Проголосуйте за это произведение |
Рассказы
22 мая 2007
года
На митинг,
посвященный международному дню солидарности трудящихся, Николай Петрович
Колыванов отправился с восьмилетним сыном Алешкой. Его дородная спутница
жизни
Татьяна Васильевна с престарелой тещей давно орудовали ножами на кухне:
шинковали и тщательно перемешивали в салатниках овощи, ювелирно нарезали
колбасу с мясцом, малосольную семушку, сыр, в общем, совершали привычный
праздничный ритуал, от которого Николай Петрович возбуждался не меньше, чем
от
супружеских объятий.
Надо
сказать,
что Колыванов был человеком невысоким, щуплым, а весной и осенью даже и
болезненным. В последнее время он трудился охранником на фабрике игрушек,
был
вполне доволен и зарплатой и графиком работы. Жизнь ему отравлял лишь один
факт
- супруга торговала на рынке постельным бельем и зарабатывала больше мужа.
Эта
несправедливость мучила его, тем более, что Татьяна Васильевна нередко
упрекала
Николая Петровича и делала это нарочито грубо, без родственного
такта.
Словно на
заказ
утро первомая выдалось хотя и прохладным, но солнечным. На открытых местах
проклюнулись жидкие ростки мать-и-мачехи с желтыми мохнатыми головками. На
столбах полоскались государственные флаги, откуда-то неслась бравурная
музыка,
и все вместе это создавало в душе Колыванова особое щемящее чувство
бесконечности жизни и одновременно фатальной недолговечности
праздника.
Пока Николай
Петрович с Алешкой добирались до площади, митинг начался. Народу собралось
не
меньше тысячи. Нарядно одетые горожане с флажками и шариками пришли сюда
целыми
семьями. На небольшой, наспех сколоченной сцене под кумачевым транспарантом
"Не
дадим себя ограбить" стояли трое представительных мужчин в добротных серых
костюмах-близнецах.
Первый
выступал
долго и неинтересно. Он монотонно бубнил в микрофон о высшей справедливости,
о
постоянно растущих ценах и божьей каре, которая непременно настигнет
зарвавшихся бюрократов. Народ уже начал крутить головами, крайние потихоньку
разбредались: кто домой к праздничному столу, а кто к ближайшему пивному
ларьку. Но здесь слово взял второй оратор, и его хорошо поставленный, зычный
голос моментально сдул скуку с поредевших рядов митингующих. По мере того,
как
трибун перечислял преступления власти, голос его крепчал, глаза наливались
справедливым гневом, и к концу своей пламенной речи он так яростно призвал
собравшихся вернуть то, что у них бессовестно украли, так энергично выбросил
вперед сжатый кулак, что люди заволновались. Из толпы стали раздаваться
возгласы: "Правильно!", "К ногтю гадов!", "Долой
правительство!".
Выступление
так
захватило Колыванова, что он почувствовал, как его душит обида за свой
обманутый народ. Он даже расстегнул верхнюю пуговицу сорочки и поглубже
вздохнул. Впрочем, когда оратор закончил, и к микрофону подошел следующий,
Николай Петрович остыл и приписал неприятные ощущения голоду. Он еще не
завтракал, мечтал поскорее сесть за праздничный стол, махнуть рюмку, другую,
третью и забыться в сладостной яви от всех забот этого суматошного
мира.
Поискав
глазами,
Колыванов понял, что сын сбежал со скучного митинга. Он хотел было
отправиться
на его поиски, но передумал - искать мальчишку в этой толпе было
бесполезно.
Домой
Николай
Петрович вернулся вовремя. Теща нарезала хлеб, супруга только что сменила
домашний
халат с кухонным фартуком на нарядное платье и подкрашивала губы. Стол
ломился
от яств. Запотевшая бутылка "Перцовой" как всегда занимала почетное
место
среди тарелок с закусками. Запах в квартире стоял одуряющий, и Колыванов
поспешил занять свое место во главе стола.
Николай
Петрович успел только оценить старания жены и тещи, окинуть одобрительным
взглядом весь этот кулинарный фейерверк и проглотить вязкую слюну, как
вернулся
Алешка. Он вбежал в комнату с надкусанным "Сникерсом" в руке и с чисто
детской
восторженностью закричал:
- Пап, там
настоящая революция, люди магазины грабят!
- Какие
люди? -
опешил Колыванов.
- Все, -
ответил Алешка и с азартом откусил от шоколадки. - Митинг кончился, и все
побежали к магазинам.
Вошедшая
Татьяна
Васильевна напряженно посмотрела на мужа, и от этого взгляда он невольно
поежился.
- Не ешь
сладкое перед едой, - сказала Татьяна Васильевна и хлопнула сына по руке. -
Где
взял?
- Там, -
испуганно ответил Алешка. - Дядька тащил из магазина целую коробку.
Несколько
штук упали.
Супруга еще
раз
многозначительно взглянула на мужа. Николай Петрович заерзал на стуле, затем
поднялся и, набирая скорость, бросился из квартиры.
Колыванов
бежал
к площади и ругал себя последними словами, из которых самым безобидным было
"дурак"..
Его легкомысленный уход с митинга казался ему чуть ли не главной ошибкой в
жизни, преступлением против семьи и той самой божьей карой, о которой
упоминал
первый оратор. Навстречу ему все чаще попадались граждане с коробками
вермишели,
сосисок и конфет, охапками женских платьев, нижнего белья, костюмов и
пальто.
Мимо пробежал молодой человек с целой поленницей сигаретных блоков. На
другой
стороне улицы пожилая супружеская чета с трудом волокла два рулона
линолеума.
Вид этих счастливчиков разил Николая Петровича в самое сердце и в то же
время
подстегивал.
Народ с
добычей
попадался все чаще. Кто-то торопился поскорее добраться до дома, другим не
хватало терпения, и они останавливались, чтобы осмотреть, ощупать нечаянную
радость. При этом на губах у них блуждали растерянные улыбки, как при
выигрыше
в лотерею. Были и такие, которые торжествующе поглядывали на опоздавшего
Колыванова. Его полный отчаяния взгляд добавлял к их радости толику
злорадства,
какое испытывает человек при виде своего менее удачливого
собрата.
Пивные
ларьки
на площади, очевидно, были разгромлены в первую очередь. От этих уличных
аквариумов остались лишь алюминиевые остовы. Не было даже продавцов, но
Николая
Петровича сейчас не интересовало, украли их или они сами разбежались под
непреодолимым натиском митингующих. Зато на площади недалеко от магазинов в
скрюченных позах лежали два затоптанных старика и мальчишка лет десяти.
Колыванов на ходу подумал, что следовало бы оказать раненым помощь, но
махнул
рукой и бросился дальше.
Николай
Петрович заскочил в первый магазинчик и сразу понял, что здесь уже
поживиться
нечем. Витрины были вдребезги разбиты, пол усыпан мукой, крупой и дешевыми
карамельками. В самом углу у входа в подсобки без движений лежал человек с
окровавленной головой. Судя по одежде, это был митингующий. Очевидно, хозяин
магазинчика пытался защищаться и успел уложить одного из нападавших. Не
задерживаясь, Николай Петрович бросился дальше и в дверях столкнулся с
последним добытчиком. Не найдя ничего полезного для домашнего хозяйства, тот
тащил уже распотрошенный кассовый аппарат, за которым на проводе
подпрыгивала
на ступеньках клавиатура.
Колыванову
повезло лишь в хозяйственном магазине. На ходу он выхватил у мужика из ящика
горсть шурупов, побежал по торговому залу и почти в самом углу обнаружил
связку
вантузов. Николай Петрович с тоской пошарил глазами по разоренному торговому
залу, но ничего кроме обломков витрин не увидел. В это время еще один
опоздавший метнулся к его находке, и Колыванов угрожающе
рыкнул:
- Не трогай!
Мое!
Было ясно,
бежать куда-то еще поздно. Прижимая к груди охапку вантузов, Николай
Петрович
выбрался на улицу. Где-то вдали уже слышалось голодное завывание милицейской
сирены. Улица почти опустела. Надо было торопиться, и Колыванов припустился
к
дому.
По пути
Николай
Петрович несколько раз останавливался и предлагал более удачливым гражданам
поменять часть своей добычи на другие товары, но никто не желал отдавать за
вантузы ни продукты, ни одежду. И только у самого дома сосед с большой
связкой
деревянных стульчаков согласился на обмен. За каждый стульчак он потребовал
по
пять вантузов, и своей жадностью возмутил Колыванова.
- Ты сдурел
что
ли? - воскликнул он. - Они стоят одинаково. Посмотри, какая резина.
Новье.
- Не хочешь,
не
надо, - перевесив тяжелую связку стульчаков на другое плечо, равнодушно
ответил
сосед.
- Да тебе их
за
всю жизнь не просидеть, - обиженно проговорил Николай
Петрович.
- Надо
будет,
просижу, - упрямо ответил сосед.
Сошлись они
на
трех вантузах за стульчак и расстались вполне довольные друг
другом..
Домой
Колыванов
вернулся отнюдь не победителем. Он свалил в прихожей свою добычу, посмотрел
на
жену и на ее презрительный взгляд развел руками.
- Опоздал, -
виновато произнес Николай Петрович. - Все растащили. Можно сказать,
революцию
проморгал.
- Ты всегда
был
дураком, - ответил Татьяна Васильевна. - Иди за стол, горе ты мое
луковое.
И только
теща
смилостивилась и поддержала Колыванова.
- Хоть
что-то,
- внимательно разглядывая вантузы со стульчаками, сказала она. - Другие,
которые не ходили на митинг, наверное, вообще ничего не
принесли.
Праздник был
немного смазан, но только до третьей рюмки. Отходчивое сердце супруги
оттаяло,
все повеселели, заговорили о вечере. В пять часов должны были приехать
сестра
Татьян Васильевны с мужем. А главное, после всех этих событий было что
рассказать родственникам, и этого обсуждения сегодняшнего митинга хватило бы
кумовьям до самого утра.
После
завтрака
жена с тещей отправились на кухню мыть посуду. Размякший от обильной пищи и
перцовки, Николай Петрович вытянул из пачки сигарету и вышел на
балкон.
Колыванов
чувствовал себя почти счастливым. Правда, на балконе его ждал сюрприз, до
того
невероятный, что он выронил сигарету с зажигалкой и замер, словно его
внезапно
настиг приступ каталепсии. На стуле, где в теплое время года Николай
Петрович
любил выкурить сигаретку, сидело странное существо. Внешне оно напоминало
человека, но явно принадлежало иным, неизвестным ему мирам. Гость был
пепельно-серого цвета, абсолютно голый и без каких-либо признаков пола. Над
костлявыми плечами пришельца, одно выше другого торчали настоящие крылья.
Прохладный ветер шевелил на них серые с металлическим отливом перья, и
существо
зябко поеживалось.
- Ты кто? -
не
зная, броситься назад в квартиру, позвать жену или остаться, спросил
Колыванов.
- Я - Ангел
справедливости, - с хрипотцой ответил гость. - Извини, Николай Петрович.
Плохо
себя чувствую. Решил у тебя на балконе немного
отдохнуть.
- Ангел
справедливости? - разглядывая пришельца, растерянно повторил Колыванов. - А
почему не белый? Справедливости же.
- Потому и
не
белый, - ответил Ангел и сразу пояснил: - Если смешать справедливость
последнего подонка со справедливостью первого праведника, получится вот
такой
цвет.
- А зачем
смешивать? - не понял Николай Петрович. - Справедливость всегда должна быть
белой.
- Не скажи,
-
грустно усмехнулся Ангел. - На земле много людей, которые стараются
исправить
несправедливость, чтобы причинить ее другим. Вот ты сегодня вместе с ними
грабил магазины...
- Я не
грабил,
- зардевшись, перебил его Колыванов. - Вон, по телевизору показывают, люди
доллары домой коробками носят, заводы себе присваивают. Это те заводы,
которые
наши деды и отцы строили, а матери на них ударно работали. Разве это
справедливо? Вот мы ее и восстанавливали.
-
Восстановили?
- поинтересовался Ангел.
- Немного
восстановили, - ответил Николай Петрович и с досадой добавил: - Сын, зараза,
поздно сказал.
- А тебе
нужно
столько вантузов? По-моему, одного на всю жизнь хватает, - вдруг сказал
Ангел,
и только сейчас Колыванов обратил внимание, какой у него печальный взгляд.
Николаю Петровичу сделалось немножко стыдно, он пожал плечами и неуверенно
признался:
- В
общем-то,
не нужно.
- Зачем же
взял, если не нужно? - продолжал свой допрос Ангел.
- А больше
ничего не было, - ответил Колыванов. - Я же говорю, опоздал. Сын,
зараза...
- Ты не
понял:
зачем ты взял, если не нужно? - повторил Ангел.
-
Справедливости ради, - не понимая, чего от него хотят, ответил Николай
Петрович.
- Нас ограбили, вот и мы часть себе вернули.
- Так ты же
взял то, что тебе не нужно, - терпеливо продолжал
Ангел.
- А больше
ничего не было, - закончил Колыванов.
Некоторое
время
оба молчали. На лице Ангела читалась смертельная скука. Одно крыло уныло
свесилось вниз, длинные костлявые пальцы отстукивали на колене дробь, и
Николаю
Петровичу показалось, что он слегка потемнел, то есть, стал еще более серым.
Не
смея его побеспокоить, Колыванов переминался с ноги на ногу, с тоской
поглядывал
через стекло в квартиру, где еще витали запахи праздничного завтрака, и
гадал:
случайно Ангел справедливости навестил его скромную персону или этот визит -
подарок судьбы, и следует ожидать в своей жизни приятных
перемен?
Наконец
Ангел
стряхнул с себя оцепенение и устало проговорил:
- Хорошо, я
помогу тебе. Так сказать, осчастливлю.
- Как? - не
веря своей удаче, обрадовался Николай Петрович. В голове у него замелькали
цветные картинки одна другой краше: роскошная двухуровневая квартира,
загородный
дом величиной с соседний Дом Культуры, иномарка ценой в их
подъезд.
- Я верну
тебя
назад к концу митинга, - ответил Ангел.
Колыванов
громко проглотил слюну. Подарок Ангела несколько разочаровал
его.
- А я буду
помнить? - прикидывая в уме, что это сулит и чем грозит ему, поинтересовался
он.
- Будешь,
будешь, - ответил Ангел.
- Тогда
давай.
Николай
Петрович не успел моргнуть, как снова оказался в толпе празднично разодетых
людей. На сцене последний оратор месил кулаками воздух и чеканно выкрикивал
в
микрофон гневные слова. Но Колыванов не слушал. Подивившись столь
невероятному
перемещению во времени, он стал протискиваться влево, в сторону ближайшего
магазинчика. Николай Петрович не знал, в какой момент толпа бросилась
восстанавливать справедливость, была ли на это команда или подогретые речами
граждане сами кинулись на штурм . Он помнил лишь, что Ангел послал его в
конец
митинга, и заторопился.
Оказавшись в
нескольких метрах от дверей магазинчика,, Колыванов остановился и наконец
прислушался к тому, что говорят с трибуны.
- Все это
ваше!
- широко раскинув руки, прокричал оратор. - Все это построено вашим
непосильным
трудом!
Последняя
фраза
отозвалась в душе Николая Петровича болезненным чувством ограбленного
труженика, и он снова, как и в первый раз, ощутил революционность момента,
который создавал в воздухе электрическое напряжение.
Беспокойство
все больше охватывало Колыванова. Он был единственным человеком, кто знал,
чем
закончится митинг, но это знание не облегчало ему жизнь и действовало на
нервы.
Куда спокойней было бы не знать и вместе со всеми целиком отдаться
революционной стихии, дать себя затопить справедливому гневу и, не
раздумывая,
броситься на штурм.
Внезапно
Николай Петрович сообразил, что не там стоит. Следовало идти к универмагу
или
хозяйственному, где продавались дорогие вещи. Едва Колыванов об этом
вспомнил,
как его прошиб холодный пот. Один он не смог бы унести не только
холодильник,
но и стиральную машину. Бежать домой за подмогой было поздно, все могло
начаться с минуты на минуту. Оставалась одежда. Можно было пойти к
универмагу
первым, дождаться митингующих, дать
им
ворваться внутрь, и на плечах авангарда войти в магазин. Но и здесь была
опасность опростоволоситься. Вдруг Ангел решил сморозить какую-нибудь шутку,
толпа не дойдет до универмага, и тогда ему опять ничего не достанется. Опять
народ без него, без Колыванова, потащит домой коробки с макаронами, ящики с
водкой, колбасой и красной икрой. От этой жуткой мысли Николай Петрович даже
застонал. Так трудно было на что-то решиться.
Судя по
протяжному воплю, который издал оратор, митинг подходил к концу. Толпа
заволновалась, зашумела, словно роща от предгрозового порыва ветра. Затем
народ
двинулся с площади. Времени на размышление не оставалось, и нервы у
Колыванова
не выдержали - он первым бросился к ближайшему магазинчику. Следом за ним
туда
ворвались с десяток митингующих, и Николай Петрович неожиданно для себя
истерично закричал:
- Давай,
братва, налетай!
Звон
разбитого
стекла, пронзительный визг продавщиц только раззадорили Колыванова. Он
проскользнул между двумя опешившими покупательницами и рванулся к подсобке,
где
хранились основные запасы. Неожиданно навстречу ему выскочил хозяин
магазина.
Лицо у него было перекошено от ненависти и страха, в руках он держал
бейсбольную биту, но Николая Петровича это не остановило. Он уже вошел в раж
и
был настолько взвинчен, что полез бы и на автомат, и на целый танковый
полк.
- Уйди, гад!
-
неистово заорал Колыванов и запрыгнул на стойку. - Хватит, попили нашей
кровушки!
Николай
Петрович хотел было добавить об отцах и дедах, которые строили этот магазин,
но
не успел. Не целясь, хозяин врезал ему битой по голове, и свет в глазах
Колыванова померк.
Очнулся
Николай
Петрович на больничной койке. В голове монотонно гудел Царь-колокол, губы
прикипели друг к дружке, а пересохший язык отказывался шевелиться. Колыванов
с
трудом разлепил глаза. Он потрогал голову, и понял, что она туго
перебинтована.
Николай
Петрович огляделся. Он лежал в больничной палате на восемь коек. Никого из
соседей почему-то не было видно, хотя тумбочки были уставлены всевозможными
баночками, бутылками, чашками и пакетами с соком. Мятые разобранные кровати
так
же говорили том, что он лежит не
один.
Колыванов повернулся к окну и увидел знакомую щуплую фигуру Ангела
справедливости. Нахохлившись, словно большая хищная птица в зоопарке, тот
печально смотрел на него и молчал.
- Здорово, -
с
трудом ворочая языком, хрипло проговорил Николай Петрович. Он отметил про
себя,
что солнечный свет проходит сквозь Ангела, словно через легкую штору, отчего
тело его казалось желтоватым и почти прозрачным.
-
Здравствуй, -
тихо ответил Ангел.
- А где
все?
- Ушли
обедать,
- сказал Ангел и отвел взгляд. - Ну, что, восстановил
справедливость?
- Да ладно,
-
как-то неопределенно ответил Колыванов. Он тоже отвел глаза и зло добавил: -
Небось, знал, что меня по башке треснут.
- Нет, -
покачал головой Ангел. - Предугадать все, что ты можешь натворить,
невозможно.
Глупость непредсказуема.
- Да. Ты
слишком умный, - огрызнулся Николай Петрович.
- Давай
оставим
эту тему, - предложил Ангел. - А то мы скатимся к взаимным оскорблениям. -
Он
слегка расправил одно крыло, потянулся и равнодушно проговорил: - Я хочу
предложить тебе попробовать еще раз.
Колыванов
недоверчиво взглянул на Ангела, оживился и даже приподнялся на
локтях.
- Что, опять
на
митинг?
-
Да.
Неожиданно
Николай Петрович сник. Он отвернулся от окна, помолчал, а затем
ответил:
- Нет,
больше
не надо. Лучше сделай, чтобы я оказался дома. Так хорошо день
начался.
- Ты же
можешь
уйти с митинга домой, - словно поддразнивая его, сказал Ангел. - Живой и
здоровый. Но без вантузов.
Подобный
вариант как-то не приходил Колыванову в голову. Он обрадовался, всем телом
повернулся к Ангелу и воскликнул:
- Точно! Ну
ее
к черту эту справедливость! Может, ее вообще не
существует.
- Но я-то
существую.
- У тебя на
лбу
не написано, кто ты, - ответил Николай Петрович.
- Смотри-ка,
ты
начинаешь думать, - вдруг тяжелым басом произнес Ангел. Голос его стал таким
низким, что по спине Колыванова пробежал холодок, и он со страхом посмотрел
на
своего благодетеля. - Мне пора, - прислушавшись, сказал Ангел. - Твои соседи
возвращаются.
И
действительно,
за дверью послышались голоса. Николай Петрович посмотрел в их сторону, а
когда
снова повернулся к окну, Ангела уже не было.
- А я?! -
забеспокоился Колыванов. - Ты же обещал!
Проговорив
это,
он почувствовал легкое головокружение, закрыл глаза, а когда открыл, то
обнаружил себя стоящим в толпе на митинге. Повязки на голове не было, он
себя
прекрасно чувствовал, а оратор на трибуне в который раз повторял: "Это все
принадлежит вам!".
Домой
Николай
Петрович вернулся вовремя. Стол был накрыт, запотевшая бутылка водки, как
положено, занимала свое почетное место среди тарелок со снедью. Теща с женой
заканчивали прихорашиваться, и над всем этим плыл одуряющий запах домашнего благополучия. Колыванов поглубже
втянул ноздрями воздух, на пару секунд зажмурился и быстро пошел к
столу.
Николай
Петрович успел лишь оглядеть стол, как вернулся Алешка. Он вбежал в комнату
с
надкусанным "сникерсом" и закричал:
- Пап, там
настоящая революция, люди магазины грабят!
Татьяна
Васильевна недвусмысленно посмотрела на мужа и хлопнула сына по
руке.
- Не ешь
сладкое перед едой.
- Ну, грабят
и
грабят, - не глядя на жену, ответил Колыванов и потянулся к бутылке. -
Мне-то
что? Могу я хотя бы в праздник отдохнуть?
- Не спеши,
-
сказала жена и отобрала у Николая Петровича бутылку. -Успеется,
нажрешься.
- Мам, я
пойду,
еще погуляю, - с порога крикнул Алешка, и дверь за ним
захлопнулась.
Наконец, все
сели за стол. Теща тихо проворчала: "У всех мужья, как мужья", но против
обыкновения Колыванов сдержался и промолчал.
На этот раз
праздничный завтрак тянулся куда дольше. Когда он закончился, и женщины ушли
мыть посуду, Николай Петрович достал сигарету и осторожно через стекло
глянул
на балкон. Пока он разглядывал пустое пространство, вернулся Алешка.
Колыванов
услышал даже его пыхтение, а затем удивленный возглас
жены:
- Ох, милый
ты
мой!
Николай
Петрович поспешил в прихожую и на ходу услышал одобрительное восклицание
тещи:
- Добытчик!
Не
то, что этот...
На пороге
стоял
Алешка с охапкой вантузов. Глаза его сияли от счастья, а рот кривился в
какой-то недетской усмешке. Он словно ждал отцовского одобрения, и Колыванов
сказал:
- Да, зачем?
Куда нам столько?
- А больше
ничего не было, - ответил Алешка, и свалил добычу в
угол.
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
|
На сто процентов врезается в память и на сто процентов грустно...
|
В этом отличие централизма от сепаратизма, когда общество фрагментируется на автономные политические элементы, что происходит в ситуации разгула анархии и безвластия. И если власть лишает общество свободы, то есть права на свое защищенное от посягательств место под солнцем, то за это она расплачивается, как и весь народ очередным переделом, который однако, ни чем не лучше прежнего, не более справедлив. Высшая справедливость именно в балансе интересов .Поэтому и результат сына - вантузы. Сын еще не имеет своего политического опыта, поэтому он повторяет ошибки отца, который лишен права голоса, и от этого сын становится участником грабежа. Кажется итого один и тот же. Но именно что кажется. А на самом деле это иное качественное состояние, другая крайность. С одной стороны - власть не слышит, с другой - народ безмолвствует. То есть отсутствует коммуникация. Но рассказ не об этом, а о том, что и выход за рамки своих потребностей, с заходом на чужую территорию, и молчаливое согласие с несправедливостью все ведет к социальному конфликту. То есть важно правильно наладить коммуникацию между народом и властью. Поэтому и ангел серый, что конфликты не восстанавливают справедливость, а только создают почву для нового передела, и новой гражданской войны. Рассказано не "в лоб". Это художественное произведение.
|
От Вашего имени, Игорь, задала я вопрос Воложину. Так он и такой способ раскусил - не отвечает. Может, сами поспрошаете? Или Вам не интересно, ╚эмоции - это художественный смысл, а х.с. - это только эмоции?╩
|
Воложин вам уже отвечал, если не прямо, то косвенно. Что столкновение идеала с жизнью создает эмоциональный фон, который связан с изменяющейся культурной средой, и это состояние требует своего выхода. В лоб, это когда содержание тождественно форме, когда нет сквозного образа, то есть - художественного смысла, а есть просто смысл. Можно заражать эмоциями, чувствами. А нужно сделать это иносказательно,чтобы не было ничего общего, хоть и реалистично. Вот без этого складные образные стихи не являются поэзией. От того ваш ДГ не является художественным в полном смысле этого слова, и является назидательной новеллой. И поэтому сверхназидательные романы Достоевского являются литературой - в них есть развитие идеи посредством создания сквозного образа, схватывания сути посредством частного события или набора персонажей и действий. Вот посмотрите рассказ Соломатова. В рассказе все детали служат замыслу, но не тому что я уже высказал, а логике развития образа, который не тождественен смыслу, даже абсурден и фантастичен. Как фантастична в хорошем смысле Капитанская дочка. Реализм - лишь предпочтение образов из реальной жизни, но образность никто не отменяет. Образ не тождественен его содержанию и поэтому возникает ощущение нелепости его с точки зрения его фактологической стороны. Как в этом рассказе "Серый ангел". Но это и побуждает разгадывать истинный смысл, который и является художественным. Художественным смыслом не может стать эмоция, или эмоции как таковые. Они обязательно должны быть опосредованы каким то предметом, событием. Это информация о состоянии, которое хочется передать. Важно, чтобы это переживание, смысл, идея - были значимыми, достаточно ясно представимыми ,осмысленными, и поданы так, чтобы адекватно передать суть, но не в лоб, а опосредовано, с сохранением правды, т.е. не искажая первоисточника. Чтобы научиться писать рассказы, надо сначала научиться выделять истинный смысл в рассказах классиков. Возьмите Тургенева "Записки охотника" и поймете как из ничего создавать шедевры. Потом к этому будет сознание стремиться, уже иначе оно не будет способно творить. И здесь то искренние любители искусства делают выбор: стать как боги, или перестать заниматься ерундой. Я не отвергаю просто назидательной литературы, литературы для общения друг с другом, для исповеди и может быть молитвы. Только какое это имеет отношение к разговору о Капитанской дочке или "Тарасу Бульбе"? У гениев просто врожденные способности мыслить так а не иначе. Им не надо учиться почти. Достаточно прочитать такого же гения и все - навык получен. Ведь например тот же Пушкин уж точно не читал Воложина, но ведь каков "наглец", писал свои произведения по законам художественного жанра. Поэтому например преподавание литературы - это убийство вкуса, эстетическая вивисекция. Все, чему я научился, я научился у самих авторов, на опыте сравнения живого тела произведения и продукции деятельности таких вивисекторов-критиков и педагогов, и еще читая критиков, которые ценили литературу за то же, за что ее ценит гурман Воложин.
|
|
Не исключено, конечно, что ваша подозрительная активность при моих терпеливых повторных ответах может оказаться полезной случайному посетителю ДК. Поэтому, так и быть, отвечу еще раз. Эмоции, я читывал, продукты той части головного мозга, который нарос в мозгу пресмыкающихся и тем, в частности, превратил их в млекопитающих. Выражать эмоции не есть создавать произведения искусства. А переживать эмоции не есть эстетическое. Собака может массу переживаний вам передать. А есть такая поговорка: умный, как собака, только сказать не может. Так вот писатели (вообще художники) отличаются от собаки тем, что могут сказать то, что невыразимо. Оттого и получаются противоречия в том, ЧТО они порождают. Оно иначе не-вы-ра-зимо. А у нас, у всех, есть способность входить в курс такой галиматьи. Со-творчеством называется. Соответственно у всех, может, есть какие-то минимальные творческие потенции. Может, и у вас они есть. Я, если помните (О! Если!), в вашем ╚Дедушке голодном╩ какой-то мизер противоречия заподозрил. Может, не в литературе у вас больше. То ж не важно, что вы были учительницей литературы. Вам, наверно, досаждает, что вы не можете впадать в тот транс, в который могут некоторые, и выражают невыразимое, то, что их мучает, а внятно высказать не могут. Так успокойтесь. Вас уже не только я призывал. Ну этому умению, наверно, все же нельзя научиться. Если и пишут роботы стихи, так это еще не значит, что они художественны. Вот если б робот, не запрограммированный на писание стихов, выдал бы стих меня б убедило, что и человеку можно научиться художественному творчеству. Вы посмотрите на Крылова. Вот он тоже мучается сотворением партии. Тоже никак не может выразить что-то невыразимое. Он даже стихи пишет. Но не о партии ж этой своей. Он понял раз навсегда (я так его понял), что не ему быть художником. Вот и не пишет стихи о партии. И он прекрасно понимает (если я его правильно понял), что писать стихами это не значит писать художественно. Попугаи тоже по-человечески запросто говорить умеют, а некоторые люди с рифмами и ритмом. Тоже запросто. Не считать же первых людьми, а вторых поэтами. Так поймите и вы, что писать ну как выразиться? честно, без рифм, ритма и неупорядоченно-длинными строчками это не значит писать прозу. Мольер с сатирической целью заставил своего учителя в ╚Мещанине во дворянстве╩ сказать: ╚Все, что не проза, то стихи, а что не стихи, то проза╩. А вы, хоть и учительница, восприняли, как видно, это всерьез. И не можете успокоиться. Потому и в ум ваш ответы мои не проходят (или не задерживаются там), что не можете успокоиться. Нет. Я, может, так - в полемическом задоре сказал. А серьезно я вам слова такого авторитета как Бахтин скопирую: ╚Поэтические свойства в лингвистической данности не заложены (латинский в средневековой поэзии, народные говоры и просторечие в русской поэзии, самовитые слова в поэзии Хлебникова, вообще лингвистически иной язык в футуристической поэзии, арабизм в персидской поэзии)╩. То же с прозой. Никакие так называемые художественные средства (сравнения, там, метафоры) или средства, мыслимые художественными (психологизм, условность, правда, вымысел), не являются признаками художественности. Только противоречия. Ну, конечно, если ╚равнодействующая╩ каждой их ╚пары╩ наводит на одно и то же, на одно и то же. Вам втайне досадно, наверно, что вас этому не научили в вузе, а вы сотни и сотни своих учеников. Не знаю, как быть с таким кошмаром. Могу лишь утешить, что вас таких тьмы и тьмы. Я сам вышел из школы с ненавистью к такому предмету как литература. А чуть серебряную медаль не получил. (Медалей мало тогда давали.) Как же обычные ученики?! Спишите на тоталитаризм. Он же не мог допустить, чтоб в равнодействующую от противочувствий люди вникали: а вдруг не куда надо попадет сознание, так пусть уж в подсознании останется Вас же греет борьба с назревающим в России тоталитразмом. Пишите мемуары о тоталитаризме советском. Мемуары не слывут художественной литературой. Там честность котируется. И хронологический порядок, а не фабулы и сюжеты. Тем более их противоречие и столкновение друг с другом. И не захочется больше задавать мне вопросы и себя выставлять
|
╚Можно заражать эмоциями, чувствами╩ так это же замечательно! Да если ещё с плюсом прекрасного языка! Как ╚Тарас Б.╩, например, ведь пальчики оближешь! И это, по-моему, яркий образец историко-╚назидательной╩ литературы никаких тебе ребусов. Всё, как ручеёк, течёт, течёт, течёт... ╚А нужно сделать это иносказательно╩. Ну, что Вы, батенька, совсем не обязательно! Просто лично Вам, любителю ребусов, больше иносказательность нравится, отсюда и нелюбовь к Достоевскому. ╚Я не отвергаю просто назидательной литературы, литературы для общения друг с другом, для исповеди и может быть молитвы╩. Да опять же нет! ╚Поэтому например преподавание литературы - это убийство вкуса, эстетическая вивисекция╩. Может, Вам просто не повезло с учителем. А сколько учителей, следующих программе чисто теоретически! И именно у таких заболевают литературой на всю жизнь.
|
╚Не исключено, конечно, что ваша подозрительная активность при моих терпеливых повторных ответах может оказаться полезной случайному посетителю ДК╩. Вот видите, нет худа без добра. ╚Выражать эмоции не есть создавать произведения искусства. А переживать эмоции не есть эстетическое╩. Это верно, но мне всё-таки кажется, что Вы не совсем точно выразились, не то хотели сказать. Иногда обыкновенные письма вызывают слёзы (или смех), и совсем не потому, что кто-то там умер, а потому что так ЭМОЦИОНАЛЬНО написано. Вот такие вещи и являются произведениями искусства (литературой ли, живописью ли..., музыкой...). Не только противочувствия, ╚иносказания╩ и ╚ребусы╩ являются в искусстве главными. Не только...
|
Тенденцией повеяло и от первых слов ╚фантастического рассказа╩ Саломатова ╚Серый ангел╩: ╚На митинг, посвященный международному дню солидарности трудящихся, Николай Петрович Колыванов отправился╩ Это полное официальное наименование советского праздника Может, и до нынешнего поколения дошло скептическое отношение отцов к советскому официозу. Насмехается автор над советскостью. Насмехается, - как потом окажется, - и над своим глубоко индивидуалистичным, но колеблющимся героем. Не зря уже в первом предложении вставлена его символическая, оказывается, фамилия Колыванов. Я, может, в первый раз, с ╚Бойцом железного миллиарда╩, и ошибся, приняв саломатовскую прикрытую тенденциозность за сатиру. Может, просто это у него был фрагмент насмешки надо всеми идеологиями, какими ни есть. Своеобразный постмодернизм-пофигизм. Рассудочная насмешка. Потому сухая, оставляющая равнодушным. Не как, например, ╚Полет над гнездом кукушки╩. Отнес я сухую тенденциозность к сатире, малохудожественной по своей сути. И ошибся. Тогда как это у него невыстраданный пофигизм просто. И потому тут что-то туго с художественностью. Ну в самом деле: там Саломатов тоталитаризм тишком облил ядом, тут анархию осмеивает. И там и тут прикрыто. Вот и в заглавие, тоже ж символическое, попала почти скрытая насмешка над уже третий вариант идеологии - золотой серединой (между тоталитаризмом и анархией) ╚Серый ангел╩. С ангелами ж идеал ассоциируется. И вдруг серый. Насмешнический отрывок о серости как смеси идеалов подонка и праведника вряд ли вдохновлен тоской по Абсолюту. И не только над неорганической, так сказать, эклектической золотой серединой довольно ╚в лоб╩ посмеялся Саломатов (что иное как не насмешка сам сюжет с вариантами событий типично постмодернистский, кстати). Автор посмеялся и над самим кондовым индивидуализмом: хапужная специальность и натура супруги героя, тещи, гаргантюашный достаток в семье. Все-все-все достойно прикрытого осмеяния. Как всепроникающая не всегда видная антибуржуазная тенденциозность у Горького. Ну есть какая-то дистанция между автором и героями. То есть какая-то художественность. Вот температура тоже не может упасть до абсолютного нуля... Какое-то дразнение есть: ожидание, что ж в итоге. Есть, правда, и одно существенное противоречие: явно подразумеваемое отчаянное материальное положение толпы, считай, народа, толкающее ее на грабительский взрыв, и зажиточность типичного, считай, представителя этой толпы и народа, героя. То есть, если этим автор хотел сказать, что скверный менталитет у россиян Не знаю, изящно ли это у него сказано? Не громоздко ли? И ради чего? Это ж банальность, антироссийский штамп Может, он внедряется в народ, чтоб перевоспитать его? Потому и прикрытость? Народ же, мол, не хочет видеть своих плохих качеств. И тогда тут все же замаскированная сатира, а не пофигизм? А может, я все же не вижу каких-то ДРУГИХ противоречий... Другие, вон, видят, наверно, и первенство дали.
|
|
Уважаемый господин Воложин, почему бы Вам не усыновить Антонину А.? Или удочерить? И как бы вы мило тут беседовали тогда! Ах, простите, если что - не имела ввиду никого обидеть.
|
|
Ваши послания декашникам мне начинают уже нравиться, но конец последнего размышления опять насторожил: ╚То есть, если этим автор хотел сказать, что скверный менталитет у россиян Не знаю, изящно ли это у него сказано? Не громоздко ли? И ради чего? Это ж банальность, антироссийский штамп Может, он внедряется в народ, чтоб перевоспитать его? Потому и прикрытость?╩ Уж простите меня, а Белинский стал бы так писать? Вы, Соломон, критик. И Вы должны руководствоваться главным: как автор ведёт за собой читателя. Ведёт, значит, произведение состоялось, не ведёт не состоялось. Ваши политические пристрастия нас, читателей, волновать не должны. А Вы про Горького, почему нравился или не нравился. Про скрытое или нескрытое. Я с критиками потому и спорила, что именно они отвращают вкус к литературе.
|
|
|
|
Я молчал-молчал Но бередит. У меня впечатление, что вы усвоили-таки проповедуемое мною отношение к произведению. Но в каком-то худшем виде усвоения. Я говорю про оборот ╚не ╚в лоб╩╩. О чем не написано прямо словами, то, мол, и есть художественный смысл. Не написано у Саломатова про ╚каждому по способностям, т.е. очень неравно╩, тогда как осмеяно ╚каждому по сорвавшимся потребностям, равным по своей бесконечности╩, значит, ╚не ╚в лоб╩╩. Но согласитесь, Игорь (я не говорю сейчас про обсуждаемую вещь), что осмеяние второго и ЕСТЬ утверждение первого. Пусть и не ╚в лоб╩ утверждение. Жили-были а и бэ. А упало, бэ пропало. Что осталось на трубе? И. Так говорю озаренный я, применяя словосочетание ╚не ╚в лоб╩╩. Имея в виду, что написано было: ╚А и Б╩. Что ╚и╩ не входило в перечисление. Что перечисление это и был текст. Что ╚и╩ - вне текста воспринимаемого, т.е. нецитируемое. А в то же время само перечисление наводит, мол, на неперечисленное ╚и╩. Понимаете? Мне из-за вас придется, наверно, со своего ╚не ╚в лоб╩╩ переходить на ╚третьесказание╩ (чтоб было не общепринятое ╚иносказание╩: другосказание, в системе парной оппозиции). Мне потому и не понравились Горький с Саломатовым, что они иносказательно, всего лишь другосказательно, а не третьесказательно, гнут своё фэ: Горький капитализму, Саломатов коммунизму. (Если правилен такой вариант понимания Саломатова.)
|
У меня осталось ощущение дискомфорта от рассказа. Как раз именно по тем причинам, что указали и вы. Поэтому я сознательно ищу третьесказательное. А про "не в лоб" - это я только в схематическом плане. Конечно (я прочитал статью Цейтлина) ваше "и", оно и мое же, то есть подразумевает то, что невыразимо, и что требует "темного языка". Именно этот невыразимый смысл я и пытаюсь отыскать, как именно художественный смысл. Когда он уже пережит через отпадение ╚а╩ и ╚б╩, тогда он вербализируем, тогда он может быть осмыслен через описание того, что открылось через его непосредственное переживание - т.е. как переживание "И". Поверьте, я четко себе представляю, что это третьесказательное и есть невыразимое, и его нельзя свести к идее, и эту идею пересказать даже образами. В чем собственно вы и упрекаете автора. Но именно поэтому я и хочу найти, возможно, то, что не почувствовал (или почувствовал, но не осознал). Мне показалось, что сатира - не главное в рассказе. А возможно автор хотел выразить зацикленность, ощущение безвыходности, схлопывания конфликта - а не проиллюстрировать тезис марксизма о справедливости. Именно несправедливость заставляет героя действовать и бездействовать, но в рамках этой схемы достижение справедливости невозможно
|
|
Хороший рассказ. И вовсе не простенький. С изрядной долей двоедонья и ребячащейся мудрости. Чем-то по духу напоминает покойного Можейко - Кира Булычева. На таких рассказах именно и учатся дети и подростки тому, что такое хорошо, что такое плохо. Стругацкий это понял, наш Соломон не то, что не понял, а не задумался о простом. Такие рассказы надо читать душой, а не с красным карандашом в руке и ножницами в кармане. В восторге не только мои дети, но и племянники жены, внуки. А на занудство умников плюньте. Напишите еще нечто подобное - и мы будем рады познакомиться с вашими героями. Ибо для меня, например, всегда были интересны образы, характеры, а оные у вас мне близки. И многим моим знакомым тоже. Не извиняйтесь попусту. Тем самым вы обижаете нас - своих поклонников. Валерий
|
|
Я несколько дней колебался И в конце концов решил, что я не вправе скрывать от своих читателей моих колебаний. Я ж идеалист. Я думаю, что грядет мировая гуманитарная революция. В частности взаимопонимание как спасение от глобального кризиса по всем направлениям. С революцией этой в норму войдет материальный аскетизм и культурное безграничное потребление. Для чего нужно сейчас побеспокоиться, чтоб высокая культура просто сохранилась. И вот хлопочу. Но я ж понимаю, что идеалистов немного. Даже и в ╚Русском переплете╩, где теплится еще недобитый дух мессианизма России в направлении не материальном. То есть я не только идеалист, но и реалист. И понимаю, что я не ко двору большинству со своим просветительством о третьесказании за счет иносказания и просто сказания. Ну что я лезу к увлекающимся занимательностью в прозе. Должны же люди и побалдеть иногда. Я сам по многу часов в день балдею. А если люди и балдением тот балдеж не считают, то есть ли у меня моральное право освещать им мое видение этого? И если глобальная конкуренция (а она чисто материальная) поджимает, факт, а именно с нею сроден балдеж, то прав ли я, переубедив вас и заставив предать своих благодарных читателей? Тем более что я ж не определился насчет вас. Тем более что и прочел лишь две ваши вещи.
|
|
Бедный Соломончик! Какая Ваша участь неблагодарная - объяснять каждому, как он ест. Но - объясняйте, объясняйте, только покороче и поконкретнее, чтоб мы не только научились есть культурно, но и смаковать съедаемое.
|
Если найдешь, почитацй - и убедишься, что только вахтанговцы могут назвать Горького Пешковым. Те самые тридцатых годов вахтанговцы и селекционировали нынешних негодяев. Кстати, деталь одна... Помните, был такой великий актер Горбачев? Его в театр Вахатнгова переводить пытались даже указами из Кремля - не пошел, остался в Ленинграде. Кстати, до самой смерти почитал себя коммунистом и платил взносы в оставшуюся еще, но основательно забытую ныне КПСС. Вахтанговцы же в полном составе стали перестройщиками. Это - к объяснению, отчего и почему на афишах Москвы стоит имя Пешклова, а не Горького. В мире вряд ли найдется еще один равный Горькому писатель, способный тянуть за собой великий груз писателей начинающих, давший жизнь в литературе в буквальном смысле тысячам пишущих, спасавшим сотни писателей и поэтов, даже литературных критиков (К. Чуковский, например,) от физической смерти, от голода. И писатель гениальный. Снятие МХАТОМ с репертуара шедшую там около ста лет пьесу "На дне" является самым ярким показателем бездуховности и падения нравов России, чем даже расстрел боготворимым многими ДК-овцами Ельциным здания Верховного Совета РФ. Забвение школой России имени Горького, подменой его полупроституткой Ахматовой - это следующий шаг. А что люди старшего возраста его почти не читают - это от интелектуальной лени. Ибо в большей части его произведения требуют от читателя напряжения совести и чувства, именуемого сопереживанием чужой боли. В век Робокопов и Ночных дозоров оные притуплены у большинства их потребителей, а то и полностью атрофируются. Мы стремительно падаем в бездну Средневековья, как основная масса жителей того самого городка в романе Стругацких "Брудно быть богом", где даже Румата Великолепный потерпел поражение. Остается жить и писать лишь ради будущих поколений. Валерий
|
|
|
Уважаемый Валерий Васильевич, а почему у Вас А.А. - полупроститутка? Она что брала с клиентов не всю заработанную сумму, а только половину?
|
Я пишу в подобном ключе, и очень была рада найти *соратника*...
|
Не торкает.
|