|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
КАРАКУЛЬ И ЖМЫХ
Мне всегда казалось - каждому человеку отпущена в этой жизни определённая мера любви. И он может распорядиться ею по-разному: растратить сразу всё, без оглядки, на какую-нибудь безумную страсть, - или бережно, по частям расходовать так, чтобы хватило на всех до конца жизни. Все отмеренные мне ресурсы я ухнула на свою бабку.
Я любила её без памяти. Сероглазая красавица, сложения плотного, но с тонкими лодыжками и нежными, не деревенского производства запястьями, бабка являла для меня саму суть всего женского. Недостатков у нее не было и быть не могло. И только однажды моя стойкая вера в бабкино совершенство слегка покачнулась.
Меня приняли в пионеры и дали первое задание - подтянуть мою подружку Веру Ванягину по арифметике. Голенастая Верка, чудила и умница, была переросток, старше меня на три года, и вертела мной как хотела. Училась она очень ровно - на одни "двойки"; иногда для разнообразия ставили ей "колы". Учиться она не могла по физической причине - на всю их громадную семью имелись одни валенки, и Верке они доставались не часто. Учение считалось в семье не главной заботой.
Поручение я выполняла старательно. Мы залезли с Веркой на чердак их дома, подальше от пузатой мелочи, которая галдела и копошилась в доме и во дворе. На чердаке мы нашли старую чугунную вьюшку, и кусочком засохшей глины я начала рисовать на ней дроби. Верка подняла вьюшку, слегка встряхнула ее - дроби посыпались на пол. Вместо них на вьюшке появилась Веркина картина - чёртик с лихо задранным хвостом. Я стряхнула чёртика и опять нарисовала дроби. Верка снова стряхнула дроби. Мы поругались. Я стала слезать с чердака, и тогда Верка крикнула мне вслед: "Иди, иди к своей шепелявой!" Я чуть не свалилась с лестницы: "Кто шепелявая?! Ты что?" "А то не знаешь, кто. Бабка твоя. Послушай, как она букву "с" в начале слова говорит!"
Я опрометью кинулась к бабке и стала слушать. Два дня я ходила вокруг нее, специально задавала вопросы, чтобы в ответах были слова на букву "с". Никаких дефектов я не обнаружила. И перестала на неделю разговаривать с Веркой. И тут как раз подкатил всенародный праздник, выборы в Верховный Совет СССР. Выбирали, как водится, одного из одного, а кандидатом был секретарь райкома партии. Других выборов никто на селе не признавал. Как-то мужики обсудили вопрос, а не лучше ли будет выбирать одного из двух? И решили: будет одна морока, одного придётся не выбирать, и зачем тогда было выдвигать. А бабы говорили: "Жалко будет. Это же стыдоба какая для пожилого человека..." Словом, выборы катились по раз навсегда накатанному сценарию, без срывов. Председатель избирательной комиссии накануне попросил бабку сказать несколько слов, - по-простому, ото всего сердца. "Ты это умеешь, Тоня," - сказал он и прочитал ей три раза небольшой текст.
И вот выборы начались. Мы с Веркой стояли по обе стороны кумачовой урны в пионерском приветствии. Были гости из района. Я тряслась от волнения и вся превратилась в слух: как бы бабка чего не напутала. Она ничего не напутала и сказала, как ее и учили. Но я окаменела от горя. Сомнений быть не могло. Бабка сказала: "Я голосую за товарища Шталина и нашу родную партию".
Когда раскрасневшаяся бабка уплыла от урны, Верка слегка повернула ко мне голову и прошипела: "Шлышала?" Я "шлышала". И смирилась - у бабки есть один недостаток. Но - один. Других не было.
Бабка была мастерица на все руки, и на ней держалось все наше сложное хозяйство. Делать она умела все - вязала, валяла валенки, шила паруса. Но истинной ее страстью стало шитье женской одежды. За мизерную плату она обшивала весь деревенский бомонд: учительниц, секретарш сельсовета, продавщиц сельмага, почтальоншу.
У нее была тяга к сложным, умопомрачительным фасонам, которые она изобретала и моделировала сама. Юбки-шестиклинки презирала, шила из двенадцати, двадцати четырех и даже из сорока восьми клиньев, блузки украшала бесчисленными складочками-защипами, оборками, рюшами, кружевами. Отбою от клиентов не было, но чаще всего бабка шила для заведующей складом из соседнего каракулеводческого совхоза Дуси. Рыжая грудастая Дуся была воровкой и шалавой. Бабы шептались, что она сплавляет налево крупные партии смушек и денег у неё видимо-невидимо. Кроме того, каждые полгода у неё появлялся новый хахаль, которого она аккуратно привозила к бабке и с гордостью демонстрировала его как очередного претендента на её нечистую руку.
Как-то зимним вечером бабка ждала Дусю с женихом. Зима эта 1952-го года была для нас особенно тяжёлой. Не отелилась наша кормилица корова, мы перебивались заготовками с огорода и рыбой. Ещё нас спасал жмых. Бабка на заработанные шитьём гроши покупала его изредка в Дусином совхозе. В этот раз она надеялась, что Дуся расплатится с ней за только что сшитый наряд мукой и жмыхом, и мы как-нибудь перебьёмся в эту зиму.
И вот Дуся прикатила - на грузовике; за рулём сидел какой-то уж очень мелкий хмурый мужичонка, ее жених. На бедном нашем столе появилась водка, красненькое для бабки и разных видов баранина. Началось застолье. И хотя я была голодная, как почти всегда в тот год, и торопливо уплетала жирную сочную баранину, я глаз не могла отвести от Дуси. Боже мой, как она была красива! Коричневая, от бабки, юбка из тяжёлого креп-сатина облегала ее обширный зад. Жёлтую блузку из прозрачного шифона украшало жабо из коричневого гипюра. Жабо и пышные фалды не могли скрыть буйную Дусину плоть, она пёрла и торчала отовсюду. Она хохотала, сияли её огненные волосы, рыжие в крапинку глаза, колыхалась пышная грудь. Мужичок как-то странно мрачнел и все теснее прижимался к Дусиному плечу. Меня он раздражал, казался тут лишним и отвлекал от рыжей Дусиной красоты.
Бабка тоже с гордостью смотрела на Дусин наряд - она любила свои работы и была падка на похвалу. Но время шло, гости ворковали, а взгляд бабки становился все тревожнее. "Ты чего, бабусь?" - дёрнула я ее за рукав. "Да так, ничего... Ты ешь, ешь", - отвечала она, и всё напрягалась и напрягалась. Наконец, гости собрались уезжать. Дуся отвела бабку в сени, о чём-то пошепталась с ней и уехала.
Бабка вернулась в избу бледная, с огромным мешком в руках, и было видно, что в мешке не мука. Мы развязали его. На пол посыпались каракульчевые шкурки. Бабка злобно пнула кучу шкурок ногой, она растеклась по полу чёрным шелковистым ковром. Бабка упала на этот ковёр и зарыдала. Я тоже затосковала, поскольку уже предвкушала хруст жмыха на зубах и маслянистую душистую жвачку. А каракуль мы в грош не ставили и за мех его не считали. Об него буквально вытирали ноги. В каждой избе у порога лежал каракулевый коврик. Бабка мастерила их особенно красиво - комбинировала из разных расцветок.
Каракульчу же я вообще ненавидела, старалась о ней не вспоминать. Как-то бабка взяла меня с собой в совхоз, и я увидела, с чего каракульча начинается. Пузатые овцы со связанными ногами лежали на полу, блеяли и стонали, а баба в грязном окровавленном халате выскребала из них ягнят. Это и были выпоротки - слово, которое я давно знала. После этого я долго мучилась кошмарами и кричала по ночам. Как будто собственные будущие корчи провиделись мне.
Отплакавшись, бабка собрала шкурки в мешок, завязала его и бросила в чулан. Однажды пришло известие, что Дусю арестовали и идет следствие. Перепуганная бабка зарыла мешок сначала на огороде, затем переправила его в стог сена. Правосудие тогда вершилось по-чекистстки быстро, Дусю вскоре отправили в тюрьму, а совхоз расформировали. Страсти улеглись. Бабка снова переложила мешок в сундук, и там он пролежал больше двадцати лет.
* * *
Я жила и работала уже в Москве, и в один мой приезд к бабке она отдала мешок с каракульчей мне. Наступали другие, сытые времена, дубленки и шубы были у всех на устах и появлялись то у одной, то у другой приятельницы. Мне хотелось шубу. Шубу была знаком успеха и уюта. А прочитав у любимого писателя о том, что одевшая шубу героиня впервые в жизни не испытала страха перед морозом и ощутила себя богатой женщиной, я захотела тоже пережить что-то подобное.
Но все шубы - прямого покроя, с воротником-шалькой и регланом - были как близнецы и не нравились мне. И вот однажды, зайдя в магазин "Меха" на Столешниковом, я ахнула. Торговый зал был полон шуб. Самого немыслимого кроя, невиданных фасонов и расцветок. Одна из них - из черной каракульчи - сразила меня. Она сияла и сверкала, переливаясь муаровыми волнами, мягко спадала фалдами от высокого воротника-стойки, и даже пустоглазенькая барышня-манекен, казалось мне, стала умной и загадочной дамой.
Я решила - сошью себе такую шубу! Пришла домой, вытащила мешок со смушками. Дуся была честной клиенткой. Шкурки оказались высшего сорта и прекрасно сохранились. Я сидела, перебирала их. Мех скользил и гладил мои руки... Шкурки ковром разлеглись по полу... И вдруг - я отчётливо ощутила на языке вкус жмыха, и та детская, острая тоска залила мне сердце.
Шубу я так и не сшила.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
