- Вот тут, - показал он кострище в обширной ямке. - Очень удобно. Как-то мы здесь праздновали юбилей "Русского переплета". И плов в котле готовили!

- Ух ты! - восхитился Вячик. - А "Русский переплет" - это интернет-портал, да?

- Да, литературно-публицистический и научный, - кивнул Петя. - Один из самых знаменитых в России. Там всё есть. И сам я там уже две заметки напечатал┘ Раз в две недели "Переплет" проводит пятничный вечер - здесь или на Красной Пресне, - продолжил рассказ Петр. - А я регулярно получаю новости с портала - по всем наукам! Подписался, - важно пояснил он.

Вскоре они на пару с Вячеславом Медведевским деловито насаживали на шампуры сырое мясо, пропитанное уксусом. А Аня то появлялась, то исчезала, то опять появлялась - но уже с охапкой сучков в руках. Ребята одобрительно кивали, и Аня снова скрывалась за неподвижно раскинувшимися зарослями. Молчаливая, словно прислушивающаяся к неведомому, она в то же время удивительно легко все схватывала и понимала - что, где и к чему.

Первого сентября у школы выстроился военный ударно-духовой оркестр. Он играл бравурные марши. У музыкантов были мундиры густо-зеленого цвета; круглые, как ихние литавры, и такие же сияющие лица. Тубист, стоящий первым, был привычно опутан тубой. А перед шеренгой вальяжно расхаживал дирижер в таком же мундире. Вместо компактной палочки он нес палицу, по размерам и длине напоминающую древко от флага - с острием, как на копье, и позолоченной кисточкой. Этот бунчук дирижер опер на свое плечо, как часовой полудекоративное ружьецо. Пока палка лежала спокойно, но дирижер чутко вслушивался. Он мог куражливо пустить палку по назначению, если кто из музыкантов сфальшивит - хорошенько и деловито несколько раз настучать по нему.

Вдруг справа от Петра возник еще кто-то в мундире, словно клон. И ошарашил Петю еще больше, протянув ему руку для приветствия. Петр обернулся, изумленно и тщетно пытаясь вспомнить, кто же у него из знакомых может быть военным. И третья стадия, на которую так же молниеносно переключилось удивление в эту же секунду, разрешилась тогда, когда он увидел перед собой Пашу Баринова. С такими же приметными густыми черными бровями, но в курсантском кителе.

Паша попрощался со школой в том году и сделал хитрый ход. Понимая, что все равно не поступит в институт, он подал документы в военное училище - чтобы не угодить в армию рядовым.

Еще в школе Баринов попадался в трамвае с привлекающим внимание черным футляром в виде маленького угловатого ящика с ручкой. На вопрос, что это, Паша немного сконфуженно отвечал: "Инструмент". Что ж, музыкальная "секция", в которую Пашу отдала мама, пошла на пользу. Теперь стало ясно, что тогда пряталось в деревянном чемоданчике┘

Пока Паша учился в школе, он заприметил Петра. Кто он был, Петр? То ли он был инфантилен и в старших классах жил романтикой и играми, как в младших. То ли - наоборот, он слишком рано повзрослел, больше других, и потому уже читал стихи Вознесенского и Бодлера, которых никто из сверстников не знал, и декламировал их вслух. За это Петра считали странным.

От Пашиных задираний у Петра начали вырабатываться какие-то стервозные черты характера. Например, он однажды незаметно подложил на стул мучителю Паше осколки стекла. Слава Богу, тот не сел на них, - что-то надоумило его машинально сильно встряхнуть стул перед тем, как садиться. Другой раз Петр попытался сзади запустить в Пашу тяжелой шваброй, чтобы попасть ему прямо в голову. Однако промахнулся, зато из-за угла неожиданно появилась завуч, и пришлось сматываться.

Петра стали шантажировать. Ему пришлось побегать на четвереньках - взамен на то, что никто не расскажет, что это по его вине швабра чуть не попала в самого завуча.

Но увы - это не помогло, на карачках можно было и не бегать. Всё равно нашелся ябеда, который доложил, что это Петр кидался шваброй. Завуч отчитала Петра по полной. И отпустила его душу на покаяние.

- Как ты мне надоел! - сказал Паша.

- Ну что я тебе сделал?! - взмолился Петр.

- Перед глазами мелькаешь, - усмехнулся сентиментальный музыкант.

- Дрянь!!! - крикнул ему уже наконец не выдержавший доведенный Петр.

- Что-о? - изумился до шокинга, реального или показного, Паша. - Ты что себе позволяешь?!

- А ты что себе позволяешь?! - как ему казалось, правомерно заорал Петр.

- Так мне можно, а тебе - нельзя, - осознанно издеваясь, заявил ему Паша.

- Ишь, - сказал он, - вы смотрите, как разозлился! - обратился он к стоящим вокруг. - Интересно, а если ему все зубы выбить, до чего он тогда дойдет?

- Что-о? - проговорил он, чуть не задохнувшись от возмущения. Затем ответно ударил в лицо Петра. Петр отлетел назад, но не упал - его подхватили на руки. Он тотчас вскочил, и снова кинулся на Пашу. Но на этот раз их, разукрашенных друг другом, развели в стороны, приговаривая:

- Хватит, хватит! Успокаиваемся!

На что Петр с улыбкой рассказал: его старшая сестра в детстве, когда слышала о том, что Иваново, мол, - город невест, считала наоборот: что следует обязательно поехать в Иваново, чтобы┘ там выйти замуж.

Через несколько секунд Петр все-таки сумел выйти из оторопи настолько, что вспомнил: это - Лана Движкова, классом постарше. Он ее видел и раньше. Однако особо не обращал внимания. А теперь понял, пытаясь еще скрыть это от себя (но в дальних закоулках души сознавая, что от себя это скрывать уже бесполезно): произошло нечто, изменившее жизнь так, как еще никогда за все прожитые годы не случалось.

До восьмого класса Петя не имел понятия о том, что такое влечение к женщине. Пресловутый Фрейд был на поверку дурак и идиот. Во всяком случае, в тех работах, где он доказывал, что сексуальность "не вселяется, как бес, по достижению определенного возраста, а зарождается в три-четыре года в ребенке" - он писал, судя по всему, чистой воды собачью брехню. Потому что влечение Петра к Лане возникло вот именно так на сто процентов: только сейчас, ну в точности - как влетевший в него с полного разгону бес!..

До сего момента у Пети даже в поросячьих мыслях не было другого пола. Он смотрел на девчонок с презрением, как на нечто более низкое по уровню, чем парни. А когда его одноклассники якобы влюблялись - он их совершенно откровенно и нагло поднимал на смех, дразнил и издевался. И в этом он был совершенно искренним и нисколько не лицемерил. Потому что насмехался над подобным чувством просто как над чем-то нереальным.

Любая литература, хоть каким-то боком связанная с темой любви, была Петру скучна, тошнотворна и противна. Все романы о влюбленных казались ему розовыми соплями, которые читать невозможно. А Лану Движкову из восьмого, а теперь - уже девятого класса он отдаленно знал и издали видел почти каждый день в коридоре. Что он думал о ней? Да ничего особенного.

Петр понял, что абсолютно непредвиденно эта девочка (именно эта!) стала вызывать некие никогда не испытываемые доселе, а потому - тревожно и интригующе непонятные эмоции.

Почему - в нее, и так стремительно? - все-таки размышлял он, обращаясь с вопросом к себе самому. Может быть, она выросла за лето и похорошела, стала взрослее и женственней?

Почему же именно она запала в его душу? Наверное, потому, что традиционное представление о любви парня как о романтичной девочке в трогательном платье на уровне подсознания показалось бы ему тривиальным. Зато Ланка с длинными дебелыми ногами, способная забраться на крышу гаража и все такое прочее, произвела на Петра эффект, сшибающий его и выбивший из колеи, - как нечто нежданное и негаданное.

Всё получилось нелепо. Петр отправился на разведку - узнать, что там, за длинным многосекционным шкафом в классе у стены. Без обиняков он полез боком в узкую и потайную щель за шкафом. Обнаружил там ручку от швабры, аккуратно сложенные ракушечные плиты, пыль и паутину с бегающими пауками, а также сухими мумиями пауков. Чуть не застрял, но все-таки добрался до лаза-выхода. После чего к нему молниеносно бросился Медков и, хохоча, попытался не дать ему выбраться обратно и запихнуть опять в щель.

Петр свершил еще одну ошибку. В классе отворачивались от Челинцева и Медкова, негласно и как бы само собой разумея подобный расклад, даже не задумываясь его объяснять. Медков с Челинцевым считались "неподходящим знакомством". Петя же┘ попытался закорешить с Челинцевым и Медковым, рассудив практически бессознательно: если я буду дружить с ними, они не станут меня бить.

Но жизнь распорядилась совсем иначе. Совершенно вопреки книжно-киношным стереотипам, Медков и Челинцев никогда не задирали паинек и ботаников. И подобных себе тоже. А вот его, Петра, они вскоре принялись колошматить. Его, нормально учащегося, но позволяющего себе выкурить с этими озорниками за школой сигаретку или - тут вновь включалась проявившаяся дурная стервозность его характера - запустить в Горлум вареником из кастрюли, стащенной ночью на кухне у мамы.

Горлум - это была староста класса, Аня Горленко. Нет-нет, внешне она не походила на красавца-персонажа. Причина появления такого прозвища была только одна-единственная - ее фамилия. Когда посмотрели грандиозную киноэпопею всем классом, эту кликуху ну просто сразу же приклеили к ней и отклеивать не собирались. Такой уж мощный эффект имел фильм. Поэтому Горленко не теряла ни лица, ни достоинства: совершенно не радовалась кличке "Горлум", но если ее так называли - спокойно и холодно откликалась.

Горлум была пышненькая, русокудрая, с красивыми ногами. Хотя она и была староста, озорники обычно ее не трогали: с ней представлялось возможным договориться, чтобы она поставила в своем журнале знак "плюс", когда те или другие люди сбегут с уроков.

Везде шли уроки. А слева простирался пустой коридор, в котором только сидели трое оперативных дежурных по школе, а попросту - охранные вышибалы. И Челинцев стал подстрекать Петра в качестве прикола крикнуть что-нибудь смешное им в коридор. Типа "Ку-ку, я тут!" Он так неистово просил, что Петр послушался и крикнул. Шушукающиеся расслабившиеся резинодубиночники прекратили шелест разговорцев. Повисла настороженность и легкое смятение. А искреннему Петру и впрямь стало весело. Он как-то не думал о том, что в сущности хулиганит. Он ведь хорошо учился и читал стихи, поэтому, бессознательно полагал он, этот грешок ему можно списать.

- Ну что, покажем ему индейский щелбан? - посоветовался Челинцев с Медковым.

- Вот это и есть индейский щелбан! - проговорил он важно.

- Петю?

Появившийся Челинцев тут же, пригнув Петину голову, плотно зажал ее у себя под мышкой, и повел Петра к Лане. Петр не сопротивлялся - он искренне считал такие вещи шуткой и игрой - по-взрослому. Но именно такой реакцией наращивал раздражение в Медкове с Челинцевым┘

- А я его не звала! - тут же капризно протянула Лана. - Отпусти его! - попросила она с такой же деловито повелевающей интонацией.

Только дома бывало хорошо. А в школе - он знал, что последует. И к ужасу, так оно и оказывалось.

Медков и Челинцев были похожи друг на друга - оба вертки, прытки, оба ничего не учили. Но Медков измывался грубо. Он вырывал у Петра портфель и высыпа▓л на пол всё его содержимое. Скидывал ему вещи с парты, щипал, толкал. Нежданно-негаданно налетев сзади, сбивал с ног. Челинцев же измывался более изощренно и утонченно. Он заставлял Петра сесть, а потом встать. Требовал дать ему часы, сняв их с руки. Но Петр отказывался, и тогда Челинцев бил его. Он в ужасающей медлительности подносил руку к Петиному лицу и старался накрыть ему лицо ладонью, а затем - делал резкий жест, как будто хочет выколоть глаз. Так он повторял снова и снова┘ Петр не выдержал и выкрутил ему руку. И Челинцев, разоравшись, дал Пете кулаком в нос.

Пять дней она заправляла на работе - лихая, русокудрая, ступающая расставленными ботиночками. А в субботу, придя домой, она расслаблялась и выпивала несколько рюмок коньяку. После чего звала к себе дочь, усаживала рядом, уламывала выпить тоже рюмочку. Затем щекотливо и легонько брала Аню за плечо и принималась трогательно светло поплакивать коньячными слезами. Она исповедовалась дочери, рассказывая ей про свою первую школьную любовь. Потом выпивала еще стопку - последнюю - и уже переходила на другое настроение. Взмахнув кулаком, говорила, что всё ерунда, что она достигла в жизни чего хотела. Под ее руководством наркологическое отделение и она работает над двумя книгами о проблемах пьющего человека!.. Затем мама-нарколог уламывала дочку разрешить ей, маме, выпить дополнительную рюмку - уж теперь точно последнюю. А через некоторое время - еще одну┘ Ну вот сейчас самую-самую последнюю - честно-честно!

Тогда из кухни появлялся папа. Привычный к подобному, а потому - нарочито сдержанный. Спокойно просил маму пойти лечь спать. И наконец, своим тихим, но твердым столбообразным присутствием он уламывал ее. Мама следовала за ним, а он деловито и сосредоточенно укладывал ее в постель. После чего отправлялся на кухню - повздыхав, готовить ужин.

В воскресенье мама спала. Горлум укрывала ее пледом, и мама по-детски невинно сопела. А Горлум шла во двор, перебирая красивыми ногами в сиреневых туфлях. Где встречала сидящую на скамейке пару - Марьяшу и Ланку.

Уже в самой старшей группе детского сада, когда Ане было пять лет, а Марьяше - шесть, Горленко захотелось сходить "на горшок". Причем чрезмерно сильно. Она, уже вполне независимая и самостоятельная, отправилась в нужном направлении. И вдруг┘ на дорогу в коридорчике выступила корешка Марьяшка, очевидно, занятая тем же - походом на стационарный горшок. Но спонтанно решившая пошутить.

Выскочив прямо перед Горленко, Марьяша сделала ей страшную рожу и дико заорала. И произошло ЧП: ошарашенная Горленко пустила в собственные штанишки. Она стояла, как парализованная, а затем слезно раскричалась, осознав, что случилось. А стерва Марьяшка хохотала - над тем, что сама спровоцировала. Ей было очень смешно. И за ржачкой она забыла, за чем шла сама. И в результате┘ вдруг, не заметив, сама Марьяша от хохота аналогично вылила в штанишки.

Теперь хорошо смеялся тот, кто смеялся последним. Анин плач сменился на смех. А Марьяшин смех - на растерянность и слезы. Теперь хихикала Горленко, а Марьяша обиженно рыдала. На шум появилась воспитательница. Увидев эту ошарашившую ее сцену смеха и греха пополам, она грозно повела обеих переодеваться и мыться. Обе шли, мешая смешки с причитаниями, пошатываясь и держась друг за друга.

Но этот случай, так нелепо произошедший в общем со взрослой девицей - через год-другой как-никак она уже шла в школу!! - наложил на Горлум безотчетный отпечаток. Горлум никогда и никому бы в этом не призналась, но до сих пор она побаивалась школьного туалета и не любила туда ходить. Даже сейчас, в восьмом классе, ей вдруг мерещилось, будто она может напустить, как тогда, в штанишки. И не по разуму, а одним автоматическим движением она незаметно от всех вдруг щупала под собой, когда просыпалась утром или когда долго сидела где-нибудь одна. Ей самой становилось смешно и жутковато одновременно, но с той поры это не проходило до конца. Горлум ничего не могла с этим поделать, как ни пыталась.

Лане словно всегда было жарко. С начала мая до конца сентября она ходила в трапециевидной юбке, на которую ушло минимум материала, и без колготок-чулок. Она упорно выдерживала такой стиль до упора, даже когда уже при нем приходилось надеть кожаную легкую куртешку. А когда бегать так уже становилось невозможно даже ей, Лана переходила на узкие длинные, как ее ноги, джинсы. На дебелые ноженции Ланка всегда надевала носки. Любые, бесшабашно - от полупрозрачных изящных до нейлоновых или капроновых. То ли сие был такой фасон, то ли у нее натирались ступни. А, возможно, из-за высокого роста у нее, в противовес остальному, мерзли именно дальние окончания, куда не поспевало быстрое кровообращение.

С торца школы, за углом, была черным углем нарисована большая дверь, почти как арка. Там же виднелись короткие, обрывающиеся и изгибающиеся слова и странные знаки, выведенные концом дымящейся сигареты. В сем закутке тайком курили. И однажды там выросли две колонны - Лана и Марьяша. Марьяша была почти такая же высокая, только блондинистая, как немка.

Лана попробовала зажечь сигарету, тонкую, коричневую и длинную. А Марьяша говорила, что якобы раньше здесь находилась дверь, ведущая в школу с черного хода. Но потом ее заложили кирпичом и заштукатурили. И осталось только сделанное кем-то напоминание о той, некогда реальной дверце - теперь - символическая дверь, начертанная обгорелой палкой.

В школе действительно нечто менялось. Староста Горлум припоминала огромные окна на втором, младшеклассном, этаже. Они состояли из больших студенистых затвердевших квадратов, напоминающих иллюминаторы космических кораблей, и - фрамуг сверху. Потом - вынули твердые стекла и рамы, а пролеты замуровали сырым красным кирпичом и оштукатурили. Остались только голые стены, и краешек бывшего подоконника слегка выпирал внизу прямо из стены - до конца не удалось замуровать. Да сверху по-прежнему открывались фрамуги. Таким предстал результат летнего ремонта.

Раньше на этих окнах играли в фантики. Теперь - рядом появились прямоугольники размером с тетрадь, прикрепленные к стене параллельно полу - из буковой лакированной доски - на высоте поднятой руки. Для горшков с цветами. На них можно было специально играть в фантики - как на замене утраченных подоконников.

Физкультурой иногда ходили заниматься на бейсбольный стадион. Порой - в несколько классов сразу.

- Он не сядет, - вдруг раздался четкий голос, удививший и самого Петра.

- Слышь! - повторил он Челинцеву. - Он не сядет туда.

- Это еще почему?! - грозно прокричал Челинцев. От шокинга обратившись даже не к тому пареньку, а снова к Петру.

- А там песок пыльный потому что, понял! - дерзко и твердо ответил тот парень.

- Слышь, ты, Вятчина Медведевская! - прикрикнул на него Челинцев, но было видно, что он-таки стушевался. - Я с тобой еще поговорю!

А на год старшая Лана виднелась поодаль. Пружащиеся от своего переходного девичье-женского возраста, ее одноклассницы облачались в длинные спорткостюмчики. И только Ланка не стеснялась выходить "на поле" в коротеньких узких розово-серебристых шортиках без карманов. Рядом с ней стояла белокурая Марьяша в велосипедных лосинах до коленок, трусливо-нахально занесшая голову вбок и вверх.

Ребята стали сбиваться в кучу. Принялись обсуждать, кем будет играть Петр? Вратарем - не, тут нужна реакция мяч ловить, а он у нас же тугодум, весело и гадливо заулыбавшись, громко и бодро заявил Медков. Защитником? Нет, тут тоже скорость. Нападающим? Лучше, но┘

- Петр будет судьей!!

- Соси!

Пошло-поехало. Колбаскин отправился в зданьице стадиона за эдакие алмазные малопрозрачные окошки, - читать там газету "Спорт-экспресс". Петр примостился, поджав ногу, на пружинистых обширных досках, сложенных на краю поля. Играли в пионербол, а он свистел, объявляя сигналом очередную подачу. Иногда витающий в эмпириях судья Петя забывал давать свисток. Игроки замирали в статуеобразных позах, поворачивались к нему, и наконец кто-то истерично кричал судье:

- Да свисти же!!

Сидя на досках, простодушный и невинный в своих шалостях, Петр нарисовал там найденным кусочком уголька сердечко со стрелой и написал "Лана". А рядом - машинально, с натуры, срисовал Марьяшу, дежурящую по подачам с дальнего краю и оттого почти задремывающую. Эдакую слащаво-хитрую стервенькую рожицу, обрамленную белыми волосами. Он был слишком непосредствен и не скрывал своих чувств.

Он не знал, как ему самовыразиться. И оттого однажды сплясал у всех на глазах, молча и весело, когда объявили каникулы. Еще он ел цветы из горшков на окнах. Осторожно отрывал по листику и сосредоточенно, словно в сакральном действе, жевал, как резинку. Иногда он собирал засохшие огрызки с подоконников. Подолгу их рассматривая, Петя вдруг находил вслух, что огрызок от яблока, если вдуматься, живописен!

И к ним приблизился Медков - он был порядочным ябедой и стучал на всех, даже на приятеля Челинцева. Этим он выслуживался перед учителями. Благодаря этому его пока что не изгоняли из школы, хотя и не уважали.

Он наябедничал им, что его одноклассник Петр пишет во всеобозрения признания в любви ей, Ланолину, и тут же малюет карикатуры на нее, Марьяну. Не верите - идемте, покажу, предложил он.

- Бэзумэц! - фыркнув, пафосно выдала Марьяша про Петра.

Лана же скривилась, брезгливо и капризно, и выругалась непечатным словом. Только к кому она его относила - к Пете или Медкову - оставалось неясным. А Марьяша вдруг┘ довольно расхохоталась. И брякнула Лане:

- Ну что, Ланолин? Пригласи Петю - пусть он тебе попу полижет!

Ланка ударила ее звонкой ладонью. Она наступала. Повалила Марьяшу и принялась бить. Она поколотила Марьяшу, и та разрыдалась. А Лана обиженно, без улыбки, отвалила в сторону, подтягивая розовые штанишки. Мимоходом она "наградила" взором презрения и Петра. Будто обожгла ледяным сжатым воздухом и заставила корчиться, погасив порыв света серой пеленой.

- А ну-ка отжиматься! Обе!!

Она вдруг сама подошла на перемене прямо к Петру, - стоящему, как обычно, у стенки, опустив руки. Было видно: все это становится ей интересно. Она поговорила с Петром. О всякой ерунде: как дела, что вы проходите нового?

Но ее звала Марьяша, с которой они уже помирились. И Лана отчалила, вдруг обернувшись и заявив на прощание: "Петенька, лапочка!" А Петр в смешном непосредственном, так и заливающем его счастье отправился на урок физики.

Среди восьмиклассников умудрился затесаться и парень одним годком помладше. Конечно, тот самый - задорный Медведевский.

На первом своем занятии новый преподаватель дал интересное домашнее задание, не похожее на все, которые когда-либо давались по какому бы то ни было предмету. Выяснить по любым источникам, что означает твое имя - вот в чем заключалось задание.

Выполнил его почти один Петр. На следующем занятии он рассказал, что имя его означает "Камень".

- Пр-равильно! - изогнувшись и подскакнув, как атакующий футболист, обрадованно, словно с готовностью, кивнул Андрей Евгеньевич. - Петр - в переводе с греческого - камень или скала, означает некую незыблемость и твердость! А почему тебя назвали Петром? - так же прыгая, поинтересовался он.

- По отцу, - честно и эдак значительно признался юный Петр Петрович.

- Значит, у вас в семье это имя фигурирует и вы знаете его значение и любите его? - тут же, снова не теряясь ни минуты, бодро спросил Андрей Евгеньич.

- В общем, да, - покивал Петр.

- Молодцы! - разулыбался учитель-новичок, сверкнув большими толстыми очками.

Вскоре Петру удалось выяснить: фамилия забавного доцента из МГУ, по совместительству теперь читающего у них курс┘ Медведевский. И когда в коридоре снова сфокусировался скачущий Вячеслав Медведевский, Петр уже не сомневался, что это - отец и сын.

Вчера ей пришлось вместе с папой заехать забрать маму из больницы. Маме удалось-таки потребить из бутылочки то, что она сама прятала у себя, в отдельном кабинете заведующей отделением, от пациентов ее наркологического стационара - чтобы не воспользовались. Вызвали такси. Маму вели супруг и дочка с двух сторон, аккуратно и терпеливо. Мама шагала, умиляясь всему вокруг и плавая в радужных туманах. Неистово и тихонько, от души, она пела песню прямо на ходу. В больнице передали, что заведующей стало нехорошо из-за перемены ветра.

Дворы переходили один в другой. По их бокам рвано и полудико росли пышные, как пена, лиственные сгустки. Они закрывали собой таящиеся там скамейки. Дальний край дворов упирался в военный секретный корпус, где было еще спецобщежитие. Там тянулся бетонный забор, у которого не имелось ни конца, ни края, ни просветов. Поверх всей ограды горизонтально вились кольца металла, напоминающие по форме спираль ДНК, а по сути - нарезку остро-рваной жести больших консервных банок. Это внушительное ограждение от любопытных смыкалось у центрального входа с особой проходной. Он был закрыт, и рядом же располагался пропускной пункт - приземистая обширная будка с зеленоватым бронированным окном.

Было загадкой, каким образом люди входят и выходят из этих корпусов. Память Горлум хранила упорное молчание, чтобы хоть раз в жизни она видела, как кто-нибудь входил или, на худой конец, выходил из главных ворот. Напрашивалась версия, что военные ребята прибывают все, как по команде, в одно и то же очень раннее время, четко отмеченное, когда остальной район еще спит, и в другое такое же строго регламентированное время - уходят. Хотя в общежитии тихонько гудящая или шуршащая жизнь шла и по ночам┘ Или же просто люди приходили туда с совершено противоположной стороны и уж совсем не в то время, когда Горлум спешила в школу утром или прогуливалась во дворе днем?

Напротив военных корпусов под сенью зелени пряталась скамейка, на которой почти всегда восседала молодая компания. Пили лимонад или пиво. Ели чипсы из пакетов, а болтовня, слово за словом, легко давала уходить лимонаду или пиву из баллонов. Поэтому когда темнело - невольно хотелось до ветру. И вся компания вполне культурно направлялась в кругленький павильон латрины, приветливо виднеющийся там же, около бетонной ограды, за кустами сирени. Тянули за ручку двери с готовностью, но┘ обнаруживалось, что туалет заперт. Вокруг не было ни души, и не было надежды, что какая дежурная появится его отпереть. И что оставалось? Вся компания шла под стену в кусты и делала дело там, шурша несколькими струями.

Народ активно шел в туалет, а затем по-дикому справлял дела у забора. Для таких случаев имелось отличное удобство - садовая латрина. Более того - люди вполне решительно были готовы пользоваться ею! Однако каждый раз оказывались несознательными и нецивилизованными - потому что построенный сортир упорно не отпирался. Людей можно было ругать за несознательность - но и это бы не помогло. Можно было сетовать на обстоятельства - но они не могли измениться: любая пьющая пиво компания рулила к бетонной ограде, хотя хорошо знала о любезно предоставленном туалете, - вот только чисто физически не могла туда проникнуть. И можно было сколько угодно твердить, что ну вот есть же туалет в двадцати метрах!! - и это было абсолютно верно! И можно было еще с тревогой отмечать, что бетон-забор вечер от вечера подмывается и в конечном итоге как пить дать в этом месте обвалится, пробив заслон секретности - и с этим приходилось согласиться! Но увы, признание этих вещей не изменяло дела и не прибавляло сознательности. Ибо из несознательных сделать сознательных еще представлялось возможным, но вот сделать из сознательных людей сознательных - было уже нельзя┘

Когда темнело, Горлум в сладком страхе спешила домой. Сумеречный двор тянул ее к себе и отталкивал одновременно - она жутко боялась маньяков в темных подворотнях. Но в то же время нечто подогревало пробежать со всех ног именно мимо подворотни, мимоходом на долю секунды заглянув издали туда. И еще раз оценить себя: все-таки она была отчаянная, она могла гулять вечером. Совсем как Ланка-Ланолин.

Лана гуляла вечерами. С собакой. И иногда, встретив мальчишескую компанию, отделяла от нее кого-нибудь - Медведевского или даже Челинцева.

- Какая я счастливая женщина!

Наконец Петр не выдержал и позвонил Ланке домой. Ее телефон он узнал у Марьяши, сумев перехватить момент, когда рядом с ней не оказалось самой Ланы. Марьяша, вздохнув и одновременно понимающе улыбнувшись углом рта, дала номерок, извлекая его из нутра своей электронной книжки на мобильнике. Она нашептала его, тараторя, как телеграф, и озираясь. Напоследок умоляя не говорить, кто именно дал ему Ланин телефон.

- Лану? А Ланы нет - она уехала на дрессировку.

Она именно так и сказала: "на дрессировку". И Петр долго раздумывал, как это следовало понимать. То ли Лана отправилась на какую-нибудь собачью выставку в парк - под руководством инструктора обучать своего Твикса приносить поноску-палочку. А то ли - бабка так интерпретировала слово "тренировка", и Лана поехала играть в бейсбол на стадион?

Ланка даже особо не удивилась его звонку и не спрашивала, откуда у него ее номер. Ей было по-прежнему интересно, - нравилось умильно играть с Петром из класса младше.

Потолковали о собаках. Потом Петр спросил Лану, кто у них ведет физику: Эдамская или Ветрогонова? Он до сих пор толком не знал фамилии учительницы. С помощью Ланы - вот была польза от разговора! - он наконец выяснил, что ихняя экстатичная маленькая физичка в юбочке с разрезом и красным сердечком ярких губ - это именно Ветрогонова. Эдамская же - это была, теперь уже несомненно, фамилия той постной большой женщины, которая один-единственный раз заменяла у них загрипповавшую Ветрогонову. Облаченная в длинный свитер вроде подлатника средневековых викингов, Эдамская напоминала каменную бабу или античного андрогинна. Она показывала опыты с поверхностным натяжением, а также упорно называла икс игреком. И только в ответ на поправку наконец не выдержавших подобного ребят попросила пардону и затрясла головой. Таким жестом она, очевидно, имела в виду иногда находящее на нее затмение. Где еще вела эта дама в больших очках - оставалось неведомым, хотя почему-то надписи типа "Эдамская - стерва, садистка, снайперша с гранатометом!" украшали чрезмерно многие парты. И везде упоминалась именно ее, а не ветрогоновская фамилия.

Каждое событие вроде звонка Лане оставляло неимоверный след в Петиной душе. Ему больше ничего не требовалось для счастья. А что делать дальше - он и не знал, не понимал. В чем следовало проявлять любовь в дальнейшем? О чем говорить? Серьезных мыслей о чем-нибудь вроде женитьбы даже не возникало, куда ему сейчас было думать о подобном?! Потому все стихало на этих аккордах.

Петр отправлялся на спецкурс Медведевского-старшего и смотрел, как чудаковатый доцент балетно прыгает у доски, рисуя на ней египетские иероглифы. На одном из занятий он обучил весь класс замысловатому тюркскому ругательству. Только строго-настрого с тревогой попросил никогда не произносить его полностью в присутствии кавказцев. Первую часть еще можно, - предупредил он, - но за вторую можно запросто получить кулак или нож в живот.

Петя вспоминал иногда свои младшие классы. Тогда он учился на одни пятерки и возмущался на ребят, которые позволяли себе рисовать на партах или есть на уроках яблоки. Никогда такого не сделаю! - честно и искренне говорил он себе.

Иногда его били Медков с Челинцевым. Но вот в чем было его счастье - он умел на это не реагировать. Его катали по полу, а он только улыбался. Его портфелем играли в футбол, а он, хмыкнув, пожимал плечами. И всё забывал и прощал.

Имелась и другая причина. Возникал некий логический парадокс. Книжный Петя исходил из бессознательного постулата: если я действительно мощный парень, меня должны бояться и никто не осмелится ко мне лезть. Но - однако осмеливаются и очень даже лезут! Значит, возникал у него невольный вывод, я вовсе не так мощен┘ Вот оттого Петр и не верил в свои силы, и не мог оценить их по достоинству, хотя они у него на самом деле имелись.

И самое главное. У Челинцева были слишком страшные глаза: кошмарно, до неправдоподобности вылезающие из орбит, как у ненормального. Из-за ихнего эффекта крепкие руки Петра, увы, опускались. Петя боялся, ибо не мог понять: на что Челинцев не-способен?!.. Он опасался, что тот, - с такими-то глазищами! - может так озвереть, стоит поколотить его ответно, что безо всяких шуток даст потом по голове молотком или стулом.

В то же время Петр боялся признаться родителям, что Медков с Челинцевым его бьют. Потому что знал: родители бы вовсе не пожалели, а отругали его. И потому он молчал дома об этом. И завидовал счастью Медведевского: тот не терзался внутренне от Челинцева с Медковым, хотя они его и царапали. А он, Петя, не мог не мучиться: родители приучили его - нельзя это сносить равнодушно!!! Он и не сносил - он терзался. И не мог теперь иначе. А советы давать родителям было легко, рассуждая в родной теплой комнате, вдали от реальных Медкова и Челинцева┘

- Лана просила, - слащаво и малахольно, как снег, улыбаясь, сказала она, - носить это колечко, если ты ее любишь.

- Ну-ка, что у тебя на пальце?

- Ага! - сказал он очень задорно. - Ну-ка, ну-ка, пойдем к Ланочке!

- Пойдем, пойдем! - куражился Вячеслав. - И ты ее поцелу-уешь!

- Ну, не хочешь - поцелуешь стенку, представив, что это Лана! Давай-давай!..

- Вятчина!! - не выдержав, заорал Петр, хотя особо не злился.

Петя вздохнул с совсем малюсеньким смешком. Да, когда-то он сам, искренне, смеялся над теми, кто влюблялся. Но нежданно-негаданно сам оказался в том же положении┘ И получил тот же самый кураж от младшего, везде лезущего и проникающего товарища. Такой же искренний кураж, зато теперь уже не могущий вернуться к нему, Пете, самому. Вот какой росчерк был дан. А касательно слухов - Петр не умел да как-то и не пытался ровно ничего скрывать. Не хотел, что ли, осложнять этим жизнь.

- Привет, дружище! - сказал Медков и растянул резиновую улыбку. Он протянул Пете руку.

- Ладно, хватит! - толкнул Челинцева сзади Медков. - А то разорется сейчас, как сосунок, когда сисю не дашь!

Петр внутренне забился. Он ожидал, что она сейчас либо начнет его по-детски успокаивать, глупо сюсюкая, либо - посмеется, что он не может никак ничего им сделать, хотя такой слон. Но она и здесь удивила его┘ Так удивила, как никогда не было раньше и он не мог ожидать.

- Понимаешь, - произнесла она, - ты старайся им не подчиняться. Ну, говорят они тебе: скажи какую чушь громко или еще что такое сделай - а иначе мы тебя изобьем, а ты говори: бейте. Я понимаю, они больно поколотят, но все равно это будет лучше, чем если ты станешь их слушаться. Пойми, это так. Постарайся сколько возможно не подчиняться, даже если бьют.

Она больше ничего не сказала. Это прозвучало жутковато в своей простоте, но в то же время вселило надежду. И он только бросил что-то вроде: "постараюсь" и двинулся мимо, на улицу. А она смотрела ему вслед. Горлум, русокудрая, в очках, с красивыми ногами в лиловых лодочках.

Почему она вдруг подошла к нему и так ошарашивающе просто, как будто понимала все давным-давно, сказала ему это? Староста, покорно ставящая всем, кто просил, плюсы - знаки присутствия, за что ее и не обижали.

Придя домой, без спектакля, еще не оправившийся от шока, он твердо и решительно вытащил из ящика то самое колечко, которое не носил последние дни. В душе отчетливо звучал Медведевский смешок, когда тот увидел колечко. Эдакий невинно дерзкий, лихо и весело сметающий утонченные порывы┘

Он распутал их до основания. Хитроумной поделки больше не стало. Вместо нее появилось два провода - голубой и красный. И недолго думая, Петр свил из этих проводков двух забавных человечков. Красного и синего. Которых тотчас сунул в карман. И сбежал вниз, на улицу.

Бродя по дворам, он вскоре увидел молодого отца. Папа вел за руку сына, а сын, в свою очередь, вел грузовичок на веревке. И валил дымок. Как будто дым от выхлопов грузовика деловитого маленького шофера. Но подойдя ближе, Петя увидел, что это был дым от трубки начальника автоколонны - папы. Петр вгляделся. Мужчина оказался супругом молодой физички Ветрогоновой. Да-да, его-то они вдруг обнаружили тогда у нее в комнатах дома! И на вопрос об этом человеке она ответила, что это "мой типа муж".

Ему-то и вручил Петр человечков. Вернее, вручил ей - для сына. Она с улыбкой приняла подарок. Сзади мощно и весело смотрел папа и тоже улыбался.

И он понял, что первая любовь вышла вовсе не такой возвышенной, как читалось в книгах. Что было греха таить - он уже пробовал ночью заниматься онанизмом. Но очень теперь стыдился содеянного. Он боялся, что его засмеют за это родители и более того - Медков с Челинцевым. Мысль о последних вдруг приходила откуда-то из недр запуганного воображения: что они унизят его как-нибудь еще хлеще, если узна▓ют об этом┘ А они-то откуда узна▓ют??! Однако он не задумывался логически, а волосы между тем вставали дыбом.

Лана и Марьяша шагали обратно. Петр увидел, что на Лане нет носочков. И это удивило и даже┘ испугало его. Ибо было противоестественно - при юбке у Ланы всегда наличествовали носки.

- У нас в школе работал учитель, не знаю, помнишь ли ты его, - говорила Марьяша, сладко, как подсахаренный лед, ухмыляясь. - Так у него была фамилия┘ ты даже представить себе не можешь - Цыпкин-Пинский!

- Ой! - зашлась хохотом Лана, опрокидываясь прямо-таки назад и наконец натягивая носок. - Цыпкин-Пинский!! Ха-ха-ха!

- А у моей бабушки на ковроткацкой фабрике была фасовщица с фамилией "Мегерц"! Понимаешь - Мегерц!

- О-хо-хо! Неужели правда? Мегерц! Надо же! Ну и фамиличка!

- Вот у начальника моей мамы, - говорила теперь она, - был референт┘ как это┘ одинаковофамилец, вот! Что ты смеешься раньше времени? - удивилась Марьяша. - Я же еще не сказала тебе их фамилии, а ты заранее, что ли, смеешься? - обиженно надула она губы.

- Да-а? - Лана перестала хихикать и приняла серьезный вид. - Так я почему смеялась, - объяснила она, - просто решила, что это и есть такая фамилия - "Одинаковофамильцев". Вот, думаю, действительно зашибись!

- А-а! - оценила Марьяша, преодолевая удивление. Она покосилась на Лану, натянувшую второй носочек. - Может, ты еще чего расскажешь? - деловито осведомилась она.

- Ну, что┘ - задумалась Лана, сверкнув миндалевидными глазами. - Вот в конторе у мамы сидела секретарша, такая плаксивая из-за пустяков, так┘

- Ты чего? - удивилась на этот раз Лана.

- Я просто подумала, - исходила тоненьким носовым визгом потупившая голову Марьяша, - что у секретарши такая фамилия - "Плаксивая-из-за-пустяков"!..

- А вот чо я тебе расскажу, - заговорила Лана, сверкнув оскалом жемчужной улыбки. - Я тут лечила зубцы в дантистской поликлинике. И там доктор зубец мне чинил - казах или якут. Знаешь, какая у него фамилия? Ты сейчас лопнешь!

- Дё! - выдала, разрядив ожидающее молчание, Лана.

- Как? - переспросила Марьяша.

- Дё! - повторила Ланка, залившаяся, как салом, улыбкой и смехом. - Вот такая фамилия, представляешь!!!

- И всего-то? Ну-у, Ланолин!..

- Как, неужели не смешно?! - почти на крик сказала изумленная Лана.

- Конечно, нет! - почти раздраженно фыркнула Марьяша, удивляясь случившемуся раскладу. И принялась объяснять: - Ну что "Дё"? Я думала, будет что-нибудь типа "Тариэль" или, там, "Синганпуров"! Вот это можно оборжаться! А то - "Дё". Да что тут смешного-то?!

- Ша! - крикнула Лана.

Оказывается, сегодня сразу после школы он, Медведевский, поскакал по улицам. Скакал он, очевидно, судя по его рассказу, как в школе - руки за спиной, корпус чуть назад, ноги - коленями кверху. С пятнадцати-тридцати он скакал по Ленинскому проспекту, обогнав несколько троллейбусов и притормозившего мопедиста. Люди оборачивались, полагая, что это конная милиция, и соображали, кто же сегодня с кем играет в Лужниках? Но это оказался Медведевский. Он пересек пару перекрестков, где стоял на светофоре. Потом, когда свет сменился зеленым, в прежнем аллюре продолжал путь дальше. Доскакав до Первой градской больницы, он свернул влево по указанию дорожного знака. И галопировал по Садовой мимо парка Горького и мира мумий, лежащего в траве. Вернее, мира мумий, лежащих в траве. Вернее, уголка поверженных памятников советской эпохи.

Он скакал еще следом за уборочной машиной и размышлял, куда бы отправиться, когда он закончит школу - чтобы найти нефть или драгоценные камни. Или раскопать тайны древних цивилизаций, зашифрованные в иероглифах.

Когда стало темнеть, он заскочил в магазин "Охотник-рыболов" и купил себе крючок и грузило. Так он готовился к следующему лету. И ничего, что сейчас был еще сентябрь - летом готовь сани, а зимой телегу. А к вечеру он добрался, снова сменив рысь на галоп, до военного общежития. Там люди твердили, что пожар. Но он, Медведевский, не поверил. Дымок какой-то поднимался, но ведь не было видно огня. Однако его сомнения рассеял появившийся почти бегущий военный, заверивший, что пожар точно есть, у него-де самого пальто сгорело! После таких слов Вячик полетел, как мячик, в ближайшую телефонную будку и набрал "ноль-один". Но там ответили, что машину уже вызвали. А Медведевский понесся обратно, на ходу размышляя, как это, интересно, у военного могло сгореть пальто, ведь у них по идее не пальто, а шинели?! Однако Медведевский был рад: первый подвиг в жизни он свершил.

- Ну зачем общагу-то подожгла?

- Снимай очки, - строго и деловито повелела она, - буду морду бить. - И сочно добавила, укоряюще покачав головой: - Бэ-зу-мэц!

┘Лана вернулась домой и обнаружила бабушку, рассматривающую книгу по спецкурсу доцента Медведевского. Эту книжку Лана взяла в библиотеке, но пока прочла в основном только заголовок. Зато заинтересовавшейся бабушке, которая большую часть жизни не умела читать и писать, жутко понравились картинки. Никогда бабуля так не веселилась, как сегодня. Она рассматривала цветные вклейки. Увидев изображение античного амурчика, она так искренне, непосредственно и добро говорила, комментируя от себя увиденное: "Какой интересный мальчик! Да еще с крылышками!!" Перелистнулась страница, и ее наивно-изумленно вытаращивающимся глазам предстало фото гипсовой статуи античного же отрока - с дельфином на руках. На что бабушка, не менее широко улыбаясь, заметила: "И этот тоже симпатичный мальчик! Рыбку, вишь ты, поймал!!"

- Вот, - сказала она, слегка отчеканив. - Если любишь Лану - носи это кольцо.

Она скрылась, как испарилась. А Петр разжал ладонь и увидел┘ настоящее кольцо с гипертрофированно большим камнем. Это была не слишком, видимо, дорогая, скорее - вообще даже откровенно "попсовая" вещь, наляпанная. Но - уже не проводное кольцо, а┘ печатка.

Подпрыгнув, он принялся осторожно приближаться к пруду, щупая его пальцем ноги. Лысолобый, как монашек, с торчащими ребрами и висящим животиком, белотелый. А потом он нырнул - и пошло, и пошло┘ Доцент, наслаждаясь экстремальностью в уже не слишком молодом возрасте, пролетал где-то внизу, в толще под трубами, как сом под сваями. Затем - выстреливался на поверхность, как пробка, сложив руки. Нырял "солдатиком" вниз головой, выставляя вертикально вверх растопыренные пальцы ступней. Кувыркался, изгибался, как парабола, пересекающая луч координат.

- Бэзумэц! - раздалось над берегом, коротко, особо не отдаваясь эхом.

Но Марьяшин спутник тоже имел замысловатый вид: плащ, усеянный множеством значков, а на голове вместо бумажной шапки - аж целый хитроумно изогнутый красочный журнал.

- Петя, возьми у него вот этот значок!

Она указала на один из значков на парне, оказавшийся призывом: "Хочешь похудеть? Спроси меня, как".

- Возьмешь - Ланочка тебя любить будет!! - неистово пообещала Лана.

Было это произнесено явно в порядке предложения, не более того. Но просьба, такая немного трепетная, хотя с малой долей надежды на ее выполнение - ощущалась┘

- Ага, она вот про этот значок! - сказал усмешливо, но вполне дружелюбно парень, указав на значок, но совершенно явно - не на тот, который имела в виду Марьяна, и сделав это умышленно.

Значок, на который показал он, изображал красношапочную птичку на ветке, с поясняющей краткой подписью: "дятел". Красивый такой, красочный значочек.

- Эй, эй! - предупредил парень и тут же принял вполне серьезную каратисткую стойку. В ней он замер, красноречиво демонстрируя, что приближаться не стоит. Правда, при этом лицо его ничуть не стало злым.

На следующий день прервался обычный серенький поток недели - Петру передали записку. Принесла ее не Марьяша, а Медведевский.

Он не признавался себе до конца, что боялся в душе женщин. Потому что даже свой пол-то побаивался в лице Челинцева и Медкова, а уж что было говорить о другом поле - сакральном, неизведанном!.. И он только бродил один, и иногда стервозность давала знать свое, и он изгойствовал.

Однажды он нарисовал карикатуру на физичку. А ябеда Медков тотчас отнял у него листок и выразительно захихикал в смысле - всё, попался ты теперь с моей "помощью". Петр потребовал отдать. Но Медков, не произнося ни слова, с места в карьер бросился бежать с листком.

Петр неистово гнался за ним. Они прочесали через коридор, соскочили по лестницам вниз, пронеслись через первый этаж. Там ражий сторож чуть не дал резиновой дубинкой по заду - конечно же, не Медкову, а Петру - он ведь бежал сзади и потому попался под руку именно в тот момент, когда охранник уже успел вскочить.

Они добежали до другой лестницы и мчались наверх. Добрались до того же самого этажа и летели на полной обратно по коридору - тому же самому, только в другую сторону. Петр не мог догнать - увы, большой слоник не преуспевал в легкой атлетике никогда. Тем более он боялся ходить на физкультуру и часто ее прогуливал. Потому что Медков и Челинцев били его именно в раздевалке - где это было более безнаказанно - за изолирующими толстыми геометрическими сводами цивильного застенка. Петр выкручивался по-всякому, приносил всяческие объяснительные записки. Однако дело кончилось тем, что Колбаскина всё это вранье достало. Он аккуратно подошел к Петру и твердо и молча выразительно сунул ему обратно в карман его записку - старательно раздраженно порванную на десятки мелких клочков. После чего повернулся и ушел, дымя сигаретой и не говоря по-прежнему ни слова.

Так вот, Медков несся, Петр пытался его настичь, но тщетно. Увалень Петя увеличивал скорость - легкий и проворный Медков тотчас наращивал ее же с легкостью. Он вроде уже настигал Медкова, но каждый раз не мог ухватить. Они были как притянуты друг к другу, а дистанция не менялась. Медков бежал впереди, куражливый и молчащий. Петр несся за ним, рыча от бессильной ярости. Вокруг глазели...

Наконец, в состоянии полного аффекта, доведенный Петр скакнул диким прыжком и настиг-таки Медкова. Еще миг - и он отнял бы у него карикатуру или просто разорвал бы ее. Но тут, уже давно стоящий на стреме, молниеносно подскочил Челинцев. Медков с готовностью передал ему сложенную карикатуру. Челинцев перехватил ее, как эстафету, и кинулся бежать вместо Медкова.

Петр обезумел. Он кинулся на Медкова и избил его. В нем все сорвалось. И что интересно - Медков толком даже не сопротивлялся. Петр крыл матюгами и мял его, рвал, а Медков свалился на четвереньки и┘ долго хохотал в истерическом припадке, как от щекотки.

- Любовная, что ли, записка? - заинтригованно спросила испуганная раздраженная Ветрогонова, видя такую реакцию.

- Нет, там конспект по химии! - совсем уже невпопад выкрикнул бьющийся в истерике Петр.

- Эй! Отдай записку и хватит над человеком измываться! Понял, ты?!

Челинцев опешил, Вячеслав вырвал у него сложенный вчетверо листок и отдал Петру. Петр молниеносно сунул карикатуру в рот, сжевал и съел без сахара. А Челинцев, крикнув: "Ну, Вятчина!", налетел на Медведевского и принялся в отместку его дубасить. Однако проворному Медведевскому удалось отбить почти все удары.

А вот теперь она пришла - настоящая записка от Ланы. И что характерно - Вячеслав не куражился так, как раньше. Он не говорил в прежнем тоне Пете о Ланке. Потому что Петр определенно стал ему интересен - Вячик посчитал его очень занятным человеком.

В послании оказалось┘ приглашение на свидание. После школы возле универмага. Извини, но в другое время я не могу. Внизу стояла надпись зачем-то на английском. Только сделана была явно не блистающим в этом предмете человеком. Так что Петя даже не сразу понял перевод вот такой фразы: "I lov yue"┘

После уроков он уже стоял возле универмага - большого и стеклянного, как шкатулка Пантагрюэля, и набитого разномастным раблезианским изобилием. Люди сновали туда-обратно через главный вход. Петр курсировал у торцового, прозрачные двери которого были неподвижны. За ними виднелась черная лестница, газировочные автоматы, а слева, в витрине - безголовый манекен в растопыренных красных варежках и надутой, как гусиное брюшко, куртке.

Петя походил туда-сюда, поглядывая на часы. Он не знал, о чем будет говорить с Ланой. И куда они пойдут. И зачем. Он ничего этого не понимал и не думал - он опять и опять не мог вообще думать в таком состоянии.

Петр побродил и снова автоматически взглянул на часы. Вдали на остановке отчалил троллейбус. Все сроки "нормального" опоздания прошли. Потом - еще минут пятнадцать. Петр был одинок и брошен. Что случилось с Ланой? Не смогла прийти? Заболела? Или он, дурак, перепутал место встречи?! Петр испугался ее грядущей обиды, чувствуя, как сжалась кожа на спине┘

Он увидал одного парня из старшего - выпускного - класса с таким же значком "дятел", который имелся у этого хиппаря, в компании с Марьяшей возле техногенных прудов. Видимо, этот и скопировал у того незнакомца┘ А кто был тот? Но Петр не успел размыслить: он отметил и второго такого же старшеклассника. На его лацкане сиял тот же красочный значок с птичкой в красной шапочке и подписью. Вскоре в коридоре он встретил еще пятерых таких же. Значки разбросались по всей школе. У всех выпускников. Похожие как две капли воды - дятел, дятел, дятел┘ Они все решили отчего-то обзавестись ими. Где они их приобрели?

В угловом коллекционерском отделе он узрел в витрине целые наборы "птичьих" значков. Таких же цветных, с такими же пернатыми на ветках и однословными подписями к ним ко всем.

Здесь лежали "свиристель", "скворец", "сойка", "малиновка", "кукушка"┘ Только дятла не находилось. Хотя невооруженным глазом было видно совершенно ясно: "дятел" был именно из этой серии.

Спрашивать, почему, было бы, конечно, вопросом риторическим - источник появления в школе десятков дятлоносцев Петр определил нюхом верно. И видимо, в магазин привозилось несколько тематических наборов. Если же один заканчивался - второго именно такого в ближайшее время не поступало.

Он выбрался с другой стороны. По небу неслись тучи, как льдины во время ледохода.

Она была высокая, с непокрытой темно-русой головой. На ней был белый плащик, из-под которого бросались в глаза ноги в одних только куцых носочках и туфлях. Юбки из-под плаща не просматривалось. Но ее стало видно, когда девица, словно почувствовав спиной приближение бесшумного ссутуленного Петра, повернулась. Юбочка оказалась та же - короткая, волнистая, трапециевидная. Вниз из нее свисали дебелые ноги от напомаженных губ. А ветер то прикрывал их полой расстегнутого плаща, то летел дальше.

Рядом с Ланой стоял парень. Ростом на две головы выше Петра - ни дать ни взять чикагский бык, только вовсе не черный.

Еще минуту назад Лана смотрела ему в лицо, вульгарновато перекосив рот полуулыбкой. Округлив свои миндалевидные, она двумя пальцами трогала его значок. Тот же самый - "дятел".

- Друг у друга скопировали? - спросила она лаконично, умильно и капризно.

- Мы же сдаем вступительные, - усмехнулся парень, вполне поняв ее вопрос. - Так что чем занимаемся? Долбежкой!.. - важно изрек он.

- Боже мой! - фыркнула Лана.

- Ты обижаешься на меня? - четко и смело спросил ее Петр, стараясь говорить нежно. Он не обращал внимания на стоящего рядом белого "чикагского быка", который тоже в первый момент замер колонной от шока.

- Ну оставь меня в покое!! - вдруг истерично закричала Лана и┘ бросилась в сторону, инстинктивно пригнувшись, словно ударяясь в бегство.

- В чем дело? Нет, ну в чем?

Горлум возвращалась домой из школы делать уроки. Она была староста, она была возбужденно-испуганная, а порой вдруг - куражливо-смелая. В ее взоре застыли вопросы к окружающему миру.

Наступал вечер, и люди расходились по комнатам. Ночь отгораживалась шторой. То ли это она сама прикрывалась от любопытных взоров янтарных окон квартир, то ли - квартиры закрывали глаза веками тюля.

Она ничего не могла поделать с охватывающим ее состоянием. Она была прежней смирной и учащейся на все пятерки, но никуда не представлялось возможным уйти от ее возраста - пока нелепо зависшего между девчонкой Горлум и девицей Анной Горленко. Она натягивала на голову одеяло, пугаясь открытого пространства. Полежав с поднятыми веками, вздрагивала. До сих пор так и не находя радикального лекарства от моральных последствий той детской травмы, она вдруг автоматически щупала под собой...

Горлум вспоминала, как втроем - она, Лана и Марьяша - вчера, в воскресенье, ездили гулять на ВВЦ. Она помнила рассказы папы про советское ВВЦ-ВДНХ с мощными откормленными гипсовыми быками на крышах павильонов. А потом в этот грандиозный, но во многом очевидно нелепый (раз он столь легко сдал позиции!) советский храм пришли торговцы. Безбожно выперли из всех павильонов технику, красочную и веселую, и засушенные букеты колосьев, подвязанные лентами. Неизвестно куда всё это дев, они всюду напихали одну жратву и модные тряпки, банки колы и чипсы. Вместо скафандров и капсул для ионных душей, вместо чучела лайки в спутнике - в огромном космическом павильоне стояли косо и твердо серебристые БМВ и "Вольво".

Но - как его ни искали, не могли найти. Это оказалась новая загадка. Вроде бы они чесали по правильному направлению, но попадали не туда. Павильона не обнаруживалось. Вместо него на пути встала столовая, вроде бы запертая и пустующая. Решили, что "перемахнули" немножко вперед, и свернули радикально назад. Но сзади вместо павильона взору теперь предстал склад садового инвентаря. Выходили наконец на третью позицию, между той и другой - и┘ натыкались просто на голый фундамент. Там то ли находилось что-то раньше, то ли - предполагалось появиться в дальнейшем, но факт - сейчас не было точно. Попробовали вернуться и проделать тот же маршрут с начала и до конца┘ И напрямик уперлись - только не в помадно-украшательный павильон, а в густую заросль лиственниц, в тени которых безмятежно отдыхали мамы с колясками.

Продолжили путь. Обсуждали и выдвинули версию, что здесь проживает в коттедже какой-нибудь зам начальника всего ВВЦ. И у него - свой зубной врач. А если это не врач, а врачиха - то, возможно, она по совместительству еще и любовница зама┘

- Бэзумэ-эц!! - громко высказала свое мнение о сем начальнике Марьяша.

Вскоре стало ясно: выставки опять появились. Тут, там, но верно. Заново. Так, как в эпоху Возрождения снова пришла античность - уже на основе нового, единобожного учения.

Посетили аквариум. Там стояли перед огромными бескрайними студенистыми стеклами, за которыми среди зарослей осоки плавали молчаливо-любопытные осетры и щуки. На них пристально взирали точно такие же любопытно-молчаливые трое посетительниц. А потом спонтанно решили вернуться в кинопанораму с новой техникой "долби", действительно долбящей по нервишкам. Как раз начинался сеанс.

Купили лимонаду и чипсов. Редкий народ был слегка раскидан по залу. Чуть-чуть опоздали к началу, но шел фильм, реклама которого состояла единственно в обещании, что в картине будет кун-фу. Однако кроме сражений на кун-фу в городских трущобах ничего особенного в фильме действительно не было. Поэтому быстро уходил лимонад, хрустели раздавливаемые зубами чипсы. Лана, скучая, задрала ногу на ногу параллельно полу. Горлум, мягко поморщившись, принялась делать ей замечание словосочетанием "Ну хватит!" На что Лана, вздохнув, убрала ногу и сказала ей: "Не дрейфь, Горлум!"

Ушли с сеанса тоже раньше. Когда выбрались в порезывающий глаза дневной свет, Лана решила подбодрить Горленко сильнее. С этой целью она схватила ее за плечи и долго, по скорости, силе и частоте - как отбойщик пневматическим молотком, колотила Горлум об воздух. Одновременно она кричала ей в лицо, озабоченно и умоляюще: "Ну не дрейфь!! Ну пожалуйста, не дрейфь!!!"

Аню охватила жуть. Хотя она и не знала еще, что эта жуть может охватить куда больше. Она не знала, к чему приводят игры с самой собой в постели, когда при этом думаешь о конкретном человеке другого пола и представляешь его себе. А привести они могут к необъяснимым даже наукой последствиям: с этим человеком ты не сможешь просто так морально расстаться. С тем, о ком ты не думал в такой момент - ты расстанешься много легче, что бы ни случилось. А так - что-то происходит с подсознанием, вешая этот образ в голову на непрерываемую нитку. И сколь бы потом ни был далек человек, где бы и с кем он ни был - он не оторвется от подкорки, напомнит о себе. Не отпустит, заставит упорно, трепетно вспоминать о нем. И только какой-то очень большой шаг надо свершить, чтобы всеми силами перерубить эту нить, промучившись так неизвестно еще сколько┘ Но этого Горлум никто не рассказывал и не предупреждал.

На другой же день ей просто стало стыдно. Потому что папа обнаружил засохшее пятно на простыне. Он ничего не сказал. Однако Аня знала: ее папа так бы и сделал - не произнес бы ни слова. Зато все заметил и обо всем догадался. И потому-то Горлум стало особенно неудобно за свершенное ей ночью сладкое безобразие. Если бы он кричал и разбивал мамину бутылку с портвейном об голову, нет, не мамы, конечно, а бюста Сеченова - ей не сделалось бы так стыдно. А вот это смиренное, скромное, но вместе с тем - твердое и понимающее молчание заставило покорчиться и пустить слезу. Аня не хотела повторять ночные грезы, этот ночной позор. И постаралась больше не делать этого.

Петр быстро заводился и быстро отходил. Он теперь пер, как танк, он отступал и наступал, убегал и прятался. Он ни от чего не тушевался, и главное - он не мог допонять┘ С того первого сентября, когда он встретил Пашу Баринова с трубой и в мундире, он жил будто в другом измерении. И оно наращивалось. Причудливое состояние нарастало. И творящееся вокруг него - тоже мало-помалу закручивалось. Его несло куда-то. Но куда? Чем все это могло кончиться? И Петр еще не хотел ловить на приемнике подсознания одну ультракороткую волну. Которая упорно, но неслышимо на уровне уха, невыразимо произносила в ответ на вопрос словцо "ничем"┘

Невинно и обескураживающе он снова позвонил Лане. Шокирующе в своей детской простоте нового шага. Как будто он, первопричина, играл с миром дальше, кидая новые кости и интригуясь, что же получится в итоге. Отделившись от самого себя, не осознавая себя до конца, а глядя со стороны с любопытством - по ту сторону лепого и нелепого, правильного и неправильного.

У Ланы словно отобрали там трубку, хотя она вроде бы не хотела ее отдавать. Слышалась возня, вялые Ланины крики: "Не надо", а потом┘ потом раздался молодой мужской голос.

- В чем дело? - поинтересовался он.

Голос был такой же, как тогда, на остановке. Только тогда голосина белого большого бычка был совершенно спокоен. А сейчас он уже начал утрачивать спокойствие - это явственно ощущалось.

- Олег, не надо! - донеслось там, вторым планом, умоляющее Ланино меццо-сопрано.

- Тихо! - рявкнул Олег. - Ланка, подожди! Я решу сам, что надо, а что не надо. Так, - снова обратился он к Петру, - вот объясни мне, спокойно: в чем дело? Ну ответь по-человечески: что, собственно, тебе нужно?

- Нет, ну что ты звонишь? Что-то непонятно? - деловито допытывался голос белого быка. Вроде того, в которого превратился некогда Зевс, похищая Европу.

- Петя, прости!

- Нет, правда, прости меня за него! - в серьезном и хмуром голоске Ланы различался легкий надрыв. - Извини, что так получилось.

- Хорошо. Ладно, - обронил Петр.

У них в семействе было принято, если находились время и возможность, часа в четыре дня попить чайку всем вместе. А еще папа любил заварить настоящий сортовой черный кофе. Они тянули его из маленьких керамических чашечек - обжигающий, склизкий, горько-сладковатый.

- Ладно! - наконец отвел жестом руки и пригасил гнев матери отец. - Хорошо, Петюха, расскажи, как всё было.

- Ты разбил┘ - деловито повторила Ветрогонова. - Хорошо. Чем ты это разбил?! - недоумевающее спросила она.

- Головой! - честно ответил на ее вопрос кто-то за Петра.

┘ - Так, ладно, - сказал отец, вздохнув.

- Я знаю, ты ничего мне не скажешь, но и не надо, - улыбнулся папа. - Я и так всё прекрасно давно понимаю, что с тобой творится. Только скажи мне одно: она из твоего класса?

- Нет, - пролепетал Петр, потому что отступать было некуда. Сказал не он - сказали одни губы. - Она старше.

- А, ну так тем более! - усмехнулся отец, как будто теперь тушуясь даже еще меньше. - К сожалению, - философски заговорил он, - в юном возрасте девушки обычно не любят тех, кто моложе, а хотят себе тех, кто старше. Увы, - усмехнулся отец, неплохо разыгрывая мужской разговор с сыном.

- В какой институт собирается она? - уже совсем деловито поинтересовался он.

- Наверное, в ПТУ, - признался Петр.

- Ну, тем паче, - как-то неопределенно вздохнул отец.

- Ладно, больше сегодня не будем обсуждать, - сказал папа. - Кофе пить тоже не будем, - добавил он. - А то после кофе на ночь у тебя, Петюха, не сон, а скакотня по квартире.

Он выпал из оцепенения, в котором часто сидел на уроках. Фишка была в том, что он вовсе не отвлекался, как некоторые, на шахматы-карты под столом - но, как оказывалось, совсем не слушал учителя.

Весь внимание, Петя посещал спецкурс Медведевского-старшего. Он умильно смотрел, как доцент с козлиной бородкой рисует иероглиф в виде человечка, идущего по воде, и объясняет, что этот иероглиф обозначает чудо. Да-да, в древней Азии, еще до Библии, это выражало общечеловеческое понятие о чуде. О том, чего не может быть - чтобы кто-то пошел по воде аки посуху! И Христос воплотил это общее - символ чуда, заложенный в сознание людей, - в жизнь.

- Бог, - доверительно и так запросто говорил он, что даже Медков с Челинцевым перестали шушукаться на камчатке, - всегда протягивает человеку свою руку. Всегда! Но уж в воле человека - подать Ему руку в ответ или не подать. И тогда его выбор: жить с Богом или без Бога.

- Можно вопрос? - вскинулся Петр.

- А почему бывает так, что ты изо всех сил чего-то хочешь, а Бог упорно закрывает тебе к этому пути, не дает, убирает от тебя? - спросил Петя.

- А тут вот в чем дело! Господь знает жизнь лучше, чем каждый из нас. Он знает и те причинно-следственные связи, которые мы не видим, - сказал Андрей Евгеньевич. - Поэтому если Он видит, что на самом-то деле исполнение твоего желание может оказаться для тебя сугубо вредным, чего ты даже и не предполагаешь, Он своим промыслом охраняет тебя от него. Как любящая мама не разрешает сыну сунуть пальцы в розетку. А сын хочет, ему любопытно! Мама-то знает, почему нельзя, но объяснить это сыну трудно - он маленький, не поймет. Так - и понимающий лучше нас Господь. Поэтому следует довериться Его воле.

Петр кивнул. Ответ был вполне четкий и внятный. Да, думал он, если Господь справедлив - это так. Но - справедлив ли Он? - мучительно размышлял Петя┘

Засорилось в раковине, и Марьяша принялась вычерпывать ведром воду. И то ли Лана ее рассмешила, то ли она на чем-то поскользнулась. В общем - она выронила ведерко и более того - выплеснутой водой слегка залила Ланкины джинсы.

А Лана то ли слишком разошлась из-за джинсов, то ли не поверила, что эту оказию девушка с улыбкой как мороженое допустила так уж случайно┘ В общем, Лана ударила Марьяшу. Но та безмерно возмутилась и с диким криком: "Я же нечаянно-о-о-о!!!" кинулась на Лану. И на этот раз, в отличие от того, прошлого, когда Колбаскин заставил их отжиматься, одолела Ланку.

Она толкнула ее и швырнула прямо на портьеру. Остальное произошло столь мощно, быстро, эмоционально и столь ошарашивающе по последствиям, что Лана попросту не успевала опомниться. Она упала на портьеру и сорвала ее. За портьерой обнажились коробки с батареями порошков для чистки стен, и еще - то ли спутанные между собой веники от метелок, то ли - просто дикая связка прутьев, втиснутая в круглый чан. Ланка покатилась по стопкам ящиков вверх тормашками и зацепила портьеру. Запуталась в ней и полетела, обвившись, в угол, где и разоралась от боли.

- Это кто же тут за портьерой жертву приносит?!..

А буквально через несколько дней Колбаскин опять повел все три класса - Петин, один класс моложе и один старше - на бейсбольный стадион.

- Порась! Порась! Порась! Порась!! Порась!!! Пора-ась! Пора-ась! Пора-а-а-а-а-ась!!!

Наконец доскакал Колбаскин, и через две минуты Петр уже стоял поодаль. Легко и невинно, опять в который раз в своей потрясающей простоте забыв обо всем. Петя глядел на низкое тихое небо с маленьким кусочком облачной ваты над стадионом. И вдруг┘ на него налетел орущий в дичайшей обиде смерч. Этот ураган кинул его на песок овального небольшого поля, поодаль от домика с протянутым рядом непроницаемых алмазных окошек.

- Отжиматься, сукины дети! - закричал снова спешащий к ним Колбаскин. Он покраснел, как василиск, сваренный в розовой воде. Куцые прядки волос над обширной лысиной стали потными и оттого невольно завились. - Оба!!

- Ну, держись!!

- Не машина, а зверь! - восторженно крикнул он про свой "велик".

- Ха, прямо колесом между ног! Так ее, Челинцев!

Он не осознал до конца, с чего он так поступил. Что интересно - он вдруг даже не подумал о Лане┘ Это открытие в долю секунды пронеслось где-то на задней поверхности его души. И только потом, через несколько минут, сфокусировалось┘ Ведь как бы ему должно было быть неудобно главным образом перед Ланой - вот так отжиматься, под общие смешки и поглядывания играющих в их сторону, на пару с Медковым, в наказание! Но теперь он как будто не заметил высокую Ланку.

Между тем она присутствовала - на краю поля, отражавшая мяч, летящий к ней время от времени. В руках она держала биту наизготовку. Она стояла, ступни на ширине плеч, как анкерная опора с миндалевидными электрическими глазами. На ней был топик и такая же короткая трапециевидная юбочка, только стиля "милитари", в камуфляжных пятнах. Ноги были обуты в спецназовские высокие ботинки с неимоверными шнурками и толстенной рубчатой подошвой. Длинные носки чуточку высовывались из-под них верхней белой каемкой.

Однако эти чудики всерьез обидели девушку - Горлум. За это Петр, вернее, его рука, не сознавая, ударила Медкова.

Медков отлетел в сторону. Силушка у Петра была богатырская. Только применить он ее не мог себя заставить - что было делать... Медков пошатнулся, как если бы пролетающим мимо экспрессом задело его. Но через несколько минут оглушительно-болевой шок от удара сменился не менее безмерным изумлением.

- Ты что, восстал?!! - заорал Медков.

- Вот так вот!! И не сметь!!! - заголосил Медков.

Игра сорвалась. Колбаскин как раз удалился в помещение и читал там газету "Спорт-экспресс". Одновременно свободной рукой он отрывал от нее кусочки, не прерывая чтения, крутил из них самокрутки и их же попутно курил. На стадион он посматривал только в оконце.

- Не убивай же совсем! - последовал крик.

Лицо Колбаскина тоже объял неподдельный ужас - за Челинцева.

- Ну не убивай совсем-то!! - неистово, умоляюще закричал он на Петра.

На следующий день на стол школьной администрации легла докладная на Челинцева. Что интересно - имени Петра там вроде не фигурировало, но зато фигурировало имя Ани Горленко. Наезд на старосту считался уже беспрецедентной вещью. И возможно, за всем этим стоял Анин отец. Анины родители, видимо, смотрели на задирания дочери иначе, чем Петины. А именно: не ругали ее за это, а напротив - утешали и сами за нее заступались. Именно потому-то она, наверное, была и более с ними откровенна, нежели Петр со своими┘

В школу прибыла чета челинцевских "предков". Взвинченная, психованная, с глазами, полными гневом. Мать со слегка опухшими веками и конским темно-русым хвостом волос, в грубых ботинках, и совершенно лысый отец, без единого волоска на всей голове. При всем честном народе в школьном коридоре отец набил сыну морду. Четко и сильно, в несколько ударов, хладнокровно. После чего Челинцев-младший устроил истерику. Он бился, рыдал на крик и нечленораздельно оправдывался - в непрерывном и даже странном для него столь нескончаемым потоке речи, со скоростью три невнятных слова в секунду. Но папаша смотрел только с болью и гневом. А рядом стояла завуч с выражением лица: "так, правильно!" Мать уводила сына и успокаивала его истерику, зажимая ему рот. Все трое скрылись.

- Вечер-ний зво-он!.. Вече-ерний зво-он!.. - он остановился рядом с Петром и продолжил пение:

- Дон! Дон! Дон! Дон!

На каждом "дон" он принялся лягать Петю ногой.

- Паровоз!! - раздался хохочущий голос Медведевского, оценившего его движения со стороны.

Потом все втроем сидели внизу на банкетке. И говорили уже совсем о другом. Вячеслав рассказывал, что по-прежнему каждые выходные наведывается в бассейн. Зимой он "бесится по морозцу" - не подныривает под доской, а лихо и храбро выскакивает голышом наверх и, секундно обжегшись холодом, тут же ныряет в теплую приятную воду. Замечательный экстрим и встряска души, заметил очкарик Вятчина. "Криотерапия!" - со значением изрек он.

Медведевский плавал в бассейне, начиная с детства. Тогда доктора поставили ему диагноз "хронический тонзиллит". А верткий папа Андрей Евгеньич заявил, что не будет никаких микстур на долгие годы, а для лечения послужит бассейн, куда он пойдет вместе с сыном, чтобы подавать ему пример!

После бассейна, обсушившись, Вячик отправлялся в разные места. Из одного - в другое и третье. Пример папы и по изучению языков оказывался заразителен. Если в трамвае придирались контролеры, его ли сие проездной - вроде такого "ишшо малого", Медведевский важно говорил:

- Эх, батенька! У меня давно есть куда ездить! Сольфеджио, бассейн, - перечислял он, загибая пальцы на деловито выставленной вверх руке. И контролер невольно солидно кивал, приподняв голову и слегка выкатывая глаза, словно нюхая воздух. - И, наконец, языки: французский, патагонский, датский, швейцарский, албанский┘ хиндиурдуйский.

- Бэзумэц! - прокомментировала мелькнувшая мимо Марьяша. Заставив усмехнуться и переглянуться.

К кому, интересно, относилась ее реплика - к Вячику или к контролеру?

Петр впервые за такой долгий период принимал участие в столь простом разговоре. Не выпендриваясь, не бросая вызов и┘ принадлежа наконец самому себе. И сам удивлялся, какое это оказалось счастье, давно забытое: вдруг открыть для себя, что можно просто жить, достаточно свободно. Не показывая себя другим людям так, а не иначе; не отделяясь нарочито от мира завесой из-за того, что что-то в нем, мире, было явно не по нему, Петру Петровичу!!!

Лана уже давно каждый раз улыбалась ему, видя его издали. Издали говорила "Привет!" и проходила мимо, иногда еще помахав ручкой. А Петр стоял у стены, так и замерев, и таял от смешного счастья: что Ланка подарила ему приветствие и улыбку!

Только сейчас краем души Петр мало-помалу начал сознавать: эти постоянные травли, эта смешная невозможность, неумение до последнего проявить силу, заставили его столь долгое время прятаться по углам. Он попросту не получил вовремя того опыта, который получили другие ребята, стоящие двумя ногами на земле, но зато - понимающие жизнь и разбирающиеся в ней.

Правда, его еще отталкивали от них иногда возникающие сальные "базары про телок", когда некоторые одноклассники похвалялись даже тем, что уже имели сексуальный опыт. Как потом понял Петр по очень многим признакам - все они откровенно врали. Но понял-то он это тоже не сразу┘ Всё происходило в нем тогда уж слишком не сразу. Как будто реакции в маленьком слонике замедлились аж на месяцы, затянувшийся флегматизм накопился в геометрической прогрессии.

- Петенька! Смотри, кто пришел!! Ну смотри, кто к тебе пришел!!

Лана глядела с легким умилением и одновременно кривила гримаску в не менее легком утомлении. Ее длинные и дебелые ножки сейчас будто жили независимо от их хозяйки. Они слегка изумляли и почти даже смущали ее саму, - став слегка неуклюжими, шагающими довольно деревянно.

- Ой, Петя! - сказала она. - Ты куришь?

- Бэзумэц! - заохала на подхвате провокаторша Марьяша.

- Чего это ты вдруг закурил? - нежно поинтересовалась она.

- Да так, - усмехнулся Петя. - Я редко - одну сигарету в месяц, - честно признался он.

- Понятно, - Лана продолжала прикольно умиляться. - А я вот бросила!! - безмерно важно выдала она.

- Петя, ты - с-солнышко мое-о-о!!

- Ну ладно, - помахала ручкой Лана, принявшая позу "вольно", и приложила ладонь к сердцу. - Мне пора.

- У тебя каждый раз при виде Ланки брюки лопаются. Всем очень заметно.

- Ты чо?! - воспротивился Петр, хотя паскудно сознавал, что тот прав. - Что за сказки сочиняешь, Вятчина?! - понеистовствовал он.

- В любой сказке есть доля правды, - предельно спокойно, тихо, вкрадчиво и тверденько ответил Вячик.

- Ну, какая правда в трехголовом змее? - стоял на своем Петр, нарочито и смущенно.

- "Трехголовый змей" - это просто словосочетание, - терпеливо и нордично ответил Медведевский, не тушуясь ни на йоту. - А вот в сюжете сказки - в нем всегда доля правды. И дома у тебя, - подмигнул он Петру, - наверное, папа брюки твои зашивает. Или не - ты сам зашиваешь, а то родичи бы в обморок упали.

Вот тогда Петр и погнался за Медведевским, и они разбили стекло. Сейчас это казалось нелепо и глупо. Как многое другое. Как он, Петр - не успевший обрести жизненную броню, какую обретали в его возрасте другие ребята; но - на которого легли испытания явно тяжелее, чем на других - в этом заключалось главное противоречие.

Вот почему свет менялся на серость в его глазах долгие дни. Вот почему ему казалось, что чтобы выстоять против Медкова и Челинцева, нужно просто утратить всякую мягкость. Сделаться другим человеком - человеком холода, мрака, стали, черного космоса┘ Он вдруг думал так, темными вспышками. Но, к сожалению или к счастью, он так и не сумел стать таким до конца, необратимо.

Работали в обширном дворе, раскинувшемся заросшими газонами. Учителя организовывали разные группы - стричь кусты, грабить, украшать спортивную площадку. Но так точно и хорошо организовать всех не удавалось. Как только пошло-поехало, обстановка сделалась более свободной. И некоторые поотделялись, кое-то пошел в самоволку что-то разведывать и искать.

Челинцев с Медковым вскоре наткнулись в зарослях у ограды на валяющуюся железку. Плоскую, но твердую и прочную, очень интересную - в виду буквы "т" - такой своего рода молоточек. Петр заинтересовался и подошел. И те вполне дружелюбно рассказали ему, что иногда находят в округе такие; что ей можно колотить по асфальту, а можно - пойти копать червей. Что, собственно, они и собираются сейчас делать.

Попробовал бы я раньше так заговорить с ними, - усмехнулся в душе Петр┘

Подключили и других, но другие быстро стали отлынивать. А самый сильный и - самый же безотказный Петр вскоре остался трудиться один. В этом плане он оказывался удобен ну просто в квадрате┘

Длинные Ланины ноги закрыли теперь не менее длинные джинсы - уже стало слишком прохладно даже для нее. А на Ланиной кофточке красовалась вышивка: "Я жду не вас".

Она долго сидела на лавочке, одна, что было для нее нетипично; опустив голову, что было для нее очень нетипично; и - она пребывала в задумчивости - что было уж совсем нетипично и сразу бросалось в глаза.

Петр помнил Ланку всякую - лихую, капризную, раздраженную, презрительную, холодную, нежную, улыбчивую, хмурую. Но вот задумчивой и мечтательной он не видел ее еще никогда. Словно нечто впервые бросило ее в уединение, тишину и оцепенение.

- Стой! - завопила она властно.

Петр остановился - не спорить же с девушкой! - и вопросительно посмотрел на нее.

- Петя, скажи мне┘ который час?! - строго и серьезно спросила та, уперев руки в боки. С такой интонацией, как если бы спрашивала, куда скрылись похитители угнанного автомобиля.

- Без двадцати три, - спокойно ответил Петр.

- Спасибо, Петя! - совсем уж неожиданно неистово провопила Марьяша, приложив руки к груди. - Я очень тебя люблю! - вдруг забилась она, супер-театрально раскинув ладони.

- Да ты на самом деле симпатичный. Не думай, это не только я как мама говорю, - улыбнулась она.

- Да, - заверил папа, входя в комнату, - в тебя еще будут девицы влюбляться. Пачками! Ты от них этой, бейсбольной битой отбиваться станешь, - расхохотался он, так вот пообещав.

Хотя он недопонимал суть игры двух девиц, более видавших виды, чем он, более простых и бесшабашных. Которые ревновали друг к другу лишь потому, что их до слез, подобных солнечной росе, умиляла эта игра с большим мощным слоником с детски-простодушным лицом. Однако у них же эта игра незримо и быстро, и в этой-то быстроте-простоте - иногда ужасающе переходила в серьезность. Когда между шуткой и серьезностью утрачивалась граница - возникали женские свирепые стычки┘ Петр не хотел быть ничему виной, и хорошо, что пока он не сознавал этого.

- Ты знаешь, у меня есть свой собственный технический проект, как включить сирену, - важно проговорил Челинцев, произнеся слово "проект" через "е".

- Да ну? - непонятно, всерьез или деланно вопросительно удивился Медков.

- Сейчас попробуем испытать, - объявил Челинцев.

- Вот видишь, - удовлетворенно усмехнулся Челинцев и убрал руку.

- А теперь еще раз.

- Еще разок, - деловито объявил Челинцев.

Вскочившая на ноги Лана отшатнулась, отворачивая голову и забившись. Визг раздался такой же - жутковатый в своей ну прямо-таки действительно механической включаемости.

- Вот, сирена работает! - довольный эффектом, сказал он Медкову.

Петр, замерший посреди газона с еще одним перетаскиваемым бревном, не сразу возобновил ход. Он был уверен, что уже не удивится, однако все-таки замер. Невольно. Лихая Ланка, догадался он, реагировала на червяка, выкопанного ребятами для рыбалки, которого они показывали ей. И почему только все девицы так панически, почти мистически в иррациональности подобного страха боялись мышей и червяков? До удивительного и смешного - ведь это же была не кто-нибудь, а Ланка! Но она, в испуге даже не стушевавшись от самой по себе такой "роли", поработала у них сиреной┘

Боязнь мышей и червяков, это, - объяснял папа, - попросту "программа". С точки зрения здравого смысла в мыши или червяке ничего страшного нет. Но - девушки видят примеры из жизни и по телевизору, как женщины вскакивают на столы и визжат при виде мышенций. В подсознание закладывается алгоритм: это - естественно для женщин: бояться мышек-червяков. Он начинает действовать: женщина уже бессознательно полагает, что как бы "обязана" пугаться мыши или червя, раз она - прекрасный пол. Мужчины же не боятся тех и других? - задавал вслух вопрос отец. Нет, - отвечал он сам на него. Почему? У них нет примеров, и эта программа не формируется, а по здравому смыслу ей и взяться неоткуда. И знает он, может привести примеры женщин разумных, которые мышей не боятся!.. Но - это те, которые не поддаются программе, мыслят независимо - по закону смысла.

"Петя! Пожалуйста, прошу тебя добром: от┘сь от Ланы! Я очень ее люблю, И ОНА МЕНЯ ТОЖЕ!!!!! (эти слова были написаны именно крупным шрифтом и выделены кучей восклицательных знаков) Поэтому прошу - оставь нас в покое! А то будет хуже!!!!!"

Но понимал, что ему┘ становится легче. Ибо сознавал: он сумел построить себе броню, вернуться к нормальной жизни, не скатиться на двойки. Он, в конце концов, стал возвращаться к людям и дружбе с ними. Боже мой, ловил он себя на мысли, ведь это было так просто! Однако долгое время он, в обидах, поставил прозрачную стену между собой и людьми, как пуленепробиваемое стекло между кассиром обменника и посетителями. Он только хотел выразить свою боль┘ И - не владел собой, а им владело что-то.

- Любовь и страсть, - говорил папа за сладким черным кофе, - разные вещи. Любовь не мешает жить, наоборот - она содействует творчеству, работе, поднимает тонус и дух, делает человека лучше. А страсть - мешает жить и работать, порабощает и в конечном итоге одурманивает мозги.

Петр жил, в самой дальней глубине душе понимая, как все это смешно. Что нет перспективы дружбы с Ланкой, что она уйдет в ПТУ, что у нее есть другой человек. Но Петя не признавался во всем этом себе, а с ужасом ждал той катастрофы - когда она покинет школу. Он не знал, что случится с ним тогда, когда он не сможет больше видеть Лану и заряжаться некой энергией - от ее высокой фигуры вдали┘

Здесь царила тишь взбитых сливок облаков, совершенно неподвижных. И простерлась ледяная гладь. Ее можно было легко разломить т-образной железкой или молотком. Вскрыть, разъять, заглянуть в нее. Но - она бы заглянула ответно в тебя, как смотрелось в нее небо, понизившееся от поздней осени. А потом - снова умно и равнодушно вернулась бы к тишине, этой философской стихии. Но не к зеленой тишине, а к бетонной. Не к манящей, а к гонящей. Непонятно куда, но прочь, чтобы развеять страхи.

Он ждал: это произойдет скоро. Он опять и опять ждал как катастрофы ухода из школы Ланы. Он не мог этого остановить. И не припоминалась пословица "с глаз долой - из сердца вон". Потому что пока жизнь еще не дала ему случая проверить данную поговорку на степень ее истинности или ложности┘

Петр еще вспоминал. Он вспоминал, как с радостью подарил Лане папин пионерский галстук, который в свое время папа отдал ему. Этот артефакт где-то у него завалялся, но люди менялись вместе с временами┘ Отец перебирал ящики и сказал, что уж эта вещь сейчас точно ему надоела, а выбросить - все-таки жалко. И он отдал ее сыну. Делай, мол, сказал он, с ним что хочешь. Хочешь - вообще выкинь, без обид┘ А тот - подарил Лане. Потому что она однажды попросила: какой-нибудь старый пионерский галстук! Я буду носить его вместо шейного платочка, ну, по приколу, сейчас такие вещи в особой моде... Она так и забилась, пригнувшись в веселом смешке. Петр, честно и душевно, принес папин галстук и вручил ей в конце следующего учебного дня. Лана поблагодарила и тут же повязала его на шею. И на пару с сопровождающей ее Марьяшей пошла вниз по лестнице.

А еще через несколько месяцев, после того, как катастрофа не случилась, в августе или сентябре, Петр┘ встретил Лану. Нежданно-негаданно. Встретил в настоящем ту, ставшую частью прошлого. Хотя для этого - как просто! - не понадобилась машина времени. Он шел по улице, на трамвай, и вдруг увидел идущую навстречу девушку. Она была высокая, но он не сразу распознал в ней Лану из-за длинной юбки.

Лана в длинной юбке смотрелась не менее неожиданно и неправдоподобно, чем Лана тогдашняя, скамеечная, задумавшаяся. Однако (как всякий мужчина! - по утверждению папы) Петр начал изучать глазами женщину именно с ног. Невольно он тотчас опустил взор на ее ноги - чтобы узнать Лану по носочкам. Они, беленькие, оказались на месте! Значит, это была Лана. Наличие носков идентифицировало ее личность.

Петр поднял взор выше. Глаза оставались те же - две блестящие миндали. А вот маленький хвостик темно-русых волос перехватывал розовый бант. Тоже новая деталь в ней, как розовый сгусток крема на вертикальном торте.

- Петя, - сказала она. - Ой! - всплеснула она ладошками. - Я тебя не сразу узнала. Давно тебя не видела, как ты?

- Да ничего, - разлепил губы Петр, рассматривая ее, эту новую Ланку. - А ты?

Они разошлись тепло. Почему-то для Петра - он сам не мог объяснить, почему - неожиданно, по-хорошему обескураживающе в этой теплоте.

Распрощавшись со школой, она поступила в медицинское училище. На станции "Семеновская".

- Соловьи поют, - заметила замершая столбиком Аня Горленко, поведя взглядом, медленно и расплывшись в улыбке. - Значит, экология хорошая┘

- Это по твоей части! - усмехнулся Петр. - Ты же учишься на эколога.

- Только знаете, я кое-что должен сказать. Для меня это все не просто так - это моя первая книга, а понять и воспринять ее можно по-разному┘ Поэтому не обессудьте - хочу перед тем, как подарить вам, все же предупредить об одной вещи┘

- ┘Не вздумайте читать!! Да? - подхватил Петр.

- Да┘ Нет, не это, конечно, но┘

- Вот вам моя первая большая публикация, - сказал он. - О битлах. Как они жили, чем жили, где ошибались, где искали правду┘ Так вот. Я - написал от себя. Так, как я увидел, - непосредственно признался он, и огонь углей мерцнул в его очках. - Именно сейчас. Как посмотрю дальше - да честно, я еще и сам не знаю! Вот об этом помните каждый раз, когда вам по ходу чтения вдруг захочется мне как-нибудь резко возразить. Только об этом прошу.

Медведевский учился в вузе с православным уклоном. А летом подрабатывал распространителем журнала "Чудеса и приключения".

Петр учился в РГГУ, но ему┘ хотелось снова искать. Он теперь, словно бросая вызов┘ уже себе, тому, старому, активно старался построить, как говорится, мосты и познакомиться с кем-нибудь. Он еще даже не решил, останется ли он дальше в этом вузе или перейдет в какой другой - а почему бы нет?.. Он стал посещать литературные чтения в московской обсерватории, в саду которой они сейчас и стояли. Там, в актовом зале, проходили каждые две недели те самые "пятничные вечера".

Там была добрая атмосфера. Именно там Петр познакомился с двумя людьми, которые работали в маленькой комнате на Красной Пресне. В тамошнем обсерваторском филиале они сидели вечерами в Интернете, собирая научные данные. Один из них был русским, а другой - обрусевшим калмыком. С ними Петр играл в настольный теннис. С усмешкой он вспоминал: когда ему стало известно, что один из его новых приятелей - калмык, он сам первым делом невольно спросил: друг степей, да?

- Калмык? Ишь ты. Значит, получается, друга степей ты нашел?

- Он калмык? - удивилась мама. - Как это┘ "друг степей калмык"! - с радостью первооткрывательницы аллюзии процитировала она.

- С другом степей? - тотчас бодро спросили Вячик и Горлум. Было видно: сказали они это не совсем стройно - каждый сам по себе. Озвучили пришедшую независимо друг от друга мысль...

Все трое насыщались, утоляя голод, - который вызрел, пока они шли сюда по проспекту, разводили костер, жарили шашлыки. Сейчас даже не хотелось беседовать - рот был занят необыкновенной вкуснотой. Но каждый думал о чем-то своем.

Что касается Петра - то он размышлял о том, о чем успела рассказать ему Аня. Ведь после него и она встретила Лану. И звонила ей. И Петр сейчас не хотел говорить о том вслух.

Лана выучилась на медсестру и быстренько выскочила замуж. И не менее проворно забеременела. Что было делать - с такими длинными и не менее открытыми ногами она "залетела" быстрее всех┘ А теперь у Ланы появилась маленькая дочка. Неподражаемо, честно и искренне, в неудержимом восторге сказала она по телефону Горлум:

- Я так хотела стать мамкой! И вот теперь стала!!

И еще долго увлеченно рассказывала Ане про памперсы и распашонки. А Аня подкупала тем, что хорошо и спокойно умела слушать, все понимая, но мало говоря. Лана же дала дочери немножко побеседовать по телефону с Горленко, - не через "алло", а через "агу".

Горлум поведала, что встречала и Марьяшу. Но не сразу ее узнала. Марьяша переболела длительной легочной болезнью, и теперь оправлялась. Улыбка ее была не прежней - какой-то слабенькой┘ зато казавшейся куда более искренней, чем когда-либо раньше.

- За нашу встречу! Нашу!! - подчеркнул он, подняв палец.

А наш Вятчина, думал Петр, уже написал первую маленькую книгу. Про ансамбль "Биттлз". В стиле занимательных жизненных историй. Опять же, как просто┘ "Чужая слава, как же ты наивна и проста".

Она была такая же русокудрая, в таких же очках в тонкой красивой оправе. С такими же красивыми ногами в босоножках, только вместо всегдашней юбчонки - в укороченных брючках. Словно живших на ней самостоятельно от нее. Горленко стояла, тихонько заложив руки в карманы. Бывшая староста класса. Которую почему-то прозвали "Горлум". Просто от ее фамилии.

- Тут международное астрономическое сообщество, - сообщил Петр.

Удивительно, подумала Аня. В таком маленьком домишке - целое международное сообщество, на съезды которого собираются астрономы сюда, в Москву, со всех концов Земли? Но вслух она опять ничего не сказала.

Они двинулись дальше, плотной тройной цепочкой. Под руки с двух сторон Вячик и Петр держали мягко ступающую Горлум, крепко и одновременно нежно. Медведевский по-прежнему нес упакованные шампуры, обернутые на острых концах в тряпицу, только уже покрывшиеся копотью и свиным салом, а Петр - свернутую клеенку, ставшую пятнистой.

И не верилось, что стоит только протиснуться сквозь решеточную калитку ограды, будто составленной из длинных, вертикально воткнутых пик - как уже здесь начинается проспект. По нему, как по желобу, стекали в центр Москвы переливающиеся потоки разноцветных капель. Капель разных размеров, сверкающих в свете луны и звезд, - с колесами и дымными огнями боковых поворотов и фар.

Вячеслава отпустили первого - он убегал в другую сторону, на автобус, пожав им руки.

Они остались вдвоем. Они не расцепили руки и также, под локоток, шли по проспекту, почти безлюдному. Один кавалер отчалил слева, зато другой, справа - остался┘

- Как мама? - вдруг коротко спросил Петр.

- Мама? - усмехнулась Горлум, ничуть не стушевавшись. - Понимаешь┘ - она подняла глаза, будто подбирая слова. А потом сказала, спокойно и неторопливо рассуждая: - Прав, наверное┘ Печкин. Он, помнится, изрек: я был злой, когда у меня велосипеда не было. Так вот, обе мамины работы наконец издали. И тогда ей сразу стало получше┘ Ты можешь не верить, но с нее все равно как что-то свалилось. Когда она просто осознала: я автор двух книг. Она раздражалась на мир, пока не напечатала их. Так вот легко разрешилось. А стоило┘

- Ты знаешь, - вдруг заговорил Петр, - когда я был еще маленький, лет десяти, мы с двумя дворовыми приятелями - теперь даже не знаю, где они - залезли в старый заброшенный храм. Он находился недалеко от квартиры, где мы раньше жили. Полуразрушенный, измалеванный. Ребята всё думали в него забраться, но побаивались - что там такое внутри? И мы оказались самыми смелыми - мы проникли. И даже умудрились забраться на крышу, развели там костер. Сготовили еду, порубали, справили с крыши вниз естественные надобности, - Петр говорил, почему-то совершенно ее не стесняясь. - А днями я пришел на исповедь в недавно отреставрированную церковь. Ту церковь, кстати, тоже отреставрировали┘ Она теперь такая белокаменная. Но я пришел сказать и сказал: каюсь, я в детстве принял участие в осквернении храма. Он стоял оскверненным и до нас, но все же мы добавили к этому┘

- Были ли мы тогда виноваты - я и они? - просто и искренне рассудил вслух Петр. - Родители не привели нас за ручку в церковь┘ Поэтому легла ли на нас вина, ведь мы были малы и нас не воспитали? Но так или иначе, я подумал: может, оттого, что мы лазали туда, жизнь и дала мне много всякого такого, о чем не всегда хочется вспоминать┘

- Приходи ко мне, - в такой же нахлынувшей простоте сказала Аня, повернув к нему лицо. Теперь понимая нутром: здесь она не сфальшивит.

Весь ее вид говорил: что уж получится - может, просто дружба, - но - приходи┘

- Приду.

И тогда появилась первая звездочка - вдали, в углу неба. А ветер метнулся под натянутый облачный покров и наконец исчез там, на глади.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"