Речь убитого солдата

    О многом я думаю, мама, о многом размышляю, не обо всем я успеваю рассказать... Есть лица, из тех, что идут мне навстречу, лишенные страха. Есть лица тяжелые и крепкие, как камень. Как мне узнать каково мое лицо?

     Оглядываясь назад (я делаю это не слишком часто) я вижу лица идущих за мной, они горячи, они похожи на пламя горящей реки, и топот копыт, глухо отдающийся в земле, я слышу каждой своей костью - он достигает ушей.

     Моя жизнь, хоть мне и лень сейчас о ней говорить, похожа на ветреный день, когда протяжные выстрелы ветра мягко царапают и так уже обветренные щеки. Мне лень, мне смертельно и муторно лень... Так, как бывает лень солдату, лежащему в окопе, уже осыпающемся мелкими струйками песка от вибрации машин, терзающих землю - это идут тяжелые танки.

Он лежит на спине и смотрит в серое, закрытое облаками небо, он успел уже, не меняя положения головы, покоситься направо и налево; и ни справа, и ни слева он не увидел своих товарищей.

     Ему чужд героизм в этом его положении и он размышляет о двух вещах: стоит ли ему плюнуть на носок своего запыленного сапога, и о том идет ли вместе с танками пехота. Он знает почти наверняка, что идет. Он знает, что когда танки начнут переползать через опустевшие окопы, в лицо ему заглянет сержант; он заглянет ему в лицо с высоты своего роста, на глубину окопа на дне которого он лежит сейчас на спине. И тогда настанет мучительный и тягостный момент, в который придется решить и выбрать одно и только одно из трех: либо выстрелить в лицо этому сержанту (благо патроны остались), либо притвориться мертвым, как в детстве притворялся спящим, но тогда уже сейчас надо бы перевернуться на живот...

     Мои товарищи всегда воевали серьезно, а я, выходит, всегда только играл в войну. Тарахтящий свист пули у самого уха всегда наполнял меня дебильным восторгом. Я должен со стыдом признаться теперь, что таким восторгом не наполнял меня даже поцелуй любимой женщины...

     А может быть ее и не было у меня никогда и выходит, что я совсем дурак, и может быть, будь у меня любимая женщина, я не лежал бы сейчас в окопе, задрав ноги, а валялся бы с простреленной головой или шел бы себе, покуривая и поплевывая, в строю своей роты, пусть даже трижды, пусть хоть четырежды поредевшей, получается теперь, что я всю жизнь играл в свои идиотские игры, а умирать, однако, приходится по настоящему.

     Ну и пусть себе, а то еще скажут, что я остался для того чтоб сдаться в плен, ведь как на зло я не ранен и не контужен, и не могу сказать, что меня бросили.

     Но только надо все обставить так, чтоб было как в кино. Я притаюсь сейчас, а когда они пройдут или проедут надо мной, и я увижу их спины... Вот тогда-то я и встану, вот тогда я и начну поливать, благо есть еще у меня два заряженных диска и еще пол диска на пулемете, мама, мама, ну почему я такой дурак? Помню был еще у нас в батальоне кашевар - такой же был дурак как я.

Снайпер

...в ход пошли ножи, саперные лопатки, зуботычины, часто слышен одинокий пистолетный выстрел или очередь. Сердце сладко замирает в ощущеньи миновавшего удара, слышен слабый ропот раненных - их бред, их жалобы, что отдавили руки.

     Вывалив язык лежит удушенный, сталь затихла ощутив утробу, всюду рыщет вдохновенное убийство...

     Снайпер примостившийся на крыше раздает им пули, - как затрещины, - он целится, вздыхает и посвистывает. Отблеск звезд, как битое стекло.

Ангел

...и лай пулеметов - ужасная встряска, бегущие трассы, смоляные дымы, смрад кипящей сгорающей крови. Лепестки парашютов сползающих вниз - крики команд, стоны, ругань в эфире.

     Мирные эльфы бегущие прочь, листы дюраля и пылающий воздух, палящее солнце и в мокрых штанах мнутся пилоты.

     Серебро облаков догорающим летом и золото листьев в незыблемых кронах.

     Ангел смерти - бодрый видимый страж.

Пошел, пошел

Не бывает атеистов в окопах под огнем
Е.Летов

    Пулемет стучит, как швейная машинка, как бы звонким молотом по небу ухает зенитка, густо, как помет, ложатся бомбы, мастерски и в тоже время монотонно.

     Как аппетитно воет бочонок-гуделка, выброшенный с самолета вместе с бомбами, как ужасны и как смертельно поразительны разрывы бомб, как режет уши, как рот и ноздри набиваются землей, землей родной, которая так сладко пахнет хвоей и березовым листом, немного прелым (осень), как противно в тоже время воздух пахнет толом, как стучат по каскам камни и кровь мучительно стучит в висках, и с визгом, будто адские волчки, летят осколки и всюду рикошетят. От осколков ветки с крон ссыпаются дождем, и осколки застряют в стволах, и в окрестностях передовой подолгу нету птиц.

     А это грязные, как вши солдаты на них сырые вшивые шинели. А это ротный зубоскал и у него гнилые зубы. - Во! еще заходит, - хрипло говорит он, когда самолет поворачивается, ощутив пике, тяжелой синей птицей в солнечных лучах.

     - Во! Пошел, пошел!

В ожидании танковой атаки

    Время скользких августовских звезд, по ночам солдаты слышат рокот, тихий отдаленный лязг, иль редко-редко звякнет ключ по черно-голубой броне. Сменщик заворочался в окопе, завздыхал, ему тревожно на душе.

     После взрыва собирали лоскуты шинели, орден припечатало к коре, он висел, краснея красным знаменем, лето миновало как нелепость.

     Слышен шорох августовских звезд, гул моторов, выхлопы как вздохи.

     Осень молча подползла к окопам.