка натянута над потоком; держась за неё, переходят остальные.

Маразм, внимательно наблюдавший всю операцию, скуля, просится к нам на руки; но с воспитательной целью пса решено не переплавлять: пусть плывёт; обвязанный верёвкой - не утонет.

Но Маразм не склонен к риску. Он приглядывается к потоку и поднимает на нас глаза, полные печали.

- Он ещё молод, - сострадает Мила.

- Пусть привыкает к самостоятельности, - возражает Сергей.

На островке посреди реки мы стоим кучно, как в переполненном трамвае. Через второе русло до противоположного берега можно доплюнуть, но перепрыгнуть без разбега нельзя. Маразм надрывает нам сердца своим скулежом.

- Маразмик, прости, - извиняется Мила. - Ты слишком любил сахар и тушёнку и не носил рюкзак.

Осознав непреклонную действительность, Маразм заливается злобным лаем и тотчас трусит вверх по тропе догонять вчерашних топографов.

С островка через второе русло над удаётся набросить петлю на прибрежный валун...

С этого берега, с развилки рек, в горы ведут два пути - вверх по Ханаке или вверх по Ходжа-Мафрачу.

- На перевале Ханака нам делать нечего, - хмуро заключает Данилов. - Там теперь топографы.

Всё же, раз уж было запланировано, решаем пройтись туда без рюкзаков и тут же вернуться обратно. Так сказать, визит вежливости.

Идти налегке - одно удовольствие. Можно любоваться окрестностями. Вершины гор выдвинуты одна из-за другой, точно карты в колоде. Сползающие оттуда снежные языки раздваиваются, как змеиные, серебряными ручьями. Река вскипает между камней.

С приподнятой над потоком плоской скалы вода свешивается сплошным пологом в стремительно меняющихся узорах пены. Радужная арка из брызг, соединяющая здесь оба берега, оформляет это эффектное зрелище, названное Липским "водопадом Ирины".

Название помечено на плане и не подлежит изменению. Авторитет первопроходца в этом вопросе остался непоколебленным.

Зато он пошатнулся в другом, более существенном.

Липский правильно определил общее направление перевала, но посчитал, что он ведёт через Гиссарский хребет прямо к озеру Искандер-Куль.

Для подтверждения своей гипотезы он произвольно зигзагом повернул весь хребет...

Перевал, действительно, располагается к западу, а не прямо по долине Ханака, но Искандер-куль и Гиссарский хребет здесь ни при чём. Сверившись по компасу Данилов убедился, что озеро должно быть где-то в стороне, а открывшийся нам с перевала голый мрачный кряж впереди - это и есть сам хребет.

Перевал вёл лишь через один из его отрогов. Следовательно, внизу река Пайрон, ничуть не ведущая к Искандеркулю (цель на данном этапе), и единственный путь к озеру - по ущелью Ходжа-Мафрач, если, конечно, на нашем пути отыщется другой перевал.

Всё это приятно щекочет наше исследовательское самолюбие.

- Смотрите! - закричала вдруг Мила, в нетерпении поднимаясь на носках и размахивая руками. - Наши топографы!..

Они далеко внизу, по другую сторону перевала, и, разумеется, на их карте уже отмечен тот факт, что хребет никуда не сворачивает, даже в угоду самым почтенным своим исследователям.

Мы почувствовали себя обворованными. Открытие буквально увели из-под носа.

- Пора возвращаться, - предложил Данилов и первым повернул обратно.

8. РЕКА ХОДЖА-МАФРАЧ

Вверх по Ходжа-Мафрачу ни тропы, ни людей. Природа и мы - нос к носу. Это тягостно. Всё-таки мы, люди, привыкли жить среди небольших, удобных в обращении вещей. Горы - это как-то громоздко. Гнетущее ощущение одиночества и заброшенности на миллион лет и километров от привычного уклада жизни усиливается тем, что вслед за нами в ущелье вползает непроглядная мгла. Мы движемся - движется и она. Это напоминает преследование. Мгла, хоть и вровень с нами, плывёт в воздухе, мы же карабкаемся по скалам, порой на четвереньках.

Гонка с преследованием - и мы проигрываем...

Мы бы давно уже остановились переждать непогоду, если бы нашли хоть какое-то относительно ровное местечко для палатки.

И вот уже белесые щупальца дотягиваются до нас. Приходится остановиться прямо на склоне у самой воды. Дальше начинается ледник - гигантским козырьком, из под которого вытекает река.

Разбить палатку на покатой площадке размером с обеденный стол, не свалившись при этом в воду, - едва ли не цирковой трюк. Но мы уже в таком положении, когда поневоле совершаем чудеса.

Итак, спереди ледяной грот, сзади каменная осыпь, по которой мы выкарабкались сюда, над нами крутой склон ущелья, в метре под нами - вспененная ревущая река.

Вскоре перестаём соображать, где - что: мы внутри грозовой тучи. Одежда наша не промокает, но набухает влагой.

Желаем друг другу спокойной ночи, - понимая, что это не более, чем формальность.

Просыпаемся от удара грома у самого уха. Молнии возникают совсем рядом, и за каждой вспышкой тотчас слышен громовый раскат. Ущелье тесное; мы видим, как молнии вонзаются в его стены, после чего наступает мгновенная кромешная чернота.

Мокрые одеяла, палатка, одежда. Ливень не падает сверху, но образуется тут же. Мы, как и всё, окружающее нас, аккумулируем на себе влагу.

Одиночные удары переходят в сплошную канонаду. Молнии уже догоняют одна другую - в каждое мгновение их несколько, и ущелье озарено мертвенно трепетным светом, как сварочный цех.

Со стороны фейерверк, вероятно, красочен. Вблизи он представляется излишне помпезным: надо ли тратить столько энергии, чтобы испепелить семь человек?..

Лица наши выглядят призрачно-бледными, чему причиной, вероятно, не только освещение. Стараемся распознать в этом хаосе шум реки.

- Володя, ты там с краю, - далеко ли вода?

- Едва рукой достаю.

Время от времени что-то с грохотом прокатывается по руслу. Не сразу соображаем, что это камни, сорванные вздувшимся потоком. Какой-то скатывается сверху, с нашего раскисшего склона, и гулко ухает в реку. Определяем: ниже палатки. Следующий - выше... Ещё один - опять мимо. Инстинктивно подбираем ноги к животу, лежим скорчившись...

Вдруг возникает идиотский спор о том, с какой скоростью движется грязекаменная лавина - сель. Кто-то настаивает - со скоростью черепахи, кто-то - со скоростью курьерского поезда. Я сдерживаю смех - безусловно, истерический. Предлагаю перебраться из этой ловушки повыше, на ледник.

- Ночью? По мокрому льду? - едко возражает Данилов. - Кого-нибудь там непременно не досчитаемся.

- Проголосуем? - настаиваю я. - Чем бездействовать... (Меня, если честно, колотит ужас).

- Решаю я, - твёрдо заявляет Данилов. - В Москве, обсудим, кто прав.

- В Москве - если выберемся отсюда...

- Тебя не просили - ты напросился.

- Ничего, друзья, - примирительно говорит Димыч. - Главное, что не мокро.

- И не холодно...

- И камни не валятся...

- И небо ясное...

- И сель не предвидится...

Тут-то и раздался такой грохот, точно весь хребет встал дыбом. Мы вмиг принимаем сидячее положение, насколько позволяет низкая палатка, готовые мигом вскочить и снести её головами...

Но грохот смолкает, да и гром пореже, - и мы уже как спасение, как сладчайшие звуки, слышим стихающую небесную перепалку и шум потока.

В блёклом рассвете обнаруживаем вокруг совершенно иной ландшафт - будто перенесённые могущественным джином на другой край земли. Рухнул ледниковый грот - и всё выше по ущелью завалено обломками льда.

Река пробивается через это крошево...

Данилов с мрачным торжеством взглянул на меня:

- Тебя бы послушать...

- Мальчики, - ахает Мила. - Огни Эльма!

Зубцы скал вокруг увенчаны крохотными светящимися кисточками.

- Страшно красиво, правда? Как цветы!

- Страшно, правда, - говорит Сергей.

За поясом у него нож.

- Зачем.

- Вдруг бы завалило - палатку пришлось бы резать.

9. ГИБЛЫЙ ПЕРЕВАЛ

Глубокая ледяная котловина, окружённая сплошным скальным корсетом. Острые грани, венчающие его, ощерены в фиолетовые небеса - космические, бессолнечные. С трудом соображаем, что небо скрыто плотными тучами, принявшими такой оттенок. Вокруг безжизненно и пусто - как на Луне. Такими представляешь фантастические пейзажи, на фоне которых репортёры будущего пишут безмятежные корреспонденции в "Межпланетную жизнь".

Собственно, отличает нас от астронавтов лишь то, что мы всё-таки находимся на Земле. И цепочка вырубленных в фирне ступеней позади нас, следующие зигзагом в обход зеленоватых трещин, напоминает, что попали мы сюда не сверху, из космоса.

Сидим на рюкзаках посреди заснеженной котловины, обсуждаем положение. Вечереет. Впереди ничего похожего на перевал. На нашей карте место это девственно бело. Потеряв ещё час-другой на поиски перевала, мы будем вынуждены заночевать прямо на снегу. Для нас - без дров да ещё вымокших при переходе вброд ледяного желоба - это почти смертельный трюк.

В эту ловушку нас завела самонадеянность: намеченный маршрут, более или менее здравый, был в нашем понимании испоганен топографами, и мы (как бы "по Ленину") "пошли другим путём" - абсолютно неизведанным.

Возвращение к развилке рек, к исходной точке нашей авантюры (к дровам, костру), отрезано ночной грозой: по мокрому сползающему в реку откосу нам уже не пройти...

Вокруг по склонам осыпаются лавины. Белая крутизна внезапно окутывается снежной пылью, доносится змеиное шуршание, затем грохот - и поднятый лавиной ветер бьёт в лицо. Когда снежная мгла оседает, открывается нагая чёрная стена - точно под шумок сменили декорации.

Жутковато быть актёром на такой сцене.

Сергей Яценко несколько минут сидит отвернувшись, молча, спрятав лицо в ладонях. Сейчас он определяет силы каждого и решает за всех. Мы стараемся не глядеть на него. Вот он решительно поднимается, берёт верёвку, бросает другой её конец Мише Белецкому.

Они обвязывается, чтобы идти в разведку. Берут ледорубы. На ногах у них горные ботинки с кошками. Остальные экипированы не для таких переделок.

- Через час-полтора ждите нас.

Они уходят в связке.

Тени хребтов заполняют котловину. Начинает идти снег. Володя, ёжась, рассказывает, как прошлым летом ел в Армении холодный виноград. Загорали на горячем песке, а виноград положили в воду и отщипывали по ягодке. Жара, а вода в Севане холодная...

- Володя, - перебивает его Мила, - не вспомнишь: на какой улице жил Шерлок Холмс?

- Кто? На Бейкер-стрит.

- А номер дома?

- Не помню.

- Жаль, - вздохнув, говорит Мила. - Кстати, почему ты никогда не бреешься?

Мне, возможно, легче, чем остальным: курю, глубоко затягиваясь. Это отвлекает от ненужных мыслей.

Данилов сумрачно молчит. Затея вдруг изменить намеченный маршрут - его затея...

Спрашиваю Димыча:

- Стоит ли терять время на поиски перевала?

- Да. Серёжка найдёт перевал - даже если его здесь нет. Это единственно разумное в нашем положении.

- Как это: найдёт - если нет?

- Перевал - это любая точка, куда можно забраться и откуда можно спуститься по другую сторону гребня...

Стемнело. Их нет. Решено выждать ещё час - и идти на розыски. Безостановочно ходим вокруг полузасыпанных снегом рюкзаков и по-извозчичьи охлопываем себя руками. Оттираем мёрзнущее лицо ладонями.

Паника на спортивном языке это мандраж. Я склонен к мандражу. На соревнованиях перед стартом во мне всегда что-то колотилось, как язык колокола...

Помню, когда в сожженном поле под Сквирой (июль 41-го) я лежал, уткнувшись лицом в землю, сотрясаясь от бомбовых взрывов вокруг, прямо перед глазами приземлился огромный зелёный кузнечик - величиной с саранчу. Откуда бы там взяться - саранче?.. Я смотрел на него - он смотрел на меня, никак не реагируя на взрывы фугасок. Думал ли он, я не знаю, - а я думал о том, что меня вот сейчас убьёт, а он выживет. Меня тогда тоже заколотило всего изнутри - и я заплакал. Мне показалось (или так оно и было): уцелевший колосок, внезапно срезанный (осколком?), уткнулся остью в землю. Подполз папа и лёг на меня...

Нет, впервые, наверное, заколотило, когда я лет в семь метался в дифтеритном бреду; мне казалось, что надо мной склоняется множество людей (в комнате были только родители)... И вдруг чем-то, какой-то пеной или слизью забило мне горло - и я прохрипел, как оглашённый: "Марганцовку!" Я уже этой марганцовкой (единственное тогда спасение) не полоскал горло - я глотал её... И когда задышал, наконец, меня всего вдруг заколотило...

Боже мой, когда колотит, привязывается что-то несусветное. Несколько раз прокручиваю в памяти какие-то строчки, прежде чем осознаю смысл:

"...Тогда я встал - и этим проявил

я больше сил, чем их имел на деле.

И молвил так: "Вперёд - я бодр и смел!.."

Данте... Цепочкой ассоциаций возвращаюсь в комнату (Дегтярный переулок - тут же за боковой стеной американского посольства на Садовом кольце) - в комнату с чайными чашками на разбросанных рукописях - в гостеприимную семью искусствоведов (Марина и Юрий Герчуки), пекущихся о моём эстетическом воспитании. "Перечитай это место из "Ада": "Больше сил, чем их имел на деле!" Бери ещё печенье..."

- Дай-ка и мне папиросу, - попросила Мила. - Они не могли провалиться в трещину?

- Нет, - говорю я. - Через три дня мой день рождения. Непременно отметим. Иначе смертельно обижусь.

Разведчики, осыпанные снегом, возникают внезапно из снежной мглы.

- Пройдём!

Тотчас вскидываем рюкзаки, связываемся в цепочку. Разведчики глотают сахар горстями. Все мы второй день едим только сахар.

Шаг в шаг - след в след... Я так и запомнил этот путь: едва заметные в темноте углубления следов, затем - вырубленные на крутизне ступени, натянутая верёвка, уходящая в белую мглу...

Затем скалы, возникшие перед самым лицом - значит, мы уже на верхней кромке ледника...

Заснеженная полочка над обрывом - в ширину ступни. Пробираемся по ней, прижимаясь к стенке всем телом, стремясь охватить её обмерзающими руками. Вниз не глядим - как бы то ни было, идти надо. Никогда мы так не доверяли друг другу, и натянутая верёвка - точно нерв, идущий от сердца к сердцу.

Высота под четыре тысячи метров - до отказа всасываю в себя разреженный морозный воздух. Сердце колотится о рёбра...

Полочка заканчивается... Так вот, где мы перевалим! Узкая, едва наметившаяся седловина. На неё можно бы, наверное, сесть верхом, свесив ноги по обе стороны гребня.

- Только Серёжка мог найти такой перевал, - произносит Мила окоченевшим ртом.

Мы выходим из кромешной тьмы; по другую сторону гребня далеко внизу в алой полоске заката темнеет трава, поблескивает серебряная ниточка реки... Первое понятие о аде и рае должно быть возникло именно здесь - при взгляде в обе стороны.

Наспех сооружается маленький каменный тур, пишется записка. Затея кажется мне бессмысленной: никто никогда здесь не был - да и будет ли когда-нибудь?..

- А если будет? - говорит Димыч. - Если бы мы нашли записку, не стало бы нам теплее? Да, как же назовём этот перевал?

Я оглядываюсь: чёрное кольцо гор, точно кратер потухшего вулкана (по-видимому, кратер и есть), исчерна-фиолетовое космическое небо...

- "Колизей", - говорит Мила. - В память о гладиаторах.

- "Лунный цирк", - предлагаю я. - Нет, просто: перевал "Цирк".

- Так и запишем. - констатирует Димыч.

(Найдите в сети перевал "Цирк", соединяющий реки Ходжа-Мафрач и Казнок, пройденный после нас дважды - через 18 и через 30 лет. Наш перевал! Единственный - названный так, как никакой другой в мире. Навсегда - наш!).

Спускается Мила. Зарывшись ногами в снег, попускаю ей верёвку. Затем меня страхует Сергей...

Скользя по склону, загребаешь ногами целые сугробы, пока натянувшаяся верёвка не останавливает скольжение.

Вторая связка движется следом, стараясь не потерять нас в темноте...

Кеды и одежда, вплоть до карманов, набиты снегом. Мила-я-Сергей... Бегущая верёвка согревает ладони. Вторая связка поминутно перекликается с нами.

Уже в кромешной тьме соединяемся на каменной морене.

- Раздеться догола, - приказывает Сергей. - Выкрутить одежду. Снова одеться, Натянуть всё, что возможно. Сахар - сколько угодно. Накроемся палаткой и сядем теснее. Ноги растереть - и в рюкзаки. Часа через четыре рассветёт. Так-то, лорды!

Данилов смолчал.

С одежды, растрескиваясь, осыпаются ледяные струпья.

10. КАЗНОК и ТЕМИР-ДАРА

Моросит. Мы, накрытые одной палаткой, тесно прижаты друг к другу. Так теплее. Но душно. Я, к примеру, весь в поту. Но это мелочь! Теперь, когда отодвинулись ужасы, душа сама собой наполняется каким-то неосознанным ликованием. Понимаю уже, что жить буду долго - может быть, всегда. Человеку свойственно думать, что все чувствуют так же, как и сам он. На пробу я произношу вслух только первую строчку:

- "Все мы граждане твёрдо знаем..."

Вздрогнул полог палатки, поднятый вскинутыми головами!.. Может, друзья спали или дремали - и я нарушил чей-то покой? Но меня уже несло, - и это неудержимо, как понос. Пардон!

- "Все мы, граждане твёрдо знаем,

что в начале седьмого века

Под весёлым зелёным знаменем

шёл пророк из Медины в Мекку.

Львы рычали, ослы кричали,

и, осыпаны бранной пылью,

Бедуины кривыми мечами

городские брони рубили.

И неслось над войском Медины,

разлетаясь искрами паник:

"Нет Бога, кроме Единого,

и Мухаммад - Его посланник!"

Так орали эти номады

на рысях дорогой короткой

За посланником Мухаммадом -

молодым, с подбритой бородкой.

А дорога под ними гудела -

это было дело святое,

Это было верное дело,

за которое драться стоит.

Мир не видел ещё такого,

что дала нам земля Аравии -

Конь бьётся, задрав голову,

высекая пламя из гравия..."

Молчание было полным. Голос мой ликующе зазвенел:

- "Так давайте подымем чаши

за фанфары седьмого века,

За счастливое время наше,

за дорогу Медина - Мекка!

За зелёный огонь ислама

от Хивы до Дженералифа,

За двенадцать святых имамов

и святых четырёх халифов!

За первейшую пядь дороги,

за начала начальный атом, -

что расстелится нам под ноги

завоёванным Халифатом!"

Палатка, подпираемая нашими головами, заколебалась. Кто-то приоткрыл полог - и оттуда пахнуло свежим ветром.

- Ну-ка, ещё, - сказал кто-то (кажется, Димыч).

- "Мы снова отступаем по высохшей степи,

теряя скот и женщин, и пленных, взятых прежде,

бесчестной смерти ужас нам души растопил, -

и мы уходим в горы с колючками в одежде.

Ты видишь ли? Ты помнишь ли? О, сжалься, оглянись,

Как мало вместе мы прошли, как скоро разошлись!

Неужто так, неужто зря, над падалью паря,

Я вылетел найти тебя - и потерял тебя?

О, горе побеждённым - нам нет назад пути,

Пусты подсумки наши и лошади понуры,

Но мы ещё успеем до Индии дойти,

Но мы - давайте вспомним - наследники Тимура!

Трущобы Кухистана обвалами пылят,

Закрыли перевалы потоки в пене ржавой -

Мы стены подымем невиданных палат,

Неслыханной славы поставим мы Державу!

Два ангела над нами рвут небо пополам.

Привет, земля родная - и горе, и слава!

Бежать воде, цвести садам и жить моим делам

На той земле, что мне дана навеки и по праву.

Да, я клянусь, что я вернусь - и стукну в окно,

Прямым путём, кривым путём - не всё ли равно?

И нет печали впереди, а на былом - печать.

Умей терять и находить, и заново терять!"

- А о любви? - сказала Мила.

- "Хороши Самарканд и Бухара -

стены цвета павлиньего пера,

глина, пыль да арычная вода,

да моя с судьбой весёлая игра.

Хороша и мечеть Биби-Ханым -

осыпь арок да рваные столбы,

занесённые пролётом одним

над смятением базарной толпы...

Хороши на Востоке города -

тень мозаик по цветному ковру,

но за палец твой один я отдам,

не скупясь Самарканд и Бухару. Жажду счастья водой ли утолю?

Небо Азии ведёт ли к добру?

Да, влюблён я в Самарканд и Бухару, -

а тебя я просто-напросто люблю".

- Подъём! - сказал Сергей и встал, поднимая собой палатку.

По пути в рай, открывшийся нам вчера с перевала, - скучное чистилище. Расщелина в голах до краёв забита скалами, меж которыми пробирается река. Куда она ведёт, имеет ли вообще название, - мы пока не знаем. Ни травы, ни деревца; вполне возможно, мы не вышли ещё из белого пятна...

Но вот перекрытая скалой река разлилась крохотным озерком. На нашу трёхвёрстку оно нанесено. Выясняется и название реки - Казнок ("узкое место", в переводе с таджикского. Название обычное для нескольких гиблых перевалов и подобных горных ловушек).

Мы уже как бы оттаиваем; одежда на нас почти просохла.

А вот и долгожданное солнце!..

Климатологи (об этом сообщает Данилов) насчитывают в Кухистане семь климатических поясов - от полярного на заоблачных вершинах до субтропического. Спустившись всего на тысячу с небольшим метров - пройдя по ущелью Казнока километров десять, мы очутились в таких зарослях, которые я бы назвал джунглями. Мы прорубаем в них зелёный туннель. На головы нам сыплются грецкие орехи. (К нашему разочарованию горьковатые - незрелые).

Последний взмах топориком (в руках Сергея) - и мы на берегу озера Темир-Дара. Горы столпились вокруг; серебристые отражения их вершин сходятся в малахитовой глубине. Прибрежные ивы наклоняют к воде гибкие ветви, образуя сводчатые тенистые проходы. Ни шороха, ни движения, ни ветерка. Точно нас подслушивает кто-то.

Здесь всё словно пребывает в оцепенении с первого дня творения...

Или, может быть, со второго дня - когда землетрясение стряхнуло в долину какую-то из горных макушек и небольшая речушка разлилась вот этим дивным озером...

Но вот и свежее происшествие. Так страшивший нас в позавчерашнюю грозовую ночь селевой поток сошёл-таки. Но не в ущелье Ходжа-Мафрач, на нашу погибель, а по этому склону - к озеру. Вот он лежит неподвижной, уже подсыхающей на поверхности полосой ила и песка, похожий на гигантскую издыхающую змею. О мощи и глубине грязевого потока можно судить по изломанным измочаленным верхушкам деревьев, торчащих из него, как руки утопленников.

Впечатление о чудном безоблачном рае несколько меркнет.

Фронт грязевой лавины далеко вдвинулся в озеро, и вода затопила прибрежные террасы. Приходится перебираться на другой берег через раскисшую грязь. Ноги проваливаются сквозь ломкую подсохшую корку, вязнут. Иной раз, провалившись едва не по пояс, хватаешься за ветви, нависающие над топью, кое-как высвобождаешься для следующего шага - и снова проваливаешься...

Отмываемся потом в озере, нарушая его холодное спокойствие (отстоявшаяся за два дня вода чистая и прозрачная), и у всех на устах странное слово: "экзотика".

Экзотика... Угли костра подёргиваются пеплом, булькает в ведре каша, я - дежурный - сонно помешиваю её... А вокруг спят товарищи, повалившись на траву, даже не подложив под головы рюкзаки, - так, как застиг их сон. Хороводы ангелов гудят надо мной, солнце сваливается прямо в озеро и, шипя, гаснет там (в небе образуется круглая дырка), - и я кое-как осознаю, что сплю тоже.

11. ДОЛИНА КАРАТАГА

"Долина, наполненная зеленью до самых краёв - до скалистых гребней, за которыми высятся снежные вершины... Воздух чист и свеж, как поцелуй ребёнка".

Так я записываю в своём дневнике, заимствуя сравнение у Лермонтова. Потом разберусь.

Мы проходим дикие фруктовые леса - чудеснейшее место из всех, какие я видел. Здесь могли бы бок о бок сотрудничать десять киностудий - и ни один кадр не повторился бы. Места эти, видать, созданы в последнюю минуту Творения из всего, что было под рукой. Индиговое небо, серебряные с чернением пики, интенсивно красные скалы, живая зелень деревьев и от них чёрные бархатные тени, где в двух шагах не разглядишь человека...

Природа здесь, подобно героическому эпосу, не терпит полутонов.

Вода в Каратаге шоколадного цвета, но выше впадения мутного Пайрона голубая, а ещё выше - слепяще белая от пены. Продольные галечные косы отделяют глубокие спокойные заводи. Дно их выложено разноцветной мозаикой. Зелёные, красные, белые камешки выложены причудливыми узорами.

- Как кафельный пол! - восторгнулся Володя.

- Пошляк! - мигом среагировала Мила и часа два потом дулась на него.

Она подобрала камешек нежно-бирюзового оттенка и, сжав в ладошке, время от времени поглядывает на него. Бирюза на Востоке - цвет счастья, удачи, сбывающихся надежд. Бирюзовые купола гробниц означают, надо думать, райское местопребывание усопшего. В исламском раю, между прочим, есть на что поглядеть. Семьдесят гурий на каждого, - это вам не хухры-мухры...

Шум реки, оглушавший нас на Ханаке, здесь скрадывается буйной зеленью по берегам. Всякая, казалось бы, бесплодная глыба обвита влажными, обрызгиваемыми рекой корнями. Порой деревья раскалывают скалы, прорастая сквозь них, даже приподымая осколки на развилках ветвей.

Нет, гурии, конечно же, где-то рядом!..

Барбарис, оказывается, не только популярные конфеты, но и незнакомые мне ягоды. Запускаю в гроздья пятерню и обсасываю ягоды до косточек. Несколько таких широких движений от куста ко рту - и зубы начинают ныть от оскомины.

Вокруг же фруктово-ягодное изобилие: ежевика, смородина, дикая яблоня (величиной с орешки "райские яблочки" моего провинциального детства), алыча - дикая слива, огненная облепиха с резким запахом спирта и вагныч - дикая вишня, помельче обычной... Всё это, принесённое с базара, поедалось бы вмиг без разбора. Здесь же мы осторожно раздумываем, разжёвываем на пробу всякий фрукт, щупаем собственные животы - и лишь затем обворовываем весь куст. Даже знакомую всем смородину не сразу рискнули узнать. Крупные же пурпурные ягоды, похожие на рябину, но пахнущие почему-то яблочным компотом, так и не рискнули распробовать.

Устроить бы здесь, в этих богоданных, скрытых, от всего мира долинах небольшое уютное суверенное государство - на самообеспечении. Фрукты, ягоды, орехи дозревают... Однако, вот уже третий день подряд не обнаруживается нигде даже малейшее человеческое присутствие.

Красоты, хоть бы и с фруктами, воспринимаются лишь, когда есть кусок хлеба. И люди селятся обычно в прозаичнейших местах - где можно бы развернуться их плугу...

12. ПЕРЕВАЛ МУРА

Об этом перевале упоминают почти все, бывавшие в здешних краях. Причём одни утверждают, что перевал почти непроходим, другие - что он доступен даже для вьючного транспорта.

Оба мнения справедливы - в зависимости от того, какая погода застала здесь путника.

Зимой перевал непроходим вообще: всё-таки, под четыре тысячи метров...

Перевал был некогда основным путём с севера, из среднеазиатских владений Российской империи в Гиссарское бекство, подвассальное Бухарскому эмирату.

Здесь под снежной лавиной погиб разом целый отряд - шестьдесят человек...

Данилов демонстрирует всю свою эрудицию. (Внимаю и кое-что записываю).

"Для науки этот край представляет интерес чрезвычайный", - из донесения в Петербург в 1887 г. генштабиста капитана Лилиенталя.

Он же отметил массовые выплоды красных сурков на подходах к перевалу с обеих направлений и проницательно предположил, что именно это очаг чумы, вспыхивающей в здешних краях...

...Кое-что из сведений Данилова для меня не новость. В военные, слякотные, хоть и короткие, самаркандские зимы я чувствовал себя комфортабельно лишь в городской библиотеке. Она размещалась в небольшом готическом соборе (дореволюционном протестантском) с витражами на окнах, до того никогда не виданных мною.

Иногда я был там единственным читателем и мог с наслаждением развалиться на пружинном диване со старинной резной спинкой - роскошь, тоже мной прежде невиданная. Я потихоньку, не привлекая внимания, покачивался на пружинах - и чувствовал бы себя в раю, если бы не постоянное ощущение голода.

В библиотеке были преимущественно дореволюционнве книги - с ятями и твёрдыми знаками. Но всей классике я предпочитал тогда почему-то морские рассказы Константина Станюковича и "Морской волк" Джека Лондона. Забитым и униженным матросикам Станюковича я очень сочувствовал, а Вольфу Ларсену, герою романа, пытался подражать, ничуть не походя на него прежде всего по фактуре.

Фактура этого ницшеанца была его главным отличительным признаком.

Одолев это небольшое "избранное", я принялся рыться в пыльных подшивках дореволюционной "Нивы", "Всемирного следопыта", "Вокруг света", наткнулся на журнал "Родник" за 1888-1900 годы, а в нём - на "Взятие Самарканда" военного историка Константина Абазы. Тут-то я позабыл и про великолепные изразцы, про волшебный диван, чуть ли не забыл про голод.

В Самарканде я буквально окунулся в историю. Город был отчётливо (пересыхающим руслом Зеравшана) разделён на старый и новый. Я излазил - вплоть до крыш, арок, верхушек минаретов, даже куполов - изразцовые громады Гур-Эмира, Биби-Ханым, всех трёх медресе Регистана...

Но всё это варварское великолепие высилось над тесными улочками, переполненными человеческим месивом, над грязными арыками и воплями ослов...

Новый город с его дореволюционной застройкой, утопавшей в аллеях и парках, чистыми арыками по обочинам был куда менее живописен, но я мог сравнивать и понимал упор автора на преимущества цивилизации. С русскими в Средней Азии появились такие полезные вещи как спички, мыло, дешёвые заводские гвозди... Трехгорная мануфактура оперативно специализировалась на выпуске тканей ярких восточных расцветок. Фарфоровые черепки "Гарднер" с фальшивыми китайскими знаками археологи уже привыкли считать "верхним культурным слоем" над керамикой времён Тимура и древнего Согда...

Тульские заводчики наводнили край медными самоварами. (Повсюду в чайханах, уже в моё бытие, они гордо высились над чаёвниками в грязных ватных халатах, сидевшими по-турецки на грязных вытертых коврах).

Цитировался в "Роднике" и таджикский просветитель Ахмад Дониш, побываший ещё в 1857 г. секретарём Бухарского посольства в Санкт-Петербурге: "Хотя по национальности и религии русские не такие, как мы, но в дружбе, искренности и человечности они выше нас".

Смелое заявление в правление светлейшего эмира, когда публично рубили головы не только подданным, "заподозренным в сомнениях" (так у Абазы), но и ишакам, нарушившим рёвом покой светлейшего.

Но вот жители Фальгарского бекства уже сами шлют в царскую ставку в Самарканде гонцов, чтобы ускорить приход русских войск... "Особенно дружелюбно встречали наших солдат евреи, и солдаты относились к ним, как к старым знакомым. При встрече с евреем солдат, взявши его за пояс, спрашивал: "Что же ты не снимешь верёвки, не оденешь халата? Теперь это можно". И еврей, которому раньше не дозволялось носить иного пояса, умилялся от восторга, чувствовал, что он такой же человек, как и другие".

...Так вот этим перевалом Мура следовал некогда пышный кортеж в летнюю резиденцию эмира...

Вот так, выйдя позавчера из белого пятна, мы оказались в местах, известных почти как Воробьёвы горы...

Впрочем, известность понятие относительное. Все источники описывают перевал Мура как двойной. Мы же не видим здесь седловины и ничего похожего на второй перевал. Впереди покрытый фирном спуск в долину, вдалеке - розовый с белым пик Красных Зорь, аппетитно прослоенный горизонтальными облаками, как праздничный торт.

Это уже Фанские горы, куда лежит наш путь.

Сергей с удовольствием наносит на план истинные очертания перевала. Мила щелкает фотоаппаратом, фиксируя окрестность и удовлетворённую ухмылку Сергея.

...На вечернем привале происходит нечто странное. Палатка была не поставлена, но расстелена по земле на манер скатерти (дастархон по-местному); на неё неспешно, с почтением, выкладывались невиданные прежде мной вкусности: консервы, тут же вскрываемые ножом, сыр, тут же нарезаемый, сухари, тут же извлекаемые из магазинных пакетов; вдруг возникла фляга - как выяснилось чуть позже, со спиртом.

Спирт разливали бережно в самую разную тару - вплоть до промытых тут же в ручье мыльниц...

- Ну, - произнёс Димыч, возвышаясь над нами, сидящими на земле, - приступим к делу. Поздравим Марка с днём рождения и выпьем в виду такого значительного повода. У всех налито?

Мне вручена была открытка с грустным осликом и надписью на обороте: "ШЕСТЕРО - МАРКУ. 8 августа 1958".

- Братцы, - растерянно сказал я. - Мой день рождения уже был - 13 июня...

В продолжение страшной минуты длилось полное молчание.

- Там, в цирке, ты же сказал: через три дня?..

- Братцы, - повторил я. - "Я так сказал - и этим проявил я больше сил, чем их имел на деле". Это Данте, братцы!..

- Вот идиот! - в сердцах выпалил Данилов.

- Выпьем всё же, раз такое дело, - предложил Димыч. - Назад не вольёшь. Закусим тем, что вскрыто и может испортиться. Действительно - выкрутились и все живы. Вполне могло быть иначе. Так что выпьем!

Выпили, закусили (без меня), и Мила принялась собирать с дастархана сохранённое для ЧП, вполне возможного в последующем.

13. ДОЛИНА МУРЫ и РЕКА САРЫТАГ

Дальше - больше. Утром Данилов объявил, что выходит из похода. Попрощался с каждым, демонстративно минуя меня.

- Всё. Спёкся человек, - холодно констатировал Димыч, глядя вслед Данилову, уходившему вниз по тропе - к кишлакам.

Перераспределили общественное достояние, принадлежавшее ушедшему. Мне досталась небольшая канистра с керосином. До сих пор при разжигании костров мы как-то обходились без неё. Так что груз был весомый, а, главное, неудобный: в одной руке ледоруб, в другой канистра...

Горные пастбища - лёд - фруктовые леса - снова лёд... Словно мы движемся семимильными шагами по меридиану планеты.

Теперь нашему вниманию предлагается степь. Как бы и разгуляться тут половецкой вольнице...

Долина реки Мура трогового происхождения. Сюда во времена оно спустился ледник и выпахал широченный желоб с отлогими склонами. Ледник постепенно стаял, оставив аккуратно вытесанное корыто, по дну которого спокойно течёт река, не ведая, что она - горная.

По берегам трава по колено - сейчас, к исходу лета, пожелтевшая и привядшая. Лишь в котловине, где Мура вбирает в себя бесчисленные ручьи, трава такая густая и сочная, что мы даже перепачкались зеленью.

Овцы пасутся безо всякого присмотра. Они теснятся по обеим сторонам нашего пути, рассматривают нас - совершенно, как городские зеваки во время проезда именитых гостей.

Аналогия не совсем случайна. Покрытые густой травой чуть заметные всхолмления, которые мы даже не даём себе труда обходить, - рухнувшие глинобитные стены; выступ на склоне, еле отличимый от прочих скал, - остатки Калаи-Сангина, "Каменной крепости" ("сангин" по-таджикски "трон"). Остатки незавидные, однако ж пережившие славу своих завоевателей, от которых не осталось даже имени.

Об этом нам докладывает Димыч, сменивший Данилова в должности эрудита. (Вдвоём они почти год готовились к этой экспедиции).

"Где нарушил покой долины раскалённый металл лопат,

Вылезает из жухлой глины наклонённый назад фасад.

Облетела в труху завала быстротечных веков пыльца

И жилище согдийца встало глыбой каменного сырца.

Объявилось на повороте, у предгорий, где сель гремит,

Оголённой пахсовой плотью, полированной, как гранит.

Вот он замок - в сыпи увечий нами поднятый из глубин, -

Он моложе вчерашней речи и важней двадцати турбин...

Дым по склонам - и клочья башен опадают сухой листвой,

После смерти моей и вашей он пребудет такой живой.

Будет жить в чертежи уменьшен, грудой глины подмяв листы,

Заменяя друзей и женщин, ограждая от клеветы"...

(Бормотание стихов, слышанных мной так недавно в московской квартире Марины и Юры Герчуков, облегчают мне ношу: рюкзак за спиной, ледоруб и эта проклятая канистра в руках...)

Дважды эта долина, нанесённая разве лишь на топографические карты, включалась в орбиту большой истории. Две личности, две эпохи, разделённые тысячелетиями, миры, навечно обозначенные как Запад и Восток, - Александр Македонский и Захиреддин Бабур: они проходили здесь. Один - преследуя непокорного вождя согдийцев Спитамена, другой - уходя от преследующей его конницы хана Шейбани...

"...Первенцами счастья мы были столько лет -

О, сколько нам давалось, а что мы взяли, люди?

Сады у наших окон, звезды хвостатый след,

Плоды, вино и мясо на нуратинском блюде.

Треплет ветер ночи очажные огни -

Гони-гони кобылу на юго-юго-запад,

Пустыня прыщет стрелы из луков Шейбани,

Рвут державы мира друг у друга Запад...

Наш путь покрыт позором потоптанных дружин.

О, горе Джагатаю, узбеку под копыто

Державу расточили эмиры и хаджи,

А сами взыщут плети проклятого шиита.

О, горе Джагатаю - нам нет назад пути,

Пусты подсумки наши и лошади понуры, -

Но мы ещё успеем до Индии дойти,

Но мы ещё всего лишь наследники Тимура..."

Любой ясно выраженный характер интернационален в том смысле, что в каждом народе отыщется подобный ему. Разделённые материками и эпохами они принадлежат единому беспокойному человечеству.

Бабур совершил оплошку, сам написав о себе - "Бабур-намэ". Он мог бы, как и Александр, вызвать к жизни целую литературу. Бабур ("барс") - потомок чингизида Чагатая, прямой потомок великого хромца Тимура, - он, изгнанный в юности предводителем кочевых узбеков из родной Ферганы, с горстью дружинников завоевал себе новое царство.

"Желанной цели должен ты добиться, человек -

Иль ничего пускай тебе не снится, человек.

А если этих двух задач не сможешь ты решить -

Уйди куда-нибудь, живи, как птица, человек!"

Так пишет Бабур не уточняя здесь желанную цель. Но в своих записках - "Бабур-намэ" - мимоходом замечает: "Ходжент - незначительное место; человек с сотней или двумя нукеров прокормится там с трудом. Как же может муж с моими притязаниями спокойно сидеть там?"

Большие притязания Бабура привели его в Индию, где он основал трёхсотлетнюю империю Великих Моголов, павшую лишь под залпами британских пушек.

В Бабуре-барсе поразительно сочетались свойства основных человеческих типов - созерцательного и деятельного. Неистовый в жизни он пытлив и объективен в написанном. (Я читал и перечитывал "Бабур-намэ").

Подобное сочетание, быть может, не редко. Но у кого проявляется оно с такой брызжущей полнотой?

Мы идём по долине, где отступал Бабур, потные, тихие и смирные. Никто нас не преследует, и нам не завоевать царство. Мы можем только дать волю своему воображению, платонически ощутить горечь бегства и предчувствие новой славы:

"...Трущобы Кухистана обвалами пылят,

Закрыли перевалы потоки в пене ржавой -

Мы стены подымем невиданных палат,

Неслыханной славы поставим мы державу!.."

...Далее, уже по реке Сарытаг, пошло нечто вовсе привычное: берёзы, тополя, ивы; волнуется вполне шишкинская рожь - жёлтые стога наметаны в два человеческих роста...

Берёзы здесь огромные, раскидистые, со свернувшейся на стволах в два обхвата корой бронзового цвета. Русские поэты, которым это дерево издавно снискало хлеб насущный, растерялись бы в поисках новых сравнений...

Недостаёт здесь разве лишь поселян песенного вида с есенинской голубизной в глазах...

Но вот и они, Правда, не на лошадках - на ишаках, не в лапотках - в чувяках сыромятной кожи, в пёстрых халатах вместо кафтанов и зипунов. Но в глазах, похоже, какая-то подстать берёзам нездешняя голубизна. Чтобы навсегда закрепить за собой завоёванное, дальновидный македонец оставлял повсюду, на зыбких рубежах свеженаграбленных владений, тысячи своих воинов - увечных, раненых "и тех, - пишет древний историк Помпей Трог, - кто в его войске обнаруживал беспокойный дух".

Восток-Запад - навечно ли разделённые половинки мира? Земля - круглая. Человечество едино. Не они ли - греческие колонисты, давно позабывшие язык предков и своих богов? Цвет глаз, форма носа, абрис лица...

- Салям алейкум! - приветствуют нас потомки эллинов, следуя мимо на ишаках, и по-восточному низко кланяются, прижимая руку к сердцу.

14. ИСКАНДЕРКУЛЬ

Из путешествовавших по Кухистану этого озера не минул никто. И, упоминая о прочих красотах, неизменно сравнивают их с Искандеркулем.

Есть, оказывается, у озера и практические достоинства.

- Это огромный природный резервуар. Вы знаете, что естественный сток Искандеркуля в 26 раз больше, чем у Севана? (Мы не знали этого). Весной здесь можно накопить воды вон до тех отметин (мы смотрим на линии арчи высоко над берегом) и в продолжении лета отпускать понемногу лежащим ниже богарным посевам.. Плюс электростанции!..

Восторженность пророчицы с местной метеостанции объясняется её юностью и любовью к своей профессии. В комнате, куда она пригласила нас, над девичьей постелькой - ружьё (на постели - нагайка), у изголовья - массивный сейф.

В стакане на окне - лютики.

Одноэтажное здание станции почти полностью занято пустующей теперь конюшней, куда выходят двери нескольких маленьких комнат. В двадцатые годы здесь размещался особый отряд по борьбе с басмачеством. В мгновение ока седлали коней и мчались вдогонку за всадниками в чалмах с новенькими английскими карабинами...

Озеро - сердце Кухистана. И само похоже на сердце: тремя заливами далеко вдаётся в берега. В этих углах в него впадают реки Сарытаг, Хозор-Меч и Серима. Вытекает же только Искандер-дарья.

Нам дозволено воспользоваться лодкой. По неосторожности мы приблизились к истоку - и с трудом выгребли из засасывающей стремнины...

В дельтах рек уютные ивовые кущи библейского вида с густой влажной от брызг травой и кустами ярко-оранжевой облепихи, настолько вяжущей, что наевшись её, мы не можем раскрыть рты.

Заросли шиповника с великим разнообразием ягод: жёлтые кувшинчиками, красные, круглые, чёрные...

Замок над водой - башенки, сужающиеся кверху, стены, уходящие в береговые склоны, - к истории отношения не имеет - причуда ветра.

Карстовый источник, вытекающий прямо из скалы - как от удара Моисеева жезла. Вода минеральная, куда вкуснее ледниковой, которой мы пользуемся в пути...

Дикие утки проносятся над самой водой, задевая её крыльями и роняя капли. Горы вокруг по пояс в облаках - и кажутся повисшими в воздуху...

И, конечно же, лестно думать, что наш маленький лагерь расположился на том же лужке, где, возможно, пасся доблестный конь Александра Македонского. Мы чувствуем себя приобщёнными к мировой истории, Юная пророчица уверяет, что всё было так, как она повествует нам. (Я позднее уточнил её восторженный рассказ).

Да, великий воитель попал в Кухистан случайно. Он вряд ли подозревал о клочке земли вне всяких дорог и какой ни на есть цивилизации. По свидетельству Курция Руфа, горцы, жившие здесь, были равны и в свободе, и в бедности, "Они соревнуются в том, чтобы ничего не иметь. Лук и стрелы - всё их имущество, всё, на что они претендуют в жизни и что оставляют после своей смерти. У охотника есть стрелы - и у всех в изобилии мясо и шкуры для одежды".

Но рядом, в предгорьях, простиралась упоминаемая ещё в Авесте солнечная Согдиана, богатая серебром, драгоценными камнями, породистыми лошадьми. Согдийцы исповедали поклонение огню; были развита торговля и ремесла. "Я - человек из благородных Согда, история которых прекрасна", - скажет о себе поэт Аль-Хурейми, потому что именно здесь потерпел своё первое поражение Македонец, а за два столетия до него погиб в сражении с массагетами на берегах Яксарта (Сыр-Дарьи) великий Кир, основатель державы Ахеменидов.

(Александр интересовался его царствованием и посетил гробницу Кира в Пасаргадах).

Сдалась Александру столица Согдианы Мараканда (нынешний Самарканд); там оставлен македонский гарнизон. Но согдийский правитель Спитамен осаждает Мараканду. "Он собрал воинов, не пускающих стрелы наудачу... На крепких конях сидят по два всадника, и быстрота коней равняется коварству этих людей".

Отряд, посланный Александром на помощь гарнизону в Мараканде, попал в засаду, устроенную Спитаменом, и был почти поголовно истреблен. Погибло не менее 2000 пехотинцев и трехсот всадников.

"Ты мне назначаешь Согдиану, столь мятежную, - заявляет Клит, приближённый Александра, - которая не только не приведена в покорность, но вообще не может быть покорена".

Александр с основными силами бросается за Спитаменом - тот отступает в родные горы. "Земля там так покрыта снегом, что едва можно было пройти по ней"...

И эти берега озера, доныне носящего имя завоевателя Искандера (Александра), свидетели трагического финала. Македонец велел обрушить плотину, существовавшую тогда на выходе Искандер-дарьи, - обрушить на мятежные кишлаки потоки воды...

Покорение Согдианы было отмечено основанием севернее здешних мест Александрии-Эсхаты (Дальней), нынешний Ходжент, на берегу Яксарта - самом крайнем рубеже империи...

Необузданным натурам везёт в памяти потомков - и не зря. Им тесно - и, расправляя плечи, они раздвигают границы мира.

Когда мы укладывались на ночлег, я спросил Димыча:

- Как ты думаешь, почему не китайцы, а европейцы открыли Америку? Почему они приплыли в Китай, а не китайцы в Европу?

- А хрен его знает! - ответствовал Димыч. - Давай спать. Гиссарский перевал ещё ждёт нас.

Я и позабыл уже, что этот перевал - цель всего нашего похода...

Ночью мне снится пенно-белый лобастый конь Букефал, похожий на быка. Он медленно, раздвигая чёрную воду тяжёлыми бабками, выходит из озера...

Провидица с метеостанции уверяла, что конь Александра утонул именно здесь, в Искандеркуле. Это неправда. Он пал в сражении с индийским царём Пором, и на месте его гибели Александр основал свой очередной город - Букефалию на берегу Гидаспа, где-то в нынешнем Кашмире...

И плотина, обрушенная Александром, тоже, конечно, легенда. Но легенды это переосмысление реальной истории...

15. РЕКА АРГ

Теперь порядок шествия таков: впереди - Сергей, замыкающим - Димыч. Движемся вдоль ущелья вверх - опять вверх! - по крутым каменным осыпям. Тропы здесь нет - и быть не может. Осыпи начинаются у гребня и, раскрываясь веером, сбегают к реке, порой перекрывая её. Чуть изогнутые, они как бы ввинчиваются в небо, и сужение их кверху производит впечатление бесконечной перспективы. Склоны ущелья выложены чёткими треугольниками: лиловыми, голубыми, сиреневыми. Вблизи они оказываются обыкновенными - коричневато-серыми.

Оттенки их меняются в зависимости от наклона - от освещения солнцем.

Идём, упирась о крутой склон рукояткой ледоруба. Опасность минимальная: свалишься набок - сползёшь со щебнем метр-другой. Если прислушаться, постоянно слышишь шорох: незаметно для глаза сползает в реку вся осыпь, стирая наши следы, как и следы проходивших прежде. Сползает в целом, вероятно, сантиметрами за день. Горы стареют и разрушаются. Но, значит, были они когда-то не просто выше - грандиознее. Сантиметры, да хоть и миллиметры за день, это километры за тысячи лет, - что лишь миг в истории планеты.

Какими же грандиозными гребнями щетинилась она миллионы лет назад?..

Мне случалось быть при археологических раскопках, и я всегда поражался тому, что фундаменты зданий, порой даже стены, возведённые в историческое время, оказывались в метре, а то и в трёх, под землёй. Понятно, ветер наносил пыль. Но откуда-то пыль эта бралась? Не космическая же пыль... Планета наша как бы утрамбовывается. Сглаживается.

Какой же она была в эпоху динозавров - или ещё раньше - горы до небес?..

Досужие размышления облечают мне путь. У меня обе руки заняты: одной упираюсь ледорубом, в другой эта проклятая канистра. Мне нелегко даже вытереть пот со лба, поправить сползающие очки. Сергей замечает мои страдания, молча отбирает канистру и как-то пристраивает её у себя над рюкзаком. За спиной у него поклажа выше головы.

Без канистры идти становится как-то интереснее. Так почему же европейцы открыли Китай, а не китайцы - Европу? Димыч, ложась спать, отмахнулся от этого вопроса, но сегодня, продрав глаза, спросил вдруг:

- В самом деле - почему?

- Что - почему? - не понял я.

- Ну, насчёт китайцев?

Что я ему мог ответить?.. Каким-то нутром я чувствовал, что здесь кроется суть мировой истории. Европа и Поднебесная - две равнозначимые единицы на мировых весах - с такими разными судьбами...

- Историю в целом за рога не возьмёшь, - предупредил Димыч. - Слишком много параметров.

- Ну? - уныло сказал я.

- Нужна какая-то общая формула - как в физике.

(Мысль Димыча, при кажущейся парадоксальности, пришлась кстати. Подстегнула моё воображение. Спустя 35 лет я подарил ему свою главную книгу, изданную в рамках государственной программы как учебное пособие для студентов: "ИСТОРИОСОФИЯ. Мировая история как эксперимент и загадка").

...Идём без дневного привала: на крутом склоне даже присесть негде.

Ввечеру осыпи выглядят пурпурными, точно раскалённые в очаге камни. Облака собираются над каждой из окружающих долину пиков, как бы осеняя их; и лишь одно, похожее на лебяжье перо, неслышно плывёт над долиной навстречу заходящему светилу. Едва прозрачные края касаются его, как вспыхивают и сгорают; само же облачко упрямо продолжает плыть, заслоняя солнце розовой детской ладошкой, и прямые радиальные лучи направляются ввысь. Мы останавливаемся, поражённые этой величавой небесной коронацией.

Так и возникало представление о небесном престоле, о вознесении в небо и прочее...

Затем лучи гаснут один за другим, небо наполняется глубокой предзвёздной синью, а серебристые облачка над снежными пиками точно источают собственный свет.

Предельно просто: синее и белое, волна с пеной на гребне, море и крылатый парусник...

"Она шла, как парусник" - я знаю, о ком это...

Находим, наконец, у среза воды плоский пятачок, расчищаем от щебня, ставим палатку...

Я, как обычно, располагаюсь со своим спальником вне её - привалясь к одинокой кривой арче: привычка многолетнего бомжа.

Не совсем кстати меня одолевают воспоминания и мечты. Сердце моё нежно пульсирует. И пока длится ночь с её удивительными звёздами, я пытаюсь (как всегда, безуспешно) сочинять стихи. Сводится всё к тому же:

"...Ночь тиха.

Пустыня внемлет Богу,

и звезда с звездою говорит".

Я почему-то чувствую себя влюблённым. Не конкретно в кого-то - в горы, звёзды, в эту юную луну, посеребрившую гребни скал, точно покрыв их снегом. Свет её осторожно пробирается между ветвями арчи, касается листьев, как клавишей - и я слушаю тихое звучание фортепианной сонаты, лучше которой ничего не знаю.

За полотном палатки ни движения, ни звука. Мне странно, что друзья спят, отдают время такому пустому занятию - сну. Меня переполняет кротость и умиление. Мне хочется немедленно творить добрые дела. Я непременно наново влюблюсь, вернувшись в Москву.

И даже знаю, в кого.

16. УРОЧИЩЕ АХБА-СОЙ

Крохотные возделанные клочки земли - лесенкой по склону горы. Иногда уступ расширен искусственной террасой с насыпанной землёй, подпираемой столбами. На террасе растёт рожь, а под ней сложен очаг из камней, где можно переждать непогоду и заночевать.

Отверстие над таким очагом открывается прямо среди поля, так что при виде дымка мне почудилось, что горит рожь...

Сергей попытался незаметно свернуть в сторону, чтобы не задерживаться, но обитатель летовки уже заметил нас.

Пока он здоровается с каждым обеими руками, Мила скромно стоит в стороне. Она не уверена, принято ли на Востоке здороваться с женщинами. Но ей оказывается тот же почёт, что и остальным. Горянке всегда приходится нести тяготы наравне с мужчинами, и унизительной паранджи с чачваном здесь не знают.

Да и посторонних здесь практически не бывает.

Далее, вверх по Ахба-Сою, притоку Арга, часть нашего груза тащит на себе мышиной масти ишак, Если б не великодушие хозяина, мы и не узнали бы, что по такой тропе можно пройти с вьюками. Ишака тянут за узду, поворачивают на виражах за хвост, даже подкладывают иногда под копыто камень. У ишака жертвенные сумрачные глаза.

Человек с такими глазами кончает обычно графоманией или запоем.

Нас сдают из рук в руки чабану в урочище Ахба-Сой. Владелец ишака тут же поворачивает обратно, чтобы пройти до темноты опасный склон.

Гостеприимство, как и вообще этические устои, кажущиеся нам извечными душевными свойствами, имеет, очевидно, практические корни. Оно - своеобразное отражение натурального обмена. В такой глухомани слишком мало людей и ещё меньше дорог, чтобы не встретиться однажды снова и в свою очередь не воспользоваться радушием бывшего гостя.

С гостем, к тому же, проникают сюда, за перевалы, хоть какие-то новости большого мира.

Так возникает традиция - привычка народа.

И вот мы уже мы пьём чай и едим лепёшки горца, которого впервые увидели и никогда больше не встретим. Пиала неспешно ходит по кругу; мы, чтобы не обидеть хозяина, не достаём своих кружек.

У него несвойственное обычно таджикам - "горным персам" - непроницаемое монголоидное лицо с чингисхановскими жидкими вислыми усами. У пояса нож в ножнах, украшенных цветной бахромой, в руке длинный ореховый посох. Стоя, он величаво опирается на него, держа наискосок вдоль тела.

За спиной у него домбра - долблённый обрубок дерева с двумя жилами. Мы просим сыграть что-нибудь.

Над нами - небо. За спинами валун величиной с избу. С подветренной стороны - невысокая, по колено, изгородь из камней. Очаг, связка дров, принесённых снизу, с границы леса. Монотонное позвякиванье домбры подстать обстановке...

Ввечеру лохматые псы сгоняют сюда овец. Овцы стоят покорные, тупо вперившись в одну точку. Псы молча лежат по сторонам с выражением сурового долга на мордах.

По примеру чабана мы расположились ночевать на горячих камнях очага. Камни остались тёплыми до утра, но сверху всю ночь моросил дождь. Мы кряхтели и ворочались, стесняясь ставить палатку, и мешали спать хозяину.

17. ПЕРЕВАЛ ПУШНОВАТ

Нам предоставлены на выбор три перевала: Двойной, Ахба-Сой и Пушноват, ведущие примерно в одном направлении. Решаем следовать тропе - куда выведет.

В отличие от дороги, созданной человеческими руками, тропа естественна, как и сами горы. Кто-то первым прошёл здесь, путаясь и сомневаясь. Не раз пытался он подняться на гребень - и отступал. Но с возвышения успевал высмотреть место для новой попытки - и снова шёл вперёд, ведомый единственно инстиктом направления.

Был он оптимистом - иначе давно бы сдался и повернул вспять. Он был первооткрывателем. Достиг ли он цели - бог весть...

Но следующий уже искал его следы, ободряясь надеждой, что они выведут правильно. Он замечал, где след начинает потерянно блуждать, делая ненужные петли, и срезал их по прямой. Зачастую он повторял ошибки предшественника. Но уже не все.

Ещё и ещё шли путники, не зная друг друга, но чувствуя, что они не одиноки среди этих скал и фирновых полей. И тропа выпрямлялась, находила более удобный склон, минуя опасный, забиралась всё выше и выше, пока не достигала наконец места, где можно было подняться на гребень и спуститься по другую его сторону. Тогда это место называли перевалом.

И река, берущая вблизи своё начало, давала ему имя.

Один человек не торит тропу - поэтому доверьтесь ей. Следы могут ошибаться - тропа проверена поколениями. И если она петляет серпантином, где можно, казалось бы, пройти напрямик, идите по тропе. Значит, так безопаснее. Значит, так лучше сохраняются силы. Если тропа идёт в обход камня - не ступайте на него: он неверен. Она избегает зелёного склона и избирает голый снежник - значит, перевал не там, где вы думаете. Она оборвалась на краю пропасти - не верьте этому. Ищите не обход - ищите тропу. У людей нет крыльев - они шли по земле. Примятая трава, камень, поверхность которого слегка стёрта, единственный сохранившийся след на фирне, - всё это приметы тропы. Случайных прохожих здесь не бывает. Если на этот камень ступала нога человека - значит, человек шёл на перевал либо спускался с него...

Так, следуя узкой полоске надежды, мы идём вверх и вверх по чёрной гнейсовой осыпи, округлой, как Земной Шар в миниатюре. Издалека мы видели край осыпи - теперь же перед нами только вот эта бесконечная кривизна. Подъём вот-вот, за каждым десятком метров, которыми ограничен наш обзор, может перейти в спуск, но наш путь уже, по-видимому, исчисляется километрами. Вправо-влево, ещё раз вправо, снова влево, меридианами, параллелями вьётся едва приметный серпантин - и мы не уклоняемся от него ни на шаг.

Наконец, в поле нашего зрения появляется гребень, отороченный поверху снежным карнизом, наклонённым на нас. Кажется, пройти здесь можно, лишь прокопав сквозь него туннель. Но тропа упрямо следует вверх - и вдруг открывает голый и острый скальный гребешок, рассекающий карниз надвое. Здесь же брошенный кем-то кетмень, ржавый, но целый.

Невмоготу, видно, пришлось путнику, если он решил расстаться с нужной в хозяйстве вещью...

Да и нам последние метры даются нелегко. Ледоруб на скалах лишь обуза; здесь должны быть свободны обе руки...

Но вот и широкий отлогий гребень. Несколько камней, положенных пирамидой. Мы добавляем к ним свой камень.

По направлению речной долины, что видна внизу, Сергей определяет: переходим перевал Пушноват, 4227 метров...

Навстречу из долины поднимаются синие набухшие тучи. Мгла заволакивает солнце, и оно, проглянув в разрыв одним глазком, напрочь исчезает. Ветер несёт редкие хлопья снега.

Под защитой обдуваемого ветром гребня ставим на ледорубах палатку, заползаем в неё, застёгиваем наглухо петли входа и устраиваемся поудобнее.

Полдень. До вечера, видимо, не прояснится. Придётся заночевать здесь. Но на нас сухая одежда, под головами мягкие и тоже сухие рюкзаки, в палатке мы надышали тепло - вполне сносный уют, отделённый от неприветливого мира тонкой прорезиненной тканью.

"Галуб-яван" мог бы лишь мечтать о таком.

Как хорошо, что мы вместе, никуда не торопимся, лежим в спальниках, беседуем... С самой Москвы, кажется, не представлялось такой возможности. Хуже, что осталась последняя папироса: я рассчитывал на две, но одна вконец раскрошилась. Ничего, попробую слепить из неё цигарку. Не мешало бы, конечно, соорудить костёр, поесть горяченького...

Но если забыть о недостижимом, получается не так уж плохо. В Москве, бесприютный и одинокий, я чувствовал себя куда хуже.

- "Неизвестно, куда ты идёшь по столице своей,

Непонятно, зачем на Петровку тебя занесло...

Опускается ночь - и кустами ползучих огней

Расшибается пламя о траурное стекло.

На сырых площадях не осталось уже ни души,

Водосточные трубы съедает жестокая ржа,

Мудрецы-гинекологи, розовый свет притушив,

Ловят "Голос Америки" в жаркие сети пижам.

Подбородок вперёд - ты плывёшь на привычной волне,

Я не верю тебе - ты ещё подозрительно тих,

Ты вслепую идёшь по шипенью морозных камней,

Под бредущую вброд канонаду вечерних шутих.

Молодые хлыщи с непонятным притоком деньги

По подъездам разводят привилегированных дам -

Ты завидуешь? Нет! В переулках ни тени, ни зги -

Всё равно от меня не уйдёшь никогда, никуда...

Ты дошёл до конца - оглянись на неверном снегу.

Тяжек хлопьев полёт на бетонные струны трибун.

Часовые стоят - и глядит немигающий гунн

На стоящих и спящих, и прахом лежащих в гробу".

- "Гунн" - это о ком? - спросил Сергей.

- А что? Неплохие стихи, - отозвался Димыч.

Что ж, во всех нас, помимо сходства интересов и взглядов, есть нечто общее и в манере держаться - "хэмингуэи", чёрт побери! - и в одежде, даже во внешности. Студенты, либо недавние студенты, ещё не слишком закопавшиеся в своей профессии, чтобы утратить темпераментную студенческую эрудицию. В одних влюблены - другими любимы. И всё, что случается с нами, происходит не впервые, но, заведомо, не в последний раз. Мальчишеский нигилизм сменяется сдержанностью, развязность - мужественным равновесием... Все мы в прекрасном возрасте сбывающихся надежд и ощущаем своё здоровье, как счастливый монарх корону на голове.

Кружит за палаткой августовский снег, заметая тропу - надолго закрывает пройденный нами перевал. А под пологом палатки безветренно, сухо и, если прижаться покрепче друг к другу, совсем не холодно.

Я с наслаждением докуриваю последнюю папиросу.

18. ДОЛИНА АРЧА-МАЙДАНА

Ущелье реки Пушноват выводит нас в долину Арча-Майдана. Собственно, мы прошли напрямик. От Искандеркуля через вьючный перевал Дукдон сюда же ведёт кружной торный путь, на который мы теперь вышли. Это не дорога в прямом смысле слова, но отнюдь не тропа. Тропу проходят редко; она успевает почти зарасти (заплыть от подвижки грунта) - исчезнуть от путника до путника. По дороге - мы по ней движемся - с незапамятных времён каждый летний месяц гнали гурты овец, проезжали на ишаках и лошадях. И осталась широкая, в два ишака, битая лента стёршихся камней и пыли, испещрённая множеством следов.

У самой дороги, где в крутое боковое ущелье ответвляется охотничья тропка, лежит гладкая чернозелёная гранитная глыба. На ней выбито тотемическое изображение киика - горного козла с тяжёлыми крутыми рогами и интеллигентной бородкой клинышком.

Ислам запрещает какие-либо изображения людей и животных. Но горцы верили в земного киика, годного в пищу, больше, пожалуй, чем в Аллаха на небесах. Хлеба (лепёшек) не хватало и не хватает. Урожаи измеряются едва ли не тюбетейками. Единственной надеждой голодного кишлака было кремнёвое ружьё, мультык, настолько тяжёлое, что стрелять приходилось с упора.

"Киик был хитрый, а я - хитрей, Я выследил киика, я убил киика - какой я счастливый!" - пел удачливый охотник, спускаясь с гор на дорогу с убитым козлом на плечах.

Голова и шкура достаются охотнику, но жёсткое козлиное мясо непременно делится на всех едоков. Киик - кормилец, киик - спаситель (в отличие от Аллаха, который только требует, ничего не давая взамен). Рисунок на камне - отзвук давнего культа, сохранившегося до наших дней: арча над ним унизана лохмотьями, лентами, выдранными из ветхой одежды.

Живописное дерево - святое!

Иногда дорога сворачивает по мостику с крутого берега на более отлогий. А там, где ущелье высится отвесным каньоном, в скальную стенку как-то вбиты деревянные колья, застланные упругими ветвями. Этот шаткий без перил карниз - овринг. Я бы верхом, как это практикуется горцами, не рискнул проехать - пешком как-то проходим.

- "Путник, будь осторожен! - с упоением произносит Димыч. - Помни: ты здесь - как слеза на реснице. Возьми свечу и посмотри в глаза собственной смерти" (Уточнил: Джалолиддин Руми).

Согласно исламу, дорога в рай устроена примерно так же: узкая, как лезвие ножа; пройти суждено лишь праведнику...

За одним из оврингов груда камней с воткнутым в них шестом. На нём - белая тряпица. "Остановись, путник! Почти усопшего!"

Или обратное: "Воздай Аллаху, сохранившему тебя на этом пути!"

Шест покосился, тряпица почти истлела...

Пещеры вдоль дороги - примитивные постоялые дворы. Они расширены и углублены человеческими руками. Внутри груда примятого сена, сложен очаг из придорожных камней. Со стен бахромой свисает сажа. Дрова здесь пока в изобилии: склоны покрыты арчовым лесом. Но заросли явно редеют. Завалы ободранных стволов забивают речное русло.

"Арча-Майдан" - "Арчовая площадь", бор.

Похоже, невдолге бору придёт конец, и реку забьёт не стволами, а сползшими со склонов камнями. Корни деревьев пока что держат их.

Не по всему течению река носит одно и то же имя. Ниже впадения Сарымата она называется Вору - по названию кишлака; ниже Артучи - Кштут-Дарья, опять же по кишлаку. (Дарья - иран. - река). Слишком разобщены были люди, несмотря на дорогу; немногие, как мы теперь, проходили её из конца в конец.

И всё же дорога, конечно, благо. Едет навстречу таджик, поёт, глядя на небо, и можно, примерно, понять, о чём он поёт:

"Лишь утром собрался я в путь, а уже дом скоро. Крепки ноги моего ишака, редко приходится помогать ему в пути. Дорога ведёт, куда мне надо. Это хорошая дорога".

19. УЩЕЛЬЕ САРЫМАТА

По пути с перевала нас ожидало приключение, показавшееся мне ужасным. Посреди тропы, пригревшись на солнце, лежала, свернувшись, большая почти чёрная, фиолетово отсвечивающая гюрза, на которую мы едва не наткнулись. Сергей попытался ледорубом отрубить ей голову, но промахнулся. Змея развернулась и стала уползать с тропы в груду камней на обочине, освобождая нам дорогу. Но Сергей ледорубом откинул её обратно на тропу.

Мы буквально озверели: окружив змею, стали молоть её ледорубами, даже когда она перестала двигаться. В нас пробудился совершенно очевидный первобытный рефлекс. Лица (моё, наверное, тоже) были вспотевшими, оскаленными, почти багровыми. Кровавое месиво, в котором трудно было распознать ещё только что живое существо, лежало у наших ног.

Все мы мгновенно одичали - и это было ужасно.

Как-то по командировке журнала "Смена" я побывал во Фрунзенском (Бишкек) серпентарии. Крупные змеи неподвижно лежали за толстым стеклом, греясь под рефлекторами. Но в другом помещении мелкие гадюки и какие-то змейки, которые мы, самаркандские подростки, называли стрелками, с невероятной активностью наползали на прозрачные стенки своих узилищ - срывались и опять наползали...

Опасности не было ни малейшей. Но я тут же почувствовал приступ тошноты и торопливо вышел.

Это тоже был первобытный рефлекс. Оцепенение мартышки перед питоном - не выдумка...

Зачем мы измолотили змею, которая освобождала нам дорогу? Что таится в подсознании современного, вполне культурного, образованного человека?..

В ущелье Сарымата чёрный зев шахты открывается прямо на тропу. Вокруг дыры размытые дождями серебристо-серые отвалы. Там внизу штреки древних выработок. С подобными местами связываются обычно легенды о подземных драконах. И не зря - если вспомнить наше утреннее приключение...

Кому же лезть в эту дыру? Володя Дадыкин слишком крупный и неуклюжий (как бы сколоченный из неоструганных досок). Сергей и Миша готовы, - но тоже крупноваты для этой дыры...

- Уступим Марку это право, - предложил Димыч. - Журналисту всё надо видеть собственными глазами.

"Вот сука... - подумал я. - Удружил!"

У Миши припасён, оказывается, электрический фонарик. Меня обвязывают верёвкой (на сохранившейся фотографии у меня лицо приговорённого и обречённого) - и я протискиваюсь в дыру.

Ниже, впрочем, и пошире, и не так страшно. Колодец не вертикальный, но с некоторым уклоном; спуск вполне безопасен. Но дальше узкий горизонтальный штрек я преодолеваю ползком, рассчитывая, что впереди есть выход.

Как это обратно бы ползком бы вперёд ногами - я и представить не могу. Одна надежда - за верёвку вытащат...

Трудновато дышать - скорее от паники, с трудом сдерживаемой (уже упоминал, что склонен к панике)...

Но вот я вывалился на руки из тесного проёма в какое-то непроглядно чёрное пространство. Зажёг фонарик:

сводчатый залец, площадью с большую комнату. Проходы далее плотно заложены камнями. Руками пытаюсь расшатать их, высвободить очередной штрек, - но не слишком стараюсь.

Поскорее бы на божий свет - к друзьям, к человечеству!

Наверху докладываю обстановку. Дадыкин советует мне спуститься опять - уже с ледорубом, расковырять заложенные штреки. Проявляет неожиданную для его комплекции эрудицию (Эрнст Кречмер: "Строение тела и характер"): напоминает нам о запечатанном подземном узилище, где были найдены сокровища Тутанхамона.

- Там может быть только труп, - решает Димыч. - Сокровищ здесь нет. В путь!

"Ну, спасибо, дружище!"

Я только сейчас заметил, что двум героям этого повествования почти не уделено здесь места. Исправлюсь. Володя Дадыкин запомнился мне живописным психологическим эпизодом. Однажды наедине (мы зашли за большой валун - отлить) он, замявшись, спросил:

- А можно научиться самому писать стихи?

- Запросто. (Мною внезапно овладел лихой азарт плагиатора).Например:

"Он, неприступный, как редут

И устремлённей, чем стилет,

Идёт. Ему коня ведут.

Но он берёт мотоциклет".

- Причём тут редут? - спросил Дадыкин.

- Ну, это частность. Всё зависит от обстоятельств. Можно и так:

"Он непреклонный, как редут,

Под звонкий праздничный мотив.

Идёт. Ему коня ведут,

Но он берёт презерватив"...

- Если станешь приставать к Миле, - вдруг перебил побледневший Дадыкин, - не знаю даже, что я с тобой сделаю.

Я и сам этого так и не узнал. Мила была симпатичной девушкой, но я почему-то не испытывал к ней даже платонических чувств - никаких...

С Мишей Белецким спустя год-два мы пересеклись в Ереване. Почему он там оказался, не помню, я же возвращался из Кафана, куда на медные рудники был командирован журналом "Знамя".

Встретились случайно едва ли не заполночь, но Миша тут же предложил проехаться "на фантастические руины храма Звартноц".

Поймали попутку - приехали. Я в кромешной тьме почти ничего не разглядел, но поверил Мише, уверявшему, что зрелище - фантастическое...

...За поворотом ущелья выше по склону действующий рудник: уютные (издали) домишки, груды вываленной серебристо-серой породы, содержащей сурьму. Этот достаточно современный уголок пока соединён с внешним миром лишь крутой тропкой. Когда-то здесь бережно сводили ишаков, гружённых породой, - перевозка, которая может быть оправдана лишь добычей самородного золота или алмазов. Когда-нибудь здесь ляжет асфальт.

Нужны дороги. На ишаке можно проехать в соседний кишлак - к тёще на блины. Руду и уголь на нём не вывезешь. Дороги приучили рынок к дешевизне. В верховьях Сарымата, у подножия обветренного бесснежного пика Мунара (от тюркского - минарет), разведаны месторождения каменного угля. Сейчас там пасётся отара курдючных овец. Но...

"- Берегись, - сказал Казбеку седовласый Шат. - Покорился человеку ты недаром, брат..."

Похоже, древняя Мунара настороженно прислушивается к далёким взрывам, доносящимся из-за перевала Тавасанг. Оттуда идёт дорога - настоящая, с покрытием.

Мы сворачиваем на очередной перевал.

20. ОЧАРОВАННЫЙ КРАЙ

Я пролетал над Маргузором в детстве на ковре-самолёте. Стояла такая же тишина. Дрожали в знойном воздухе очертания гор. Дремало внизу в садах селение. В голубом сферическом озере медленно плавилось солнце. Когда по воде пробегал ветерок, возникали такие же синие-синие тени, точно озеро отгоняло от себя сны.

Очарованная страна, где природа и человек зевают в лицо друг другу...

На берегу озера мы нашли распечатанную бутылку. Возле неё валялся джин. Он ничуть не удивился, когда мы растолкали его.

- А, геологи!.. - обрадовался он. - Купите ишака.

Мы объяснили ему, что - не геологи, и ишак нам не нужен.

- Чего же вы тогда мне голову морочите? - обиделся джин и повалился опять на траву.

- Пустой человек, - сказали о нём сельчане. - Надо про него в районную газету написать.

Сказочный Восток мерк перед моими глазами. Упоминание о газете подействовало ещё более ошеломительно, чем джин с его бутылкой. Я оставил в покое ковёр-самолёт и огляделся пристальнее по сторонам.

Цепочка Маргузорских озёр по течению реки Шинг - числом семь. Можно сказать, одно из чудес света. Озёра носят вполне выразительные названия, годные для их описания: Хозор-Чашма - Тысяча источников, собственно Маргузор - Переправа, Хурдак - Маленькое, Нафин - Пупок, сиречь центральное, Гушор - Приятное место, Соя - Тенистое и самое нижнее Нежигон - Недоступное.

Хозор-Чашма, верхнее озеро, отделено от следующего, Маргузора, гигантской мореной, сквозь которую брызжет множество ключей - как если бы пожарный шланг попытались перекрыть ладонью...

Повсюду на склонах лепятся посевы - жёлтые, спелые, с яркой оторочкой по краю (мелкие маки) - как праздничная скатерть, дастархон. Вспахать, засеять и собрать урожай с такого поля нелегко: трактор не годится на этих крутизнах. Отгонные пастбища далеко - за перевалами. Плодовые посадки требуют орошения. Но и поля, и скот, и сады разом обеспечивают скромную жизнь немногочисленным обитателям Маргузора - рядового кишлака в этом сказочном краю.

В легендарные времена халифов, дэвов и странствующих дервишей здесь умирали от голода и болезней. Грамотных вообще не было. Теперь в кишлаке школа. Зашли. Там обычные ученические парты...

Нет, я не склонен умиляться заурядными нормами жизни. Просто помню, что кишлак лежит в горной чаше между перевалами под три с половиной тысячи метров. Зимой добраться сюда можно разве что на чудо-ковре: самолёту приземлиться негде.

Почти изолированные от мира жители Маргузора сохранили внешний тип, отличный и от таджикского, и от тюркского. Вьющаяся бородка, окаймляющая снизу лицо, полные семитские губы и миндалевидные глаза делают их похожими на багдадских купцов из "Тысячи и одной ночи" или на иудеев с картины Иванова "Явление Христа народу".

Здесь тысячелетие назад прошли арабы-завоеватели. Они принесли сюда не цветистые сказки, а молодой жестокий ислам. Истребив прежних обитателей, они поселились в роскошной долине, не смешиваясь с еретиками - зороастрийцами.

В то шумное время воды озера розовели от пролитой крови - теперь они прозрачны до дна. Всё вокруг дышит миром и спокойствием...

- Заночуем выше - на перевале, - негромко приказывает Димыч. - Не нравятся мне вот эти местные парни. С нами Мила и нас всего пятеро - их же вон сколько.

Молодые кишлачники в сторонке тоже что-то негромко обсуждают, поглядывая на нас...

Не успев ещё разложиться лагерем, мы вскидываем на спины рюкзаки...

21. С ПЕРЕВАЛА КАМИЧОРРГА ПО БЕЗЫМЕННОМУ КАНЬОНУ

"Камичоррга" в переводе с таджикского - "перевал четырёх дорог". За перевалом тропы сливаются в одну, выбитую по колено, как колея в глине; ночью из неё не вывалишься. Места исхоженные, известные и потому скучные.

Мы сворачиваем с тропы.

Надо бы заметить, что маршруты такой сложности изначально фиксируются ещё в Москве в надлежащей инстанции. На случай объявленной опасности или неоправданно долгой задержки на маршрут высылаются спасатели.

Мы уже второй раз нарушаем это неуклонное правило: в первый раз - когда "из-за топографов" свернули на Ходжа-Мафрач и едва не положили там свои жизни. Нас не только не смогли бы спасти, не ведая, где мы, - трупы наши были бы обнаружены разве что следующей группой через два десятка лет.

Сейчас мы совершаем повторное нарушение.

Но не зря. В получасе хода от битой тропы открывается отвесный каньон такой глубины, что бурная река внизу с её порогами и перекатами не слышна вовсе. Мы ногами сталкиваем туда камни - они беспрепятственно и беззвучно, не задевая стенок, летят до самого дна...

Где-нибудь в Штатах такой каньон непременно объявили бы национальным чудом - провели дорогу, возили бы туристов.

Мы вполне ошеломлены и первые впечатления выражаем междометиями, окружая их звучными восклицательными знаками. Лишь затем подбираем сравнения, определяющие степень нашего восторга. Мила сходу заметила, что эффект "чисто рериховский". Димыч и я покопались в памяти и тоже что-то сказали.

Вертикальные стены каньона расписаны ветром и дождями. Из хаотичного сумбура разводов, трещин и рельефов наше воображение составляет причудливые лица, фигуры, целые сюжетные картины. Так однажды я пытался постичь восточную мозаичную вязь, отыскать смысл, переводимый в понятия, пока не убедился, что это хоть и причудливый, но всего лишь "бессмысленный" орнамент.

Тогда лишь, не доискиваясь до смысла, я увидел прелесть самой композиции.

Этим каньоном любовались, возможно, ещё питекантропы. Мы не можем надивиться изобретательности Природы. Слово бы потрудился фантастический скульптор.

Морда сфинкса - бесстрастная и небритая: щёки обросли кудрявым арчовником. Спина чудища сливается со склоном - сфинкс выползает из него, как апокалиптический зверь из бездны...

Мефистофель! Совершеннейший Мефистофель - нос крючком, почти достигающий подбородка, скептически искривленные губы... К нему мы смогли подобраться почти вплотную - Мефистофель подмигнул нам левым глазом: из гнезда в выбоине скалы вылетела птица (определить не успели)...

Камень огромной протяжённости тяжело выгибается подобием выбросившегося на берег кита. Единственное изображение кита сверх натуральной величины...

Дадыкин поминутно щёлкает фотокамерой, чтобы нас потом не заподозрили во лжи.

Гигантские черепа из песчаника, белые тазовые кости, раковины немыслимых размеров со сферическими полостями...

Придумывай любое название и помещай - если поместится! - в любую западную галерею (советские музеи такое не приветствуют).

- Работа воды и ветра, - трезво определяет Сергей.

- Жалкий прозаик! - говорит Нина. - Здесь побывали марсиане и подшутили над художниками всех направлений.

...Прекрасный день завершился, однако, некоторой драмой. В восторге от каньона я никак не мог заснуть. И, выбравшись из спальника, отправился бродить вокруг нашего маленького лагеря. В свете полной Луны каньон выглядел великолепнее, чем когда бы то ни было. Особенно впечатлял чёрный утёс, накренившийся над его краем. Утёс венчался небольшой скалой, готовой вот-вот, как мне показалось, свалиться в пропасть. Досадно было, что это случится, когда нас уже здесь не будет.

Захотелось приложить свою руку к мирозданию, быть хотя бы свидетелем замечательной катастрофы - и я, прихватив ледоруб в качестве рычага, полез на уступ.

Были удобные выбоины - так что забрался легко. На вершине прямо над пропастью почувствовал себя некоторым подобием орла и даже помахал руками. Подцепил ледорубом скалу на вершине - она послушно качнулась. Это вдохновляло. Я принялся трудиться, раскачивая её, чтобы сбросить вниз. Скала покачивалась, не сдвигаясь с места. Я взопрел и всерьёз занялся делом - бесполезным, но, безусловно, эффектным. Ледоруб вдруг выскользнул из моих рук и бесшумно исчез в пропасти...

В лагере меня ждал встревоженный Димыч.

- Куда ты делся? Не в городе, небось.

Я признался в приключении.

- Ледорубы взяты под расписку на университетской базе. Заплатишь, - сухо ответствовал Димыч.

- Сколько?

- Не знаю. Там тебе скажут.

Он был явно озадачен моим идиотским поступком.

Я - тоже.

22. ВЕРХОВЬЯ КАРАСУ

Своевременно рассвело. Сергей будит нас на заре с видом серьёзным, даже торжественным; можно подумать, что он при галстуке. Сегодня нам предстоит придти к цели - найти Гиссарский перевал. "Гиссарский" - условное название, по именованию хребта. Конкретное придумаем сами - по непосредственному впечатлению. Нанесём на карту как открытие.

- Возвратимся боковым перевалом Мухбель к кишлакам, - говорит Сергей. - Идти перевалом Гава, как замышлялось, не выйдет: не хватит припасов. НЗ на исходе.

Я помню, что повинен в этом; да надо бы ещё доложить о ночном приключении.

Докладываю.

- Димыч доложил. Горы дураков учат. На леднике, если случится, пойдёшь со мной в связке.

- Спасибо, - униженно вымолвил я.

Сергей пожал плечами.

С обувкой у нас совсем скверно. На земле отпечатываются пальцы, окружённые изорванной полоской ранта. Их можно будет принять за следы галуб-явана.

- Если отыщем перевал, - говорит Мила, - назовём его "Смерть ботинкам".

- Это будет справедливо, - подтверждает Миша и отрезает полу штормовки на портянки.

Моё положение удачнее. Мои красные китайские кеды изорваны не до критического состояния: "Слава председателю Мао!"

Первым, почти за столетие до нас, узнал от горных таджиков о перевале в верховьях Карасу, на берегу которой мы стоим, знаменитый исследователь Средней Азии Алексей Федченко.

Ему было в ту пору столько же лет, сколько Сергею сейчас - 26. Сергей, похоже, ему завидует. Федченко открыл высшую точку Памира, назвав её пиком Кауфмана (генерал-губернатор Туркестана; при советах - пик Ленина); крупнейший ледник на Памире назван именем Федченко...

Наш предшественник пытался пробиться к искомому перевалу кратчайшим путём - с севера, с низовий Карасу. В узкой теснине горной реки он пустил своего коня прямо по воде против течения, не найдя другой дороги. Поток опрокинул обоих.

Федченко повернул обратно.

Мы же проделали долгий путь и вышли на Карасу с востока, выше опасной теснины. И впереди нас обычное ущелье, похожее на многие другие, пройденные нами, - с той лишь разницей, что место это на карте опять расплывается белым пятном, где перевал отмечен не чётким крестиком, а неопределённой стрелкой.

В масштабе карты стрелка занимает целиком долину, треугольный наконечник её покрывает сразу все пять цирков, завершающих долину в поднебесье. Цирки соединены с ней ниточками ручьёв, образующими при слиянии основной стебель реки: ягоды, повисшие на веточке.

Сергей в торжественном молчании стирает карандашную стрелку и набрасывает схему речных истоков.

Далее следует действо, весьма напоминающее гадание: Сергей колдует с компасом и в сомнении поглядывает поочерёдно на каждый из представленных нашему взору цирков. Я предлагаю кинуть монетку: орёл-решка - туда и направиться. Но Сергей уже сделал выбор:

- Там перевал.

Пока мы поднимаемся по камням в левый цирк, нас презрительно освистывают рыжие сурки. Они стоят в карауле у своих нор и, прежде чем скрыться, подпускают нас достаточно близко. Похоже, впервые знакомятся с людьми...

Когда мы забираемся на моренную гряду, впереди возникает печально знакомое нам полукружье занесённых снегом кряжей без какого-либо разрыва.

Опять извлекается компас, опять Сергей сосредоточенно почёсывает карандашом за правым ухом. Потом коротко бросает Мише:

- Пошли!

Пока они вдвоём бродят в разведке, мы выпекаем лепёшки на благоразумно прихваченных снизу дровах. В дело идёт последняя мука, остатки круп и раздробленные макароны. Туда же вытряхивается мешочек из-под сахара...

Зато очаг у нас первоклассный - из мрамора, как в старорежимной адвокатской квартире. Повсюду валяются белые обломки с блестящими кристаллическими изломами.

Готовые лепёшки мы выразительно выкладываем на большом плоском камне, чтобы разведчики, возвратясь, тут же обратили на них внимание...

Сергей молча пересчитывает лепёшки и сумрачно кивает головой.

- Перевалить можно, конечно, везде. Но должен ведь быть настоящий перевал, раз Федченко слышал о нём от таджиков...

На карте свеженарисованный цирк перечёркивается жирным крестом. Ночью под звёздами (палатку не ставим) Сергей ворочается в своём спальнике; мне же снится студенческая столовая и длинное, как лозунг, меню.

23. ПЕРЕВАЛ!

Утром делим лепёшки. Сергей отказывается от своей доли - "для общего блага".

- Друзья, - с неожиданной кротостью говорит он. - Ещё день, только день!.. Перевал непременно есть - в каком-то из цирков. Перевал существует! Возвратиться через Мухбель всегда успеем.

Вот так же Колумб уговаривал взбунтовавшихся матросов потерпеть и плыть дальше к Индиям.

- Стоило ли иначе затевать всю эту пешую одиссею, - торопливо убеждает нас Сергей, заметив, что мы едва не поперхнулись лепёшками. - Столько рисковать - и бестолку?.. Гарантирую вам на сегодня отличную погоду, а на завтра - гостеприимный кишлак с айраном и яблоками.

- Ладно, - вздохнув, соглашается Мила. - Только съешь сперва свою лепёшку.

Лепёшки закусываем зелёным луком, стрелки которого в изобилии торчат из земли...

Следующий цирк похож, как две капли воды, на предыдущий. Те же отвесные, готического вида скалы в вертикальных трещинах сверху донизу; те же моренные гряды, из которых каждая, пока на неё взбираешься, кажется последней; фирновое поле, козырёк ледника с вытекающим из-под него ручьём...

Выше - посреди ледника - озерко в отвесных ледяных стенах, в котором плавают миниатюрные айсберги.

Сергей торопит нас. Понятно: если мы и сегодня не найдём перевал, он выторгует ещё день...

Неудобно выглядеть трусами - и мы помалкиваем.

- Авантюра, - неожиданно заявил Димыч. - Завтра с утра непременно надо выходить к кишлакам. Да, день прекрасный - солнце и даже жарко. Но мы здесь на высоте четырёх тысяч метров, - и если вдруг, как это мы видели, как это в горах бывает, погода переменится, мы здесь подохнем с голодухи.

- Есть НЗ.

- Лишь то что осталось от НЗ, - уточнил Димыч. - Только этим и будем живы завтра. Ты уверен, что выберемся к жилью в один день?

- Лады, - распорядился Сергей. - Но сегодняшний день - мой! Так вот, двое пойдут по этому руслу вправо, двое, вон по тому ручью, - влево. Дима с Марком - на страховке: если кто-то задержится до темноты - тут же выходят навстречу...

В некотором роде знак презрения к нам.

Сергей уходит с Милой, Миша с Володей. Все налегке, без рюкзаков. Димыч и я остаёмся вдруг не у дел. Раздеваемся до трусов (я - так даже в припасённых с Москвы плавках). Погодка, как говорится, дышит: ни облачка, ни ветерка; солнышко жарит во всю мочь.

Сколько себя помню, палящее солнце разжигает во мне самые замечательные инстинкты.

Роскошный полдень. Видимый нами подъём до верхнего края цирка совершенно пологий - так и манит пройтись туда.

- А вдруг завьюжит - погода переменится: мы же в одних трусах?.. - слабо возражает Димыч.

Решаем: чуть облачко - тут же поворачиваем обратно.

Складываем все шесть рюкзаков пирамидкой - для ориентира.

Фирн и лёд по бортам цирка кажутся миражом. Чем-то не настоящим. Выше озерка с айсбергами скальные обломки, ещё только что вмёрзшие в фирн, уже вытаяли и шевелятся под ногами, подталкивая к цели при каждом шаге. Я прямо-таки приплясываю на них. Освободясь от постылого рюкзака и ледоруба, чувствую себя как бы в полёте; помогаю себе взмахами свободных рук.

Димыч едва поспевает за мной.

Мой душевный подъём имеет, впрочем, весомое подкрепление: в моих китайских кедах осталось ещё кое-какое реальное содержимое - подошвы. В обувке Димыча содержимого почти нет...

Мы движемся вверх как бы по течению каменной реки. Поверхность камней по ногами бурая, выгоревшая от горного солнца - в контраст ослепительным льдам и фирну вокруг.

Меня несёт - вверх к заснеженному гребню, вырастающему по мере приближения к нему. Вся эта огромная скалистая арена, окруженная снежным, уступами, амфитеатром, при нашем движении как бы тоже слегка поворачивается перед нами.

Камни под ногами сменяются всё более крупными обломками; мы уже перепрыгиваем с одного на другой - и я несколько торможусь, поджидая Димыча.

Но вот каменное русло, по которому мы поднимаемся, неожиданно сворачивает влево - и мы почти тут же прямо перед собой видим обрушенный гребень, откуда за века и тысячелетия сполз этот каменный поток.

С раскрытыми от изумления ртами созерцаем открывшийся нам перевал - уже, обгоняя друг дружку, поднимаемся к седловине - и останавливаемся в шоке. Снизу она перекрыта каменной баррикадой метра в три-четыре, сложенной явно человеческими руками...

(Много позже соображаем: видимо, была граница двух враждующих бекств...)

Сейчас, ошеломлённые, мы обнялись и, кажется, даже поцеловались.

Зрелище практически голых целующихся мужчин - не для слабонервных. К счастью, здесь ни души за десятки километров. В горах же каждый километр можно считать за десять...

...К исходу дня мы вновь поднимемся к перевалу уже все вместе - шестеро. По уступам забираемся на баррикаду. Как-то утверждаемся там и стоим, обнявшись. Впереди внизу - голубоватый козырёк ледника со стекающей в долину рекой. Сзади, тоже внизу, горный цирк, пройденный нами. Никто не произносит сейчас ни слова, не пытается как-то по-своему выразить свой восторг, точно несдержанные слова или жест оскорбят товарищей. А все вместе мы можем проявить свою радость только так - положив друг другу руки на плечи. И в записке, оставленной в сложенном из камней туре, говорится не о каждом из нас, но обо всех сразу: "...группа студентов МГУ первой взошла на Гиссарский перевал".

Это не бог весть какое открытие - лишняя пометка на топографическом плане, нужном лишь для геологов. Но мы шли, избрав его своей целью. И вот стоим здесь.

Однако, с такой минутой - торжественной и несколько сентиментальной - соседствует и печаль. Нельзя оставаться на вершине вечно. Надо оглядеться и избрать новую цель.

И начинать путь сначала.

24. С ПЕРЕВАЛА МУХБЕЛЬ...

Во избежание неизвестностей сворачиваем всё же на тропу, ведущую через перевал Мухбель (не путать с другим - Музбелем), известный, как проходной двор. Здесь всё чаще встречаются люди - пастухи и паломники. Первые, естественно, со стадами, поднимающими тучи пыли, паломники - замкнутые, неприступного вида, непременно с посохами.

Места эти не только представляют отличные пастбища; они же считаются святыми.

Нас обгоняет траурный кортеж. Кавалькада всадников в чалмах и ярких халатах на ослах и чахлых лошадёнках. Посреди этой живописной толпы на носилках несут покойника, завороченного в такую же чалму. Правоверные постоянно носят на голове скрученный жгутом саван, напоминающий о смерти и загробном мире.

В дальней дороге и на отгонных пастбищах такая предусмотрительность не лишняя...

Кавалькада движется быстро, чтобы поспеть к вечерней молитве, всадники не сдерживают своих одров - и пешим носильщикам приходится почти бежать. Мы сходим с дороги, чтобы не мешать шествию.

В моём Бердичеве такие похороны сочли бы второразрядными. Третий, последний разряд - когда покойник, поддерживаемый под руки, сам идёт, куда следует...

Кортеж сворачивает на кладбище у подножия одиноко высящегося пирамидального холма. Могилы увенчаны шестами, чтобы праведнику легче было забраться на небо.

Шесты шаткие, небрежно воткнутые в груды камней.

Случайный путник объясняет нам на вполне сносном русском, что этот холм здесь не рядовое явление, но - знамение. Когда с полторы тысячи лет назад сюда проникли арабские проповедники, местная публика воспротивилась новой вере. Одного из миссионеров, за которым легенда закрепила имя Хазрет-дервиш, пытались даже побить камнями. Но холм, с которого он возвал к Аллаху, Его волею поднялся недосягаемо ввысь.

(Мы, подогретые убеждённостью рассказчика, разом невольно воззрились на вершину холма, в надежде увидеть святого).

За невысокой сложенной из неотёсанных камней стеной кладбища молятся правоверные. Стоя на коленях, они припадают лицом к земле со сложенными перед грудью руками. В завершение кладут подобранный под ногами камешек на один из валунов, всюду разбросанных здесь - удостоверяя своё благочестие.

Валуны вокруг усеяны такими камешками.

Небольшой глинобитный домик на пересечении дорог - "ханако", харчевня для путников. (Женщинам отведена отдельная хижина в стороне). Арык с проточной водой - для омовения, садик в четыре деревца по четырём сторонам обширного квадратного возвышения, на котором попивают чаи, ведя благочестивые беседы и обсуждая базарные цены.

Посреди этого возвышения вмурован чёрный казан, в котором можно бы сварить целого барана. Мы варим в нём кашу из подаренного нам ячменя. Доброхотное даяние угодно Аллаху. Мы собираемся поесть за его здоровье.

В ожидании еды надёжно эрудированный Димыч докладывает нам, что в древности здесь исповедовали зороастризм. Самоназвание народа, таджики, будто бы от "тадж" - "корона", головной убор огнепоклонников. Сюда, в межгорье, открывающееся на запад, собирались предки ннешних паломников, тоже, вероятно, с посохами, проводить на покой солнце и принести несложные жертвы, чтобы наутро оно появилось вновь.

Желание это неизменно исполнялось, что укрепляло веру. Солнце было реальным, зримым образом Бога.

В древности, ещё более далёкой, Эхнатон, египетский фараон-реформатор, тоже внедрял в своих подданных веру в единого Бога - Солнце. Случайно ли совпадение зороастризма с этой первой в истории реформой многобожия?..

Любая религия представляется мне слишком простым ответом на сложные загадки бытия. И в этом её качестве я предпочитаю многобожие вере в Единого и Всеблагого - лишь для избранных им.

Избранные, осатаневшие в сознании своей непогрешимости, становятся опасными для остальных - иномыслящих.

Саргон Аккадский, Кир Великий, Александр Македонский были куда веротерпимее - и, соответственно, милостивее - последующих "потрясателей Вселенной", неуклонных в единственной вере...

Вокруг "ханако" расположено несколько особо отмеченных могил. Шесты на них увенчаны рогами горных козлов. В лихой спор Мухаммеда с Заратуштрой не без успеха вмешался первобытный киик...

25. ПЛАТО ЗА РЕКОЙ АКСУ и НОЧЛЕГ ПОД КРЫШЕЙ

Горные кряжи обрываются внезапно, точно обрубленные. Дальше - уже только холмы, на которых лишь кое-где торчат вымытые непогодами скальные драконьи зубья.

Тропа берёт в лоб высокий холм, за которым почти без понижения начинается следующий - и так до горизонта.

Плато выжженно и пустынно. Небо над ним отливает песчаной желтизной. (В Китае с его лёссовыми почвами - Жёлтая река, Жёлтое море, даже император Жёлтый - Хуан-ди...)

Одинокий пирамидальный осокорь посреди водоёма для сбора дождевой воды. Дно водоёма покрыто растрескавшейся глиняной коркой.

Очень скоро мы начинаем испытывать жажду - вначале от самого сознания, что не сможем её утолить. Обследуем окрестные овраги. Они сухи. Сергей прибавляет шагу. Почти бегом пересекаем холм за холмом.

Я отстал, чтобы раздеться до трусов, сложить носильные вещи в рюкзак, отлить и пр., - товарищи скрылись за бугром. Пока поднялся наверх - их уже не было видно. Громко окликнул - ни ответа, ни даже эха. Троп множество, в каждой ложбинке они расползаются, как раки, - я последовал самой протоптанной.

Следы копытец, овечьи "орешки", отпечатки грубых сапог - местных, сшитых рантом внутрь...

Тропы опять разошлись пучком: одинокие сапоги свернули вправо, копытца влево. Следы на глине сохраняются долго; здесь проходили во время дождя - может быть, в прошлом году...

Я пересёк множество троп, пока нашёл едва заметные отпечатки кед с вылезающими голыми пальцами и ямок от металлических шипов горных ботинок Сергея.

Затем поднял кусок подошвы с истёртым шипом - и припустил рысцой.

У скуденького родника меня поджидают товарищи, сидя на рюкзаках.

Вода едва сочится. Мы поочерёдно припадаем к нем ртом и вытираем перемазанные глиной губы. Оставаться здесь на ночлег бессмысленно. Впереди же вроде бы край плато, под которым несомненно течёт река...

К вечеру мы совершенно теряем чувство голода и, коротко переговариваясь, упоминаем только о воде.

Наконец в сумерках обозначаются жидкие кроны деревьев и плоские жилища, почти неотличимые от самой земли...

В кишлаке Динаболо мы, наконец, почувствовали себя опять обитателями отличной планеты, где тропы сливаются в дороги, а дороги ведут к людям.

Первый же кишлачник, которому мы выразительно демонстрируем международный жест челюстями, ведёт нас вглубь своего глинобитного жилища, где мы прежде всего наливаемся чаем - поначалу зелёным, но с каждой пиалой всё более жидким; под конец - просто кипятком.

Затем - лапша, политая айраном, несколько лепёшек.

Хозяин не курит, но для меня где-то раздобывает махорку. Полный кайф!..

Пол низкой подслеповатой комнаты устлан одеялами (обувь мы оставили за дверью); в стенах традиционные ниши со старинными, окованными жестью сундуками. Ниша в парадном углу разгорожена полочками, приспособленными для десятка книг. Хозяин находит в одной из них упоминание о Кухистане; переводит строчку: "Наш Кухистан - край скорби и обмана, затерянный меж каменных громад".

- Кухистон, - говорит он. - Мой Кухистон... Всё, что вы видели и то, что ещё будет, - всё Кухистон.

Он расспрашивает нас о Москве. Он был в ней в 41-м и прошёл от её стен до озера Балатон в Венгрии.

Москва... Огромный, полный движения город, где всё сбывается, если решительно захотеть, - вплоть до поездки в Кухистан.

Чтобы разбудить нас утром, заводится большой жестяной будильник челябинского производства.

26. ДО НОРИМОНА

Из Динаболо уже, между прочим, ведёт дорога. На её пыли отпечатался даже автомобильный след. Машина привезла в кишлак части разобранной молотилки. Её соберут на месте. Мы, возможно, в первый и последний раз видим, как молотят по старинке. По круглой площадке, устланной соломой, сбиваясь мордами, ходят волы, выщелущивая копытами зерно.

- Привет москвичам, - здоровается шофёр, блестя зубами. - Вам повезло. В прошлом году здесь и дороги не было. Погостите ещё денёк: управлюсь с делами, завтра повезу вас в райцентр. А там уже до Москвы рукой подать.

Нет, не станем мы ждать. Каких-нибудь полсотни километров - да всё вниз! Сколько уже мы отмахали - да всё вверх! Тем более, что это последние километры; тем более - нам обещают виноградники вдоль дороги.

Брюхо пусто - но и рюкзаки пусты. Вниз налегке, - да это же пустяки!

Бойкая дорога. Можно сказать - улица. Давно мы уже не видели столько людей разом: по три, по пять-семь человек. Взаимные поклоны, приветствия... Уже уверенно и вслух мечтаем о том, как выспимся по возвращении в Москву... Нет, отоспимся мы ещё в поезде. И там же, в вагон-ресторане, закажем свиные отбивные. Пожирнее. С жареным картофелем! И услышим "Последние известия". Что случилось в большом мире в наше отсутствие?

И вернёмся к будничным делам, по которым соскучились. Встречаясь, будем говорить: "А помнишь?.."

Это уже на всю жизнь - наш Кухистан, край гор и радушных людей...

В Москву! В Москву!.. Я открою этот город для себя заново - как Кухистан. Начну новую страницу. В моих воспоминаниях ледяные изломы гор и перевалы, пройденные нами.

Дорогу осилит идущий - это я усвоил твёрдо.

Горячая пыль взрывается под ногами, Свешиваются из-за дувалов виноградные гроздья - чёрные с сизым налётом. Мы незаметно для хозяев общипываем их. И губы наши приобретают сапожный глянец.

Кишлак сменяется кишлаком, виноградник - виноградником, одни прохожие - другими. Всех мы приветствуем "салям алейкум" или, встречно, - "алейкум салям", гордясь знанием языка и местных обычаев.

Мила - верхом на ишаке; в руке - огромная жёлтая айва. Ишака и айву предоставил ей случайный попутчик, который никак не может сообразить, как мы попали сюда из Сталинабада (Дюшанбе).

В таком вот виде бодрый кортеж, сопровождаемый тучей ребятишек, вступает в кишлак Норимон, где есть всё, что душе угодно: промтоварный и продовольственный магазин (совмещённый), чайхана, почта и попутные автомашины.

27. ВОСТОЧНАЯ КАРТИНКА

Под раскидистым карагачем в ожидании попутки сидят московские студенты - едят урюк, а косточки сплёвывают в арык.

- "Солнце Таджикистана, не заходя свети -

Здесь молоком тумана скрыты мои пути.

Глиняные ступени, маков багряный цвет,

Горы в зелёной пене, лучше которых нет.

Губы в узоре трещин, смерчи в пустых полях,

Красные вихри женщин в перистых тополях...

Кем ни листалась самая путанная из книг -

Маленькая страна моя, жизни моей родник..."

- Да ты - поэт... - изумлённо говорит Сергей, только что, кажется, осознав, что строки - рифмованные.

А я вдруг с досадой и стыдом осознаю, что это меня сочли автором всех стихотворений, произнесённых в долгом странствии.

Нет, друзья, стихи, сочинённые мной (как это водится в юности), я даже не вспоминаю: они бездарны. Здесь у арыка я рассказываю о Герчуках (Марина и Юра), об их сокурсниках и друзьях - Юлике Даниэле, Андрее Синявском (его я встречал лишь мельком), о Сергее Хмельницком.

Не взыщите: стихи Хмельницкого я читал так, как они мне запомнились. Не исключено, что попадаются в них и мои строчки... Не взыщите, опять же.

(Последующая драматическая судьба этой некогда дружной компании вне моего нынешнего повествования).

ЭПИЛОГ

Повторю вкратце уже известное читателям.

В ту пору - оттепель! - передовая советская общественность бредила йети, снежным человеком, и я обещал разыскать его. Я приводил безупречные доводы. Где мог обитать наш советский йети? Только на Памире, этой Крыше мира, как принято было выражаться в партийной печати, не допускавшей мысли о том, что Крышей вправе называться лишь Тибет, размещавшийся вне наших государственных границ. Все рекорды - советские! И было очень досадно, что ни пик Коммунизма, ни пик Победы каких-то полтора-два километра не дотягивают до высоты Эвереста.

Строго говоря, собирался я не на сам Памир, а северо-западнее, на Памиро-Алай, в скрещение Гиссарского и Зеравшанского хребтов. Но литгазетовский спец, курировавший науку, тут же пересобачил название на нечто фантастическое - Памиро-Алтай, так что я уже не стал уточнять.

Итак, Крыша мира. Кстати, называл я снежного человека не йети, как принято было (тогда им увлекалась и западная пресса), но местным памирским названием галуб-яван. Это убеждало.

- Представьте только, - я сам зажигался своим пафосом. - За первым в мире советским Спутником настороженно следят белесые глаза галуб-явана, снежного человека!

Белесые глаза - опять же, картинно и убедительно.

Короче, в "Литгазете" выписали командировку "специальному корреспонденту". Я должен был присоединиться к экспедиции (как было обозначено в командировочном удостоверении) студентов МГУ, совершавшей первопрохождение по сложному горному маршруту. Конечно, и они не прочь были наткнуться попутно на следы галуб-явана. Но маячила перед ними куда более конкретная цель - выполнение нормы мастеров спорта.

Я оказался впервые в горах. Впервые взвалил на себя рюкзак, пригнувший меня к земле. Как я прошел с этими бравыми парнями маршрут в течение месяца с лишком, не свалившись ни разу, - разговор особый. Меня поддерживала мысль о том, что проезженные и проеденные деньги я редакции уже не смогу вернуть; что я, бомж в столице нашей Родины, вдруг удостоен такой чести - спецкор "Литературки"; что, если бы открылось мое бомжество, мне, определенно, и милиции не миновать. Так что иметь при себе пусть временное, но законное командировочное удостоверение, да еще и быть опубликованным нашей партийной печатью, было для меня не только делом чести, но также делом доблести и геройства.

Думаю, каждый советский человек поступил бы точно так же на моем бы месте.

Итак, я прошел маршрут, сдал свой очерк и закрыл командировку. Галуб-явана я не нашел, но деньги возвращать не пришлось. Мне было неловко появляться в редакции, и я там не появлялся. Тем более что у меня в Москве опять возникли ежедневные проблемы с пропитанием, и ежевечерние - с поисками ночлега. Правда, эпоха на дворе была поистине благодатная - хрущевская. Пришествие коммунизма еще только ожидалось, но, как уже говорилось, залогом его в московских студенческих столовых (куда я по возрасту пока был вхож) уже были на столах бесплатные хлеб, соль и горчица. Чай без сахара тоже был бесплатный. Помимо прочего стояла поистине золотая осень - "бабье лето".

Вначале я с надеждой пробегал глазами на газетных щитах всякую очередную "Литературку" (газета выходила тогда трижды в неделю и была четырехполосной). Но пыл раз от разу угасал, становилось ясно: материал не пошел. Понятно, почему: там ни словом не упоминалось о галуб-яване. Без него очеркишко был так себе, серенький. Зато (утешал я себя) в походе больше месяца побыл фактически на казенных харчах. Даже, несмотря на походные тяготы, слегка подкормился...

Но вот в зените осени вместо обычного родительского письма из Киева, приходившего до востребования, получаю паническую телеграмму: "Что случилось? Тебя ищет милиция? У нас письмо из Москвы. Ничего не понимаем. Волнуемся. Телеграфируй".

Паника - худший советчик. Что я могу сообщить, если сам ничего не понимаю? Позвонить родителям в Киев невозможно: в их трущобном околотке (Глубочица) о телефоне знают лишь понаслышке. Телеграфирую на предпоследний рубль: "Вышлите полученное письмо". Через два дня в конверте вместе с папиными наставлениями нахожу листок с грифом "Литгазеты": "Маркс Самойлович! Почему не оставили в редакции московский адрес и телефон? Срочно ждем. Г. Гулиа".

Впервые ко мне обратились по имени-отчеству, не упустив при этом последнюю букву в моем имени и правильно написав отчество.

* * *

Готовясь к визиту в кабинет члена редколлегии Георгия Гулиа (лауреата, между прочим, Сталинской премии, сына, что тоже небезынтересно, еще живого тогда классика, основоположника абхазской литературы и, кстати, депутата Верховного Совета СССР Дмитрия Иосифовича Гулиа), - так вот уже перед дверью соображаю, как объяснить мое московское проживание при иногородней прописке. Припас в уме кое-какие варианты. Они не пригодились. При моем появлении Георгий Дмитриевич (нос сливой, круглые щечки) поднялся из-за стола, не став от этого выше ростом, и пожал мне руку.

- Вот вы какой, - лучезарно заулыбался он вместо приветствия, сразу располагая к себе. - Тема ударная, поздравляю! - В его голосе зазвучали интонации кавказского тамады. - Но... (тут он развел полными ручками и выдержал паузу) надо еще попасть в яблочко. Не так ли?

Еще бы! Так, конечно, так! У меня камень свалился с сердца.

- Вот и отлично! В сущности, вы все там герои. Я знаю, что говорю, сам в некотором роде горец. Вы поминутно рисковали жизнью, думая не о себе, а о других. Кому я это объясняю? Вам, преодолевшему камнепады, лавины, обвалы, селевые потоки?.. Но где все это на бумаге?

Я хотел возразить. Жизнью рисковали мы все-таки не поминутно. Даже не ежедневно. И думал я все-таки, прежде всего о себе. О товарищах тоже, - но не поминутно и не прежде всего.

Георгий Дмитриевич, метр, заглядывал, однако, мне прямо в душу.

- Скромность похвальна, но профессия журналиста требует жертв. Читателю нужны маяки. Живой пример, - вот чего всем нам, в сущности, недостает. Не обязательно мужество, это всегда в дефиците, но непременно чувство локтя. Без этого в горах нечего делать. Сам погибай, а товарища выручай, не так ли?

Наверное, так. Горцу, наверное, виднее. Наверное, я сплоховал тогда, на маршруте, когда мысленно прощался со своей собственной единственной жизнью. Вот так, жизнь - единственная, а прощался я с ней, между прочим, не один раз. Вероятно, всякий раз в дефиците было именно мужество...

И в том походе первое прощание случилось на второй же день. На полдневном привале у реки Ханака, пока в тени утеса варились макароны, я завернул по бережку за этот самый высившийся над водой утес. Припекало. Солнце, надо сказать, действует на меня, как на язычника: Ярило-Солнце. До сих пор, спустя более полувека, оно ярит меня, как спиртное. Утес с изнанки показался заманчивой целью. Позабыв усталость, я стал взбираться наверх, точно подстегиваемый нуждой. И опомнился тогда лишь, когда оказался метрах в сорока над стремниной. Выше была уже совершенно отвесная стена. Надо было возвращаться, но я уже не мог понять, как забрался сюда. Где эти выбоины и выступы, за которые только что цеплялся?..

Меня, конечно же, хватились бы и нашли. И, вбивая крюки, забрались бы наверх. Но как бы я объяснил этим парням, к которым лишь вчера прибыл с официальными полномочиями, свой поступок? Так уж не захотелось предстать в роли жюльверновского Паганеля с его непременными чудачествами...

Мысленно вздохнув, прощаясь с жизнью, нашаривая ногой едва ощутимые упоры, я начал спуск...

* * *

Почему-то с этого эпизода принялся я за отчет метру. Он терпеливо выслушал и внезапно рубанул:

- Форменная херня. Поймите главное: поменьше самокопаний, прощаний с жизнью, максимум - общественного пафоса. Наша газета, - тут он понизил голос, - особенная. Наш клиент не чугунный пролетарий, которому все равно податься некуда, а рефлексирующий интеллигент, пуще всего дорожащий собственной маленькой жизнью. Он стремится забиться в свою тесную раковину - мы же взываем к его гражданской активности. Как психотерапевт исцеляет импотента? Он будит его воображение. Тут метр неожиданно заговорил стихами:

- Человек никак не успокоится

Все судьбу пытает и пытает:

Под водой на хищных рыб охотится,

В лабиринтах под землей плутает.

Он таежной чащей пробирается,

Он сидит на льдине месяцами

Или на плоту переправляется

Через океан под парусами... -

и так далее, - неожиданно заключил он. - Стишата хреновенькие, но тенденция - правильная. Активный пафос, романтика созидания.

- Все понял, - быстро сказал я и, подогретый стихами, едва ли не зачревовещал:

- ...Вмиг занепогодило. Туча вывалилась из-за ближнего снежного хребта и накрыла нас. Все заволоклось мглой. Туча, улегшись в тесное ущелье, уже не могла пролиться дождем. Мы на дне ее набухали влагой. Земля под ногами раскисала, поток в двух шагах от нас зримо прибывал. Все это совершалось не в потоках ливня, не в громах и молниях, а таинственно и бесшумно...

- У Пушкина гораздо короче, - заметил метр. - "Все было мрак и вихорь". Вполне ложится на тесную газетную полосу.

Но я был в ударе - вот как юный Пушкин перед Державиным, меня несло:

- ...Палатку пришлось ставить, не сходя с места, - на узкой полочке у самой воды. Риск был очевиден, но выбирать не приходилось. Мгла была кромешной, так что не разобрать: уже ночь или еще вечер. Кое-как отжали одежду и легли спать.

Просыпаемся все разом. Что-то прошумело мимо палатки в наших головах и свалилось в реку. Потом ближе к ногам... С раскисшего склона скатываются камни; мы невольно поджимаем ноги и вбираем головы в плечи. Я тогда первым подал голос. Чуть выше по течению ледяной козырёк, по которому мы перебрались на этот берег. Может, там, наверху, как-нибудь скоротаем ночь?..

- Опять - Я-Я, - перебил метр. - Опять получается, что вы озабочены собственной маленькой жизнью. Да наплюйте на нее! В общем, ближе к телу, как говорят классики. Предлагаю название: "Люди вместе". Вот вам ориентир. Дарю эпиграф: "Если хочешь узнать друга, поднимись с ним на высокую гору". Идите и дерзайте. Утром текст должен быть вот здесь.

И он пристукнул пухлой ладошкой по столу.

* * *

Дерзал я всю ночь. Выдул полторы пачки "Беломора". Готовые название и эпиграф действительно давали ориентир; я, что называется, держал нос по ветру...

- Оставьте материал. Посмотрим, что с ним делать, - почему-то сухо встретил меня наутро Георгий Дмитриевич.

Что-то происходило в редакции. По коридорам носились вихрем. У окон никто не курил. Я уловил обрывок разговора:

- Что загоним в подвал? Шеф закусил удила!

Откуда-то вынырнул взъерошенный Георгий Дмитриевич с моими листками в руках.

- Вы еще здесь? Ну, кажется, все в порядке. Хвост, само собой, отрубился; он лишний. Я ведь говорил вам: пишите, как Пушкин, - покороче. В общем, поздравляю. Читайте завтрашний номер.

...Утром в субботу 25 октября 1958 года в киоске на Пушкинской площади "Литературной газеты" не было. Все прочие газеты были.

- Может, к вечеру подкинут, - беспечно сказал киоскер.

Я обошел по периметру площади еще несколько газетных точек и побрел мокрыми бульварами в редакцию.

Кстати, золотая осень завершилась (как это обычно бывает) самой обыкновенной - дождливой. И мне, пока я брел, не давала покоя мысль о том, что у меня вот не только жилья нет, но и зонтика тоже. Мысль удивительная, потому что о зонтике я никогда прежде не думал; этот предмет вообще был вне круга моих обиходных представлений, как, скажем, кольца Сатурна.

Думаем ли мы когда-нибудь об этих кольцах, хоть и знаем, что они есть?..

В коридорах редакции было пусто. Заглянуть в кабинеты зава, отправлявшего меня в командировку, или самого Гулиа я не решался. Я надеялся каким-то косвенным путем выяснить судьбу моего номера. Пока что я стоял и курил у торцового окна четвертого этажа, смотрел на деревья Цветного бульвара (так он называется) внизу, на убогую шашлычную с мутными оконцами при выезде на Садовое Кольцо (тоже одно название: ни цветов, ни садов)...

В шашлычных за все годы моего московского бомжества я не едал ни разу, хотя и там на столах определенно были бесплатные хлеб и горчица. Но я подозревал, что нравы там строже, и к хлебу с горчицей надо было решиться на что-то такое, что было шире моих финансовых возможностей. Короче, к шашлыкам я впервые приобщился много позже - в Киргизии, где на правах (опять же) столичного спецкора присоседился к инспекционному турне по тамошним реликтовым орехово-плодовым лесам союзного Министра лесной и деревообрабатывающей промышленности. Тогда там на каждом привале прямо на кострах готовились шашлыки. Теперь, конечно, я знаю, что это называется шведским столом: бери, сколько влезет. Не поверите: набирали по пятнадцать-двадцать шампуров! Когда я отваливался после четвертого-пятого, очень удивлялись: бесплатно же...

Но это уже другая история.

- Опять мордой в говно, - услышал я слева от себя. - Попомни мои слова: вечером об этом загудит весь мир.

В углу, ближе к урне, остановились двое пожилых литгазетовцев. Один предлагал другому раскрытую пачку "Казбека". Они закурили. Я прислушивался, глядя в окно, понимая уже, что мой сегодняшний номер чем-то необыкновенно значителен. Не поверите, - но я поначалу понимал так, что это мой очерк наделал такого шороху. Скандальная известность? Так и быть! Готов пострадать.

- "Быть знаменитым - некрасиво, не это подымает ввысь" - прозвучало вдруг ответом в душе, и я как-то не сразу понял, что слова эти произнесены рядом.

Что ж, всю жизнь мне твердили, что герой обязан быть скромным, и один из куривших возле урны в углу, интимно наклонясь к другому, негромко вторил этому завету:

- И окунаться в неизвестность, и прятать в ней свои шаги, как прячется в тумане местность, когда в ней не видать ни зги...

Тьфу, чертовщина... Он же стихи читает! Лишь осознав это, я стал выделять ритм:

- ...Другие по живому следу

Пройдут твой путь за пядью пядь -

Но пораженья от победы

Ты сам не должен отличать...

Пожилые (по моим тогда понятиям) газетчики читают друг дружке свои назидательные стишки. Мне это не понравилось.

- ...Ты должен ни единой долькой

Не отступаться от лица,

Но быть живым, живым - и только,

Живым и только - до конца.

Стихи, надо сказать, мне тоже не понравились. "Ни единой долькой не отступаться от лица..."

Но раздумывать не пришлось: возник Георгий Дмитриевич и на бегу сказал:

- Возьмите в приемной авторские экземпляры. Преподнесёте знакомым девушкам.

Я вмиг очутился возле крашеной, как кукла, секретарши, точно крылья у меня выросли.

- Тартаковский? - скучно сказала она. - Три экземпляра.

- Можно - пять?

- Возьмите пять.

Я взял семь.

* * *

...Свой очерк я обнаружил сразу же, перевернув газету. Он занимал едва не половину четвертой (последней) полосы. Его украшали два рисунка: альпинист, отчаянно цепляющийся ледорубом за выступ скалы, и романтическая группа, встречающая восход солнца на горной вершине. За первый рисунок я получил потом взбучку от товарищей по походу: какой идиот взбирается на скалы с помощью ледоруба?.. Будто сам я это нарисовал! Тем более, вообще редчайший случай: газета с рисунками вместо фотографий.

За очерк в целом взбучку получила вся группа. Ссылаясь на текст, высокая квалификационная комиссия по альпинизму и горному туризму сочла, что в походе не соблюдались элементарные нормы безопасности и "лишь по дикой случайности не была усугублена статистика смертей (так формулировалось в протоколе) в отечественном спорте".

Но все это к делу не относится.

Номер "Литературки" (я это не сразу разглядел, перечитывая раз за разом собственный очерк) весь был необычным. Разворот газеты (целиком, с переходом "на мою" четвертую полосу) был заполнен статьей "Провокационная вылазка международной реакции" и "Письмом членов редколлегии журнала "Новый мир"" двухгодичной давности, датированным еще сентябрем 1956 года. Члены, возглавляемые А. Т. Твардовским, извинялись, в сущности, перед неким автором за то, что отклонили рукопись его романа. Я бы гордился, если б мои рукописи отклонялись в столь изысканных выражениях. Я творил бы с еще большим энтузиазмом, получая вот такие письма. Они были бы мне дороже читательского признания.

Это к вопросу о том, что все в жизни относительно.

Если бы этому Пастернаку (о котором я и сам уже что-то слышал) своевременно, тогда, два года назад, ответили, как надо, как обычно мне отвечали, его бы определенно предостерегли от очередного ложного шага (если первым считать само создание романа) - от передачи рукописи на Запад.

Тогда как статья, предварявшая Письмо, уже самим названием била в цель. Провокационной вылазкой международной реакции было награждение Пастернака Нобелевской премией:

"Присуждение награды за художественно убогое, злобное, исполненное ненависти к социализму произведение - это враждебный политический акт, направленный против советского государства... Бесславный конец ждет воскресшего Иуду, доктора Живаго, и его автора, уделом которого будет народное презрение".

Материал этот не имел подписи, чем особо подчеркивалась его общественная значимость. Весь советский народ, в целом, гневно осуждал предателя.

На таком вот неприглядном фоне сам я (не какой-то там московский бомж, вздрагивающий при виде милиционера, но - мужественный первопроходец, покоритель гор) выглядел стопроцентным советским патриотом. Я мог быть только благодарен члену редколлегии "Литературной газеты", лауреату Сталинской премии Георгию Гулиа за его заботу.

Я был ему благодарен.

Перечитывая Письмо редколлегии "Нового мира", я все глубже понимал направление мыслей своего метра. Скромное мужество и самоотдача советских людей были решительно противопоставлены антиобщественной позиции героев романа. Члены редколлегии упрекали Пастернака:

"Пожалуй, трудно найти в памяти произведение, в котором герои, претендующие на высшую одухотворенность, в годы величайших событий столько бы заботились и столько бы говорили о еде, картошке, дровах и всякого рода житейских удобствах и неудобствах, как в Вашем романе..."

Макароны и тому подобные роскошества были тщательно изъяты из моего очерка, точно весь поход был проделан на одном дыхании.

"...Их (героев романа - М.Т.) единственная цель - сохранение собственной жизни, и, прежде всего во имя этого они и совершают все свои главные поступки", - тогда как герои моего очерка беспрерывно и неумеренно рисковали своими жизнями.

Члены советской редколлегии с возмущением цитировали роман:

"Всякая стадность - прибежище неодаренности, все равно верность ли это Соловьеву или Канту, или Марксу. Истину ищут только одиночки".

А я вот, как и положено советским людям, понятия не имел о Соловьеве, правда, слыхивал о Канте и знал, конечно, кто такой Маркс, мой, в некотором роде, тёзка. Но уже самим названием своего очерка, подаренным мне метром, я гордо отрицал всяческий индивидуализм: "Люди вместе".

"...В Москве оказалось голодно, холодно и трудно, - и вот .ищущая истину одиночка" превращается в интеллигентного мешочника, желающего продолжить свое существование любыми средствами".

Мы, конечно, утерли нос пастернаковским героям, задавшись, кажется, единственной целью: сократить свое пребывание на этом свете. Что и было отмечено позднее членами квалификационной комиссии, недоумевавшими, как это мы вообще выжили.

"Все это, вместе взятое, - обращались в Письме члены редколлегии "Нового мира" к будущему Нобелевскому лауреату, - проистекает из Вашей позиции человека, который в своем романе стремится доказать, что Октябрьская социалистическая революция не только не имела положительного значения в истории нашего народа и человечества, но, наоборот, не принесла ничего, кроме зла и несчастья".

Герои моего очерка должны были, видимо, послужить живым упреком Борису Леонидовичу.

Кстати, он вскоре публично отказался от вышеназванной премии. Но я стал чуть-чуть старше и уже не знал, гордиться ли мне тем, что в этом была, возможно, и моя микроскопическая лепта...

* * * * *

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

303180  2012-12-30 23:26:22 Маркс ТАРТАКОВСКИЙ. Ги де Мопассан, арбитр. - 2012-12-30 16:51:35 [217.186.109.247] Счастливчик. - Господин Тартаковский, вы обидели меня, обвинив в сионизме. Мне некогда было заниматься волнующими вас проблемами богоизбранности нашей с вами нации. В Гражданскую войну на наше местечко нападали 43 раза, убивали и грабили белые, петлюровцы и атаманы - красноармейцы никогда. После прихода большевиков не было у нас ни одного погрома. Вы хороший писатель, ваши книги есть у меня, я плохой учитель, раз мои ученики стали украинскими фашистами. Но в нашем с вами споре правда на моей стороне. Я не умею объяснить зачем и почему, но вы плюнули на тех людей, кто ликвидировал черту оседлости и прекратил погромы. А меня за то, что я сказал о них доброе слово, вы практически обозвали сионистом. Но сионизм это фашизм. Я учился на заочном отделении МГПИ имени В. И. Ленина, встречался там с настоящими сионистами. Почти все они стали советскими писателями. Вас я не помню там. Но однажды один из них в 1967 году приезжал к нам в местечко для встречи с читателями. Я задал ему из зала вопрос и он с трибуны назвал за него меня сионистом. Знаете, какой был вопрос? ╚Большевики выиграли бы Гражданскую войну, если бы их не поддержали евреи?╩ Это был Василий Аксенов. Вы стали вторым человеком, который плюнул мне в лицо только потому, что я еврей. Для сведения: Аксенов стал к концу жизни ярым проповедником идеи богоизбранности еврейского народа. >>>>>>>>>>>>>>>>>MCT<<<<<<<<<<<<<<<<<< Я не обвинял Вас в сионизме. И не считаю, что ╚сионизм это фашизм╩. Мой старший сын (русский по галахе, - если Вам знакомо это понятие) в свои 18 лет сам, один, прибыл в Израиль, с первой же недели начал работать (в кибуце Дгания), не прерывал работу и во время учёбы в Тель-Авивском университете, как и службу в Армии обороны Израиля и вот так с 1994 г., 18 лет. Когда по семейным обстоятельствам вдруг собрался ехать в Канаду (там сестра его жены), его тут же повысили в звании, прибавили заплату и даже выделили бесплатную автомашину. Из чего я заключаю, что мой сын нужен еврейскому государству. Вместе с тем, мне отвратительна сама ╚идея богоизбранности еврейского народа╩, ставящая меня выше моей собственной супруги (русской), с которой мы прожили почти полвека, выше моих пяти детей и семерых внуков. Второй из семерых в 17 лет (!) завершил 13-летний (!) курс элитной мюнхенской гимназии, тогда же, в 17 лет, был приглашён в Кембридж (физический ф-т), учится там и стажируется во время каникул во всемирно известном Институте Макса Планка. Так вот, когда мне говорят, что его талант отражение еврейского происхождения, я понимаю, что вот это как раз нацистский (Вы неверно употребляете термин ╚фашизм╩) вздор. В школе (киевская украинская ╧ 49) я был, кажется, единственным евреем и худшим учеником второгодником. Внук талантлив потому, видимо, что в нём смешались пять ╚кровей╩: в маме (моей дочери) украинская/русская + еврейская, в папе башкирская/узбекская (он из глухого уральского села за 200 км от ж/дороги: Пермский край). Его младший брат с тем же, естественно, ╚набором кровей╩ (семитской-славянской-тюркской) тоже не без успеха учится в той же гимназии. Местечковая убеждённость в своей ╚исключительности╩ - это синдром неполноценности, принесший нам в тысячелетиях только трагедии. Шолом-Алейхем: ╚Не еврейское это дело размахивать красным флагом на Крещатике╩. Я не впервые пишу об этом. Поищете в Сети найдёте. Советская власть при всех ╚колебаниях линии партии╩ (особенно в послевоенные сталинские годы) формально придерживалась принципа интернационализма. В моей судьбе известные ущемления обернулись благом. Исключили из Киевского ун-та (философский ф-т) поступил в Литературный и-т. Не принимали в штаты редакций был свободным журналистом и разъезжал по стране от Балтики до Памира. Почти перстали публиковать в результате моих вольностей после Шестидневной войны стал спортивным тренером. Тогда-то и появились мои книги, упомянутые Вами... ╚А жизнь, подумала Жанна, не так хороша и не так уж плоха, как кажется╩ (Мопассан, роман ╚Жизнь╩) Всех Вам благ.

303186  2012-12-31 12:11:08 М.П. Нет. - Для Счастливчика и М.Тартаковского. Люди добрые, что ж вы ссоритесь по таким пустякам и с таким азартом. Неужели не ясно, что это одни те же "Монстры" продают евреям право быть избранными, фашистам - арийство, рабочему классу - революционность (самый революционный, ему нечего терять, кроме своих цепей). Оденьте цепи на все народы и они тоже станут самыми "революционным". Они даже не утруждают себя придумать что-нибудь поновее. Вот как презирают и тех. и других и третьих, о четвертых я уже и не говорю. Не кормить их надо всем нам, научиться их видеть и служить Разуму. Только глупцы могут полагать, что можно пользоваться Разумом, не подчиняясь ему! С наступающим Новым Годам Вас и всех переплетовцев, доброго здоровья и активной жизненнолй позиции.

303246  2013-01-06 20:48:24 Marina - Добрый вечер, не могли бы вы дать мои кооординаты вашей дочке Лере. мы учились с ней вместе в Москве, а потом , несколько лет назад, из за недопонимания , я потеряла с ней связь, о чём очень жалею. Живу сеичас в Норвегии.телефон +4747241118 тот телефон , который у меня есть , уже не отвечает. очень хотелось бы наладить отношения с ней. спасибо. Марина Сударева

303251  2013-01-07 13:19:46 Тартаковский - М. Сударевой.. - Уважаемая госпожа Сударева, я передал дочери Ваш телефон. Тартаковский.

325004  2015-06-20 20:59:14 М. Тартаковский. - Впечатляющие фото перевала, названного мной перевалом "Цирк" (см. в тексте): http://slazav.mccme.ru/3017/053.htm Прохождение части нашего маршрута в 1976 г. - следующее через 18 лет после нашего первопрохождения.

325008  2015-06-21 01:01:58 Oli Motor Terbaik - TOTAL Hi-Perf http://ogep.my.id/review/otomotif/oli-mobil-terbaik-di-indonesia-total-quartz.html - Может быть, вы не болтун, а талантливый автор. Где ваши тексты ? Огласите, п-ста, список. А там поглядим: чего вы стоите. Смелее, уважаемая, смелее. Кидаться грязью, большого ума не надо. http://ogep.my.id/review/otomotif/oli-mobil-terbaik-di-indonesia-total-quartz.html

Copyright (c) "Русский переплет"