Поэзия
18 мая 2014

...в глубинах алфавита

*****

Г.Ш.

Рубенс, сказал ты, возник из фламандского неба...

Здесь над землёй и поныне клубятся, летят

грации, нимфы, богини, вирсавии, гебы.

Только взгляни в небеса - и увидишь стократ:

вон каледонские всадники ввысь поскакали,

с фавнами девы сплелись в золотые клубки.

Реют фигуры, в небесной паря пассакалье,

вьются и движутся с ветром наперегонки.

Этих венер полнота, эти складки и пена

тучного теста, обильный белок и мука

сдобы телесной, податливых форм перемены,

пышность, округлость, - что это, как не облака?

В лени безветрия медлят, не зная, застыть ли

или растаять, внезапно решаясь взамен -

жить! И вздымаются в небе объятья, соитья,

рук перевивы, излучины бедер, колен.

Кисть колонковую, беличью кисть окуная

в мягкую, вязкую тучу свинцовых белил,

женские нежные тайны, наследие рая,

Рубенс от плоти материи освободил.

Пыл поднебесных натурщиц представлен к награде

запечатленья навеки, в усладу глазам:

светится женственной плоти зефир в шоколаде

тёмных багетов, в коробках узорчатых рам.

Зовом соблазна без тени стыда и порока

сонмы красавиц заполнили весь небосвод.

В роскоши неба, в летучем воздушном барокко

Рубенс над Фландрией в облаке каждом живёт.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

У неё началась в глазах с непривычки резь,

хоть и было не так светло, и она от боли

всё моргала, ликуя в мыслях: он здесь, он здесь!..

Им свидание дали в верхнем подземном холле.

Он сидел за стеклом, вертел на пальце кольцо,

незнакомое ей, - купил, вероятно, после

похорон. Она же смотрела ему в лицо:

он слегка поправился и чуть-чуть малорослей

стал казаться, а так - всё тот же любимый муж.

"Экспертиза, - он говорил, - показала дважды,

что тогда на лугу это был безобидный уж.

Вот смотри, по латыни... впрочем, уже неважно.

В общем, я хлопотал. Ты не можешь представить, как

было трудно: того воспой, а тому канцону,

а одной пришлось ... - тут закашлялся он в кулак. -

Словом, крови попили вволю, особо жёны.

Я стараюсь, ты знаешь. Просто у нас метраж -

ты же помнишь... и я подумал: сейчас не время,

подождём? Их такая прорва, пока не дашь

одному-другому, пока не гульнёшь со всеми -

бесполезно. Правда, клянётся одна пробить

даже студию звукозаписи - это площадь,

тиражи, прокат! Но - пожалуйста, без обид.

Тут сидеть в холодке и ждать, безусловно, проще.

Ты пойми, я не против. Мне без тебя никак.

Я скучаю и всё такое. Я даже песню

посвятил тебе, первоклассный такой медляк,

все рыдают, когда пою, и назвал: "Воскресни!"

Абсолютный хит, даже главный ваш подписал

сразу пропуск, когда услышал, и мой автограф

попросил - через зама, конечно, - и местным псам,

из охраны личной, меня приказал не трогать.

Просто как бы тебе сказать... вот и мой агент,

и ещё кое-кто, понимающие люди,

говорят, что гораздо лучше - и для легенд,

и для дела в общем, если пока не будет

никаких перемен. Что пока для меня важней

одному остаться... Прости, побегу: халтура.

Возвращаться - плохая примета",- сказал Орфей,

нараспев вздохнул и решительно встал со стула.

АДВЕНТ ВО ФЛАНДРИИ

В дымчатых наших краях на краю ноября,

ближе к зиме, спозаранку, едва развиднелось,

девичьим розовым cветом - стыдливо, несмело,

словно на цыпочках - в небо восходит заря.

Как не пристал этот цвет из нездешних широт

к пепельным нашим полям в бахроме молочая,

к пегим коровам, что ищут медлительно брод

в низком тумане и в нём же по грудь утопают.

Зябко не выспавшись, к снам недосмотренным льнёт,

лбом утыкаясь в забор, ежевичный кустарник.

Первый дымок из трубы деревенской пекарни

словно разносчик пускается в ранний обход.

Дети стоят у калиток, качаясь, дремля,

все ещё в наспанной зыби постельных скорлупок.

Розовый свет освещает сквозной первопуток,

тронутый запахом хлеба, муки, миндаля.

Исподволь плавно теплеют скупые цвета

зимних поленниц, штакетников, пасмурных брёвен.

Утро смуглеет в духовках небесных жаровен.

Всё полновесней, всё жарче пылает плита.

Кем-то невидимым топится дальний очаг,

мягко растут облака в розоватой оправе.

"Это Святой Николай уже тесто поставил!" -

дети, толкая друг друга, с восторгом кричат.

Сказка придумана взрослыми: скрасить птенцам

тяготы тошных минут пробуждения в школу.

"Видишь, ещё до зари поднялись мукомолы,

небо в глазури, печенье готовится там".

Так повелось: ежегодно в конце ноября

дети томятся, живя ожиданием срока,

вытянув шеи, следят за окраской востока. -

Жаром их веры и светится в небе заря.

Солнца забавы, погоды ли зимней игра,

света с морозом ли в небе идёт поединок -

не угадать. У камина ночует ботинок.

Чуда, подарков и сладостей ждёт детвора.

ХХ

Казавшийся бескрайним, непочатым,

почти что вечным, срок-тяжеловес -

двадцатый век - закончился. И весь

уже он набран, свёрстан, отпечатан.

Дотошно, от триумфов до невзгод,

он вдоль и поперёк прочтён цензурой

и выпущен в открытый оборот

эпохи неразменною купюрой.

В значительность округлого числа,

в банкноты вес, в её гербы и злаки,

и ты, словесность русская, внесла

свои штрихи и водяные знаки.

Серебряным с утра считался век,

купался в стилях, в речевой забаве, -

но дым его былых библиотек,

отныне к номиналу не прибавить.

Сперва стремились ввысь, за блоком блок,

столбцы стихов о доблести и славе,

пока зарёй, ещё не столь кровавой,

как разошлась, румянился восток,

и разбегались в стансах и ручьях

теченья несмыкаемых поэзий,

выплёскивая звуковой размах

от черубин до щебета "Зангези".

Вкруг главных буквиц вился мелкий шрифт.

В любом числе тем ярче единица

читается на фоне правд и кривд,

чем больше позади нулей толпится.

Там голос пел - один среди других -

щеглом из запрокинутого горла,

он заглушал и зычный тетраптих,

и лай футуристического горна.

Щегла перекричал вороний грай.

В прозрачную петропольскую влагу

скользнула жизнь его и, сквозь бумагу

нырнув пунктиром, пролилась за край

листа, и там окрасилась струя

в цвет площади, что спит посередине

земли - круглей не сыщешь...

в те края,

куда ни ласточке, ни прозерпине...

А там - а там - из бедствий отлита,

в высоких ослеплений мезонине

жила психея, ева, чьи цвета

мешались в себялюбье невзаимном.

Она, задрав высокомерный лоб,

не признавала меньшего мерила,

чем бог, и, затянув на горле строп,

ушла к нему - в небес аквамарины.

И от глагольных повернул громад

в побочную струю деепричастий

её заглазной и заглавной страсти

один в живых оставшийся собрат.

Во времена воззрений на заказ

и цен на жизнь по основному курсу

узнать: какое, милые, у нас, -

он распахнул окно - и задохнулся.

Уйти. Уйти в растительный покой

библейского подвижничества дачи,

стихи навзрыд, как огород киркой,

перелопатить, перепастерначить,

любить, писать роман, садить кусты

миров расцветших, липы и сирени,

не принимая общей правоты,

а с нею и всеобщих заблуждений.

Поодаль от него, в саду ночном,

таинственном, стоял лицом на север

садовник, близорукий астроном,

созвездья отделяющий от плевел.

Над ним качался сонный зодиак

под иволги божественное пенье.

Как звёзды люди падали в овраг

с тетрадями своих стихотворений.

В извилистом двуличии свобод

и в обнуленьи лирики и слова

уже не глаз, но ухо ищет брод

и свет в волне средь моря городского.

Он, рыж и блед, ведёт через Неву

за океан и огибает мели,

и успевает в век вписать главу,

пока не ставит точку в Сан-Микеле.

-------------

Век отпечатан. Он раскрепостил

бумаг освободившиеся тонны,

где отчитались спутники светил,

друзья, враги, сокамерники, жёны.

Он распорол изнанки дневников,

листы из переписки грубо скомкал,

испод архивов, внутренности строф

с черновиками нанизал на шомпол.

Но верхние остались голоса

недосягаемы - по праву дара.

(Подделка не карается, но за

версту слышна, что хуже всякой кары.)

Банкноту век сгибает пополам,

не глядя на значенье номинала,

и лодочкой пускает по каналу

вдогонку к прежде спущенным судам.

Куда ж нам плыть?

Менять ли серебро,

мотаясь с перепевами по свету?

Проматывать ли старое добро

или чеканить новую монету?

Скользит кораблик по морю чернил.

В бумажных складках ручеёк петита

бир сум бир сом, впадая в дыр бул щыл,

скрывается в глубинах алфавита.

БИБЛЕЙСКАЯ БИОГРАФИЯ

Семитский нос задрав, вязать снопы

и хвастаться призванием сновидца,

беспечно дар транжирить до щепы,

не зная, где прижмёт остановиться.

Быть от отца оторванным, и в ров

чужого края кануть, в мрак и холод,

но там, рифмуя кары и коров,

из подземелья прорасти, как жёлудь.

Сновидеть вновь; с размахом, от щедрот,

в предвиденьи засушливого часа

в амбары снов засыпать наперёд

обильныe словарные запасы.

Вскарабкаться стихами до октав

небесных балюстрад, стропил, балясин.

И там к Отцу вернуться, услыхав:

"Остановись, Иосиф, ты прекрасен".

СКАЗКА

У Вильгельма и Якоба Гриммов

в старой бюргерской сказке, которую

знают все - про четырёх пилигримов,

пенсионеров понурых, на скорую

руку сбившихся всуе в одну компанию, -

был другой вариант, не включённый

в детский сборник. Во взрослом издании

петуха собирались зарезать, поскольку оный

хоть ещё голосил вовсю в Богородицын

день и цыплятам казал горделивую стать,

да топорщил на тыне хвост, когда распогодится,

но - "не мог уже кур топтать".

Он, конечно, пошёл со всеми,

как умел дружил, примечал огонёк в лесу,

на разбойников лез, и друзей караулить в сени

на шесток взлетал, отоспаться позволив псу,

но на донышке петушиной своей души

он-то знал, что всё прошло на его веку:

как ни ешь да спи, и перья как ни ерши,

но гаремного, сладкого, сытого кукареку

не пустить корнет-а-пистоном уже, и время

миновало, чтоб взмыть на иглу золотую в конце пути

в иллюзорный, хмельной, утраченный город Бремен,

до которого не дойти.

ВЕТЕР

Воздушною пястью сграбастав простор,

его расстоянья шутя между пальцами

просеивая, поднимает и сор,

и вздор - то стремглав, то с неспешной развальцею.

Школяр неусидчивый множества школ,

всю жизнь забавляется поиском истины,

на лес налегает, как грудью на стол:

то бегло пролистывать томики лиственниц,

то буки обшаривать в поисках букв...

Лесные орехи сшибает обоймами,

щелчком проверяет зелёный бамбук

на прочность, чтоб позже тростями гобойными

присвистнуть - и ухнуть в печную трубу.

Он крыльями мельниц играет плечистыми,

он злит водостоки щекоткой в зобу

и флюгеры вертит во рту зубочистками.

Разбойник, охальник, взлетает на мол

портовой шпаной с вороватой повадкою,

прибрежной волне задирает подол -

и с визгом и брызгами мчит на попятную.

Он роз поставщик, что по краешкам схем

и карт расцвели над морскими маршрутами.

По атласам древним он помнится всем

лицом полнокровным, щеками раздутыми.

Пусть гибнет немедленно, лишь взаперти

окажется, но, воскресая уверенно,

вновь тянет и манит - с собой по пути, -

о ветер, о вертер, о вектор намерений...

ПРОЩАНИЕ

Пусть ты останешься во мне.

Глотнув воды, смогу отделаться

от чувства горечи в слюне,

от пепла в горле, от безделицы,

но не хочу. С пещной золой,

суть плотью, что во рту - просфорою,

хоть так ещё побыть с тобой,

закашлявшись у крематория.

Copyright (c) "Русский переплет"