Сомнения и споры
13 декабря 2007 года

"СЕРЕБРЯНЫЙ ВЕК",

ОБЕРНУВШИЙСЯ ВЕКОМ КРОВАВЫМ...

или

К 90-летию статьи Александра БЛОКА "ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ И РЕВОЛЮЦИЯ".

"Гибель "Титаника" вчера обрадовала меня несказанно - есть еще океан".
Александр Блок. Записные книжки.
Запись от 5 апреля 1912 г.

КАК БЫ ПОДГАДАВ К ОЧЕРЕДНОЙ КРУГЛОЙ ГОДОВЩИНЕ знаменитой статьи Александра Блока (и одноименного сборника издательства "Алконост"), десять лет назад сразу в двух почтеннейших изданиях - в "Новом мире" (N 1.98) и "Литературной газете" (N 6.98) . появилась статья философа и критикессы Ренаты Гальцевой.

Факт уникальный. Но объяснимый. Тема горячая . во все времена. Автор была категорически против употребления одного слишком популярного слова из трех букв. Какого? "Слова этого я обычно не употребляю, потому что, что такое "любовь", "эрос", "страсть", "любовная лихорадка", в конце концов, мне понятно (курсив мой. - М.Т.), но что должно означать в человеческом мире краткое английское слово "sex", помимо словарного "пол", совершенно неясно".                                                                                    

Тут критикесса забила во все колокола.

В самом деле, что скрыто за этим словом, даже, как выясняется, не английским, а французским /sexe/, хуже того - латинским /sexus/ (если вспомнить, отчего рухнул великий Рим)?..

ПОГОВОРИМ О МАКСИМАХ. Максима - от латинского maxima sententia - высший принцип. Как аксиомами в доказательствах теорем, исходными максимами направляется весь ход рассуждений.

Рената Гальцева цитирует Влад. Соловьева: "Я стыжусь, следовательно, существую... я стыжусь своей животности, следовательно, я еще существую как человек".

Решающий вывод Р. Гальцевой: "Сексологическая педагогика отменяет человечность". Эти слова вынесены "Л.Г." в подзаголовок эксклюзива. Заголовок гласит: "По мне так лучше подворотня"...

Та же статья в "Новом мире" названа "Это не заговор, но...".

Завершение фразы зависит от воображения читателя.

Подкрепим рассуждения Р. Гальцевой еще одной классической максимой. "Чем более физического удовольствия лежит в основе любви, в том, что когда-то вызывало близость, тем более любовь подвержена непостоянству и в особенности неверности". Стендаль. Трактат "О любви". (Радикальнейшие суждения на сей счет принадлежат обычно отпетым холостякам).

Р. Гальцева озабочена. Не помешает ли половое воспитание  восприятию, скажем, классической литературы? Названы: "Дворянское гнездо", "Война и мир", "Ромео и Джульетта". В последнем случае должно бы заботить другое. Поймут ли неподкованные читатели сальности многоопытной кормилицы Джульетты? Вдруг да не поймут!

Заботы о нашей родной литературе знакомы. Еще в позапрошлом веке почтенные авторы тогдашних эксклюзивов сокрушались: поймут ли читатели "Анны Карениной" христианскую агиографическую литературу, жития подвижников и святых?

Поймут ли Тургенева, Фета, толстовского же "Отца Сергия", его же трактования Евангелий?

(О "Гаврилиаде", о "гусарской поэзии", об Иване Семеновиче Баркове (по недомыслию им восхищался Пушкин). Об Апулее, Овидии, Эваристе Парни (см. у Пушкина), многих прочих - само собой, молчок!.

Сосредоточимся на русской классике. Покажем ее теснейшую связь с российской жизнью, с самым примечательным, куда ни глянь, проявлением последней - Великим Октябрьским переворотом 17-го года.  

Так вот, вышеприведенная максима Стендаля могла бы послужить эпиграфом к классическому рассказу Льва Толстого "Крейцерова соната" с куда большим правом, чем обе предпосланные ему цитаты из Евангелий. Рассказ настолько знаменит, что довольно будет одной лишь фразой напомнить его содержание: герой, не найдя счастья не только в семейной жизни, но и в самом "хваленом медовом месяце" ("Ведь название-то одно какое подлое!"), в конце концов подозревает жену в измене и, яростно возревновав, убивает ее.

И в самом беглом пересказе нельзя не упомянуть этот медовый месяц - потому что героя, по его же признанию, завлекли в брак именно чаемые им чувственные радости (а не приданое или что-то еще); притом и до того он отнюдь не был невинен, как Будда, того пуще - "гваздался в гное разврата", т.е. имел к тому вкус.

А тут вдруг, наедине с возлюбленной, представлявшейся ему "верхом совершенства", сразу же почувствовал себя "неловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно".

Чтобы рассеять возможное недоумение читателя, Толстой дополнительно раскрывает "предмет написанного рассказа" в чисто публицистическом "Послесловии".

И тут дополняет разом обе вышеприведенные максимы: "Убеждение в том, что половое общение есть дело, необходимое для здоровья" насквозь ложно; оно, это общение, недостойно какой бы то ни было поэтизации, ибо это "унизительное для человека животное состояние".

Вот из-за "того же ложного значения, которое придано плотской любви, рождение детей потеряло свой смысл... стало помехой для приятного продолжения любовных отношений". Сами эти "дети людей воспитываются как дети животных", отчего "появляется непреодолимая чувственность... и от этого лучшие силы людей тратятся не только на непроизводительную, но и на вредную работу".

Сам патриарх нашей прозы не был ли "рысаком" в оные годы? "Сегодня в Миндальной роще он спросил Чехова:

- Вы сильно распутничали в юности?

Антон Павлович смятенно ухмыльнулся и, подергивая бородку, сказал что-то невнятное, а Лев Николаевич, глядя в море, признался:

- Я был неутомимый...

Он произнес это сокрушенно, употребив в конце фразы соленое мужицкое слово".

Здесь М. Горький (цитируются его воспоминания) в психологических акцентах, думается, не особо точен. Сокрушаться по поводу своей сексуальной активности, хоть и былой, не придет в голову и Льву Толстому. Отметим смятение нынешнего т.с. властителя дум Виктора Ерофеева. Автор нашумевшего некогда эротического романа "Русская красавица" и телеведущий, прямо-таки выплясывает вокруг частных (каких же еще!) писем Антона Павловича о преимуществах просторной кровати перед узкой кушеткой...

Еще бы! Приятно, знаете ли, что САМ классик, так же мал, как и сам критик!

ПИСАТЕЛЬ НЕ ОБЯЗАН ДЕМОНСТРИРОВАТЬ ИСПОДНЕЕ всему свету; частное письмо отличается от художественной прозы. Но отчего все же в рассказах и пьесах Чехова так много теоретизирований, которые подошли бы, скорее, Р. Гальцевой?

Подгорин (рассказ "У знакомых"), симпатичный автору, "выпивал, иногда помногу, и бывал у женщин без разбора, но лениво, холодно, не испытывая никакого удовольствия (?), и им овладевало брезгливое чувство, когда в его присутствии этому отдавались со страстью другие".

Ему же, наблюдающему чужую семейную жизнь, "было странно, что здоровая, молодая неглупая женщина, в сущности такой большой, сложный организм, всю свою энергию, все силы жизни расходует на такую несложную, мелкую работу, как устройство этого гнезда, которое и без того уже устроено". Мечтает же Подгорин о том, чтобы рядом с ним была некая идеальная женщина, которая, "если и говорила бы о любви, то чтобы это было призывом к новым формам жизни, высоким и разумным, накануне которых мы уже живем, быть может, и которые предчувствуем иногда".

Рассуждения эти невольно пересекаются в моем сознании с  письмом Чехова тогда же, когда писался рассказ, брату Михаилу, собравшемуся жениться: "В семейной жизни самый важный винт - это любовь, половое влечение, едина плоть, все же остальное - не надежно и скучно, как бы умно мы ни рассчитывали"...

Так что же есть истина?

Ближе к старости, как бы буквально руководясь максимой Стендаля и решив упрочить верность жены лишением ее интимных радостей, Толстой тут же душно возревновал ее к молодому Сергею Танееву. Но в "Крейцеровой сонате", написанной под свежим впечатлением обманутого в своих ожиданиях супруга, вина, само собой, возлагается на героиню и музицировавшего с нею хлыща с  неблагозвучной фамилией - Трухачевский. Сам герой, и в медовую пору испытывавший к этому отвращение, как бы ни при чем... 

Следуя своим принципам, Толстой на склоне лет уходит из дому.

Чехов, не дождавшись "новых форм жизни", женится наконец, как сам выражался, "на актерке".

Жена скитается с театром, увлечена и молодым партнером по сцене, и немолодым, но сластолюбивым режиссером;  супруг тоскует в разлуке.

Осчастливлены разве что будущие чеховеды, делающие азартную стойку перед эпистолярным изобилием (взаимные объяснения, признания, упреки, извинения...) и мемуарами сторонних свидетелей этого странного союза, который тогда, впрочем, не казался таким уж странным.

"БЛОКОМ БРЕДИЛА ВСЯ МОЛОДЕЖЬ обеих столиц... Блок, это явление Рождества во всех областях русской жизни, в северном городском быту и в новейшей литературе, под звездным небом современной улицы и вокруг зажженной елки в гостиной нынешнего века" (Б. Пастернак. Доктор Живаго).

Век, в сущности, еще не начался; он начнется в конце лета 1914 г. залпами мировой войны, которая окажется потом лишь первой. За сто лет до того завершилась военная карьера Наполеона, всем -- характером, образованием, авантюризмом -- принадлежавшего веку восемнадцатому. Так что девятнадцатый уложился в свои сроки...

В России он завершался стихами Блока:

"По вечерам над ресторанами

Горячий воздух дик и глух,

И правит окриками пьяными

Весенний и тлетворный дух...

И каждый вечер, в час назначенный,

(Иль это только снится мне?),

Девичий стан, шелками схваченный,

В туманном движется окне..."

"Студенты, всяческие студенты, в Петербурге знали блоковскую "Незнакомку" наизусть.

И "девочка" Ванда, что прогуливалась у входа в ресторан "Квисисана", шептала юным прохожим:

-- Я уесь Незнакоумка. Хотите ознакоумиться?

"Девочка" Мурка из "Яра", что на Большом Проспекте, клянчила:

-- Карандашик, угостите Незнакомочку. Я прозябла.

Две девочки, от одной хозяйки с Подъяческой улицы, Сонька и Лайка, одетые как сестры, блуждали по Невскому, прикрепив к своим шляпам черные страусовые перья.

-- Мы пара Незнакомок, -- улыбались они, -- можете получить электрический сон наяву. Жалеть не станете, миленький-усатенький (или хорошенький-бритенький, или огурчик с бородкой)..."

(Ю. Анненков. Дневник моих встреч. Цикл трагедий).

Блок, очередной властитель дум, впитал весь бред этой эпохи, которая начиналась ТАК и которую ближе к нашему времени станут величать серебряным веком.

 "А не худо бы приглядеться к серебряной генеалогии наших нынешних катастроф", - проницательно заметила современный критик Марина Новикова.

Не худо бы приглядеться и к золотой генеалогии самого этого серебряного века - к демоническому лермонтовскому герою, презирающему женщин (и человечество в целом), к гоголевским прекрасным панночкам, лежащим по преимуществу в гробах, к акварельным тургеневским девушкам, - приглядеться бы и к интимным горестям самих классиков... Не обнаруживается ли здесь некоторая связь...

Не обойти, конечно, нашего главного специалиста по страстям человеческим - Ф. М. Достоевского.

Но и тут немного соберем меду. Бесплотные Сонечка Мармеладова, ради прокормления папаши-алкоголика торгующая неизвестно чем, героиня "Белых ночей", тоже, похоже, не имеющая что предложить бедному Мечтателю...

Но в наличии и роковые героини, вокруг которых мужчины так и кружат.

Только и здесь акцент как-то не на том.

Несравненная Настасья Филипповна, призванная красотой своею спасти мир, служит фактически предметом аукционного торга. Наконец объявлена высшая цена - сто тысяч, "завернутые в "Биржевые ведомости" и обвязанные туго-натуго со всех сторон и два раза накрест бечевкой".

У Бальзака, Мопассана, Золя все решилось бы на куда более реальной сумме и гораздо проще.

(Да и в "Братьях Карамазовых" обходилось, кажется, тремя тысячами?).

Но несравненность героини требует шекспировских страстей. В чем же трагедия? В том ли, что роковая красавица бросается от отчаяния прямо в камин? Нет, в огонь брошена пачка с деньгами; это, а не что-то еще, вызывает общий шок, кто-то даже грохается в обморок. Как говорится, и вся любовь...

Тогда как современная классикам российская реальность была куда зауряднее.

"Мне один извозчик (ехал в редакцию, к ночи) сказал о своей деревне (Новгородской губернии), - на слова, будто "деревенские девушки или женщины легко отдаются, рубля за 3" (слова мне А.С. Суворина, о поре своей молодости):

- Зачем девушки! Замужние. У нас на деревне всякая за 3 рубля (отдастся). Да хоть мою жену захочет кто взять.

Я даже испугался. Так просто. Он был красавец, с небольшими усиками, тонкий. Молодой. Лет 27-ми.

И не поперхнулся. Ни боли, ни стыда. Значит - никакой ревности". (В.В. Розанов).

Ничуть не иронизируя над классиками - да и не досягнет ирония заоблачных высот! - хочу сказать только, что до дела  у них так и не доходит. И зачастую не только в книгах, но и в жизни тоже.

Все-же искусство и действительность не так уж оторваны друг от друга.

Вот он русский культурный менталитет, очень симпатичный Ренате Гальцевой и абсолютно воплощенный и в творчестве и в жизни Александра Блока.

ВЛАДИМИР СОЛОВЬЕВ СТЫДИТСЯ СВОЕЙ ЖИВОТНОСТИ. "Плодитесь и размножайтесь", - повелел Господь всем земным тварям, но человек и в этом благом деле идет своим путем.

Разумеется, никому не придет в голову отрицать важнейшую функцию всего живого; сосредоточимся пока на сексе как таковом.

                                   Но я - человек,

                                                           Я - не зверь и не птица;

                                   Мне тоже хотится

                                                           Под ручку пройтиться;

                                   С площадки нырнуть,

                                                           Раздирая пальто,

                                   В набитое звездами

                                                           Решето... (Эд. Багрицкий. Весна).

Нетрудно видеть, что сексуальность подчинена не только геному, как (быть может) должно бы, но и такой, скажем, пошлой штуке как прихотливая мода.

Владимир Соловьев:

"Для человека как животного совершенно естественно неограниченное удовлетворение своей половой потребности посредством известного физиологического действия".

Иное мнение известного современного польского сексолога Ксаверия Имелинского:

"Сексуальность высших животных определяется эндокринными механизмами. У человека сексуальность в значительной степени освободилась от гормональной детерминированности, зато стала зависимой от многих психологических, социальных и культурных факторов. Человек испытывает постоянную половую потребность, возникающую в период полового созревания и сохраняющуюся до позднего возраста... Чем более развита психика, тем сильнее эмоциональная сторона полового влечения. У людей с хорошо развитой психикой эмоциональный компонент сексуальности значительно сильнее физического... Это позволяет сделать важный вывод: общая сила полового влечения человека возрастает по мере развития его психики. При этом сексуальность усиливается не только в индивидуальном психическом развитии, но и по мере филогенетического развития психики из поколения в поколение. Другими словами, развитие психики означает дальнейшее возрастание сексуальности".

Неограниченное удовлетворение (секс как таковой) свойственно только человеку; у любого животного оно строго детерминировано функцией размножения. Исключения . уникальны (бонобо-карликовые шимпанзе)...

Так что вне человека сексуальности нет и быть не может. Культурные стереотипы народа, менталитет окружения, воспитание, собственное воображение идут здесь об руку с инстинктом.

Секс, как и всякое творчество, проявление индивидуальности человека.

Другое дело, что не всегда позитивной.

"ОНИ, ОНИ! ТЕОСОФЫ, ДУХОИСПЫТАТЕЛИ, безднопризыватели, воздававшие Богу бесово и бесу Богово. Их разговоры, плавающие в паузах неизреченности. Их взаимный мистический стриптиз. Их мифологизированный облик и быт... Их ежедневная репетиция космических катаклизмов, их "великолепные кощунства". Их челомканье то с нежитью, то с гуннами, то с языческими богами, то с босяками, принимаемыми за - народ. И уж непременно: тех, кто меня уничтожит, встречаю приветственным гимном" (М. Новикова).

"Серебряный век" открывался прекрасными стихами Блока:

                                   ...И перья страуса склоненные

                                      В моем качаются мозгу,

                                      И очи синие, бездонные

                                      Цветут на дальнем берегу...

Означенные очи принадлежат законной супруге поэта Любови Дмитриевне (дочери великого Менделеева, рационалиста и практика в духе своего века . 19-го) и цветут они в доме Блока, рядом. Но и - на дальнем берегу, бесконечно далеко... Потому что Блок, следуя Влад. Соловьеву (а тот - учению Платона . диалог "Пир"), напрочь отчленяет любовь земную от - небесной.

Первая персонифицируется в Афродите Пандемос (всенародной, площадной, подзаборной), другая - целомудренная Афродита Урания, образец для собственной обожествляемой супруги:

                                   Суровый хлад - твоя святая сила:

                                   Безбожный жар нейдет святым местам.

Эрос в понимании Платона, Соловьева и Блока (в традициях всей русской философии серебряного века) - властительное вдохновение, побуждающее достойных к постижению прекрасного; прекрасное идеально и бестелесно в противоположность земному - телесному и грубому.

Блок притчеобразно разъясняет супруге ее возвышенную роль: "Одна женщина, принадлежавшая к Пифагорейской общине в VI веке до Р. Хр. (заметь, заметь!), написала между прочим вот что: "когда женщина победит низшие побуждения и овладеет живою силою духа, тогда родится в ней божественная гармония". Хочешь верить ты? Я верю"...

КОГДА ПОСЛЕ ДОЛГОГО СУМБУРНОГО УХАЖИВАНИЯ 22-летняя Люба Менделеева снизошла, наконец, дав Блоку "Царственный Ответ" - согласие стать его женой, он в ответ вручил ей "предсмертную записку", заготовленную на случай ее отказа.

Начало уже не предвещало ничего хорошего, но было, можно сказать, в духе времени, как рыцарские турниры в Средние века и дуэли в "золотом веке" Пушкина и Лермонтова.

Впрочем, и в пору "серебряного века" с его изысками и странностями не каждому пришло бы в голову в чаянии Прекрасной Дамы, записать в дневнике:

"Я хочу не объятий: потому что объятия (внезапное согласие) - только минутное потрясение. Дальше идет "привычка" - вонючее чудище. Я хочу не слов... Я хочу сверх-слов и сверх-объятий".

Блок убежден: "Запрещенность всегда должна остаться и в браке".

Тревожная и туманная запись накануне свадьбы: "Если Люба наконец поймет, в чем дело, ничего не будет. Мне кажется, что Любочка не поймет".

Тут же обнаруживается: "Люба понимает. Я ее обижаю. Она понимает больше меня".

(Уточнение: жениху уже дан некоторый интимный урок женщиной почти на 20 лет его старше; у невесты никакого такого опыта еще нет. Есть предчувствие, заложенное самой природой...)

Заклинание (вызывающее в памяти гоголевского Хому Брута, в ужасе очерчивающего вкруг себя магическое кольцо): "Матерь Света! Матерь Света! Матерь Света! Я возвеличу Тебя".

Да, не каждому и в "серебряном веке" пришло бы в голову, сочетавшись законным браком с долгожданной невестой ("Матерью Света"), сберечь во что бы то ни стало ее изначальную чистоту и непорочность.

Не  каждый бы и справился с подобной задачей, если учесть, что та, которой и на брачном ложе (здесь это не более чем метафора) назначалось хранить девственность, как полковое знамя, сперва ничегошеньки не поняла, а поняв, взбунтовалась, как, вероятно, взбунтовалась бы и овца, сообразив, что ее ведут на заклание.

Много лет спустя Любовь Дмитриевна Блок вспомнит свое ужасное состояние после свадьбы:

"Думаете, началось счастье? Началась сумбурная путаница... Он сейчас же принялся теоретизировать о том, что нам и не надо физической близости, что это "астартизм", "темное" и бог знает еще что. Когда я ему говорила о том, что я-то люблю весь этот еще неведомый мне мир, что я хочу его - опять теории... Это меня приводило в отчаяние! Отвергнута, не будучи еще женой... Я оказалась совершенно неподготовленной, безоружной".

Астарта - жестокая и чувственная богиня финикийского фаллического культа, выгибающаяся дугой на ложе страсти и неистово раздвигающая бедра.

Мог ли Поэт, посвятивший себя возвеличению "Богоравной Жены", представить ее в подобной позиции!..

Зато сама она, как вспоминает впоследствии, оставаясь одна в супружеской спальне, "долго, долго любовалась собой" в зеркале, принимая соблазнительные позы, "задолго до (Айседоры) Дункан... привыкла к владению свои обнаженным телом... гармонии его поз и ощущению его в искусстве, в аналогиях с виденной живописью и скульптурой".

В великолепии своего розового тела (в кустодиевском, рубенсовском духе) она видела "лучшее, что могу в себе знать и видеть, мою связь с красотой мира", горько сетуя при этом на невостребованность супругом ее божественного дара:

"Никогда не попросил он у меня мою вербену, и никогда не заблудились мы с ним в цветущих кустах".

Психоаналитик, вероятно, подчеркнул бы здесь с досады прорвавшееся - "не заблудились" (от - "блуд", "блудить"); с веткой же вербены связан у Л.Д. любовный намек времен затянувшегося жениховства Блока, когда счастье с этим рослым, плечистым, спортивным молодым человеком казалось и возможным, и близким.

Для Л.Д. неожиданность, для Блока - выношенное, обдуманное.

Его любовь непременно должна была быть подобием любви Данте к Беатриче, Петрарки - к Лауре, безответным чувством, рождающим вдохновение и только.

Реальная супруга в стихах Блока преображается во "Владычицу вселенной", "Деву, Зарю, Купину"... "Лучезарной Деве", "Прекрасной Даме" (все той же Л.Д.) за шесть лет, пока еще как-то сохранялись не нарушаемые извне эти странные отношения, посвящены почти 700 (!) стихотворений, в которых томление, ожидание, призывы - и все та же убежденность: "Запрещенность всегда должна оставаться и в браке".

"Отсюда, - вспоминает Л.Д., - ложная основа, легшая в фундаменте всей нашей совместной жизни с Блоком, отсюда безысходность стольких конфликтов, сбитая линия всей моей жизни".

Не в ином ли свете предстает полюбившаяся Р. Гальцевой максима русского философа?

КОНЕЧНО, ВО МНОГОМ ЗДЕСЬ НЕСОВМЕСТИМОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ТИПОВ.

Имею ли я в виду темперамент по Гиппократу?

Да, отчасти.

Имею ли в виду физический тип человека, отражающийся в поведении, согласно исследованиям Шелдона либо Кречмера?

И это тоже.

Имею ли в виду типологию характеров, всякий раз уточняемую и утрясаемую по-новому?

Отчасти и ее -- в общих чертах...

Но и физический тип, и темперамент, и характер присущи животному тоже -- собаке или кошке, уж во всяком случае . приматам.В подобных классификациях отсутствует специфично человеческое, отражающее не только природу индивида, но и его историко-культурный архетип.

Мы говорим уже о ЛИЧНОСТИ, тогда как все прежние типологии -- лишь, о человеческих особях, где природа, физиология, - суть и альфа, и омега.

Говоря о типология личности я (в самом грубом приближении) выделяю следующие типы душевной организации:

чувственный, стремящийся, прежде всего, к наслаждению, к сиюминутному, с обостренным ощущением бытия, часто непрактичным, "жадностью до жизни";

материальный -- воспринимающий мир по преимуществу предметно, с его практической стороны, рассчитывающий свои действия и в силу этого ограничивающий себя в удовольствиях;

духовный -- со склонностью к абстрагированию, к углублению в суть явлений, часто мнимому, оторванному от реалий.

Чувственность в той или иной мере дарована нам самой природой, бродит в крови. И нас инстинктивно покоряет естественность чувственной душевной организации при всей ее очевидной примитивности и неосознанном эгоизме.

"Здоровая натура" -- говорим мы о таких людях, не то посмеиваясь, не то завидуя этой стихийности...

Материальный склад натуры уже не прямо привнесен природой, но возник вместе с трудовой деятельностью человека; он осознал мир как материал, пригодный для обработки себе во благо. Склонность такого индивида вторгаться в мир бывает и разрушительна, но чаще всего -- созидательна и благотворна, хоть побуждением служат сугубо личные потребности -- "эгоистические".

"Чтобы снискать себе завтрак, мы обращаемся не к совести булочника либо колбасника, но к их карману", -- писал Адам Смит.

Люди такого склада -- подлинный материал мировой истории...

Духовный склад личности -- производное уже всей мировой цивилизации, эры возникновения идей и обмена ими.

Мозгу -- как структуре организма, предназначенной экстраполировать, использовать имеющуюся информацию для прогнозирования -- свойственно создавать модели, на человеческом уровне -- теории, мечтания...

Благо, когда перед индивидом некоторый; "пасьянс идей", и он выбирает между ними или хотя бы сравнивает их; чаще же он прислоняется к уже готовой "истине", обычно модной или господствующей.

Все плотское, материальное, для личности духовного типа приемлемо лишь в рамках некоей теоретической модели, оправдывающей наслаждение.

Кинорежиссер Андрей Тарковский ответил американскому студенту на вопрос, как тому быть счастливым: "А ЗАЧЕМ вам быть счастливым?"

Счастье в понимании субъекта чисто духовного склада (ТАКОВЫМ БЫЛ И БЛОК) предполагало и непременное ОПРАВДАНИЕ этого счастья...

НО НЕ СТОИЛО ЛИ, В САМОМ ДЕЛЕ, УСТОЯТЬ, сдержать напор страсти - ради классических стихов, вдохновленных Прекрасной Дамой?..

Нам, со стороны, кажется, что определенно - стоило, что сами мы, понимая всю меру ответственности, пожалуй, устояли бы, рассчитывая на благодарность потомков; вот и не очень жалуем Л.Д., признававшуюся в том, что это с ее "злым умыслом" порой "происходило то, что должно было", - но для поэта это всякий раз было крушением Идеала. И, вероятно, терпела урон прежде всего наша великая литература...

Сам поэт умолял Л.Д.: "Невыразимо грустно, когда Ты изгоняешь из меня меня же самого, как бесов... Позволь мне не убивать себя самого, свою душу, которая вся направлена к Тебе одной".

Какое сердце, влюбленное в поэзию, не дрогнет при этом!

Но не посочувствовать ли и молодой женщине?

"Я живой человек и хочу им быть, хотя бы со всеми недостатками; когда же на меня смотрят как на какую-то отвлеченность, хотя бы и идеальнейшую, мне это невыносимо, оскорбительно, чуждо", - с горечью обращалась она к мужу.

Правоту ее не признала и десятилетия спустя даже многоопытная Анна Ахматова.

Корней Иванович Чуковский ознакомил Анну Андреевну с рукописью воспоминаний Любови Дмитриевны, объявившейся после ее кончины. Вот впечатления знаменитой поэтессы, младшей современницы Блока, зафиксированные в дневнике дочери Корнея Ивановича:

"К.И. рассказывал мне о Дневнике Любови Дмитриевны. Говорит, такая грязь, что калоши надевать надо. А я-то еще жалела ее, думала - это ее юный дневник. Ничуть не бывало, это теперешние воспоминания... Подумайте, она пишет:

"Я откинула одеяло, и он любовался моим роскошным телом". Боже, какой ужас!"

Можно подумать, что поэта, стилиста, шокировал лишь пошловатый эпитет. Отнюдь!  Ахматова о Л.Д.:

"Подумайте: ведь она могла бы на всю жизнь остаться Прекрасной Дамой, Софией Премудрой. Ей для этого нужно было только промолчать. А она написала порнографические записки, которые во всех вызывают омерзение. ... Насколько мудрее поступила Дельмас (любовница поэта. . М.Т.), не написавшая никаких записок, промолчавшая. Теперь все будут знать ее только как Кармен, "дивный голос твой, низкий и странный", как красавицу... А была она толстая женщина, вся в веснушках, приземистая, безвкусная, с черными бусами в волосах; выступала в голубом платье и стоптанных голубых туфлях, в платье, в котором просвечивали ноги; пела плохо, играла бездарно..."

ПОЛНАЯ ОТКРОВЕННОЙ БЕЗЫСХОДНОСТИ запись Блока (педантично заполняемые дневники сопровождали всю его жизнь):

"Прежде представлялась как яблочный цветок, с ангельским оттенком. Ничего похожего нет".

Ничего похожего и быть не могло. Много лет спустя в героине поэмы "Двенадцать" всплывет все тот же ядреный (по определению Андрея Белого) тип.

Блок в письме Ю. Анненкову, первому иллюстратору поэмы, подсказывает (явно вспоминая облик юной жены), как надо бы изобразить героиню, до остервенения "крутящую любовь":

"Катька - здоровая, толстомордая, страстная, курносая русская девка: свежая, простая, добрая - здорово ругается, проливает слезы над романами, отчаянно целуется... Рот свежий, "масса зубов", чувственный... "Толстомордость" очень важна (здоровая и чистая, даже - до детскости)".

Ну, вяжется ли эта ядреность с выпестованным в мечтах образом Афродиты Урании?

Все это, инстинктивно притягивающее Блока, годилось, в его представлении, разве что для шлюхи, Афродиты Пандемос, толстозадой Елены Прекрасной русской революции, - не для богоданной Жены. Так что суждено ему было "падать" не с женщиной, возносимой им до небес, а со случайной, безличной, порой купленной на полчаса.

                                   (Ему всегда) все тот же жребий

                                     Мерещится в грядущей мгле:

                                      Опять - любить Ее на небе

                                       И изменить Ей на земле.

И ближайшие друзья поэта, тоже талантливые, тоже оставившие след в русской словесности, цвет ее "серебряного века" - "секта Блоковцев", "аргонавты", как они себя называли, - подкрепляли Поэта в его своеобразной аскезе. Кто-то из них уже посетил публичный дом, кто-то еще нет, но теоретически тоже уже был подкован, - и со знанием дела они в один голос твердили: "Не убив дракона похоти, не выведешь Эвридику из Ада".

А вывести так хотелось!

В этом окружении молодого Блока особое, как бы литургическое значение придавалось образу "Жены, облаченной в солнце" - чисто словесному и умозрительному. Его лишь предстояло истолковать - и Андрей Белый обращается к поэту с дотошным педантичным вопросником:

            "а что есть Прекрасная Дама?"

            "в каком отношении она находится к учению Влад. Соловьева о будущей теократии?"

            "в каком смысле она - церковь в космосе и царица семистолпного дворца поэзии?" И т.д. и т.п.

В неустанных хлопотах о "семистолпном дворце" вспоминают, опять же, Данте, безмолвно вздыхавшего по Беатриче, жившей (общепринятая версия) по соседству; опять же - Петрарку, лишь в сонетах изъяснявшегося самому себе в любви к Лауре, замужней даме, почтенной, рано располневшей матроне с кучей сопливых детишек...

Намечают основание "рыцарского ордена, не только верящего в утренность своей Звезды, но и познающего Ее".

                                   ЛДМ своею кровью

                                   Начертал он на щите.

Разумеется, познание могло быть только символическим, раз уж сам супруг уклонялся от физического познания.

"Блоковцы", поголовно влюбленные в Л.Д., отождествляют ее с философической "Софией-Премудростью", за которой, за "Мамой Третьего завета" (многозначительная аналогия с Папой Римским), проглядывает евангельская беспорочная Дева Мария.

Ссылаются же они на статью своего старшего современника, философа Владимира Соловьева с подчеркнуто теоретическим названием - "Смысл любви".

В чем же он?

"Смысл человеческой любви вообще есть оправдание и спасение индивидуальности через жертву эгоизма".

Совокупление, иначе говоря, лишает "объект" его индивидуальности.

В смятении Любовь Дмитриевна писала Блоку (кстати, находившемуся тогда рядом с нею; прямое общение из уст в уста было уже предельно затруднено):

"Вы смотрите на меня как на какую-то отвлеченную идею; Вы навоображали обо мне всяких хороших вещей и за этой фантастической фикцией, которая жила только в Вашем воображении, Вы меня, живого человека с живой душой, и не заметили, проглядели... Я живой человек и хочу им быть, хотя бы со всеми недостатками; когда же на меня смотрят, как на какую-то отвлеченность, хотя бы и идеальнейшую, мне это невыносимо, оскорбительно, чуждо... Вы, кажется, даже любили - свою фантазию, свой философский идеал, а я все ждала, когда же Вы увидите меня, когда поймете, чего мне нужно, чем я готова отвечать Вам от всей души... Но Вы продолжали фантазировать и философствовать... Да все было только мысль, фантазия".

В этом неустанном поединке интеллекта, отшлифованного декадентской культурой "серебряного века", и темного инстинкта, питаемого самой природой, интеллект постоянно терпел поражения.

Уже Любовь Дмитриевна от отчаяния увлеклась сперва Андреем Белым (ближнее окружение) - тоже теоретиком, от которого не могло быть никакого "ущерба"; затем - куда более основательными "пажами" (по аналогии с Королевой блоковских стихов) из театрального мира...

От одного из "пажей" она родила мальчика, принятого Блоком даже с радостью, но тут же умершего. Короткие бесплодные примирения - и опять случайные "дрейфы" (как называла это Любовь Дмитриевна), мимолетные связи - и ее, и его.

Записи Блока раз от разу все более трагичны: "Люба испортила мне (не он - ей! - М.Т.) столько лет жизни, измучила меня и довела до того, что я теперь..."

И еще: "Люба на земле - страшное, посланное для того, чтобы мучить и уничтожать ценности земные".

АХ, КАК ПРИЯТНО СПЛЕТНИЧАТЬ! Душой понимаешь всех этих пушкинистов, пушкиноведов, пушкинологов, процветающих целыми династиями, передающих ремесло по наследству, из поколения в поколение, как в средневековых ремесленных гильдиях. Здесь уж природе попросту некогда перевести дух...    

Ну, а наш случай?.. Представим себе Данте Алигьери, сочетавшегося с Беатриче законным браком... Франческо Петрарку, женившегося на Лауре...

Так вот, перед нами как раз такой феномен.

Если бы я был мистиком, сказал бы, что эта поэтическая троица сотворена природой в едином вдохновенном порыве и лишь затем разнесена во времени. Данте - завершающий аккорд средневековья и первый - Возрождения; Петрарка - провозвестник гуманизма, этим все сказано...

К нашему Блоку применимы все эти определения: последний аккорд дореволюционной русской поэзии и первый - поэзии революционной.

И тоже - провозвестник гуманизма, только очередного, "нового", провозглашенного новой властью.

И тоже автор в некотором роде, "Божественной комедии" - прославленной поэмы "Двенадцать" (Известно, что "Божественной" назвал собственную поэму не сам Данте , а его восторженные почитатели).

Блок, между прочим, как и Данте, тоже писал политические трактаты, тоже встревал в политическую борьбу, тоже очертя голову встал по одну сторону баррикады (и тоже, кажется, не туда, куда следовало бы).

Во всяком случае, о своих сподвижниках, т.н.  "партии Белых", Данте в зключительной части "Божественной комедии"отозвался крайне резко - как и Блок перед самой своей кончиной о возвеличенных им же "красных".

Такое вот переплетение судеб.

Но существенны и различия.       

У Данте, между прочим, была законная супруга, родившая ему четырех сыновей и, надо думать, вполне земная натура: политике была чужда, в изгнание за мужем не последовала, предпочла растить детей. Звали её Джемма Донати. Поэт не обмолвился о ней ни словом.

И в сан Божественной Мудрости, спасительницы заблудших душ, возвел другую (известную нам лишь по канцонам поэта) - беспорочную и сладостную (dolce - дольче) Беатриче, коей - не исключено! - не было вовсе.

Так что зря, быть может, тревожим мы прах некоей случайной Беатриче Портинари, будто бы вдохновившей Данте, - рано вышедшей замуж и прожившей недолго.

Beatus (лат.) - блаженный (ая). Для ревностного католика само это имя олицетворяет целый сладостный образ.

И у Блока - жена, без которой, между прочим, Блок не был бы поэтом.

В придуманную им самим анкету (1908 г.), в пункт "Главные станции на жизненном пути" он без колебаний вносит: "Женитьба в 1903 г. (17 августа)". 

Хотя если бы не свидетели и свидетельства, мы, может быть, усомнились и в существовании Любови Дмитриевны - Беатриче и Лауры ("в одном флаконе")  - Александра Блока...

Явление ее юному Блоку было едва ли не мистическим: в розовом дыме весеннего яблоневого сада, в венке из полевых цветов, почти бестелесной. Хотя в действительности Люба Менделеева и тогда уже обладала весьма заметной, ее саму смущающей телесностью...

В чём же дело? Развеем закрадывающееся в душу сомнение...

Что, если бы мы вдруг решим снабдить Александра Блока диагнозом по Фрейду?

Основатель психоанализа отмечает:

"Люди, которых я хотел бы здесь описать, выделяются тем, что в их характере обнаруживается, как правило, присутствие следующих трех черт: они очень аккуратны, бережливы и упрямы".

Ну, прямо-таки Александр Блок в натуре!

Собираясь делать предложение возлюбленной и, как мы помним, рассчитывая застрелиться в случае отказа, молодой Блок выбирал все же револьвер подешевле, о чем узнаем из его пунктуального (даже в этих обстоятельствах!) дневника. 

О педантизме и бережливости Блока свидетельств множество; наиболее компетентные - близкого ему К.И Чуковского.

Об его необычайном упрямстве, вопреки логике, всё это повествование...

Цитируемая работа Фрейда, опубликованная в 1908 г., называется "Характер и анальная эротика".

Но как раз этим Блок (судя по самым разным, часто негативным, свидетельствам) ну никак не грешил! Сам Фрейд, думается, упрямо настаивая на своей idee fixe, бережно подбирая под нее любые факты и педантично загоняя их в облюбованную концепцию, примитивно сексуализировал психику.

Нет, Александр Блок жертва отнюдь не своей физиологии (вполне нормальной).

Тут, скорее, предмет для размышлений социального психолога и историка.

Эпоха формирует личность.

Даже если это личность гения.

ИТАК, О ЧЁМ РЕЧЬ? О порабощённости человека идеей? о том ли, что  психика хоть и обусловлена "физикой", но в каких-то соотношениях справедливо и обратное утверждение? о давно не новой проблеме гениальности и - сдвигов в психике?..

Жена, боготворимая несмотря ни на что, довела. Крушение всего и вся. Собственный быт становится невыносимым, чужой, посторонний - ненавистным...

Февральской ночью 1918 г. Блок заносит в дневник:

"Я живу в квартире,а за тонкой перегородкой находится другая квартира, где живет буржуа (курсив Блока. - М.Т.) с семейством (называть его по имени, занятия и пр. - лишнее). Он обстрижен ежиком, расторопен, пробыв всю жизнь важным чиновником, под глазами - мешки, под брюшком тоже, от него пахнет чистым мужским бельем, его дочь играет на рояли, его голос - тэноришка - раздается за стеной, на лестнице, во дворе у отхожего места, где он распоряжается, и пр. Везде он.

Господи, Боже! Дай мне силу освободиться от ненависти к нему, которая мешает мне жить в квартире, душит злобой, перебивает мысли. Он такое же плотоядное двуногое, как я. Он лично мне еще не делал зла. Но я задыхаюсь от ненависти, которая доходит до какого-то патологического истерического омерзения, мешает жить.

Отойди от меня, сатана, отойди от меня, буржуа, только так, чтобы не соприкасаться, не видеть, не слышать; лучше я или еще хуже его, не знаю, но гнусно мне, рвотно мне, отойди, сатана".

И чистое белье как-то не так пахнет...

А называть по имени отчего же - лишнее? Сосед - Ф.А. фон-Шульман, родственник поэта по отцовской линии, относившийся к нему, кстати, с глубочайшим почтением.

Ненавистен не он персонально, ненавистна - НОРМА.

"Барышня за стеной поет..." - заурядное бытовое неудобство причиной почти клинического пароксизма: "...Когда она наконец ожеребится? Ходит же туда какой-то корнет.

Ожеребится эта - другая падаль поселится за переборкой, и так же будет выть, в ожидании уланского жеребца".

Здесь уж как-то и незачем подчеркивать сексуальную (отсюда - и семейную) неустроенность самого Блока... Он и сам запишет в том же феврале: "Лишь тот, кто так любил, как я, имеет право ненавидеть".

Здесь, может быть, уместно вспомнить ненависть к сытым - т.е. опять-таки к норме (ну, не голод же - норма!) - современника Блока, обычно представляемого в качестве его антипода, - Маяковского.

Этот прямо-таки бросает в лицо почтеннейшей публике:

                                   Через час отсюда в чистый переулок

                                   вытечет по человеку ваш обрюзгший жир...

                                   ...выше вздымайте, фонарные столбы,                                                      

                                          окровавленные туши лабазников.

И здесь в основе жгучая сексуальная ущемленность, откровенно голодное ожидание:

                                   Вся земля поляжет женщиной,

                                   заерзает мясами, хотя отдаться...

Но не ложится и не ерзает. И надежду тут же сменяет самая беспардонная ненависть:

                                   Теперь клянусь моей языческой силою! -

                                   дайте любую красивую, юную, -

                                   души не растрачу, изнасилую                 

                                   и в сердце насмешку плюну ей!

Тут уж полная расхристанность души...

Блок, в противоположность своему младшему собрату, вовне аристократически сдержан и доверяется лишь своему дневнику (1917-18 гг.):

"Все полно Любой. И тяжесть и ответственность жизни суровей, и за ней - слабая возможность розовой улыбки, единственный путь в розовое, почти невероятный, невозможный". Но - "Любы нет в доме никогда, - в краткие минуты она рассеянная и пудреная - театральная".

"Бурная злоба и что-то особенное скребет на душе"...

Случайный - на визитной карточке! - проговор:

"Пусто, дико, страшно, бездомно и от страсти спасенья нет".

ТАК УЖ И НЕТ? Как всегда и везде спасение от собственной бесприютности во всеобщем хаосе: "Революция - это: я - не один, а мы".

Тут же всему находится немедленное объяснение:

"Почему дырявят древний собор? - Потому что, что... поп, икая, брал взятки и торговал водкой.

Почему гадят в... усадьбах? - Потому, что там насиловали и пороли девок...

Почему валят столетние парки?.."

И т.д. и т.п. ("Интеллигенция и революция").

А вот уже и теоретическое обоснование:

"Не бойтесь разрушения кремлей, дворцов, картин, книг. Беречь их для народа надо; но, потеряв их, народ не все потеряет. Дворец разрушаемый - не дворец. Кремль, стираемый с лица земли, - не кремль... Что же вы думали? Что революция - идиллия? Что творчество ничего не разрушает на своем пути?.."

Последнее соображение вызывает в памяти иную фигуру, которую, казалось, и в сновидениях не соприкоснешь с Блоком. Лев Троцкий:

""Мне вспоминается питерский пролетарий Воронцов, который в первое время после Октября состоял при Ленине, охранял его и помогал ему. Когда мы готовились к эвакуации Петрограда, Воронцов мрачно сказал мне: "Много им, в случае чего, достанется; надо бы подвести под Петроград динамиту да взорвать все на воздух". - "А не жалко вам, т. Воронцов, Петрограда?" - спросил я, любуясь этим питерским пролетарием. - "Чего жалеть, вернемся, лучший построим".

Этот краткий диалог не выдуман мною и не стилизован. . продолжает "демон революции". - Именно таким он врезался в память. Вот это настоящее отношение к культуре! Тут псаломщицкой плаксивости нет и следа. Культура есть дело рук человеческих. Настоящая культура не в расписных горшках истории, а в правильной организации человеческих голов и рук. Если на пути этой правильной организации стоят препятствия, их нужно смести.

И если для этого приходится разрушать ценности прошлого, разрушим их без плаксивой сентиментальности, а затем и создадим новые, неизмеримо лучшие. Вот как, отражая мысль и чувство миллионов, смотрел на это Ленин. Хорошо и правильно смотрел, и надо у него учиться этому революционерам всех стран". ("Верное и фальшивое о Ленине").

А наш Поэт -  с "революционерами всех стран"?..

"Большевик из Балаганчика" - этим фельетоном откликнулся Мих. Пришвин, знавший Блока и даже лично обязанный ему, на его панегирики новой власти.

Блок недоумевает. Он ведь не приспосабливается, он - предельно искренен:

"Может ли интеллигенция работать с большевиками? - Может и обязана. ...Интеллигенция всегда была революционна. Декреты большевиков - это символы интеллигенции..."

Он и полтора года спустя, 11 июня "незабываемого 1919-го", когда суть новой власти была уже и ему тоже предельно ясна, запишет:

"Чего нельзя отнять у большевиков - это их исключительной способности вытравлять быт и уничтожать отдельных людей. Не знаю, плохо это или не особенно. Это - факт.

В прошлом году меня поразило это в Шувалове. Но то, что можно видеть в этом году на Лахте, - несравненно ярче".

Опять же Троцкий расставит для нас акценты . "плохо это или не особенно":

"Он (Ленин) нередко боялся "передобрить", ибо знал коварство врагов и блаженное ротозейство посредников (намек на Горького. - М.Т.), и всякую меру суровой осторожности считал заранее недостаточной. Он предпочитал брать прицел по невидимому врагу, чтобы не развлекат.ь своего зрелища (стиль! - М.Т.) случайными обстоятельствами и не передобрить".

Спасение от собственной бесприютности -- в общем хаосе: "Революция -- это: я -- не один, а мы". Это уже стилистика Маяковского; Блока в ней не узнать.

Даже ницшеанство, всегда бродившее в нем, оборачивается теперь "коллективизмом", от которого попахивает трупным тленом и гарью пожарищ:

Мильоны вас. Нас -- тьмы, и тьмы, и тьмы.

Попробуйте, сразитесь с нами!

Да, скифы -- мы! Да, азиаты -- мы,

С раскосыми и жадными очами!..

О старый мир! Пока ты не погиб.

Пока томишься мукой сладкой,

Остановись, премудрый, как Эдип,

Пред Сфинксом с древнею загадкой!..

Мы любим плоть -- и вкус ее, и цвет,

И душный, смертной плоти запах...

Виновны ль мы, коль хрустнет ваш скелет

В тяжелых, нежных наших лапах?..

Мы широко по дебрям и лесам

Перед Европою пригожей

Расступимся! Мы обернемся к вам

Своею азиатской рожей!..

В последний раз -- опомнись, старый мир!

На братский пир труда и мира,

В последний раз на светлый братский пир

Сзывает варварская лира!

Эпиграф у Блока здесь из стихотворения Вл. Соловьева "Панмонголизм":

                                     "Панмонголизм! Хоть имя дико,

                                                Но мне ласкает слух оно"...

Всего лишь развитие давней idee fixe русских ницшеанцев...

НО вместо ожидавшихся азиатских орд -- большевистские, с идеей массового коммунистического счастья на дымящихся развалинах "старого мира".

Как не вспомнится при этом революционнейшая из поэм!

                                   ...И идут без имени святого

                                        Все двенадцать - вдаль.

                                            Ко всему готовы,

                                            Ничего не жаль...

                                      Их винтовочки стальные

                                        На незримого врага...

                                        В переулочки глухие,

                                        Где одна пылит пурга...

Многоточиями-недосказаниями пересыпана вся поэма.

О  ЧЕМ ПОЭМА "ДВЕНАДЦАТЬ"? О революции? Об уголовной стихии, бунте? О Христе ли "с кровавым флагом"?..

Она - о ревности, этом ЛИЧНОМ, предельно бесприютном чувстве.

"Бурная злоба...", - запись в Дневнике(см. выше); вот ее поэтическая реализация:

                                   Злоба, грустная злоба                        

                                        Кипит в груди...

                             Черная злоба, святая злоба...

"Пусто, дико, страшно, бездомно..." (Дневник). В поэме:

                                     Ох ты, горе-горькое!

                                                       Скука скучная,

                                                 Смертная!..

Собственными именами в поэме выделены:

отставленный Петруха, изменщица Катька и ухарь Ванька.

                                   Вот так Ванька - он плечист!

                                   Вот так Ванька - он речист!

                                       Катьку-дуру обнимает,

                                               Заговаривает...

Куды уж тут неудачнику Петрухе!.. Но (см. выше) "Революция - это: я - не один, а мы". Мы . Двенадцать . Дюжина, - и у всех "винтовочки стальные". Ваньке с дюжиной не справиться.

                                   Трах-тарарах! Ты будешь знать,

            (здесь, вместо русского мата, строчка многоточий. - М.Т.)

                                   Как с девочкой чужой гулять!..

Пуля-дура - попадает не в Ваньку, а в Катьку. Но, поди знай, что справедливее...

Утоленное чувство мести -

                                   Что, Катька, рада? - Ни гу-гу...

                                   Лежи ты, падаль, на снегу! -

сменяется естественным раскаянием:

                                    - Ох, товарищи, родные,

                                     Эту девку я любил...

Трагедия, впрочем, не состоялась. Раскаиваться вроде и не в чем.

                                   - Не такое нынче время...

 Жизнь переворотилась - все дозволено. Время спишет и сердечную боль, и уголовное преступление, и сам этот бунт. 

Личное растворяется в общественном, - как писали адепты новой морали, называвшие себя советскими философами, искусствоведами, критиками. Сам Блок в большевистском перевороте увидел освобождение от собственного опостылевшего бытия.

                                   И Петруха замедляет

                                   Торопливые шаги...

                                   Он головку вскидавает,

                                   Он опять повеселел...

Ну, не решение ли проблемы, самому Блоку дозволительное, правда, разве что в воображении!?!

Эх, да не проще б, если революция сама прибрала бы неудачника ненароком?

Тяга к смерти - вообще характерный синдром в окружении Блока. Противоестественные строчки во славу тех, "кто меня уничтожит" (Брюсов), были расхожими.

В дни, когда создавалась поэма, Блок выписывает из стихов своего всегдашнего конфидента А. Белого, опубликованных тогда же:

                                   И ты, огневая стихия,

                                   Безумствуй, сжигая меня...

Тяга к смерти - типичный синдром всякого революционера.

Вот запись Блока после затеянного большевиками путча в июле 1917-го:

"Едва моя невеста стала моей женой, лиловые миры первой революции захватили нас и вовлекли в водоворот. Я первый, как давно тайно хотевший гибели, вовлекся в серый пурпур (!), серебряные звезды, перламутры и аметисты метели... За миновавшей вьюгой открылась железная пустота дня (т.е. будней, нормы. - М.Т.), продолжавшего, однако, грозить новой вьюгой, таить в себе обещания ее".

".Блок слышит Россию и революцию, как ветер.... О, словоблуды! Реки крови, моря слез, а им всё нипочем" (Иван Бунин. Окаянные дни. Запись от 16 апреля 1918 г.)

Тогда же, в июле 17-го, упоминание в дневнике Блока о К. Кузьмине-Караваеве; им уже много лет бурно увлечена Любовь Дмитриевна, к нему не раз отбывала в дрейфе, покидая законного супруга...

                                               Запрокинулась лицом,

                                               Зубки блещут жемчугом...

                                                                  Ах ты, Катя, моя Катя,

                                                                       Толстоморденькая...

Кузьмин-Караваев, понятное дело, антипатичен Блоку. Актер в молодости (артистическое имя - К. Тверской), слабый драматург (Блок, обычно снисходительный рецензент, разносит в пух и прах две его пьесы); он солдат, затем офицер в первую мировую войну; при Временном правительстве занимает важный пост около Савинкова в политическом отделе военного министерства.

Он рассказал Любе кое-что "не подлежащее оглашению".

Похоже, хват. При большевиках объявляется своим, чем подкупает Мейерхольда, собравшегося поставить пьесу "красного моряка" . "наивную феерию, составленную по образцу "патриотических" феерий наизнанку" (Блок).

Можно, вероятно, найти ему соответствия в поэме: "- Был Ванька наш, а стал солдат!" (хотя солдат для Советов кто же как не - наш!); "Помнишь, Катя, офицера..."; "С офицерами блудила..." и т.п.

Но гораздо важнее другое соответствие. В письме первому иллюстратору поэмы Ю. Анненкову Блок протестует против изображения Катьки - шлюхой:

"Это не Катька вовсе: Катька - здоровая, толстомордая, страстная, курносая русская девка; свежая, простая, добрая... Рот свежий, "масса зубов", чувственный... "Толстомордость" очень важна (здоровая и чистая, даже - до детскости)"...

Фотографии юной Любы Менделеевой обнаруживают все эти черты (без утрированности, конечно). А. Белый, гостивший у Блоков в Шахматово, вспоминает: "большие плечи... бело-розовое круглое лицо... Не казалась дамой в деревне, - ядреною бабою: кровь с молоком! Я подметил в медлительной лени движений таимый какой-то разбойный размах".

Созвучность с Катькой подчеркивает в своих воспоминаниях и сама Любовь Дмитриевна. И не без некоторого тщеславия подтверждает:

"Боря (Борис Бугаев - А. Белый. - М.Т.) верно учуял во мне "разбойный размах"; это было, это я знаю. Кровь предков (мама - полуказачка, полушведка) привыкших грабить, убивать, насиловать, часто бунтовала во мне и толкала на свободолюбивые, даже озорные поступки <...> Я совершенно была не в состоянии пойти навстречу человеку, которому я нравлюсь, если тут могла получиться для меня корысть. Несколько таких случаев, когда я себе сильно вредила: отказывала режиссеру (между прочим, культурному и даже интересному) в том "внимании", которое ему казалось просто даже его "правом", и, как назло, у него перед носом бросалась навстречу какому-нибудь забулдыге "Петьке", и многое такое".                                                   

                            Эх, эх, поблуди!

                                    Сердце екнуло в груди!..

На готовой обложке Анненкова (первое издание поэмы) - убийца над убиенной воет перекошенным ртом. Блок - художнику:

"Если бы из левого верхнего угла "убийства Катьки" дохнуло густым снегом и сквозь него - Христом, - это была бы исчерпывающая обложка".

Курсивом самого Блока подчеркнуто, что ревность и месть - исчерпывающее содержание "Двенадцати".

Вот и поэтическое подтверждение:

                                   Ты лети, буржуй, воробышком!

                                               Выпью кровушку

                                               За зазнобушку!..

В черновике поэмы еще конкретнее:

                                               Насолим мы всем буржуям,

                                               Мировой пожар раздуем,

                                               Мировой пожар в крови,

                                               Из-за Катькиной любви!

Здесь уже подчёркивание моё.

ПРЕСЛОВУТЫЙ РАЗБОЙНЫЙ РАЗМАХ не давал Блоку покоя.

                        ...У тебя на шее, Катя,

                        Шрам не зажил от ножа...

                                           ...Помнишь, Катя, офицера -

                                           Не ушел он от ножа...

                                                                           ...Уж я ножичком

                                                                           Полосну, полосну!..

По свидетельству самого Блока, из этого последнего, вдруг блеснувшего двустишия (как у Василия Сурикова - при виде вороны на снегу) возникла вся поэма.

В том же письме Анненкову:

"... у Петьки с ножом хорош кухонный нож в руке" (Курсив Блока).

Сама "винтовочка стальная", прикончившая Катьку, представляется Блоку не вполне характерной в данном случае. Кухонный нож - вот он вполне в образе. Не таким ли ножом ревнивец Рогожин прирезал несравненную Настасью Филлипповну?..

А вот и коллективный портрет всей этой блатной Дюжины:

                                   В зубах цигарка, примят картуз,

                                   На спину б надо бубновый туз!

Я мечтаю (предлагал знакомому издателю), чтобы поэма Блока вышла с "Ночным дозором" Рембрандта на обложке.

Диапазон мировой истории: ОТ ВОЗРОЖДЕНИЯ и ПРОСВЕЩЕНИЯ (эпохи!) - К ОДИЧАНИЮ!..

                                                     И опять идут двенадцать (дозором идут! - М.Т.),

                                                     За плечами - ружьеца...

                                                           Запирайте етажи,

                                                           Нынче будут грабежи!

                                                           Отмыкайте погреба -

                                                           Гуляет нынче голытьба!..

Голытьба (у Ожегова) - то же, что голь; а для голи на Руси только два употребления: голь перекатная (бродяги) и - кабацкая. 

На плакате, появившемся вслед за разгоном демократично избранного Учредительного собрания, - матрос в широченных клешах, подбоченясь, нога за ногу - этаким фертом.

Убогий лоб под бескозыркой, выпирающий низ лица. Не голова - башка; в нее - едят.

Тут же плоский раешник, приличествующий фигуре и навеянный, возможно, нашей революционнейшей поэмой:

                                   Потрудился в Октябре я,

                                   День и ночь буржуев брея!

Не такой ли ферт заявился к Блокам в сентябре незабываемого 1919-го реквизировать их жилье? "Вечером пришел матрос с подругой, смотрел "Двенадцать" и решил освободить квартиру", - не без тщеславия записывает Блок, забыв в эту минуту, как избегался, добывая у властей охранные справки. Почтительная парочка без сомнения реквизировала какую-то соседнюю квартиру...

Есть и другое свидетельство:

"К Блоку в пору военного коммунизма подселили одного балтийского матроса, который никогда не бывал трезвым, буянил и всячески донимал поэта. Узнав об этом, Гиппиус, уже будучи в эмиграции, сказала: "Жалко что подселили одного, а не ДВЕНАДЦАТЬ!"" 

Неужто ж забыл Блок замечание Пушкина о русском бунте, "бесмысленном и беспощадном", о самих бунтовщиках, "коим чужая головушка полушка, да и своя шейка копейка"?..

Да не потому - "копейка", что так уж они храбры; потому - что напрочь лишены воображения и не способны загадать не то что о грядущем, но и о завтрашнем дне.

ОБЪЯВЛЕННЫЕ ДОБРОДЕТЕЛИ СТАНОВЯТСЯ ОБЯЗАННОСТЬЮ; уклонение грозит смертью.

Вот -- как наглядный урок мировой истории -- важнейший... нет, пожалуй, единственный принцип любого коммунального бытия, как бы это ни именовать: христианством, социализмом, коммунизмом...

У Блока прорвалось однажды: "Я у каждого красногвардейца вижу ангельские крылья за плечами".

Серафимы и херувимы "с мечами пламенными", небесные стражи порядка, -- тоже ведь божьи ангелы...

Только вот сам Блок "умер сейчас же после написания .Двенадцати. и .Скифов., потому что именно тогда с ним случилось такое, что, в сущности, равносильно смерти. Он онемел и оглох.

То есть он слышал и говорил, как обыкновенные люди, но тот изумительный слух и тот серафический голос, которыми обладал он один, покинули его навсегда...

Самое страшное было то, что в этой тишине перестал он творить. Едва только он ощутил себя в могиле, он похоронил даже самую мысль о творчестве... Человек, который мог написать об одной только Прекрасной Даме, на одну только тему восемьсот стихотворений подряд, восемьсот любовных гимнов одной женщине, -- невероятный молитвенник! -- вдруг замолчал совсем и в течение нескольких лет не может написать ни строки" (Корней Чуковский).

Сам поэт под конец жизни с горечью скажет о себе:

"Писать стихи забывший Блок".

Эта короткая строчка сама по себе тоже трагическая поэма.

"В последний год жизни разочарования Блока достигли крайних пределов. В разговорах со мной он боялся своей ис.кренности:

.  Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! -- повторял он, -- и не я один: вы тоже! Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!..

29 января 1921 года в Доме литераторов Блок, уже больной, произнес (в речи, посвященной 84-й годовщине смерти Пушкина) следующие слова:

"Покой и воля необходимы поэту для освобождения гармонии. Но покой и волю тоже отнимают. Не внешний покой, а творческий. Не ребяческую волю, не свободу либеральничать, а творческую волю, -- тайную свободу.

И поэт умирает, потому что дышать ему уже нечем; жизнь потеряла смысл..."

Анненков: "Я осторожно оглянулся в эту минуту на присутствующих: беспокойство отражалось на многих лицах. Но голос Блока был, как обычно, ровен, тих и тверд".

Блоку было всего 40 лет.

Смею утверждать, что физические силы оставили его лишь в последнюю очередь. Я сам знал сына Блока, Александра Петровича Нолле, родившегося в июне того же 1921 года.

В письме М. Цветаевой Б. Пастернаку от 10 марта 1923 г.: "...пойдите по приезде к Н. А. Коган (в девичестве -- Нолле. -- М. Т.)/жене П. С., матери Блоковского мальчика/..."; В. Н. Буниной от 20 ноября 1933 г.: "...Вы мне: напомнили Блока, когда он узнал, что у него родился сын /оказавшийся потом сыном Петра Семеновича Когана, но это неважно.../".

В последнем письме Н. А. Нолле-Коган Блок поздравляет ее с рождением сына, "с этой серьезной вестью"...

Но уже отправлено поистине предсмертное письмо -- Чуковскому:

"...Итак, "здравствуем и посейчас" (строка из стихотворения Блока. -- М. Т.) сказать уже нельзя: слопала-таки поганая, гугнивая родимая матушка Россия, как чушка своего поросенка".

"Современник поэта, Георгий Иванов пишет, что врачи, лечившие Блока, "так и не могли определить, чем он, собственно, был болен..."

"Поэт умирает, потому что дышать ему больше нечем".

Эти слова, сказанные Блоком на пушкинском вечере, незадолго до смерти, быть может, единственно правильный диагноз его болезни.

За несколько дней до смерти Блока в Петербурге распространился слух: Блок сошел с ума. Этот слух определенно шел из большевизанствовавших литературных кругов. Впоследствии в советских журналах говорилось в разных вариантах о предсмертном "помешательстве" Блока.

Но никто не упомянул одну многозначительную подробность: умирающего Блока навестил "просвещенный сановник", кажется, теперь благополучно расстрелянный, начальник Петрогослитиздата Ионов. Блок был уже без сознания. Он непрерывно бредил. Бредил об одном и том же: все ли экземпляры "Двенадцати" уничтожены? Не остался ли где-нибудь хоть один?

.  "Люба, хорошенько поищи, и сожги, все сожги".

Любовь Дмитриевна, жена Блока, терпеливо повторяла, что все уничтожены, ни одного не осталось. Блок ненадолго успокаивался, поток опять начинал: заставлял жену клясться, что она его не обманывает, вспомнив об экземпляре, посланном Брюсову, требовал везти себя в Москву: 

-- Я заставлю его отдать, я убью его... А. Лаврин. 1001 смерть).

Блок умер 7 августа 1921 г.

Эпоха разочлась со своим поэтом.

                                          >>>>>>>>>>>>>>>>>>>>MCT<<<<<<<<<<<<<<<<<<    

Павел Флоренский "О Блоке", Опубликовано впервые в "Русском переплете", 24.I.2002

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

278991  2008-01-10 12:40:35 -

279001  2008-01-11 14:01:54 АП - "АХ, КАК ПРИЯТНО СПЛЕТНИЧАТЬ!" Весь автор в этом.

279004  2008-01-11 20:29:24 КОНЕЧНО, - ВО МНОГОМ ЗДЕСЬ НЕСОВМЕСТИМОСТЬ ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ ТИПОВ. Имею ли я в виду темперамент по Гиппократу? Да, отчасти. Имею ли в виду физический тип человека, отражающийся в поведении, согласно исследованиям Шелдона либо Кречмера? И это тоже. Имею ли в виду типологию характеров, всякий раз уточняемую и утрясаемую по-новому? Отчасти и ее в общих чертах... Но и физический тип, и темперамент, и характер присущи животному тоже собаке или кошке, уж во всяком случае приматам.В подобных классификациях отсутствует специфично человеческое, отражающее не только природу индивида, но и его историко-культурный архетип. Мы говорим уже о ЛИЧНОСТИ, тогда как все прежние типологии лишь, о человеческих особях, где природа, физиология, - суть и альфа, и омега. Говоря о типология личности я (в самом грубом приближении) выделяю следующие типы душевной организации: чувственный, стремящийся, прежде всего, к наслаждению, к сиюминутному, с обостренным ощущением бытия, часто непрактичным, ╚жадностью до жизни╩; материальный воспринимающий мир по преимуществу предметно, с его практической стороны, рассчитывающий свои действия и в силу этого ограничивающий себя в удовольствиях; духовный со склонностью к абстрагированию, к углублению в суть явлений, часто мнимому, оторванному от реалий. Чувственность в той или иной мере дарована нам самой природой, бродит в крови. И нас инстинктивно покоряет естественность чувственной душевной организации при всей ее очевидной примитивности и неосознанном эгоизме. ╚Здоровая натура╩ говорим мы о таких людях, не то посмеиваясь, не то завидуя этой стихийности... Материальный склад натуры уже не прямо привнесен природой, но возник вместе с трудовой деятельностью человека; он осознал мир как материал, пригодный для обработки себе во благо. Склонность такого индивида вторгаться в мир бывает и разрушительна, но чаще всего созидательна и благотворна, хоть побуждением служат сугубо личные потребности ╚эгоистические╩. ╚Чтобы снискать себе завтрак, мы обращаемся не к совести булочника либо колбасника, но к их карману╩, писал Адам Смит. Люди такого склада подлинный материал мировой истории... Духовный склад личности производное уже всей мировой цивилизации, эры возникновения идей и обмена ими. Мозгу как структуре организма, предназначенной экстраполировать, использовать имеющуюся информацию для прогнозирования свойственно создавать модели, на человеческом уровне теории, мечтания... Благо, когда перед индивидом некоторый; ╚пасьянс идей╩, и он выбирает между ними или хотя бы сравнивает их; чаще же он прислоняется к уже готовой ╚истине╩, обычно модной или господствующей. Все плотское, материальное, для личности духовного типа приемлемо лишь в рамках некоей теоретической модели, оправдывающей наслаждение. Кинорежиссер Андрей Тарковский ответил американскому студенту на вопрос, как тому быть счастливым: ╚А ЗАЧЕМ вам быть счастливым?╩ Счастье в понимании субъекта чисто духовного склада (ТАКОВЫМ БЫЛ И БЛОК) предполагало и непременное ОПРАВДАНИЕ этого счастья...

279144  2008-01-19 13:12:16 Тартаковский. - 279138 "" 2008-01-19 10:14:34 [172.21.11.65] Ия Перефразируя того же Yuli: ╚Идеи никак не могут жить своей жизнью - они существуют только в воображении автора и больше нигде╩. >>>>>>>>>>>>>>>>>>>>MCT<<<<<<<<<<<<<<<<<<< Ну уж! А марксизм, расизм, любая из религий... В этой моей работе как раз о ВЛАСТИ ФАНТОМА: ╚ИТАК, О ЧЁМ РЕЧЬ? О порабощённости человека идеей? о том ли, что психика хоть и обусловлена "физикой", но в каких-то соотношениях справедливо и обратное утверждение? о давно не новой проблеме гениальности и - сдвигов в психике?.......................╩

279146  2008-01-19 13:41:12 Ия - Я не согласна с высказыванием Ю.Б. Для меня Л.Н.Толстой гениален. Все его произведения - это энциклопедия характеров, поступков, но при этом все настолько органично сплетено, что забываешь о рукотворности творений.

292851  2010-05-06 15:44:49 М. ТАРТАКОВСКИЙ. О русской поэзии. - [95.165.98.5] Евгений Бузни - М. ТАРТАКОВСКОМУ ..... Я как раз, в отличие от Вас, относился к поклонникам Евгения Евтушенко, пока он не изменил своим убеждениям... Когда я писал о стихах Евтушенко, то не для того, чтобы унизить поэта, а лишь высказать своё соображение по вопросу использования ударений в русском языке. Заметьте, писано было для студентов, изучающих стилистику русского языка. Если Вы внимательно почитаете мои статьи на эту тему, то заметите, что я против бездумного вмешательства в авторские тексты. Я привёл аргументы, Вы - нет. Спорить на уровне эмоций, а не на уровне фактов, значит проявлять свою слабость. Этим обычно и грешат критиканы. Прошу прощения, если чем-то Вас задел. Но очень хочется, чтобы меня правильно понимали и внимательнее читали. С уважением. Евгений >>>>>>>>>>>>>>>>>>MCT<<<<<<<<<<<<<<<<<<< Мне тоже не было резона Вас как-то обидеть. Но не мог не обратить внимание на Вашу, извините, глухоту к высокой торжественности, к замедленному ритму строчек - ╚И'дут белые снеги, Как по нитке скользя...╩ Евг.Евтушенко поэт средний в параметрах РУССКОЙ поэзии. Она (включая советскую) уникальное и самое высокое проявление всей русской культуры - как речевая пластика Пятикнижия, греческая скульптура, шедевры итальянского Возрождения, фламандская живопись, немецкая музыкальная классика... В поэзии надо бы присмотреться, еще больше прислушаться - к тому, что на первый взгляд кажется неряшливостью, ошибкой. Первый же публикатор лермонтовского ╚Есть речи значенье...╩ А. Краевский тут же обратил внимание поэта на грамматическое несоответствие: ...Не встретит ответа Средь шума мирского Из пламя и света Рождённое слово... Дело происходило в помещении редакции ╚Отечественных записок╩. Лермонтов тут же встал за конторку принялся исправлять. В конце концов, пробормотав что-то вроде ╚сожрут и так╩, покинул редакцию. Изменить строчку и наладить рифму, как Вы это произвели с четверостишием Евтушенко, Лермонтов, конечно, смог бы. Но исчезала экспрессия, неистовость возникшие в момент вдохновения... Оттого-то и другие нарушения грамматических норм у гения: Собранье зол его стихия. Носясь меж тёмных облаков, Он любит бури роковые И пену рек, и шум дубров (дубрав). ...Там, где сливаяся (сливаясь) шумят, Обнявшись, будто две сестры, Струи Арагвы и Куры... ...Не слышно пенья в поздний час Молящих (молящихся) иноков за нас... На (В) небесном океане Без руля и без ветрил... (Кстати, до появления этой строчки ╚ветрило╩ означало в русском не парус, но сниженно сильный ветер). В совершенно иной поэтической традиции: ...парнишка на тальяночке играет ПРО любовь... Жди меня и я вернусь Только очень Жди. Жди, когда наводят грусть Жёлтые доЖди... Симонов берёг здесь звучание вопреки даже факту. Сам я видел ╚желтый дождь╩ только дважды. И, конечно, не в болотах Белоруссии, а во время пылевой бури в Херсоне (неподалеку Алёшкинские пески) и на китайской границе близ Сарыжаза. Из чрезвычайно педантичного, ревностно относящегося ко всякому слову Блока: Век 19-й железный, Воистину жестокий век, Тобой во тьме ночной беззвездной бесславно брошен человек... (╚Правильно бы╩ - беззвЁздной). Вы ╚относились к поклонникам Евтушенко, пока...╩... Настоящей поэзии прощается многое, даже подлость. Вот речитативное по поводу самых гнусных событий: Лучше власть добром отдай никуда тебе не деться: Ото всех идут застав К Зимнему красногвардейцы... Или: ╚...Летним утром Граната упала в траву, Возле Львова Застава во рву залегла. ╚Мессершмитты╩ плеснули бензин в синеву, И не встать под огнем у шестого кола. Жгли мосты На дорогах от Бреста к Москве. Шли солдаты, От беженцев взгляд отводя. И на башнях, Закопанных в пашни ╚KB╩, Высыхали тяжелые капли дождя. И без кожуха Из сталинградских квартир Бил ╚максим╩, И Родимцев ощупывал лед. И тогда еле слышно сказал командир: Коммунисты, вперед! Коммунисты, вперед!.. Или абсолютное смещение лексики: ╚Враги сожгли родную хату, убили всю его семью. Куда теперь пойти солату, ╚КОМУ ПОВЕМ ПЕЧАЛЬ СВОЮ╩? Не только ПОНИМАТЬ поэзию, смысл слов, но чувствовать не только сердцем - всей кожей, до дрожи... Вот стихотворение Багрицкого гениальное! - в котором я отыскал десятки (!) всяческих ╚ошибок╩. Найдите и Вы. Но только, конечно, не ╚исправляйте╩ поэта: Я не запомнил на каком ночлеге Пробрал меня грядущей жизни зуд. Качнулся мир. Звезда споткнулась в беге И заплескалась в голубом тазу. Я к ней тянулся... Но, сквозь пальцы рея, Она рванулась краснобокий язь. Над колыбелью ржавые евреи Косых бород скрестили лезвия. И все навыворот. Все как не надо. Стучал сазан в оконное стекло; Конь щебетал; в ладони ястреб падал; Плясало дерево. И детство шло. Его опресноками иссушали. Его свечой пытались обмануть. К нему в упор придвинули скрижали Врата, которые не распахнуть. Еврейские павлины на обивке, Еврейские скисающие сливки, Костыль отца и матери чепец Все бормотало мне: Подлец! Подлец! И только ночью, только на подушке Мой мир не рассекала борода; И медленно, как медные полушки, Из крана в кухне падала вода. Сворачивалась. Набегала тучей. Струистое точила лезвие... Ну как, скажи, поверит в мир текучий Еврейское неверие мое? Меня учили: крыша это крыша. Груб табурет. Убит подошвой пол, Ты должен видеть, понимать и слышать, На мир облокотиться, как на стол. А древоточца часовая точность Уже долбит подпорок бытие. ...Ну как, скажи, поверит в эту прочность Еврейское неверие мое? Любовь? Но съеденные вшами косы; Ключица, выпирающая косо; Прыщи; обмазанный селедкой рот Да шеи лошадиный поворот. Родители? Но, в сумраке старея, Горбаты, узловаты и дики, В меня кидают ржавые евреи Обросшие щетиной кулаки. Дверь! Настежь дверь! Качается снаружи Обглоданная звездами листва, Дымится месяц посредине лужи, Грач вопиет, не помнящий родства. И вся любовь, Бегущая навстречу, И все кликушество Моих отцов, И все светила, Строящие вечер, И все деревья, Рвущие лицо, Все это встало поперек дороги, Больными бронхами свистя в груди: Отверженный! Возьми свой скарб убогий - Проклятье и презренье! Уходи! Я покидаю старую кровать: Уйти? Уйду! Тем лучше! Наплевать! С уважением. Тартаковский.

292872  2010-05-08 18:45:33 Не так! - ╚Враги сожгли родную хату, убили всю его семью. Куда теперь пойти солдату, ╚КОМУ ПОВЕМ ПЕЧАЛЬ СВОЮ?╩ У Исаковского несколько иначе: Враги сожгли родную хату, Сгубили всю его семью. Куда ж теперь идти солдату, Кому нести печаль свою?

292874  2010-05-08 22:41:10 М. ТАРТАКОВСКИЙ. "Кому повем..." - Приводил по памяти. Прошу извинить. А вот (несмотря на все мои стенания по поводу "исправлений") ошибочно приведенная мной последняя строка непременно (мне кажется) сама напрашивалась поэту - из крестьян со священническими, повидимому, корнями (судя по не совсем обычной фамилии). Думаю даже, что, опасаясь советской цензуры (мытарства с публикацией этого лучшего у поэта стихотворения были немалые и многолетние), Исаковский намеренно не использовал бесспорно известное ему выражение из духовной поэзии. ╚Плач Иосифа и быль╩: "Кому повем печаль мою, Кого призову к рыданию? Токмо тебе, владыко мой, Известна печаль моя".

295784  2011-05-03 14:50:59 Эпиграф ко всему ВЕКУ, названному "СЕРЕБРЯНЫМ" - "Ты в памяти черной пошарив, найдешь До самого локтя перчатки, И ночь Петербурга. И в сумраке лож Тот запах и душный и сладкий. И ветер с залива. А там, между строк, Минуя и ахи и охи, Тебе улыбнется презрительно Блок Трагические тенор эпохи". Анна Ахматова.

295785  2011-05-03 16:24:31 Л.Лилиомфи - Ах, Блок ... Ах, Пастернак ... Ах, Мандельштам ... -- А что? - Классики иногда прямо-таки, вот они. Рядом. - Мильоны - нас. Нас - тьмы, и тьмы, и тьмы. Попробуйте, сразитесь с нами! Да, скифы - мы! Да, азиаты - мы, С раскосыми и жадными очами! ........... Да, так любить, как любит наша кровь, Никто из вас давно не любит. -- Облик твой и сумрачный и зыбкий Я не мог в тумане различать. - Господи! - сказал я по ошибке, Сам того не думая сказать. Божье имя, как большая птица Вылетело из моей груди. Впереди - густой туман клубится, И пустая клетка позади. -- К портрету читающего мальчика кисти Жака Перрона: Что не записано, - Кануло в Лету. Лета забвенья река. Читающий мальчик Мысль эту Мне передал Через века. -- А наше дело маленькое: НАЙТИ, ЗАПОМНИТЬ, ПОКАЗАТЬ.

309309  2013-11-17 19:35:32 Из Сети. - "Если бы в 1913 году мы спросили российского интеллигента о главных авторах современности, помимо Блока и Толстого он бы назвал поэта Надсона и романиста Мережковского. Они, как никто, выражали настроение эпохи ╚сладостное ощущение гниения╩ (З. Гиппиус)".

Copyright (c) "Русский переплет"