Человек в Пути
12 июля 2012 года

МОКРЫЕ ПАРУСА

Записки молодого человека

"Главными людьми на "Крузенштерне" были боцмана -- палубная команда, управлявшаяся с парусами. Командовал ими второй помощник -- капитан III ранга Владимир Тимофеевич Роев, невысокий плотный человек, с курносым носом и озорными глазами, немного напоминавший обликом Фернанделя. Был он мастером спорта по яхтам, парусное дело любил фанатично и знал досконально. "Вот поймают меня в плен американцы, -- пошучивал он в кают-компании, раскуривая трубку, -- и начнут меня бить, пытать и выспрашивать про ракеты или подводные лодки, а я им -- шиш. И скажут они, не добившись от меня показаний, -- а ведь совсем неплохо держался этот русский! А что я им могу сказать, когда кроме парусов ничего не знаю?"

Именно Роев подробно познакомил меня с названием и назначением каждого паруса и каждой детали рангоута..."

Александр Городницкий. Парусник "Крузенштерн", Атлантика, зима 1961/62 гг.

Нет, капитан Роев не был похож на Фернанделя. "Наш, пскопской" - небольшого роста, с круглым курносым угреватым лицом. До самозабвения любил парусное дело, был подлинным мастером.

Я ходил на других яхтах - такого не встретил.

Кажется, у Хэмингуэя рассказ о моряке, который перед смертью сказал только: "Думаю, я был хороший моряк".

Капитан Роев мог о себе сказать то же.

Но предпочитал снижать пафос солёным флотским юморком: "Когда мама пеленала в парус, батя мачту на меня уронил "...

За три года до упомянутого А. Городницким знакомства ходил я с капитаном Роевым по всей советской Балтике. Об этом мои записки, о которых тогда, более полувека назад, писали журналы "Октябрь" и "Новый мир", газеты "Московский комсомолец" и "Комсомольская правда", "Литературная газета" и "Литературная Россия"....

Недоумение: почему паруса - мокрые. В фаворе были алые паруса, черные, крылатые, ещё какие-то - победные. (При публикации в журнале "Молодая гвардия" название пришлось отстаивать).

Записки в 1960 г. были представлены в качестве дипломной работы в Литературном институте СП - защита была провалена председателем экзаменационной комисии Всеволодом ИвАновым (автор орнаментальной прозы: "Похождения факира", "Цветные ветра", "Возвращение Будды"...)

Этот же текст в следующем году был представлен там же в качестве опять-таки дипломной работы - защита прошла при активной поддержке Льва Кассиля ("Кондуит и Швамбрания", "Вратарь республики"...)

Перечитывая, вижу просчёты этой своей прозы. Хрущёвская оттепель была временем широкого общественного оптимизма - во многом оправданного. Приветствовалось, в частности, литературное ухарство, бравада.

Помещаю здесь свой несколько дополненный авторский текст, не тронутый редакторской правкой. (Но без эпиграфов - помнится, удачных - к каждой главе).

Итак:

"Море цвело парусами"

(Кажется, Гомер. Или какой-то другой древний греческий старик. Тоже слепой).

* * * * * * * *

Ленинградский рейд

Идея проста, как колумбово яйцо: дойти до Балтийска (предпорт Калиниграда; далее уже польские воды) - и возвратиться в заданный день и час. Какая-то невнятная пропагандистская акция командования Балтфлота. Вот и приданы к команде из шести моряков срочной службы ещё двое - корреспондент журнала "Вокруг света" (я) и тощий кинооператор с кислой физиономией и латышской фамилией (помнится, Подтирайтис).

Приказ вернуться обнадёживает: значит, вернёмся, не пропадём. Встречать нас будет флотский оркестр.

До порта Пярну участвуем в парусных гонках. Старт на рассвете. Капитаны-соперники совещаются в кают-компании эстонской яхты "Ванемуйне". Тиснёная обивка, мягкие диваны, гнутые кресла... Яхта довоенной финской постройки.

Я допущен в качестве "представителя прессы". Моё дело помалкивать да пореже извлекать из под себя (сижу на ней) чёрную клеёнчатую тетрадь - не вызывать ненужных подозрений. Здесь и сейчас вершится высокая политика.

Карта Балтийского моря сложеная втрое: всё, что "за бугром" - чужие воды, побережья и гавани - нам ни к чему. Капитаны водят, не глядя, пальцами по карте. Присматриваются друг к дружке, лицемерят:

- Ваша яхта... (Роскошный клуб табачного дыма). Я говорю сегодня своим ребятам: "Да на такой посудине хоть сейчас через Атлантику..." Они говорят "да" - мои ребята.

- Да что вы! мираж и только. Парус старый - сеть, а не парус! Рыбку ловить - не ветер.

- Ну уж!.. Обвод, линии - как у покойницы "Саламандры", вечная ей память! Не яхта - прямо-таки гончая.

- Вам ли сетовать? Да у вас здесь не кают-компания - чертоги! И, конечно же, найдётся уголок для победного кубка?

- А в вашем сердце найдётся для меня место? - это уже я (шопотом) капитану одной из яхт, девушке-ленинградке.

Она дарит мне молчаливое презрение - и я делаю вид, будто ничего не сказал.

Капитан "Ванемуйне" - тучный эстонец с белыми и жёсткими, как щетина, баками, сидит, широко расставив колени. Держит на отлёте пузатую фарфоровую трубку величиной с кофейник с задастой розовой голой тёткой на щёчке. Радушно по-хозяйски улыбается, щурит прозрачные глаза.

Парусность "Ванемуйне"? Э, пустяки! (Залп дыма под потолок). При таком водоизмещении... Каравелла - по сути. Плюс его собственный вес. ("Между нами: центнер с гаком". - Крышечка трубки-кофейника добродушно побрякивает). Нет, как ни смотреть, должна бы, по условиям гонки, быть какая-то фора для "Ванемуйне"...

Капитан добавляет несколько слов по-эстонски главному судье регаты - долговязому и нескладному, как оголённая мачта. Тот спешит перевести нам:

- Это несущественно. О том, что на "Ванемуйне" половина экипажа - женщины. Но, конечно, водоизмещение придётся учесть...

Молодой капитан другой эстонской яхты "Лайне" с твёрдым лицом викинга презрительно усмехается. На "Лайне" тоже женщины. Они будут работать, как мужчины. Или мужчины будут работать и за них. Если на яхте женщины, должны же быть и мужчины...

Он согласен, впрочем, что "Ванемуйне" строилась в Суоми как плавучий бордель - и фору дать можно.

Он встаёт, резко отодвинув кресло. Ему пора. К тому же здесь накурено. Это (полагает он) неспортивно. Он извиняется перед капитаном ленинградской яхты "Матрёшка", девушкой. (Она исподлобья встречает его прямой взгляд). Он согласен померяться силами с "Ванемуйне", с этими нехилыми морячками-кронштадтцами (и со мной, значит!), с кем угодно. "И с вами, конечно же". (Она наклоняет голову; лицо его вспыхивает).

Стройный, гибкий, с откинутой головой викинга он опирается о выходной люк. Технические обмеры "Лайне" у судей. Вычислят фору без него. Обойдётся и безо всякой форы. "До встречи на маршруте!".

Неловкое молчание после его ухода. Тучный капитан укоризненно качает головой. Молодость... Он, старик, ходил на Эланд и Борнхольм, когда этого юнца ещё и на свете не было... Но (тут он щёлкает языком) и то сказать: да, пропорции у "Лайне", как у гончей, как у девственницы, отмеченной призом на конкурсе красоты...

- Довольно! - перебивает капитан "Матрёшки". - Пора спать.

С её "Матрёшкой дело ясное. Со второй ленинградкой, Гиперболой", - тоже. Примитивная посуда: козырёк от дождя да компАс на нактоузе. Сравнить ли?.. (Она вовремя сдерживает какое-то словцо и только щёлкает пренебрежительно по розовой тиснёной обивке). Весь маршрут на наветренном борту провисят, чтобы не перевернуться...

"О, да!" - сочувствуют капитаны.

Капитан "Гиперболы" (шкиперская бородка вокруг челюсти) потягивает закопчёную трубочку. Сидит, несколько развалясь, для значительности хмуря брови. Небрежно стряхивает пепел на ковёр.

Наш капитан тяжко дышит. Шея его багровеет. Не отходя от причала, мы уже продуваем гонку. Наш "ЯМ-10" ("яхта морская") - рядовая по всем параметрам посуда, и форы нам не нюхать. Так что согласно тут же расчисленным льготным коэфициентам нам ежечасно надо будет обгонять "Ванемуйне" на три минуты, а "Лайне" на целых шесть. Не говоря уже о ленинградцах...

- Напоминаю. (Главный судья углом наклоняется над нами). - Этап Хаапсалу-Пярну безо всяких фор. Спецприз (он поднимает указательный палец) за абсолютную скорость...

- Вот вы и отличитесь, что надо рапортуете своему командованию. - Капитан "Ванемуйне" дружелюбно хлопает нашего по погону кителя. - Разве я строил эту каравеллу? (Трубкой в коротких пальцах он обводит розовый салон). Персональный ватерклозет - что и говорить, удобно, но это - да-да-да - неспортивно!

- С моим бы удовольствием, - сдержанно реагирует наш капитан, - навестил бы этот ваш гальюн.

Хозяин широким жестом без слов распахивает перед ним дверь к нежно голубеющему унитазу...

Невская губа

Треща и рассыпая искры, взвилась стартовая ракета...

"Море грозно ревело. Хлестали волны. Свистел ветер. Яхта неслась вся в мыле. Она загнанно поводила бортами и тихо ржала. До самого клотика проступала испарина. Экипаж держался героически..."

- Слушай, Лев Толстой, - с явной угрозой обратился ко мне капитан, сидевший тут же в кокпите за румпелем. - Мы тут будем шкотами править или рОманы строчить?

Только что начатую (см. выше) новенькую общую тетрадь в чёрном коленкоровом переплёте я виновато сунул себе под задницу, чтобы не смыло в море...

- К повороту! - скомандовал капитан и сдвинул от себя румпель.

Я отмотал шкот с правой утки, высвободив стаксель, мигом подтянутый напарником к левому борту.

Капитан свободной рукой пригнул мою голову. Красавец штурман (Костя Семёнов) передёрнул грот - и горизонтальный гик со скрипом пробросился над моей головой.

- Ветер ни к чёрту, - с досадой сказал мне капитан. - В шторм тебе башку бы снесло. Учись кланяться гику! Просоленный моряк только гику и кляняется.

Море отливало глянцем. Всё, написанное на первой же странице моей толстой тетради - ...ревело-хлестали-свистел..., - всё это ещё будет. Но потом. Послезавтра. И далее.

Пока что мы - наша посудинка, где я стал шкотовым, шла из Ленинграда к Кронштадту в той оконечности Финского залива, которая именуется Невской губой или, по-старому, Маркизовой Лужей. Здесь сплошные мели и надлежит строго следовать прорытому еще в петровские времена Большому Корабельному фарватеру.

Если вам приходилось когда-нибудь идти под парусом (мне до того не приходилось), то есть следовать не по прямой, а поворотами, галсами, вы, возможно, знаете, что это такое. (Я тогда не знал). Ветер к тому же постоянно менялся, и мы (я о капитане) гадали, следуем ли строго фарватером или вот-вот наскочим на мель.

Напряжение возрастало...

Вдруг капитан заметил в воде и, перегнувшись через борт, выловил скромный предмет. Я не сразу поняли, что это. Но наш опытный кормчий просиял. Он, с его орлиным взором, заметил за четверть кабельтова еще такой же предмет и еще...

...Читатели разные. Многие не поймут. Надо объясниться. Так вот один мой знакомый, можно сказать, приятель, крупный, между прочим, учёный - математик-дискретник... Вы вот не знаете, что это такое, я тоже не знаю, а сам он, я думаю, знает, - так вот по утрам, когда у него с вечера гостят девушки, он даже на работу опаздывает, потому что приходится топить в унитазе вот эти штучки. Если вам приходилось когда-нибудь делать то же самое, вы знаете, что это такое. Вы спускаете воду, - а они всё всплывают, и вы уже близки к отчаянию. Они практически не тонут, практически не подвержены коррозии, период их полураспада, по аналогии с радиоактивными веществами, равен, надо думать, столетиям...

Так вот, не знаю, надо ли говорить, как все мы обрадовались! как бурно веселились, едва на мелкой зыби по курсу появлялась очередная такая штучка. Теперь они шли поминутно, как бы гуськом. Великий город, подобно Венеции стоящий на каналах, густо выносил их в море, и они выстраивались здесь по главной струе - Большому Корабельному фарватеру, продолжающему собой державное течение Невы...

Я ликовал тогда, как все мы, но воображение тут же представляло мне все, что творилось ночью, да и днем тоже, в тысячах домов, остававшихся у нас за кормой, - и сердце мое сжималось. Ну, каково мне было представить ТАКОЕ перед долгим плаванием вдоль побережья всей советской Балтики на яхте с экипажем прославленного краснознаменного Балтийского флота!..

Похоже, нашему капитану явно было не по себе: он крякал, озираясь по сторонам, матерился вполголоса, совал себе в рот указательный палец, вздымая его затем к небу - "пробовал ветер".

- Ты-то как полагаешь, член-корреспондент: парусу что надо?

- Я не член-корреспондент.

- А в командировке - как?

- Спецкорреспондент.

- Понятно, что спец. Не спец нам на море не нужен. Только по радио почему-то всё: член-корреспондент, член-корреспондент...

- Это не обо мне, - заверил я.

- Парус - он ветра ждёт, - вздохнул капитан.

Тут-то и задуло. Сперва слегка зашерстило край моря... слегка взлохматило за кормой морскую гладь. Потом - пошло бугриться вокруг... Угреватое курносое лицо капитана всё более озарялось надеждой. Наконец, хлестнуло, как следует.

Дородная "Ванемуйне" слева от нас взмахнула множеством парусов и вдруг обрела лёгкость, как стареющая балерина, вставшая на носки...

Вёрткая "Матрёшка" мгновенно развернулась, точно в воздухе, перед самым нашим носом, блеснула серебристым брюшком и понеслась, чертя косым парусом воду...

Только "Гипербола" закопошилась, переваливаясь с борта на борт и хлопая парусами...

- К повороту!

Раздувая густые пенные усы, неслась "Ванемуйне". Поравнялась с "Матрёшкой", закрыла ей ветер. Маленький парус затрепетал и сник.

- Давят! - свирепея сказал наш капитан и больно толкнул меня ногой.

Я спешно подобрал стаксель, затянул потуже. Передний мой косой парусок круто выгнуло ветром.

"Лайне" неслась среди пляшущих мелких волн. Сминала и расшвыривала их - прямая и гордая.

Парус "Матрёшки" опять набрал ветер. Видны были откинувшиеся для противовеса через борт парни. Мгновение спустя их накрыла стремительная тень "Лайне" - и маленький парус, задохнувшись, опять сник.

- Давят!! - неистово рявкнул капитан, устремив взгляд из-под сомкнутых кустистых бровей, и заскрипел румпелем.

Но как-то странно повела себя "Лайне". Чуть приотстав от "Матрёшки", она зашла ей с другой стороны - с подветра. И уже чёрный парус зашатался и стал судорожно хватать воздух, а маленький белый дерзко вырвался на простор и заплясал среди волн.

- Так их!!! - заорал наш капитан, симпатизируя белому парусу.

Я готов был поклясться, что "Лайне" намеренно проделала свой странный маневр. Когда мы поровнялись с ней, там не обратили на это никакого внимания. Парни и девушки, похожие на парней, стояли в своих стальных свитерах, сунув руки в карманы, на сбегавшей к воде палубе. Викинг, сдвинув на затылок кепочку, напряжённо всматривался; в глазах его сверкала под солнцем ослепительная "Матрёшка".

Набрав скорость, мы сблизились с ней.

- Девка на румпеле! - изумился наш боцман; глаза его выкатились и лихорадочно заблестели. - Глянь - девка! Где бинокль?

- Глаза попортишь, - строго сказал капитан и подмигнул мне. - Ну-ка, стаксель потуже!

Изо всей мочи затягивал я стаксельшкот, но парусок нет-нет да и заполаскивал. Проигрывая в единоборстве со стихией, я старался хоть как-то перехитрить её, дотягивая при случае сантиметр за сантиметром - тут же наворачивая конец на утку...

"Ванемуйне" маячила впереди. С кормы там вылили ведро помоев. На палубе кто-то чистил картошку, и путь наш был усеян очистками.

- Не наш ветер, - вздохнул штурман. - Встречный - мордотык. С ихней парусностью только и лавировать...

- Не дрейфь! Мы им сУрпризец... - загадочно сказал капитан. - Газеты читать надо! Ты, Костя, читаешь газеты?

- Читал когда-то. Глупый был.

- А сейчас ты какой?..

Яхты, лавируя под встречным ветром, широко разбрелись по морю. И уже не понять было - "Матрёшка" ли ближе к нам или "Лайне" с её рыцарственным капитаном...

Сзади, почти на линии горизонта, крохотным восклицательным знаком виднелась "Гипербола".

Тупая корма "Ванемуйне" по-прежнему маячила впереди; по-прежнему там чистили картошку, точно насмехаясь над нашими усилиями...

- А ведь морячкИ - что надо! - вдруг рассмеялся капитан. - Только гальюн обзывают не по-нашему - клозетом. Гальюн - он и есть гальюн.

- По-нашему - так, а по-ихнему иначе, - солидно возразил кок.

- На море один язык - на всех. Как же иначе? В самой вонючей турецкой гавани запросись в гальюн - тебя поймут. А в клозет или, скажем, в туалет, - усрёшься, пока сообразят, чего же ты хочешь. Кстати, не ты ли обедом у нас заведуешь?..

Мы ели макароны со свиной тушёнкой и пили чай на косой палубе. Кок, поощрительно скалясь, торчал в люке, где под палубой у него размещался тесный, как шкаф, камбуз. Брызги залетали нам в миски. Солнце, набрав полуденную высоту, катилось с этой горочки вниз. Вставал впереди над водой остров, осенённый лысым, без креста, куполом кронштадтского морского собора...

Капитан облизал и положил ложку. Крепко взялся за румпель.

- К повороту!..

"Ванемуйне" шла прежним курсом влево - в обход острова.

- К тёще заглянем? На блины? - деликатно осведомился штурман.

- Газеты читать надо, - повторил капитан. - И не девок лапать, а родной "Маяк" слушать. К вечеру обещают перемену ветра на норд-ост. Шиш вместо ветра получит эта "Ваня-Маня" за родным Кронштадтом!

Родной Кронштадт оставался теперь к югу от нас, пока закрывая от нас ветер. Яхты одна за одной скрылись за островом. Остались мы в одиночестве, покинутые судьбой. Парус всхлипнул и жалко съёжился под жутким капитанским взглядом. Капитан бегло прошёлся по русской грамматике. Упомянуто было бюро погоды с его прогнозами. Все мы поминутно поглядывали на небо, где по-прежнему бойко неслись облака. Мачта, увы, до них не доставала...

- Это надо же, - вздохнул капитан. - Дожили: газеты врут.

- Газеты врут, а прогнозы - никогда: они ошибаются, - уточнил я.

- Что в лоб - что по лбу, - вздохнул капитан.

Вот тут-то парус наш глотнул глоток-другой, широко вздохнул и ожил. Я глянул на капитана: ожил и он. У паруса наметилось брюшко. Капитан приосанился. Яхта вздрогнула и, ещё не веря в удачу, осторожно шагнула...

- Лапочка!.. - почти шёпотом влюблённо вымолвил капитан.

Мы подняли головы, рискнули взглянуть на него. Капитан, выпячивая губы, нежно дул в раскрывшийся грот...

Тут нас нагнала широкая пенная полоса, гикнула, хлестнула в борт. Яхта взвилась на дыбы и понеслась.

- Ты, Костя, не советский человек: газетам не веришь.

Не оставляя румпель, капитан поддел ложкой остывшие слипшиеся макароны, заправил в рот.

- Уважаю макароны, - сделал он официальное заявление.

Кок принял комплимент на свой счёт и широко осклабился.

Уже мы обходили остров и наслаждались зримым за кормой пейзажем: шевелилась в отдалении грузная "Ваня-Маня", за ней ещё чей-то парус...

Оператор прицелился объективом, стремясь зацепить в кадр и нашу корму, и беспомощных соперников, увековечивая такое положение вещей.

Солнце скатилось в воду и, шипя, гасло там. С моря потянуло сыростью.

Кок исчез в каюте; оттуда нёсся уже лихой, в обе ноздри, боцманский посвист.

- Пора и нам, - прощально оглянувшись на "Ванемуйне", сказал штурман. - К вахте, не боИсь, разбудят.

Двое вахтенных подняли воротники бушлатов и вжались в них. Капитан сидел нахохлившись, надвинул на уши вязаный колпак.

Первая ночная вахта.

От Кронштадта до Гогланда

Среди ночи меня растолкал боцман. Он закован в резиновую "пару" и отливает чёрным блеском, как начищенный ботинок.

- Туман, - сообщил он.

Сверху, с палубы, приглушенные озабоченные голоса...

Упаковываюсь в резиновые штаны. В них хорошо стоять или лежать навытяжку. Садясь, надо их приспускать. Они не гнутся и гремят в ходу.

Выбираюсь из люка и окунаюсь в такой вязкий густой туман, что машинально сдерживаю дыхание, точно боясь глотнуть воду.

Не видать ни зги - зато обострён слух. Чьи-то крадущиеся всплески за кормой...

Туман бахромой, не касаясь воды, висит над ней. И, перегнувшись через борт, вижу на глади моря отблеск огней чужой яхты.

Заваливаюсь в уютные резиновые колени боцмана. Штурман сменяет на румпеле капитана. Тот ощупью идёт по нашим ногам в каюту, откуда с нагретой мной койки уже слышится густой храп Большого Тютерса. Из люка несёт плотным устоявшимся уютом.

Шлепанье преследователя за кормой всё тише; вскоре и вовсе глохнет. То ли свернул, то ли отстал. Непроглядный туман и полная тишина. Вытянутую руку едва разглядеть. Над светящимся компасом полукругом маленький радужный нимб, точно над плешивой головой апостола...

- Судно слева по борту, - вслушиваясь, тихо сообщает штурман.

Мертво вокруг, слепо и глухо, как в запечатанном склепе.

- Двигатель... - наклоняясь к воде то одним ухом, то другим, бормочет штурман. - Похоже, дизель... Притаился, сука, заглох, высматривает... Сторожевик!

Перегибаюсь к самой воде, придерживая очки. И вижу ниже кромки тумана заострённые, нацеленные на нас очертания пограничного катера. Он замер, напрягшись, точно вынюхивая след, готовый к броску...

- Поворот! - едва слышно командует штурман.

Яхта валится на левый борт, стремясь развернуться, уйти от преследования. Возникает в люке взлохмаченная капитанская голова.

- Похоже, к финнам заскочили, - шопотом докладывает штурман. - Сторожевик!

- Финн? - слабея спрашивает капитан.

- Вроде наш. Финны открылись бы. Это наши темнят.

Под нами финская вода. Мокрая. Холодная. Солёная. Чужая! Впервые пересекаю я государственную границу - и как! Пачка "Беломора" в кармане - уже не просто курево. Это - контрабанда! Гривенник - валюта! Записи, которые я веду для себя, могут послужить чёрным вражеским проискам. На моих ногах московские носки заграничного происхождения... Влип!

Луч прожектора растекается во мраке. Голос - прямо-таки с небес:

- Кто такие? Откуда? Каким курсом?

Похоже, мы и сторожевик по обе стороны незримой линии, именуемой государственной границей, и там ждут, чтобы мы вернулись обратно за эту незримую линию.

Капитан исчезает в люке и через мгновение-другое появляется в кителе на голое тело с литым "крабом" на форменной фуражке.

- Кронштадтцы, - рапортует он слабеющим голосом, почему-то не пользуясь лежащим тут же в ногах матюганником, словно у того какое-то иное предназначение. - Курсом на Гогланд. Сбились маленько в таком молоке...

Откуда-то сбоку надвигается чёрный острый корпус. Чутко поворачивается хрупкий орудийный ствол, чтобы мы могли заглянуть в самое его нутро. Прожектор, ослепляя нас, поочерёдно удостоверяет личность каждого. На мне останавливается чуть подольше, просвечивая насквозь - от очков до штанов. На моё лицо невольно наворачивается самое благопристойное выражение.

Раз уж свои, нас минуты две поливают из катерного матюганника. О, великая и родная русская речь!.. Мы виновато и облегчённо молчим. Матерщина в этом случае как отпущение грехов.

Прожектор гаснет - и на мгновение кажется, будто вокруг беспросветный мрак. Рыхлая белизна тумана проступает постепенно, как на фотобумаге, опущенной в проявитель.

Капитан дышит холодом. Штурман виновато протирает стекло компаса. Оба молчат. Где-то за кормой опять возникают осторожные, как шаги, всплески яхты, идущей чётким курсом.

Вот она поравнялась с нами. Обводит нас мутным взглядом бортовых огней. Есть ли там кто-то живой? Или яхта дрейфует сама по себе, без экипажа, и чёткость курса - лишь игра случая?..

Как долго не рассветает... Не промелькнул ли за туманом незамеченным день, не настала ли другая ночь?.. Какой сейчас месяц, столетие, эра?.. Кому и сколько я должен денег?.. Какое под нами море?.. И не наткнёмся ли мы в этой космической мгле на остывшую звезду?..

Не она ли - блеклая, заспанная - вспухает в тумане? Не наше ли это родное Солнце7..

- Пора бы быть Гогланду, - говорит капитан.

- Прямо по курсу - в двух милях, - докладывает штурман.

Прямо по курсу мне и нашей мачты не различить...

- Чтото не видать створ бухты, - добавляет штурман.

Какой створ? В какую бухту?

Жестом фокусника штурман извлекает из тумана морскую карту, разворачивает у нас в ногах. Если верить карте, глубины до тридцати метров соседствуют здесь, при подходе к Гогланду, с камнями, едва прикрытыми водой. Капитан зачитывает вслух соответствующую страницу в лоции Балтийского моря, этой библии здешних моряков: "На крутом берегу у входа в бухту высится одинокая сосна..." Сплошная лирика!

За кормой отчётливо возникает "Ванемуйне". Если мы сядем на камни, они аккуратно обойдут их и вышлют за нами шлюпку.

Капитан застенчиво подталкивает штурмана:

- Спроси, где входной створ...

- Обойдётся. Сами найдём!

- Бери наветреннее! - кричат нам с "Ванемуйне". - На сосну держи!

Я всё ещё не различаю сам остров. Штурман не видит сосны... "Скрипя сердцем", пропускает вперёд "Ванемуйне". Она, покачивая широкой кормой, заводит нас за циклопический каменный мол, сложенный из обломков египетских пирамид.

А, должно быть, в Египте этом жарища теперь - страшное дело!

Остров Гогланд

Третьей финишировала "Лайне". Молча обошла бухту, вернулась за опасный мол в море и принялась расхаживать там взад-вперёд, как влюблённый с букетом под башенными часами. Кроме викинга на палубе не было ни души. Как-то сам управлялся с румпелем и парусами.

Наконец, подошла "Матрёшка", вымокшая до кончика паруса.

- Кто живой? - окликнула нас капитан, спрыгнув на мол.

Глаза её обведены были синевой; она закусывала губы, чтобы не дрожать от усталости и холода.

"Лайне", сбросив паруса, скромно пришвартовалась рядом.

- Места, что ли, мало? - отрезала девушка. - Вы же мне весь борт обдерёте!

Викинг смущённо улыбнулся, не поняв. Затем рывком выпрямился, вздёрнул грот. "Лайне" снялась с причала и ушла к невидимому в тумане противоположному берегу этой бухты с диким для русского уха названием - Сууркюлян-Лахти.

Капитан "Матрёшки" медленно уходила по молу. Волны били о циклопические камни; под ногами, шипя, проступала пена.

Я догнал девушку.

- Чудесная погода! - сказал я.

Она не ответила - и я принялся излагать Лоцию Балтийского моря стихами, знакомыми с детства:

- "На севере диком стоит одиноко на голой вершине сосна..."

Она повернулась и гневно посмотрела мне в глаза. Но, увидев очки, привязанные к уху ботиночным шнурком, не выдержала и рассмеялась.

- Интересно! - Она тронула очки. - И как - не падают?

Мы сошли с мола на каменистый берег. Я читал стихи. И так как меня не спрашивали, чьи они, не говорил, что они - чужие. Я и сам не знал, чьи. Просто - запомнившиеся строчки:

- Ночь тропиков чертог из света строит

Над звёздной гладью океанских волн,

За кораблём серебряной уздою

Прикован к морю душный небосвод.

Мы вновь натягиваем снасти туго,

Коробит солнце дерево бортов,

И мы скользим всё дальше - к югу, к югу...

Знакомый старый путь - он вечно нов.

- Да откуда вы взялись? - удивлялась девушка.

Я опять отвечал ей чужими стихами. Я знал, чьи они, - но меня же об этом не спрашивали...

- Кто услышал раковины пенье,

Бросит берег и уйдет в туман;

Даст ему покой и вдохновенье

Окруженный ветром океан...

Кто увидел дым голубоватый,

Подымающийся над водой,

Тот пойдет дорогою проклятой,

Звонкою дорогою морской...

Она взглянула на меня с уважением; моя чахлая образованность пришлась кстати. (Читайте девушкам стихи -если даже стихи не ваши, даже - если неизвестно, чьи! Не всё ли равно?..)

- Времена хорошие пришли - островами светятся вдали.

В Лиссабоне грузят корабли, и в Малаге грузят корабли.

Подходи - кто голоден и смел! Подходи - кто жаден и жесток!

Пенист за кормами каравелл путь на бриллиантовый Восток.

Рыцари Кастильского креста, занимайте трюмные места!..

Берег уходил отвесно в туман. Мы поднимались по отсыревшим замшелым валунам. Цепко охватив их корнями, высились мокрые стволы сосен. Кроны их, стряхивая редкие капли, скрывались в тумане.

Спутнице едва удавалось сдержать дрожь. Я сбросил свою штормовку, накинул ей на плечи.

- Как вы попали в наше море? - спросила она.

- Я не знал, что оно - ваше. Каждому в мире что-то принадлежит: кому-то - море, другому - дача или машина, но кто-то зарится на всё разом...

- И вы как раз из этих?.. - жёстко усмехнулась она, незаметно кутаясь в штормовку.

- Я - ветр, любезный морякам,

Я свеж, могуч.

Они следят по небесам

Мой лёт средь туч.

И я лечу за кораблём,

Вернее пса,

Вздуваю ночью я и днём

Их паруса...

- Не умрёте от скромности, - рассмеялась спутница.

Что прекраснее белозубой улыбки!.. Я хотел её поцеловать, - но не рискнул. Мне пока этого было довольно. Я был счастлив.

И снова не знал, чьи это стихи - но мне уже казалось, что они - мои.

- Давай же мы вновь, чтобы песню начать,

Вино молодое пригубим!

Я крепкой рукою вздымаю опять

Мой парус, мой парус, мой парус!..

Боже мой - какой-такой парус! У поэта непременно было здесь что-то в рифму!.. Я искоса взглянул на спутницу: заметила ли, что несу околесицу?

Она смеялась. И как же она смеялась - божественно!..

Меня несло:

- Горячее солнце садится в рассол,

И выпихнут месяц волнами.

Свежак задувает!

Наотмашь! Пошел!

Дубок, шевели парусами!

В два пальца, по-боцмански, ветер свистит,

И тучи сколочены плотно,

И ёрзает руль, и обшивка трещит,

И забраны в рифы полотна.

Сквозь волны - навылет!

Сквозь дождь - наугад!

В свистящем гонимые мыле,

Мы рыщем на ощупь -

Навзрыд и не в лад

Трещат полотняные крылья...

- Трещат - снасть не выбрана, - строго сказала девушка. - Заполаскивает стаксель - шкот затянуть, закрепить, - добавила она, довольная своей проницательностью. - Румпель ёрзает - значит, руки растут не из того места.

Я несколько вздрогнул и взял её руку. Она до боли стиснула мои пальцы. Это мгновенье - не знаю, как для неё, - для меня, не скрою, было мигом сладострастия...*/

Мы брели меж стволов сосен по выпуклым скользким валунам, похожим на бранные щиты, усеявшим поле боя. Hogland - "высокая земля" - естественная плаха посреди Финского залива. Здесь викинги доблестно расшибали друг другу черепа. Пираты топили здесь купцов, шведские короли - пиратов, русский царь - королевские суда... Море же частенько погребало в своей пучине покрытых славой победителей, потому что в Лоции Балтийского моря (настольная и, думаю, единственная книга в жизни нашего капитана) я прочёл : "Для судоходства воды близ Гогланда одно из наиболее опасных мест в восточной части Балтики".

Мы пролезли в дыру ржавого проволочного заграждения. Склон горы был изрыт заплывшими от времени индивидуальными окопчиками, прикрытыми со стороны моря невысокими брустверами из наваленных камней.

Ближний к нам окоп был налажен основательнее: бревенчатый настил, позеленевший от мха, был выдвинут козырьком. Пригнувшись, я спрыгнул в окоп... Ржавый ружейный ствол с остатками магазинной части, ржавый, но всё ещё целый котелок с протухшей дождевой водой, ржавая каска с единственной дыркой и одна берцовая кость.

Я поднял каску. Из неё выпала бурая от ржавчины крышка черепа.

Девушка отступила на шаг от окопа. Она не подозревала, что мы составлены так прозаически - из костей...

...Поднимается ветер. Сосны стучат костями в развевающемся тумане.

- Уйдём, - побледнев, сказала девушка.

Мне тоже стало страшно - и я поцеловал её.

*/ Вне этих записок.

Когда, много позже, мы вдвоём после ЗАГСа поднимались в лифте в её квартиру, где нас ждало застолье, я поцеловал свою юную жену. Она вдруг пошатнулась, ослабела и едва не села на пол. В испуге я стал настаивать на вызове скорой, - и она была вынуждена признаться, что вдруг испытала острейший оргазм.

Тютерсы

Когда мы возвратились к яхтам, тумана не было и в помине. Штормило. Волны ломились в бухту, бились о камни, перехлёстывали через мол.

На борту яхты я был встречен лаконичным капитанским матом. Всего-то несколько слов, отражавших, однако, весь диапазон переживаний за состояние судна, которому в шторм гибельно тереться бортом о причальную стенку.

"Ванемуйне", своевременно отойдя от причала, дрейфовала посреди бухты. "Лайне" кружила поодаль.

Не было только "Гиперболы". Видели её следовавшей, будто бы, мимо Гогланда, Ракеты не давали - значит, всё в порядке. Не пожелали, надо думать, являться последними, вот и всё.

Решено, не откладывая, идти в эстонский порт Верги. Лучше шторм, чем туман. Да и то сказать - штормик. К тому же - попутный. Домчим одним духом.

С кормы "Ванемуйне" тучный кэп бросил Нептуну несколько монет - на всякий случай. Наш капитан крикнул ему, что даже нищему подают больше. А тут - Нептун, всё-таки, владыка морей...

- Баловать не надо, - прокричали с "Ванемуйне". - Дашь больше - запросит ещё.

Первой на прорыв из бухты пошла "Лайне". Пробила лбом водяную стену с зубцами пены поверху, вскинула над волной верхушку мачты - и вынырнула уже по другую сторону мола.

- Лихо! - оценил наш кэп. - Люк задраить!

Я вдохнул доотказа, вцепился в борт, сквозь толщу воды увидел призрачное зеленоватое солнце и проглотил немалую порцию моря.

И вот уже мы и "Лайне" вдвоём носимся по морским ухабам, в ожидании остальных..

С жутким воодушевлением думал я о маленькой "Матрёшке". Жалел, что не признался ей в любви.

И был, надо сказать, слегка разочарован, увидев, как "Ванемуйне" безо всяких приключений провела "Матрёшку" из бухты на буксире. Из широкой кормы эстонской яхты щёлкал дым.

- Глянь: мотор у "Мани-Вани"!.. - поразился штурман.

- Ихний кэп трубку свою раскуривает, - усмехнулся наш капитан.

- Да они, наверное, всю ночь шли за нами под мотором? Чую: вонь была. Ей-богу, чуял - не понял, откуда...

- Макароны малость подгорели, - конфузясь пояснил кок.

- Макароны бензином заправляешь? - вскипел капитан и погрозил маленьким твёрдым кулачком.

Тут-то и лопнула в небе стартовая ракета - и мы понеслись с волны на волну, с ухаба на ухаб, потряхивая желудками.

Вот тут-то и сгодятся метафоры, которыми я начал было своё повествование.

Яхта неслась вся в мыле. Она загнанно поводила бортами и тихо ржала. До самого клотика проступала испарина.

Экипаж держался героически. Перевесившись через борт, я приносил жертву Нептуну. Удивительно было, как Нептун принимает такую жертву. Я возвращал всё, что было в желудке, и даже то, чего, казалось, там никогда не было...

- Сам слышал, - брезгливо заметил капитан, - что киты - разные: блювал и нарвал. Но чтобы так и столько...

Боцман дрых в кокпите в ногах рулевого, перекатываясь при смене галса от борта к борту, - и я завидовал ему. (Ещё он любил ловить рыбу и рассуждать о женщинах. Мечтал соорудить когда-нибудь грандиозную уху и, как говорил, "жениться на дурочке").

Штурман сидел верхом на носу яхты. Биноклем, как форштевнем, разрезал волны. (Он не умел писать писем и на каждой стоянке рассылал во все порты Балтики пустые конверты. И те, кто любил его, знали, что он жив, помнит о них и шлёт свой военно-морской привет).

Оператор с лицом цвета хаки (страдалец, как и я) целился ему в спину кинокамерой. Выполнял свой долг. Он держался на ногах, обнимая рукой мачту. Волны, тучи, мощный штурманский загривок, мой разинутый рот, - всё это были кадры. Всё годилось для истории. Подтирайтис и сам мечтал войти в неё скромным летописцем будней.

Капитан, нахохлившись на корме, держал румпель, как дубину и с брезгливостью отворачивался от жалких сухопутных салаг. Волны стелились к его ногам. В левой руке у него был рупор, именуемый "матюганником"...

Ждали маяк. Где-то под килем таились камни, большие, как камни в почках. Маяк был необходим как благословение божие, - чтобы определиться и проскочить, наконец, коварную банку...

Вдруг яхту тряхнуло - и она протрещала килем по камням, как телега по ухабам. Дыхание спёрло у нас в гортани. Даже боцман вздрогнул и приоткрыл глаза. Капитан, держа румпель, приподнялся, как спринтер на старте. Минуло целое мгновение, пока он не выдохнул, наконец, весь воздух всей грудью:

- Пронесло! - Он сопроводил сей факт беглым комментарием. Этим он исчерпал все возможности русского языка. Тучи в панике мчались прочь. В них зияли пробоины.

Но вот штурман на носу поднял над волной руку. Учуял маяк. Само небо, казалось, простёрло над нами спасающую десницу.

Вскоре на грохочущим изломанным горизонтом показался остров, сложенный в виде кукиша с торчащей башней маяка. О, Тютерсы - Большой (просто -Tytärsaari) и Малый (Vähä-Tytärsaari). - место моего первого морского крещения!..

На яхте были у нас свои Тютерсы - Большой и Малый. Оба шкотовые.

(Про себя я называю их Розенштерн и Гильденкранц: я, кажется, путаю имена этих шекспировских героев. Помню только: такие же безмолвные, бесцветные и исполнительные, как наши Тютерсы...)

"Ванемуйне", пропылила мимо, расцвеченная брызгами.

- Гляди-ка, - расстроился капитан. - Без мотора обходят.

Он повёл курносым пятачком по ветру и скомандовал:

- Ставить спинакер!

Тютерсы на карачках полезли на вздыбившийся нос яхты ставить дополнительный парус. Кинооператор ради такого случая опять страдальчески поднялся на ноги и официально запечатлел их подвиг. Исполнил долг.

Мимоходом и я попал в историю.

Спинакер явно придал бодрости нашей посудинке. Мы стали нагонять "Ванемуйне". Там на палубе засуетились и тоже поставили спинакер. Огромным пузырём вынесло его на полморя.

- Лопнут черти, - с уважением сказал капитан. - Такой напор!

Впереди "Матрёшки" также забелел спинакер. А у "Лайне" он был чёрен, как пиратский флаг.

- Плагиаторы, - с тоской сказал капитан, и я поразился его эрудиции. - Плагиаторы: идею воруют!

Порядок всё тот же: "Ваня-Маня", затем - мы. Далее - "Лайне" с "Матрёшкой", скованные невидимой цепью...

Ужинали прямо на палубе - всухомятку. В шторм для кока расслабон: примус разжигать опасно. Раздавая по банке "Кильки в томате" и ломтю хлеба, он вздыхал с фальшивым сочувствием. Вскоре четыре опорожненных банки (я и оператор не стали есть) запрыгали на гребнях за кормой, убегая всё дальше...

...К ночи вошли в гавань Верги, скованные единой цепью: "Ваня-Маня", затем мы...

У причала покачивалась пришвартованная "Гипербола".

Верги*/

Длилась ночь. В иллюминаторах "Ванемуйне" погас свет. В гавани было тихо. Яхты дремали, вздрагивая от порывов ветра.

Капитан "Матрёшки" спала на палубе, завернувшись в парус. Он был влажен.

Я разбудил девушку, назвал себя в темноте. Она села, укутанная в парус. Долго тёрла глаза.

- Я знала, что ты придёшь.

- Простудишься. Почему не в каюте?

- Ты бы меня там нашёл?

Я промолчал.

- Наши на "Ванемуйне". В каюте вповалку, - сказала она и рассмеялась: - Я знала, что ты придёшь.

Я сел рядом. По сути, это была вторая наша встреча. Самая важная - более трезвая и разборчивая. Уже и лицо её, будь посветлее, показалось бы мне, наверное, иным, чем на Гогланде...

- Приходил этот эстонец - с "Лайне", - злорадно, как мне показалось, сказала она. - Тоже - заботы о моём здоровье, приглашал в свою каюту...

- "Мне робкой рукой не натягивать парус,

и, румпель держа, не кружить в урагане,-

здесь девушки любят соленого парня

с обветренной грудью, с кривыми ногами..."

- Почему с кривыми?

- Из песни слова не выкинешь, - объяснил я.

- Ты знаешь много стихов - или читаешь всегда и всем одни и те же?

Я хотел привлечь её рукой. Она отстранилась.

- Нет уж! Со стихами у тебя лучше выходит.

- Стихи не мои. Я не пишу стихов.

- Но я-то не знаю, чьи. Не всё ли равно! Ну: "мой парус, мой парус, мой парус!"

Она рассмеялась и снова отстранилась от меня.

- "Я ветку притянул рукой - из тысячи одну.

Она не спорила со мной, пока была в плену.

Когда же я её домой отправил - в тишину,

Какой был шум, какой был свист!

Разрезав воздух, словно хлыст,

Она ушла к другим ветвям,

меня послав ко всем чертям...

И долго в тишине лесной

шептались ветки надо мной".

- Вот так, наверное, и с нами будет. Всё-то ты заранее знаешь!

- А по-эстонски как будет - "я люблю тебя"?

Я не ждал, что она ответит. Но она вдруг сказала, растягивая гласные:

- Маа армаастан зиинд. - И смутилась.

- О, ты уже и это знаешь!

- Дурак! - зло сказала она. - Я спала. Эстонец постоял и ушёл.

- Крепко же ты спала...

Она вдруг всхлипнула и сжала лицо в ладонях.

- Что со мной? - сказала она.

Была вторая встреча. При свете и моё лицо показалось бы ей другим - потому что при первой встрече впечатление всегда мгновенно, как при вспышке молнии.

- Хочу спать, - категорически заявила она и плотнее завернулась во влажный парус.

- Да, - поднявшись, сказал я. - Тебе нравится он. Но надо было показать, что он не единственный, кому ты нравишься. Ты сбила с него спесь - и уже я не нужен.

- Не смей! Ты врал и врёшь!

- Извини! - Я постарался придать голосу хоть сколько-то светскости.

- Не смей извиняться! Никогда не извиняйся передо мной! Что бы ни случилось - слышишь?..

Чувствовалось - её пробирает дрожь. Меня самого пробирало от холода. Надо было обнять её, но я боялся, потому что не знал, что сказать. В голове некстати вертелось: "взялся за грудь - говори что-нибудь".

- Ты... хотя бы ты понимаешь, что со мной?

- Ты устала.

- Ну, не ври же! Не ври! Не ври!

На последнем слове голос её сорвался. Она, действительно, выглядела крайне замученной. Я не знал, уйти мне или оставаться...

Начался дождь. Она сунула мне угол паруса; я опять сел и накрылся им. По воде дождь бил звонко, по веткам и камням глухо.

- Правда ведь, когда влюбишься, нельзя первой признаваться в этом?

- Не знаю... Во всяком случае, ничего не произойдёт: гром не грянет.

- Но ведь это неправильно! Должно же что-то произойти.

- Ну, не знаю. Обычно ничего не происходит.

Я перебирал варианты: о ком это она? Вариантов было всего-то два. Но ситуация казалась предельно запутанной.

- Ты никогда не должен врать мне. Не потому, что это нехорошо, а потому, что я хочу, чтобы ты был такой. Не извиняйся передо мной, не заискивай, не угождай... (Она говорила быстро, почти захлёбываясь, точно в книжке читала. И, похоже было - действительно по книжке: по какому-нибудь популярному Аксёнову или Гладилину) - И не бойся потерять меня. Двадцать лет - а я ещё и не встретила настоящего парня...

- Решила придумать такого?

- В самом деле! - рассмеялась она. - Ты - маленький, в очках...

- Ну, знаешь... - сказал я.

Она вздохнула:

- Почему мне нравится, когда ссорятся, когда меня не любят?

- Ты вот врёшь. Я тебя люблю.

- Какой же ты, всё-таки... Дерзкий.

- Я признался тебе. Вроде бы - по-русски, а ты и не заметила.

- И ещё... вот ещё, что в тебе гадкое, - с радостью сказала она. - Ты успеваешь подшутить над собой раньше, чем другие...

- Трусость, наверное.

- Ложь! - с торжеством сказала она. - Ну, скажи мне, что ты - сильный, что жить без меня не можешь, - всё, что ты хочешь сказать. Похвастай мускулами, тем, что пишешь в газетах, прыгни из-за меня в воду...

Дождь припустил пуще. Я боялся предложить ей перебраться под козырёк: она могла вспомнить, что устала и прогнать меня.

- Где-то - я сама это слышала - люди при рождении делятся на половинки. Они потом ходят по свету и ищут друг дружку.

- А, найдя - ссорятся? Или всё-таки ошиблись7

- Но если до самой смерти они так и не узнают, что ошиблись, - ну, и что! - с силой сказала она.

Мы положительно намокали. Пронзительный ручеёк сбегал у меня сзади между лопаток. Влюблён ли, если замечаю такие мелочи? Но я уже твёрдо знал, что после этой, второй встречи, будет и третья.

В косо летящем рассвете лицо девушки было прекрасно.

*/ Верги - фин. Verha - чары, колдовство.

К цивилизации

- Самая балтийская погодка, - бодро прокомментировал капитан, стряхнув двумя пальцами соплю и вытирая рукавом мокрое лицо.

Вот так, вода снизу и вода сверху. Паруса наполнены не ветром - дождём. Люк задраен; там дрыхнет сменная вахта. Но наш кокпит наполняется как бочка под водостоком. Тютерсы, Малый и Средний, решают элементарную арифметическую задачу о двух трубах, перекачивая небесную влагу в море.

Где-то оно, видать, уже выходит из берегов...

Яхты вдали неумело, детской рукой, нарисованы в косую линееечку. "Ванемуйне" в своём отрепье парусов прямо перед нами, скучная, как похоронные дроги...

Мокро, холодно и мерзко. Греемся надеждами: движемся к славным крышам стольного Таллинна - к горячей перловой каше в забегаловке порта, горячему чаю, ещё к чему-то впечатляющему - ко всей ошеломляющей цивилизации.

О горячей каше мы узнаём от штурмана, готорый бывал здесь и уверяет, что это подлинно фирменное блюдо.

О, город Таллинн - Земля Обетованная!..

Наш кэп ещё раз отёр мокрое лицо, сверкнул поочерёдно правым и левым глазом, подбодрил команду:

- Ставить спинакер!

Тащимся на нос, обутые не в резиновые сапоги, а в вёдра.

Капитан прошёлся по нашим родственничкам - работа пошла живее. Разлетаются брызги.

Поставили спинакер. Загребаем влагу уже тремя парусами.

- Кок! Горячительное команде!

Только что чудесным образом сваренные макароны действительно горячат - как, наверное, ром. Душа отогревается. Оживаем понемногу.

- Орлы! Скитальцы морей - альбатросы! - преветствует нас капитан. - Чей черёд чистить рынду?

Черёд, оказывается, мой. Медный колокол с литыми буквами "Архимандрит Дендрарий" и годом "1789" чистится, оказывается, наждачной шкуркой. Я мигом высыхаю. Тютерсы вверх-вниз у ручек насоса. Над ними спиралью заворачивается пар.

Штурман на носу шестом направляет к дождю и ветру вынесенный на полморя спинакер - и мы, наконец, обходим "Ванемуйне". Там на палубе нахохлившийся рулевой - и ни души больше. А в иллюминаторах свет; звучит вальсок...

Ну, как говорится, у нас собственная гордость. Я полирую рынду. Вот она уже начинает блестеть. Надеть бы её на голову от дождя...

Но - новый приказ: начистить картошку к обеду. Для такого профессионала, как я, это физический труд, похожий на рубку дров. Становится жарко. Дождь отскакивает от моей штормовки, как от раскалённой сковороды. Под Тютерсами вскипает Балтийское море.

Капитан сопит за румпелем, выдыхая ноздрями воду.

Быстро темнеет.

Но вот встают, наконец, островерхие крыши Таллинна с тёплыми постелями под ними...

Увы, согласно форе, "Ваня-Маня", наступающая нам на пятки, опять считается первой. Это, естественно, омрачает нашу радость.

Толстяк-кэп выполз там на палубу, кричит нам, чтобы бросили якорь до утра посреди бухты: подходы небезопасны - мели.

Кэп сух, свеж, дышит домашним уютом.

И мы демонстративно отворачиваемся. Мы не слушаем и не слышим. Наша вахта в одно дыхание за то, чтобы завалиться, наконец, хоть вповалку друг на дружку в тесной каюте...

Вот тут-то и подсунули нам мель. Голубушка наша заскрипела, поворочалась, накренилась и стихла. Боцман, высунувшись из люка, произнёс единственное роковое слово:

- Сели!

Штурман, свалив спинакер в воду, подтянул его к борту.

- Гик! - заорал капитан. Тютерсы мигом сбросили большой парус.

Я отмотал шкот стакселя, тут же заполоскавшего по ветру.

Яхта, вздохнув, выпрямилась.

Капитан, приложив к губам матюганник, воззвал о помощи.

Суетливый портовой катерок, завёл трос, подёргал нас, извинился и исчез. Его солидный собрат со знанием дела обошёл вокруг нас и сам сел на мель. Мокрый воздух прессовали уже два капитанских баса. Над мирно спящим Таллинным можно было повесить топор.

Так он провисел всю ночь.

Город на якоре

В проходной двор вплыл корабль. Кот вылез из чердачного оконца и прыгнул на мачту. Начинались неожиданности. Капитан "Матрёшки" для надёжности взяла меня за руку.

Через кованые ворота мы вышли на узенькую улочку. Дома по обеим сторонам тянулись навстречу своими балконами и балкончиками, почти образуя свод. Скульптурные святые и ангелы с воробьиными крылышками едва не касались носами друг дружки над нашими головами. Мы поцеловались в стрельчатом парадном под окном в форме перевёрнутой карточной трефы. На крестообразном оконном переплёте напротив был распят деревянный Христос.

В его ногах, на подоконнике, стояла початая бутылка кефира.

Белый свет стекольщики разложили здесь на составные цвета. Красные, жёлтые, синие комнаты. К зелёному пожилому мужчине на первом этаже зашла светлозелёная пожилая возлюбленная. Они ели что-то, похожее на огурцы, и попивали зеленоватый ликер, который вполне быть белой московской...

Тротуары были вымощены обломками статуй. Мы спотыкались о химерические носы и уши. Вровень с камнями мостовой лежали надгробные плиты с геральдической фауной...

Улица винтом поднялась вверх - и мы вышли на крепостную стену.

Город сверху покрыт был черепичной чешуёй. Среди крыш тянулись ввысь колючие шпили и массивные башни. Но в узких бойницах вместо свечей горело электричество. Люстрами служили литые колокола.

Мы чувствовали себя ещё не родившимися и глядели вслед столетиям на наших будущих дедушек и бабушек. Но могли уже твёрдо предсказать, что только что открытые Колумбом земли - никакая не Индия, но Америка, что изобретение книгопечатания - крамола с далеко идущими последствиями, что Земля действительно вертится, как об этом впоследствии заявит Галилей... Нас запросто могли сжечь на ближайшей площади при некотором стечении досужей публики и без объявления в газетах.

- Наша любовь началась тысячу лет назад, - мечтательно сказала моя спутница.

Она сильно преувеличивала, что, впрочем, естественно: счастливые часов не наблюдают.

Мы спустились в парк по внешнюю сторону крепостной стены. В овальном пруду под сенью раскидистых кущ плавали лебеди.

- Лебеди - однолюбы, - торжественно сообщила спутница. - Встретятся однажды - и уже на всю жизнь.

Птицы презрительно косились на нас и задирали маленькие глупые длинноносые головки на длинных шеях. Они гордились своей нравственностью. Они были прямыми потомками своих длинношеих дедушек и бабушек, которых прикармливал ещё царь Пётр. Любовь наша значительно приблизилась к современности.

Затем мы сели в дряхлый тряский автобус, направлявшийся в новый город - и история двинулась уже положенным темпом. Через четверть часа мы были в окружении обычных пятиэтажек в крупную панельную клетку.

Что, если автобус запоздал бы на полчаса? Мы по-прежнему были бы в петровском времени современниками славной (так в учебниках) битвы под Полтавой. Хомо сапиенс существует (прикидочно) сто тысяч лет, цивилизация - считанные тысячи, город Таллин - считанные сотни... Стоило истории немного припоздниться - и мы прогуливались бы здесь по девственной чаще в элегантных звериных шкурах. Я угощал бы спутницу какими-нибудь питательными корешками, тут же выковыривая их из земли...

Здесь конечная остановка автобуса. Он делает кольцо вокруг стадиона и через парк Кадриорг петровского времени возвращается в средневековый город. Так замыкается кольцо времени.

Когда-нибудь остановку перенесут дальше - и мы, всё за тот же пятак, узрим будущее. Место водителя займёт никелированный робот со штепселем вместо носа. Ровным, лишённым выражения голосом он объявит:

- Космодром. Остановки: Луна, Марс, далее везде.

Где-нибудь, ещё дальше, вконец усовершенствованный робот будет просто угадывать мысли пассажиров и автоматически, пинком, вышвыривать их из автобуса на нужной остановке...

Затем и вовсе остановок и пересадок не будет. Автобус с пассажирами, их авоськами с провизией чудесно материализуется где-нибудь в красивой туманности Андромеды и пропылит, чадя бензиновым перегаром, по неведомой планете под незнакомый собачий лай...

Замечательное настанет время! Моя спутница хотела бы дожить до него вот в этом кафельном доме в мелкую клеточку, уютном, как спичечный коробок. Я, само собой, - за! Вон в той угловой комнате второго этажа с видом на море и оконцем ванной, совмещённой с туалетом, - прямо на средневековье. Время от времени я оглядывался бы назад, что полезно.

Вообще-то, я оптимист. Это что-то врождённое, в чём я не повинен. Я весь в этом веке сбывающихся надежд... Кто-то не согласится со мной, я знаю, будут пинать меня за этот раздражающий их оптимизм. Они устроены иначе. Вскрытие это покажет. Они убеждены, что мир устрамился к бездне.

Несколько слов о ней - о бездне.

Меня родили вовремя. Я стою, опираясь о притолоку, в распахнутых настежь дверях - и в ноги мне брошена бездна с бесчисленными америками, которые ещё только предстоит открывать...

Замечательно также, что капитан "Матрёшки" - моя современница.

Полный штиль

Чудесную ночь затем мы посвятили истории, которая не нами начата и завершится не нами. Добросовестно и усердно вписывали свои страницы, которые, возможно, будут иметь некоторое значение в будущем. В тысячелетнем Таллине прибавилось человеческого счастья на две условные единицы.

Утром, едва мы появились в порту, яхты разом взметнули свои паруса. Решить ли, что нам салютуют, когда ясно было, что это не так. Мгновения, которые мы не наблюдали, составили, оказывается, ровно три часа. Старт был намечен на шесть утра - сейчас было девять.

Мы шли, как на Голгофу. Нанизывались на обращённые к нам взгляды, как шашлыки на шампуры. Тишина звенела в ушах. Ноги пересчитывали камни на дороге...

Капитан "Ванемуйне" облачился в табачный дым. Долговязый судья регаты скрючился вопросительным знаком, точно у него схватило живот. Капитан "Гиперболы" (она мирно, как коза, паслась у причала) выглядел, напротив, восклицательным знаком, живым упрёком.

Мой капитан выстрелил в меня поочерёдно правым и левым глазом и прихлопнул зубами порывавшееся выскочить словцо...

Спутница остановилась.

- Поцелуй меня! - приказала она.

Я замялся, ощущая в груди свинцовый капитанский взгляд.

Боцман, только что, видимо, воспрявший ото сна, озадаченно шевелил ушами. Он не был романтиком; ему эта форма отношений казалась загадочной.

Оператор расторопно нырнул в каюту, тут же возникнув опять - уже с кинокамерой.

- Ну-ка, в профиль! - скомандовал он. - На фоне паруса...

Я прикрыл ладонью его зияющий объектив.

"Лайне" бесшумно отплывала, задевая нас тенью.

Разочарованная спутница спрыгнула на палубу своей "Матрёшки" и оттолкнулась багром от причала...

Штурман (он был при румпеле) подмигнул мне и сказал:

- Завтрак тебе оставили.

- Спасибо.

- Жаль - ветер упустили, - посетовал он. - С утра какой-никакой, а был...

"Какой-никакой"... Яхты еле выползали из гавани - почти борт о борт, точно многомачтовый барк, осыпанный парусами. Команды загорали на палубах, лениво переговаривались, острили насчёт капитана "Гиперболы". Он уверял, что разладились крепления мачты и было принято мужественное решение идти, минуя Гогланд, на ремонт в Таллинн.

- Представляете, - косясь на "Матрёшку" и потерянно теребя шкиперскую бородку, повторял он, - ветер свищет, а мачта гнётся и скрипит.

- Зато в Таллинн вы пришли первым, - утешил его кэп "Ванемуйне".

Скошенный чёрный парус держался чуть поодаль, но из-за штиля тоже никак не мог отвязаться от остальных. Викинг, глядя за горизонт, стоял, опершись спиной о мачту, сплетя вокруг неё руки за головой. Казалось, он нёс в руках свой трагический парус.

- Пикник, а не гонка, - с досадой сказал тучный капитан, выколотив о борт свою трубку и набивая её снова. - Прошу, если приспичит, в гости...

- Благодарим, - сухо отвечал мой капитан. - Мы пока ещё и не обедали.

Он опять обдал меня взглядом.

Как нужен был сейчас ветер! Чтобы разметал эти паруса по всему морю, чтобы жгучий азарт ударил по жилам и поднял головы...

Я вынес в кокпит ведро с картошкой и принялся чистить к обеду. Штурман поощрительно кивнул.

- Как понравился вам наш древний Таллинн? - поинтересовался тучный кэп, опять обволакиваясь дымом.

- Исторический город, - невпопад отвечал я.

- О, исторический, - подтвердил толстяк, - Вот именно!

Чёрный парус медленно удалялся. Викинг нёс его в поднятых руках. Отвалила, наконец, и "Матрёшка". Там сбросили грот, чтобы вконец отстать и свернули мористее.

- Дети, - вздохнул капитан "Ванемуйне", задрал свитер и, опрокинувшись на спину, обратил живот к солнцу. - Старая примета: женщина в море не приносит добра.

С его палубы поднялись разом четыре изумлённые женские головы.

- Смотря какие женщины... - тут же поправился толстяк.

Удивительно мелодичны эстонские ругательства. Почти песенные. Очень звучный язык с обилием гласных, похожий этим, кажется, на полинезийский: Кауаи-Оаху-Кахоолаве-Аленуихаха-Килауэй...

Не могу повторить прозвучавшие ругательства, но попробую передать их звучание: Пууриккари-Юминда-Рохунеэме-Пыысаспеа-Рохукюла... Всё это эстонские мысы по нашему левому борту. А островок Осмусаар*/ - вдалеке по правому?.. Примерно так и звучали женские голоса.

- Это страшно старая примета! - оправдывался капитан, отгораживаясь своей трубкой с розовой и пухлой голой тётей на фарфоре. - Теперь всё иначе! Теперь другая примета: без женщин жить нельзя на свете, нет!..

Он рассмеялся.

Штурман, придерживая ногой бесполезный румпель, подсел к моему ведру и, взяв второй нож, принялся сноровисто помогать мне.

- Я сам читал, - заметил он между делом. - что любовь в наше время уже не такая, как раньше.

- А какая? - тупо спросил я.

- Ну, физическое предпочтение, что-то такое. Короче, чувства не те, что были.

- Вот и сэкономил бы на конвертах, - с комком в горле сказал я. - Зачем, в самом деле, кому-то где-то твои пустые конверты?

Штурман обалдело посмотрел на меня, Эта мысль не приходила ему в голову. Он полагал, что слова - излишни, конверт - вполне достаточный знак внимания. Ну, как цветок, что ли...

- Такое я вам произведение сочиню - с консервой, - мечтательно сказал кок, забирая очищенную картошку. - Как Евгений Онегин!

*/ Осмуссаар (эст. Osmussaar, швед. Odensholm) . островок на Балтике. Шведское название получил в честь Одина, верховного бога викингов, чья могила по легенде находится там.

Пролив Вормси

Как говорится, погодка шепчет... Солнце, ласковое море, небесная синь, - всего этого в достатке. И всё это великолепие наш капитан с радостью заложил бы в господний ломбард за щепотку ветра. Штиль - хоть сам дуй в паруса... Где все эти ласковые вероломные бризы, такие постоянные пассаты и муссоны, прохладные мистрали?.. И шторм бы годился, и с мордотыком справимся...

Где-то вдалеке, как трактор стучит судовой двигатель. Штилевая слышимость поразительная. Может, и в самом деле, трактор. Берега справа и слева в пределах видимости: протискиваемся между материком и островом Вормси.

Да и на яхте пейзаж почти деревенский. Боцман под развесистым парусом удит рыбу. Он в носках, но без штанов. Прочие даже без носков.

Капитан, пользуясь случаем, проводит политбеседу - громко, чтобы разнеслось по вверенному ему судну, растолковывает команде разницу между Лоцией и Библией.

- С Библией - пропадёте. Христос, который наукой не обнаружен, - представьте, по воде ходит. Еврейский Моисей, тоже не обнаруженный, он - аж по морю...

- И мы ходим, - возразил штурман. - Говно плавает - моряк ходит.

- Дерьмо (деликатно поправил капитан) плавает - это точно. Моряк ходит - тоже верно. Но не ногами же!

- А Христос - как?

- А Христос с Моисеем - пешком по воде. Тогда как?

- Подумать надо, - осторожно заметил штурман. - Евреи народ шустрый.

Он посмотрел на меня, рассчитывая на поддержку.

- Думать при повороте надо. В шторма - вдвойне думать! - подчеркнул капитан - И Лоцию - знать, как Святое писание! Без Лоции - кранты!

- Самый ушлый народ - азеры, - сообщил кок. - Хуже азеров никого нет. Один из Баку мне восемь рэ проспорил - до сих пор не отдаёт.

- Товарищ капитан евреев имел в виду, - угодливо напомнил оператор.

- Евреи - само собой.

Капитан продолжил политбеседу:

- Без Лоции ещё хуже, чем с Библией. Балтика наша мелкая - значит, волна высокая. Значит, вынесет и опустит - куда? На шхеры! А с Лоцией (он положил на лежавшую рядом просоленную брызгами книгу левую руку; правая сжимала румпель) - с ней, как с Программой нашей партии: самое оно и ничего лишнего. Вот сейчас я поворот скручу: фордевинд или оверштаг - кто как соображает?

- Оверкиль! - заржал кок.

- Глупости - отставить! Ну-ка, член-корреспондент: оверштаг или фордевинд?

- Спец-корреспондент, - поправил я.

- Это мы слышали. Спец по бабам,- вот ты кто. - Он подпустил дробным матерком. - Член-корреспондент!

Команда дружно хрюкнула.

С носа яхты доносится стук ножей. Там Тютерсы в четыре руки фигурно разделывают картошку - кубиками и ромбиками. Намечается уха. Ух-ха!

Капитан с сомнением озирает вдохновенную боцманскую спину. Ему кажется, что поплавок тормозит ход яхты. Капитану в штиль не уху бы, а кого-нибудь живьём бы съесть. Я у него на прицеле...

Яхты выигрывает друг у дружки сантиметры. Даже убогая "Гипербола" не отстаёт от остальных. Подлинно равные возможности: ни у кого нет ветра...

И ведь был! И дул ровно с шести утра до девяти. Капитан прямо-таки зациклился на этом. Он бы меня с радостью если не сожрал бы, то вздёрнул на мачте или выбросил бы за борт...

Я занялся делом - чтобы избавиться от такого внимания. Отдраиваю наждаком медную окантовку на корме - навожу достойный глянец на "место общего пользования".

"Как аргонавты в старину, покинули мы дом и мы плывём (тум-тум-тум-тум) за золотым руном". Так вот, принципиально всё то же. И само судёнышко, на котором ничего, похожего на гальюн, как не было, так и нет. Так что, если на яхте услышите от кого-то: "Пойду-ка, подержусь за ахтерштаг", - знайте теперь, что имеется в виду. Ахтерштагом мачта крепится к корме. Дальнейшее - понятно.

Итак, навожу глянец на омываемую волной медную окантовку кормового свеса. Человек, добровольно взваливший на себя такую миссию, достоин всяческого уважения. Меня зауважали. Все взоры теперь устремились на боцмана, застывшего с удочкой на левом борту, как монумент самому себе. Кажется, он спит, сидя, - но нет, он бдит. Глаза его, горящие неукротимой надеждой, устремлены на поплавок, медленно плывущий рядом с бортом.

Боцману пора заступать на вахту, но даже капитан не смеет напомнить ему об этом.

Между тем вечереет. Мы пропустили уже обед и ужин. Как-то мимоходом жуём кубики сырой картошки. Молчим, но закипаем в душе. Тучи сгущаются над боцманской головой. Жемчужный пот проступает на его широкой спине. Если кому-то кажется, что голодному лучше всего лечь спать и забыться до утреннего завтрака, пусть попробует. По моим наблюдениям, голод бодрит чрезвычайно. Все мы как-то чрезмерно возбуждены. Агрессивны. Каждый вооружился ножом, точно готовимся идти на абордаж...

Но капитан поклялся на Лоции, что не выдаст ни единой банки консервов.

- Уху вам?.. Хрена вам уха!

...У-ха, хи, ху, хо, хе...

Оператор кинулся за фотоаппаратом с блицем. Тютерсы представили обществу просмоленный конец с петлёй. Пропустили - со знанием дела! - под килем. Предстоял обряд, невинно именуемый окунанием...

Боцманская спина над водой покрылась бледностью, как Луна на исходе. Чудо могло спасти его...

И бысть чудо!

Поплавок тихо булькнул в воду. Это прозвучало, как выстрел. Оператор, подобно Зевсу, засверкал молниями блица. Его тотчас беззвучно накрыли запасным парусом и стащили в каюту. Я машинально щёлкнул зубами и сам вздрогнул от стука...

Боцман совершал свои магические действия...

- Выматывает рыбу! - сообщаем друг дружке шопотом.

Наконец, леса, вздрагивая, поползла вверх. Все разом зажмурились - и разом открыли глаза. На крючке, проткнутый насквозь, болтался щуплый аскетический угорь, чем-то напоминавший нашего оператора: длинный. Он (я об угоре) кинулся не на приманку, но единственно спасая душу боцмана.

- Вот! - только и произнёс боцман. Силы оставили его.

Тютерсы бережно уложили его в кокпите.

- Дела...- покачал головой капитан. - Такого угря хорошо бы скрестить с китом. - И сглотнув голодную слюну, он закашлялся.

На Спасской башне Кремля наверняка пробило полночь. Но все мы бдели. Решено было не потрошить рыбу - нарезать ломтиками. Штурман предложил заправить в уху пару дефицитных банок свиной тушёнки, но боцман слабым голосом пресёк кощунство. За ужином в первых проблесках утренней зари он произнёс только три слова:

- Женюсь! Теперь - женюсь!

Словом, как в песне поётся, уху ели...

За десертом (кисель из фиолетовых брикетов) боцман развил свою мысль:

- Будет у меня, братцы, комната. И всё в ней: удочки, телик... Тахта, само собой. Жена. Пацан... Лучше двойней: девочка тоже. Отстреляемся дуплетом, Вечером - футбол по телику, зимой - хоккей, с пятницы на понедельник - непременно рыбалка... Я ещё, может, и мотоцикл куплю.

- А комната есть? - спросил я. (Для меня, московского бомжа, жившего скудными гонорарами, вопрос-вопросов).

- Нет проблем! На стройку пойду - через десять лет комната гарантирована. Мне ж ещё и тридцати не будет. Самый жених!

К финишу!

Дотянули, наконец, до поворота на Хаапсалу. Развернулись в створе залива. До причала было ещё мили две. При таком безветрии на них ушло бы всё наше терпение да, пожалуй, ещё одна глава.

Финишная ракета. Тут же, вслед за ней, стартовая. Навёрстываем время. Последний этап - до Пярну. Наша последняя надежда на приз за абсолютную скорость на этапе. Кубок регаты - благодаря форе! - без сомнения достанется "Ванемуйне"...

- Не посрамим честь военно-морского флота! - жалобно, закатив глаза к небу, произнёс капитан. - К вам обращаюсь я, друзья мои!..

Мы в молчании возложили руки на просоленную Лоцию Балтийского моря, лежавшую у него на коленях.

Нет, не без дела капитан обращал глаза ввысь. Там кипела своя жизнь, к которой он чувствовал самую сердечную сопричастность.. "Тучки небесные, вечные странники" стремглав неслись в вышине, догоняя друг дружку, свиваясь клубком, какие-то, пошустрее, вырывались вперёд, но, в целом (а с ними две птички - должно быть, чайки), мчались в верном направлении.

Хоть море всё ещё отливало безмятежным глянцем...

- Без приза нам не жить, - дрожащим голосом произнёс капитан, признательный невидимой руке, направлявшей события.

Наконец-то, засвежело. Море зашерстило...

Ставим спинакер, сбрасываем затенённый им стаксель. На "Гиперболе", справа от нас, повторяют процедуру, но в обратном порядке: убирают стаксель - потом ставят спинакер. Минуту "Гипербола" шла под одним гротом - и уже сзади.

Ветер пошёл низом - задуло. Спинакер распираем изнутри шестом - спинакер-гиком. Я оттягиваю парус плоскостью к ветру. Почти повисаю над водой, держась за спинакер-гик...

С "Ванемуйне" кто-то свалился в воду. ("Бабы на судне!.." - сплюнул наш капитан). Там вынуждены описать круг, чтобы подобрать упавшего.

С ужасом понимаю: если в своей плотной штормовке свалюсь в воду - камнем пойду ко дну...

Впереди нас "Лайне" и "Матрёшка" - чёрный парус и белый.

Свежеет. Ветер в левый борт. Спинакер водит из стороны в сторону - и меня вместе с ним. Море шипит подо мной, как газированное, над головой щёлкает взбесившаяся парусина...

Боцман вместе со мной наваливается на спинакер-гик. Шест прогибается едва не до самой воды.

Ветер прибавляет - и носит над морем уже нас двоих.

Ветер всё чётче смещается на мордотык. Спинакер не работает. Вновь поднимаем стаксель. Сбрасываем спинакер. На мгновение угол паруса попал за борт, понесло весь скрученный донельзя парус, переломило надвое спинакер-гик, меня с боцманом швырнуло на корму через всю палубу...

Намокший спинакер на ходу вылавливают уже за кормой - и заталкивают комком в каюту.

Треснувший спинакер-гик зацепил меня краем: рукав штормовки порван, рука слегка ободрана. У боцмана под глазом вспухает кровоподтёк; он подставляет его ветру.

Через мгновение, при смене галса, нас окатывает волной, освежая наши раны.

- Летучку! - командует капитан.

Поверх грота и стакселя под самый чуть заметный снизу клотик вздёргивается ещё один косой штормовой парусок - на подмогу.

Обходим "Матрёшку", чертящую концом грота воду. Наклонена так, что почти виден киль.

Впереди пиратский парус "Лайне".

"Ванемуйне" подобрала упавшего и уже нагоняет.

Штурман наспех в кокпите прокладывает по карте какой-то фантастический курс - напрямик, срезая шхеру близ мыса Рохукюля - почти по камням. "Ване-Мане" не пройти здесь. Под нашим килем не более фута. Капитан синеет от напряжения.

- По курсу - камни, докладывает оператор, посланный на нос вперёдсмотрящим.

Румпель в руке капитана истерически взвизгивает.

- По курсу чисто, - упорствует штурман, впиваясь глазами в карту.

- Камни в полукабельтове, докладывает вперёдсмотрящий, вглядываясь в бинокль.

Штурман, впиваясь в карту, отрицательно мотает головой, - но и я уже вижу прямо по курсу какие-то кочки...

- К повороту! - остервенело хрипит капитан.

Моё дело - левый стаксельшкот. Кланяюсь гику, с визгом перебрасываемому направо; высвобождаю шкот...

И тут перед нашим вперёдсмотрящим, прямо перед биноклем, с гребня волны взлетают чайки...

- Чайку от камня не отличишь, спец хренов! - вскипел капитан. - Отставить поворот!

Опять перебрасывается гик. Изо всей мочи натягиваю стаксельшкот, но край паруса трепещет и стучит, как пулемёт. Здоровяк-штурман, намотав конец на руку, выбирает его до отказа, закрепляет на утке.

Палуба встаёт почти вертикально. До середины набегает вода.

"Лайне" впереди нас лежит едва не плашмя: мачта почти в параллель морю. "Матрёшка", сзади нас, - тоже; там для равновесия с другого борта свесились трое. "Гипербола" отстаёт и едва видна.

"Ванемуйне" далеко обходит опасную отмель - и тоже отстаёт.

Скошенный чёрный парус маячит перед нами, как убегающее привидение. Давит на нервы. Приказ поставить ещё какой-то немыслимый парус - перед стакселем, на вынесенном вперёд бугшприте. Тютерсы берутся осуществить оригинальную идею.

За гротом их не видать; только силуэты на натянутой до отказа парусине, как тени на экране.

Возвращаются они ползком по перевёрнутой палубе - вымокшие насквозь.

Вот и ещё один пузырь вздулся на самодельном бушприте.

И этого мало! Хоть вывешивай все тряпки на вантах. Гик зарывается в воду. Мы цепляемся за опрокинутый на нас борт.

День - вечер - ночь. Чёрный парус давно потерян из виду, В Пярну ли он уже или - далеко сзади?.. Прямо по курсу завывает портовая сирена, словно взывает к звёздам: небо усеяно ими. А понизу оно всё более темнеет, точно наползающая на нас грозовая туча. И я не понимаю ещё, что это, наконец, берег, ширящийся по всему горизонту...

Вдруг в звёздном небе встаёт сверкающая ракета. Даже не верится: вот он - финиш...

Торопливо обходим бухту. Ни единого паруса. Мы - первые.

Можно удивиться тому, что сделано и подсчитать синяки.

Пярну

Свинство, всё-таки. Фора сработала - и кубок регаты достался "Ванемуйне". Нам - приз за абсолютную скорость и победу на последнем этапе. Приз - деревянная кукла на шарнирах в национальном эстонском костюме и тяжёлых башмаках. Всё, включая само изделие, почти в натуральную величину. В таких башмаках выбивают чечётку на местных свадьбах.

Пока звучит торжественный туш в нашу честь, капитан, отдавая честь, левой рукой держит деревянную девицу на отлёте. Он багров от смущения и злобы. Всё-таки, военный моряк, капитан третьего ранга - и при полном параде. Как это отдавать честь при мундире, держа в руках дурацкую куклу?..

Толстый капитан "Ванемуйне" поднял над головой сверкавший на солнце кубок; наш капитан, улучив минутку, шепнул боцману:

- Убери эту блядь, чтобы я её больше не видел!

- Выбросить? - уточнил боцман.

- Охренел? - зверея, прохрипел капитан. - А перед штабом чем отчитаемся - своей жопой? Там нас парадом встретят!

- Будет сделано, - заверил боцман.

Не знаю, куда на яхте, где обжит каждый дециметр, можно было засунуть такую объёмную девицу, но до конца плавания - ещё три четверти пути - я её так и не увидел. Знал своё дело боцман!

Из Пярну соперники отправятся в обратный путь; мы же пустимся " всё дальше - к югу, к югу" - до пирсов Балтийска у самой польской границы. И уж тогда только - обратно.

- Отдаём швартовы в пятнадцать ноль-ноль, - заявил капитан, зыркнув на меня. - В пятнадцать ноль-ноль, минута в минуту - я дважды не повторяю.

- Уже и повторили, - рассмеялся штурман.

- Я сказал и не повторяю дважды, - яростно заорал капитан: - Пятнадцать ноль-ноль - минута в минуту!

Наш славный экипаж взорвался хохотом. Капитан ошалело озирал эти рожи, соображая, в чём дело.

- Приказ понял, - сказал я ему.

Пярну, надо сказать, очень похож на Таллин. В витрине магазина "Mööbel" выставлен ганзейский сундук с окованными углами и готическими вензелями на выпуклой крышке. Над дверью следующего дома прибита подкова - дар лошади Петра, как объяснил нам старичок-эстонец.

- Очень мило с её стороны, - подтвердила моя спутница.

- С которой? - не понял старичок.

- Царской лошади.

В таком историческом городе достаточно просто оглянуться, чтобы пропустить мимо лет двести. В парке, примыкающем к морю, буржуазные особняки прошлого века (ныне санатории для трудящихся), чью вызывающую роскошь скрашивают гипсовые фигурки пионера и пионерки. Очень хороший пляж, переполненный нашими современниками.

Сводящие с ума чистота и порядок.

Я искал какие-то ободряющие слова - и не находил. У меня всегда так: живу от вдохновения до вдохновения. Эти краткие минуты, иногда часы и очень редко дни, составляют, в сущности, всю мою жизнь. Она, таким образом, очень коротка. Вот и сейчас ищу хоть какую-то первую фразу для решающего объяснения. Первая фраза - не просто фраза, это весь стиль. Первую фразу ищешь порой денно и нощно - в троллейбусах, за шницелем в столовых, даже во сне, - как невесту. Нельзя сомневаться в непорочности первой фразы!..

Но я отвлёкся. В конечном счёте, я не пишу роман, и если первая фраза окажется неудачной, знать об этом будут лишь двое - она и я. Но как-то негоже открывать новую страницу жизни с банальной фразы...

- Мы непременно встретимся, - сказал я.

- Нет, - сказала она, - Ты спросил хоть раз, как меня зовут...

- Послушай, - в ужасе сказал я. - А как тебя зовут?

- Здрасьте! - вспыхнула она. - Давай знакомиться!

Я надолго замолчал. Сводили с ума чистота и порядок в этом городе... История налицо, но не имела своего продолжения. Вот, что значит неудачная первая фраза. Она обрывает повествование в самом начале. Она выпаливает идею сразу - и делает неинтересным и ненужным всё остальное. Виновато вдохновение. В решительную минуту оно покинуло меня.

Остался: молодой (уже не слишком) человек в очках, которому предстоит очередное одиночество...

Но это неправда! Во мне скрыто ещё неведомое мне самому - и вчера, в этой сумасшедшей гонке, я был другим. Меня не было. Я был частью несущейся яхты - её парусом, мачтой, килем; был вечен - как нет конца безудержному вихрю, срывающему человека по касательной в небо.

Я верну это мгновение, я удержу его как единственную возможность пребыть навсегда и не считать бегущие дни...

Мы уже возвращались к причалам.

- Ну, "мой парус, мой парус, мой парус...". - подзадорила она.

- "Что смолкнул веселия глас?" - голос мой ликующе зазвенел. - "Что смолкнул веселия глас?

Раздайтесь, вакхальны припевы!

Да здравствуют нежные девы

И юные жены, любившие нас!

Полнее стакан наливайте!

На звонкое дно в густое вино

Заветные кольца бросайте!

Подымем стаканы, содвинем их разом!

Да здравствуют музы, да здравствует разум!

Ты, солнце святое, гори!

Как эта лампада бледнеет

Пред ясным восходом зари,

Так ложная мудрость мерцает и тлеет

Пред солнцем бессмертным ума.

Да здравствует солнце, да скроется тьма!"

Она как-то нелепо приоткрыла рот, слушая меня.

- Это (она захлебнулась), это ты мне сейчас сам сочинил, да?

В душе я поразился её дремучему невежеству.

- Если бы... Это - Пушкин.

- Да? - она как-то сразу сникла.

Мы вышли на высокий мол. Мачты покачивались перед глазами.

- Эй, член-корреспондент! - окликнул капитан и трижды ударил в рынду.

Земля покачнулась у меня под ногами. Какие-то люди вокруг: общее прощание. Мою руку жмёт множество рук. Её рука... Точно со стороны отмечаю я тяжесть её кисти в моей и толчки крови в соприкасающихся пальцах.

Сердце отбивает двенадцать ударов...

- Эй, член-корреспондент! Без тебя уходим!

Я прыгнул на корму. Якорь уже был выбран; я споткнулся о мокрую якорную цепь и свалился в кокпит к ногам капитана. Он осторожно сдвигал румпель, чтобы не зацепить лопастью причальную стенку. На молу толпились какие-то провожающие. ЕЁ среди них не было.

Рижский залив

Я спал или дремал на шканцах у грот-мачты. Слышал всплески воды за бортом, скрип перебрасываемого гика, надоедливое позвякивание незакреплённого языка рынды, слышал, как, переступив через меня, пробежали зачем-то на нос, - но не хотелось думать, что всё это наяву и надо возвращаться опять к жизни.

Кто-то сказал:

- Не свалился бы за борт...

Кто-то:

- Перетащим в каюту.

- Пусть на свежачке. Быстрее очухается.

Меня удобнее переложили в кокпит, подсунули что-то под голову. Потом стало холодно, и кто-то набросил на меня штормовку.

Проснулся я неожиданно среди ночи. Вахтенные - боцман и кок - светили папиросками. Штурман сидел за румпелем. Я узнал его по кокетливой фуражке-мичманке.

Из каюты несло человеческим теплом.

Я сел. Штурман спросил:

- Жрать хочешь?

Нет, есть я не хотел.

- Ребята разогреют и принесут.

Я покачал головой: не надо.

Море - чёрное, в ряби невысоких волн - далеко было видно. Небо пепельное, без звёзд. Пусто было вокруг. Далеко на горизонте вспыхивал и гас красный огонёк. Вроде бы маяк. Или кормовой судна...

- Порулить хочешь? - предложил штурман.

Он подвинулся, я сел рядом.

- Смотри: картушка с румбами свободно поворачивается. И ты держи румпель, чтобы не сползало вот с этой отметки.

Румб упрямо сползал то влево, то вправо. Яхта вела себя норовисто. Стаксель заполаскивал, порой хлопал всей поверхностью.

Капитан высунулся из люка, но, увидев меня, промолчал (похоже, сплюнул) и опять скрылся.

Неподвижный огонёк на горизонте мигал, как в бреду...

Господи, хотя бы что-нибудь вместо этого маяка. Я ведь знаю: там никого нет. Автоматический регулятор вспышек - и ни души. А берег страшно далеко, и там все спят. Пусто. Хоть шаром покати по всей планете...

- Маяк Колка, - проследив мой взгляд, сказал штурман. - Красавец! На всей Балтике не видел такого. Вишнёво-красный, а поверху белый. Как памятник. У нас в училище мичман был - тупой, как кнехт. "Кому это, - говорит, - поставили?"

Парус опять заохал. Яхту водило, как в бреду. Штурман, положив свою руку на мою, осторожно выправил курс.

Кок пока что примостился соснуть.

- Матрос спит, а служба - идёт, - бодро пояснил он.

Отслужив, он вернётся домой - и тут же справит свадьбу.

- Невтерпёж, - честно признавался он.

И как-то показывал мне свою невесту на фото: он (в лихой бескозырке - набекрень) небрежно опирается на спинку венского, как бы музейного, стула; она - рядом, вобрав плечи, очень серьёзная, с отставленными назад острыми локотками.

Задник - море, заштопанное посредине, и крейсер, ощетинившийся бутафорскими орудийными стволами, с надписью по всему борту - "Привет с Балтики".

Это память о первой встрече. Он встретил её на кронштадтской улице, она шла в магАзин. (Только так: как у моряков - компАс, а у горняков - дОбыча). Он подошёл, лихо щёлкнул каблуками, галантно предложил:

- Позвольте предложить вам сфотографироваться для памяти.

Девушка, похоже, была сражена такой обходительностью.

Пока что кок переписывается и с другой "подругой" (так он её называет) - из Иваново. Объясняет: "Для подстраховки. Чтобы не сорвалось". Оттуда к Новому году прислали коллективное письмо - "Кронштадтским морякам". Кок тогда выбрал среди подписей более разборчивую фамилию - и написал. Он показывал мне ответные письма. Она величала его на "вы" и подписывалась: "С трудовым приветом". Скоро кок получит от неё фотографию.

Штурман по этому вопросу определился лаконично и несколько загадочно: "Бабы есть - проблем нету".

Все, положительно все счастливы. Весь мир пользуется самой горячей взаимностью. Поцелуи гремят, как аплодисменты...

Тут-то мне начинает казаться, что где-то я допустил просчёт. Что, не будь этого случайного просчёта, всё обернулось бы по-другому. Лихорадочно перетряхиваю воспоминания: Гогланд - Верги - Таллин - Пярну... Пярну - Таллин - Верги - Гогланд... Пярну?.. Пярну! Надо было остаться с ней в Пярну. Ничего не объяснять: быть с ней - и всё. Сказаться больным - жар, лихорадка, да мало ли что - только бы возвращаться на "Матрёшке". Виду не подать, что не так что-то. Ни-че-го-не-слу-чи-лось - всё так просто!

Она ведь сказала мне "милый". Отчего-то, не вспомню, - "нет, милый"... "Нет" - ерунда, пустяк, минутная вспышка. Нет-так-нет. На-нет-суда-нет.

Может, сама она уже сожалеет о своём поспешном "нет"...

Да и что было причиной этого "нет"? Я вспоминал - и не мог вспомнить.

Наверное, уже сожалеет?.. Но это сейчас. А потом? Когда я вернусь в Питер, всё уже будет кончено. Викинг любезно скажет мне на своём мелодичнейшем эстонском языке: "Пошёл вон!" И будет прав. Всё дело в случае, в мгновении, которое не вернёшь...

Штурман вежливо подтолкнул меня. Заполаскивал уже не только стаксель, но и грот. Проблески маяка неизвестно как замаячили уже по другому борту...

- Смотри, - предупредил штурман. - Так нас занесёт обратно в Пярну.

...Вскоре мы были там. Маленькая белая "Матрёшка" всё ещё дремала у причала. Я бросился на палубу, поднял на руки сонную девушку. Она встряхнула головой и засмеялась.

- Да? - сказал я. - Да! Да! Да!

Не было ничего этого. Просто я повернул со скрипом румпель и выровнял курс.

Кок спал с погасшим окурком в зубах. Спал и боцман - из деликатности сидя, не выпуская бинокля из рук. Лица их были покойны. Им ничего не снилось. Они полностью выключились из этого мира.

- Что там на воде? - вдруг встревожился штурман.

Он дотянулся ногой до боцмана и толкнул его.

Тот, будто и не спал, всмотрелся в бинокль, доложил:

- Бревно по курсу. - И уснул опять.

- Возьми левее, - приказал штурман, и сам потянул румпель.

Беззвучно идёт судёнышко с попутным ветром. Ежеминутно удаляется на кабельтов от Пярну. Минуты эти утекают, как вода из ладоней. Сочится капля за каплей - и никак не остановить их. Вот уже только мокрые ладони... вот и высыхают уже...

- Ходко идём, - радуется штурман. - Уже и Кихну с Рухну прошли - острова такие. Чухна здешняя шутит: "Как мерить будем: от Рухну до Кихну или от Кихну до Рухну?" "Да уж как покороче". Шутка здесь такая.

Утром яхты из Пярну лягут курсом на норд, в обратный путь. И разрыв каждую минуту возрастать будет уже на два кабельтовых...

Вокруг только море. Холодная вода огибаетпланету. Но где-то же есть суша - Латвия по левому борту, земля обетованная! Если прямиком по этой суше держать на ост, попадёшь в Москву - поездом, самолётом, да хоть бы пешедралом. Там уж, в Москве, начну я непременно новую жизнь. Ещё не знаю, какую. Но непременно - новую!

Всё это я выкладываю на ухо штурману. Беру на себя румпель, закладывая поворот, ложась курсом на ост. Хорошо бы поспеть на первый утренний рейс Рига-Москва - соскучился, можно сказать, по родине...

Штурман негромко щёлкает языком. Смотрит на равнину моря, на хлопающий при неожиданном маневре грот, на чёрную, невидимую отсюда Ригу, откуда меня поднимет за облака самолёт... Говорит, пряча усмешку:

- А мы как же? Недокомплект на вахте. Ладно, ветер теперь попутный, а - в шторм? Тогда как?.. Ты рули - учись, салага.

Наклонясь с осевшей кормы, я окунаю лицо в горячее море. Подставляю щёки раскалённому ветру. Возращаю румпель в прежнее положение - и парус опять радостно напрягается.

У меня сжимает горло, точно я сорвался из петли. Звонко сглатываю слюну - аж в ушах отдаёт.

- Шёл бы ты в каюту, - советует штурман.

Нет. Здесь я могу хотя бы сосредоточиться на том, чтобы владеть румпелем. И слышать спокойный голос штурмана. Здесь прямо по курсу попадаются брёвна (мы на нашем пути встречали и ящики, и бочки и всякую мелкую тару); здесь рулевой должен думать не только себе, но и о других. Если думать сейчас о себе, с человеком может случиться истерика.

Это огромное море - лоснящееся, выпуклое, чёрное, как туша кита, - ЕЁ море. Её и викинга с "Лайне". Я здесь только в гостях. В прошлом году я вот так же гостил на Памире (Каратегин, Кухистан), в позапрошлом - в Армении... Я уходил - меня забывали.

У человека должно быть своё единственное место на земле. Пусть горы, пусть это море или другое, но - своё. Кто-то должен ждать человека, нельзя без этого. Без этого даже в Москву я возвращаюсь, как на пепелище, где всё надо начинать сызнова - искать угол для ночлега, новое дело и новую любовь.

"И после плохой жатвы нужно сеять", - сказал, кажется, мудрец Сенека...

Эти соображения я заготавливаю впрок. На всякий случай. Каждая неудача приносит нам щепотку житейской мудрости. К старости мы богаты, как крезы. Когда же приходит время транжирить, оказывается, что произошла девальвация - и в ходу другая мудрость.

Ирбенский пролив

К восходу солнца выползает сменяющая нас вахта. Почёсывается, звучно зевает, кряхтит с ознобу. Капитан сразу же обращается к компасу, ищет, морща нос, ориентиры на горизонте. Облизывает указательный палец и ловит ветер.

- Попутный! - капитан расплывается в улыбке. - Попутный - то, что доктор прописал!

Меряет пятернёй на карте пройденный путь - и расцветает опять:

- Ходко идём. Восход, опять же, - как в аптеке. Так держать!

То есть, всё о.кэй на вверенной капитану посудинке и, значит, во всей Вселенной.

Оператор широко зевает, недовольный тем, что восход слишком поторопился.

Тютерсы, свесившись за борт, дружно окунают в море заспанные физиономии. И румянец восхода тут же заиграл на их щёках. Расстилают на шканцах порванный спинакер - штопать.

Так приходит в цех утренняя смена.

Сменившийся с вахты штурман линейкой, циркулем и карандашом намечает на карте актуальный курс. Кок принимается греметь кастрюлями: прежде, чем завалиться спать, надо накормить всех...

У каждого свои заботы, и у меня - свои. Только у всех заботы общественные, у меня же - частные. Неловко, чувствую себя белой вороной...

Взошло солнце - и сразу стало тепло. Косяком через всё небо легли облака, похожие на стаю гусей. Где-то по левому борту латвийский берег, по правому - крайняя оконечность Эстонии: мыс Сырве острова Сааремаа: каменистая отмель, дюны, за дюнами - редколесье... Я бы здесь сдох от тоски; эстонцам, говорят, нравится.

В свете нового дня всё выглядит много проще. Трезвое солнце разгоняет ночные тени и вновь открывает огромный мир со множеством манящих закоулков, где каждого из нас, может быть, подстерегает очередное счастье...

В русском языке любовь не имеет множественного числа. "Любови" - нонсенс, волапюк. К любви издавна прилагается постоянный эпитет - "первая" или "неразделённая", что, в сущности, одно и то же. Волк - серый, конь - борзый, поле - чистое, мать... - не будем! Любовь - первая, она же неразделённая, - генеральный сюжет всей классической русской литературы.

Итак, в соответствии с этой традицией, я опять сражён первой любовью. Потерял, как водится, сон и аппетит, заныли старые раны, полученные пять и десять лет назад, когда я тоже был впервые влюблён. Места живого на мне нет...

Когда-нибудь учёные найдут, что любовь провоцируется взаимодействием в организме каких-то кислот. Или элементарным расстройством нервных функций. Врачи будут рекомендовать полный покой и давать бюллетень. Прописывать микстуры, делать профилактические прививки... Кое-какие успехи уже есть. Любовные эпидемии, прежде распространённые (если верить классическим романам), исчезли, как чума, холера или чёрная оспа. Кое-где изолированные очаги пылкой любви...

Я размышляю ого всем этом, засыпая на тёплой палубе под ясным солнышком. И снится мне торжество здравого смысла: гладкая, утоптанная планета, шеренги деревьев, прямых, как телеграфные столбы, выпрямленные русла ручьёв и рек, монументальные заповеди, выполненные в бетоне: "Не убий! - Чти! - Бди!..", адрес сберкассы на водочной этикетке и папиросы под названием "Ядовитые"...

Раз уж хозяйство плановое, и любовь должна быть поставлена на службу обществу. Человеческими страстями займутся математики, будут определены алгоритмы чувств, найдены безошибочные выходы из самых безвыходных состояний...

Всё так - вот только память изменяет мне. Некстати вспомнилось, как в Таллине мы, т.е. капитан "Матрёшки" и я, вышли, что естественно в этом городе, на какое-то прибрежье. Обычная ночь, но с луной на двоих. Спутница сбросила платье и вбежала в воду. Я потерял её из виду и окликнул - осторожно, потому что дело было как раз под щитом "Купаться воспрещено!"

Сняв очки, я плыл, определяясь по всплескам воды. Но вот голова её зачернела на лунной дорожке. Подплыл ближе.

- Держись рядом, - скомандовала она. - Если что - я тебя спасу.

- Плывём обратно: здесь, по-моему, погранзона.

- Здесь везде погранзона. Но мы же не шпионы!..

Нас подобрал сторожевой катер. Мы стояли на стальной палубе и от холода тёрли нога о ногу. Маленький восточного вида пограничник в просторной фуражке, подпираемой ушами, требовал документ.

- Мы похожи на шпионов? - настаивала спутница. - Похожи?

Звонко чихнула, потёрла переносицу и объяснила:

- Так всегда делают в разведке - чтобы не чихать.

- Документик!, - повысил голос пограничник.

- Извините, - сказал я. - У нас и карманов нет.

Из тёмной рубки над головой раздался начальственный голос:

- Ладно, пущай плывут назад и больше не попадаются. Это с регаты. Они полсуток на мели просидели.

-

На берегу спутница вытерла сухим платьем зябнувшее тело и сказала задумчиво:

- Хорошо шпионам: везде их ищут и ждут...

Я отвёл её руки и поцеловал холодное плечо.

- Вот ещё, - с досадой сказала она. - Я тебе - дело...

И рассмеялась:

- Ты ведь любишь меня. Быть не может, чтобы ты меня не любил!

...Я до сих пор не могу постичь физическую природу твоей улыбки. Она освещает всё лицо, это не метафора...

Тут я открыл глаза и увидел кока. Он преподнёс мне, как букет солисту, миску супа.

- Чем задумываться, покушать надо, - сказал он с мудростью, свойственной всем поварам в мире.

Европа - справа

Наконец-то, мы вышли из эстонских проливов, и по правому борту открытое море со Швецией где-то за горизонтом. Капитан объявляет торжественно:

- Европа - справа!

Туда, в неведомую даль, оператор тут же нацелился своим объективом.

- И не мечтай! - срезал его капитан. - Европы тебе не видать, как своих ушей.

Оператор отчего-то покраснел и скрылся в каюте.

Предстоит ещё тысяча миль пути, но пора уже подводить итоги. Что хорошего вынес читатель из данной эпопеи? Мало хорошего. Читатель рассчитывал узнать о море и моряках, слегка пригубить романтики, а ему подсунули какую-то любовь без конца и без морали.

Автор должен извиниться: мораль ещё будет. Мораль припасена к концу в качестве сюрприза.

И море - вот вам, пожалуйста. Взглянем на него с должной дистанции, чтобы получить представление в целом об этом феномене природы.

Увы, Балтика, несмотря на свою заслуженную славу, - заурядное море. Такие, и побольше, повсюду на планете. Но и это море, наравне с прочими, вполне заслуживает того, чтобы быть нанесённым на географические карты.

Посмотрите внимательно - непременно его найдёте.

Многое прочтёте в энциклопедии; особенно, в Большой. Тогда как дневничок автора (чёрная клеёнчатая тетрадь) куда скромнее. В нём только то, что автор видел сквозь собственные круглые очки и слышал собственными ушами.

Некоторые записи смыты волнами, отчего их свидетельства выглядят ещё более документальными, ценными и правдивыми.

У автора не сразу, но в конце-концов сложилось убеждение, что о море следует писать так же просто, как и о суше. Забудем, какое оно - бушующее, коварное, грозное... Забудем все эти звучные слова: субмарина, бригантина, пропойцы-флибустьеры, клёши, кашалоты, нарвалы, блювалы, фордевинд, оверкиль, боцман на клотике пьёт джин, Сингапур (бананово-лимонный), Сочи, Мацеста, Ялта...

Помним только: моряк по морю не плавает, не ездит ("на телеге ездят"), по морю он ходит: "Идём полным ходом, труба красная - только кустики мелькают" (фольклор).

В море свои дороги - фарватеры, дорожные знаки - вешки и буи, подъезды и парадные - бухты, гавани, пирсы, причалы...

У Балтики свой архитектурный облик: маяк Родшер, к примеру, напоминает колокольню; Овизи - загадочные руины крепости; закопчённый Ленинградский маяк - заводскую трубу; маяк Пиллау (Балтийск) строг и изящен, как минарет: до середины белый выше - красный; маяк Кери эклектичен - как бы и графин с пробкой, и высотный дом, и господний храм...

В море те же правила движения, что и на московских улицах; здесь так же легко промочить ноги и получить насморк, как в дождливую погоду в Сокольниках.

Восходы и закаты на море не хуже, чем в городе.

Балтийское море - не Чёрное, не Белое, не Красное и не синее. Оно полосатое. Опытный балтийский моряк по цвету и запаху забортной воды определится лучше, чем по звёздам. Вблизи Питера море шоколадного цвета, но иного запаха; у Кронштадта и Гогланда оно стальное - в духе лучших боевых традиций; бутылочного цвета с лёгким запахом пива у эстонских берегов; и только теперь, по выходе из проливов, море, как и положено, - тёмнозелёное, солёное и без запаха.

Наглядно можно представить себе море, если взглянуть на лужу и не заметить берегов.

Посреди вот такого пейзажа отдыхает автор, размышляя о бессмертии. Дело, в конце концов, именно в нём. Когда у человека в запасе вечность, он легко переживает неудачи, которые, как и всё имеющее начало, не вечны.

Мир вокруг ясен и прост, как вырубленный топором. А сами мы? Мне вот почему-то казалось, что женщины - разные. А от них я слышал: "Все вы, мужчины, одинаковые".

Выходит, почему-то наоборот. Нас здесь, посреди небольшого моря, всего-то восемь - и все разные. Капитан с его круглой рябой курносой всклокоченной головой, вросшей в кургузое туловище, убийственно похож на Бетховена. Как одна мама родила. Пусть не одна мама; но когда он, сжимая румпель, ловит всякое дуновение ветра, привстав, с жутким блеском в глазах вглядывается в даль, весь отдаётся стихии, - дьявольское сходство!

"Тот малый срок, пока ещё не спят земные чувства,

их остаток скудный отдайте постиженью новизны.

Что б - Солнцу вслед! - увидеть мир безлюдный.

Подумайте о том, чьи вы сыны

и созданы не для животной доли, -

но к доблести и славе рождены!"

Боцман, уже разметивший свою жизнь наперёд (дембель-стройка-комната в коммуналке с общедоступным туалетом-жена, само собой,-дети дуплетом...), - вот он, неисправимый оптимист, как Сен-Симон или Фурье, готовые соединить каналами все моря, вплоть до Каспийского, и, для порядка, спрямить реки, текущие слишком извилисто и прихотливо...

Похож ли на удачливого штурмана, беспечного, как ветер, живущего одним сегодняшним днём? Костя Семёнов - уверенный в своём прошлом, не озабоченный своим будущим, всегда и всюду чувствующий себя комфортно! "Проблем нет!"

Позавидуешь - если не вспомнить, что это же свойство отличает и всякого уголовника c его абсолютно непредсказуемой судьбой...

Наш кок воспринимает мир лишь с предметной, практической стороны. Это понятно: ему кормить всех... Если человечество ограничивалось бы людьми духовного и чувственного типов, история прекратилась бы, ещё не начавшись...

Есть люди живущие прошлым. Сам я отчётливо нацелен на ближайшие 80 лет. У меня сквернейшая память - и нет прошлого. Для меня любая неудача досадна тем, что крадёт годы. Мы созданы смертными. Нам как бы вручена ссуда, которую следует использовать со смыслом, пока не подошёл срок возврата. Вот вам - пёстрая лавочка. Всё здесь: любовь и карьера, работа - какая повезёт; в бакалее - спиртное и курево, в промтоварах - необходимые разности... Голова крУгом... Тут главное - не растеряться, брать то, без чего не обойтись.

Автор свободен, как ветер. Да, он беспрописочный московский бомж, частенько не знающий, где удастся переночевать, - в редакциях его об этом не спрашивают. Автор принимает любые поручения, самые рискованные, - это ценят.

Свободен, как ветер?.. Пусть тот, кто не жил. как он, презирает "грошевый уют". В командировках ему твёрдо обеспечен ночлег; при случае - экономия на железнодорожных билетах. Автору случается иной раз прокатиться на подножке, даже на крыше вагона, на финальной станции подойти к беспечному пассажиру (автор вычисляет его с первого взгляда) и спросить билетик (для отчёта в бухгалтерии). "Пожалуйста. Мне не нужен, я уже дома".

Всё бы ничего, автор не претендует на многое.

Вот только за любовью придётся сходить ещё раз. Ещё бы! "Нам дана жизнь с непременным условием храбро защищать её до последней минуты".

Самый тот случай.

Балтийск

Сегодня более, чем когда-либо, я чувствую себя моряком. Все мы чувствуем себя моряками. Предстоит увольнение на берег, обольстительный вояж по Балтийску и его окрестностям.

Нарасхват единственная на яхте сапожная щётка, единственный утюг и зеркало. Оно вделано в крышку изнутри боцманского сундучка, и этот пудовый сундучок гуляет из рук в руки.

Утюг (нагреваемый на примусе в камбузе) и щётка также собственность запасливого боцмана. Придёт ли ещё кому-то в голову брать в дорогу чугунный утюг?..

Все хотят быть красивыми. Штурман покрывает свои штиблеты гуталином. Он работает в широкой манере художников-авангардистов - сочными, выпуклыми мазками, бросая в дрожь боцмана.

Мне достаётся едва половина заветной баночки. Боцман проводит беглый инструктаж, объясняет, что блеск достигается в основном при помощи щётки, а не гуталина...

В баночке уже светится дно. Боцман скрепя сердце сам берётся за мой второй туфель. Минимум гуталина - максимум энергии. Туфель становится отлакированным и горячим на ощупь.

Тютерсы в восторге от мастерства боцмана. Он трудится в поте лица. Капитан официально утверждает его в звании судового чистильщика. Оператор, натянув на ноги раскалённые штиблеты, скачет по палубе, стремясь унять боль. Он тоже восхищён боцманом.

- В Питере, - говорит оператор, - на углу Литейного и Невского тоже есть чистильщик. Но - никакого сравнения!

Капитан советует боцману заняться после дембеля этим ремеслом. Обещает отметить в характеристике этот редкий дар.

Кок уже побывал на берегу в портовой лавке и угощает нас огурцами длиной с морскую милю. В каждом, уверяет, полпуда витаминов. Витамины нам сегодня сгодятся!

- Отосплюсь тут без вас, - говорит капитан.

Выходим в город развёрнутым строем. Капитан с палубы провожает нас грустным взглядом. "Капитан, капитан, улыбнитесь..." Человек остаётся наедине со своей совестью и чувством долга - невесёлая картина.

Мы же движемся прямо на двухметровую, вдоль и поперек, афишу "Танцы".

Боцман, вздыхая, поглядывает на наши ноги, любуется делом рук своих. Самому ему гуталина-таки нехватило. Ему остаётся рассчитывать только на собственное обаяние.

Являемся вовремя. На асфальтовом пятачке у памятника вездесущему Петру Великому собирается лучшая половина города - женская. Наш бывалый вид привлекает внимание.

Конечно, мы равнодушны. Курим. Тютерсы по неопытности краснеют. Штурман помнит, что он неотразим. Оператор небрежно водит стволом объектива, что придаёт ему неземной шарм. Боцман нетерпеливо переминается на своих нечищенных ногах.

Кок в сторонке бегло объясняет продавщице мороженого, как она хороша. Они очень быстро исчезают вместе с тележкой.

Я присматриваюсь. Мне нравятся рослые спортивные девушки. Есть здесь и такие. Есть полные и щупленькие, сероглазые, весьма привлекательные, и чёрные с родинками, хорошенькие и не очень, - на любой вкус.

Вон та крепкая, круглолицая, чуть скуластая девушка и составит, по-видимому, моё недолгое счастье. Она стоит с подругами и поглядывает не на меня, а на штурмана, но дело поправимое. Я знаю, с чего начать, как ответить на равнодушие, даже на молчание, - всё знаю. Вот только любовь выдаёт меня с головой.

Нельзя влюбляться сразу, - это я вам как эксперт говорю.

Танцую я, как сказал бы Владимир Ильич, архискверно. Но как-то умею заполнять паузы.

Баянист пришёл со своим стулом. В губах его была длинная травинка. Играя он подсвистывал себе в эту травинку. Иногда переставал играть и только насвистывал, что тоже у него получалось.

Сидел он боком к танцующим и смотрел на закат.

Скуластую девушку пригласил боцман, Она отказалась - и он пригласил её подругу. Штурман повёл другую её подругу - белолицую румяную северянку. Очень он был хорош в чёрном морском кителе с двумя колодочками медалей. Боевыми медалями он был награждён в наше относительно мирное время, что ему придавало ещё ко всему некоторую загадочность. Длинноногая северянка, пунцовая от счастья, наклонялась к его плечу и что-то без умолку говорила. Сам он снисходительно слушал, и пока что не проронил ни слова. Ему это не нужно было.

Баянист не совсем умело выводил что-то мучительно знакомое, вовсе не танцевальное. Публика, впрочем, не вникала и старательно шаркала подошвами. Ей нужны были не мелодия, а процесс и конечный результат.

Я, наконец, вспомнил: какой-то из этюдов Шопена, к которому Эрик Ахназаров (мы друзья) подобрал слова. Баянист слов этих, разумеется, не знал и, может, не догадывался даже, что играет Шопена:

"Весенний ветер входит в комнату,

открыв твоё окно.

Ты обними его, и вспомнишь ты,

что счастье - вот оно.

Что это счастье ждал ты с давних пор,

что жизнь лишь им жива...

Иди - и ждёт тебя степной простор,

высокая трава.

Пускай давно тобой растрачены

возвышенные сны -

Опять за всё тебе заплачено

Мгновением весны.

Оно твоё - и горьким случаем

Покажется тоска.

Иди за ним и счастья лучшего

Тебе не отыскать".

Эрик, геолог, - в Магадане, Анадыре, Певеке; мы не виделись уже лет пять.

Баянист, чувствовалось, вспоминал что-то своё...

Скуластая девушка незаметно отступила с освещённого пятачка в темноту за уходящей в небо башней маяка (тут же, метрах в двадцати от танцплощадки) и свернула к морю. У неё была красивая лёгкая походка. Над дорогой нависали оттягчённые листьями ветви; она поднимала руку и касалась их. Автомашины освещали её фарами, замедляли ход и, будто не дождавшись какого-то условного знака, проезжали мимо...

Она свернула в проулок, а я пошёл дальше вдоль берега. Кроны вековых вязов смыкались над головой; дорога уходила как бы в тоннель. Иногда поперек вдруг падали тени стволов; это сторожевой катер освещал берег прожектором.

Справа от дороги о прибрежные валуны тщетно билось море.

Персонально надо мной величаво плыла луна...

Предстояли ночь и день полного одиночества. Капитан не объявлял о сроках отхода: действительно, собирается отоспаться, ему хорошо...

Передо мной заплясал свет догонявшей автомашины. Я отступил на обочину и поднял руку. Остановилась какая-то древняя полуторка.

- В город? - спросил я.

Я, разумеется, не назвал Кёнигсберг, но почему-то не смог выговорить и новое название - позорно нелепое.

- Ну, - сказал пожилой водитель. - Только до Канта.

- Куда?

- С судна, что ли? Ну, до Канта - писатель такой. Не наш - немец.

- Иммануил Кант?

- Кажется.

- Ладно - до Канта. Сколько?

- Трояк.

- Рубль.

- Две копейки - километр? Ну, садись.

- Я - в кузов.

- Как хочешь.

Стоя в кузове, опираясь о кабину, чувствуешь себя летящим в пространстве. Сквозь проносившиеся ветки вязов светила сопровождавшая нас Луна. С этим Иммануилом Кантом у меня, между прочим, личные счёты. Девять лет назад, когда меня в актовом зале Киевского университета при полном аншлаге исключали с философского факультета ("опошление марксистского понимания истории"), этот Кант очень даже сгодился. " Мы знаем, что Кант называл это "антиномией", - вещал с кафедры декан факультета доцент Овандер, - когда разум не может выйти за пределы чувственного опыта и мечется не в силах познать "вещь в себе"...

Это по поводу моего дурацкого вопроса, как повернулся бы закономерный ход истории, если мама Сталина случайно родила бы не мальчика, а девочку...

Чудо, как хороша немецкая бетонка. Дряхлая полуторка, чуть потряхивая, прямо-таки скользила на одной скорости. Редкие встречные машины почти беззвучно пролетали мимо. Иммануил Кант был, в некотором роде, моим соперником. Он забежал вперёд в соображении, что звёзды, планеты и прочее небесные тела сформировались из космической пыли - за счёт взаимного притяжения пылинок. Оно ничтожно, но ничто не мешало, - и тут дело только в сроках.

Всякий же неизбежный сдвиг превратился во вращение, всё более ускорявшееся по мере уплотнения массы...

Всё это я без Канта сообразил. Но он сообразил раньше. И я ему завидовал.

...И вот - подумать только! - могила Канта. На плите у стены какого-то собора, плохо различимого в темноте, даты жизни. Восемьдесят лет прожил старикан - мне бы так!

Завидовал я сейчас не Канту, а штурману...

Но, может быть, все уже в сборе на яхте. Делятся своими неудачами - и я среди них равный, такой же. "Что, сорвалось? Да, друзья, мне тоже не повезло. Замнём для ясности".

Европа - слева

Возратясь на причал, застаю некоторый раздрай.

- Ну, явился! Тебя только и ждали! - Капитан, похоже, был в ярости. - Где остальные?

Тютерсы стояли с ним плечом к плечу, представляя втроём грозную силу.

- Мне-то откуда знать? Вы же не оговаривали сроки.

Капитан ощущал собственную вину - и я остался жив.

Случилось вот что. Часа два назад в порту объявили штормовое предупреждение. Маломерные суда, стоявшие, как и мы, на внешнем рейде, гуськом тянулись внутрь бухты через узкий проход... Я - бывший студент отделении логики (философского факультета), логично (так мне казалось) посоветовал капитану последовать их примеру. Тут-то он окончательно вскипел. Я берусь передать в самом общем виде только смысл его слов, которые, метафорически, были оскорбительными пощёчинами.

Суд принял бы факт к рассмотрению, - но понять капитана тоже можно было.

Узкая песчаная почти семидесятикилометровая Вислинская коса и Земландский полуостров, на котором стоит Балтийск, замыкают длинную Кёнигсбергскую лагуну. В неё впадают полноводные реки - и течение при узком выходе в море такое, что под парусом войти встречно можно лишь при сильном попутном ветре. Но дул как раз восточный ветер - мордотык.

Суда, шедшие в бухту, шли на моторе.

Попросить взять нас на буксир? Как человек, владеющий логикой, я и об этом сказал капитану.

- А если заштормит на неделю? Кто ответит своей жопой: оркестр прибудет, а мы - нет?

Обещанный оркестр со свадебным адмиралом преследовал капитана как рок, фатум...

Что и говорить, следовало немедленно выйти в открытое море, только там грудью встретить надвигавшийся шторм.

- Где команда? - Капитан трясся от негодования.

Посланные на розыски Тютерсы отыскали боцмана и кока в местном прибрежном парке. В разных концах его, но с одинаковыми счастливыми физиономиями.

Результаты, видимо, превзошли все ожидания.

Ещё через полчаса на берегу показался штурман. Длинноногая пунцовая северянка удерживала его за руку, подстрекая к дезертирству. Спустя ещё четверть часа Тютерсы приволокли оператора. Он вёл за собой на поводке фотоаппарат. Он пел песни и ничуть не удивился, когда Тютерсы окатили его из ведра забортной водой.

- Так ему и надо, - твердил он, страдая, видимо, раздвоением личности.

Минут пять, около того, капитан держал обвинительную речь. Говорил о сознательности и долге. Когда он кончил, оператор разразился бурными аплодисментами и криками восторга. Уверял, что даже по телевизору давно не слышал таких убедительных речей. И готов голосовать за что угодно обеими руками. Что он и делал.

Тютерсы сунули его головой за борт, пока мы поднимали якорь, отдавали швартовы и ставили грот, предусмотрительно подвернув парус снизу - брали рифы.

Наконец, капитан глубоко вдохнул всей грудью и выдохнул весь находившийся там воздух: мы оторвались от причала и, с поправкой на боковой ветер, повернули к северу - в обратный путь.

Каким-то неясным предзнаменованием грозило небо - как бы задымленное и белёсое. Солнце размазывалось в зените, как желток на сковородке. Ветер начинал задувать порывами и уже то справа - с берега, то слева - с моря.

Шли галсами: всё усилившиеся ветры перебрасывались нами, как теннисным мячиком.

Облачка неслись в обгонку друг дружки.

Уже мы не успевали сменять галсы: мачта ходила маятником, паруса трепало наперебой.

Оператора сволокли в каюту, чтобы не вывалился за борт.

Ветер, сменившийся на попутный, гнал нас на север, где еле-еле просматривалось крохотное навершие маяка, похожее на голубятню.

Но море всё ещё было неподвижным, подёрнутым глянцем, безразличным к происходившему в небесах. Неясные круги, как от брошенного камня, расходились по воде до самого берега...

И вдруг ветры разом куда-то пропали. Судёнышко чуть заметно, но властно, поволокло к берегу. Мы описывали большую дугу, к северу от которой был маяк. Штурман на боковой банке развернул карту, придерживая её локтями. Маяк Брюстфорт отмечал обширную каменистую шхеру, едва прикрытую водой.

- ....................., - прокатил дробным встревоженным матерком капитан.

- ....................., - подтвердил штурман, впервые не соблюдая субординацию и матерясь не по чину.

Положение было серьёзным.

- Вот бы зашквалило... - Штурман с надеждой взглянул на небо. - Шквал вынесет.

- У тебя гарантия от Него? - Капитан ткнул вверх; глазом прикинул дистанцию до маяка: - Десять минут. Восемь-десять минут.

При полном штиле он впустую возил румпелем. Яхту сносило к берегу по пологой дуге какого-то местного течения. Было душно - не продохнуть.

- Грот срубить? - ёрзая задом по банке, спросил себя капитан. - Шквал ведь!..

- Тогда уж точно на шхеру вынесет, - возразил штурман.

Абсолютно нечего делать. Сидим и ждём - либо шквала, либо... Или обоих удовольствий?

Я принялся рассказывать анекдот, поведанный мне когда-то блистательным Раймондом Коссаковским, "Каскадом", директором спортшколы в Херсоне, где я работал тренером.

Класный профессиональный анекдот, неизменно пользовавшийся успехом.

- Матч по водному поло между Тбилиси и Ереваном... - Как всегда, я невольно зажестикулировал, и капитан покосился в мою сторону. - Грузинский нападающий завладел мячом, разбросал противников, устремился к чужим воротам. Тренер по бортику за ним: "Слюшай, отдай Гоги мяч! Гоги отдай мяч!" "Зачем - Гоги? Я сам гол забью" - и к воротам... "Умоляю, отдай Гоги мяч!.." "Зачем - отдай? Сам, что ли, не могу?!" - и бац по воротам!..

- Якорем, что ли, зацепиться? - сказал капитан.

- А вдруг шквал? - возразил штурман. - Разнесёт по шпангоутам!

- Так попал или нет? - спросил меня боцман.

- Кто? Куда? - Я вдруг всей шкурой ощутил грозившую нам под этим ясным небушком опасность; сам прикинул расстояние до берега. Доплыву ли, - если ещё сумею раздеться в воде?..

- ...кацо этот, который по воротам бил?

- "Гол!!! Зачем , - говорит, - Гоги мяч отдать? Гол!" "Какой гол! Зачем гол?.. Гоги утонул!"

- Кстати, - сказал капитан, - где спассредства.

Боцман нырнул в каюту и тут же вынырнул со связкой спасательных жилетов.

- Надеть!

Оператора также всунули в спасжилет. Кок нагнул его голову с подветренного борта, вложил корявые два пальца ему в рот.

Спустя минуту оператор был приведён в чувство и занял своё место у правого стаксельшкота - бледный и трезвый.

Я взглянул на часы: всё наше грозное ожидание заняло минут шесть.

Кок в надутом резиновом жилете с трудом поворачивался в тесном камбузе. Он рискованно затеял макароны и спешил их доварить: недоваренные могли бы испортить рыбьи желудки.

Тютерсы на корме приподняли якорь, высвободив цепь, ожидая команду. Капитан медлил: при шквале лучше бы покориться ветру...

Штурман, сощурившись, всматривался в размытую линию горизонта, откуда ждался шквал; палец его машинально вёл по карте в направлении берега, видимого уже во всех подробностях...

Я повернул часы цифеблатом к ладони, поправил очки и туже подвязал на затылке ботиночным шнурком...

- Понеслось... - вдруг тихо сказал штурман.

Вокруг потемнело, как в момент затмения. Горизонт приподнялся и рванулся на нас.

- Поворот! - негромко скомандовал капитан.

Мы были между шквалом и берегом: с первым же порывом ветра надо было сманеврировать в открытое море...

Тютерсы оставили якорь и взялись за гикашкоты. Кок приподнял закипевшую кастрюлю и упёрся плечами в переборки, сохраняя равновесие. Я намотал на руку левый стаксельшкот, но вдруг опешил: выбирать мне его сейчас или стравливать?..

- Стравишь, - сказал штурман, мельком взглянув на меня.

Капитан, опершись о румпель, привстал, как спринтер на старте...

...Когда налетел шквал, каждый исполнил то, что нужно было, - и мы ушли от берега без потерь: с невредимой мачтой и парусами.

Теперь маяк Брюстфорт на выдвинутом далеко в море мысе оказался вроде бы поближе, но с другого борта...

- Карта! - крикнул капитан.

Плотный бумажный лист, забытый на банке, повисел на ветре, спикировал на нас и лёг за кормой на воду.

- Поворот!

Края карты уже утопали в воде. Я подумал чуть-чуть, сбросил жилет и кеды и, придерживая двумя руками очки, стартанул с борта в море.

С перепугу яхта показалась где-то страшно далеко, едва не на горизонте. Поплыл брасом - доморощенным, подняв голову, - в направлении карты.

Яхта, пошла на малый полукруг, чтобы подобрать меня. По её ходу тоже можно было сообразить, куда плыть.

А море попрежнему было совершенно спокойным - воистину, морская гладь. Мгновенный шквал пронёсся, не успев раскачать её.

Карта лежала на воде сухая сверху, будто её нарочно положили. Сложил, стараясь не надорвать, и сунул за трусы.

Яхта надвигалась уже прямо на меня. Огромный штурман накренился над морем, держась за снасть, готовый выдернуть меня из воды.

Вот яхта развернулась крутым бортом, моя протянутая рука ударилась о твёрдую ладонь штурмана, я взлетел на воздух и совершил благополучную посадку на палубу.

- Варвар ты, - сказал я штурману, осторожно двигая рукой, чтобы вправить плечо на место.

Карта была всё же измята и надорвана. Штурман нежно разгладил её и отнёс в каюту для просушки.

Я хотел переодеться, но не успел.

- Рифить грот!

Снизу парус уже был подвёрнут. Освобождаем фал, закрепляющий верхний угол на мачте. Парусина рвётся из рук и хлещет по лицу. Гик мотает из стороны в сторону - и нас вместе с ним. Боцман верхом на конце гика, как ковбой на мустанге.

Спускаем, наконец, подвёрнутый снизу парус почти до самой палубы. Теперь при галсе от удара гиком спасаемся влёжку. Грот уменьшился едва не до размеров стакселя (тот и вовсе стравлен) - и это понятно. При шквалистом ветре с полной парусиной можно лишиться мачты...

Солнце вконец заволокло мглой. Берег справа исчез из виду; слева - открытое море. Нас несёт прямым курсом на норд - к адмиралу с оркестром. Белые гребни вздымаются поперёк пути. Вода пузырится близ бортов.

Я, наконец, сошёл в каюту переодеться, но меня тут же затошнило. Море пошло раскачиваться всей своей массой - от берега до берега, от шведского до нашего. Эта вселенская раскачка и духота в каюте имела следствием названную реакцию в моём организме, - и я тут же вернулся на палубу. Стал мысленно перемножать 436 на 634, чтобы отлегло в желудке. Если отвлечься, помогает...

Палуба встаёт почти вертикально. Мы цепляемся за задранный кверху борт. Море, ещё недавно почти зеркальное, расколото вдребезги. Конец гика зарывается в белопенные гребни. Мачта напряжена до звона. От её давления квадрат люка перекосило в ромб, и он не закрывается. В каюту сбегает вода.

Кок просовывает нам оттуда миски с макаронами. Они пересолены от попавшей морской воды. Перебиваем эту соль чаем с таким обилием сахара, что ложка в кружке едва не стоит торчком.

От еды и крутого переслащенного кипятка душа теплеет. Веселее смотрим на предлагаемые обстоятельства. Уже оператор, более трезвый, чем до выпивки, принимается "искать кадр". Уже штурман, как-то протиснувшись в каюту, отправился спать. Тютерсы прямо в проносящейся по краю палубы воде обмывают миски и возвращают в щель люка. Боцман как-то перемещается от кормы до носа и обратно - смотрит, всё ли надёжно закреплено: ему отвечать за имущество...

Это происходит на палубе с наклоном градусов в шестьдесят, омываемой морем. Иногда боцман, как Христос, ступает прямо по воде.

Майка на мне давно высохла, трусы и ноги как таковые неприлично мокрые...

Ветер, однако же, всё свежеет. Горизонт изорван в клочья. Он приблизился почти вплотную - как бы уже в полумиле от нас.

Растерзанные облака мчатся по небу. Они сплетаются, рвутся, сворачиваются клубком, рассыпаются на пряди...

При закате они становятся призрачно-зелёными с лихорадочной желтизной. Потустороннее небо. Точно мы видим его сквозь толщу моря, прямо со дна.

C попутным штормом

В каюте я удачно выбрал койку - с подветренного борта. Боцман лёг напротив - и уже свалился на пол, так и не проснувшись. Я же лежу фактически на борту яхты, на обнажённых шпангоутах, подпёртый койкой. Подо мной стекает просачивающаяся вода.

Но не это главное.

Хуже то, что, едва я смежаю вежды, яхта меняет галс - и уже я прямо на боцмане. Проход между койками менее полуметра - мудрено промахнуться. Но боцман при этом даже не шелохнется; я так не умею.

Ложусь теперь на койку боцмана, рассчитывая при очередном повороте как-то попасть на свою прежнюю. Но, опять же, не успевая вкусить сладкий сон, валюсь на боцмана, которому это, опять же, ничуть не мешает. По полу, залитому водой, его благополучно переворачивает с боку на бок. Ему можно позавидовать. И я, человек завистливый, ему завидую.

Привязываюсь к своей койке, пропуская концы за шпангоуты, и уже не падаю при каждом повороте, но всё никак не могу уснуть. Лежу и слушаю, как вода, будто кувалдой, лупит снаружи по борту в самое моё ухо, как хрустит обшивка, кажущаяся теперь такой ненадёжной, как пробегают с носа на корму и обратно.

Яхта содрогается, как телега на ухабах. Время от времени - грохот обвала, точно не волны, а камни рушатся на нас. Девятый вал - восемнадцатый - двадцать седьмой...

Как в запечатанном гробу. Топот и ругань наверху звучат мажорной мелодией, скрежет обшивки и шпангоутов - тревожной, минорной. В целом - полифония с полным набором чувств от надежды к отчаянию, в полудрёме, кажущемуся безысходным.

Сердце мечется от горла к пяткам и обратно. Ловлю его на полдороге и водворяю на место. Наверху, с глазу на глаз со стихиями, было как-то проще. Здесь же, в каюте, точно и впрямь погребён. Но вздремнуть хоть малость необходимо: скоро на вахту. Считаю до ста, до тысячи... Засыпаю, примерно, на пяти тысячах семистах.

Утром едва выползаю наружу: люк перекосило вконец. Как и всякий уважающий себя бомж, я - педант. Иначе пропал бы. Бомжу хворать нельзя: в районной поликлинике непременно заинтересуются местожительством.

Итак, после сна принципиально надо умыться. Намыливаю лицо - и в ту же секунду чист, чищу зубы - и с очередной волной прополаскиваю рот.

- Ты бы ещё побрился, - изумлённо говорит оператор. Лицо, как уже бывало, цвета хаки, глаза воспалены и закатываются, как шарнирные. Он поминутно засыпает, роняя голову на грудь и валясь на бок, не решаясь спуститься в заливаемую водой каюту.

Тютерсы расправляют затекшие на ручках насоса пальцы, белые и дряблые, как у прачек.

Неужто и мне всю вахту воду откачивать?

А утро, между прочим, солнечное. Небо - синее синего. И несёт нас, как надо - на норд, к дому (которого у меня нет). Корма яхты прочно врыта в море, короткий бушприт, осенённый радугой брызг, победно торчит над волнами. Мы непрерывно стремимся ввысь, точно само море встало дыбом.

Чтобы свободнее перемещаться по наклонной палубе, подтянули к клотику укороченный грот, подвернули снизу гик.

Вокруг натуральный горный пейзаж, куда живописнее виденного мной на Памире. Снежно-белые пики, хребты с блестящими, как базальт, склонами, по которым лавинами слетает пена, чёрные сумрачные ущелья между ними...

Всё это рассыпается в прах, проваливается, возникает снова - целые геологические эпохи в едином миге. Господь при таких темпах творения мог бы отдохнуть не на седьмой день Творения, а уже на третий...

Снасти натянуты под напором ветра и звенят, как тетива. Если и вовсе сбросить парус, облегчить мачту, яхта стала бы неуправляемой; волны настигнут нас и затопчут. Единственный шанс - нестись вот так по велению владыки ветров, волн и всего этого блистающего солнечного мира...

Но что-то барахлит наш грот. Верхний край подозрительно стучит. Штурман оглядел в бинокль клотик, где трос, подтягивающий парус, пропущен через ролик, и, похоже, даже пошатнулся. Перестарались - подтягивая грот! Вверху из пазов мачты один за другим выползают плоские прямоугольные медные шайбы, скрепляющие с ней кромку паруса...

- Сделаешь? - говорит капитан мне, самому мелкому и лёгкому.

Гляжу на раскачивающуюся в небе макушку мачты... "Нам нож - не по кисти, перо - не по нраву, кирка - не по чести и слава - не в славу: мы - ржавые листья на ржавых дубах... Чуть ветер, чуть север - мы облетаем. Чей путь мы собою теперь устилаем? Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?.."

Не написавший ни единой поэтической строчки, я облеплен стихами, как листьями в парной с вениками.

- Сделаю, что могу.

Сую за пазуху пассатижи. Обвязываюсь поверх спасжилета фалом, переброшенным через шкив клотика.

Боцман и штурман тянут за свободный конец - и я отделяюсь от палубы.

Повисаю над морем. Стремительно проношусь над яхтой, С размаху ударяюсь спиной о мачту - "в зобу дыханье спёрло..."

- Хватай мачту! - орут снизу.

Но носит меня на немыслимых качелях по синю небу - и не могу даже разжать пальцы, ухватившие спасительный фал.

Вцепился в это спасение мёртвой хваткой - и ни на что уже не годен.

- Пассатижи целы? - спрашивает боцман, когда меня возвращают на палубу и при полном молчании разжимают побелевшие пальцы.

Его черёд проявить себя. Одной рукой уцепился за фал, другой обнял мачту - родную маму так не обнимают...

Подтянутый к клотику, кричит нам закрепить фал.

Звенят штаги, крепящие мачту; сама она напряжена, как боевой лук, - вот-вот выстрелит нашим боцманом в самый зенит...

Мне стыдно. "Взойдут ли над нами созвездья чужие? Мы - ржавых дубов облетевший уют..."

Возвратясь на палубу, боцман сплевывает за борт два передних зуба. Уронил-таки, пассатижи, справлялся зубами...

- Ты ж пассатижами кого-то здесь убить мог, - сказал капитан.

Повозил боцман языком в образовавшейся щели и грустно сказал:

- Вот, женись теперь...

И было солнце, и был вечер - день второй.

ЧП местного значения

Нынче ночью мне снится, что поджариваюсь на сковородке. Почему на сковородке?..

Поджаривает, между тем, весьма ощутимо. Просыпаюсь, пока что удивляясь, почему пахнет жжённой резиной.

Понимаю, наконец, что поджариваюсь натурально, наяву, - а вскочить не могу: привязался на ночь к шпангоутам. Мечусь, выбираясь из стягивающих пут. Благо, они уже затлели кое-где и поддаются на разрыв.

- Горим! - Босой ногой что есть силы пинаю штурмана на другой койке.

Он ошалело вскакивает, но тут же, сообразив, сбрасывает в проход мой тлеющий матрац, поднимает крышку койки - и откидывается от рванувшего огня.

- Воды! Эй, вахта! - Он набрасывает на огонь своё одеяло.

- Что за дым? - орёт с палубы капитан.

Более сообразительные Тютерсы тут же принялись трудиться в два ведра - и вода бьёт в каюту, как из брандспойта.

Каюта наполняется дымом и смрадом. Одеяло прогорает, хотя пламя уже пригашено. Штурман лезет прямо в него голыми руками, что-то рвёт, ломает, калечит... Кажется, в руке у него большой нож из камбуза.

- Аккумуляторы!.. - хрипит он, подставляя бьющей сверху воде обожжённые руки...

Не сразу - потом я понял: аккумуляторы служат для освещения нактоуза с компасом и питания бортовых огней. От качки и перекоса произошло замыкание: перетёрлась изоляция.

Всё обошлось: провода оборваны, отсоединены.

Оператор забинтовывает штурману руки. Вкладывает ему в зубы раскуренную беломорину.

Я ложусь на изгаженную, развороченную, мокрую, но ещё тёплую койку, но уже не привязываюсь. Не хочу уснуть. Во сне ночь пролетит незаметно, мигом, - а я хочу понять внезапно возникшее во мне чувство уверенности и определённости. Я знаю уже, что завтра или послезавтра, да хоть через неделю, но непременно мы придём в какую-то гавань, сойдём на прочную землю, отъедимся - аж глаза осоловеют, отоспимся до полного опупения - и позабудем этот шторм, беснующийся вокруг, и пожар на нашей маленькой опоре. Было? Было - да сплыло!

И вернусь я в Москву - да куда бы то ни было! - откуда снова начнётся дорога, и счастье тоже, и новые невзгоды, - и во всех этих обстоятельствах я пребуду самим собой, таким же, как сейчас, - и обстоятельствам этим придётся подчиниться.

Вот это радостное и спокойное, и чуть высокомерное чувство я хочу понять, запомнить, сохранить в себе навечно.

Штурман стонет во сне. Просыпается - и молчит. Машет спросонок руками, чтобы остудить их. Мелькают в сумраке каюты белые бинты. Забывается - и опять стонет. За вахту так намотался с румпелем, что одного только хочет сейчас - спать.

Все мы здесь делаем своё дело, и каждый человек должен делать дело, которому предназначен, не жалуясь, не напрашиваясь на сочувствие - просто и спокойно. Не ноша тяжела - носильщик слаб. Надо быть сильным.

Это я знал и раньше. Отец всегда говорил: позорно быть неудачником. Но в эту ночь я почувствовал вдруг то, что раньше только умом понимал. Если объявят аврал, я стану у стаксельшкотов; если яхту разнесёт на шпангоуты - всё равно выплыву; если море вдруг раскроет до самого дна - это будет всего лишь землетрясение...

Качаются в перекошенном светлеющем синем проёме люка звёзды. Луна ходит над нами, как маятник... Всё мироздание ходит ходуном под и над нашей прочной опорой...

- Вахта, подъём!

Кажется, я всё-таки вздремнул, пропустил полчаса этой восхитительной жизни... Штурман сползает со своей койки, опираясь локтями. Помогаю ему надеть робу. Выползаем на палубу.

Капитан настаивает на том, что остаться у румпеля.

- Нет, - возражает штурман. - Сами управимся.

Боцман берётся за румпель - и первая же волна окатывет нас с левого борта. Капитан, вздохнув, пробирается в каюту. Боцман держит румпель - штурман локтем направляет его действия.

Маленькую волну можно принять бортом - и остаться сухими. На большую надо идти только в лоб, чтобы не опрокинуться. Она с носа прокатывается по всей палубе и сваливается с кормы в море...

У боцмана все волны большие, все окатывают нас с головой. Девятый вал за девятым валом - в промежутках удаётся вдохнуть; выдох - уже в воду.

Для меня, тренера по плаванию, это привычнее, чем остальным.

Хозяйственный кок прямо на себе намыливает закопчённую робу. Волны прополаскивают её. Когда-нибудь высохнет - уже чистая.

Штурман, как всегда, радуется попутному ветру. Даже штормовому. Он улыбается. Ничто в целом мире не сравнится с полновесной человеческой улыбкой. Вот и шторм уже стихает, только волны с их гигантской раскачкой от шведских до наших берегов никак не угомонятся. За ними не видно земли, но штурман докладывает нам, что мы проскочили уже Ирбенский пролив, широкое устье Рижского залива, входим под прикрытие эстонских островов.

Уже ищем среди белопенных гребней проблески маяков. Нам понятны чувства Колумба (или, кажется, Магеллана) при крике вперёдсмотрящего: "Земля!"

- Вижу маяк!

Нет, это последний солнечный луч...

- Вижу маяк!

Нет, это первая вечерняя звезда...

Есть места наземле, где человека раньше всех встречают родные глаза маяков...

- Вижу маяк!

Теперь уже никаких сомнений. Оранжевый вспыхивающий огонь, уютный, как домашний очаг. По периодичности вспышек определяемся, где мы. Штурман засекает время, а я считаю. Волны заслоняют проблески маяка - и я считаю заново. Три проблеска - ещё три - ещё три...

Маяк Виртсу!

В лоции эстонская гавань Виртсу описывается, как райский сад: высокий мол, нет камней, удобный причал, общественный туалет на берегу...

Последняя новость сообщена штурманом, уже бывавшим здесь. Мы слушаем с недоверием и восторгом: цивилизация! Европа-гля*/, Европа-гля, Европа!...

Наш возврат к цивилизации достойно отмечается в небесах. По всему окоёму через равные промежутки сверкающими колоннами встают радуги. Они тянутся к зениту, искривляясь по небесной сфере, отдаляясь от Земли. И огромный венец, переливающий лучами, с алмазной звёздочкой в зените торжественно коронует планету.

Полярное сияние, необычайно редкое в этих широтах, специально, надо думать, посвящено нам.

*/ ...глянь.

В поисках утраченного времени

Поутру, продрав глаза в гавани Виртсу, мы обнаружили, что потеряли где-то целые сутки. Подобная история уже случалась с экспедицией Магеллана, но он хотя бы обогнул землю, следуя за солнцем. Мы же потеряли сутки неизвестно где и как, за здорово живёшь, точно невинность в пьяной компании.

Капитан мрачен. Он бродит по палубе и подсчитывает: во вторник мы вышли из Балтийска, и вчера, соответственно была пятница.

А после пятницы...

- Что после пятницы, ребята? - обращается к нам капитан, и в глазах его уже блестит сумасшествие.

- Воскресенье есть сейчас, - дружелюбно улыбаясь, настаивает портовый сторож-эстонец и в доказательство демонстрирует свою накрахмаленную воскресную манишку и широкий, лопатой, галстук.

Руками и всем телом он изображает распятие, затем - вознесение Христа. Сегодня как раз он воскрес и вознёсся.

- А, может, он всё-таки в субботу вознёсся? - с сомнением говорит капитан. - Суббота у евреев - тоже нерабочий день...

- Люди работают, а они отдыхают, - услужливо подтвердил Подтирайтис

Сторож даже руками замахал - в отчаянии от такого кощунства. Был ли Христос евреем, неизвестно, но вокреснуть он мог только в воскресенье, это же ясно!

В подтверждение его отчаяния откуда-то из-за руин шикарного двубашенного замка у шоссе глухо забил колокол.

Сторож широко перекрестился - и мы ему поверили.

Портовый посёлок точно вымер. Суда, покинутые всеми, сиротливо покачивались у причала. Умытое по-праздничному вставало солнце, Похоже, действительно, было воскресенье, по случаю которого общественный туалет был заперт.

Куда же делась суббота?..

- Через недельку будет следующая суббота. (Я попробовал разрядить обстановку). Это я вам как еврей гарантирую.

- Что!?! - вскипел капитан, не оценив юмор. - Ин-телли-гент! Член-корреспондент хренов! Сморчок сраный! А что я в судовой журнал запишу, штатская ты клизма? Что по инстанции доложу? Кого жопой выставят - тебя или меня? Где вчерашний день?

Бросились искать. В спешке листали судовой журнал: за четверг запись, за пятницу... Где - за субботу?

Где вчерашний день?

Перебрали страницы журнала: все субботы на месте, кроме последней. В первую субботу "...шторм, Ели макароны"; во вторую - "...дождь, ветер норд-вест. Уха с макаронами..."; в третью - "...полный штиль. Макароны с тушонкой по-флотски"...

Что и говорить, летопись славных дел.

Впрочем - в рассуждении об оркестре и адмирале, ожидавших нас к сроку, ничего непоправимого не произошло. Шторм так энергично прогнал нас от Балтийска аж до эстонских берегов, что мы вполне могли ещё сутки , даже двое, прохлаждаться в этом Виртсу с его выдающимся на небесном фоне двубашенным замком - перевести дух.

Насчёт судового журнала тоже был выход (его я не посмел посоветовать капитану): на субботней странице изложить кое-что из своего бесценного опыта. Годы бомжества в столице нашей родины, научили меня беспробудно спать в любых обстоятельствах: в транспорте - само собой, на редакционных совещаниях (в последнем ряду), в Ленинке, откуда меня не раз выпроваживали последним при закрытии зала...

Вы умеете спать сидя, не кренясь со стула, не вызывая подозрений?..

Высший пилотаж - проживание в троллейбусах, оставленных на ночёвку в Орликовом переулке близ площади трёх вокзалов (у боковой стены министерства сельского хозяйства).

Водители, уходя, оставляют открытой одну из дверей. И до утренней смены можно без опаски ночевать на мягких сиденьях.

Какие замечательные знакомства и приключения случались там...

Между тем, начинало припекать. Солнце поливало нас своей благодатью. Лёгкий бриз доносил из посёлка запахи жареной рыбы..

- Что у нас по расписанию: завтрак или обед? - поинтересовался штурман и невзначай наступил на всё ещё спавшего поперёк палубы кока.

Тютерсы звучно сглотнули слюну.

Оператор взглянул на свои часы. Затем приложил их к уху. Затем потряс.

Я тоже посмотрел на часы. Они стояли. На всей яхте мистически замерло время.

Капитан зажмурился и потряс головой. Его, привыкшего к уставному ходу времени, стало укачивать.

- Уважаемый, - доверительно обратился он к сторожу. - Это Ба-алтийское море?

Сторож отвечал утвердительно.

Отличился оператор. Это он проявил необычайную остроту соображения. И если на протяжении этих записок вы, читатель, вынесли о нём бледное впечатление, остановитесь и попытайтесь сами сообразить, что же произошло...

Гениальный Подтирайтис попробовал завести свои часы. Они затикали и пошли.

- Вчера вы дежурили? - осторожно спросил он эстонца.

- И вчера, и до вчера, - охотно подтвердил сторож. - Я все день вахтрую. Восемь и десять год.

- Яхту видели? - Оператор для убедительности ткнул в мачту пальцем?

Сторож утвердительно кивнул. Как же, видел яхту, хорошая яхта. И команду видел - кто на палубе спал. А кто спал в каюте, тех не видел, только слышал.

Капитан быстро заморгал. Затем вдохнул весь окрестный воздух и густо побагровел от конфуза. Он, кондовый моряк ("кап-три", если по-свойски), проспал сутки с гаком на вверенном ему судне!..

Капитан с силой выдохнул, отчего закачалась мачта, и ринулся, не говоря ни слова, расталкивать ногами боцмана, который, как и кок, тоже всё ещё спал.

Через пятьдесят восемь секунд мы отдали швартовы и распрощались с Виртсу - с его роскошным замком и запертым туалетом, взяв прежний курс на норд - к дому.

Знакомый сторож стоял на молу и приветливо махал костылём. Только сейчас мы разглядели, что он одноног.

Долго ещё маячил на фоне неба его костыль. Таяли в воздухе по мере отдаления от причала манящие ароматы жареной рыбы.

Прости-прощай, неизведанный нами рай!

- Какая здесь пивная!.. - сокрушённо вздохнул штурман. - Сушёная таранка к пиву...

Подводя итоги. (ОТРЕДАКТИРОВАНО)

Лопочут волны, играет солнышко, невидимые струны звенят в поднебесье. Попутный ветер словно подрядился доставить нас, куда надо - и вовремя.

Капитан удалился в каюту - переживать в уединении свой позор.

Я расположился на носу на бухте причального каната. Ввиду завершения пути надо бы многое собрать и разместить у себя в голове.

И кое-что выбросить. Произвести капитальный ремонт идей.

Сначала я пробую отдаться течению...

"Вот и всё - и я возвращаюсь в Москву. Хорошо возвращаться в Москву! Я люблю этот город - неуютный, разбросанный, как цеха завода, куда приезжают работать, город, с которого всё начинается - дорога, любовь и новое дело..."

На всякий случай, или просто по привычке, я записываю эти слова. Получается не обращение к безличным читателям, что давно уже стало у меня профессиональной привычкой, но что-то личное и даже интимное. Закавычиваю написанное. Позволяю своим чувствам и мыслям течь по этому руслу...

"У меня нет ничего в память о тебе. Это было ненужно, пока ты была рядом, тем более не нужно теперь, когда тебя нет со мной. Хорошо бы оставить тебе и все воспоминания..."

Воспоминания эти сами собой разворачиваются в хронологическом порядке, как в школьном учебнике истории: кают-компания на "Ванемуйне", где я ещё пытался острить; туманный Гогланд, где на соснах росли запретные яблоки; дождь в Верги, где нас было двое, а парус - один; исторические подворотни Таллина, забитые до отказа нашим сбитым учащённым дыханием, и полная капитуляция в Пярну...

Дорожное приключение не удалось - произошла любовь.

И - происходит.

"Наверное, даже это большое счастье - думать, что ты получила и читаешь моё письмо. И вспоминаешь меня. Что у тебя сейчас - вечер, ночь или утро? Хорошо, если вечер. Тогда, засыпая, ты будешь медленно думать обо мне, как это делаю я. И уже не расстаюсь с тобой всю ночь".

Я ставлю точку и перечитываю написанное. Лихо заверчено. С чувством. О счастье красиво сказано. Можно бы продолжить в целую повесть или роман в письмах. Тронуть нежные сердечные струны и дать понять, что младенцев находят в капусте...

Так вот - шаг за шагом я восстановлю горячие события и буду часами просиживать за столом на галерее студенческого зала Пашкова дома, удивляя, даже пугая, окружающих отрешённым и бессмысленным выражением лица.

В самом деле, передо мной, посетителем библиотеки, ни единой книги - только белые листы, постепенно заполняемые корявым почерком и откладываемые один за другим по левую сторону. Здесь все что-то пишут. Но непременно заглядывая в книги - уже написанные кем-то...

Так вот - час за часом, день за днём, вычёркивая порой целые написанные страницы - целые недели из своей жизни, дописывая новые...

Память постепенно отодвинется куда-то за кулисы сознания - и я останусь один на один с моим воображением...

Творчество во всём похоже на любовь. И здесь бывает творческое бессилие и пылкие минуты подлинной страсти, когда в целом мире только двое - карандаш (черновики у меня в карандаше) и девственная бумага, и карандаш выбивается из сил, стремясь добраться до точки, и начинает затем новую фразу и новую - день за днём, неделя за неделей...

Как же я назову всё это? Паруса... летучие, крылатые, алые?..

Проще, реальнее - "МОКРЫЕ ПАРУСА"!

"Здесь изнемог высокий духа взлет;

Но страсть и волю мне уже стремила

(Как если колесу дан ровный ход)

Любовь, что движет солнце и светила"...

Уже вижу прекрасное лицо машинистки, склонившееся над клавишами; искрящийся утренний снег, по которому троллейбус повезёт мою рукопись; знакомого редактора, который тут же потянется вычёркивать и корёжить то, что я написал...

Экземпляр готовой книжки я пошлю капитану "Матрёшки". Без лишних слов, невзначай, как наш штурман посылает свои пустые открытки.

(Куда пошлю - адрес? - проблема, которую придётся как-то решать).

Она со своим викингом уже, надо думать, в своём Ленинграде. Бродят, небось, по его проспектам и набережным, взявшись за руки. Верьте людям, идущим рука в руке: они влюблены - и это надолго. И разлучить их бывает очень трудно...

Яхта еле ползёт. Поминутно я поглядываю на часы: стрелки тоже еле ползут. Особенно маленькая. Я подкручиваю часы - подгоняю время. Мне малы паруса и нехватает ветра...

(- Ходко идём! - слышу за спиной благодушный голос штурмана).

Люблю ближнего, как самого себя. То есть очень люблю. Врагов люблю и друзей тоже. Но врагов - больше. "Самолёт взлетает против ветра"!

Ничто никогда не потеряно, человек счастлив, когда у него много забот, когда он спешит, рискует. Море - это всего лишь море: штормы, мели и много воды. И любовь - всего лишь любовь...

Но если любовь и море, и несчастья, и упрямство, и счастливая вера в себя, которую иной назовёт просто нахальством, - всё это уже нечто, требующее немедленного приложения сил. И море чересчур длинно, и ветер слишком слаб, но - попутный. А это дорогого стоит - попутный ветер!

А город на своём месте, на Неве, не сдвинется - ждёт.

Излишне пылко обнимает обретённую принцессу юный викинг в родовом коммунальном замке!..

Боцман, заметив, что человек разговаривает сам с собой, проходит мимо на цыпочках. Он со шваброй. Я беру в руки другую. Генеральная приборка перед Кронштадтом. Там на рейде оркестр прочищает трубы, и молодцеватый контр-адмирал в броне орденов и медалей перечитывает свою приветственную речь...

Я окатываю палубу забортной водой , протираю хозяйственным мылом и окатываю опять...

Мысленно я ступаю уже по историческим камням Ленинграда, и боцман со своей шваброй едва поспевает за мной.

Эпилог

В один прекрасный вечер в лето 256-е от основания города на Неве на его берег ступил молодой человек небольшого роста и в очках, однако ж вполне плечистый и безусловно решительный.

Он огляделся по сторонам: город, представленный во всю ширь Невы, ему показался мал.

Но молодой человек не огорчился. Он топнул по набережной и убедился, что она не покачивается. Это привело его в приятное расположение духа.

Задумчиво и с участием посмотрел он сверху вниз на море. Оно лизало, шипя, грязные величественные ступени.

Молодой человек повернулся к нему спиной и зашагал в город.

"С подъятой лапой, как живые, стояли львы сторожевые..."

В справочном бюро на Невском за новенький пятак он узнал, где проживает его счастье.

Молодой человек со счастьем в кармане несуетлив. По мокрым аллеям Летнего сада он проходит упругим шагом бездельника и полчаса задирает голову на Александровский столп.

Затем греется у Вечного огня на Марсовом поле.

Как участковый уполномоченный при внезапной проверке паспортов, молодой человек ждёт ночи. Только ночью, когда все дома, стоит наносить неожиданные визиты, не рискуя попасть мимо цели...

Наконец происходит ночь. Как принято здесь - белая. "Прозрачный сумрак, блеск безлунный... Спящие громады пустынных улиц..." и так далее. Свинцово блестят окна. Чугунно смотрят статуи. Каменно застыли здания.

Решительный молодой человек производит им последний смотр.

Бронзовый Пётр спешивается со своего коня.

Молодой человек ровно и глубоко дышит, следуя кратчайшим путём к заветной цели.

Вот он - дом. Возникает неожиданно - из-за угла. Державное течение Невы омывает его подножье. Этажи глядятся до самого дна.

Чеканно золотом на полированном граните: "Дворникъ принимаетъ гражданъ по четвергамъ".

Молодой человек улыбается, толкает массивную дверь (с бронзовыми ручками в виде небольших львов) и входит в парадное...

Ничего этого не было.

И не будет.

1959 г.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

303183  2012-12-31 01:16:51 Тартаковский - аргоше. О велосипеде. - 303182 "" 2012-12-31 00:30:16 [75.69.107.163] Argosha - Счастливчик - Маркс Диалог дремучих демагогов: задержавшегося в развитии члена КПСС с 1955 года и олуха-псевдописателя, сующего под нос каждому подвернувшемуся свои метримониальные погремушки... >>>>>>>>>>MCT<<<<<<<<< Аргоша - извини, "мАтримониальные"... Учись грамоте и не употребляй слова, известные тебе лишь понаслышке. "Метримониальные" - из других областей (тоже тебе неизвестных): фотометрия, геометрия, метрическая конвенция (от греч. metron - мера) т.п. Кстати, как твои мАтримониальные дела? Учти: "Все на планете знать должны И ты, мой друг, запомни это: Мужчина без своей жены, Как рыба без велосипеда".

304739  2013-03-08 11:28:08 Тартаковский. Испр. ошибки. - В самом начале "Мокрых парусов": "...Кажется, у Хэмингуэя..." Это моя ошибка. Надо читать: "...Нет, капитан Роев не был похож на Фернанделя. "Наш, пскопской" - небольшого роста, с круглым курносым угреватым лицом. До самозабвения любил парусное дело, был подлинным мастером. Я ходил на других яхтах - по Балтике, Чёрному морю - такого не встретил. Бернар - шкипер на яхте Мопассана "Милый друг", верный спутник писателя в его морских странствиях, перед смертью сказал только: ╚Думаю, я был хороший моряк╩. Ивана Бунина поразили эти слова. Свой предсмертный рассказ "Бернар" (1952 г.) он начинает печальным предчувствием: "Дней моих на земле осталось уже мало..." А завершает надеждой: "...Мне кажется, что я, как художник, заслужил право сказать о себе, в свои последние дни, нечто подобное тому, что сказал, умирая, Бернар". Капитан Роев мог о себе сказать то же. Но предпочитал снижать пафос солёным флотским юморком: "Когда мама пеленала в парус, батя на меня мачту уронил. Зашибло темечко"... Далее - по тексту.

304741  2013-03-08 13:48:31 Скиф-азиат - Мне по́ сердцу ╚солёный флотский юморок╩ капитана Роева, ещё обожаю юмор Виктора Викторовича Конецкого, не оставил меня равнодушным и Фазиль Абдулович Искандер... О себе сказать того же: ╚Когда мама пеленала в парус, батя на меня мачту уронил. Зашибло темечко...╩, не могу, но хуморист я во всю голову и стаж у меня большой...

304747  2013-03-08 19:21:04 книг-обоз - Господин Скиф, что же ты,краснодарец позоришь себя своим дешевым куражом на чужом сайте. Или сейчас в России это нормально? Где же твоё мужское достоинство?

304749  2013-03-08 21:52:47 Скиф-азиат - Торгующему господину из Регенсбурга, предлагающему себя и свой ╚книг-обоз╩, свою ╚ПО╩ на чужих сайтах, негоже о чужом достоинстве радети, тем более, что достоинство сие многим не по-зубам, или вы хотите сказать, что вам оно таки по-зубам? P.S. А остальным дамам, откликнувшимся на моё поздравление, скажу как и прежде: ╚...хвалите меня, хвалите...)╩

322067  2015-03-07 22:39:43 Маркс ТАРТАКОВСКИЙ. Акмеология и др. - 322063 "" 2015-03-07 13:57:03 [188.138.9.49] Слесарь Семенов - Уважаемый господин Тартаковский! Вы специализировались на советах озабоченным своим здоровьям людям, и при этом ссылаетесь на себя самого... :::::::::::::::::::МСТ::::::::::::::::::: Претензии довольно хамские, но - отвечу. Я окончил с отличием ВШТ (Высшую Школу тренеров) КГИФКа, десятки лет работал спортивным тренером. Мои оздоровительные публикации (упражнения, рекомендации, методики...) в течении многих лет из номера в номер публиковал всесоюзный ж-л "Здоровье" с рекордным тогда тиражом - 14 миллионов (!) экз. Мои книги и книжки с этой тематикой ("Уроки физической гармонии", "Все хотят быть красивыми", "Нетрадиционная физкультура", "Жить, не старея" и др.) выходили массовыми тиражами. В Сети, набрав "акмеология", вы найдёте тысячи (!) всякого рода информаций. Так вот, ПЕРВАЯ КНИГА С ЭТИМ НАЗВАНИЕМ И ЭТОЙ ТЕМАТИКОЙ - Маркс Тартаковский "Акмеология" (изд-во "Панорама", 1992 г. 315 стр. тираж 35 тысяч экз.). Следующая - опубликована ЧЕРЕЗ ЧЕТЫРЕ ГОДА - в 1996 г. Автор А.А.Деркач, ЗАВ. КАФЕДРОЙ АКМЕОЛОГИИ МГУ. Т.е. тематика позволила создать кафедру в главном университете страны. Будьте немного поумнее - прежде чем выступать с своими решительными заявлениями.

322077  2015-03-08 22:26:39 - Сергей Каратов http://www.stihi.ru/avtor/karatov * * * Как в юности, меня влекут просторы, С читателями встречи, их слова. Ни гордости в душе и ни восторга За россиян, купивших острова. Не думать о каком-то человеке, Всяк за себя. Всяк сам взрасти свой сад! Все это так… Пусты библиотеки. Опустошает души этот яд. Все меньше встреч, беспечных разговоров, Все реже песни за одним столом. Кто вкрадчив был, теперь являет норов, Кто отставал, тот шпарит напролом. Нет выбора меж обухом и плетью. Отчалил век груженою баржой. Над городом взметнулось многоцветье – Бездарный слепок радуги чужой.

322109  2015-03-10 11:19:07 Тартаковский. - Спасибо! Прекрасное стихотворение. "Отчалил век гружённою баржой..." Слом времени слишком очевиден. Как эпоху Гуттенберга - но резче.

Copyright (c) "Русский переплет"
Трикотажная детская одежда , одежда для малышей