Два рассказа
6 июня 2020 года

Понаехавший

Илья осмотрелся по сторонам. Он давно уже не бывал в таких магазинах: вертикальные полки с крупой, консервами и хлебом, два небольших морозильных ларя, занавеска в углу, отгородившая от покупателей столик с бухгалтерскими документами и табурет. На потолке висели две липкие ленты от мух, что сразу же вызвало у Ильи прилив злости: какие мухи в марте и какая вопиющая антисанитария! Продавец с табурета лениво смотрела на Илью, разве что семечек демонстративно не щёлкала. Она не шелохнулась, когда Илья вошёл, и продолжала рассматривать его из-под крашеной чёлки, листая дешёвый журнал с кроссвордами.

— Добрый день, подскажите, у вас можно купить свежее мясо? — спросил Илья, рассматривая цены на продукты и морщась.

— По вторникам на бойне забой с утра, к обеду нам привозят, — ответила продавщица.

— Только по вторникам? — удивился Илья, — а если разберут покупатели?

— Значит, будете без свинины.

— А кур свежих можно купить?

Продавец со вздохом закрыла журнал и встала с табуретки. Она оперлась на прилавок и сказала, растягивая слова:

—    Не возим. У соседей покупайте, коли свои не бегают по двору.

— А тут не продают?

— Спросу нет!

Илья хотел было узнать про телятину, но прикусил язык. Ответ он знал заранее.

— Булку хлеба, батон, спички, докторской колбасы полкилограмма.

— Так вам булку или хлеб? — уточнила продавец, хмыкнув. Илья ответил, что ему нужна именно буханка хлеба. Он достал карточку, но продавец буркнула, что принимаются только наличные.

— А почему бесконтактной оплаты нет? — начал терять терпение Илья, —что за средневековье?

— Все вопросы к Ростелекому, отчего он нам интернет на этот край посёлка не протянул. Поедешь в центр, в банкомате сымешь и расплатишься, а я пока в тетрадку запишу, — неприветливо пояснила продавец.

Она достала замусоленную тетрадку с бабочками на обложке и размашистой надписью «Должники».

— Фамилия и адрес.

— Коржов, Пионерская пятнадцать, — нехотя сказал Илья.

— А, так это вы к Алевтине Петровне приехали? — спросила продавщица с интересом, — то-то я смотрю, что не нашенский. Из столицы, значит, притарахтели, вирус нам привезли. Ну, спасибо.

Илья решил не связываться, он дождался, когда его впишут в позорную тетрадку, и вышел из магазина. Вслед ему было сказано: «Понаехали».

Вечером к Илье пришёл участковый. Он постучал в дверь, неразборчиво представился и попросил Илью выйти наружу. Отойдя на приличествующую данному случаю социальную дистанцию, участковый с висящей за одним ухом медицинской маской зачитал правила пребывания приезжих в самоизоляции.

— Сейчас произведём анкетирование: откуда, зачем и имел ли контакты, — сообщил он.

Илья вернулся в дом и набросил куртку, потому что вечерний прохладный воздух намекал, что не стоит находиться во дворе в футболке.

Пока участковый заполнял опросный лист, Илья пригляделся к нему.

—Вы случайно не Костя Барабан? — спросил он, улыбаясь, узнавая старого знакомого.

— Костя, — подтвердил участковый, — распишитесь в анкете.

— Ёлки-палки, вот не ожидал, — удивлённо сказал Илья, ставя закорючку на листе бумаги. Лист чуть не улетел в сторону сарая, но участковый придержал его ладонью, слегка примяв, — получается, вы Алёнкин брат, я вас совсем мелким помню.

—А я вас — нет, — ответил участковый хмуро, — ещё напоминаю о необходимости соблюдения режима самоизоляции и недопущения контактов, а вообще… Зря вы приехали. И мать у вас престарелая…

— А как там Алёнка? Наверное, замужем, дети? — спросил Илья, словно не замечая строгости участкового, который годился ему в младшие братья.

— Пять лет назад похоронили Алёнку, — сообщил Костя и, козырнув, вышел за калитку.

У Ильи сразу упало настроение. Он вернулся в дом и, коротая время за чашкой чая, позвонил жене. Лена сообщила недовольным голосом, что собирается на дежурство, что звонок Ильи, как обычно не вовремя, что информации никакой нет, что плановый приём отменили, и все теперь дежурят в инфекционном. На шутку, что скоро заражённых будут лечить все ортопеды и дантисты, Лена не отреагировала, и их разговор закончился ничем.

Коржов вымыл чашку и посмотрел в окно. В Икорце он не был три года, и, хотя с последнего его приезда ничего не изменилось, он чувствовал всё большее отчуждение от места, где родился, и от дома, в котором вырос. Его друзья-однокашники давно разъехались по стране, так что теперь в опустевшем посёлке ему и пива выпить-то было не с кем. Стариков же Илья не любил, потому избегал и соседей, и своих школьных учителей, которые тоже жили неподалёку. Невыносимой скукой веяло из каждого уголка посёлка и дома.

Илья послонялся по комнатам. Он вспоминал разговор с Леной и её недовольный тон, и сам себя вгонял в раздражение. Сев по-турецки на пол у книжных полок, вытащил подшивки «Роман-газеты», пролистал жёлтые страницы. Заметил стопку «Курьера Юнеско», такую же древнюю. Когда-то мама не разрешила разрезать эти журналы на коллажи. Илья не любил лишних вещей, ветхих книг и старых воспоминаний, поэтому сунул журналы на их законное место.

Вскоре с работы пришла мать с блюдом в руках, а на нём под полотенцем лежала половинка пирога, из которой уже просыпалась капустная начинка.

— День рождения Галочки праздновали, ты её не знаешь! — вместо приветствия сказала она. — Девочки пошутили, что вы там в своей столице нормальных пирогов и не ели. Гостинец передала тебе.

Вечер медленно двигался к ночи. Илья завалился с ноутбуком на диван, но скорость интернета была такая, что ни один сайт не открывался. С нарастающим раздражением Илья выключил ноутбук и взял электронную книгу. Мать позвала посмотреть по «Звезде» в очередной раз «Не бойся, я с тобой», но Илья сослался на головную боль. «Что со мной будет после двух недель? А через месяц? Я тоже стану обсуждать всходы редиски у соседей, цены на молоко и отсутствие в аптеке парацетамола. А ещё буду строить прогнозы об исчезновении соли и пшена вслед за дешёвой гречкой», — подумал Илья и лёг спать.

Наутро, после скорого завтрака, он собрался на кладбище, отговорив мать от поездки. «Ветрено, посиди дома, я сам уберу», — сказал Илья и, покидав в багажник грабли, топорик, рукавицы и ведро, поехал на другой край посёлка.

Последний раз он бывал на кладбище ещё в десятом классе, когда хоронили утонувшего одноклассника. Прислушавшись к себе, Илья решил, что ему всё-таки не стыдно. Пусть он и не присматривал за порядком могилах бабки Дарьи и деда Митрофана, это делала мать. Ограду красила, искусственные венки покупала.

Припарковавшись в пожухлой траве, оставшейся с прошлой осени, Илья двинулся к покосившимся воротам кладбища. Кое-где забора не было: то ли безбожники растащили по домам сетку-рабицу, то ли сдали её на пункт приёма вторчермета, но кладбище оказалось наполовину разгороженным. У ворот стоял бдительный участковый —Костя Барабан с пачкой бланков и рацией.

— Так, — не поздоровавшись, сказал участковый и стал заполнять бланк протокола, — Коржов Илья Алексеевич. С какой целью, так сказать, пришли?

— Как это с какой? — удивился Коржов, — что я — нехристь? Перед Пасхой убрать надо у родичей.

—Ага, — удовлетворённо сказал Барабан, — нарушаете, значит, режим самоизоляции. Указ губернатора игнорируете.

—Слушайте, — еле сдерживая себя, начал Коржов, —не надо до идиотизма ситуацию доводить. Кроме нас с вами на кладбище никого нет! Вон, ни одной машины у ворот! Бабушек всех распугали. Пустите, я пройду.

Барабан отошёл от ворот и посмотрел Коржову вслед, ничего не сказав, но на лице его светилась странная усмешка.

Илья, подавляя прилив злости, двинулся по утоптанной дорожке между чужих могил. Коржовы рядком были похоронены у часовенки. Туда и лежал его путь. Илья шёл медленно, рассматривая фотографии на дешёвых металлических надгробьях и гранитных памятниках. Этих людей Илья не знал, но ему всё равно было грустно думать о том, что в каждом городе и в каждом селе на погостах лежат миллиарды покойников. Они когда-то любили и страдали, ссорились и мирились, скучали и веселились, уповали на бога и надеялись на спасение. И вот когда судный день наступит, ведь на несчастной матушке-земле от воскресших людей ступить будет некуда. И будет стоять такой вот тупой Костя Барабан у ворот и переписывать всех выходящих с погоста.

Так, схоластически рассуждая, Илья набрёл на могилу Барабановой Елены. Она так и не изменила своей фамилии, а фотография на памятнике была старая, ещё школьная. Как должна была жить женщина, если в тридцать лет у неё не было ни одного приличного фотоснимка, с которого можно было изготовить портрет для памятника? Мама говорила, что Елена спилась. «Ну, покойся с миром, одноклассница, пусть тебе на том свете больше повезёт», — сказал себе под нос Илья и отправился дальше.

Левый бок часовни облупился, а штукатурка осыпалась. Толстый грач клевал булку, раскрошенную на ступеньках, косясь на Илью. Шумели ветки вымахавших кустов сирени с маленькими липкими листочками.

Из часовни вышел батюшка в подряснике, поздоровался с Ильёй и пошёл по тропинке, скоро скрывшись из виду. Коржов нашёл ряд могил и стал наводить порядок. Он с остервенением выдрал из сухой земли пучки седой прошлогодней травы, вырубил побеги наглого черноклёна, потом принёс жёлтого песка и присыпал землю вокруг. Илья критически осмотрел скамейку и решил, что в этом году её красить совсем не обязательно, и только собрался уходить, как увидел бегущего к нему Костю Барабана. «Неужели подождать не мог, пока я вернусь к выходу? — подумал Илья со злостью, — горит что ли этот протокол?»

— Коржов, помощь нужна! — запыхавшись, крикнул участковый. —Там беда стряслась.

Путано объясняя и размахивая руками, он позвал за собой Илью. В конце тропинки, лицом вниз лежал священник. Костя Барабан перевернул его, и Илья увидел побагровевшее лицо и голубоватые белки закатившихся глаз.

— Что с ним? — спросил Илья, глупо уставившись на Костю.

— Не знаю, я обход делал кладбища, переписывал, кто в нарушение предписания самоизоляции явился. Троих выявил, и вдруг увидел его. «Скорую» я вызвал, но она из района только через полчаса приедет. У нас же в ФАПе «скорой» нет.

Коржов и Барабан подняли священника и осторожно перенесли к выходу из кладбища. Илья увидел мотоцикл Барабана, на который раньше не обратил внимания. Неужели до сих пор есть такие мотоциклы с люлькой? Прямо как в фильме про Анискина, только, прости господи, в две тысячи двадцатом году! Поместив священника на заднем сидении автомобиля, Коржов и Барабан поехали в ФАП. По дороге Барабан, неожиданно почуяв в Илье своего, костерил, на чём свет стоит, руководство райотдела, которое заставило его дежурить у ворот кладбища, главврача с его оптимизацией кадров, сократившей персонал «скорой» на ФАПе, и главу поселения за дороги.

Медсестра ФАПа, завидев мужчин, тащивших тело священника, заголосила, как по покойнику, но врач повела себя деловито. Священника уложили на кушетку, а Коржова и Барабана выпроводили на крыльцо. Барабан по телефону докладывал руководству о происшествии, а Коржов, привалившись к стене ФАПа, пытался унять волнение. Он покрутил головой и несколько раз глубоко вздохнул, потом сел на корточки, пытаясь сосредоточиться на чём-то простом. Весна вступала в свои права: уже зеленели ветви лип и черёмух, покрылись благоухающими цветами абрикосы в палисадниках, свежая трава стелилась невысоким, но упругим ковром.

Илья смотрел на сельскую улицу: одноэтажные домики, разбитая дорога, детишки на трёхколёсных велосипедах, старый колодезный журавль... Всё было ему чужим и не находило отклика в его сердце. Он не испытывал восторга перед этими скромными красотами и не чувствовал щемящей нежности к давно оставленному им месту.

—Знаешь чо, — неожиданно на «ты» обратился к нему участковый, — мне надо на кладбище вернуться. «Скорая» уже близко, заберут отца Евгения. Доктор сказала, что это сердечный приступ, мы успели батюшку привезти. А мне-то работать надо, подкинешь меня назад?

— Я-то подкину, — в тон ему согласился Коржов, — а ты мне протокол на подпись подсунешь.

— Да ладно тебе, заактирую, что бланк протокола был испорчен, — хмыкнул Барабан, — мы ж нормальные люди, не то, что вы там, в столицах своих. Понимаем край.

Коржов не стал спорить с Барабаном и отвёз его на кладбище. Вспомнив, что оставил у часовни инвентарь, Илья вернулся к могилкам. Ни ведра, ни граблей не было. Растерянный Илья поискал вещи, но не обнаружил. Ругнувшись, он побрёл к выходу.

—Слышишь, служивый, — с иронией сказал он Барабану, —у меня кто-то ведро и грабли спёр.

—Ну, дела… — протянул Барабан и хитро ухмыльнулся, — пиши заявление. Так, мол, и так, такого-то числа я, в нарушение режима самоизоляции, пошёл на кладбище с целью создания угрозы распространения коронавирусной инфекции, и там у меня неизвестные похитили ценный инвентарь: ведро б/у и грабли б/у, остаточной стоимостью пятьсот рублей.

Коржов махнул на него рукой, сел в автомобиль и поехал домой. Он не знал, стоит ли рассказывать матери о случившемся с ним сегодня. Могила Ленки Барабановой, украденные грабли и ведро, священник с сердечным приступом, испорченный бланк протокола…

Дома, вымыв руки и лицо, Коржов поставил чайник на плиту. Зазвонил телефон, и он снял трубку.

—Илья Алексеевич? — спросил неизвестный женский голос.

—Да.

— Это терапевт Синицына из ФАПа. Я хотела поблагодарить вас за отца Евгения, но вы так быстро уехали. Спасибо! Вовремя вы к нам из Москвы, не зря…

Секрет подмастерья

«Здесь покоится славный необыкновенными добродетелями Иоанн, в котором любовь к живописи была изумительной. Он писал и дышащие жизнью изображения людей, и землю с цветущими травами, и все живое прославлял своим искусством», – гид цитировала эпитафию, выбитую на утраченной в настоящие дни могиле великого художника средневековья. – А знаете ли вы, чем вошел в историю Иоанн Ван Эйк?»

Дежурный вопрос был риторическим, но в каждой группе русских туристов находился хотя бы один, отвечавший на него: «Конечно же, всем известно, что Иоанн Ван Эйк был первым нарисовавшим протрет Вэ Вэ Путина!». И в этот раз не обошлось без банальной шутки.

Гид Лондонской национальной галереи со вздохом подождала, когда смешки в группе утихнут, и сообщила, что вовсе не этим знаменит Мастер Ян, а тем, что благодаря ему мы наслаждаемся искусством живописи маслом. Именно он экспериментальным путем нашел уникальный состав масел, который не подвержен старению, выгоранию, краска не крошится и не отслаивается, а уж за ним и все другие европейские мастера стали писать маслом. Мастер Ян был не только живописцем, но и в какой-то мере ученым, что было несвойственно людям эпохи Средневековья…

***

Мастер Ян любит начинать работу на рассвете. Он открывает окно, впуская в спальню ночной, еще не прогретый влажный воздух Брюгге, умывается и энергично растирает плечи и ладони. Его узкие и гибкие пальцы уже тронуты подагрой, некоторые суставы утолщены и сплющены. Но Мастер Ян надеется, что впереди у него еще много лет долгой и упорной работы, и о болезни старается не думать.

На маленьком топчане в углу спальни спит Эрнст. Он ленив, из этого худосочного юноши и вряд ли выйдет толк. Такой же неблагодарный, как и вся современная молодежь! Мастер Ян неодобрительно смотрит в его сторону и закрывает окно: тугая защелка не поддается сразу и от грохота створки мальчишка просыпается, спросонья тряся вихрастой головой

«Живопись, мой мальчик, это работа. Тяжкий и неблагодарный труд, – говорит мастер ученику и подмастерью Эрнсту, – ты видишь только внешнюю сторону: восхищение заказчика и его звонкую монету. Но вовсе не этим измеряется талант. Сколько безвестных мастеров погибли, так и не услышав доброго слова о своих картинах? В лучшем случае их портреты пылятся в безвкусных домах купцов, в худшем – в лавчонках, где толстухи-прислужницы бьют на них тряпками мух».

Эрнст хихикает, получая неизменный грозный взгляд Мастера Яна. День начат.

Эрнст растирает краски на стекле. Мастер Ян приучает его работать с прозрачной плоскостью, на которой отчетливо видны уместность, достаточность, консистенция краски.

Мастер Ян не любит чистое льняное масло, ведь оно тускнеет без солнечного света. А где гарантия, что картина будет висеть в высокой башне, где свет стрельчатых окон пронизывает пространство, не оставляя шансов ни паутине, ни пылинкам, пляшущим в лучах, ни плохой мазне современных ремесленников от живописи? Что, если портрет повесят в темной и душной гостиной, освещаемой лишь скупыми свечами да чадящим камином? Эрнст смешивает льняное и маковое масло в пропорции, определенной Ван Эйком.

– Учись работать так, чтобы тобой гордились твои правнуки. Прежний век темперы уходит, – провозглашает Мастер Ян и отвергает робкие возражения Эрнста о том, что темпера свежа и ярка, а маслом можно лишь добавить лессировки. – Кто здесь мастер? Ты, ничтожный сверчок-стрекотун, или я, прославленный придворный художник Ван Эйк?

Эрнст умолкает, не напоминая учителю, что вот уже больше года заказов нет, лишь подмалёвки от более успешного брата.

Мастер Ян продолжает рассуждать о преимуществах смешения масел, о тягучести такого состава краски – когда она не застывает на свету и не течет на солнце, как смола, быстро сохнет, но при этом не трескается, как корка хлеба, извлеченного из печи неумелой кухарки. Эрнст молчит и кивает в ответ.

– Да ты невнимательно слушаешь меня! – возмущается Мастер Ян, оборачиваясь к подмастерью, который, ссутулившись над стеклянной пластиной, смешивает краску.

– Нет, Мастер Ян, я весь во внимании.

– От тебя пахнет вином и мочой, – брезгливо замечает Мастер Ян и углубляется в работу, прорисовывая мелкие, одному ему видимые детали почти законченной картины.

Мастера заботит бережно вложенная в мужскую руку кисть молодой девушки в свадебном бархатном платье, он работает над этой деталью уже второй день. Эрнст не понимает такой дотошности, его взгляд прикован к наряду новобрачной, в глубоких складках которого сокрыта тайна женской притягательности. Бледное лицо и опущенные глаза не обманут юного художника: Эрнст знал историю натурщицы для этого парного портрета, как, впрочем, и заказчик. Не случайно взгляд мужчины на картине полон ревности и обиды. С таким видом не ведут избранницу к алтарю.

– От меня пахнет мочой, господин, – робким голосом сообщает Эрнст, – потому что я ходил к красильщикам за пигментом вайды. Они издевались надо мной, ничего не продали и говорили, что для изготовления пигмента нужна моча пьяного художника. Они говорили о вас, Мастер Ян.

– Ах ты, мерзавец, шутить вздумал, – в гневе Мастер Ян отвешивает такую оплеуху своему подмастерью, что тот отлетает в дальний угол. Там, вытирая слёзы, он рассматривает стеклянную палитру. Не разбилась.

– Ты хочешь сказать, что я пьянствую? Рюмка кислого вина за ужином – вот всё, что я могу позволить себе! Это известно всякому!

Мастер Ян вытягивает перед собой руки и горделиво произносит:

– Мне скоро пятьдесят, и, несмотря на подагру, я чего-то да стою! И длани мои, и кисть в них, и мастихины покрывает божественная благодать. А если мне понадобится вайда, то я не стану унижаться перед красильщиками. Пусть они оставят ее себе, для окраски ковров и подстилок под толстые купеческие задницы!

Эрнст встает, отряхиваясь, и с поклоном подает мастеру стеклянную палитру.

Мастер Ян выглядит довольным, хотя и не высказывает благодарности, он приступает к прорисовке темных теневых складок, искоса посматривая на помощника. Во взгляде сквозит скрываемая симпатия.

– По твоей вине мы остались без синих оттенков, – бурчит Мастер Ян.

– Вы же сами говорили, что голубые тона – для одежд Святой Девы Марии, – возражает ему Эрнст.

– Говорил. И буду говорить, что все лучшее дается нам Господом, а мы должны возвращать ему сторицей. Жена заказчика, как бы добродетельна ни была, не облачится в синие одежды, – говорит с ехидцей Мастер Ян, – даже если ее влюбленный супруг будет утверждать, что наследник появился через три месяца после свадьбы благодаря усердным молитвам и посту.

Эрнст смеется, забывая свои обиды, а громовой голос Мастера Яна ему вторит.

– Всё, сынок, – устало произносит Мастер Ян через пару часов, – поработай, а я распоряжусь насчет обеда.

Вот именно за эти слова Эрнст готов терпеть любые насмешки и сносить побои!

Мастер Ян спускается вниз, оставив Эрнста наедине с картиной в мастерской. Уже через пару часов густой храп хозяина возвещает о том, что плотный обед пошел ему на пользу. Эрнст довольствуется ломтем хлеба, сыром и парой луковиц.

Каждый час он передвигает мольберт, перенося его вслед за движением неутомимого солнечного луча, радуясь, что Мастер Ян этого не видит. «Художник не должен поддаваться искушению поймать момент, он работает и в полдень, и в темноте, при свете лучины и под палящими лучами. Писать – труд, благословенный и упорный», – Эрнст словно слышит упрёки учителя.

Подмастерью разрешается работать мелкими мазками, и он увлеченно добавляет игру света на шерстке любимицы господина Арнольфини - щенке аффенпинчера. По настоянию заказчика щенок размещен на переднем плане. Если другие купцы требовали изображать себя в парче с массивными печатными перстнями на толстых пальцах, то этот господин демонстрирует хороший вкус.

Да и как не любить щенка за его забавную мордашку, игривый нрав! Если бы можно было запечатлеть пару, смотрящую на свою шалунью... Нет, заказчик будет недоволен. Благочестивая пара, демонстрирующая супружеское счастье и достаток, даже друг на друга смотреть не может. Никакой демонстрации чувственности!

От этой сухости внешнего облика Арнольфини веет спокойствием и невыразимой скукой. Чего-то не хватает для того, чтобы двойной портрет заиграл новыми красками…

Эрнст отложил кисти и потянулся. Хрустнули суставы в плечах, по телу разлилось блаженное тепло усталости.

Он обдумает пришедшую ему внезапную мысль, совсем скоро.

***

– Где ты шлялся двое суток, мерзавец ты этакий! – гремит Мастер Ян, а Эрнст только виновато вжимает голову в плечи.

Не дождавшись объяснений и покаяния в проступке, Мастер Ян отвешивает Эрнсту привычную оплеуху и приступает к работе.

– К слову, я обдумал твои сомнения по поводу синего цвета в наряде супруги. Можно было бы подчеркнуть святость уз брака, непорочность невесты, придавая, скажем, ее манжетам и нижней юбке синеватый оттенок. В контрасте с ее выпуклым животом... Зрителю весело, а заказчик доволен. Но ни вайда, ни индиго здесь не подойдут. Индиго запретил использовать наш любезный герцог, да будут дни его долгими. А вайда груба, она … – мастер пощелкал пальцами, подбирая слово для описания оттенка, но в тщете махнул рукой.

Эрнст молча смешивает краски, немного покашливая.

– Иногда хочется взять да и плеснуть пурпура или шафрана, – неожиданно смеется Мастер Ян, – так ведь скандал выйдет: пурпурная и шафрановая невинность!

Из-за открытого окна тянет сыростью, по каналу ползут неповоротливые суда. Город готовится к ярмарке. Он – мост и причал для всех прибывших, соединивший на берегах гомон местных торгашей и каркающую речь иноземных купцов. На канале Эрнст пробыл два дня, стараясь не пропустить прибытия купцов из Средней Азии, расхваливших свою ляпис-лазурь, добытую якобы в копях Сар-э-Сангв. Если они были честны, то раздробленный и растертый в порошок минерал даст глубокий синий оттенок. Правда, за камень размером с дамский пальчик Эрнсту пришлось отдать свое полугодовое содержание подмастерья.

Ничего не говоря Мастеру Яну, Эрнст растирает в ступке крошки ляпис-лазури. К обеду Мастер снова оставит Эрнста в мастерской, и тогда подмастерье робко смешает перетертый в пыль пигмент с масляной основой и другими ингредиентами, подсмотренными у своего учителя.

Пусть дрожат руки, пусть перехватывает дыхание. Эрнст впервые выступит в роли создателя. Через полчаса появятся робкие мазки на чужой картине. Краска словно по волшебству добавит полотну внутреннего света и гармонии. Мастер Ян закончит портрет. А если спросит, что да как… Можно всегда сказать, что Мастер Ян в суете забыл о своих запасах, и стоило лентяю Эрнсту хорошенько прибраться в мастерской, как…

Проголосуйте за это произведение