1.

Хранящие детство года хороши собой.

Недаром Земля казалась мне голубой.

Из космоса я не видал ее, но во сне

Она, как большой кристалл, улыбалась мне.

И часто круженье медленных облаков,

Их беглый подарок дождинкою на стекле

С утра обещали, что я - если я таков,

Какие обычно мальчики на Земле -

Увижу и вспомню ночью еще не то.

Мне как-то попался в руки большой альбом.

Там было рисунков двести, а может, сто,

И я позабыл о зеленом и голубом.

На черном лишь статуи - белый сонм бытия -

Казались объятыми тем же сном, что и я,

Слепыми веками лика во тьме мертвы,

И только богиня Ника - без головы.

Я так ее испугался, как будто я

Уже осознал, что в жизни бывает смерть,

Как будто кончился мир, и его края

Куда холоднее, чем облачная круговерть.

Чем стану я? Камнем, забытым на берегу?

И кто-то, бегущий, как я, не узнав меня,

Смеется, кричит, а я - а я не смогу.

И Ника сойдет с обезглавленного коня.

И я обещал себе, отходя ко сну -

Не сну наяву, а обычному, в семь часов,

Что я эту Нику когда-нибудь обману!

Но жалко, что дверь нельзя закрыть на засов.

2.

В десятом один не слишком опытный друг -

Хоть правду сказать, я ничуть его не старей -

Сказал, что любовь - это высшая из наук,

И я это должен знать, так как я еврей.

- При чем тут анкета? - Ничуть не смутившись, он

Изрек: - Суламифь-то с праматерью были - кто?

И я прохладно ответил, что я польщен,

Хотя на язык просилось мне: "Дед Пыхто".

(Мать вспоминает: у нее

В несытый год, военный год

Все школьное хулиганье

Отнять спешило бутерброд.

Когда стремится злобный сброд

О нас, нацменах, чушь плести,

Не скажут просто: "Бутерброд",

Всем нужно базу подвести.

Ну, друг, уж ладно - он хотел

Сказать, наверно, комплимент.

В калейдоскопе слов и дел

Не выношу другой момент.

Преувеличивать наш ум

И наше сердце - оборот

Медали, что рождает шум

Про этот вечный бутерброд.

Что он, наверное, с икрой.

Что - не иначе - белый хлеб...

Сказать: "Сожри и пасть закрой"?

Но я же не господь, и мне б

Не накормить пять тысяч ртов,

Не прошибить сто тысяч лбов.

Бывают хлебы ста сортов,

Но нету сорта: "Для рабов".)

Так вот, о любви... Я отвлекся. Пожалуй, я

Доклад о нацгордости столь растянул затем,

Чтоб позже начать. Сто поэм поют соловья.

Увы, ни один соловей не писал поэм.

Нет, я не стесняюсь. Вполне владею пером.

Нормальную птицу всегда веселит обрыв.

Но все-таки есть минуты, когда нутром

Нахальнейший из соловьев понимает рыб.

3.

Я не был нахалом. Она была дочь врача.

И, в общем, жила не так далеко от нас.

Ведь город наш маленький. Туфельками стуча,

Она по утрам торопилась в девятый класс.

Я шел за ней следом. Имел железный предлог:

Идет заключенный в камеру 10 "Б".

Догнать ее? Этого я никогда не мог.

Я плелся. Не знаю, мечтал ли я о ходьбе.

Спина ее знала все. И моей спине

Сказала бы все - только что? - но моя спина

Собой не владела, была пришита ко мне

И, значит, была фасадом ограждена.

Нет, я не хочу казаться умней, чем был.

Я понял все это не сразу. Недели две.

Я шел по утрам учиться что было сил.

Я шел в свою школу, как филин спешит к сове.

Я был, как положено, сказочный идиот.

Я скорость шагов ее в классе считать не стал.

Я понял бы вмиг, что она совсем не идет,

А хочет добиться, чтоб я идти перестал,

И просто догнал ее. День, когда я глотнул

С удушливым воздухом эту догадку, лил

Счастливые слезы, и я наяву заснул,

И рак (или мел?) меня бы боготворил.

О ты, уносящий эти мои стихи

В сетчатке своих смирившихся с жизнью глаз!

Нежто глаза твои были всегда сухи?

Какого ж ты дьявола слушаешь мой рассказ?

О Гай Валерий! За Лесбией ты бежал?

Тебе было проще. Ведь лужи в античный век

Не дождик уральский, а сам Посейдон рожал,

Чтоб веслами вечно скрипел меднокожий грек.

А лужи Урала радушно дают пройти.

Но все-таки к вечеру я приглядел одну.

Встает перешеек у школьницы на пути:

Четыре шага в длину, один в ширину.

Ну что ж, за работу! По счастью, была земля

На этом углу, да святится имя его.

Я тихо трудился и пел в ночи "Тра-ля-ля!"

И в пенье больше не вкладывал ничего.

4.

Покуда апрель протирал глаза, а мои

Как ночь, от несна и страха были темны,

Кроссовки несли меня сами повдоль струи,

И шла впереди Спина Ее - хоть бы хны.

Струя разлилась, как зеркало, на углу:

Небесные воды за ночь смыли проход.

И ни кирпича, ни бревнышка - по стволу

(Не зря ж я пел "Тра-ля-ля!") никто не пройдет.

Она оглянулась - впервые... Волшебный стан!

И я утонул в разрезе зеленых глаз.

Но стоит ли медлить, устроив "но пасаран"?

Я, строго нахмурившись, хрипло буркнул: "Сейчас!"

Все схвачено было: лежал за углом кирпич,

Хребтина скамейки на всякий случай была.

Не сразу, конечно: сначала бубни, как сыч,

Что этой дорогой пройдет одна камбала,

Потом накидай кирпичи и по ним иди,

И - самое страшное - руку ей протянуть...

Она улыбнулась удушью в моей груди

И тихо сказала: - Сумку-то не забудь...

И я воспарил, как белоголовый орлан,

Который является символом США,

И шли мы по кирпичам через океан,

Она - тихонечко ойкая, я - дыша.

И я повел ее в школу, в просторный класс,

О чем-то бессвязно беседуя на ходу,

И - сам не пойму, как случилось это у нас,

Но мы очутились вдруг в городском саду.

5.

- Так ты догадалась, что это я запрудил?

- Не сразу. Когда ты начал таскать кирпич.

- А если бы я не пришел? Не хватило б сил?

- Я просто бы вас побила, Илья Ильич.

- Меня зовут... - Знаю я, как тебя зовут.

- И я живу... - Я прекрасно знаю, где ты живешь.

- Я так и знал! - Не такой уж это тяжелый труд...

Ты скрыть ничего не можешь. - Ну, это ложь!

А ты?.. Ты умеешь лгать?.. - Я? Пожалуй, да.

Но я тебе лгать не буду. И ты не лги.

- А часто ты это делаешь? - Иногда.

Бывает, порой должна. - У тебя враги?

- Да нет, просто в доме не принят открытый плач.

- Ох, это ужасно! А кто у тебя отец? -

- Ты правда не знаешь? - Я слышал, как будто врач.

- Нет. Он в КГБ работает. - Да? Хитрец...

- Такое уж дело... Ну все у тебя на лбу!

- А я ничего плохого не говорю...

- Но думаю. Он никому не ломал судьбу.

Постой-ка, ты что это? Что это? - На! Дарю.

- Они не с газона? - Ну что ты! Сейчас апрель.

- Ах, да... Ой, как пахнут! Спасибо... А где ты взял?

- Ты что, из милиции? Вот, запихал в портфель.

Сам вырастил накануне. Купил. Украл.

- Прости меня, Слава! Я просто зануда. Но

Себя переделать в минуту не так легко.

- Зануда ли, нет ли, мне это все равно.

Все лучше, чем на губах одно молоко.

- Но сколько же времени? - Два уже. - Умереть!

- Пойдем погуляем, пока еще не темно.

А дальше, читатель, можете не смотреть.

Ведь я же пишу социальное полотно.

6.

Счастливцы приходят, уходят... Зато народ

Всегда остается. (С чем - наивный вопрос).

Счастливцы часы наблюдают всегда вперед.

Народ наблюдает назад. Он все перенес,

Дорогу широкую, ясную проложил -

И то ли еще собирается проложить!

Идите спокойно, никто вам не тянет жил.

Шаг влево, шаг вправо - запомните: вам не жить.

Я что-то пописывал, правда, но всех дорог

Милее была нам прежняя, на углу.

Меж самой прекрасной из всех земных недотрог

И мною проклятый звонок воздвигал скалу.

Но хуже всего перемены! У нас ума

Хватило понять, что нельзя на глазах у всех

Степенно беседовать, если зелень и тьма

Несут навстречу друг другу слезы и смех.

Не то, чтобы наши товарищи были злы,

Но мы им чужими стали с недавних пор.

Горсад отпадал. Он, конечно, имел углы,

Но каждый из них упирался в сквозной забор,

И волны "Столичной" из центра текли к углам,

Под сенью кустов образуя круговорот.

Мы шли, как Данте с Вергилием - по телам,

С отчаянием вновь убеждаясь, что мы - народ.

Лишь тихие улицы прятали нас порой,

Как скупщик - барыга - скульптуры сплетенных тел.

Но нужно и зверю обзавестись норой.

Марина устала. И я так жить не хотел.

- Пошли ко мне в гости. Главное, не звучи, -

Сказала она наконец, и в ее глазах

Погасли обычные ласковые лучи,

И тенью легла забота. Зато не страх!

Бояться она не желала. Ее закон

Был прост и прозрачен: молчи и делай свое.

О, если бы мне - гитару, а ей - балкон!

Я все распугал бы окрестное воронье.

Никто не умел так слушать. Ее слова

Пытались не болтуну, а любви помочь.

Хоть жизнь и прекрасна, действительность такова:

Что ты - не просто Марина. Ты чья-то дочь.

7.

Врачом оказалась мама. Отец гудел:

- Ну что, молодой человек, попрошу к столу! -

Он не был усатый добряк или управдел,

Но не был и высшим чином - видно ослу.

Осел поклонился и пьет благородный чай.

Отец наклонился и смотрит на водопой.

Глаза прозрачные: "Спрашиваю - отвечай".

Подобный взгляд - то зрячий, а то слепой -

Я позже видел в жизни еще не раз.

Его нельзя назвать приметою злых людей.

Он означает: "Друг, у меня приказ.

Ищи злодеев, где хочешь. Я не злодей".

Но есть у детей особенное чутье.

Оно заменяет матерый опыт пурги.

Еще разливалось гудение и питье,

А я уже знал, что внутренне мы - враги.

Но как это скрыть? И надо ли? Выход - мать?

(Я верил и верю, что женщина может все).

Глаза ее зрячи, но как мне их взгляд поймать?

Не ловится... Что ж, продолжай водопой, осел.

- Так значит, пойдете в культуру? Угу, ага. -

(Как треск поленьев в огне, такое "угу".) -

Да что вы так ершитесь? Я не баба-яга.

Поэт? - Чужие люблю, а сам не могу. -

- Угу. Ничего... Какие ваши года...

А кто ваш любимец, позвольте задать вопрос? -

И я: - Маяковский! - выдал ему тогда,

И сам пожалел, что такую чушь произнес.

- Гм-гм. Поздравляю. Прекрасный поэт. Ага.

А я вот, представьте, терпеть его не могу. -

Я вызов почуял и сразу встал на рога:

- Я тоже! - Вот видите! Вкусы у нас - угу...

Марин, ты налей-ка Славе еще чайку.

Чего так надулась? Я, братцы, мало читал.

В дни юности нашей мы радовались пайку,

И я полагал, что мое призванье - металл.

Но жизнь повернулась ко мне такой стороной,

Что тут не заноешь, дружок, "хочу - не хочу..."

Угу. Я мало решал, что будет со мной,

И, может быть, к лучшему.- Массе не по плечу?-

Вопрос этот сам у меня соскочил с губы,

Совсем без ехидства - я просто почуял нить.

- Ну, я-то не масса, надеюсь. Мы - не рабы,

Рабы, как известно, не мы. Прошу извинить.

И даже, добавлю, профессор иной за честь

Почел бы меня консультировать вечерком...

- Еще бы, - кивнул я. - Немало ученых есть,

Которые украшают любой партком.

- Марин, ты куда? - Я хочу отворить окно.

Мне душно. - А вы погуляйте. Еще светло.

Да, мне б ваши годы... Сводите ее в кино!

Чего к старику со старухой вас понесло?

А ты не ругай его, дочь, если что не так,

Вот мать же твоя не особо ко мне строга.

Мужик перед женщиной прямо скажу - дурак. -

И вдруг Марина отцу кивнула: - Ага.

8.

- Ну что? - Я сама виновата. - И что теперь?

Мои будут рады тебе везде и всегда.

- Я знаю. Но, Слава, моих родителей дверь

Пред мужем моим закрыта. Вот в чем беда.

- За что? Инвалид пятой группы? - Ты знаешь сам,

Что дело не в этом. Но ты себя не кори. -

В ту ночь суждено было нашим двум голосам

Звучать переменно почти до самой зари.

Последствия... были. Но что о них говорить?

Нам видеться стало труднее во много раз.

Дожди шелестели: "Не надо ее корить".

И ветер зимой шумел обрывками фраз.

Я только и слышал: "Но ты не кори его...",

Ни разу не слыша: "А ты его не ругай".

Февраль подбавлял нам снега, и мотовство

Застывших дождинок опять расхлебывал май.

Май - это свобода! Весной труднее забыть,

Припрятывать письма, косить ненавистно вслед.

Наверно, поэтому Цезарь такую прыть

Всегда проявлял по поводу всех календ.

Но пали оковы! Рухнул школьный фасад,

И буря помчала тени учителей.

И Данте с Вергилием вновь в облака глядят,

И снова решают, где темнота светлей.

Наш город был тих, как сон у летней реки.

Я должен уехать в постылый вуз - а она?

Когда-то ведь надо встать с травы. Мотыльки

Спасаются в стороны. Водная глубина

У ног безучастно хлюпает, золотясь.

И дальнего берега нет - не кричи с колен...

Над этой водой в далекой древности князь

Гадал о завтрашней битве, склоняя шлем.

Сложней ему было? Проще? Его враги

Поили чайком, или в чаше кипел кумыс?

Но, как бы то ни было, берег твой. Не беги.

И в сини небес облака по-прежнему смотрят вниз.

9.

И тут мне в голову пришла одна мысль...

На окраине города есть одинокий дом.

Он стоит у реки и вежливо ждет шагов.

В нем не бегают дети. Как филин, старинный том

Распростер свои крылья с надписью "Пироговъ".

Здесь, как ведьма, Вольтер ухмыляется в темноте,

Спит в пыли Авиценна, блестят виньетки Прево...

Только крысы проходами лупят вовсю - и те

Это место не любят: уж больно оно мертво.

Мушкетеры ходили драться на Пре-о-Клер.

Если крыса бросает вызов - идет сюда.

Здесь когда-то служил привиденьем пенсионер,

А потом и бесплатно им стал: подошли года.

Да, не вышло с читальней, но месяц могу и я

В привиденья наняться, стирая пыль и грибок.

И предлог есть (занятья), и тайная цель (семья).

Мы отлично поладим: я, Марина и бог.

На гроши, что платили, я покупал цветы,

Ставил их в амбразуру чудовищной толщины,

Даже что-то зубрил под шорохи темноты

И тихонько ждал появленья моей жены.

Гулко звякал звонок, и цокали каблуки

По сырым казематам вдали от летнего дня,

Щекотало кожу дыханье, и две руки,

Словно два полудетских сна, обнимали меня.

- Что ты дома сказала? - Подруга не подведет!

Что ты делаешь, глупый? - Я? Да то же, что ты... -

- Тут какая-то лужа! И склизко... - Наоборот,

Здесь-то я подтирал, но сверху лежат листы,

"Пролетарская правда", конец двадцатых годов.

Не вступи в нее... - Да, легко сказать, "не вступи"...

Ты привык в темноте... - Привык и всегда готов! -

- Потеряла вот гребень... - Давай встречаться в степи. -

- Ну уж нет, спасибо! - Тогда полюби подвал.

Мы в нем счастливы, правда? - Да, но... за чьи грехи?

- Знаешь, может быть, здесь вампир целовал

Завлеченную жертву. И кровью писал стихи.

- Я неважно пугаюсь. Вампиры давно ушли

Из подвалов. Им подавай народ.

- Что ж, прекрасно, родная! Теперь мы от них вдали,

Никому не мешаем, никто нас тут не найдет.

- Ты и правда так думаешь? - Мысли - трава души.

Им завидуют волосы и потому растут.

Если мыслей много и все они хороши,

То и волосы темные скручены, точно жгут.

А потом наступает осень любой травы,

И из птиц остается в роще одна сова,

Как морщины в коре, льются слезы из головы,

И уходит память - в песок, а мысли - в слова.

Но не бойся, такой конец - не для нас с тобой.

Так обычные люди стареют, а наш удел -

Приголубить ангела в небе с его трубой

И вопросом: "Какого дьявола я летел?"

- Это что же, стихи? - Чем еще заниматься здесь?

Не зубрить же билеты. Хочешь одну игру?

Закрываешь глаза... - А дальше? - На полку лезь,

Открывай и загадывай строку... - Когда помру? -

- Или замуж выйдешь, и кто у тебя жених... -

- Этот олух известен мне без того.

Ну да ладно... Кажется, тоже стих.

Стих, что сбудется с нами? А ну-ка... Во!

"Стикс, Океанова дочерь, в любви сочетавшись с Паллантом,

Зависть в дворце родила и прекраснолодыжную Никэ.

Силу и Мощь родила она также, детей знаменитых.

Нет у них дома отдельно от Зевса, пристанища нету,

Нет и пути, по которому шли бы не следом за богом..."^*

Это ты, что ли, Зевс? Прекрасно... лодыжно, дружок

Ты, конечно, в восторге? Ты что, напуган? - Да нет...

Темнота просто действует... Может быть я не бог,

Но попробую на вопрос отыскать ответ.

И клянусь, что не будет червивым сорванный плод

В этом логове крыс и храме моей любви.

Открывай мне страницу верхнего тома. - Вот! -

- А строку ты сама нечаянно назови...

- "Эта жизнь моя,

камешек легкий,

словно ты. Словно ты,

перелетный,

словно ты,

попавший под ноги,

сирота проезжей дороги;

словно ты,

певучий клубочек,

бубенец дорог и обочин;

словно ты,

что в день непогожий

затихал

в грязи бездорожий,

а потом

принимался снова

плакать искрами

в лад подковам;

словно ты,

пилигрим, пылинка,

никогда не мостивший рынка,

никогда не венчавший замка,

словно ты, неприметный камень,

неприглядный для светлых залов,

непригодный для смертных камер...

Словно ты, искатель удачи,

вольный камешек,

прах бродячий...

словно ты, что рожден, быть может,

для пращи, пастухом несомой...

Легкий камешек придорожный,

неприкаянный,

невесомый..."^**

^* Гесиод. "Теогония".

^** Леон Фелипе Камино. "Словно ты..." (1976).
Пер. А.Гелескула.

10.

- В редакторы! В редакторы его!

- Спасибо, нет. - Козаки просят, батьку!

Дают тебе, собака, булаву,

Так соглашайся. - Цфасмана берите.

- Ты что, горилки дернул натощак?

Звездой вечерней Цфасману сиять

В разделе пятом - критики и писем,

А ты нам будешь дрючить перспективу,

Рыдать стихом! - Я не хочу рыдать.

- Не хочешь ры... Тю! Бачите его?

Был добрый атаман, а нынче баба!

- Не был, а "був". - Ну, був, а ты давай,

Прими венец и не тяни резину.

Так бурею гудел казачий круг

В аудиторьи, после третьей пары.

За горизонтом, выгнутым, как лук,

Кричала выпь и грезились пожары.

И был мне в замы избран Рапопорт.

За ним коней нагайкой горячили

Саксон, Дружинин, Цфасман. Каждый стоил

В бою куреня, ежели не двух.

Шумел камыш, поскольку не шуметь -

Не юности, увы, прерогатива,

Но старости проклятье...

11. Пленка 1.

- Садитесь, Цфасман. Разговор у нас

Опять не выйдет, но, по крайней мере,

Хоть совесть будет у меня чиста.

Я вас пытался вытащить из ямы...

А кстати, слово "ямы" состоит

Из "я" и "мы". Но стоит ли из разных

Словес лепить одно? - Я не леплю!

Да если бы я впрямь хоть что-то знал...

Во что меня втянули? Кто подставил?

Сказали бы мне прямо, что пойдем

Стране и партии наперекор -

Да разве б я посмел... - Так дело в страхе?

А если бы не страх? Большой любви

У вас к стране и партии не вижу.

- Скажите мне, что должен я сказать,

Я сам не догадаюсь, извините,

И вы мою увидите любовь!

Я не пойму, с чего, с кого начать?

И это огорчает... - О-гор-ча-ет?

Неплохо, Цфасман. В позапрошлый раз

Вы начали вопить истошным криком,

Что вас как будто огорчаем мы.

- Да нет же! Вы не поняли. - Куда нам!

Куда нам Гришу Цфасмана понять.

Ну, ладно, попытаемся... Вперед!

Добавите чего, Сергей Иваныч?

- Угу. Я дело, правда, не веду,

Но опыт есть, и если можно... - Просим!

- Начни, Григорий, с этого... со Славы.

Хотя бы так. Что знаешь ты о нем?

- Да что сказать... Редактор альманаха.

Вот с ним как раз мы не были близки.

- Вот он как раз меня интересует.

А ты опять берешься за свое:

"Из тысяч лиц узнал бы я мальчонку,

Но как зовут, забыл его спросить",

Хотя вы с ним весь год в одной общаге,

Один бюджет, и девочка одна.

- Кака... Какая девочка? О ком вы?!

- Не знаешь, голубь? Девочка. Маринка.

Немало рассказавшая о вас.

- Да что б она о нас не рассказала,

Она гуляла с ним, а не со мной!

- Ага. Допустим. Кто же начал в парке

Читать антисоветские стихи?

Не Славочка, а ты. - Стихи... Какие?

- Раз ты нас любишь, поднатужься сам.

А мы напомним, если что забудешь.

- Да. Я читал! Но только о любви.

И Славка - о любви одной как будто...

Неужто вам Марина говорит...

- Марину ты пока оставь в покое.

Читал-то ты, допустим, о любви.

Вопрос - кого? - Кого?! - Наум Коржавин.

Антисоветчик ярый, эмигрант.

Читаем запрещенные изданья?

- Да он не издан! - Браво! Самиздат.

Кто дал? - Да Славка... - Ох уж этот Славка!

- Нет! Это был не Славка, а Саксон.

- Оставьте ваших "сонов"! Надоело!

Вы всем парашу льете на мозги,

Что в КГБ одни антисемиты,

И нам суете жертву из своих!

- Постой, Андреич. Славик тоже "свой".

По матери. Вчитайся глубже в дело.

А ты, Григорий, вот что мне скажи.

Как часто Слава виделся с Мариной?

Важна любая мелкая деталь.

- Они меня с собой не приглашали,

И с нами он о ней не говорил.

Но виделись буквально каждый день.

Она сбежала, кажется, из дома,

Снимала где-то чуть ли не чердак,

А может, так жила по недогляду.

Он часто лазил вечером в окно,

И возвращался от нее к рассвету,

И после этих встреч был как больной.

Во сне все с ней беседовал, смеялся...

Да он и так чудной. - Угу. Чудной.

Психически больной? Неполноценный?

- Нет, что вы! Я не то хотел сказать.

- А нам казалось, что-то ты хотел

Сказать сегодня нового. - Да, правда...

- Два варианта. Или он больной,

И за себя тогда не отвечает,

Или здоров, и следует спросить

С него сполна за дух антисоветский,

За сионизм и кое-что еще,

Что в драгоценном вашем альманахе

Цвело и пахло. - Хорошо... Тогда...

Нет, ну конечно, я могу припомнить...

- Могу или хочу? - Могу. Хочу.

Действительно, в нем были отклоненья...

- Угу. Пиши. А мы - на перекур.

12. Пленка 2.

- Садитесь, Слава. Я Сергей Андреич.

Вы помните меня? - Еще бы нет!

- Я что же, вам настолько неприятен?

- Для вас неважно это. Почему

Вы говорить хотите о неважном?

Спросите то, ради чего я здесь,

И отпустите, или, посадивши

Меня в тюрьму, забудьте обо мне.

- Ну что вы, нам о ком-то забывать

Негоже, Слава. Мы не та дружина...

Я мучить вас без цели не хочу.

- И в чем же цель? - Она уже со мною,

Но что-то в ней не нравится душе.

Вот знаете, как девушка прическу

Себе то так, то эдак подобъет,

А все не то, не радует. - Не знаю.

- Вы это знать должны. - Нельзя ль ясней?

- Ясней? Ну хорошо. Могу ясней.

Вам никогда в натуре не увидеть

Картины сей в ближайшие пять лет.

Антисоветский облик альманаха

Доказан явно: грязные смешки

Над ролью партии в литературе,

Плодящий эмигрантов самиздат,

И прочее. Но это полбеды.

Беда... Вы спите? - Нет. - Беда в другом.

Высказыванья, мысли, вирши ваши

Здоровье ваше ставят под вопрос.

- Не понял. - Я еще не про врачей.

Товарищ ваш... товарищи считают

Навязчивой идеей этот бред.

- Позвольте? - Позже. Позже все прочтете.

Вы главное спешите ухватить.

Давая делу надлежащий ход,

Мы вас посадим всех, но столько жизней

Ломать в расцвете, согласитесь, жаль.

- Вам жаль? - Мы тоже, знаете, не звери.

Я, кстати, сам отец двоих детей.

- Как их зовут? - Чего? - Как их зовут?

- При чем тут это? - Так. Я вам не верю.

- Ну, как хотите. Словом, всех сажать

Не в моде нынче: все ж двадцатый век,

Двадцатый съезд и прочая петрушка.

Но и замять все это нелегко.

Про вас уже щебечет Би-Би-Си,

Что курский соловей перед рассветом.

А вот когда редактор - психопат,

Все дело проще, чище и... гуманней.

Для вас - больница, для других - уход

Из института, кстати, добровольный:

Полно идей - спешите защищать,

Учеба подождет. Вам все понятно?

- Мне непонятно, почему я здесь.

Из комнаты моей видны не хуже

Сугробы, снег, и небо, и забор.

- Вы скоро с ней расстанетесь. Забор

И небо крупно-клетчатыми станут,

А вслед за тем изменится душа,

Тем паче в окружении безумцев...

- Чего вам нужно? - Слава, пониманья!

Я не прошу взять на себя вину,

И не прошу, похрюкивая свински,

Топить других, как Цфасман дорогой.

Устроит всех, чтоб гибли вы один,

Но вам-то для чего все это нужно?

- А почему не нужно это вам?

- Вопросом на вопрос ответ не сделать.

Я повторяю: мы не звери. Мы

Надеялись вам дать образованье.

Хотите мыслить? Это не для всех.

Но мы могли бы разрешить и это.

Нет-нет, нам подпевалы не нужны,

Не морщитесь! Нам их без вас довольно...

Нельзя одной посредственностью жить,

Огромную страну спасти пытаясь

От мириад врагов... да и друзей!

Коль знаете вы все получше нас,

Скажите, как могли десятилетья

Нас всех в руках маньяков пощадить?

Вы сможете писать. И та песчинка

Добра, что пощадит водоворот

Напрасной гибели, могла бы стать

Скалою для грядущих поколений.

Вас и без нашей помощи затопчет

Орава прихлебателей, зато

Вам наша помощь принесет победу.

- Победу? - Да. - Победа хороша,

Да пятая графа у ней хромает:

Она гречанка. - Что-то не пойму...

При чем анкета здесь?! - Всегда при чем.

И статуя ее из тьмы веков

Не зря до нас добралась безголовой,

И Зависть ей родимая сестра.

- Да он, никак, и впрямь с ума сошел?

- Нет, слушайте... как будто бы равнина

Обугленная, словно бы пожар

Прошел по ней, и тело режут камни...

И я лежу недвижно на камнях.

И небо слабым светом надо мной

Стекает в почву, словно дождь, идущий

Сейчас, как миллионы лет назад.

Я - меньше сна, но больше яви, я -

Я только что покинул зелень чащи

Счастливо шелестящую вдали.

Никто не прогонял меня оттуда,

Кто б вам ни лгал столетьями - никто!

Я сам ушел. И женщина со мною.

И сразу по равнине понеслись

Немыслимые образы и звуки,

Чтоб испугать нас и вернуть назад.

Все это мне приснилось нынче ночью.

- Все это вздор. О деле говори!

- О деле? Нет у нас важнее дел!

Представьте только: вы - Сергей Андреич,

И вся держава ваша - этот стул,

А там земля впадает в небеса

И в дюнах, там, где облако прибоя,

В нем по колено бродит существо,

Которое страшнее вас, поскольку

Не я же первый вижу этот сон!

- Ну что ж... И сумасшествие - система,

Когда свихнется умный человек.

Кто там бродил? - Бродил... конец допроса,

А также человечества конец.

И двое нас останется в пустыне.

Мы даже вас не сможем взять с собой.

13.

На рельсы, бегущие к Бресту, сошла луна,

Расплавив собою лестницу в темноту.

Свалился с Земли я и молча с лунного дна

Чужой долготою штопаю широту.

- Я папе сказала: пойду за тобой в тюрьму,

И дверь изнутри замурую - не отдерешь.

- Он верит ребенку на слово? Почему?

- У нас молчанье в большем ходу, чем ложь.

Из писем моих он многое узнавал,

И он-то, конечно, умел читать между строк.

И если бы он твой выход замуровал,

То ты бы в плечах оказался слишком широк.

- Я тронут. - Взаимно. Смотри, упала звезда!

- Мы тоже когда-нибудь упадем, а дети найдут

Круги на воде, и будет река горда,

Что их развлекла на целые пять минут.

- О чем же нам лучше с тобой мечтать? - Ни о чем.

А что это белой точкой летит во тьме?

Смотри, безголовый конь над темным ручьем!

Опять он бродит один! - Ты в своем уме?

- Не спрашивай, словно те. Да и в чем печаль?

Что я потерял свой ум и нашел другой?

- Прости... Ты расскажешь мне, зачем по ночам

Стоит он в этой воде, и шея дугой?

19.01.1999 г.