Великая Эвольвента1

 

Часть I Преодоление тишины

 

"Тот, кто не хочет внимать шёпоту вечности, будет внимать её громам".

Князь С. Н. Трубецкой.

 

I

 

ХХ век подвёл своеобразную черту под развитием всей европейской цивилизации - многовековой в историческом бытии, великой в культуре и вдохновенной в творчестве, разумной в государственном и социальном устроении, рациональной в технических достижениях и дерзновенной в научных изысканиях, отважной в географических открытиях. Но, проявив колоссальную активность едва ли не во всех областях человеческой деятельности, европейский мир волюнтаристски реализовывал свои стремления, а потому его историческое развитие закономерно увенчали противоречия, среди которых в конечном итоге возобладали наиболее жестокие... Эти противоречия, характерные непримиримостью в мировоззренческом отношении (ибо стали следствием многовариантного смещения духовных и моральных критериев), материалистичностью в тенденциях мироустроения и алчной расчётливостью в достижении поставленных целей (поскольку основы морали и нравственности занимали в сознании и бытии всё меньше места), - и привели к двум, потрясшим основы мира, войнам ХХ столетия (1914-1918 и 1939-1945).

По своему мегаисторическому значению, духовному и культурному стрессу, бытийным, моральным и правовым последствиям - эти катастрофы сродни падению Древнего Мира, увенчанного величественной организацией человеческого общества Римской Империей. Результаты I и II мировой войны привели к глобальному пересмотру политической карты мира, созданию новых стратегий, геополитических и идеологических приоритетов, а потому значение и историческая перспектива их беспрецедентна.

По политическим и морально-нравственным последствиям для Европы Первая мировая война близка к трагедии Византии, в 1204 году претерпевшей чудовищное по замыслу разрушение, ограбление и осквернение Константинополя крестовым воинством. Средневековое буйство Европы, своим не по-христиански враждебным отношением к Византии во многом способствовало распаду империи (заявленному, впрочем, ещё и внутренними причинами2). Но и оно же, устранив первоисточник, обусловило разложение духовного бытия самой Европы. Именно там прогнивший до

___

1 Эвольвента - некая плоская кривая, в своей развертке могущая перейти в любую из множества разнонаправленных плоскостей, включая "плоскость", направленную противоположно первоначальной. Термин предложен автором (см. книгу В. И. Сиротин, "На весах Безвременья", М. 2002).

2 Политическая, идеологическая и, пожалуй, в ещё большей степени экономическая близорукость кесарей Византии, "объединивших" Церковь и Государство, привела к тому, что Православие было превращено в бездеятельную идеологию, в результате чего лишённая мирской мощи империя-банкрот легко пала от меча ислама (1453).

мозга костей институт папства привёл к Протестантизму, который своим умственным отношением к Святому Писанию определил трагическую для Христианства многоконфессиональность. Для России война 1914-1918 годов оказалась страшнее тюркского нашествия XIII века и Смуты начала XVII столетия. В сравнении с чудовищной сутью и следствиями Первой мировой меркнут трагедии "религиозных войн" XVI века, как и жертвы протестного мышления христианских фанатиков-судей, в парадигме европейской цивилизации бывших детищем околохристианского мировосприятия. И уж конечно, с этой войной не идут ни в какое сравнение жертвы Святейшей Инквизиции. А ведь была ещё и Вторая мировая война...

Так, начиная с гуманистов, шаг за шагом реализуя просвещённое видение мира, "европейское человечество" закономерно подошло к "просвещённой" же переоценке, как это ни покажется странным, - именно высоких гуманитарных достижений прошлого. За отрицанием недостижимых для большинства "материй" последовало их уничтожение. Оно выразилось в варварском разрушении прецедентов старого мира стягом "свободы", "равенства" и "братства", подтвердилось палашом сменившей их революционной демократии и закономерно довершено было торжествующей гильотиной Великой Французской революции. Политические издержки последней более чем закономерно сменили имперские амбиции Наполеона I, в следующем столетии повторённые Адольфом Гитлером. Как бы то ни было, в XIX столетии мировоззренчески были сформированы, идеологически обоснованы, исторически заявлены и политически реализованы агрессивные амбиции Западной цивилизации, которая, никого не спросясь, взвалила на себя бремя остального мира.

Номинальное возвышение России после победы над Наполеоном было для честолюбивой Европы в числе тех раздражителей, которые она не могла и не хотела терпеть. Страны европейской коалиции умело воспользовались просчётами дипломатии Николая I. В результате России была навязана Крымская война (1853-1855), поражение в которой значительно ослабило её влияние на Балканы и на регионы остального мира. Казалось, европейские державы решили свои задачи. Однако победа "европейской кампании" была пирровой. Горечь поначалу показавшейся сладкой пилюли дала себя знать в конце века. Пустив метастазы на рубеже веков и обернувшись борьбой политических и экономических интересов, "пилюля" эта отравила мир во второй декаде следующего столетия.

И всё же, несмотря на исключительную важность выше отмеченных событий, для уяснения узловых моментов истории Нового и трагедий Новейшего времени, необходимо вернуться ко временам, когда начало формироваться евразийское политическое пространство, коим волею судеб стали земли Московской Руси-России. Именно в России на заре XX века начали разворачиваться мегаисторические по своему значению события, схожие с гигантским айсбергом, в котором видимая его часть оказывалась тем меньше, чем тяжелее была главная - невидимая его часть... Но, невзирая на очевидность этого, при анализе Великой Октябрьской революции 1917 года ряд историков почему-то анализирует лишь предшествующие десятилетия, то есть, рассматривают "рельеф" айсберга, иногда ограничиваясь лишь началом XХ века - и вовсе поверхностью его. Между тем корни "октябрьских" событий ведут во времена весьма давние. Именно на них и следует обратить самое пристальное внимание. И тогда, войдя в поле иной информации, начнёшь осознавать и более значительные явления истории.

 

Итак, Россия.

Историю Руси постмонгольского периода во многом определило ослабление могущества сибирских ханств, обусловив затянувшееся на столетия освоение сибирского ареала, а также северных и дальневосточных земель. Вследствие расширения Московского Царства "за Камень" (Уральские горы) в сибирские земли и дальнейшим ростом Страны "вширь", - происходило смешение руссов с племенами и народами, не имевшими ни исторического прошлого, ни названья даже. Это были племена и народности, свободные от общественных инициатив и начисто лишённые навыков социального развития. Существуя вне связи не только с Московской Русью, но и со сложившимися цивилизациями юго-восточной Азии (поскольку отделены были от них широким поясом маловодной и безлесой степи), - они не знали летоисчисления, потому что не нуждались в нём. Пустые глазницы разбросанных по степи величественных "каменных баб" без разочарования провожали каждое уходящее столетие и равнодушно встречали новое, поскольку знали, что оно мало чем будет отличаться от предыдущего, так как предшествующее ему не отличалось от других, также бесследно канувших в вечность... Многое видели они на своём веку, но мало знали... Недвижно находившиеся на уровне первобытного кочевого или оседлого, но всегда дикого или полудикого существования, - племена и народы эти занимались промыслами на уровне, давно пройденном московитами, а народами Европы и подавно.

Необъятные просторы первозданной природы ещё до царствования Ивана Грозного манили мужественных и наиболее предприимчивых русских переселенцев, привнесших в эти края основы рационального существования, которого у аборигенов не могло быть за отсутствием осознанного восприятия мира. Именно это и обусловило отсутствие исторической памяти, ибо только действенное сознание с опорой на практическое его выражение порождает события, сменяемость которых, собственно, и определяет наличие истории. Последняя есть своеобразный - постоянно напоминающий о себе во времени - результат деятельности народов, овеществлённый в плодах их созидательного бытия.

Однако, расширяясь на восток, Русь не покоряла силой инородческие поселения и не стремилась подавлять их самобытность, а "уподобляла самой себе" (Н. Я. Данилевский). Вольная колонизация девственных восточных земель с самого начала приняла форму "народного движения", за которым едва поспевало Правительство Московии. Лев Гумилёв после глубокого изучения вопроса приходил к аналогичному выводу: "русский народ освоил колоссальные, хоть и малонаселённые пространства... не за счёт истребления присоединённых народов (как то делали германцы и англосаксы. - Авт.) или насилия над традициями и верой туземцев, а за счёт комплементарных контактов русских с аборигенами или добровольного перехода народов под руку московского царя". Если же по местам где и завязывалась борьба, то, как и в случае с мирными финнами в XI-XII веках (жившими южнее рек Москвы и Оки до прихода руссов, но постепенно оттеснёнными ими на север), она была вызвана отнюдь не жёсткостью отношений пришельцев с туземцами, а попытками привнести христианское мировоззрение в среду последних.

Словом, и "уподобление себе", и расширение границ проходило не так уж гладко, ибо, так или иначе задевая интересы и ущемляя племенные связи, в корне меняло стиль жизни аборигенов. Таким образом, деформация древнего (но существовавшего как бы вне времени) уклада племён и безличностных отношений была особенно ощутима ввиду сложившейся тяги их к дикому, но привычному и за века ставшему естественным для них существованию. Впрочем, подобного рода "неудобства" происходили всегда, когда та или иная общественная формация заявляла о своём превосходстве в духовном, культурном, военном, политическом или экономическом отношении. Потому в условиях терпимости пришельцев к самобытностям аборигенов, у последних был несложный выбор - "...оставаться в своей племенной отчуждённости или сливаться с русским народом" (Данилевский). Это и обусловило начало этнокультурной эвольвенты, с каждым веком всё больше заявлявшей о своей кривизне, благо что места для её "разворота" было более чем достаточно.

О характере и содержании этнически замысловатой эвольвенты замечу следующее: согласившись с местным бытием, то есть, во многом приняв уклад жизни далёких регионов, а, значит, не уничтожая племена и не превращая их в своих рабов, как то делали германцы в завоёванных ими территориях,3 - Русь дала пример духовного приятия и равенства по жизни (социального равенства), к которому, правда, на несколько иной основе и очень неохотно, Европа шла не одно столетие. Само освоение Русью новых земель происходило параллельно наметившемуся росту национального и бытийного самоосознавания русского народа, некогда заявленного ратными подвигами воинов под водительством князя Александра Невского и подтверждённого судьбоносным для Руси исходом Куликовской битвы. Вернув себе самый смысл существования и вновь наполнившись содержанием Отечества, - рождающаяся Держава готовилась к новым формам политического существования. Этот духовный подъём русского народа и выразил себя - провидчески выразил - в смелом, властном и непоколебимом стремлении объять соответствующую видению себя в мире территорию. Понятно, что это было освоение "незанятого" Востока. В каждом конкретном случае действуя обособленно, в своей совокупности переселенцы неосознанно осваивали столько земель, сколько необходимо было для провидевшей себя единосущной Державы. И, если выход к "близлежащим" Балтийскому и Чёрному морю, включая проливы, по ряду причин был малодоступен, то путь к Тихому океану упорно пробивался через необъятные просторы лесов и степей. Уже ко времени царствования (1645-1676) Алексея Михайловича (Тишайшего) Тихоокеанское и Индийское побережья представлялись естественными границами русских геополитических, деловых и хозяйственных устремлений. Становление размахнувшегося далеко на восток Государства происходило очень непросто, а в исторической перспективе даже и драматично. В борьбе "леса со степью" обозначили себя тенденции, существенно повлиявшие на всю последующую духовную, политическую и социально-экономическую и бытовую жизнь России. Отмечу здесь, что разница в освоении земель Западом и Русью была существенна и принципиальна.

С XIV столетия страны Западной Европы, при ограниченных земельных прогрессирующая) плотность населения, что приводило к известным неудобствам. Усиление княжеской власти и крупных земельных собственников (феодалов), способствуя дроблению "государств" на их княжеские составляющие, создавало социально-экономическую и политическую напряжённость. Таковое положение дел подчёркивали "религиозные войны" и никогда не затухавшая политическая борьба. В совокупности эти факторы нарушали стабильность внутреннего рынка и усложняли ___

3 В то же время историческое бытие - в особенности в период становления народов и развития государств, когда моральные нормы не особенно соблюдались, - свидетельствует о том, что рецидивы общечеловеческой нравственности и доброты приводили к тому, что экспансии (даже при неоспоримом военном превосходстве)

гасли в течение жизни, если не одного, то двух - трех поколений.

внешние торговые, политические и экономические связи, в которые впоследствии вмешались колониальные амбиции. В этих условиях европейские государства (как слагающиеся, так и сложившиеся) не имели другого выхода, кроме как договариваться между собой (обессиливающие стороны войны были невыгодны, а потому происходили тогда, когда "разговоры" не помогали) и внутри себя.

Иначе обстояли дела в регионе Московской Руси. Внешняя дипломатия там не имела реального веса, так как страна большей протяжённостью своих границ соприкасалась с, как уже говорилось, - исторически беспамятными кочевыми племенами, для которых единственным языком была сила, а "договорные отношения" выражались в кабальных для той или другой стороны условиях (понятно, - зависевших от сложившегося соотношения сил и ряда других обстоятельств). Что касается трудностей, которые не редко возникали между жителями Руси и местными властями, то они решались проще простого - "бёгом". Неограниченные пространства Северо-Востока и Сибири открывали широкие возможности и беглецам и предпринимателям. Таким образом - каждый по-своему избегая трений с властями - и те и другие вольно или невольно участвовали в освоении новых земель. Ясно, что в создавшихся условиях распоряжения Правительства, не имея субъекта приложения, повисали в воздухе. Становясь ненужными и бесполезными, они не могли приниматься всерьёз. При таком отношении к праву социальное напряжение Московской Руси не снималось путём приложения законов, как то было принято в европейских обществах, ибо наличие, отсутствие и степень действенности законов в государстве во многом зависит от окружающих его племенных ареалов.

Каковы были их качественные характеристики?

Немецкий дипломат и путешественник Сигизмунд Герберштейн, в первой трети XVI-го века дважды бывший в Московии, писал о судопроизводстве заволжских орд: "У них нет никакой справедливости, потому что если кто нуждается в какой-нибудь вещи, то безнаказанно может похитить её у другого. Если тот жалуется судье на насилие и нанесённую ему обиду, то виновный не отпирается, но говорит, что он не мог обойтись без этой вещи. Тогда судья обыкновенно произносит следующее решение: "Если ты в свою очередь будешь нуждаться в какой-нибудь вещи, то похищай её у других".4 В русской традиции, базировавшейся на православной основе, такого рода рекомендаций, конечно же, не было и не могло быть. Это, однако, не помешало соседствующему "заволжскому духу" сказываться на внутренней жизни Московии и наследовавшей её России до сих пор... То же относится и к культурным процессам.

Англичанин Джильс Флетчер, в конце XVI-го века бывший в Москве с дипломатической миссией, в книге "О государстве Русском" отмечал своеобразие соседствующих с Русью племён (в данном случае ногайцев, скоро вошедших в состав Московской Руси): "...когда же поют, то можно подумать, что ревёт корова или воет большая цепная собака". Конечно, можно было бы попенять елизаветинскому послу за чрезмерную строгость в оценке, если бы не знать, что у себя на родине он услаждал свой слух пением иного рода - под нежное и мелодичное звучание пальцевой лютни (может быть, даже в исполнении знаменитых Джона Дауленда и Джона Россетера), а

___

4 Аналогичное отношение к собственности было у аборигенов Океании. По сообщениям английских миссионеров конца XVIII-го века, для таитянина взять у кого-либо понравившуюся ему вещь было совершенно естественным поступком, что по европейским меркам, конечно же, считалось кражей.

потому знал, что говорил. Там же Флетчер с изумлением сообщает: не защищённая ничем, "жизнь человеческая считается нипочём... Всё государство преисполнено подобными грехами (невоздержания. - Авт.). И удивительно ли это, когда у них нет законов для обуздания блуда, прелюбодеяния и других пороков?".

Не приходится удивляться, что "природные западники" не могли принимать всерьёз общество, основанное не на чётких гражданских законах, а на принципах и по сю пору не вполне ясного внутреннего (говоря сегодняшним языком - "понятийного") "законоуложения". Последнее имело поддержку в "странных" с точки зрения чужеземцев обычаях и традициях, нравственность которых ставилась под сомнение, опять же, по той причине, что они не походили на принятые ими у себя традиции и, уж конечно, - никак не совпадали с "ихними" законами и правилами. Впрочем, даже и без записок Герберштейна, Флетчера и других путешественников, становится ясно, что, не ведя к развитию законоположений, - подобная практика порождала на Руси (России) закононеуважение в принципе, нагнетая противоречия бытийного и политического характера. Не исполняясь на местах, княжеские "распоряжения на бересте" на бересте и оставались, по неприятию их "уходя в песок" бескрайних степей. Аморфное даже и в крупных городах социальное устройство почти не развивалось в дальних поселениях, ослабляя и без того слабые правовые звенья страны. Положение дел усугублялось тем ещё, что, не полагаясь на законы и высочайшие установления, бояре и князья пошли по пути узурпации личной власти. Этим, отчасти, объясняется непримиримая борьба Ивана IV (Грозного) с "абсолютизмом" русского боярства.

 

Куда хуже обстояли дела в регионе бывшей Киевской Руси. Оказавшись к тому времени под властью Речи Посполитой, украинский народ (вплоть до решения Переяславской Рады в 1653 г. присоединить Малороссию к России) влачил тяжелейшее существование. Ополяченные украинские феодалы презирали свой народ не меньше польской шляхты. Француз Боплан, проживший на Украине 17 лет, отмечал в своих записках, что положение украинцев хуже, чем положение галерных невольников. Польские магнаты и шляхта называли украинских крестьян (ибо городских украинцев в то время попросту не было) "быдлом", т. е. скотом. Непокорных польские паны приказывали вешать и сажать на кол. Известный магнат Конецпольский инструктировал своих подчинённых: "... Вы должны карать их жён и детей, и дома их уничтожать, ибо лучше, чтобы на тех местах росла крапива, нежели размножались изменники его королевской милости Речи Посполитой". Наряду с "милостью" и дабы предотвратить "измену", паны проводили ассимиляцию и окатоличивание украинского и белорусского народов, для чего была введена уния православной и католической церквей.

Помимо Польши, постоянную угрозу для народа представляли крымские татары, из года в год опустошавшие сёла и города Украины. Тысячи уведённых в полон христиан заполняли собой невольничьи базары Стамбула (бывший Константинополь). Уже более двух веков этот город, словно в насмешку, служил одним из мировых центров, в котором продавался "ясырь" - пленные христиане, захваченные хищными кочевниками во время их набегов на окраины России и Украины, где татары творили, как говорит летопись, "многие пакости". В самой Украине в числе своих уже "пакостей" происходило размежевание народа. Простой люд обращался в холопов, а украинские феодалы перерождались в польских магнатов и шляхтичей. Борясь против социального гнёта, украинский народ отказывался от выполнения повинностей, жёг панские имения. Наметилось массовое бегство в низовье Днепра. К началу XVI века бродячие ватаги образовали Запорожскую Сечь, куда мог прийти всякий, даже "бусурманин". Там - в подвижных вольных поселениях под водительством выборных атаманов и старшин - и создавалось воинское братство, основанное на товариществе, пронизанном разбойно-милитаристским духом. Но, изначально не имея идей, способных сплотить "братство" в нечто большее, Сечь не имела исторических перспектив. Уже то, что в качестве наёмного войска казаки вольны были переходить со службы польскому королю к московскому царю и даже турецкому султану, говорит о политической беспринципности казаков, попутно свидетельствуя о преходящих интересах и неустойчивости их моральных принципов. Вот и за три года до Переяславской Рады казаки выступили в союзе с крымскими татарами против польского короля Яна Казимира, что, однако, не принесло им успеха. Так или иначе, воплощённое в бескрайней и хаотической воле, полувоенное этнически перемешанное общественное образование стало ущербной формой, в которую отлилось стремление украинского народа к свободе, на чём остановимся подробнее.

Порождённая в одинаковой мере гнётом и стихийным мировосприятием, Запорожская Сечь не могла (да и ставила такой цели) иметь выстраданной городом структуры многоярусного социального устроения. Оторванная от остального мира, Сечь заведомо исключала внутри себя становление и развитие гражданских законов, которые предполагают, как то показывает историческая жизнь, перспективное развитие общества, упорядоченного правовыми отношениями. Хаотическое существование казаков несколько выравнивала лишь дисциплинарная ответственность в пределах "свободной воли" предводителей Сечи. Ясно, что на вольных хлебах степи не могло развиваться перспективное общественное и тем более государственное образование. Потому, несмотря на храбрость и трудолюбие украинского народа, битва за суверенную Украину была проиграна, по существу, не начавшись... Виной тому, очевидно, послужило внутреннее противостояние государственности как таковой. Усугубленное социально-политической малоинициативностью малороссов, оно не позволило им ни настоять на своей самости, ни организованно противостоять внешним силам. Не имея формы и не умея наполнить жизнь историческим содержанием (т. е. - существуя "как Бог на душу положит"), свободолюбие украинцев могло выразиться лишь в анархической вольности. Иначе, по всей вероятности, и быть не могло.

Если, тяготея к независимому существованию, за время своей исторической жизни народ не создаёт государство, значит, у него нет для этого внутренних предпосылок, что означает неспособность (при отсутствии склонности к существованию по законам и правилам) к государственности в принципе.5 Борьба за свободу ещё не означает понимания для чего, собственно, нужна свобода. Оттого между свободой от... и свободой для... огромная дистанция. Как желание говорить ещё не означает умную речь, так и "бороться за свободу" ещё не значит реально видеть историческое содержания свободы. Внешние помехи (как и поздние идеологические спекуляции на эту тему) не

___

5 И ничего особенно унизительного в этом нет. Каждая исторически состоявшаяся нация, будь то немцы, англичане, французы, итальянцы, китайцы или японцы, включает в себя десятки составляющих племён и народов, далеко не все из которых, взятые в отдельности, обладали государствообразующими качествами (взять хотя бы итальянцев). Но, объединённые вместе - по инстинктивному стремлению "дополнить недостающие" свойства, либо ввиду политической необходимости - они составили мощную этнокультурную, ведущую к государству, национальную общность.  

играют здесь существенной роли, ибо ни одно из обозначивших себя в истории государств никогда не имело "спонсоров" в лице соседствующих с ними княжеских, общественных и тем более государственных образований. Каждое из них добивалось суверенного бытия в жёсткой, жестокой, а порой и беспощадной - не на жизнь, а на смерть - борьбе. Вернёмся, однако, к Московской Руси.

Там, как уже говорилось, писаные законы существовали сами по себе, а непрописанная жизнь развивалась тоже как будто бы сама по себе. Но, если устоявшаяся тенденция неуважения к закону (которую гипотетически можно было избежать), лишь замедляла развитие законодательных процессов в России, то наметившегося "переселения (колонизованных) народов" внутрь метрополии избежать было невозможно.

Дикая стихия новых территорий в лице их ушкуйных обитателей не могла не устремить энергию своей бесформенной и внеисторической жизни к головной части России. Заполоняя собой и климатически благоприятные окраинные территории России (Мало-россию и Бело-россию), она обрекала историческое бытие огромной Страны на вялотекущее, застойное существование.

Ко времени царствования Петра Великого сложилась уникальная для гигантских империй даже и далёкого прошлого ситуация, когда "голова" России, едва не сворачивая себе "шею" в стремлении разобраться в заморских ценностях, упиралась в цивилизацию Европы, обширное "туловище" Страны было предназначено самому себе на необъятных просторах бывшей Белой и Золотой Орды, а неподконтрольные никому "лапти" в разболтанных "онучах" и вовсе блуждали где придётся. В этих обстоятельствах русскому императору не оставалось ничего другого, как только скрепить державной печатью в принципе задолго до него освоенные русскими переселенцами сибирские ханства и прилегающие к ним земельные пространства. Таким образом, на политически неблагоприятном и в перспективе взрывоопасном историческом фоне ответная миграция новообразованных (или, принимая во внимание Православие, - новообращённых) "русских" с огромных территорий в срединную, а потом и в головную часть России была неизбежным движением-тягой малой развитости к более высокой, что неоднократно случалось в истории и не всегда предвещало негативный виток общего формационного развития. Но в данном случае: при отсутствии активных производственных отношений с обеих сторон (серьёзно ограниченных "метеоусловиями" в самой метрополии и напрочь отсутствовавших в новоприобретённых территориях) и всё увеличивающейся плотности социально-культурных связей, - для активно развивавшегося Московского Государства (России) этот феномен этнической эвольвенты следует отнести к этнокультурному смещению со знаком минус. Поскольку предшествующие ответным миграционным волнам социальные и деловые связи, поначалу будучи неравноправными и неравнокачественными, а значит и неравнозначными, - в период вживания в новый ареал вынуждены былиразвиваться в неширокой амплитуде приятия их.

II

 

Никаким другим положение дел не могло быть и, замечу, - никогда не было. Исторически в то же время и по такому же принципу происходила ассимиляция колонистов из Европы в Северной и Южной Америке, как и ответная "адаптация" в европейских странах многих сотен тысяч рабов и слуг, привозимых "отважными мореплавателями" из завоёванных ими колоний во всех Частях Света. С той лишь разницей, что потомки европейских и американских колонистов назывались на местах не испанцами, португальцами, ирландцами, и прочее, а - креолами (иначе говоря, - никакого "равенства" даже и не предполагалось). Отношение последних к своим "предкам" в лице белых было стабильно враждебным, что понятно и психологически объяснимо. Те же процессы имели место на островах Океании, Алеутских островах и Аляске в XVIII-XIX веках. Для уяснения и последующего устранения общественной, социокультурной и этической "разницы" девственным в своей затянувшейся статике народностям и полудиким племенам необходимо было пройти определённый путь исторического развития, подразумевающего не пассивно-созерцательное (т. е. - повторяющееся в вечности, а потому обречённое на "вечную" же вторичность) существование в нескончаемой вселенской плоскости (одинаково органической частью которой является и животный, и растительный, и племенной мир), - а инициативное, духовно-осмысленное, поэтапно-рациональное освоение природы.

Увы, для "пересоздания" огромного ареала у истории не было времени, у людей же были другие заботы. Между тем именно созидательное устроение ареалов, не разрушающее субстанциональные закономерности и взаимосвязи сущего, следует признать истинно цивилизованным путём развития общества в природном мире, отнюдь не случайно названном "окружающей средой", а потом и превращённом в неё - в "среду". Поскольку именно органичное сочетание человеческой инициативы с природной данностью отличается как от безынициативно-вялого существования, принимающего всё таким, какое оно есть, - так и от нещадной эксплуатации ("западный" вариант) "того, что есть". Ибо суть пребывания на земле "венца творения" состоит в том, чтобы сотрудничать с не им сотворённой данностью, совершенствуя природу, преумножая плоды её и целесообразно управляя в соответствии с её законами, руководствуясь развитым сознанием и сообразным со вселенной мироощущением.

По этому пути, однако, не пошло ни возгордившееся своими множественными достижениями, а впоследствии заурбанизированное до мозга костей "европейское человечество", ни остальной мир, поверивший "на слово" кельто-германо-романской цивилизации. Соблазнённый ли духовной эрудицией, прельщённый ли материальными новшествами, покорённый ли материальной силой, но "остальной мир" послушно поплёлся на поводу присозданной "европейским человеком" "второй" или, ещё точнее, - "предметной реальности". Так, исключив духовную осмысленность в освоении природы и сделав акцент на поэтапно-рационалистическом её покорении, - гордые собою Старый, а потом и Новый Свет, предложив ориентир, избрали в перспективе наказуемый путь нещадной эксплуатации и искажения всего облика планеты. Между тем видение себя в качестве самостоятельной формообразующей части природы, являющейся началом развития индивидуального, а потом и государствообразующего общественного сознания, - не было характерно ни для девственных "степных" регионов, ни для народностей тундры, ни для народов по ту сторону Уральских гор. Рациональное осмысление всего сущего не было свойственно и ряду племён средневосточной и южной территории России, которые некогда имели, но, видимо, позабыли свою историю, в наиболее продвинутой культуре фарси давно прошли пик своего культурного и политического могущества, а в диких и неорганизованных своих проявлениях демонстрировали малую способность к социальному существованию, не говоря уже о государственном бытии.

Здесь возьму на себя грех привести формулу психоаналитика Карла Юнга, смягчая "общую" вину тем обстоятельством, что учёный имел в виду "этнографически чистого" дикаря: "Дикарь живёт в такой .participation mistique. (мистической сопричастности. - фр.) миру, что для него просто не существует ничего похожего на то разграничение субъекта и объекта, которое имеет место в наших умах. Что происходит вовне, то происходит и в нём самом, а что случается в нём, то случается вовне".6 Эту мысль Юнга косвенно подтверждает "фольклорное" наблюдение, передающее характер и специфику мировосприятия кочевых (одичавших, плохо воспринимающих или вовсе не желающих каких бы то ни было перемен) племён: "что вижу - о том и пою...".

В то же время, говоря о "наших умах", Юнг (уж не подсознательно ли?!) в известной степени отчуждает их от глубокого прочувствованного восприятия природы в её первозданности и неповторимой красоте, что подтверждает неосознанная в своих последствиях тенденция "западного ума" изменять природный мир по своему усмотрению. Полагаю, нет необходимости специально доказывать, что в этом произволе ослабленного духа созерцательное мировосприятие явно уступало прагматическому.

Тем не менее, ресурсы тогдашней "социальной защиты" девственные кланы и родовые общества ареалов тундры и дальнего Востока с доступной им находчивостью находили в самих себе, то есть, в своём грубом уме и незамутнённой никакими общественными отношениями "природной душе". Обладая сопричастной их быту самодостаточностью, племенные общности проявляли немалую изобретательность в средствах выживания в условиях суровой таёжной или степной жизни, что во многом объясняется нераздельностью существования с природными особенностями регионов. Ощущение дикой свободы и страсть к безначальной жизни, отнюдь не облегчая её, создавали стиль, за незнанием никакого другого считавшегося лучшим. И это естественно: то, что привычно и что ты не в силах изменить, всегда кажется более приемлемым, нежели загадочное и непонятное чужое - пусть даже и лучшее. И, если общество, поняв, принимает эту аксиому сознательно, то племя разделяет её на уровне подсознания.

Австрийский психолог Вильгельм Вундт несколько рискованно объяснял этот психосоматический феномен тем, что дух является "внутренним бытиём, лишённым всякой связи с внешним бытиём". Уязвимость этой острой, но не имеющей универсального характера мысли Вундта в том, что, если "внешнее бытиё" не входит в контакт с духовным бытиём, тогда (если уж быть последовательным) надо поставить под сомнение не только духовное развитие, но и осмысленность существования... "европейского человечества", что, может, не было бы большой бедой, если бы не перечёркивало усилия остального человечества с его глубоко и истинно духовными проявлениями. Надо ли специально оговаривать, что это означало бы устранение (к счастью, лишь в умозрении) самой истории в её наиболее сущностных проявлениях?! Соотношение "внутреннего" и "внешнего", пожалуй, выглядело бы яснее, если определить внешнее бытиё условным производным от желающих материализовать себя структурированных начал "внутреннего бытия", - которое Вундт называет "духом".

 

Возвращаясь к осваиванию русскими восточных сибирских и северных земель, не следует забывать об имевшей место "юридической" свободе передвижения всякого люда, куда ему только вздумается.

Едва не до конца XVII века классовые различия на Руси не были устойчивыми и обязательными. Житель Московского Государства мог уйти в холопы или в вольные гуляющие люди, каковыми назывались лица, не имевшие определённых занятий и

___

6 Юнг К. Г. Сознание и бессознательное. С-П-Москва. 1997. С. 50.

местожительства и занимающиеся мелким перехожим промыслом. Пытаясь уйти от военной или податной зависимости, даже дети бояр и дворян уходили в холопы, что было наконец запрещено законом в 1642 году. Имевшая место вольница настолько "доставала" государство, что, ускорив составление Соборного Уложения (1649), - привела в 1658 году к принятию специального закона, карающего смертной казнью самостоятельный переход из одного посада в другой. Из тех же государственных соображений и крестьяне были прикреплены к своему состоянию. Их зависимость на землях частных владельцах проявлялась в принятии обязательств по аренде и ссуде, которую они получали для обработки земли. С выплатой её у крестьян нередко были проблемы, во избежание которых они и пускались в вышеупомянутый "бёг" (туда, где ветру вольней и где концов не найдешь), часто носивший повальный характер. Чтобы как-то утихомирить бегства в том же Уложении, неволя крестьян по договору была заменена их потомственной крепостной зависимостью по закону. Все эти меры в известной мере ограничили вольное передвижение по Государству и за пределы его, но не могли решить вопрос в корне, ибо "границы" (тем более, восточные) в то время были относительны, а потому "отодвигались" свободолюбивым людом до только им ведомых пределов. С этими "вольно-гуляющими" впоследствии пришлось бороться Петру Великому. Произведённое им "прикрепление крестьян - это вопль отчаяния, испущенный государством, находящимся в безвыходном положении", - справедливо отмечал историк С. Соловьёв.7

Так или иначе, но возникшие контакты с дикими ареалами привели к естественно произошедшему частичному смешению московско-русских пришельцев с аборигенами, жизнь которых не знала форм. Существуя вне общества и какой бы то ни было системы правления, незнакомые с календарём, механикой и не имевшие опыта даже и примитивной социальной жизни, они не владели соответствующими навыками, а потому в трудноопределимых временных рамках не были способны к государственному существованию.

Есть основания полагать, что Русь столкнулась с другой (разноплеменной, разнохарактерной, разнонаправленной в своих пристрастиях и непредсказуемой в межплеменных интересах) сущностью, не являющейся национальной сущностью за невозможностью быть таковой. Сущностью, не имеющей структуры и государствообразующих характеристик за отсутствием для этого исторических предпосылок. Потому то, что не содержало нациообразующих свойств, не могло развиться в то, что кристаллизуется из этих свойств, а именно - в государственность. Исходя из этих посылок, следует признать, что в Российскую Империю, с лёгкой руки Петра Великого осенённую рациональными принципами европейской государственности (принципиально не свойственными ни региону "Урало-Каспийских ворот", ни "ханско-сибирскому", бесханскому и вообще лесостепному ареалу), вместе с новоприобретёнными обширными территориями привнесена была потенциально разрушающая государство сила! Характер последней был "завязан" на отсутствии стабильности в чём и где бы то ни было, неимении охраняющего государственное образование структурного начала и отсутствии наследной склонности к организованному, предсказуемому упорядоченному бытию. Именно эти атрибуты кочевой, оседло-лесной и всякой другой стихии и обусловили тот неизбывный в истории внегосударственный характер, который веками инстинктивно тянется к своему историческому беспрошлому...

Под "европейским" фундаментом России оказался песок...

 

___

7 Соловьёв. С. М. Публичные чтения о Петре Великом. Спб., 1903. С. 212.

Вместе с тем в оценке аналогично слагающихся реалий нельзя не принимать во внимание, что при поглощении одним народом другого этнические характеристики последнего не растворяются полностью, подобно кусочку сахара в чашке чая, но частью остаются "при себе" в виде "нерастворимых элементов". Эти-то "нерастворимости" или "неизменные величины", так или иначе, но всегда будут напоминать о себе в своих основных качествах. Впрочем, даже и при гипотетически полном растворении, - изменение "вкуса" (или получение "привкуса") всегда будет свидетельствовать о наличии "исчезнувших" элементов. Именно этот неизменяемый в своих основных чертах характер "припозднившихся русских" с их ярко выраженной грубостью и "степно-таёжной" жестокостью, пониженным самосознанием (и в самом деле: сознавания чего?) и вытекающей из этого вторичностью инициатив (проще говоря - бытовым и социальным холопством) . и лег в основу затаённого антагонизма и последующих несогласованностей внутри якобы исторически обусловленной "евр-азийской" цивилизации, которая на самом деле не имела под собой реальных духовно-культурных составляющих, а потому, видимо, и получила столь неловкое имя.

Раз уж мы затронули алкоголь, то замечу: если к вину добавить воду, - это будет не "другое вино", а суррогат, в котором при длительном доливании даже и запаха вина может не оказаться. Нелепость надуманного приставления к "русско-европейской" самости (или, чего уж там, - "вливания" в неё) всего, не имеющего с ней единосущих свойств, становится очевидным потому уже, что... - не может называться цивилизацией то, что не имеет к ней никакого отношения. В противном случае активное колониальное "участие" Англии, Франции, Германии или Дании в жизни аборигенов Австралии и Океании (включающей Меланезию, Новую Гвинею и Полинезию) следует считать "англо-", "франко-" или "датско-таитянской цивилизацией", что здравомыслящему человеку, конечно же, не придёт в голову. Многовековое внеисторическое, внеобщественное и внесобытийное существование можно называть как угодно - культурой неолита, триполья или эпохой бронзы, но уж никак не цивилизацией, являющейся суммой многовекового опыта создания историко-культурной, политической и социальной значимости.

В этом контексте следует помнить, что эволюция не знает статики. В общественной ипостаси имея позитивное или регрессивное, но всегда динамическое движение, она обусловлена теми или иными историческими обстоятельствами, а потому принимает социальные и бытийные формы в соответствии со сложившимися (и продолжающими складываться) условиями и обстоятельствами. Последние, отнюдь не всегда приводя к государственности и по этой причине никак к ней не относясь (как в случае с мифическим "евразийством"), не могут иметь и культурно-исторического продолжения. Видимой формой этого непродолжения является малая способность перенимать опыт культурных целостностей - будь то выверенная веками система ценностей мегакультур или эстетика состоявшихся региональных культур. В нашем случае факторы разрастающихся из остатков прошлых ханств и негосударственных формирований, появляющихся и исчезающих племенных и внеплеменных общностей, которые, напомню, хаотически или полуосознанно существовали на основных землях бывшей Белой и Золотой Орды, явились в исторической перспективе серьёзным тормозом развития метрополии - с самого начала невидимо и неощутимо приводя к деформации всего уклада русской жизни в её духовных, социальных и бытийных аспектах. Эти тенденции заметно усилились с развитием средств передвижения в XVII-ХVIII-х веках. Вызвав процессы миграции по нарастающей, тенденции эти были ускорены неизменным прогрессом прочих форм коммуникаций. Они же способствовали более тесному обживанию (теперь уже бывшей) метрополии, в плотности создавшихся этнокультурных и физических контактов приведя к варваризации русских. В этой связи считаю необходимым подчеркнуть главную и неизбывную особенность варварства, коей является психологическая приемлемость всех форм насилия и физической грубости.

Именно размывание самости Московской Руси и её окраин, со страхом, удивлением и недоумением взиравшей на миграционные волны (своеобразное цунами, идущее из-за "Камня" через "Урало-Каспийские ворота"), и заставили Петра сосредоточить самозащитное внимание на Западе. Перед ним стояла дилемма: либо России продолжать обособленное от европейского мира бытие и оказаться поглощённой "конно-степной ("таёжной", и всякой другой) цивилизацией", - либо выйти из изоляции, найдя поддержку в расово близких народах, ввиду ряда благоприятных факторов вышедших на более перспективный путь культурно-исторического развития ("вся Московия - сплошной лес", где нет иных деревень, кроме стоящих на вырубках", - писал испанец Себастиан Куберо в конце XVII века).

В этой связи необходимо указать на то, что идеи Петра, взбудоражив общество и приведя к локальным противостояниям как со стороны ревнящих старину коренных русских, так и прижившихся к Московскому царству "недавних русских", в своей перспективе призваны были обновить сферы государственной жизни, не отрицая и не противостоя сущностям народной жизни, которые, понятно, находились не в сбриваемых бородах и посконных портах. Начало деятельности Петра показывает намерение облагородить заросший "лик" общества, придав его внешнему бытию форму, необходимую в новых исторически складывающихся реалиях, а не изменить его духовную сущность. Русский царь понимал всю нелепость односторонней, отгородившейся от мирской жизни "византийской" устремлённости "в небеса", которая на земле несёт государству гибель. "Надлежит трудиться о пользе и прибытке общем, который Бог нам пред очами кладёт как внутрь, так и вне, отчего облегчён будет народ", - наставлял Пётр. Самодержец неустанно проводил мысль о том, что в заботе о душе не следует забывать о благоустройстве внешнего бытия, - "дабы с нами не так сталось, как с монархией греческою". Как бы в назидание будущим царям и правителям России, Пётр Великий не сходился слишком близко ни с одной из иностранных держав, благодаря чему при нём русская кровь не проливалась за чужие интересы, отмечал в своей "Истории русской армии" русский ученый А. А. Керсановский. От своих же полководцев Пётр I требовал побед, одержанных "малой кровью"! У генерала Леера, по всей видимости, были веские основания утверждать, что царь Пётр был "великий полководец, который умел всё делать, мог всё делать и хотел всё делать".

Калька с западного мира не могла не спроецировать его издержки. Ими оказалась "язва лихоимства" в правительственных учреждениях России. Для борьбы с "язвой" и дабы оградить просителей "от насилия и лихоимства" чиновников, императрица Екатерина II издала Манифест (1763), который повелевал "все судебные места наполнить достойными и честными людьми" и назначить им "довольное жалование" "к безбедному пропитанию". Но то ли потому, что чиновникам не ясно было о чём речь, то ли "пропитание" показалось им недостаточным, Екатерина разрабатывает "Наказ", взяв за основу труд Монтескье "О духе законов" и трактат итальянского философа Беккариа с судьбоносным для России названием "О преступлениях и наказаниях". Пусть и в смягчённом виде (ближайшее окружение императрицы пришло в ужас от просвещённого радикализма, и она вычеркнула более половины первоначального текста) гуманизм и либеральный дух "Наказа" оказался настолько сильным, что даже в предреволюционной Франции цензура запретила его распространение. Страхи просвещённой Франции кажутся тем более нелепыми, что власть всех правительственных учреждений России (предписывала императрица) должна быть основана на законах, и полагалось сделать так, "чтобы люди боялись законов и никого бы, кроме них, не боялись". Законы в России не должны запрещать ничего, "кроме того, что может быть вредно или каждому особенному или всему обществу". Настаивая на вольности и равенстве всех граждан согласно "закону естественному" (влияние Руссо), Екатерина II в "Наказе" принципиально выступила противы рабства(!), коим в России было крепостничество. "Законы могут учредить нечто полезное для собственного рабов имущества", ибо "не может земледельчество процветать тут, где никто (видимо, из "рабов". - Авт.) не имеет ничего собственного". Для согласования проекта в состав Комиссии было отобрано 565 депутатов - от дворян 30%, от городов 39%, от государственных крестьян 14%, от высших государственных учреждений 5%. Депутаты от остальных групп населения, куда вошли "казаки и некочующие инородцы", составляли 12%. Однако по случаю войны с турками работа комиссии была замедлена, а потом - ввиду неясности задач, стоящих перед несмелыми законодателями, - и вовсе остановлена. Александр Пушкин несколько запальчиво назвал её деятельность "непристойно разыгранной фарсой". 

 

При анализе внутренней культурной и социальной жизни Российской Империи нельзя исключать того, что интенсивное проникновение в её европейскую часть (от Крыма до Петербурга) и в саму жизнь великороссов "варварских элементов" с их "нерастворимыми частицами" вызвало общую реакцию отторжения "пришлой данности". Эта реакция обусловила как недоверие к "данности" со стороны жителей европейских регионов России, так и отгорожение элитного сословия от "собственного народа", который становился ему все менее понятным. Приходится констатировать, что под стягом поиска приемлемой дистанции прошёл весь XVIII век. Одним из "найденных" и "допустимых" барьеров послужило языковое отгорожение - немецкое в эпоху "четырёх императриц" и французское во всё остальное время (т. е. с начала ХIХ-го века вплоть до революций 1917 года...). Тенденция к размежеванию внутри российского общества проявилась в неуклонном отстранении верхних его слоёв от продолжавших интенсивно вливаться в российское бытие "обновлённых" низов. Расслоение такого рода обусловило тягу первых к европейскому (пусть и прогрессивному, но всё же не на своей почве) Просвещению, и, наметив чужеродное направление в культуре и творчестве привилегированного сословия, попутно подвело дворянство к повальному вхождению в масонские ложи. Однобоко просвещённое развитие бар-неофитов и легло в основу бытия, из которого вышли невежественные ябедники и Кривосудовы В. Капниста, "госпожи" Простаковы и "господа" Скотинины Д. Фонвизина, равно как и "золочёные" снизу доверху вельможи Г. Державина. Практическое отгорожение элиты от народа выразилось в том ещё, что согласно указу 1768 года любая жалоба крестьянина на помещика квалифицировалась как ложный донос и каралась пожизненной ссылкой, понятно, что - в Сибирь; то бишь, - "к своим"...

Варваризованная "историческая данность" ясно обозначила себя и всё более наполняла бытие России. Наблюдение этих процессов, по всей видимости, и вызвало горькие строки весьма проницательного Петра Чаадаева. По ряду причин не умея верно оценить фактор этнокультурного смешения, он в первом из восьми "писем" (1828-1830) довольно точно констатировал сложившиеся реалии российской жизни: "Мы живём в каком-то равнодушии ко всему... Мы явились в мир, как незаконнорожденные дети, без наследства, без связи с людьми, которые нам предшествовали (здесь и далее выделено мною. - Авт.), не усвоили себе ни одного из поучительных уроков минувшего. Каждый у нас должен сам связывать разорванную нить семейности, которой мы соединились с целым человечеством...". "Наши воспоминания не идут далее вчерашнего дня; мы, так сказать, чужды самим себе. Мы так удивительно шествуем во времени, что, по мере движения вперёд, пережитое пропадает для нас безвозвратно"! "У нас совершенно нет внутреннего развития, естественного прогресса; каждая новая идея бесследно вытесняет старые, потому что она не вытекает из них, а является к нам бог весть откуда... Мы растём, но не созреваем; движемся вперёд, но по кривой линии, то есть по такой, которая не ведёт к цели". "Всем нам не достаёт известной уверенности, умственной методичности, логики. Западный силлогизм нам не знаком". И далее: "Исторический опыт для нас не существует; поколения и века протекли без пользы для нас, - с болью констатирует философ положение вещей, которому Михаил Лермонтов в те же годы дал то же объяснение в своём грандиозном по социальному охвату и психологической глубине стихотворении "Дума", - "Глядя на нас, - продолжает Чаадаев, - можно было бы сказать, что общий закон человечества был отменён по отношению к нам"... "Я не могу вдоволь надивиться этой необычайной пустоте и обособленности нашего существования", - писал затворник-поневоле, наблюдая застывшее в своей неподвижности бытие гигантской Страны - "Её степей холодное молчанье/Её лесов безбрежных колыханье" (Лермонтов).

Однако всему этому есть объяснения.

 

Пётр I, по образному выражению Александра Пушкина, поднял Россию на дыбы, но и он же надорвал её внезапным грузом нового исторического развития. Великий Самодержец намерен был жёстко прервать не свойственные русскому человеку, но "исторически" привнесённые в его сознание "степно-таёжную" инертность и созерцательность. Ибо именно эти государство-необразующие качества, сродные заурядному безделию, столь не ко времени (и, как выяснилось, - неодолимо надолго) привились к характеру одного из самых могучих народов "белой" цивилизации. Но, будучи прав в предложении и развитии идеи, - Пётр I не сумел, да и не мог обуздать неподвластные ему внеэволюционные (или вне-реально-исторические) процессы, происходившие не только за "Камнем", но и в преддверии его. Потому Самодержавие России в своём имперском существовании скоро ограничилось полумифическими пределами Петербургской монархии.

Заложив фундамент будущей России, введя присягу на верность государю "и всему государству", но при этом неосторожно выбив из основы российской жизни освящённое святоотеческими традициями бытие, - Петр своими реформами добился того, что народ отшатнулся от (построенной на собственных костях) "петербургской Европы". Немалая часть "птенцов гнезда Петрова", разжирев, разучившись летать и вообще перестав быть орлами, - забыли идею императора, и, позабыв, не желали вспоминать о ней... Также и чиновная власть, кое-как освоив иностранные языци, поспешила отгородиться от простого народа, который в свете проводимых реформ воспринимал Самодержца в качестве ренегата и даже "Антихриста из племени Данова". В отдалённых регионах России тёмный люд шептался о том, что царя подменили... что "настоящий" де прячется в "стеклянном государстве".

При рассмотрении тогдашних реалий приходишь к выводу, что государь-император недооценил важность сохранения в народной жизни, помимо традиционного религиозного, ещё и "почвенного" (как сказали бы сейчас) сознания. Ибо лишь оно, наряду с единодушием в устроении "мира", могло стать наиболее надёжным подспорьем в грандиозных началах Самодержца.

Проблема, однако, состояла в том, что социальное устройство Московской Руси, являясь единосущным по факту этнического и религиозного вероисповедания, - было маложизнеспособным в социальных и политических потенциях, включая интересы обороны Страны. Последнее было много важнее для Петра-политика. Потому выстраивание новой России он основывал не на монолите духовной единосущности русского общества, а на здравых геополитических соображениях, ориентированных на создание Великой Империи. Но, "подняв на дыбы" Россию, Пётр распял на дыбе Страну, ибо идеи его, основанные не на отечественных субстанциях, внесли ещё больший раскол в российское бытие, нежели противостояние Никона и Аввакума, ибо Россия разделилась в сознании людей на "Петровскую (Петербургскую) монархию" и на Страну-царство, испокон веков понимавшуюся народом как "помазанную Богом". После начала реформ простой люд уже не воспринимал правление Петра как царство, освящённое Божественной благодатью. Потому, понимая неразрешимость духовно-религиозного противостояния в Москве, Пётр, разлинеяв болота, - выстроил (естественно, по западному образцу) на их месте "северную Пальмиру", куда и перенёс столицу России. Таким образом, Империя в сколке "Петербургской монархии" стала существовать как бы отдельно от остальной России, что и подтвердила вся последующая история Российского Государства...

 

Несколько слов об устроении Государства в качестве "политической единицы".

Самые гениальные политические идеи, социальные проекты и экономические реформы как таковые представляют собой не более как план или "чертёж", по которому гипотетически может строиться архитектура Страны - Государства - Империи. Выстраивание же происходит, только если за дело берётся главный субъект истории - народ. В противном случае плод сознания одного человека - даже и самого великого - так и остается плодом его единоличного сознания. А что это есть, как не пресловутый эскиз, воплощённый в карточном домике?!

Осмелюсь утверждать, что имперское сознание как таковое вовсе необязательно должно ассоциироваться с подавлением кого- или чего-либо. И, хотя писаная история даёт нам немало примеров жёсткой доминанты сильных государств и народов над слабыми, жестокость первых не всегда являлась принципом достижения победы. В ряде случаев проведение историографически надуманной силовой политики нельзя считать фактом этической достоверности, равно как и заявлять её в качестве исторически бесспорного факта. Если же превышение необходимых мер действительно имело место, то это отнюдь не всегда означало собственно подавление. Как потому, что в старые времена по-другому политика попросту и не строилась (так как было нормальным отправлением сначала эволюционно-биологических форм, а затем общественно-политических организмов), так и ввиду того, что слабые племена и народности не особенно дорожили своим "суверенным" существованием ввиду... изначального отсутствия оного или попросту малой способности к нему. Когда же в силу обстоятельств истории они-таки оказывались предоставленными самим себе, то, не зная что делать со своей "свободой", как правило, влачили вне- или околоисторическое - что означало аполитичное, почти всегда социально жалкое, а, значит, и не всегда осознанное бытие. Для сравнения укажу на то, что и в современной истории факт экономических и прочих преимуществ внешнего плана продолжает доминировать в сознании миллионов людей, стирая привязки к своему "слабому" с потребительской точки зрения отечеству.

Словом, - доминанта или "продолжение (сильными государствами) политики иными средствами" в своих глубинных взаимосвязях являлась едва ли не взаимообусловленным деянием... обеих сторон. В этом всё дело. Что касается естественных спутников бытия народов - духовных категорий, то они, не существуя изолированно, отнюдь не сосредоточены только лишь "разуме" или "душе". Испанский философ Ортега-и-Гассет пишет по этому поводу: "Конечно, сила оружия не разумна, но и духовность не сводима к одному только разуму. Человеческий дух вообще питают истоки, чья мощь не идёт ни в какое сравнение с разумом, и среди них - стихии, которые повелевают людьми в разгар сражений".8 Сила оружия не базируется лишь на самой себе, - она в принципе призвана защищать содержание того или иного исторического бытия, выраженного в государстве и олицетворённого в нации или народе. Сила эта есть жёсткая форма содержания народа. "Сила оружия, - пишет испанский философ, - как и любое духовное начало, прежде чем покорять, убеждает. И не конечная победа в сражении приводит к желаемому историческому результату. Очень редко побеждённый народ исчерпывает в последнем бою все ресурсы сопротивления". Оговаривая тот факт, что "какой-то народ может быть умнее, культурнее, утончённее народа-победителя (как то: "варвар, победивший упадочный Рим", да и сам Рим, добавлю от себя, победивший превосходящую его во многих отношениях Древнюю Грецию)", - Ортега-и-Гассет пишет: "Победа имеет не материальный, а глубоко моральный смысл, она знаменует превосходство победившей армии, в которой в свою очередь воплощено историческое превосходство создавшего её народа" (там же). Потому в иных обстоятельствах "подавление" с не меньшими основаниями следует считать добровольной уступкой со стороны условно слабых народов, выражавшейся в приятии более жизнеспособной или объективно большей (культурной, социально-экономической, политической, и пр.) значимости. Ибо о реальном подавлении народной жизни в первую очередь свидетельствует: с одной стороны - отказ Власти от общественно-созидательной деятельности посредством установления диктатуры или узурпации её форм; с другой - естественное следствие деспотии - активное сопротивление несогласного с этой властью (а потому и подавляемого!) народа.

Как бы то ни было, с опорой на историческое бытие наиболее развитых государств можно констатировать: именно в великих государственных устроениях в первую очередь создавались адекватные вершинам человеческих возможностей духовные и материальные ценности (что не следует путать с отдельными личностными достижениями, могущими иметь место и в слаборазвитых общественных образованиях). Ибо народо-вдохновлённая субстанция (Империя) есть историческая форма наиболее мощной реализации коллективного сознания (гения народа)! Это коллективное (соборное) сознание вызревало во времена Киевской Руси и формировалось в Московском Государстве, приобретя имперскую форму и обозначив властные функции при Петре Великом. Осознавая перспективы не только державно-коллективного сознания, но и творчества в состоявшейся значимости последнего, Н. В. Гоголь утверждал: "Искусство - это драгоценная жемчужина в державной короне". В период приобретения исторического и культурного значения прояснились ___

8 Х. Ортега-и-Гассет. Бесхребетная Испания. М. 1921. стр. 20.

сущностные различия между европейскими Империями и их Русским эквивалентом.

 

III

 

"Русская Империя со времён "начальной летописи" строилась по национальному признаку, - писал Иван Солоневич. - Однако, в отличие от национальных государств остального мира, русская национальная идея всегда перерастала племенные рамки и становилась сверхнациональной идеей, как русская государственность всегда была сверхнациональной государственностью, - однако, при том условии, что именно русская идея государственности, нации и культуры являлась, является и сейчас, определяющей идеей всего национального государственного строительства России" (выделено Солоневичем). Далее Солоневич развивает свою мысль: "Отличительная черта русской монархии, данная уже при её рождении, заключается в том, что русская монархия выражает волю не сильнейшего, а волю всей нации, религиозно оформленную в православии и политически оформленную в Империи".9 Замечу однако, что в своей формулировке Солоневич исходит всё же из идеологически и духовно идеальной Империи, которой не была Святая Русь, как не была при зарождении монархии и Империей...

Обращаясь к истокам российской государственности, следует заметить, что феномен её трудно поддаётся аналитическому разложению хотя бы потому, что она никогда из частей и не складывалась.

Изначально неся в себе единство общинно-языческого характера, государственность (не путать с народной ипостасью, тождественной Стране и Отечеству) Древней (Киевской) Руси впоследствии не очень убедительно вошла в союзничество с соборно-православным содержанием - при Петре разойдясь с ним вовсе. Ибо Православие, лишь в третью очередь озабоченное мирским устроением, - не могло прийти к тому, к чему и не шло. Потому междоусобицы в Древней и Московской Руси, не имея в своей основе экономического содержания и далекоидущих политических целей, носили не столько политический, сколько "внутрисемейный", а в контексте мировой истории несобытийный характер, - в этой ипостаси и в отечественной жизни Руси приобретая разрывные, преходящие черты.

Казалось бы, нечто подобное происходило и в существовавших изолированно "от всего мира" Индии, Китае и Японии, но это не так, ибо духовная и политическая жизнь этих стран принадлежала совершенно другой цивилизации - Цивилизации, основанной на принципах эволюционного подчинения (и в немалой мере следования) Природе. Иначе обстояли дела в "европейском мире". Всякое почти общественное движение внутри государства немедленно приобретало там политическое содержание, - таким образом (в большей или меньшей степени) участвуя в жизни и затрагивая развитие всей Средиземноморской цивилизации.

Усилиями русских иерархов - и в первую очередь св. Сергия Радонежского - собравшаяся в кулак Русь (как Страна10) была сильна духовным единством, с опорой на традиции и обычаи олицетворённым Православием. И преобразовать (не растеряв) эту силу в Империю можно было, лишь сохранив союзническое единство духовной и

___

9 И. Солоневич. Народная Монархия. Буэнос-Айрес 1955. Стр. 16 и 104.

10 Страна всегда предшествует государству. Последнее как следствие социально-политического развития завершает общественное устроение, но суверенно существует до тех пор, пока жив организм Страны.

имперской власти, поддержанных военной мощью. Когда же духовную силу страны, олицетворённую Патриаршеством, заменил в 1721 году Священный Синод (не православная антиканоническая форма коллегии), - началось поэтапное иссушение духовной силы народа. Теперь всякая светская власть, хоть и была "от Бога", воспринималась народом без прежнего уважения, воодушевления и без прежней поддержки её. Не прошло и ста лет, как этот процесс выразился в ослаблении во внутренней жизни России державных символов.

Так, если во времена Петра I - Екатерины II (то есть, когда Россия наращивала своё политическое влияние и преумножала военную славу) в качестве государственного гимна служили пока ещё "случайные" музыкальные произведения, суть которых, однако, достаточно ясно выражал полонез И. Козловского "Гром победы раздавайся", то в 1816 году - т. е. едва ли не сразу после победы над Наполеоном! - официальным гимном Российской империи стал... английский гимн. А в 1833 году - скажем так: в расцвете "синодального периода" Православия11 - по указанию Николая I композитор А. Львов написал русский национальный гимн, отмечающий божественную (попросту говоря, - никоим образом не зависящую от человека) ипостась государственной власти. Название этого гимна вошло в историю по первым его словам: "Боже, царя храни...".

Нечто подобное происходило и с гербом Российской Империи. Лишь при Иване Грозном, когда Русь наливалась мощью, герб Царства Русского - Печать Ивана IV (1582) олицетворял собой силу и энергию будущей Империи. Но уже при царе Алексее Михайловиче из него выхолащивается державное содержание (Печать царя, 1645). Герб становится плоским и контурным. К середине XIX cтолетия, очевидно, под "музыку" имперских заказчиков, но при непременном исполнении чужестранцев, - он являет собой беспомощно раскоряченного, чтобы не сказать раздавленного, растерявшего перья птенца. Эта знаковая раздавленность России12 впоследствии нашла своё политическое подтверждение в Крымской кампании... После неё изменённый в сторону тяжеловесности и бессмысленности, государственный герб в конце века вновь возвращается в "ощипанном" виде, в каковом и сохраняется до скончания Империи. К

___

11 Активное, т. е. государствоустроительное и охранительное Православие исторически заявило о себе победой Руси на Куликовом поле (1380) и олицетворено духовным воителем и собирателем Руси св. Сергием Радонежским. В то время как "синодальный период", вызревший к концу XVII века и юридически оформленный Петром I (1721), существовал вплоть до 1917 года и после исторической (точнее - многолетней атеистической) паузы продолжается до настоящего времени. Духовно и идеологически этот период заявлен концепцией смирения, проводимой св. Серафимом Саровским. Таким образом идея св. Сергия Радонежского, состоящая в совокупном с охраной Страны спасении души, была оттеснена односторонней (по типу византийской) концепцией максимального устранения "души" из мирской ипостаси.

12 В 1736 году императрицей Анной Иоановной был приглашён на службу швейцарец по происхождению шведский гравер И. К. Гедлингер. В 1740 году он выполняет герб, который до 1856 года не претерпевает существенных изменений. Но, если в "шведском" гербе довольно очевидно проглядывается пучеглазое чудовище с оскаленными зубами и внушающими ужас "ушами" (крыльями орла), то при императоре Павле I "чудовище" определённо приобретает черты "козла" (масонского Бафомёта?!), осенённого Мальтийским орденом (см. Герб России с Мальтийским крестом, 1800). При Николае I крест исчез, но "уши" и "морда" с "рогами", то бишь, головами орла - остались (см. Герб России 1830).

слову, именно в этом варианте он был принят в России в конце XX века...

Вернёмся, однако, к лику России петровского времени.

 

Становление могучей и исторически долговременной Российской Империи потому не произошло, что Пётр, пусть и не желая того, выбрал из основы Страны одно из самых прочных составляющих народного единства - духовную базу, включавшую в себя не только религию, но и неразрывные с нею традиции, обычаи и нравы. Империя, столь блистательно начавшись, не состоялась в своих исторически потенциях ввиду предшествующего Петру изменения этнокультурного содержания Московской Руси. Идея Страны веками перевешивала в русском сознании идею Государства. Пётр Великий "сорвал" Русь с настила Страны и разъединил понятия. Но, разъединив, не мог за отпущенный ему срок соорудить истинно могучее Русское Государство. В результате созданные, но не коренившиеся в существе Страны формы обусловили историческую нестабильность теперь уже российского Государства. Неподъёмность поставленных Самодержцем задач едва ли не в первую очередь обусловлена была серьёзным предшествующим Петру изменением этнокультурного содержания Московской Руси. Продолжившись в столетнем расшатывании молодой Империи (ибо не оказалось во всём XVIII веке на российском троне достойных Петра престолонаследников), процессы размывания этноструктуры России ещё более внятно заявили о себе в XIX столетии. И, наконец, главное: в историческом бытии России произошло трагическое отторжение от грандиозного обустройства Страны её Истинного Величества - Народа! Именно так.

И, тем не менее, совокупно-историческую неудачу в создании долговременно могучей (подчёркиваю это) Империи нельзя считать поражением Петра. То была, скорее, беда Великого Императора. Она же впоследствии обернулась трагедией России... Не дано и не под силу было человеку привести к гармонии ритмы эволюционного пути европейской части России и "закаменно-азиатской".

 

Индикатором понижения целостного бытия и духа народа - помимо отмеченных историографией факторов событийного, социального и морально- нравственного плана, - может служить великая по своему духовному призванию, силе и культурно-историческому значению, смыслу и красочной многозначности Русская икона. Именно она, подобно живому существу реагируя на всё происходящее в Стране и душах людей, - со второй половины XVII века начала терять свои наиболее сокровенные, духовно и красочно величественные свойства. Именно она, подобно лакмусовой бумажке впитывая изменение содержания эпохи, меняла свой лик на тот, который был понятен меняющемуся сознанию россиян. Ибо духовное содержание Руси пошло по пути далёкого от аскетизма внутреннего упрощения, уплощения и внешней декоративности. В тогдашней иконописи это выразилось чрезмерной "литературной" и житийно-смыловой загруженностью, узорчатой многосложностью и цветовой тяжестью, что в свою очередь обусловило материальность светотеневой лепки и колористическую тяжеловесность. Между тем как в Русской иконе до фряжского письма и фряжско-галантерейных "веяний времени" духовная суть её выражалась в аскетически выдержанной композиции и поистине неземной слиянности духа, цвета и света. Сохраняя теологическое значение даже и в бумажной репродукции, икона тем не менее наиболее полно отражает своё духовное содержание в рукотворном отображении. Именно в этой ипостаси сущность и форма её содержат в себе прямое свидетельство наличия, ослабления или даже отсутствия духовной наполненности. Последнее неизбежно отображалось в бытии народа, в своей духовной "части" так или иначе выражающего благовестный дух иконы. В такой же мере это относится и к эпохе Возрождения. Овеществлённое сознания там не могло выражать себя иначе, как только в форме по-язычески материальной живописи. Об этом свидетельствует всё (за исключением раннего периода ученичества у Византии) Возрождение.

 

Итак, о чём говорят нам - и говорят ли? - путаные следы цивилизаций, вкупе с исторически наиболее громко заявившими о себе событиями и культурами?

Представляется очевидным, что прежде всего выхолощенность корневого содержания народа определяет "разряженность" его последующего историко-культурного пространства. Именно в этом "разряженном пространстве" и веют сокрушительные ветры и бураны истории. Выламывая из древа человечества высохшие ветви, разметывают они по земле пересохшие "листья" их, растворяя в историческом небытии целые народы. Диалектика исторического развития обществ и направляет пытливую мысль исследователя ко временам гибкости и мощи цветущих "ветвей" и живых "листьев" их. Однако здесь важен не столько факт и вовсе не "поштучный пересчёт" увядших и канувших в небытие "ветвей", - а нахождение причин иссушения в песках истории (со времён Шумера) могучих племён и народов, среди которых следует особо выделить феномен духовной несолидарности.

"Рим погиб вовсе не по причине вторжения варваров, - пишет американский историк Уилл Дюрант. - Он погиб из-за умножения варварского населения империи...". Здесь уточню: варварского в смысле оппозиционной настроенности пришлого населения Рима к этнокультурной доминанте, что следует пояснить и дополнить.

Епископ Синесий в конце II века н. э. в речи "О царстве", говоря о тогда уже сильной зависимости римских императоров от варваров-наёмников, констатировал: "Мы наняли волков вместо сторожевых псов". И в самом деле, происходило неуклонное смещение имперской "миссии" римлян к германцам.13 Правда, в III века римлян вдруг оказалось очень много. Поскольку в соответствии с эдиктом Каракаллы от 212 года н. э. римскими гражданами стали все жители Империи. Тем не менее, число "римлян" начало (по историческому времени - стремительно) уменьшаться. Так, если в 367 году "прописавшихся" в Столице мира римлян было около 1 000 000, то "уже" в 452 году число римских граждан снизилось до 400 000, а после войны императора Юстиниана с готами их стало менее 300 000.14 Социальные противоречия, вызванные размыванием этнокультурной целостности, постепенно и неуклонно вели Империю к катастрофе. Уже в IV веке трудно было найти солдат даже при серьёзной угрозе отечеству! Пытаясь выжить в новых условиях, вызванных нестабильностью в экономике и хозяйстве, солдаты становились пахарями, а пахари, когда приспичит, солдатами. Таковое положение дел вынуждало - в то время уже "солдатских" - императоров всё активнее прибегать к помощи варваров, т. е. к тем, кто впоследствии едва ли не голыми руками взял некогда великую и гордую Римскую Империю.

___

13 Впоследствии была создана концепция "передачи" (Tranlato Imperii), многим обязанная идеям Августина: держава в качестве "царства, кое вовеки не разрушится" (выражение пророка Даниила) пребывает всегда, но народы, достойные её, меняются, в новой исторической перспективе передавая империю "лучшему" народу.

14 Историческое захирение Вечного города продолжалась неослабевающими темпами. Так, уже в Х веке жителей Рима было не более 30 000...

Кориолан Шекспира, придя к врагам Рима - вольскам, говорит им: "И пред лицом патрициев трусливых, бессмысленными криками рабов из Рима изгнан я...".

Но не всегда замена "одних другими" является главной причиной гибели общества. В иные моменты истории варвары, перерастая ли себя, врастая ли в империю или "становясь ею", - погибают вместе с новообразованным социальным телом, по разрушению его исчезая в истории, как ветер в степи...

Схожий "ветер" развеял и неисчислимые орды тюркских племён. Не умея полноправно заявить о себе в политическом, правовом, культурном и социально-общественном устроении; то есть, - не сумев провести духовную и религиозную реформацию, а потому оставшись культурно и этнически разобщённым (безгосударственным) обществом, - они пополнили собой число, условно говоря, "неисторических народов". Ибо, жёстко вмешавшись в историческое бытиё Северного Китая, Киевской, а впоследствии и Московской Руси, подчинив огромные территории, включавшие несколько царств, - лёгкие на подъём кочевники через несколько веков перестали существовать в качестве влиятельных "государственных единиц", в неумолимом беге времени растеряв зачатки формообразующих свойств. Долговременному сохранению себя в истории не могла помочь даже хорошо налаженная дисциплина и высокая воинская организация. Наряду с генезисом, обусловившим малую способность кочевых племён к формам упорядоченной (социально ухоженной городской) жизни, вероятно, не последнюю роль в крахе "кочевого социума" сыграла мировоззренческая самодостаточность "конно-степной цивилизации", лишь только усилившаяся во времена торжества полководческого гения Тэмуждина (Чингисхана). Превознося соплеменников, властитель принципиально считал жителей городов и селений жалкими, подлыми и трусливыми, очевидно, считая проявлениями трусости всё, что отличалось от необузданной жестокости. Этот незамысловатый степной идеал, круто замешанный на крови врагов, наиболее полно явлен его же устами: "счастливее всех тот, кто гонит перед собой толпы разбитых врагов, грабит их имущество, скачет на их конях (это я счёл необходимым выделить. - Авт.), любуется слезами близких им людей, целуя их жён и дочерей". Из чего следует, что хищность, грубость и разнузданность нравов были своеобразной идеологией степных хищников.

 

Здесь остановлюсь на отмечаемой многими историками железной дисциплине ордынцев - пращуров нынешних "степняков". Помимо того, что она была свойственна не всем им, да и заявляла о себе лишь в ограниченное историческое время (отдельные периоды ХIII-ХIV вв.), нельзя закрывать глаза на одну из характерных её особенностей, разительно отличавшей её от всякой другой.

Дисциплина кочевников не несла в себе того (условно европейского) содержания, которое придавалось ей впоследствии и, тем более, - в настоящее время. Ибо в цивилизованном понимании дисциплина есть не только беспрекословное подчинение приказу - она есть ещё и осознавание его. Последнее невозможно без привития навыков соорганизованного с общественным бытием мышления. Это когда, каждый, видя смысл в исполняемом распоряжении, понимая коллективную задачу и осознавая средства её достижения, - знает, осознаёт и предполагает её конечный результат. Отсутствие именно такого рода дисциплины компенсировалось жесточайшим требованием исполнения приказа или закона - Джасаку (т. е. - Ясы, принятой Чингисханом на курултае в 1206 году). Добавлю ещё, что у "железных ордынцев" принцип подчинения (не факт, а именно принцип) ограничивался потолком власти непосредственного начальника. И как только подчинённый сомневался в силе стоящего над ним, то не преминул использовать любую возможность, чтобы, "съев" его, стать на его место.

Таким образом, не развитая внутренняя организация воина, а страх потерять жизнь за неисполнение распоряжения владыки был залогом соподчинённости и "строевого" порядка ордынцев. Не зря упрощённое донельзя законодательство (Яса) Чингисхана преимущественно содержала перечень наказаний за тяжкие проступки, к которым, помимо ослушания, относилось предательство. Карой же за это почти всегда служила смертная казнь. Неясность последующих законов и установлений (после ХVI века они вообще бесследно исчезли) приводила к потере страха, неизменно ослаблявшего дисциплину, на нём основанную, что и подтвердил полный раздрай ханов Золотой Орды уже в конце ХIV века, прямо указав на отсутствие в хищной "системе правления" государствообразующих потенций.

 

Итак, мощное движение Руси на Северо-восток и освоение диких ареалов лишь на время затенило стремление аборигенов к вольному, безначальному, то бишь, - к "природному" и "свободному" существованию. Здесь самое время напомнить о сердцевине триединого русского народа - великороссах.

Последние названы были таковыми не по произволу учёных, а по исторически и культурно состоявшейся инициативности в формировании сильной нации, - по характеру своему не имели (да и не хотели иметь) многие качества из тех, которые им впоследствии приписали историки по недоразумению и архивариусы по призванию. Ибо "приписки" эти - прежде всего зарубежных историков (среди которых немалое число русофобов), развивающих главным образом "чаадаевские настроения", - замешаны на несвойственных русскому человеку особенностях. Создавая ложные составляющие, эти в лучшем случае однобокие сочинения входят в противоречие с сущностью и характером великорусского этноса. Поскольку именно великодушие, монументальность и объёмность мироощущения россов (подтверждённые необозримой территорией), наряду с аналогичными единосущными свойствами характера, привело к образованию Великой Руси-России (Велико-России).15 По всей видимости, где-то в упрощённо-православной шири "синодального периода" духовного существования не всем им, да и заявляла о себе лишь в ограниченное историческое время (отдельные периоды ХIII-ХIV вв.), нельзя закрывать глаза на одну из характерных её "степной" созерцательности. Впоследствии, при активизации в жизни России пресловутого "степного элемента", "широта" и вовсе "разлилась" в социальную, политическую и бытовую мелкоту (без кавычек), - едва ли не в прямом смысле размывшую почву народной жизни России. Впрочем, - не везде и не во всём. Археологические и этнографические данные ясно говорят о раздельном сосуществовании населения Руси и тюркских племён как во времена "татаро-монгольского ига", так и при последующем соседствовании с тюркскими племенами. Раздельное бытие подтверждается тем ещё, что в русском языке почти нет заимствований из монгольского языка. Значит, татаро-монголы действительно не оказали на течение культурной и бытовой жизни русских серьёзного влияния. Что касается тюркских заимствований, то они главным образом относятся к домонгольскому периоду; к тому же и по своей интенсивности и по характеру эти заимствования не выпадают из мировой практики межсоседского обмена.

___

15 Как уже упоминалось, некогда "киевские земли", в сравнении с вновь приращёнными территориями Московской Руси оставшись практически неизменными, получили название Малой Руси (географически окраенной Малороссии).

Прослеживая развитие великорусского этноса, складывавшегося из оседлого множества соседствующих племён, склонных к земледелию, следует принимать во внимание, что северо-западные земли Руси вообще не затронула "степная стихия". Этот фактор, помимо искусственно растянутого в историографии на несколько веков пресловутого "ига", говорит о сохранении русским населением своего этнического и культурного своеобразия. Перемещение князей со дружиной и значительной частью народа к северу во времена Андрея Боголюбского (XII в.), ознаменовало переход Киевкой Руси в Московскую Русь, что было исторически и политически верным решением. Своеобразное переселение Руси было вызвано внутренней необходимостью сохранения этнокультурного своеобразия от навязчивого тюрко-хазарского влияния. И по сей день русские "по северному происхождению", будучи устойчивыми по духу, самоощущению и по отношению к историческим традициям, и к своему Отечеству, - не особенно приемлют кочевое фрондёрство, степную удаль и прочие "пространственные" особенности, в противовес этому тяготея к порядку, аккуратности, хозяйственности и домовитости (как то особенно свойственно было староверам), обладая и рядом других важных государствообразующих свойств.

В период тюркского нашествия в этнообразующую сердцевину Древней Руси, действительно, проникла червоточина, повлиявшая на формирование нации и характера народа. Но не всей нации и не всего народа. А там, где это влияние имело место, - оно коснулось, но не реформировало этнические характеристики. Потому представляется по меньшей мере наивным утверждение о "смешении русских с татаро-монголами" за времена нашествия их на Древнюю Русь. Народы Древней Руси по вере и образу жизни, по культуре и мировосприятию, психологически наконец - были совершенно чужды иноверным кочевым племенам, которые ко всему прочему не могли и не хотели жить в нежелаемых, непривычных и, главное, - враждебных для них условиях. Сама инфраструктура городов Киевской и Московской Руси была принципиально чужда и противна быту конного воинства. Набеги кочевников, да, сопровождались насилием, но после них "завоеватели" никогда не задерживаясь на чуждой и враждебной им (добавлю, - лишённой необходимого для кочевого скота обилия трав) территории, уходили в родные им степи, - вне которых не могли существовать ни они, ни их многочисленные стада. Вся "жизнь" кочевников на Руси заключалась в сборе дани и поспешном оставлении враждебной им территории. Поначалу айсачный сбор выполняли баскаки, а потом, дабы лишний раз не появляться там, где их не жаловали, - это было препоручено местным князьям.

А раз так, то неверно исчислять "татаро-монгольское иго" с поражения русских князей на Калке в 1223 году, протягивая его до скончания XV века и далее... Поскольку и после Калки русские княжества обладали известной независимостью на протяжении ещё нескольких десятилетий, понятно, существенно ослабленной падением ряда городов за 1237-1239 годы. К примеру, князь Андрей (брат Александра Невского), объединившись с Тверью и Даниилом Галицким (по уши сытым папскими "советами" и обращениями о "помощи"), - создают коалицию против монголов и в 1252 году успешно отбивают карательную экспедицию. Потому, принимая во внимание исторические реалии, начало "ига" правильнее будет отнести к 1260-м годам, когда Русь принуждена была "дать число" для дани. Также и окончание оного обозначило себя не 1380-м годом, но существенно раньше - во второй трети XIV века, когда Орда стала дробиться на уделы. Последнее позволило русским князьям не только полнее контролировать свои уделы, но и влиять на политику в самой Орде. Именно в этот период вятская дружина на ладьях пробилась до самого Сарая, столицы Золотой Орды, и взяла его штурмом. Это был не просто героический рейд - это было явление веры в себя, в свое возрождение. В то же время это было знамение великого будущего! Как известно, тяжёлое поражение тюркских племён (среди которых, в лице генуэзцев, обозначило себя европейское воинство) на Куликовом поле не избавило Русь от дани. Около столетия продолжалась ещё выплата дани, но ни о каком "иге" уже и речи не может быть. Таким образом, реальное владычество кочевников над русскими землями едва ли превышает сто лет.

 

Возвращаясь к теме слиянности народов, можно говорить об этническом смешении русичей-московитов, но... имея в виду отдалённые от "ига" времена; и не с татаро-монголами, а с покорёнными племенами восточно-сибирского ареала. Что касается "завоевателей", то наши прародители, уступая превосходящей силе, терпели "иго" лишь до тех пор, пока оно не стало претендовать на полонение души православного народа. Напомню, - земли Руси завоевала Орда языческая. Когда же в первой трети XIV века часть её приняла ислам, это привело к внутреннему расколу и дисциплинарному неподчинению ханам и тёмникам со стороны ордынцев-язычников. Некоторая их часть даже перешла на сторону русских князей, прямо обусловив военное ослабление Орды. Но главное, что объясняет необычную для Древней Руси сплочённость в её борьбе с кочевниками на поле Куликовом (1380) - это намерение Мамая-мусульманина сокрушить Православие и осесть на завоёванной территории.

Уж этого-то православный люд не мог стерпеть!

Это же единство духовного плана помогло преодолеть и Смутное время (1598-1613). "Общество не распалось; расшатался только государственный порядок. По разрушению связей политических оставались ещё крепкими связи национальные и религиозные; они и спасли общество", - пишет В. Ключевский об эпохе, уроки которой весьма полезно было бы извлечь и нашему не закончившемуся ещё смутному времени. В то время Государство расшатывали "в большинстве недавние гости южно-русских степей, голытьба, как её тогда называли, т. е. беглые тяглые или нетяглые люди из Московского государства, недавно укрывшиеся в степях и теперь возвращавшиеся в отечество, чтобы пограбить", - заключает историк.16

Легко видеть, что по прошествии веков ничего особенно не изменилось. Ибо, как и тогда, в настоящее время из тех же мест стремятся в Россию "нетяглые люди", с той лишь разницей, что голытьбой в своём Отечестве нынче оказалось коренное население (в основном русские, причём, - из-за тех же "айсачных сборов"), а функцию "ляшских полчищ" выполняют "беглые" с территорий Советской Хазарии...

Вернёмся однако ко временам, когда этих проблем, казалось, ещё не было; когда несметные пространства скрадывали историческую перспективу.

 

Часть II Зори над бездной...

 

"Вот выйдут семь коров тощих и пожрут семь коров тучных, сами же от этого не станут тучнее... Вот темнота покроет землю и мрак - народы... И лицо поколения будет собачье..."

(Бытие гл. 41, Сон фараона).

___

16 В. О. Ключевский. Русская история. М. 1992. Стр. 124-125.

I

 

Чем дальше от сердцевины мощной этнической совокупности в "степь" расходилось влияние России, тем больше ощущалась относительность и без того непрочных форм государственности, духовным "пачпортом" которой на освоенных территориях стало язычески воспринятое православие, содержанием - неясные в своих формах, но ощутимые в проявлениях степные позывы, - "компасом" же внутренней жизни мегаполисов послужили не твёрдые дороги, а хляби социального устройства. Извиваясь куда ни придётся, первые превратились в неясные "направления", по которым из века в век влачилось неприкаянное существование народа.

Процессы размывания этноструктуры России, с самого начала носившие внесоциальный (т.е. хаотичный и непредсказуемый) характер, привели к преждевременному ржавлению остова великой в потенции государствообразующей конструкции. Отхождение от "центра" и размывание структуры нации, по всей видимости, и обусловило ту широту характера, которую, говаривал Достоевский, - "я бы сузил...". Её-то и "заморозил" в отечественном бытии беспощадный климат новообретённых территорий и географических пространств, сделав отнюдь не самым ценным достоянием всей последующей истории России...

Частным выражением этих великих бескрайностей является до сих пор любая народу беспричинная (т. е. не вызванная настоянием обстоятельств и ни к чему конкретному не ведущая) молодецкая удаль, элементы которой явлены в красочных пословицах: "На миру и смерть красна", "Бойся жить, а умирать не бойся", "Жить по воле - умереть в поле", "Смерти бояться - на свете не жить" и так далее. Эта же степная, то есть - жизне-неустраивающая, жизне-неутверждающая и в конечном итоге жизнь не ценящая и жизнь разрушающая психология реализовывала себя во всевозможных формах ухарства и удалого лихачества, порой без нужды и без видимого повода подвигая на геройства тех, кому всё трын-трава и море по колено, - кого так и тянуло жить по воле и умереть в поле. Эти-то фольклорные молодцы "разудалой Руси", во всякое время живущие по случайным понятиям и от случая к случаю, могут забузить так, что хоть свет туши и святых выноси. А то и безо всякого "подугрева" способны поднять дым коромыслом так, что от него хоть беги вон, хоть топор на "ево" вешай... Проявлялись эти свойства не только в "простом народе" и не только на бытовом уровне.

Пожалуй, наиболее заметной фигурой, олицетворённой и персонифицированной в "буйстве", был анархист мирового масштаба М. Бакунин. Боровшийся против всякого организационного начала (кроме анархического), революционер и теоретик "народных революций" готов был самое небо обрушить на головы "буржуазного человечества". Потому и сама Церковь в его глазах была разновидностью "небесного кабака". Вознеся буйство в ранг творчества ("страсть к разрушению - творческая страсть"), Бакунин, к счастью, так ничего и не сотворил.

"Сидела в нём какая-то пьяная бесшабашность русских кабаков", - верно заметил о нём А. Блок. На первый взгляд в том же роде проявила себя "пьяная бесшабашность" и разгул вольного духа Сергея Есенина, оказавшегося бесприютным в большевистском мире. Нагрянув в Петербург в косоворотке балалаечника, гениальный юноша с внешностью скандинава, даже и возмужав, гордился своей скандальностью не меньше, нежели славой поэта. Словно провидя свой печальный удел, но и осознавая достойную его поэтического дара славу в России, - Есенин писал: "Но, обречённый на гоненье,/Ещё я долго буду петь.../Чтоб и моё степное пенье/Сумело бронзой прозвенеть".

Вместе с тем представляется очевидным, что слова поэта есть не столь уж редко встречающийся в писательской кухне поэтический самооговор, - некий приём, символизирующей дали внутренней свободы. "Пенье" Есенина не было и не могло быть "степным", потому что душа его, несмотря на заказанную эпохой скандальность,17 от крестьянских пашен и "травного одеяла" обращалась к небу чаще, нежели стелилась по ухабинам равнинных кабаков. При внешней брутальности сущность Есенина струилась чистым ключом поэзии, в ясных разливах своих отражая небесную синь, растворённую в целомудренности его поэтического пространства. И даже в самые мрачные периоды жизни родник есенинского творчества перекликался с той духовной сущностью, которая принадлежала великим, истинно народным поэтам. Вдохновляемая поэтическим гением, она была родственна не временным явлениям "дня", а родниковой естественности его творчества. "Задыхаясь в этой жизни, не находя себе места, Есенин никого не ненавидел, никого не проклинал, ни на кого из людей не написал пасквиля, во всём виня судьбу, "рок событий"", - проникая в существо дела писал о нём Георгий Свиридов. Потому Есенин был и есть великий певец свободы, воли и чистоты народной стихии, оставаясь при этом живым воплощением внутренней свободы.

Если уж говорить об искривлённом феномене "русской жизни", то следует иметь ввиду вольную стихию иного рода, которая со всей очевидностью прослеживается в автобиографическом романе "Юнкера" Александра Куприна. "...Бешеная кровь татарских князей, неудержимых и неукротимых его предков с материнской стороны, толкавшая его на резкие и необдуманные поступки, выделяла его среди дюжинных юнкеров", - писал Куприн о своём герое.

Именно так - выделяла. Ибо уравновешенность и выдержка не были свойственны носителям дикого проявления природных стихий, не входя в число добродетелей ни татаро-монгольских князей, ни нукеров их, - одинаково и не умевшим, и не желавшим обуздывать свои страсти.

Среди видимых причин "нашего", то бишь, - нынешнего "скифо-сарматства", находится не только никак не поддающийся обузданию "зов", но и до сей поры неизжитая бесформенность общественного сознания. Она же (бесформенность) нашла себя в почвенной изолированности современной патристики и деревенско-отечественной литературе. Понимание народности, теряясь в архаизмах изжитых понятий, свелось к околонародному бытописанию, в котором, за отсутствием истинного родства с жизнью, - "народность" идеализируется не в лучших своих качествах и ценится не за те достоинства. При создавшемся вакууме народного бытия в самой жизни, молодецкая удаль, не находя созидательных путей, не долго размышляя "уходит" в криминальное или околокриминальное буйство. А пресловутая "широта натуры", по сю пору ласкаемая народными идеологами и писательством столь же узкого кругозора, сколь и ограниченного мышления, никуда не девшись, - осталась при исторически том же бесшабашном и бесформенном "степном" разгуле. Между тем ясно, ___

17 Следуя "веяниям времени" и в целях взнуздать карьеру, Сальвадор Дали в 1928 году прибил к потолку стул. Менее остроумные "веятели" в те времена даже и на официальных торжествах не брезговали вскакивать на уставленные яствами столы и рысью пробегаться по блюдам гостей. В этих реалиях Маяковский показал себя куда более практичным. В одно из подобных празднеств подсев к столу, за которым сидели Бунин, Горький и пришедшийся к столу финский художник, - он стал с большевистской яростью "есть с наших тарелок и пить из наших бокалов", - с презрением к едоку писал Иван Бунин в своих "Воспоминаниях".

что в этом вертепе, затягивающем Страну и Государство в бытийное Никуда, - не может ни существовать, ни зародиться истинно значимое содержание. Не способна в нём отлиться и звучащая в веках бронза героической Музы; не может вылиться стих, по эпическому звучанию равный "бронзе" есенинского творчества!

 

Говоря об отчаянных сорвиголовах, удальцах, весёлом кураже и мрачных формах бузы, нелишне будет отметить, что всё это, искони став отличительной чертой характера московско-русского люда, - особенно присуще было "племени босых", по этой причине впоследствии легко и охотно братавшегося со столь же бесформенным и легко управляемым "пролетарским сознанием". И гордиться тут особенно нечем, потому что молодецкая удаль, в своих наиболее невинных формах прельщающая состоянием и щедростью души, духовным здоровьем, великолепием воли, энергии и отваги, - в своей затаённой сути и бытийной парадигме содержит негативные направляющие. Поскольку непредсказуемая и бескрайняя (а значит, бесконтрольная и подчас бессмысленная) удаль есть подсознательное и даже прямое стремление нарушить правило, правовое установление, закон или общественный порядок. То есть, те государствообразующие качества, которые присущи именно стабильному государству. К слову, отсутствие в душе и сознании тех же, организующих бытие человека и общества, духовных и созидательных начал лежит в основе всякой тотальной, в том числе не поддающейся истреблению в нынешней России коррупции! Ибо как можно излечить тело государства от болезней, если они - при ухарском восприятии реалий - стали его частью, если пустили метастазы по всему организму Страны?! Не случайно Максим Горький, после кровавого опыта русской революции 1905 года осознав, что явно перебрал в изображении "положительных" образов вольных городских босяков и прочего неприкаянного люда, - вынужден был признать: "Вообще русский босяк - явление более страшное, чем мне удалось сказать, страшней человек этот прежде всего и главнейше - невозмутимым отчаянием своим, тем, что сам себя отрицает, извергает из жизни".

Но что есть такого рода "отчаяние" и "извержение из жизни" как не подспудное желание перевернуть всё вверх дном. Изувечив не своё, так всё "завернуть", чтобы долго ещё шли разговоры, пересуды, охи да ахи. Уж не для того ли, чтобы состояние "с ног на голову", периодически заявляя о себе, стало привычным?! По всей вероятности в желании перевернуть всё кубарем заявляет о себе "нутряной" протест против упорядоченности сложившихся реалий. Разрушив всё до основания, - выровнять всё со всем, вытоптать всё видимое до ровной линии горизонта, так, чтобы всё стало, "как в степи"... А ведь именно это и есть стихийное стремление "новых печенегов", ставших псевдонародом, вернуться к себе - к своему историческому беспамятству.

На буйной тяге к гику, топоту и псевдосвободе остановимся отдельно.

 

Стремление к "абсолютной свободе", собственно говоря, не есть специфически человеческое качество, поскольку оно присуще и зверю. Человеку свойственна осознанная доброта и - посредством компромисса с личными запросами - стремление к упорядоченному общественному бытию. И даже когда бытие это нарушалось "дикими" бунтами и порой весьма жестокими восстаниями (как правило, озлоблённых неимущих), то ущемление "свобод" почти всегда сводилось к экономическим требованиям - как то было в странах Европы. Иными словами, протестные формы там диктовались стремлением выровнять своё существование с теми, кто противился этому (это могли быть короли, сюзерены, князья, их вассалы, высокопоставленные сановники и т. д.). Тогда как в постмосковской Руси (то есть, - "после" состоявшегося и ни на минуту не останавливавшегося "великого переселения" кочевой стихии, влившихся в политическое и хозяйственное тело России) народные бунты характеризовало стремление к каждо-личной свободе, по существу свидетельствуя о тяге к несоциальным и необщественным формам всё того же безначально-дикого или "природного" существования. Отсюда пресловутые бессмысленность и беспощадность "русских" бунтов...

Надо полагать, некоторые черты и босяцкого, и небосяцкого буйства в той или ной мере присущи и весьма дисциплинированным, социально развитым и склонным к политической стабильности народам. С той, однако, разницей, что "там" выход буйных эмоций уравновешивается последующим приведением и себя, и всего округ порушенного в нормальное состояние. То есть, маятник, качнувшись и исчерпав своё отклонение, играя "крайностями", всё же возвращается в прежнее своё положение, которое помнит. Тогда как на Руси - так уж повелось - не знающий ни крайних точек отклонения, ни устойчивого (условно говоря - "прежнего") положения, неладно скроенный "маятник" мечется едва ли не во всех направлениях, иной раз даже и без всякой связи со "стрелками" времени. Увы, именно эти непредсказуемые и гибельные для Страны шараханья, овеществившись в смуте, состоянии разрухи и устоявшись в недеянии, - стали нормой... Оттого нет ни спешки, ни особого желания наводить порядок и... некому поправить "маятник". Ибо: зачем, если скоро всё вернётся на круги своя, - то есть опять станет с ног на голову?!

Отсюда легко предсказуемая статичность повторяющегося в своих деструктивных формах российского бытия, олицетворённого в неисчислимых по жизни "статистах", способных, "зацепившись за пень, простоять весь день". Те же из них, кто, отцепившись от "пня", пробудившись от застоя, перепоя или полного отсутствия какой бы то ни было деятельности, начинают "брести - как слепец по изгороди", не зная, зачем и неведомо куда, - первыми пополняют собой число неприкаянных босяков (бомжей, по-нашему). И беда не в том, что околачиваются они где придётся и живут как ни попадя, а в том, что известное число их иначе жить не может, да и не хочет уже!..

Лишённые не только царя в голове, но и сердцевины в душе, как "смиренцы" по причине никчёмности, так и "буяны" по причине бесхарактерности, разбавленные немалым числом духовных бродяг и "нестяжателей", ввиду неспособности ни к какому делу, - являются страшной, разрушительной для всякого Государства силой. Силой, как то было в Византийской Империи периода упадка, - псевдодуховной, а потому материализовавшей себя во тьме озлоблённых босяков-"сумочников". Эта сила везде и во все времена не имела формы, потому что никогда не имела содержания и цели. Оттого для босых характером и пустых духом ничего святого нет, никогда не было и быть не может. Потому что, "выплакав" ли здравый смысл или "проплакав" активное отношение к бытию, - "замолившие" свою греховность пребывают в том же самом грехе внутренней пустоты и недеяния, "облагороженном" псевдосмирением и столь же пустой созерцательностью. Именно у этих духовных бедолаг, живущих как бы для Бога и всегда не ко времени, - напрочь отсутствует представление о достоинстве, чести и мужестве, в деле не наблюдаются профессионализм, чёткость и конкретность, а в бытии трудолюбие, стабильность, ясность и самообладание. Наверное, в напоминание об этих безлошадных "путниках в жизнь вечную" и в помощь деятельным духом слагались народом мудрые, проверенные временем назидания: "на Бога надейся, а сам не плошай", "Богу молись, а к берегу греби", "святый Боже пахать не поможет", "молитву твори, да муку клади", завязывая в памяти узелок о том, что "авоська верёвки вьёт, небоська петлю затягивает". Но даже и среди этого жемчуга народной мудрости выделяется яркое, как блеск молнии, немеркнущее в веках предостережение: "пролитую воду вновь не соберёшь"!

Рассматривая подобные "лечения от меланхолии", нельзя не упомянуть о другой крайности (опять же условной, поскольку ничего здесь не разграничено и "краёв" не знает), - это, когда "соскочившие с петли", входя (или - выходя и, по кругу, опять возвращаясь) в лихоносный кураж, целиком погружаются в беспробудный кутёж. И тогда "загорается душа от винного ковша", опять свидетельствуя об опрощенности привольно-бездуховного теперь уже "лесостепного" (или, что будет посовременнее, - социально и житейски опростоволосившегося) сознания. Этих-то бедолаг - "хоть без штанов, да в позументах" и "ворон в павлиньих перьях", кто "напьётся - решетом деньги меряет; проспится - не на что решета купить", да и не помнит уже где мёд-пиво пил, кто во всякое время "лежит на соломе, а говорит с ковра", - неустанно клеймил в чеканном своём слове острый ум русского народа. Об этом равнинном тщеславии, чести не по чести и гордости без видимых достоинств, и слагались короткие "саги", как то: "вино вину творит", "высока у хмеля голова, да ноги жиденьки", "пока пили - кулаки дерево рубили, а протрезвели . и топор не взяли". Но и они же, для кого ясность и строгость мышления, повседневное бодрствование и стремление к стабильности являются чуждым и неприемлемым феноменом, у кого сила духа, слаженность сознания, крепость характера и самообладание напрочь отсутствуют, несут беду не только для себя. Эти-то неуёмные бойцы "лесостепного фронта" с вилами в руке и хаосом в сознании страшат мир даже и после неверного просыпа...

 

Не об этой ли бесконечной и бескрайней удали нынче говорят вырванные с корнем телефонные трубки и выбитые стёкла будок в городах и пригородах?! Не эта ли "удаль", в диком кличе обращаясь к своему тёмному варварскому прошлому, - разбивает ухоженные витрины и бросает камни в остеклённые окна едва только выстроенных домов?! Не эти ли горе-удальцы, психологически прияв и насилие. и грубость, в кураже разламывают украшенные чудной резьбой скамьи в садах и парках?! Не огнепоклонники ли, выворотив с корнем вырубленные для детей "избушки на курьих ножках" и сбивая деревянное узорочье, - жгут их на потеху своим диким инстинктам?!

Наблюдая социальные и дворовые пепелища, поневоле приходишь к еретическим мыслям: а что если вовлечённые в не свою историческую жизнь таким образом мстят всему, что отличается от мрачного небытия в их сознании?!.. Не они ли, по Юнгу, не умея отличить субъект от объекта и не различая внутреннего мира от внешнего, "тут же" реализуют вовне всё, что происходит в них самих? Но, поскольку всякое разрушение вовне происходит сначала в сознании, может, лихой народец с разрухой в голове и плоским мировосприятием просто приводит внешний мир в соответствие со своим внутренним?! Может, всё это и есть проявление остаточного, статичного "бессознания", как раз и выражавшего ту малую способность к государственности, которой столь щедро поделились с великороссами приобщённые к ним аборигены степей и лесов? Но если так, то вправе говорить о фатально произошедшей "исторической" подмене понятия и самого существа русского человека, за чем последовало закрепление фальсификации шитой белыми нитками "наукой", подстёгиваемой завсегда лёгкими на подъём "теми или иными" идеологическими средствами. Говоря проще, - произошло отождествление русского народа с тёмным языческим миром, - "духами леса" и варварством степи, которое может превзойти лишь неприязнь к России как прежних, так и нынешних бумажных создателей "русского человека", коими поначалу были зарубежные, а теперь уже и "наши" "историки-евроазиаты", архивариусы, и прочее.

Но тогда возникает вопрос:

Не в инстинктивном ли стремлении сохранить коренные особенности характера нужно искать причины того, почему великороссы, выехав из нынешней России, легко вписываются во множественные формы упорядоченного существования, охотно следуя закону, правилам, и всему спектру экономических факторов и технократических вариаций высокоразвитых Государств? Не эта ли тяга к ясности свидетельствует о стремлении к прочной государственности, в полноте своей не реализованной в ходе "братского единения" с теми, кому она была мало присуща или не присуща вовсе?! Может, и нынешнее массовое оставление русскими разболтанного и обескураженного "туранской удалью" Отечества вызвано неутолённым желанием влиться в пределы жизни, где нормы государственности соответствуют человеческим требованиям? А приятие дисциплины и порядка не есть ли исходящий из глуби веков "зов" предков, обусловленный "кровным" желанием воссоединиться, пристать к прежней своей "стране", "отчине" или "дедине", в культурном ареале которой великороссы (древние русичи) не успели выполнить своё историческое предназначение?

По-своему "уравновешивая" все эти стремления, немалая часть "ставших русскими" с пренебрежением и какой-то хищной агрессивностью относятся ко всему "неведомо сверкающему", - ко всем доселе недоступным для них технократическим новшествам высокоразвитых Государств; то есть, - ко всему тому, что было и раньше дико для них, и до чего по этой причине они не сумели дойти сами. При этом бросается в глаза диапазон "широты ощущений" - от восхищения, если "чудо техники" становится личной собственностью, до желания повредить или уничтожить (по-большевистски, - свергнуть) "объект", если он "не принадлежит никому", - ни государству, ни какой-нибудь кампании... Не этот ли инстинкт разрушения возбуждал "креольский гнев" Ульянова-Ленина, когда он, в безделье куролеся по Европейским городам и весям, - повсюду наблюдал порядок и аккуратно ухоженные "проклятыми буржуями" места обитания? Увы, - "степь" в голове и являет собой социальную (политическую, культурную) плоскость, на которой не может быть выстроена вертикаль цивилизованного существования.

Если говорить о недалече азиатских и восточно-сибирских племёнах и народах, то они исстари несомненно имели (и имеют!) массу достоинств, среди которых, увы, не было (и нет) организованности и склонности к порядку, нет самообладания, стремления к аккуратному ведению дел, предсказуемости в поступках и, наконец, - венчающей перечисленные добродетели лично осознанной ответственности. То есть, - всего того, что было следствием продолжительного исторического развития в условиях, особо подчеркну это, - контролируемого в веках политического, социального и гражданского выбора, коим был - хороший выбор, плохой, или, за отсутствием жизненно важных социальных приобретений, - гибельный! Именно многовековой отсев второстепенного и малофункционального от первоочередного и эффективного обусловил развитие гражданских достоинств, включая вышеперечисленные. Потому тяжёлые формы властвования не особенно задерживались в научившейся жить и договариваться Европе. И это понятно. Деспотия Власти имеет под собой "личную ответственность" совершенно иного рода, - ту, которая как раз и устраняет в личности как индивидуальные характеристики, так и сознательное стремление к социальной (не путать с общинной) целостности.

 

Говоря о народе, следует принимать во внимание, что это понятие включает в себя отнюдь не обязательно лишь опрощённые слои нации, но и все остальные, в том числе и "самую продвинутую" её часть. Потому сказанное должно распространяться и на последних (в бытийном аспекте - первых), дела которых в первую очередь определяют реальную жизнь. Все вместе они определяют и пути развития (каждого) Отечества, подобно камню мозаичной смальты, расцвечивая бытие народов и саму цивилизацию. Впрочем, в мозаичной целости мира время от времени возникали колористические оттенки самого разного вида и рода...

Иные сентиментальные археологи и этнографы, откопав в курганах "закаменной", равнинной России глиняную дудку, наконечник стрелы, части бронзового копья или изящно выполненную фигурку зверя, - сожалеют о затихшем в истории топоте и буйном ржании "конно-степной цивилизации". В своём сознании всё ещё переживая перипетии её дикого бега, - они тяжко скорбят о культурах древних племён и народностей, якобы исчезнувших во чреве России.

Полноте, господа! Куда могли сгинуть за каких-то два-три века (ХVI-ХVIII) мегаполисы "ордынцев" и тьма родственных им племён?! Ну ладно, часть "ортодоксов" предпочла уйти в кыпчакские, казахские и монгольские степи, на века став "государствами юрт", - а куда делись миллионы остальных?

Да никуда они не исчезли.

Населявшие ареалы Евразийского степного пояса горно-таёжные племёна, извергнув себя из отечественных мест и утратив своё некогда эпическое содержание, став ли "двухсотлетними русскими" или оставшись самими собой, - и есть те, кто уродует лифты, мочится мимо писсуаров и загаживает "матерями" стены подъездов, а прежде того воровали калоши у булгаковского профессора, жгли иконы и крушили церкви. Эти-то, покрытые пылью "той ещё" степи, в ком горит тот же шаманский дух разрушения до степной ровности (как мы знаем - "до основания"), - и есть самые взаправдашние потомки "настоящих ордынцев". И стадный всё выравнивающий топот, и "ржачка", и нечесаные "гривы" остались при них... "Сколько лиц бледных, скуластых, с разительно ассиметричными чертами среди этих красноармейцев и вообще среди русского простонародья, - писал в "Окаянных днях" Иван Бунин, - сколько их, этих атавистических особей, круто замешанных на монгольском атавизме! Весь, Мурома, Чудь белоглазая..."18 (Сравним: "...лица широкие и плоские, притом жёлтые от загару и смуглые, взгляд свирепый и страшный", - у Флетчера об ордынцах XVI-го века; "это люди среднего роста, с широким, толстым лицом, с прищуренными впалыми глазами", "они люди самые хищные, самые бедные и всегда готовые поживиться на чужой счёт", - у Герберштейна).

Но как же так? Ведь были же среди степных "креолов" чудесные ювелиры, кузнецы и строители удивительных "каменных баб"?!

Правильно, были. Да что с того, если их (полонённых или нанятых среди племён придунайских местностей) колдуны съели или зверь загрыз. Те же, кто жили с колдунами и ужились со зверями, кто сжились с шаманами и "лешими", - те, наряду с дикими племенами степняков и горцев, сочли за благо соотнести себя и "стать частью" цивилизации, которая между тем не устраивала их по самой своей сути. Этот-то тяжёлый и мрачный дух, когда-то приносивший в жертву людей и животных, - сейчас полосует лихим ножом сиденья в метро и автобусах, нередко переходя на пассажиров... Он же периодически материализуется в искаженные от мата и

___

18 Любопытна характеристика "окаянного" произведения, данная публицистом С. Кара-Мурзой. Не иначе как обидевшись на писателя, он пишет: книга Бунина "дышит ненавистью к "русскому простонародью" и его армии. В Бунине говорит сословная злоба и социальный расизм. Это и есть самая настоящая русофобия" ("русо-фобия"! - так-то вот). "Наш Современник", . 12, 2005. стр. 197.

перепитые до "глюков" в глазах рожи. Этот же "дух", периодически в рыданиях изливая "душу" друг перед другом, с той же регулярностью увечит и "своих", и всех, кто подвернётся между тяжкими физическими и метафизическими излияниями. Но и этот же "дух" в лице "удалых" - отнюдь не более цивилизованных, но зато высокодолжностных чиновников и высопоставленных идеологов не так давно требовал (и не оставляет эти попытки до сей поры) широкомасштабных человеческих жертвоприношений, коими были самопожертвования во имя призрачного "светлого будущего". Этот-то "дух", не найдя своего воплощения в ювелирах и первобытных скульпторах, и реализовал себя в несостоявшемся недобром люде, которому не суждено стать ни певцами, ни строителями, ни народными сказителями. Ими-то уничтожалось прежде и уничтожается сейчас всё, что "режет глаз", дабы привести всё к той пустоте, которая существует в их голом сознании, а это и означает, - "как в степи" (или, что теперь не менее актуально, - "как в ущельях гор")...

Конечно, не в одном только "мордо-бытии" искали маргиналы для себя отдушину. Пожалуй, из того же веселия вольной души исходят и любые "простому народу" мелкие формы культуры, как то - нехитрые частушки. Родившиеся в плясе и кручении народных танцев, - эти малые фрагменты истинно великой народной культуры являются привольным языком именно опростившегося сознания. Так же и некогда популярная в народе сельского типа балалайка (по всей вероятности тюркского происхождения от домбры киргизов-кайсаков) есть любимый инструмент того же ухарского (туранского) мировосприятия, выражением которого и служат неприхотливые двух- или трехструнные мотивы. При всей звуковой красоте звучания современной балалайки (будем честны: в конце ХIХ века усовершенствованной талантливым русским музыкантом и композитором В. В. Андреевым, который прибавил к инструменту порожки, третью струну и пр.) всё же бросается в глаза чрезмерная "беглость" её ритмов, не очень-то стыкующаяся с напевностью протяжных мелодий, присущих истинно русским народным песням и неспешным традициям. полным поэзии и красочности, игрового вымысла и глубокого смысла. Зато именно под бойкие ритмы плясовых инструментов легче всего было исполнять скаковые "креольские" мелодии типа - "Эх, яблочко..." и т. д. Не случайно именно балалайка, а не, скажем, фортепьяно или скрипка, была любимым инструментом булгаковского Шарикова. Вот и для вышедшего из народных низов Григория Распутина не существовало "фортепьян". Для него понятие "музыка", уверяет Ю. Анненков, - "означало: балалайка, гармонь и цыганские гитары". Наверное, не случайно в проклятых и забытых властями Советской России сёлах и деревнях не менее популярной стала простенькая фисгармония, под которую "разудалая" часть народа проворно вытанцовывала тексты, типа: "Ты, Подгорна, ты, Подгорна, широкая улица, по тебе никто не ходит, никакая курица", - или: "Мы ребята, ёжики, в голенищах ножики, любим выпить, закусить, в пьяном виде пофорсить...", и тому подобное.

 

II

 

Любопытные мысли о преемственности в условиях сосуществования народов и их традиций высказывал известный русский мыслитель Князь Н. Трубецкой: "Целый ряд черт, которые русский народ в себе особенно ценит, не имеют никакого эквивалента в славянском моральном облике. Наклонность к созерцательности и приверженность к обряду, характеризующие русское благочестие, формально базируются на византийских традициях, но, тем не менее, совершенно чужды другим православным славянам и скорее связывают Россию с неправославным востоком. "Удаль", ценимая русским народом в его героях, есть добродетель чисто степная, понятная тюркам, но не понятная ни романо-германцам, ни славянам".19

Словом, есть тут над чем поразмыслить...

Вернёмся, однако, к "настоящим степнякам".

 

Трудносовместимая со стабильным существованием бесформенность характера степного народа нуждалась в связях, способных сыграть роль обруча, худо-бедно, но скрепляющего племена в некие общности. За отсутствием внутренней структуры (в качестве компенсатора) эту задачу призвано было выполнить клановое устройство на основе жестокости и беспощадности (диктатуры) начальствующих в совокупно существующих племенах. Эти формы беспрекословного подчинения Правителю, более-менее упорядочивая племенные образования, избавляли народные единения от отживших свой век родовых отношений. Но, выполняя охранную функцию, тормозили эволюционные процессы, скрыто проходящие в любой нации, народности или племени. Потому при существовании режима безграничной тиранической власти и личные, и общественные свободы не имели своего выражения, как, собственно, и права на существование.

Вместе с тем в прокрустово ложе смешения продвинутых культур с менее развитыми, в результате чего "первые", приобретая свойства "вторых", замедляют своё развитие, а последние ускоряют свой эволюционный виток, - в особенности не укладывается вторая её часть. Этим она и "тянет" за собой "первую", так как, то, что не торопится с формированием бытийного и социального развития, в эволюционной игре приобретает функции не столько замедления, сколько деструктивности этносоциального и политического существования, ибо эволюция непрерывна (в этом являет себя направленность её эвольвентного движения). Иными словами, "нутряное" развитие этносов, не имея ни прямого отношения к внешнему прогрессу (с чем косвенно согласовывается и ранее приведённое замечание Вундта), ни тяги к нему, - всё же способно поставить себе на службу урбанизированные проявления последнего, если, конечно, в процессе усвоения новых (унавоженных техническими удобствами и прочими достижениями ума и расчёта) культурных ареалов и деформированных духовных пространств не станет их жертвой...

В аспекте рассматриваемых проблем не менее опасным является упорство в неприятии того, что фактом своего существования является объективированной частью "нового" эволюционного витка (или исторического бытия) народа. То есть, необходимо видеть связь и разницу между личным национальным самоощущением (с вытекающим отсюда коллективным самоопределением) и самопознанием народа. "Между индивидуальным и национальным самопознанием существует теснейшая внутренняя связь и постоянное взаимодействие, - пишет Н. С. Трубецкой. - Чем больше в данном народе существует людей, "познавших самих себя" и "ставших самими собой", - тем успешней идёт в нём работа по национальному самопознанию и по созданию самобытной национальной культуры, которая в свою очередь является залогом успешности и интенсивности самопознания индивидуума" (Там же. С. 14). Это самопознание проявляется не только в формировании внутри этноса и кристаллизации национально-сущностных свойств, но и в политическом отстаивании их! Когда же этого не происходит, когда познание национальной сущности отодвигается носящим

___

19 Трубецкой Н. С. "К проблеме русского самопознания". 1927. С. 31.

атавистический или паразитный характер оправданием и, того хуже, любованием своими или приобретёнными несовершенствами, то здесь уместно говорить не о свободе выбора, а о несвободе заимствования, - что есть отсутствие свободы в принципе!

К исторически, духовно и культурно деструктивному упорству следует отнести издержки ложно понятого национального самоосознавания, которые часто выстраивают барьер (определяя и потолок), мешающий проникновению в народное тело могущих быть весьма полезными новых сущностных качеств, - тех, которые могли бы выявиться и развиться при тесном взаимодействии с близкими этносами. Речь в данном случае не идёт о глухих (таёжных, степных, и пр.) геокультурных пространствах, а о зонах климатически несравненно более удобных для выживания, культурного развития и экономического процветания. Говоря прямо, - о славянах Центральной Европы; и прежде всего - чехах, словенцах и лужичанах, а также поляках, кошубах и хорватах.

Принявшие христианство из рук германских епископов, первые скорее являются, по меткому замечанию К. Леонтьева: "немцами, переведёнными на славянский язык". Но так и "не переведённые" поляки, словаки, кошубы и хорваты тяготели к неславянской Европе. Произошло это, скорее всего, из-за исторически сложившихся "ножниц" - политической и географической "зажатости" между Московской Русью (Россией) и ни на минуту не снимавшего с них давления германо-романского "мира" (в издержках политической и этнокультурной подавленности, очевидно, и кроются начала многих трагедий, - будь то массовое истребление хорватами родственных им сербов во Вторую мировую войну, затянувшаяся непримиримая ненависть поляков к русским, и т. д.). Во всём этом проявляется следующее обстоятельство: среди Западных славян свою духовную и культурную идентичность сохранили те этносы, которые приняли Православие. Поцеловавшие же папскую туфлю - то ли по исторической инерции, то ли по привычке - распространили "целование" и на далёкую от сентиментальности светскую и военную ипостась могущественных Держав, - что особенно заявляет о себе в наши дни.

Итак, и в значительной степени онемеченная (или, как говорят злые языки, которым мы вовсе не обязательно должны верить, - не выдержавшая культурной, политической и промышленной экспансии) Чехия, и так и оставшаяся собой в Европе Польша, и ряд других народов Западной и Восточной Европы, довольно долго варились в бурном котле европейской цивилизации. Но и приняв к исповеданию навязанные им культурные и духовные (в форме множественных проекций католицизма и даже мусульманства) ценности, социальное тело этих в этническом плане весьма пёстрых государственных образований так и остались при своих родимых пятнах, которые, предательски темнея на социальном теле, - до сих пор тормозят их политическое, культурное и материальное бытие. Впрочем, выжив среди воинственных народов и сохранив свою культурную идентификацию, они не могли не перенять от них и некоторые весьма полезные принципы выживания.

 

Если не прибегать к широкомасштабным, а потому сопряжённым с неизбежными погрешностями сопоставлениям исторической жизни народов и не вдаваться в исторические параллели и аналогии (в которых путаются и признанные в этих вопросах специалисты), но ограничить сравнительный анализ опытом "всего лишь" Центральной Европы, - то разница в характере, социальной жизни и во внешней политике её народов будет очевидна.

Взяв у Древнего Рима наиболее пригодное для социального и государственного устройства, а у Византии духовную культуру, - европейские племена обтёсывались долго, исторически единовременно, и, что весьма важно, - совместно и в плотном контакте друг с другом, что при единой исторической жизни не могло не привести к многоступенным и многосторонним политическим договорам, стабилизировавшим социальную жизнь бытовым "договорённостям" и не менее важным культурным диалогам. В то время как Московская Русь, и без того отгороженная от состоявшейся к тому времени европейской цивилизации труднопроходимыми болотами, - взвалила на себя "восточную" ношу, от которой едва ли не сразу начала прогибаться. Но, не желая и не в состоянии уже оставить без государственного внимания всё более приживляющийся к социальному телу Государства огромный "кус земли", - территориально и численно увеличивающаяся Страна вынуждена была следовать новым, многочисленным и во многих отношениям неудобным для себя этнокультурным составляющим. Правильнее сказать - тем из них, которые заявляли о себе наиболее настойчиво. Однако эти же "составляющие" в своём развитии были чреваты эвольвентной реакцией. Так оно и произошло. Едва ли не сразу обозначил себя процесс (поначалу почти не осязаемой) обратной колонизации, растянувшейся на столетия.

Между тем опыт истории учит, что огромная территория без скрепляющей её единосущности чаяний и интересов народа неизбежно распадается на этно- и культурно составляющие, приводя к упадку не только Государства и развалу Империй, как то было с Римской Империей (в которой, напомню, с III века гражданами являлись не только вольноотпущенники, но и рабы), но даже и цивилизаций. Ибо ни силой, ни самой изощрённой идеологией не создашь и не выстроишь то, что подспудно вызревает в недрах очень непросто формирующегося самосознания объединившихся этнически родственных (или чуждых), культурно близких (или далёких) народов. Подобное формирование "само по себе", буде оно состоится, куда крепче и надёжнее лукаво-юридических, законных и прочих человеческих соглашений, зависимых от не очень стабильных "государственных интересов", силуэты которых часто напоминают кадейдоскоп сменяющих друг друга искусственно выстраиваемых событий. Эта вечная борьба "интересов" нередко и выливалась в длительные кровавые войны, в конце которых забывался смысл борьбы, потому что исчезали исторические причины для начала её...

 

Как уже отмечалось, - Петр Великий одним из первых в России узрел плотный частокол, состоящий из разнонаправленных туземных проблем, могущих подорвать само государственное устройство Страны. Положение вещей и в самом деле в то время было таково, что Россия могла оказаться намертво зажатой в тиски между Востоком и Западом. Пётр "...понял, - писал Михаил Бакунин, - что для основания могущественной империи, способной бороться против рождавшейся централизации западной Европы (Н. Я. Данилевский определял этот исторический феномен, пожалуй, более характерно - германо-романской цивилизацией. - Авт.), уже недостаточно татарского кнута и византийского богословия. К ним нужно было прибавить ещё то, что называлось в его время цивилизацией запада...".20 Опасения царя Петра находили почву, прежде всего, в феодальной агрессивности Турецкой Порты, беспокоившей границы России, Речи Посполитой и высокомерной Швеции. В этих реалиях было недопустимо традиционное для России неторопливое житие в пространстве

___

20 М. А. Бакунин. Избранные сочинения. Т. I. Изд. Ф. А. К. Г. 1920, с. 71.

созерцательности, тем более на фоне безостановочно развивающейся в Европе техно-материальной сферы. Потому, сомневаясь в способности решать назревающие новые проблемы только лишь с опорой на собственный российский опыт государственной жизни, - Пётр принял решение интегрировать Страну в систему апробированных в историческом бытии и в практической жизни реже дающих сбой европейских ценностей.

Но выдающийся государственный деятель, будучи не в состоянии увидеть свои преобразования в их эволюционной протяженности и эвольвентном "коварстве", не мог оценить потенциальную опасность кардинальных, жёстких и даже жестоких изменений внутренней жизни Страны. О чрезмерной резкости решений и волюнтаризме Петра свидетельствует ряд мер административного порядка, проводимых однозначно и безоглядно по западной кальке. Выношенные подчас лишь в умозрениях, иные реформы были слишком поспешны и внедрялись императором без осознания их места в историческом будущем России. Снятые с чужого плеча, эти реформы и стали той самой не своей "одеждой", которую беспощадное время уже в следующем столетии превратило в исторические лохмотья...

Если отвлечься от проблем "западного мира" и задним числом - с порога XVIII-го столетия - в нескольких словах сформулировать трудности этнокультурного, внутриполитического и экономического порядка, которые начали заявлять о себе с петровских реформ, - то они выявятся в следующей постановке вопроса: может ли Страна, повернувшись лицом к Западу, - адаптировать, и, не причинив ущерба себе, - культурно подчинить туземные племена огромных ареалов? Если же этого не случится; если, не потянув груз вбирания в своё духовное и социальное тело прецеденты вне- или околоисторического бытия, - то суждено ли Государству в будущем разделиться (распасться) на разнонаправленные (культурные, этнические и пр.) составляющие?

Эти вопросы, наверное, задавал себе Пётр Великий. На них же, не торопясь, отвечала вся последующая история...

Положение дел Руси-России усугубили неторопливо развивавшиеся события, в которые вклинились вызревавшие в веках причины и объективные обстоятельства.

 

Начиная с Куликовской битвы, потерпев ряд военных поражений21 и неудач в племенном жизнеустроении, многоcоттысячные остатки бывшей Белой и Золотой Орды как будто затаились, разрозненно живя под началом ни на что особенно не претендовавших местных ханов и князьков. Вступая в родство с русскими, заговорив на русском языке, переняв часть традиций, обычаев и даже приняв Православие, вступая на службу к "белому царю", словом, ассимилируясь, - "белое" и "золотое" кочевье застыло в ожидании исторического случая настоять на себе. Этим "случаем" могло быть только ослабление европейской части метрополии. И он, "случай" этот, хоть и не скоро, но представился.

Войны России на протяжении всего XVIII века против ряда могущественных государств (среди побед над которыми были изумившие мир блистательные виктории великих полководцев Петра Александровича Румянцева-Задунайского и Александра Васильевича Суворова)22 и наступившие в начале следующего столетия тяжелейшие испытания в битвах с Наполеоном не прошли для империи бесследно. Явив миру

___

21 Речь идёт о падении большеордынского хана Ахмата (1480), присоединение к России Урала (1499-1500), Казанского (1552) и Астраханского ханств (1556), башкирских племён (1557) и остатков сибирских ханств (1598).

блеск и славу русского оружия, нескончаемые баталии влекли за собой огромные человеческие жертвы. Истончив великоросский "слой" европейской части России, войны привели к колоссальным материальным и ресурсным потерям, и, растратив настоящую, - надорвали потенциальную жизненную энергию нации. Размежевание духовной целостности народа подчёркивалось отходом от его "физических" традиций. Процессы духовного, социального и этического расхождения растянулись во времени и весомо заявили о себе в чрезвычайно опасном для исторического бытия России формальном копировании социальных и культурных парадигм Запада. Не сумев преобразовать победу в Отечественной войне 1812-го года в общенародный социальный и культурный подъём, Россия утеряла своё соборное содержание, испокон веков державшее основу её.

"Настоящая" Европа быстро уловила выгоды сложившегося положения.

На время забыв о разногласиях, Запад создаёт антирусскую коалицию и наносит России поражение в Крымской Кампании (1853-1856), после которого ей по большому счёту не суждено уже было оправиться. Начался закат Российской Империи, растянувшийся на полтора столетия...

 

Таким образом, тогдашние совокупно-европейские договорные отношения, обозначив существенную разницу в мировоззрениях, в конце концов, определили отношение и к "варварской" (потому как "неорганизованной и непредсказуемой", а главное, - устойчиво православной по вероисповеданию, что означало принципиально иное мировосприятие) России.

И, тем не менее, в пику зависти к необъятным землям, антипатиям к народу и, конечно же, геополитическим интересам западных держав, - на колоссальной территории, превосходящей все существовавшие до того империи - от Александра Великого до Чингисхана, - был создан не имевший в мировой истории прецедент, когда тело Страны, "ногами" своими ощущая мягкую прохладу вод Тихого океана, "головой" упиралось в жесткий "потолок" западных Государств, непреклонных в своей многовековой неприязни к России. Попытки цивилизовать обширные углы Российской державы с помощью "монгольской грубости и прусского педантизма" (М. Бакунин), и в самом деле будучи малоуспешными, - не в последнюю очередь оказались таковыми из-за растворения в себе тех этнических племён и народов, которые вовсе и не считали себя растворенными в отдалённых землях России... Так, неладно скроенное, некрепко сшитое и ещё хуже организованное сожительство народов в числе прочих причин обусловило вековечную спотыкаемость многих социальных аспектов жизни России, разросшейся в гигантскую Империю.

 

И всё же не только войны и варваризованное общежитие лежат в основе многовековой нестабильности существования России, в конце концов, обусловившей "октябрьскую революцию". Гражданское бытиё и потенциальное развития Империи существенно определяли и другие факторы. Может быть, в первую очередь к ним следует отнести не убывающую из столетия в столетие общинную психологию самого

___

22 Против Швеции (1700-1721, 1788-1790), Турецкой Порты (1710-1713, 1768-1774, 1787-1791), Персии (1722-1723), Пруссии (1758-1760) и Крымских ханов, после чего последовало присоединение Крыма к России (1783). Сюда входят, в некотором роде весьма примечательные, три раздела Польши (1772, 1793 и 1795), проведённые совместно с Пруссией и Австрией.

доминирующего в Стране народа, исторически "вслед" за католиками перемостившего христианство, но уже в соответствии со своей собственной, как будто бы совпадающей с Евангелием, племенно-откорректированной аскезой.

Но это именно совпадение. Нестяжание и рассеянное отношение к богатству и накопительству имело на Руси не столько нравственную, сколько мировоззренческую основу. Разница существенна. Ибо в первом случае перед человеком есть выбор, который он делает в соответствии с доступными ему моральными критериями. Во втором случае он выбора не имеет, потому что за него "решает" мировосприятие, имеющее не столько личностную, сколько родовую, обогащённую историко-культурными влияниями, основу. Это и есть то всечеловеческое свойство русской души, которое столь проницательно раскрыл Ф. М. Достоевский. Но это уникальное человеческое свойство ценно не само по себе, а в том случае, если ему наследуют дела, не только имеющие форму или "совпадающие" с нравственными категориями, но имеющие их структуру. Иначе говоря - это означает деятельность не умозрительную, освящённую эфемерной душой и совестью "вообще", но осмысленную, что подразумевает непременное приложение дел к реальности. А это и есть категории, способствующие активному участию во всяком созидании, включая, конечно же, мироустроение. В противном случае, "всечеловечность", широко и бесполезно разлившись по социальному бытию, - оборачивается инертностью прежде всего в гражданском устроении, таким образом ставя под сомнение не только самое себя, но и позитивность развития общественной и государственной жизни!

Так о себе заявило принципиальное отличие "двух христианств". Оно же определило мотивы жизнеустроения, психологически не во всём совпадающих народов Западной и Восточной Европы, в данном случае Московской Руси.

В по-змеиному мудрой средневековой Европе "западное" христианство достаточно активно трансформировалось в идеологию властьимущих. Светская власть, в лице королевской проиграв борьбу с папством, сочла за благо союз с церковью, ибо только благословение последней могло придать ей сакральную наполненность, возвеличить авторитет и повсеместно крепить власть "помазанников божьих". В свою очередь папство, достигнув вершины духовного владычества, утверждало догматы для служебного (внутри-иерархического) пользования, умело совмещая их с духовной и материальной эксплуатацией всех слоёв населения. Находясь под туфлёй понтифика, христианское учение уподоблялось социальному и политическому бытию (в этом отношении не особенно расходясь со светской властью), - тому, в котором начали уже развиваться новые экономические отношения, олицетворённые в принципиально новом типе деловых людей - буржуазии. Таким образом, обе власти на практике преследовали те же (чтобы не сказать однозначно мирские) цели.

Нечто похожее происходило и на Руси с опорой на иную, как уже отмечалось, - мировоззренческую, основу. Если в Европе христианские заветы перековывались по модели активно развивающейся социальной, экономической и политической жизни, то в Московской Руси православное бытие - через главное действующее лицо истории, народ, и посредством тысяч поместных церквей - эвольвентно переиначивало духовный первоисточник. На Руси, скорее, происходила констатация духовного "сходства" с первоисточником при последующем замораживании его в своём размеренно-созерцательном бытии. Не приходится сомневаться, что всё это происходило именно при участии вырабатываемых долгими столетиями особенностей мировосприятия, имевшего прямую и обратную связь с этносоставляющими характеристиками народов Московской и в ещё большей степени пост-Московской Руси.  Во всяком случае, все эти факторы на неопределённо долгое время определили развитие многих форм и городского, и деревенского существования впоследствии огромного Государства. Посредством аскетического миропонимания обозначив невысокий потолок экономического и социального устроения, эти факторы не могли не оказывать влияние и на развитие внешнегосударственных связей. Последние, отличаясь той же неторопливостью (если не принимать в расчёт выходящие за пределы и внешней политики, и внутренней соподчинённости спонтанные набеги удалого люда - и мужей, и дружинников вплоть до стен столицы Византийской империи), были отмечены сосредоточенностью на своих во многом не схожих с другими народами ценностях внутреннего характера. Эта затянувшаяся отгороженность от опыта "внешней" жизни и привела к тому, что, при всей своей духовной многозначности, душевном богатстве и талантливого народа, - внутреннее бытиё Страны стало походить на поистершуюся пластинку, "кажинный раз" запинавшуюся "на том же самом" месте. Так было в глухих деревнях, - то же происходило и в гражданской жизни не многим лучше устроенных городов. Понятно, что всё это не способствовало вертикальному развитию удела, княжества, Руси, а потом и Российского Государства. Это относится не только к народному (то бишь традиционному деревенскому, "лапотному") бытию, но и к послепетровской - отгородившейся от всей остальной - "петербургской России".

По всей видимости, именно социальная и гражданская неприхотливость наряду с вытекающими из этого бытовыми неразберихами и обусловили восприятие России иностранцами, в качестве громаднуой территории, населённой донельзя "странным и непутёвым" народом. Ибо "вселенские" проблемы, если не понимать под ними поиски и колонизацию новых земель, меньше всего беспокоили сознание весьма практичных и очень конкретных в своих целях европейцев. Именно здесь - в разнице мировосприятия, очевидно, нужно искать корень многих проблем и прошлой, и нынешней российской жизни, как и корни идеологического и политического противостояния "Востока и Запада".

Примерно к XVI веку наиболее проницательные политические аналитики Европы пришли к выводу, что при односторонне духовном устроении (т. е. - неприемлющем "мир" и по этой причине социально плохо организованном бытии) Страны, подчёркнутым вероисповеднической фанатичностью в нём инородных элементов, - историческая жизнь огромного по размаху Российского Государства обещает быть вечно неустроенной... И в самом деле, - постоянно содрогаясь могучим "туловищем", Россия и в буквальном, и в переносном смысле на протяжении длительного исторического периода "теряла голову" (как то было при Петре III и четырех императрицах, а так же при государях Павле I, Николае I и Николае II, затем "в октябре семнадцатого", и "далее везде"...). Нелишне будет заметить, что европейская головная часть России, за советский период растеряв большую часть своих мозгов, после рецидивов злосчастной "перестройки" ещё больше уменьшилась в своих размерах.

Таким образом, имея лишь опосредованную связь с аскетизмом, социально инертная (она же и общинная) ипостась психологически отражала малоценность того (вещного) мира, который изначально не имел цены в сознании. А не имел по причине малой к нему духовной и психической адаптации, что тождественно малой потребности в нём. Именно это в социальном, политическом и экономическом плане ведёт изленившееся бытие России - и до сих пор! - к повседневной безалаберности и небрежности, переходящих в преступную безответственность. Но, не меняясь тогда, ничего не изменилось и впоследствии. И реакция "народа" на отношение к нему этнокультурного меньшинства не заставила себя ждать.

III

 

В первую очередь было поставлено под сомнение (а впоследствии подлежало физическому уничтожению) всё, склонное к мысли, что на практике означало "всё барствующее", иначе говоря - культурное и цивилизованное. В послеоктябрьскую годину по наущению чужеродного России "слоя" к сословию, чуждому пролетарскому, одним махом причислено было всё, что носило шляпу, очки и имело хорошие манеры. К ним, понятно, были присоединены все, исповедовавшие противные пролетарскому народу мировоззрения. Ясно, что интеллектуальная элита первой вошла в число жертв в очередной раз сбитого с толку атавистического "угрюмого мужика", ведомого в никуда лукавыми Швондерами. Во всяком случае, выросший вне светской цивильности, да и постоянно находясь в состоянии идеологического перепоя, - "русский(?!) мужик" не видел разницы между чуждыми его сознанию "барами" и барской же (без кавычек), а значит враждебной ему, культурой. Беспородный пролетарский "нюх" нео-передоновых23 повсюду безошибочно отличал своих, выделяя из общества и обрекая на печальную участь всех, не имеющих к ним никакого отношения.

Потому вслед за породой подлежали уничтожению и разграблению все её вещественные принадлежности, коими в первую очередь были роскошные убранства царских дворцов, дворянских поместий и, конечно же, - чуждые "народному духу" произведения культуры и искусства. Озверевшее сознание "передоновской" части российского общества, невзирая на исторически косвенную причастность к культуре России, - не желало щадить не свои ценности. Потому изымались (и чуть не сразу разворовывались "умом, честью и совестью" коммунистической эпохи) священные реликвии и церковная утварь, а так же "классово чуждые" народу драгоценности "дворянской" культуры. После очищения от всего ценного сами "культовые сооружения" разрушались до основания в количествах, неведомых мировой истории!

Да, это был уже другой - языческий по своему мироощущению - народ... Ленивый, грубый и упорный, неорганизованный, безответственный и жестокий. Его, народ этот, и вывели в своих произведениях Ф. Сологуб, М. Булгаков и А. Платонов, а "социальный расист" И. Бунин так неосторожно отметил в своих "Окаянных днях" его ___

23 Главный герой романа Ф. Сологуба "Мелкий бес" Передонов, вполне уживаясь с шариковыми М. Булгакова, по иным своим "человеческим" качествам в нынешних реалиях является, пожалуй, более распространённым и характерным, нежели знаменитые Шариков и Швондер из "Собачьего сердца". Скажу больше, - Передонов и был той метафизической "собакой", от которой "произошёл" Шариков.

патологические черты.

 

Итак, если уйти от "окаянных" мировоззрений и обратиться к отечественному фактору, который в цельном обществе принимает форму национального и религиозного единства, то, как это ни покажется парадоксальным, - именно великороссу по происхождению, самоосознаванию и самоощущению менее всего свойственен "русский патриотизм" агрессивного, необузданного и, прошу прощения, - лающего типа. Интересно, что иная публицистически активная (т. е. - "пишущая", а по факту, иезуитская) часть "русских патриотов" в своих сочинениях убеждает в необходимости повернуть историю вспять, а именно - вернуться к плохо зарекомендовавшему себя в Отечественной жизни политическому строю и псевдоэтническому племени советских (а значит, опять не русских, и никаких вообще) людей. То есть, предлагают вернуться во времена, когда русская нация десятилетия находилась под политическим запретом. И теперь, после "снятия" запрета, русских вновь, навязывая всё тот же "степной зов", хотят затащить в историческую темень. Потому, предпочитая проявлять свое отношение к Отечеству повседневным делом, русские по сути с настороженностью и недоверием относятся к тем, кто дерёт горло "за Россию", не без основания видя в них тех, кто хочет казаться русскими или... "опять стать" ими; кому (в собственном понимании) "меньше повезло", но кто хочет посредством не знающей краёв печенежско-патриотической инициативой возместить "исторические упущения", попутно избавляя своё сознание от (пусть и придуманного) комплекса неполноценности. Таким образом, "в теории" - то есть, печатно и трибунно - провозглашая и декларируя кумачовый патриотизм, "евразийцы"-неофиты по жизни и в делах своих, если не вредят, то отгораживаются от существа идеи, ибо не принадлежат к русским ни по сути, ни по ощущению. И не потому, что "не хотят ими быть" (хотение-то как раз есть), а потому что не могут быть теми, с кем разнятся по самой своей природе. Иначе говоря, - это и есть тот самый случай, когда одно выдаёт себя за другое, со всеми вытекающими отсюда последствиями для тех, кто не имеют отношения ни к "одному", ни к "другому". В деле устроения Страны России в её духовной и культурной ипостаси следует принять во внимание, что теория евразийства представляет собой методу идеологического поглощения России кочевым элементом.

Возвращаясь к отмеченным И. Буниным "окаянным дням", коими послужила вторая и третья декада ХХ века, отметим, что именно в эти "дни" в исторической жизни России произошло гибельное для духовной жизни Страны срезание - и без того всегда бывшего тонким - культурного слоя, за которым закономерно последовало уничтожение в буквальном смысле оплодотворявшего жизнь Государства простого и толкового люда. Как известно, наиболее жестоко пострадал от "семнадцатого года" коренной народ России - русский народ, бывший истинным стихийным носителем религиозного начала и проводником духовной жизни Страны. Именно тогда "котлованы" российской жизни начали заполняться миллионами человеческих тел, вослед которым сбрасывались священные реликвии некогда великого народа... Ибо в казни, носящей ритуальный характер, красный серп служил и гильотиной, и могильным заступом в первую очередь для тех, кто основал некогда колоссальную по своей мощи Россию.

Кто-то может сказать, что это как раз и были элементы "классовой борьбы".

Неправда!

Это пример того, как представители дикого "типа цивилизации" уничтожали представителей противоположного типа. Ибо не может (поскольку это противно не только человеческой, но и всякой живой природе) один народ быть столь беспощадным к самому себе! В результате на смену "буржуям" и "кулакам-мироедам" по злой иронии истории, но исторически преднамеренно, - пришли его величества Раб, Холоп и Хам. "Никто" или "ничто" испокон веков (и не только в России) стремилось стать "всем", - чем-нибудь или не по заслугам иметь "всё"... Как правило, это в мировой истории приводило ни к чему. Привело это и на этот раз... Иначе и не могло быть. История никогда не потрафляет тому, что не имеет эволюционного бытия. Именно "лохмотья эволюции" создали историческую пестроту, усугубленную путаницей форм государственного правления и послуживших одной из причин революции 1917 года. Надо заметить, всё это было обусловлено ещё и психологическим совмещением далеко не во всем совпадающих понятий Страны и Государства.

Страна в ипостаси народного духа принадлежит Богу, а Государство - Кесарю как ответственному за её обережение. Потому "Кесарь", олицетворённый Государством, несёт по отношению к Стране служебную функцию. Ибо Страна - это то, чем народ живет; а Государство - то, что народ организовывает. И если Страну можно назвать храмом, в котором народ бытует в духовной и культурной ипостаси, то Государство, скорее, играет роль ограды охраняющей живую его обитель. Замечу ещё, что именно двойственность духовного и бытийного существования (долженствующая снять, наконец, с повестки дня опровергнутую самой историей идею объединения Церковной и Государственной власти) говорит о том, что не всё то, что приемлемо для Страны, подходит для Государства - в обоих случаях не тождественных церковному бытию. Однако двойственность эта, со времён пастырского наущения греков пикируясь с реальностью, постоянно проигрывая ей и приведя-таки к гибели Византийскую Империю, - растворилась в стихии российской жизни, издавна психологически совместившей душу с бытием. Что касается видения разницы (в идеале и не желаемой) между Страной и Государством, то, отвадив свои интересы от "материи", народ никогда особо не стремился вникать (не до того ему было) в "нюансы" и "каверзы" социальной жизни. Потому, в своём сознании ставя над всем Церковь и помазанника Божия государя-императора, не всегда отдавал себе отчёт в том, что Россия во всём богатстве её духовного и бытийного диапазона всё же существует не на небеси, а на земле.

И в самом деле, о каком авторитете Страны можно говорить, если народ её - гипотетически поверив укоряющим проповедям и угнетающим душу наставлениям, а потому согбённый в три погибели под тяжестью настоящих и надуманных грехов - только и будет делать, что каяться пред всеми, молить прощения у всех и (в этом случае с немалыми на то основаниями) считать себя хуже всех?! Может ли укрепить Государство и вести Страну к процветанию психически надорванная, с нищей сумой и посохом незнамо куда бредущая, ненавидящая себя ("за грехи") жалкая и неприкаянная безутешно плачущая "бродячая Русь"? Отвечаю со всей определённостью, - нет! "Возможно, раскаяние открывает путь на небеса, но здесь, на земле, оно творит преисподнюю, - пишет политик и общественный деятель США Патрик Бьюкенен как будто бы о России, хотя подразумевает свои проблемы. - История учит, что пинают ту собаку, которая скулит. Кто примкнёт к религии, священники которой ходят в рубищах, посыпают голову пеплом и каются в грехах давно минувших столетий?", - спрашивает он.24 Слова американца не особенно расходятся с мудростью русского народа, глубоко постигшего диалектику бытия: "Сердитого проклянут, а смирного живьём проглонут".

За одухотворением неодухотворимого и вочеловечивания нечеловеческого и ___

24 П. Дж. Бьюкенен. Смерть Запада. М. 2003, с. 170.

прослеживаются истоки иллюзорных возможностей жить "по понятиям" там, где можно и должно жить по закону. Эта старинная непредрасположенность к дисциплине, порядку, как и регламенту в принципе ("западному силлогизму", - сказал бы Чаадаев), - в бытовом плане проявляется хотя бы в том, что ко всякому почти празднику российский народ присматривается издалеча и, начиная его загодя, - заканчивает... это уж "как Бог на душу положит". После чего, как и после ежегодного личного отпуска, отходит с недельку-другую... Всё это и говорит об относительности в сознании - а значит и в бытии! - феномена государственного существования.

Тогда как должно быть ясно, что общество и, тем более, Государство - не может жить "по понятиям", как и существовать по законам деревни, даже и очень большой, - это противоречит самой структуре государственного устройства. Но "деревенские" понятия как раз и преобладают в житии и по сию пору гоголевской России. С той лишь разницей, что добродушных собакевичей и незлобивых чичиковых в последнее столетие всё чаще сменяют озверевшие шариковы Михаила Булгакова и мрачные в своей грубости, жестокости и хамстве передоновы Федора Сологуба, олицетворенные нынче в бандитах и "олигархах в законе". Именно эта братия со злорадством диких печенегов сживала со света Грибоедова, Пушкина, Чаадаева, Лермонтова и Есенина, - коваными сапогами наступая на боговдохновенные крылья их творчества. Именно к ним наиболее применимы пронзительные строки Николая Рубцова:

 

Со всех сторон нагрянули они,

Иных времён татары и монголы.

Они несут на флагах чёрный крест,

Они крестами небо закрестили,

И не леса мне видятся окрест,

А лес крестов в окрестностях России...

 

О революциях.

Если иметь в виду не умножающие кладбища знаменитые русские бунты, а "классическую" Французскую революцию, то (каковы бы ни были её истинные цели) провозглашена она была во имя беднейших сословий.

Небезынтересно отметить, что, свергая монархию в первый раз, - французский народ опирался на... имперские начала. Ибо в основе борьбы и с монархией (1789), и с последующей интервенцией явил свою единосущность, которая есть ни что иное, как разлитое в теле народном содержание истинно Великой нации! Потому не унижаемый и не униженный народ, поверив в себя, и явил беспримерный героизм в сентябре 1792 года, когда буржуазия в лице жирондистов "сдала Францию". Ибо именно тогда в сердце и устах разгневанного третьего сословия огнём загорелись слова: "Отечество в опасности!". Клич этот, прозвучав в Париже, отозвался в самых глухих селениях Франции. Это было героическое время способного к героизму народа, - народа, глубоко осознавшего трагедию своего Отечества! Поэтому, восстав с криками: "Да здравствует нация!", он разбил интервентов - прекрасно обученные и экипированные прусские войска. Дальнейшее и вовсе походило на чудо. Необученные и необстрелянные добровольцы, отстояв Францию, уже в начале ноября вступили на территорию недавних оккупантов - Германии и Бельгии!

Вне сомнений, этого никогда бы не произошло, если бы душу народа на протяжении поколений тыкали бы в грязь, как то было в России. Потому в разгар Первой мировой войны презираемые "вышестоящим" обществом переодетые в солдаты русские мужики, легко поверив агитаторам, - подняли на штыки представителей не своего (потому как духовно и культурно чуждого ему!) сословия. И другого нельзя было ожидать. Униженное, оскорблённое и разуверившееся в себе сознание никогда не будет предано предмету своего унижения. Более того, при первой же возможности оставит и предаст его, - что в России и произошло.

После той же мировой войны оказавшийся на грани политического уничтожения турецкий народ проявил духовную и политическую солидарность. Мобилизовав всю свою волю, не только избежал расчленения страны, но отстоял политическую независимость государства. Это могло произойти лишь благодаря осознаванию себя в мировой истории. Нося стихийный характер, народное движение родилось в теле исторического самопереживания. То же относится и к национально-освободительному движению Турции. Именно воля народа выдвинула из своих рядов достойного лидера Мустафу Кемаля. Выражая настроения народа, генерал Кемаль говорил: "Плуг - вот то перо, которым пишется история Турции". Он подчёркивал, что турецкий крестьянин не просто крестьянин, а "господин крестьянин"! И важно не то, что господином турецкий крестьянин так и не стал (как не стал и русский народ, обманутый большевиками), а то, что в решающий исторический момент турки не предали своё Правительство, "Веру, Царя и Отечество", - в этих ипостасях являя собой единое целое. Именно политический факт завоевания независимости в ближайшее десятилетие привёл в Турции к раскрытию творческого потенциала народа. Вера в свои силы вдохновила людей, немедленно выразившись в расцвете театра, архитектуры и литературы.

Было ли когда в России такое уважение к русскому крестьянину (мещанину, разночинцу, простому служащему, ремесленнику или даже купцу)?

Праздный вопрос! Можно ли говорить о каких-либо ценностях личности, если едва ли не весь народ - до 1861 года крепостной, а после "освобождения" безземельный - попросту изъят был из общественной жизни Страны?! И не просто изъят, но столетиями унижаем был,25 а когда и за человека не считался!

Потому, столетиями бесправный и пренебрегаемый "обществом", лишённый силы духа за отсутствием упражнений в этом и отученный принимать самостоятельные решения, простой люд в конце концов перестаёт видеть себя в истории своего Отечества. А ведь народ, воспитываемый неотрывно от нужд Страны и повседневно осознающий себя в ней, обладающий силой духа и уважением к себе так просто с толку не собьешь. Ибо он знает, а потому сам способен решать, где его Отечество и кто истинно его представляет. А раз так, то важно знать: внутреннее бытие

___

25 Немецкий дворянин Генрих Штаден, долгое время живший в России в период царствования Ивана IV, написал книгу "Страна и правление Московитов", в которой с изумлением отмечал разницу отношения местных властей к иностранцам и русским: "...некоторым иноземцам великий князь нередко выдавал грамоты в том, что они имеют право не являться на суд по искам русских, хотя бы те и обвиняли их... А если приходил другой пристав, имени которого не значилось в грамоте, и требовал иноземца на суд, то иноземец был волен на своём дворе пристава этого бить... Если пристав жаловался на иноземца, то сам же и бывал бит или как-нибудь иначе наказан. Иноземец же имел право хоть каждый день жаловаться на русских" /напомню, что "иноземцами" в Московии считались не только немцы, но и литовцы, черкасские татары... и прочий не русский народ. - Авт./. (Россия XVI века. Воспоминания иностранцев. Смоленск. 2003, с. 427-428).

Страны должно формировать, власть - поддерживать, а Государство - быть заинтересовано в сильном духом и верящем в себя народе!

Чудовищность реалий большевистской России состояла в том, что люди умирали не с ужасом пред смертью, а с благодарностью к ней, ибо смерть приносила им освобождение от этой жизни... Перекликаясь с мыслями Розанова, Бунин пишет в дневнике в 1919 года: "...во что можно верить теперь, когда раскрылась такая несказанная правда о человеке?". И тогда же: "...Опротивел человек! Жизнь заставила так остро почувствовать, так остро и внимательно разглядеть его, его душу, его моральное тело. Что наши прежние глаза, - как мало они видели...", - сетует писатель о том, что знал и о чём предупреждал Россию и остальной мир ещё Достоевский...

Впрочем, было ещё и нечто другое. Многомиллионное варварство, никогда не знавшее цивилизации и не воспринимавшее её проявления, вырвалось на свободу. Великая степь энергетически восторжествовала над равниной, обернувшись беспощадной войной против Города... Новые гунны устремились истоптать в пыль ухоженное и уничтожить не своё, а, значит, - чужое... Видеть всё это было выше сил всякого мыслящего человека. Этот жёстко обозначивший себя "изгиб" эвольвенты псевдорусской жизни и был розановским "Апокалипсисом". Отсюда боль, категоричность и отчаяние дневников Розанова, Бунина - жертв "Великой...". Отсюда затянувшиеся до нашего времени проблемы с самоидентификацией и самоосознаванием народа, ставшего "российским"...

 

Возникает вопрос: можно ли обвинять во всех случившихся зверствах русский народ?!

Нет, конечно! Русский народ, как и любое другое народное тело, не мог уничтожать сам себя! За него эту "работу" выполнял тот самый "нерастворимый (в нём или близ него) элемент". Именно этот язычествующий "элемент", в массе своей представляющий собой (духовно и географически) обратившихся вспять варваризованных русских, и образовал из себя то смертоносное воинство, которое не только способно, но и жаждало уничтожить всё... не своё. А когда очевидно-чужого было не видать, то "частицы" эти - бесформенные и лишённые внутренней кристаллизации - ненавидя всё, восставали на самое себя... В последней четверти XIX века это уже была не "ответная волна" варваров. В России о себе готовилось заявить многоплеменное сбитое со своих языческих корней "цунами". Для возникновения его нужен был лишь толчок, которым вовсе необязательно должен был быть большевистский переворот. "Цунами" это шло не с далёкого востока, который "далёким" давно уже перестал быть, да там и не могло быть социальных движений. Могучая волна зрела гораздо ближе. Не осознающие себя племена, давно перевалив через Уральский Хребет и заполонив равнины российских провинций, готовы были "смыть" европейскую часть России. Нарастая в приближении к столицам, они и образовали всё сметающую "стену" под боком у безмятежных мегаполисов.

 

Итак, для уяснения существа проблем и "смысла" происходящего необходимо признать, что чертополох социальной и гражданской жизни Страны имеет глубокие исторически давние корни, тянущиеся к постмосковской Руси. Также и трагический накал рубежа XIX-XX веков не был "заговором степи", как и большевистский переворот не был "удачей" одних только "запломбированных заговорщиков". Эти события были следствием жёстко обозначившей себя социальной "кривизны" (или - "витка") всего общероссийского - по-степному неорганизованного - бытия, в котором стихия народной жизни время от времени обращалась против самой себя... Правильнее сказать, - против европеизированного слоя русского общества, не имевшего уже внутренних связей с собственным народом и не особенно стремившегося к этому ("хождения в народ", как и слезливое "раскаяние" малой части образованного "кающегося дворянства" были эпизодическими, а потому не играли существенной роли в жизни Страны). Что касается стихийных народных бунтов, то, при отсутствии программы и (по ряду исторически уважительных причин) целостных политических идей, - они не имели шансов достигнуть цели, которой не было... А не было потому, что бунты изначально лишены были и структуры, и формы.

Возвращаясь к причинам зверств в постоктябрьской России, следует уяснить, что не русские уничтожали русских, а "ставшие русскими" - теперь уже всякого племени маргиналы и недосформированные элементы "на волне истории" мстили (если говорить языком событий) тем, кто "сделал" их русскими;26 то есть - тем, кем они не могли стать, и кем становиться не хотели... потому что не могли.

Вот и Бунин, хоть и упрощая и симптомы, и побудительные мотивы, в своих "Окаянных днях" как будто бы говорит о том же: "Есть два типа в народе. В одном преобладает Русь, в другом - Чудь, Меря. Но и в том, и в другом есть страшная переменчивость настроений, обликов, "шаткость", как говорили в старину. Народ сам сказал про себя: "из нас, как из древа, - и дубина, и икона" (20 апреля, 1918)". Как показали ближайшие события, "дубина" эта, пройдясь по иконам и не пожалев каменные храмы, прошлась и по самому народу...

Но, если не классовая, то, может, - это была расовая борьба?

И опять - нет.

В своём этническом "замесе" это была борьба несовместимостей, исторически неоднократно заявлявшая о себе в восстании рабов и маргиналов Египта позднего времени (XI-IV вв. до н. э.), Рима периода Империи или Византии династии Палеологов (XII-XIV вв.); борьба глубоких внутренних антагонистов, за время протяжённого исторического "контакта" не сумевших стать единым социально-культурным целым. Бунт "народного тела" происходил как бы "внутри себя", исходя из психически и культурно противоположных внутренних полюсов. Иначе, наверное, и не могло быть - "единством противоположностей" может жить диалектика, но не душа народа и нации.

Для надвигавшейся гражданской войны в России того времени вовсе не нужны были "классические" социальные и политические катаклизмы, как не нужно было и экономических предпосылок (в России 1910-х гг. отмечался высокий экономический подъём), - всё это "с успехом" заменяли вековые процессы, вызревавшие на местах. Даже Ленин не нужен был (его большевистская верхушка "выписала" из заграницы, когда переворот уже стал фактом истории)! Для свершения "революции" достаточно было сильного толчка где-то "на дне" общества... и всколыхнулась в недальних городах "степная гладь". Активно нарастая в приближении к столицам, она и образовала смертоносную и всё сметающую "стену". Большевики своими пустыми обещаниями лишь сумели направить её в нужном для себя направлении. Результат их стараний стал неожиданностью для самих неумолчных агитаторов. Потому главари путча, ничуть не стесняясь, вслух дивилась своему успеху. Луначарский в радости своей долго не верил ни делам рук большевиков, ни даже глазам своим. Троцкий же, имея

___

26 Проводя исторические параллели, замечу, если германские готы, завоевав Рим, стремились перенять развитую модель цивилизации (как, впрочем, и римляне, покорившие Грецию), то "жёлтые", по описанию историков, гунны (хунны - по Л. Н. Гумилёву) и вандалы стремились уничтожить всякий превосходящий их бытие социум.

ввиду никак не связанное с нуждами народа "белое движение", выразился куда как конкретно: "Если бы белогвардейцы догадались выбросить лозунг "Кулацкого царя", - мы не удержались бы и двух недель"!

Иное дело в Германии. Там тоже "прогремела" революция. Но, назвавшись, она так в словах и увязла. Да и с чего было ей там разгуляться... - в стране с единым историко-культурным и традиционно консервативным политическим телом?! Потому, самопровозгласившись и потыкавшись кое-где в городе, "революция" в Германии, "плюнув", так и ушла ни с чем. "Ушла", в смысле вернулась в свою любимую вотчину, - в Россию. Там совсем другое дело, - там было где разгуляться. И "разгулялась"...

Итак, на рубеже столетий происходила коренная ломка старой России, "расположившейся" в Европе (европейской её части). Поначалу втуне пойдя по срединной России, раскол этот более явственно обозначил себя там, где (условно говоря) "остаточное варварство" входило в тесный контакт со своим антиподом, - европейской Россией. Особенно жёстко он обозначил себя в душе народа, издавна не доверявшего "городу". Эти же трещины, множась в зависимости от этнорегиональных составляющих и этических характеристик, прошли по культуре России, переворачивая с ног на голову "старые" ценности (нечто подобное происходило и в Европе, но там мотивы, средства и "действующие лица" были существенно иными). Пойдя дальше, изломы эти глубоко увязали в пошлости "передоновской провинции", где поначалу выросли, а потом сгинули нежные "овечки" и сладко лепечущие "Нанетты" Ф. Сологуба. Провинция уже в начале ХХ века не могла найти позитивные примеры в центрах, потерявших свой нравственный и некогда консервативный облик. В эту раскрывшуюся бездну скоро и посыпались "лиловые миры" А. Блока, притонные "Менады" Вяч. Иванова и "звёзды Маиры" А. Кузмина, вместе с футуристическими программами, экстравагантными, за бездуховностью, "течениями", и прочее. Что касается главного делателя истории и творца внутренней жизни Страны - народа, то события в России последних полутора столетий говорят о том, что кристаллизация "постпереселенческих" национальных черт не завершилась, а потому характер народа не сформирован, отчего и исторический облик его не ясен... Иными словами - в заплутавшей в собственных степях и равнинах России достаточно болезненно шёл процесс образования нового народа. Начавшись раньше и развернувшись в шири XVIII века, процесс этот не закончен и по сей день.

Можно сказать и так: сумма эвольвентностей - этнической, духовной, социальной и отвлечённо-культурной, некогда "разбредясь" по просторам России, - в конце ХIХ века собрались в "пучок" с тем, чтобы в первой трети ХХ столетия активно заявить о себе в Великой Эвольвенте, материализованной в этнически не осознающей себя массе.27 Именно "новая степь", олицетворённая в "варваризованных русских", уверенно заполоняла собой европейскую часть России. Поначалу серьёзно повлияв на сущность великорусского народа и изменив содержание самого Российского Государства, - феномен этот в значительной мере повлиял и на ход мировой истории.

___

27 Так, если к русским по принадлежности к общей истории и культуре до недавнего времени относились главным образом этнически близкие народы - великороссы, белорусы и украинцы, то с недавних пор возникла тенденция - в нарушение всех классификаций, принятых в науке о расах, и норм антропологии - причислять к русским десятки племён и народностей, весьма далёких как от этнических русских, так от индоевропейской семьи вообще.

Несколько слов о причинах, которые лежат в основе великих политических и социальных потрясений, и принципах, по которым они развиваются.

 

IV

 

В исторической науке принято отождествлять Великую Французскую революцию (1789-1794) и "русскую" (1917). Верное по форме, это сравнение неверно по содержанию. Ибо Французскую революцию вершил народ одной и той же формации или цивилизационной модели, в которой сословное неравенство в тот момент не играло решающей роли. Тогда как "русская революция" (если принять предложенную мной гипотезу) вершилась возобладавшим в Стране "другим народом" - тем, который вряд ли выиграл бы Отечественную войну 1812 года. И героизм народов Советского Союза в Великой Отечественной войне 1941-1945 годов не опровергает эту концепцию. Ибо битва была выиграна с величайшим напряжением сил, воли и чрезвычайной жестокостью приказов; то есть, - ценой колоссальных и далеко не всегда оправданных жертв...28 Феномен "неоправданности" новейшей русской истории подтверждается свидетельствами многих участников предшествующей эпохи: "Ужасно. Никогда за 1000 лет мы не были в такой степени лишены смысла"... - писал у себя в дневнике Лев Тихомиров в феврале 1917 года.

Потому и продолжалась "революция" в России, по словам Розанова, - "два дня", а не пять лет, как во Франции, что была она не более как промежуточным событием при формировании пока ещё трудноопределимой "евразийской общности" (потенциальной нации). Факт переворота был формой отсечения великоросской сущности (исторически потерявшего триединую связь русского народа) от той, которая более трёх веков дышала ей в спину. В этом историческом контексте не случайно возникла необходимость дать определение зарождающемуся "новому человеку" (им стал "советский человек", но мог быть и любой другой). Идеологизация "советской национальности" казалась наиболее подходящей формой, призванной ознаменовать рождение новой нации (народа). Вспомним перлы советского "нацизма" времён "лающих форм" поэзии, олицетворённых творчеством Маяковского, Багрицкого, и других под патронажем идеологов Партии. Эта "линия" как бы исподволь, но очень чётко выявила себя своеобразным советским расизмом в словах (тоже поэта) Михаила Кульчицкого: "Только советская нация /будет/ и только советской расы люди!".

Однако социальное и политическое бытие Государства ушедшего ХХ века показало, что "роды" эти были не столько преждевременными, сколько фальшивыми. Разрешившись психическими эманациями на этнической почве, фальшь эта оказалась в числе причин, почему организм Страны не признал "факта родов" (как и последующего родства в "семье братских народов"). Но в стадии "дозревания" и последующего "законного рождения" целостного народа важен психический настрой и ___

28 Даже в трагической по своим последствиям Первой мировой войне русские генералы не заваливали врага, как сталинские маршалы. Историк Сергей Волков пишет о том, что боевые потери Русской армии убитыми в боях (по разным оценкам, от 775 до 908 тыс. чел.) соответствовали потерям Центрального блока как 1:1 (Германия потеряла 300 тыс. чел, Австро-Венгрия - 450, Турция примерно 150 тыс.). С. Волков убедительно доказывает, что ко всему прочему "равенству" Россия вела войну с меньшим напряжением сил, чем её противники и союзники.

наличие исторической памяти субъектов Страны. Если в этот период в духовном и культурном плане мощно заявит о себе великорусская (т. е. европейская) ветвь триединого народа, то обновлённая Россия с органично входящими в неё народами вернётся к славному бытию в мировой истории. Если же во главе угла (опять) станет "полукочевой элемент", а "варваризованные..." или "двухсотлетние русские" усилят свои позиции, то Страна, став ли "империей" Великой Степи (Новой Великой Орды) или разбившись на тьму уделов, суверенностей, "белых", "серых" и прочих Орд, - прекратит своё существование в качестве культурно-исторического феномена мирового масштаба. Остаётся добавить, что тип варваризованных русских гениально раскрыл Ф. Достоевский в вечно непредсказуемом купце Рогожине, дикой психике Свидригайлова и ряде других, столь же спонтанно существующих литературных героев. Из нелитературных "героев" нашего уже времени к подобным "элементам" можно отнести знаковую фигуру Б. Ельцина и длиннющий ряд подобных ему.

 

О личности в истории, персональном устроении и личностных качествах.

Вряд ли есть необходимость специально доказывать, что духовное вырождение и дочерняя ему социальная деградация общества корнями своими уходят во времена, когда было запрещено быть личностью; когда из души и сознания народа устранялась причастность его к духовным корням, переплетённым с историческим бытием. Это не могло не привести к ослаблению силы духа и утрате исконно национальной культуры, сопряжённой с историческим самоощущением. Последнее неизбежно вело к "потере в памяти" привязанности к Отечеству, грубости, хамству и жестокости, утрате личной доблести, довершая "дело" размытыми понятиями о чести и гражданском долге, человеческой порядочности и воинском достоинстве. Из духовной реальности спроецировавшись на физический план, всё это преобразовалось в факты исторической и военной данности. Для наглядности приведу несколько примеров из не столь уж давнего прошлого.

В начале Второй мировой войны в докладной записке Сталину генерал Георгий Жуков в качестве полезной информации описал эпизод допроса захваченного в плен немецкого солдата - "голубоглазого белокурого нибелунга", по его словам. Не расходясь с уставом, пленный исправно отвечал на вопросы, касавшиеся его статуса, но замолчал, когда вопросы приобрели оперативный характер: я дал присягу, которую нарушать не намерен, был ответ. На "генеральский" вопрос Жукова: "Знаешь ли ты с кем разговариваешь? (читай: "На колени, смерд!")", - тот ответил: "Нет". Адъютант представил его. И Жуков услышал "наглый", по его словам, ответ: я знаю своих генералов, а генералов противника не знаю. На угрозу расстрела, слегка дрогнув, солдат заявил, что это будет нарушением правил ведения войны, потому, надеется он, этого всё же не произойдёт.

Легко видеть, что поведение рядового в этом эпизоде выглядит явно предпочтительнее манер советского полководца. Под стать Жукову был генерал Игнаров. Литератор Евгений Добровольский записал рассказ генерала о том, как тот "поговорил" со знаменитым немецким асом полковником Эрихом Хартманом.29

Сразу после войны, встретившись лицом к лицу с пленённым Хартманом, генерал Игнаров схватил немца за грудки и прошипел: "Я тя, сучий потрох, сейчас собственной рукой пришью, как военного преступника! Сколько ж ты душ загубил!". На что "потрох", - щуплый, среднего роста блондин, малость побледнев, спокойно ответил: "Вы меня, господин генерал, не испугаете, я 350 раз в лицо смерти глядел!".

Впрочем, если генерал Игнаров иногда "пролетал" с вражескими ассами-полковниками, то маршалу Жукову иной раз "не везло" со своими генералами.

В своей книге "Сталин. Ледяной трон" писатель А. Бушков приводит эпизод из командирской жизни Г. Жукова (который, будем справедливы, по праву снискал славу выдающегося полководца): "Едва вступив в командование 1-м Украинским фронтом и собрав на совещание его высших командиров, Жуков, по всегдашней привычке обращаясь ко всем на "ты" и пересыпая речь отборным матом, объявил во всеуслышание: одних из присутствующих он моментально снимет с должности, других под трибунал отдаст, а третьих просто шлёпнет без суда и следствия. Начальник инженерных войск фронта генерал Б. В. Благославов твёрдо и настойчиво попросил обращаться к нему без мата и угроз. Оторопевший Жуков, проморгавшись от удивления, выхватил маузер. Благославов вынул парабеллум и хладнокровно заявил: "Жду вашего выстрела". Ошеломлённый маршал быстро спрятал свой маузер.

Методы Жукова, не однажды гнавшего штрафные батальоны по минным полям, явно разнились с русскими боевыми традициями прежних времён. К примеру, герой Отечественной войны 1812 года генерал Алексей Петрович Ермолов - истинно "слуга царю, отец солдатам..." - обращался к нижним чинам не иначе как "храбрые товарищи". Жизнь каждого из них была у него на счету. При завоевании кавказских ханов и князьков, известных изуверской жестокостью и бесчинствами даже и над своими подданными, Ермолов, в отличие от Жукова, никогда не прибегал к лобовому штурму укреплённых крепостей. Следуя блистательным суворовским принципам, он тщательно разрабатывал каждую операцию, избегая непомерных людских жертв. Потому в декабре 1919 года при сражении на Манасе против "непобедимых" акушинцев, Ермолов (при соотношении 7 000 против не менее 20 000 соединённых войск противника) практически не имел потерь. "После сего славного дела весь отряд имел ночлег у селения Лаваши, - пишет Погодин, - по коему наименовано и сражение сие, стоившее нам только 28 человек убитыми и ранеными". Войско же противника перестало существовать. Докладывая Александру I о разгроме мятежных лезгин в августе того же года, Ермолов особенно подчёркивал, что при Хошни "нет ни одного русского ни убитого, ни раненого".

И опять пример из другой "оперы".

Альберт Шпеер, одно время бывший "вторым лицом" Третьего Рейха, в своих мемуарах приводит, как он пишет, - "курьёзный разговор" с Гауляйтером Шторхом в самом конце войны. Передав письменный приказ фюрера разрушить в подверенной тому области крайне необходимые для эвакуации мосты и важные в гражданской жизни объекты, Шпеер устно предлагает военному чиновнику не делать этого, сославшись на то, что он, Шпеер, отменил распоряжение. Самостоятельно решив не выполнять приказ потерявшего голову фюрера, Гауляйтер, дважды рискуя своей головой, отвечает Шпееру: "Вы очень добры, но я привык сам отвечать за свои поступки". Комментарии, как принято говорить в таких случаях, излишни.

Но всё это было тогда - во времена должностного культа личностей, может, что-

___

29 Немецкий асс за время своей военной карьеры до 8 мая 1945 года сбил 352 самолёта. Он был удостоен самых высоких военных наград Германии: 29 октября 1943-го - Рыцарского креста, 2 марта 1944-го - Рыцарского креста с дубовыми листьями, 4 июля 1944-го - Рыцарского креста с дубовыми листьями и мечами, а через месяц, 25 августа - Рыцарского креста с дубовыми листьями, мечами и бриллиантами. Выше награды в Третьем Рейхе не было.

нибудь изменилось в России наши дни?! Увы!

Генерал-полковник Леонид Ивашов в своих записях о легендарном "приштинском броске" русского батальона в Косово сообщает о реакции на него ельцинского окружения. Когда принявший ответственное решение министр обороны Д. Сергеев появился в кабинете Ельцина, то "присутствующие смотрели на него настороженно, и никто особенно не стремился поприветствовать его, обменяться рукопожатием". Однако после ельцинской фразы: "Ну, наконец, щёлкнул по носу..." (здесь президент назвал некоторых руководителей стран НАТО). Тут же из зала донеслось подобострастное: "Вы, Борис Николаевич, не щёлкнули - вы врезали по физиономии" - после чего "к маршалу выстроилась очередь с поздравлениями" ("Наш современник". 2005, .10)...

Увы, среди наших "гауляйтеров" не нашлось ни одного Солдата, который был бы достоин пленного немца, не потерявшего силы духа даже на пороге смерти!

Подобного холуйства не было и не могло быть среди командного состава царской армии!

Следует признать, что царская власть - даже и в худшей своей ипостаси - по отношению к Советской была той "гениальной отцовской", на которой "отдыхала" природа власти едва ли не на протяжении всего советского периода России! Ибо вред нанесённый Стране "по простоте" ли, по глупости, или по откровенному предательству трудно поддаётся моральной оценке и экономическому подсчёту.30 Вот и ложно-реформаторское движение, названное "перестройкой", своими результатами показало, что выкидыш этот оказался не только живучим, но ещё и ядовитым... Сама же псевдонациональность в историческом разрезе стала временным названием того (за советский период несформировавшегося, а потому несостоявшегося) "человека", который заявит о своей самости в отечественной и неизбежно настоит на себе в мировой истории.

Однако лохмотья эволюции могли преумножать лишь себе подобное... В результате, став "всем", но при этом оставаясь никем, - властное Никто до сих пор правит бал и в правительственных залах, и на подступающих к ним мраморных (а там уж и на каких придётся) ступенях социальной лестницы. Духовная измена, некогда определив политическую безграмотность и социальные патологии, не могла не привести к индюшачьей гордости "за отечество", которого в первую очередь лишён был русский народ. Его место, освоив бритву и начав-таки сморкаться в платок, а не в пальцы, - и заняла политическая безродность, взращённая на сорных прецедентах беспочвенной культуры. Но, разрушив до основания старый мир, "двухсотлетние (а то и вовсе "сопливые") русские", чуть остепенившись и из опричников обернувшись сановными чиновниками, оставили за собой "наклонности" к несоразмерным бюджету Страны торжествам, как и тяготение к ханской роскоши. Проявлениям этой "шири" соответствовали парады, великий размах юбилеев и политических празднеств, которые - за исключением нескольких - не имели к народу никакого отношения.

___

30 Один из холуёв и опричников И. В. Сталина Никита Хрущёв в 1954 году подарил не только Крым Украине, не только Порт-Артур китайцам, не только Левобережье Терека Чечено-Ингушской АССР, но и тогда же отдал Казахстану пять огромных русских областей. Впоследствии "перестроечная" клика Горбачёва-Шеварнадзе-Ельцина довела сдачу границ СССР (России) до пределов, которые, превзойдя территориальные, - соизмеримы с физическими потерями первых лет во Второй мировой войне!

Блеск и нищета власти СССР обусловила потёмкинские деревни в лице входящих в него "братских народов", исповедовавших идеологию Союза, но не следовавших ей на практике. Видимость следования заменяли лозунги и транспаранты, густо разбавленные портретами высших партийных бонз и их сатрапов. Из них "самые выдающиеся" и "горячо любимые народом" в гигантских размерах вывешивались на стены всё терпящих зданий, нарушая тем самым архитектурный ансамбль города, развращая глаз народа, но улещая каракулевые "навершия" нетвёрдо стоявших на ногах круглоголовых партийных и около-партийных нуворишей. Эта публика по факту деятельности и олицетворяла собой то пустопорожнее "единство братских народов", которое с конца 1980 годов обернулось оскалом ненависти именно к русскому народу.

 

Итак, веками назревавшие разрывы общественных связей предопределили Великую Октябрьскую революцию 1917 года, сделав её фактом истории, который, однако, не следует преувеличивать. Ибо причины, приведшие к смене эволюционной жизни России, находятся гораздо глубже. Они будут заявлять о себе до тех пор, пока духовное и этнокультурное противостояние не устранит внутренние противоречия и не приведёт к некоему взамоприемлемому целому. Когда причина и следствие, не вступая в неразрешимые конфликты и взаимоисключающие противоречия, не найдут историческую приемлемость. Это будет путь своеобразной Револьвенты, задача которой не вернуть всё вспять - нет (это невозможно и в этом нет объективно-исторической необходимости), но сможет воспроизвести утерянные в духовном и социальном теле Страны взаимоотношения, основанные на исторически сложившейся этнокультурной общности.

Поэт и дипломат Фёдор Тютчев, в одном из своих писем с немалыми на то основаниями утверждал, что политический строй в России оправдан лишь при условии, что "династия все более и более проникается национальным духом, ибо вне этого, вне энергического и сознательного национального духа, русское самосознание - бессмыслица". Тютчевская концепция природы и устроения власти справедлива не только для самодержавной формы правления, место которой нынче занял институт президентства. Мысль Тютчева современна и для настоящей, и для будущей России, поскольку содержит в себе ту сущность энергетического бытия, которая способна воодушевить народ и привести Страну к праведной слиянности целей. Именно их органичная взаимосвязь способна возвеличить Государство до уровня, предопределённого России исторической жизнью!

Между тем следует признать, что духовное невежество и политическое беспамятство народа не было детищем одной лишь политической системы правления. Духовные наставления и сами наставники (как до 1917 года, так и после официального разрешения Православия в конце минувшего века) не в последнюю очередь ответственны за то, что в своей исторической жизни русский народ ориентирован был на спасение души вне "тела" мирского устроения и социальной активности. Это вело к путанице в сознании людей, их растерянности в миру, психологической подавленности и вытекающим из неё духовному, моральному, социальному и личному пораженчеству. Но, несмотря на уязвимость концепции духовного существования человека вне им же устроенного материального мира, она не считалась (и сейчас не считается) пораженческой. Более того, оправдывается необходимостью ("для спасения души") пострадать... В результате вчуже навязанная идея, "спасая души", привела к дезориентации государствоустроительных и державных свойств характера русского народа, в своей исторической жизни особенно остро ощущавшего необходимость свободы и воли. К сказанному добавлю: в склонности к страданию проявляет себя генетическая память неволи, духовного рабства и культурно-исторической зависимости тех, кто, никогда не будучи способным обустроить мир, - не мог быть и свободным в нём!

Как бы то ни было, презрение к "тленностям" материального мира в бытии не могло не принять формы социальной инертности, а в делах так же закономерно предрешало непрофессионализм, круговую поруку и безответственность. Став стилем существования Страны, всё это подчёркивалось политической, социальной и экономической безответственностью Правительства. Стоя выше закона и существуя вне реальной жизни, оно по существу выполняло функции могильщиков Государства Российского, а "заступом" в его руках служила исторически неперспективная структура Власти. Всё это, формируя каждое настоящее, предрешало будущее России...

В последней четверти века, в результате бездарно проводимой российским Правительством внутренней политики, численный состав русского населения катастрофически ухудшился, приведя, фактически, к вымиранию народа. "Дыры" в теле Страны начали активно заполнять нередко чуждые, а то и враждебные русскому менталитету элементы. Недавняя "перестройка", приведя к дестабилизации внутренней и внешней жизни Государства, - способствовала оттоку из Бывшего СССР миллионов большей частью крепких и квалифицированных людей, среди которых опять же доминировали выходцы из европейской части России. Эти "пустоты" и заполнили собой те, кто не видит ценностей в чуждой для них русской культуре, а потому в общей массе своей не намерен участвовать в созидательной жизни России, тем самым внося разрушительные тенденции в бытие народа и Государства.

 

Подведём итоги и сделаем некоторые выводы.

Драматизм исторической жизни России состоит в том, что наиболее тяжкие политические и экономические удары принимала на себя европейская, наиболее развитая часть Страны - "кочевые" регионы её, как и встарь, большей частью пребывали в той же самой "нескончаемой вечности".

Война с Наполеоном I, став поистине народной, существенно уменьшила межсословную дистанцию. В тяжелейших боях отстаивая Отечество, русское общество выстрадало язык общения, при котором простой люд и дворянское сословие ощущали себя причастными к единой Родине. Победа над могучим полководцем, перед которым трепетала вся Европа, воодушевила русский народ и дала Стране шанс для культурного и экономического подъёма, который, однако, не был использован в должной мере ни государём Александром I, ни Николаем I. Близорукая политика императоров, в которой последний превзошёл первого, лишь увеличила разрыв между высшими и "низшими" слоями общества. В этот период (1813-1855) в России, в отличие от европейских держав, не было крупного промышленного производства. Даже и на самых больших предприятиях преобладала ручная техника с весьма низкой производительностью труда. Феодально-крепостническое ведение дел не позволяло внедрять прогрессивные способы производства и в сельском хозяйстве. Российская буржуазия при неразвитости экономики страны была малочисленна, слаба и политически пассивна. Общественного сознания, на основе схожих целей объединяющего всякое общество в некое целое, не существовало. Прибегая к словам Н. Гоголя, "ленивое и нелюбопытное" самоосознавание вновь разделённого народа начало проявлять "любопытство" (да и то - среди образованных слоёв населения) и обращать внимание на свою "лень" лишь в первой трети XIX века, узнав о главных вехах своего Отечества из сочинения Н. М. Карамзина "История Государства Российского"... Но и это выдающееся событие культурной жизни мало что изменило во внутреннем бытии России, как и 45-томное издание "Полного собрания законов Российской империи" (1830). Офранцуженное дворянство по-прежнему было занято собой, а императорский двор был занят дворянством. Огромные территории России были отданы на откуп губернаторам, самоодурь которых была следствием той же оторванности от "материка".

Закономерное поражение в Крымской кампании ознаменовало глобальный перелом в политической жизни России, сделав её лишь одним из - и едва ли не второстепенных - политических игроков. Это положение дел не смогли выправить кабинеты Правительства императоров Александра II и III. Слабое Правительство слабого императора Николая II открыло эпоху глубочайшего кризиса власти и самой концепции имперского правления. Этот вакуум державности (или пустота власти) ознаменовал критический период жизни Российского Государства, развязка которого пришлась на первую треть ХХ века. В этот период и прошли события вселенского значения, определив мировую историю вплоть до наших дней.

В чём это выражалось и какой ценой это произошло?

 

Первая мировая и последующая гражданская война выбили из российского общества миллионы наиболее отважных и жизнеспособных, почти полностью уничтожив самые культурные и образованные слои общества. Кровавый смерч "революционного времени", разгулявшись на "равнине" безмыслия и степной дикости, почти подчистую вымел профессионалов из всех сфер политического, социального и культурного бытия. Ценой невероятных потерь первой половины ХХ столетия была одержана "победа социализма"; была создана и могучая держава, но духовно-этические ценности и этнический состав населения Страны в её европейской части серьёзно и невосполнимо изменились. Критически изменился и "общий" менталитет, подытожив сумму этих изменений. Этой суммой и объясняется пресловутая "азиатчина" в покорном, до раболепия, отношении народа к власти, как и характер самой - безродной, беспородной и по фактам деятельности бездарной государственной власти. Положение дел особенно печально складывалось тогда, когда заложивший основы Российского Государства русский народ терял "идею" - духовный и исторический смысл своего существования. Именно в такие моменты, считал Александр Зиновьев, русский народ проявляет "фантастическую покорность и долготерпение, граничащие с самоуничтожением нации". Вспомним: сходную психологическую тезу устами одного из своих героев выразил Ф. М. Достоевский в "Бесах": "Если великий народ не верует, что в нём истина (именно в одном и именно исключительно)... то он тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ". И если печально-покорное - "энографическое" рабствование народа выражалось в неизбывном социальном страхе и повседневной робости, в средне-чиновном лике заявляя о себе в неумеренном восхищении всякой вышестоящей должностью, - то ничтожность высших форм (Советской) власти проявляло себя в принятии такового положения вещей как должного. Не удивительно, что смещённые ценности привели к вывернутой наизнанку библейской формуле: "последние стали первыми, а первые последними"...

Итак, только при понимании того, что заражён весь организм Страны, может открыться следующее: не в Беловежской пуще произошло расчленение Государства, а в пучине - в глубинах "топей" и "болот" разжиженных душ не только утерявшего уважение к себе, но и лишенного самоосознавания люда! Правительство России "забыло" очевидное: власть - это не привилегия, а мера ответственности. Но если мера утеряна, значит, это произошло не без соизволения народа, - во все времена являющегося индикатором деятельности любого Правительства. Потому народ вместе с властьимущими разделяет ответственность за нерадивое бытие Страны и недееспособность Государства. Должно быть ясно, что если русский народ, на протяжении веков создававший духовную парадигму Страны и мощь Государства, не восстановит некогда присущую ему силу духа и нравственную волю, способную остановить моральное падение и пресечь разрушающие всё его существо гнилостные процессы, - то символом такому народу станет беспощадная, поистине сюрреалистическая картина из "жизни" грозного периода недавней массовой эвакуации и уничтожения русского населения.

В одном из своих репортажей о Чечне 1990-х журналист Дмитрий Соколов-Митрич пишет о том, как посреди улицы сидела на табуретке обезумевшая от горя и унижений старая русская женщина. И как только видела она лицо, не желавшее ей зла, то доставала "из-за пазухи чайную ложечку из синего стекла и с гордостью говорила: "Моя!". Это всё, что у неё осталось"!

Эта несчастная мать нескольких потерянных поколений, скорченная от превысивших человеческие силы страдания, горя и бессилия, - истинно может служить трагическим монументом бездумию и безволию потерявшей себя Страны!

 

Из всего вышесказанного сделаем выводы, которые на поверку оказываются один хуже другого...

Первый:

Если лев приобретает характер и повадки вола, начинает думать, как вол; если теряет гриву, и когти его становятся копытами; если сверкающий взор сменяется задумчиво-печальным глядением, а на облысевшей голове нарастают рога... - и только хвост, за неважностью, остаётся у него львиный, то, может, - лев уже и не лев вовсе, а вол?!.. Но кто же тогда будет воспринимать вола как льва?! И как? Уж не по хвосту ли?..

Второй:

Если нация не ощущает своих достоинств - она их не имеет!

Если не заслуживает великого Государства, то получает то, чего заслуживает...

Если слабеет дух и мельчает характер народа - он занимает территорию, ему соответствующую!

Когда общество не помнит своих Героев - оно их теряет.

Если же перестаёт осознавать самое себя - то исчезает вовсе!

 

Виктор Сиротин. 2009 г.