ЦВЕТОЧНАЯ СВЕЧА

Настя сидела в буфете института имени Сурикова.

В вестибюле возвышалась статуя Ники Самофракийской - безголовая, как все окрыленные женщины. Из бойлерных подвалов сиренево мигал дрожащий призрачный и неверный отблеск сварки и тянуло дымком горелого металла.

Настя сидела за столом с бывшими одноклассниками - толстенькой Ксюшей Бутковой и Сашей Лепешкиным. А за соседним столиком восседала местная мажорская команда во главе с розовощекой Буриной и ее новоиспеченным мужем Саковым. Дети богатых, поступившие тоже в том году сюда, на искусствоведческое отделение Суриковского, держались своей тусовкой. И трое поступивших одновременно одноклассников интуитивно дружили одной компашкой. Как два независимых государства на материке большого здания.

Суриковский стоял в укромной перспективе улицы, уводящей в тишь да гладь от шумного метро с вечерними разборками, воспетыми Профессором Лебединским. Словно рядом вовсе и не было шумного города, а только массивное здание с маленькими окнами среди диких травок, в спокойной дали.

Соседний столик потряс смех. Стало ясно: мажорская компания опять хохочет над одной и той же шуткой. Говорил об этом тот факт, что как раз сейчас из подвала вылез здешний институтский плотник.

Плотник, поджарый и быстрый, пробегал, словно проносящаяся бабочка с полосатым телом и развевающимися крыльями - в распахнутой спецовке цвета хаки поверх тельника. У него была фамилия Поленов, и факт, что именно такую фамилию имеет ни кто иной, как плотник, чрезвычайно веселил мажорскую компанию. Стоило им только вспомнить сие, как они все долго хохотали от такого забавнейшего совпадения.

Мажорских сынков и дочерей привлек искусствоведческий тем, что лекций было не так много. Соответственно, им оставалось время и возможность гулять по Москве, ходить на скачки и в салоны компьютерных игр.

Настя отвернулась от утомленных уже смехом мажоров и посмотрела на Ксюшу Буткову напротив. Перед ней сидела девочка, уже не подросток, но еще и не взрослая женщина. И слава Богу, думала Настя, что юношеская ломка проходила у Ксюши легче, чем у того, кто в этот период ведет себя вызывающе, кричит и бьется... Ксюшин взгляд еще словно не знал, на чем сосредоточиться, цеплялся то за одно, то за другое. Он летел туда и сюда. Но учился любить, понимая интуитивно: без любви нет счастья.

Настя не поняла в первый момент, зачем она вдруг подумала об этом. Но потом, опять углубившись в моральное уединение, наплывающее на нее последнее время даже в компаниях, вдруг осознала: первый раз, здесь, она подумала об Антоне столь серьезно.

Раньше она так много не вспоминала о нем. А теперь, когда прошел подростковый излом, окончили школу, отгремели вступительные экзамены, первые сессии и представилась возможность наконец вздохнуть облегченно, появилось время на самокопание.

Антон учился с ними тоже в одном классе. Умный и красивый парень. Но только, увы, сведенный юношеским тяжеловатым пессимизмом, возможно, в чем-то просто показным и вызывающим. Антон пытался быть скандальным. И затем, наверное, сам забывал, так ли был он искренним в этом... Потом, понимала Настя, он что-то преодолел, но зато после выпуска запропал и не выходил ни с кем на связь.

Найти бы его, сказала вдруг внутренне Настя, мысленно выходя из уединения, задумавшись обо всех вокруг и неотделимости в конечном счете себя от человечества.

Все эти дни она пыталась найти причину, которая тогда пригнула буйную голову Антона, словно ураган покосил купол на светлом храме. У нее были только версии, и она, малоразговорчивая, не решалась высказать их даже тем, кого любила и с кем дружила. Потому что никто еще толком не заговорил об Антоне вслух. И она не решалась заговорить первой...

Наступали сумерки. Настя вытянула ноги, покоричневевшие от осенних колготок, как сменившая цвета сентябрьская природа. Набросив на ноги подол длинной угольной юбки, она тихонько закурила сигарету среди успокаивающего душу уюта.

Ей хотелось выйти на улицу и посмотреть на предзакатное небо с накиданными Бореем мелкими и перистыми, словно юношеские усы, облаками.

Она вспомнила, как вчера бродила по Москве на закате, глядя, как он уходит за реку и гаснет золотистым пятном на фоне уже потемневшего неба. И тогда она спустилась на пирс, уже совсем безлюдный. В железный причал плюхала вода, и медленно плавал, как перископ подводной лодки, брошенный старый огнетушитель. Он был наполовину в воде и торчал вертикально вверх, более не погружаясь и не падая, а только чуть-чуть покачиваясь.

Настя любила бродить по набережной вечером, услышав однажды от кого-то, что такая прогулка часто дает интересные идеи и мысли.

И Насте хотелось сегодня прогуляться до метро с Сашей Лепешкиным. И побеседовать с ним о церкви, в которую он ходит, и о журнале "Русский дом", который он читает. Или вместе вздохнуть над слезливо-жалостным монстром дикого Запада...

Слухи, что Антон уехал якобы на скит, были на самом деле только слухами. Просто родители Антона отбыли по контракту на год за границу. И он остался в пустынной и тихой квартире, разделенной падающим из окна солнечным лучом, ложащимся сеточкой.

А потом он покидал ее и шел через двор мимо зеленых акаций. Пробирался под аркой парящей над головой трубой теплотрассы, запеченной в бетон. И задумчиво смотрел на незасыпанные траншеи, в которые прокладывали трубы, обернутые в специальную плотную бумагу.

Прошлой ночью ему приснилось, как далеко за границей Москвы, над рябинами и крестьянскими раскопками клубней, безлюдными в темное время суток, стоит аммиак - зеленый веселящий газ. Он струился беззвучно, как фонтан в Бахчисарае, над сараями и прогалинами. Высоко и в то же время как будто рядом, в стратосферической полости неба, никуда более не удаляясь. Словно тертый крыжовник.

Что было за спиной Антона?

Вздрагивая, он хотел иногда пропустить в воспоминаниях младшие классы, когда деревенские кретины под командованием "цыганского барона" Миши Крангеса обзывали его мокрой курицей, хмырем и душили, накинув на голову тряпку. На маленьком Антоне вымещали свой негатив за то, что он не жил по законам джунглей гопнических школ. За то, что он не бил в балабас в ответ на любую насмешку, как по негласному правилу было принято в школе, а только улыбался и говорил "Да ладно", за то, что вместо потасовок предпочитал веселые умильные шалости и "ролевые" игры, он получил клеймо "не такого, как все".

И тогда бабушка спела ему песенку: ты, Тоша, слабачок. Но в этом не было обидного. Бабушка, слезливая и нордическая, сказала это с любовью и легким вздохом. Она любила внука слишком по-русски: жалея. Какой ты слабачок... И дома она гладила Антона по голове, как маленького гномика в шерстяной остроконечной детской шапочке, и показывала ему мандрагорные корни, завернутые в клетчатый платок.

Антон машинально жил таким вот изгоем, но к старшим классам воспрянул. Он неожиданно понял, что никогда не был слабым парнем, а проблема его состояла лишь в том, что он (в отличие от всех остальных школьников) не мог взять в толк: какое удовольствие в том, чтобы драться?! Поэтому когда его били, он наивно думал, что если не ответить на удар, не втягиваться в леденящую жуть потасовок, то пронесет: ну ударит он меня еще раз, но потом перестанет - надоест: ведь в этом же нет никакого удовольствия - кого-то бить. Антон был искренен в своем рассуждении, но на деле оказывалось иначе: им, вероятно, это нравилось и они продолжали дальше и дальше...

Когда Антон учился уже в десятом классе, он съездил с родителями на Акулову гору к семье знакомых его деда, работающих на телевидении.

На краю огромной долины рядом с музеем-дачей стоял белый не очень высокий памятник Маяковскому. Его так хитроумно воздвигли, что он был виден абсолютно с любой точки местности и на любом расстоянии. Люди, шутя, давали ему в боевито выставленную гипсовую руку кусочек сала, или цветы, или ведерко, надевали на него очки и фотографировались рядом с ним.

Все сидели за столом на открытом воздухе, пили чай, водочку. Дышал жаром самовар с трубой. Беседовали о работе. А муж дочери дедовского знакомого ходил по даче в одних клетчатых плавицах. Он был быковат и кобелеват, схватив жену в крепкие объятия, он прокусил ей губу, слизнув кровь...

Юный Антон переживал тогда странное состояние. То ему хотелось быть одному вдали от всех и предаваться волнам печали, а то вдруг - бегать, хохотать, плясать и играть. Одно глушило другое, но взаимно дополняло, перетекало, становилось двумя сторонами одного и того же смятенного, расторможенного состояния. И здесь, на тихой и привольной даче, его захватило второе. И он моментально подружился с внуком знакомого дедушки, невзирая на то, что тому было всего три года.

Обнаженные мать и отец, загорая ничком на участке, с улыбкой смотрели немного туманно издали, как Антон катает их сына на закорках, как они вместе играют в мяч. Потом на границе участка, у забора, они нашли под шатрами маленьких елочек ежат, свернувшихся в дремотном оцепенении. И дедушкин знакомый объяснил, что пусть себе ежики лежат там: их скоро найдет мать. Поэтому Антон и его маленький приятель бежали дальше, за калитку.

Стоя на открытом шоссе, они смотрели вниз, где под уклоном располагался маленький круглый, как блюдо для плова, пруд. В нем плавало бревно, удивительно напоминающее формой человека, да еще с черной зарубкой - как в плавках. Словно всплыл потемневший в воде утопленник.

А потом вдруг на Антона накатил совсем сумасшедший вихрь куража. И он сказал трехлетнему ребенку нечто, зная, что тот, конечно, не поймет таких вещей. Но он спросил его об этом в подсознательном чувстве, так же как и древние люди в состоянии транса обращались к оракулу, рассчитывая, что из уст младенца узна'ют высшую волю, получат предсказание будущего через него.

- Катя Хромова!!! - произнес Антон. - Я видел ее на Останкинских прудах! Как ты думаешь, она придет ко мне?!

И маленький мальчик ответил ему. Явно не понимая, о чем вообще речь, но именно так.

- Нет! - сказал он, как-то даже округлив напряженно глазки. - Не придет!!!

Антон замер. Осознавая: он получил то, что хотел. Уста младенца ответствовали ему. Но не так, как он трепетно ожидал, мысленно решив, что будущее сейчас откроется...

- Нет? - переспросил он.

- Нет, не придет!! - повторил твердо невинный ребенок.

И словно подул низовой ветер, тревожно нагоняющий длинные вытянутые тучи на солнце. Потому что маленькое дитя ответило. И даже упорно стояло на своем.

И наступили холода.

В тот год Настя была чуточку моложе. И она дружила с Катей Хромовой. Они доверительно рассказывали друг другу о своих влюбленностях.

Что свело их вместе? Только сейчас Настя с неким запоздалым удивлением задавала себе этот вопрос. Но тогда она боялась остаться одной, и потому принимала со слишком большой радостью предложение дружить от кого угодно, только потом волей-неволей анализируя суть человека. И, узнав лишь потом Катю ближе, она только изо всех сил надеялась: еще, мол, молоды, что-то изменится... Но увы, далее от этой надежды оставалось все меньше и меньше. И Настя поняла, что увлекалась дружбой, абсолютизируя ее и не пытаясь трезво оценить подругу слишком долгое время.

.Вначале в тот день Катя позвонила домой родителям. Она поговорила с ними так же резко и хамовато, как разговаривала с некоторых пор со всеми в школе, учениками и учителями. Когда же Настя приходила к ней в гости, то Катиных родителей никогда не бывало дома.

Они шагали по улице, и Катя рассказывала, как ездила прошлым летом в Америку отдыхать и что ей там очень понравилось. По дороге она много ела, перекусывая в палатках, где у нее обнаруживались знакомые продавцы. Она хрустела гамбургерами и чипсами из пакетов.

И Настя невольно размышляла о том, что у Кати нет будущего. В ее, Катиных, мыслях. Что та явно, даже неосознанно, совершенно не представляет себя дальше вот этого отрезка времени, когда можно драться и лазать на заборы, когда не надо работать и создавать семью.

Катя топала по улице черными кожаными ботиночками. Она была рыжая и длинноволосая, с холодными, как лед, слишком голубыми глазами и немного плоским лицом.

И Настя не знала, что их странный и как будто смурной одноклассник Антон давно влюблен в Катю и не решается никому признаться в этом. Потому что замкнулся в раковине уединения и не позволяет себе почти ничего делать в реальности, а только живет своим собственным миром бурь, разочарований и надежд... Завел себя туда и забыл, что надо оттуда выбраться. И Настя не могла тогда еще сказать ему, что он, такой вообще-то глубокий парень, на деле купился на дешевку, вдруг недосмотрев это в своей моральной близорукости. Что купила и заворожила его не подлинная загадка Кати, а ее развязность и мимолетность, и резвость. Что его, как забившегося в угол, не такого, как все, притягивало слишком иное, гипертрофированно иное начало - надменное и будто ничего не боящееся, начало в полном смысле слова рыжей бестии.

Ведомые Катей, они вдвоем завернули в клуб. И Катя танцевала там, как заведенная, одна и с парнем, потом с другим, и только билась в воздухе ее джинсовая куртка, и мелькали блестящие коленки. А потом, выдохшись, она уселась в отблесках мигающих огней рядом с Настей и рассказывала ей содержание очередного блокбастера . своего любимого киножанра.

Бродя по столице, юный Антон забрел в тот день на Останкинский пруд. Дно его обросло тиной, и оно совсем не различалось, как будто студенистый пруд являлся неким темным провалом, огромным квадратным окном на обратную сторону Земли.

Стояла тишина и полное безветрие. Вокруг не было никого. Только нависали влажные московские лианы.

И вдруг неожиданно Антон увидел еще двух человек на этом пустынном пространстве. Две фигуры девушек шли сюда.

А когда он их узнал, то моментально спрятался в кусты. И сидел там, как рояль, играющий свои нутряные мелодии мыслью желчноватого тогда мозга. Он сам был не виден, но видел все. Он не хотел выдать себя. За последние школьные дни Антон одичал, поэтому никогда не решался подойти первым, а предпочитал есть все глазами и думать. Изо всех сил старался остаться для любых компаний как будто посторонним, мимолетным, почти чужим, нелепым со своими неведомыми планами.

Он не знал, что они только что были в клубе, и натанцевавшаяся Катя притомилась и хочет освежиться первой возможностью.

Девушки остановились на берегу пруда среди жаркого и безветренного летнего дня. Настя в смоляной юбке почти до земли аккуратно уронила на травку сумочку. Она стояла и смотрела на воды', и глаза ее горели, как от беды... А жизненно плотная высокая Катя уткнула руки в боки, с занявшейся рыжей катастрофой на кумполе, как мотком медной проводки, тянущейся в электронную музыку сфер...

Настя не пошла купаться. Она легла на теплую траву, протянув ноги в прозрачных темных носочках, взяла в руки книжку. И смотрела, как подруга Катя бросает на землю джинсовую курточку, а потом снимает короткую такую же джинсовую юбку, пускает по ветру на травку пеструю рубашку.

- В трусах будешь купаться? - спросила Настя.

- В каких еще "трусах"? - удивленно и недовольно отозвалась Катя.

- В этих.

Настя указала на розовые шелковые свободные панталончики - единственное, что оставалось на Кате.

- Что я, отмороженная?! - раздраженно фыркнула Катя и спустила вниз панталоны.

Антон неотрывно смотрел из кустов, окаменев, как белотелая Катя стоит в солнечных лучах на самом краю пруда. Она призналась - непонятно, Насте или самой себе, в воздух, - что любит ходить голой. А затем вдруг резко упала вниз - нырнула в Останкинский пруд, из штильной глади которого поднимались газировочные пузырьки.

Настя, полностью одетая, мирно лежала на траве, читая. А Катя плавала брассом, одна. Она разгребала руками студенистую гладь, хваталась для интереса за крепкие мягкие и склизкие стебли подводных растений. Над водой выступала рыжая копна волос и гибкая спина.

Потом она вылезла на берег и направилась к лежащей Насте. И она назвала по имени красавчика Сакова, с которым виделась все на той же дискотеке, что, мол, она влюблена в него.

А Настена, сама не зная почему, вдруг сыронизировала. Словно где-то той стороной мягкого сердца не поверив ей до конца, не поверив в полноту чувства, о которой Катя попыталась обмолвиться такими подозрительно короткими словами. Настя заявила ей, что сама уже прошла через опыт платонический и не только... И Катя странно разозлилась. Как будто тертый калачик Настя потоптала ее душу.

В Катиной ярости невольно проглянуло нечто. Наверное, этим порывом она почти втайне от себя хотела прикрыть и собственный самообман, когда вдруг она, холодная и недобрая в школе, вдруг так повелась на разговор о чувствах... Словно забоялась разоблачения своей сути.

Происшедшее дальше было жутковато и одновременно смешно. Абсолютно голая Катя бросилась на Настю, стоящую перед ней, в длинной юбке и синей кофте. Она схватила Настю за руки, дернула их вниз, затем попыталась бить Настену кулаками. Но Настя принялась обороняться и так отбросила Катю назад, что та не удержалась на краю и бултыхнулась обратно в пруд, в котором только что купалась, подняв неимоверный столб воды и издав шумный всплеск.

Настя стояла наверху, сурово и напряженно глядя вниз, в пруд. Катя барахталась там. Но в воде она охладилась и успокоилась, и буйства ее улеглись.

Когда Настя подошла к институту, на неимоверно белом свежепокрашенном бордюрном камне в его дворе сидели рядком, как воробышки на жердочке, Саша Лепешкин и Ксюша Буткова. Рядом к ним бежала небольшая желтая собачка. Эта собачка была бездомной, грелась у местной теплотрассы, а кормилась в местной столовой.

Ксюша, указав в то место, где сидел Саша и откуда приближалась знакомая дворняжка, объявила Насте:

- Вот наш новый охранник!

Настя улыбнулась, подумав, что Ксения шутит, имея в виду, что вот эта самая собачка будет их охранять, словно цепной пес. Как на таможне или на границе. Впрочем, одна собака не может состоять штатно в должности. Только человек с собакой.

Но Настя ошиблась. Буткова указывала не на песика, а на Сашу Лепешкина. Оказалось: охранник с местной вахты, тот, с рыжими усами, ушел по осени в отпуск. Для многих такой факт странен, но только не для него: он заядлый грибник и рыболов. Посему Саша временно его подменит, подработает, совмещая с учебой. Сутки через трое.

Вскоре Саша уже сидел в стеклянной кабине вахты, как рулевой в рубке большого корабля здания Суриковского. К поясу он прицепил выданный "демократизатор" - черную резиновую палочку, словно ножку от стола.

Он сидел, читая книжку Дворкина о сектах в России. Над ним возвышалась безголовая Ника с крыльями, народ шел, прихорашиваясь у зеркал. А подошедшая мажорская компания, опять увидев поджарого плотника, залилась громким хохотом, вспомнив, что у него - плотника! - фамилия Поленов...

Сашу, тихого русого паренька с образком на шее, в институте любили. В охранницкой он варил себе на маленькой электроплитке наваристый суп, а потом гулял вокруг вахтенного закутка, загороженного прозрачными стенками.

К вечеру все снова собрались в буфете. Поговорили немного о том, что заметили Настя и Ксюша независимо друг от друга.

Напротив института, через квартал, хорошо видный из окон квартир обеих, стоял дом этажей в девять. Кирпичная башня. Этот дом недавно построили, работы по его отделке полностью завершились, но пока туда никто еще не вселился.

Однако нередко ночами там на верхних этажах горел свет. Кто это мог быть? Кто жег электричество ночью в пустом еще незаселенном доме? Никаких шумов никогда не слышалось. Но просто вечерами там включался в неуловимое время свет и часто горел до утра.

Настя задумчиво смотрела вокруг. Саша Лепешкин, улыбаясь, бродил по периферии буфета со своей охранницкой палочкой и в синей казенной форме. Ботинки его цокали, как подковы.

Вскоре отбыли домой и Настя с Ксюшей, а затем - последними - парочка Буриной с Саковым. Но через десять минут пришла уборщица, которая появлялась или очень поздно вечером, или очень рано утром.

Выглядела она лет на девяносто, не меньше. Сгорбленная, немного хромая, беззубая и совершенно сморщенная, в платке и истлевшей зеленой кофте, похожая на Бабу Ягу. Она дико, но мягко улыбнулась Саше пещеркой замшелого рта и поздоровалась. И двинулась, крадучись, по пустынному буфету, неся, как хоругвь, серую шершавую тряпку на швабре.

Интересно, какая у нее была жизнь до старости?

Саша Лепешкин вдруг подумал о том, что делают Саков с Буриной, когда приезжают домой.

Уже поженились. Почему? Так, мол, принято, так положено, и надо же когда-нибудь жениться...

Он вдруг ясно представил их комнату.

Саков, маленький и верткий, нацепив на нос очки, в кружевной ночной рубашечке, лежит в кровати и читает книгу по искусствоведению, заставив себя наконец взяться за нее после игр на компьютере. А пухлощекая супруга стоит в розовой пижаме. Саков хочет съесть взятую с тумбочки булку, но она вертко отбирает у него булочку и заявляет, что от мучного толстеют. После чего ест ее сама. Ответив на удивленно-вопросительный взгляд муженьку, что толстеть неприлично сугубо мужчинам, поэтому ей с ним будет стыдно показываться в буфете Суриковского.

И тут неожиданно Саков взбунтуется. Как брякнет ей:

- Смотри мне тут, умная! А то возьму и уеду воевать на Кавказ! Сейчас вот встану и прямо в ночной рубашке пойду в военкомат. И скажу там, что хочу добровольцем в Чечню. А ты одна в квартире останешься!!!

Тогда Бурина истово безумно закатит глаза, твердо пошатнется и закричит, охая:

- Ах, ты меня такими заявлениями прямо пугаешь, честное слово-о-о!!!

И сразу они оба уже хохочут, не сдерживается и сам Саков. Ну вот и помирились. А назавтра пойдут в институт, и Саков даже не вспомнит, чем таким вчера грозился жене.

Взмахивает швабра древней уборщицы.

А Саша сидит в стороне, и глаза немного слипаются. Он ждет, когда уйдет наконец девяностолетняя бабушка. И тогда ему нужно будет проверить все коридоры, запереть все окна. Входную дверь закрыть на оба замка и дополнительно заложить гвоздодером. И вот тогда можно лечь на диван в охранницкой, укрыться курткой и спать. До семи часов утра, когда приедет мусорка и надо отпирать, ожидая смену.

Антону часто нечего было делать в пустой квартире. Иногда она даже несколько пугала и отталкивала его. И он в который раз выбирался на улицу и бродил по Москве.

И однажды опять зашел на Останкинский пруд. Как странно часто поступает человек, желая снова и снова вернуться к тому, что, он знает, будет терзать воспоминанием душу - но однако желание сделать это неудержимо.

Пруд заболачивался. И снова там не было ни души.

И вот на том месте, думал он, стояли они тогда.

И ее, Хромовой, давно уже не существовало ни в чьем мире. Кроме моего, где она и сейчас здесь, стоит только представить - и ее матрица выткется перед внутреннем оком до мельчайших подробностей. Потому что память - машина времени в прошлое, как воображение - в будущее. Она осталась лишь в моем чуждом многим сознании. А многие забыли о ней с тех пор, как она пропала.

И Антон тайком от себя же упорно не хотел сосредотачиваться на этом факте - что люди сумели забыть о ней. Ибо это невольно выдавало то, что стояло за ней, вернее, чего никогда не было. Ее сущность слишком легко удалилась из памяти, потому что на объективную поверку оказалась чрезмерно невесомой...

Но только Антон бередил рыжий образ, и не мог понять, почему не в состоянии его забыть.

Конец Хромовой стал символичным, вдруг доказавшим свою почти что закономерность и предрешенность... Она просто пропала. Это стоило заметить - не трагично и ярко погибла, завязнув в грохочущем автоматическими насосами котловане, сделавшись воплощением крика, оставив след мертвой как живая. Нет. Она исчезла. Тихо и бесследно. Ушла по-английски, незаметно даже как. Как будто ее никогда и не было. Ни в чьей даже памяти. И это все более доказывало нечто... Ведь Антон уже не верил в случайности.

Единственный человек, с которым за этот год довелось пообщаться Антону - в самом начале, когда он еще не закрыл связи со всеми, - была Настена.

Она поступила на искусствоведческий в Суриковский. Стала еще худее. Ультрафиолет позолотил ее кожу загаром. И она сделалась еще более спокойной. Даже, наверное, в этом заключалась некая подчеркнутость, которой она боролась с грешками своего подросткового излома, как у каждого.

Настя рассказала все, что знала.

Настя уже тогда что-то предчувствовала. Однако не верила себе, слишком реалистичным была она тогда человеком. Поэтому безотчетно она изначально игнорировала и странное ощущение, что скоро она больше никогда не увидит наглую Катю, свою все еще немного подругу. Потому что не могла рационально объяснить, откуда могла прийти ей в голову подобная блажь: в остальном Катя ничуть не изменилась. Хотя, возможно, именно заведенной бравадой Хромова прятала настоящую одинокость, которой мало-помалу добилась своим вызовом и тем фактом, что уже почти не училась.

Последний год Катя вела себя странновато. Она говорила о некоем сладком и завораживающем инопланетном голосе, который ее куда-то зовет. И тоже стала уединяться, ходить одна в скверы, словно прислушиваясь там к чему-то.

В тот роковой вечер она отмечала день рожденья отдаленной подруги, живущей на самой окраине, за конечной станцией метро. Как обычно, много танцевала, тусовалась и гостям как раз не говорила ни о каком голосе. Возвращалась она не поздно и не пьяная. От дома подруги и до метро ее должен был довезти рейсовый автобус. Маршрут его шел вдоль небольшой лесополосы.

Домой она не приехала. Только позвонила и сказала, что едет. Это было последнее, что слышали от нее.

На другой день прибыла милиция. Искали Катю долго и тщательно. Прежде всего с собаками прочесали лесополосу из конца в конец, вдоль и поперек. Не нашли ничего. Ни тела, ни крови, ни улик. Местные жители вечером и ночью не слышали ни малейшего шума.

Допрашивали и соседей по дому Кати. Двое, мужчина и женщина, сказали странную вещь: якобы в тот вечер (уже после того, как Катя звонила) они видели девушку, похожую на Хромову, возле ее дома. Но кроме этих двоих не нашлось ни одного свидетеля, хотя в этот же час во дворе гуляли кое-какие люди, с колясками или собаками, и в окна народ смотрел. Потом выяснилось, что мужчина этот был в тот вечер довольно нетрезв. А женщина носила очки в десять диоптрий. И уверенны в своем предположении ни он, ни она не были.

Дальнейшие поиски не дали ничего. Не обнаружили никаких следов. Никаких признаков.

Она просто вышла тогда на улицу и пропала. Бесследно и безвозвратно.

Вначале пытались выдумывать кто что мог. Может, с юной сумасбродной дури решила в одиночку, никому не сказав, уехать за границу? Нет, эта версия была смешна и несостоятельна: избалованная Катя, выросшая в мажорской обстановке, была слишком неопытна в жизни, чтобы нечто подобное могло серьезно получиться, и по возрасту слишком юна. И даже если уж предположить такое, неужели она бы ни разу хотя бы не связалась с оставленной Москвой и домом? Так что это отпадало.

Но долгое время, конечно, еще надеялись. И месяц, и другой, и полгода. Однако когда прошел целый год, и так нигде и ничего не нашли и никто ни с кем не вышел на связь - то все поняли абсолютно: Хромова не найдется уже никогда.

Это было так. Семья ее переехала, и квартиру продали.

Заступив утром на караул, Саша долго сидел в кабине на вахте. Но было еще очень рано, и прохладное утро было тихим и пустынным. И тогда Саша, положив руки в карманы, встал и отправился гулять по пустому утреннему институту, по его геометрическим недрам, коридорам, как двигающийся шахматный конек в дебрях чатуранги. Когда же появился первый народ, он сразу же двинулся к ним выцыганивать цигарку.

Солнце стояло высоко, и за своим столиком сидели Бурина с Саковым и другие. Саков рассказывал всем о том, как они вот теперь с приятелями (такими же .золотыми. сынами, судя по всему) решили заниматься спортом - ходить, понимаешь, в тренажерный зал!!!

Саша, слушая это незаметно и глядя на худую и дохлую неспортивную фигуру Сакова, размышлял, что же они могут делать в этом зале.

Наверное, приезжают туда и первым делом отправляются в буфет. Заказывают колы и чипсы и, сидя там, обсуждают последний матч между сборными Англии и Франции - место, где они находятся, располагает к соответствующей тематике разговоров. Потом идут в сам зал, любуются на тренажеры, а больше - на самих себя в зеркалах во всю стену. И Саков важно рассказывает приятелям, что тут к чему. Но сам он тренажеров еще не касался - слишком уж большая для него сразу будет нагрузка. В конце концов ребята уже его не слушают и идут обратно в буфет, и он топчется за ними. В буфете они снова грызут чипсы и пьют кока-колу, глубокомысленно рассуждая, какая же это полезная штука спорт и как бы хорошо им всем ею заниматься, да вот опять времени нет - надо выспаться как следует... Вечереет, и буфетчица выгоняет молодежь: закрываемся. Те переодеваются и идут по домам, по дороге говоря, что классно вот сходили в спортзал, и через пару дней обязательно посетят его опять... Но в следующей раз все повторяется в точности, как в этот.

Саков замолкает, и все слушают в наступившей тишине, как в подвале жужжит циркулярка. Кто-то замечает, что это пилит плотник. У которого фамилия Поленов! И они опять хохочут, потому что смешно: плотник - и Поленов!!!

А Настя смотрит в окно и, пригнув голову, видит ту пустую новостройку. И в ней опять горит загадочный свет наверху.

На следующий день Настя не выдержала. Ее, тихо сидящую в уголке, на этот раз снова переклинило на неудержимый кураж. Очертя голову, она решила сама отправиться на разведку в тот дом узнать, кто же неизвестный жжет там свет ночами. В странно и непривычно захлестнувшем ее порыве она осторожно покинула квартиру, когда родители давно уже спали.

Она прошла мимо затихшего на ночь пустого здания родного Суриковского, мимо сонных от тени и листопадов зданий.

Настя неслась в лучах неподвижно горящих на стройках зеркал прожекторов, отбрасывая сразу несколько теней.

Перед ней поднимался этот пустой недавно построенный дом. И наверху опять был свет! Он теплился неподвижно, как мед на сотовой крепости.

Она вошла внутрь и сразу оказалась на лестнице. Вилась мошкара.

Настя, путаясь в юбке, быстро двинулась вверх по ступеням. Она инстинктивно пригнула голову, словно прячась от смотрящих, как сквозь черные очки, ночных окошек на лестнице.

Пройдя последний марш, она вошла на этаж, где горел тот самый свет, осторожно высунувшись из-за угла.

Что оказалось перед ней?

На этаже стояло кожаное кресло. Реликтовое, бесформенное, скользко-гладкое, лоснящееся. Будто на крыше дома извергнулся вулкан, сгусток лавы упал сюда и застыл в виде этого тяжелого кресла. Рядом с креслом возвышалась большая банка от краски. С этикетки глядела улыбающаяся голова малярши, как потерянная голова Ники Самофракийской из института, залетевшая сюда. Поодаль стояло несколько порожних темных бутылок от эмульсий.

Люминесценция лила сиреневый светец на возвышающиеся на заднем плане козлы в побелочных запятых, на стерильно-белые отглаженные стены.

И тут только Настя заметила там, под козлами, двух вполне живых и реальных женщин.

Они сидели к ней спиной. Они были в спецовках, закапанных запекшейся краской, и косынках цвета тех же белил, накрывающих головы слегка бесформенным капустным листом. Они мирно неслышно отсюда разговаривали. И они, кажется, не заметили Настю, стоящую за углом . ее кожаные туфли оказались бесшумными даже на лестнице.

Поэтому Настя не вздрогнула вторично, но тотчас повернулась и двинулась обратно на лестницу. Казалось, на эти минуты, в натянутом чувстве, пока она стояла на этаже, само время замерло, но теперь оттолкнулось и потекло опять.

Настя всё поняла. Кроме нее в огромной ночи оказались уютно, чрезмерно безмятежно в подобном уединении, затеряны две малярши. Которые в ночную смену доканчивали срочную работу последней отделки последнего этажа, не вписавшегося в общий график остального дома. Но необременительной их работы, видимо, осталось уже мало, и потому они подолгу просто сидели вот так, отдыхая.

Сбегая вниз, Настя почти забыла о них, но вспомнила, как ей недавно приснился Антон. В ее сне он маячил маятником на другом конце ночного чуть оплавленного города, среди бескрайних парков с высотными мачтами для флагов. Антон стал выше небоскребов на Новом Арбате и катал в поднятой руке мячик облака.

Они стояли на разных берегах разделившей их бреши. Однако если лунный луч опустится на землю назад, по другую сторону облачного Китежа, подумала во сне Настя, то найдет его, Антона. Нас соединит луна. И Антон вспомнит свой светлый ум!

Где он сейчас? В затворе или скитальчестве? Но все равно.

Настя выскочила на свежесть, на асфальтовую плоскость. В сотнях луж недавнего дождя было неподвижно рассыпано конфетное ассорти ночных отраженных огней.

Настя не боялась исчезнуть. Чувство, испытанное ей, когда исчезла Хромова, оказалось на поверку не резким, как ожидалось традиционно, а слишком необычным. Они беседовали вдвоем, и каждая из них жила своей душой и смотрела из себя на другую. Но теперь Кати не было. Значит, ее душа оказалась запредельно посторонней, потусторонней, хотя вроде бы еще недавно - такой же самодовлеющей и реальной, как Настина. Но факт, что Настя осталась, а Катя пропала, и сделал любую Настину мысль о Хромовой мыслью о чем-то сугубо и только внешнем: потому что теперь уже не представлялось возможности никаким боком проникнуть в Катину душу, как в свою - ведь Настена-то была жива. И это ощущение вдруг сделало Настю жизненно плотной.

Отчего Москва стала такой, подумала Настя? Город слишком безмолвен от заката и до той поры, когда наконец за дорогомиловскими фабриками в холодном воздухе маячит первая синька рассвета. На задворках, возле пожарных стендов с лопатами и красными коническими ведрами, пооткрывались платные новомодные институты. Которые удается найти среди обычных домов только по вывеске и лишь тому, кто знает, где она, прибитая медными гвоздиками.

И в темное время суток кажется, что мир кончается здесь. А что за Кольцевой дорогой? Там - страна. А что за ее границами, хочется узнать? Отключены куранты и спущены флажки, и в ночных углах дрожат от меланхолии спрятавшиеся иностранные граждане? Или нет?

Но десять лет шла Великая Депрессия. Она подходит к концу, и люди выбираются из затворов, идут учиться и работать.

Настя миновала безлюдный паркинг, по краям которого стояли автомашины с недвижными желтыми одуванчиками зажженных фар, садящимися к утру аккумуляторами.

Стоя на обочине, она увидела первый троллейбус в еще не проснувшемся городе. Троллейбус светился изнутри. Словно стеклянный ящичек с цветами вечером у цветочников возле метро, когда в него ставят горящую свечу.

Настя сама почувствовала себя ночным огоньком. Как фосфоресцирующая рыбка в толще темного городского моря. Курсирующая от подножия одного высотного здания до другого. Под шпилями этих зданий неподвижно разлита конфетно-компотная благодать теплого электричества, зеленого, как киви. Зубцы шпилей надраены мягкой пастой, линии которой выдавливает за собой пролетающий над столицей самолет. И шпили напоминают зонтики, готовые с наступлением утра раскрыться навстречу празднику воздушных шаров в фотомагазинах или взлететь ракетой, горя металлом на солнце.

Вон там когда-то сидел бомжик. А теперь ему поставили памятник - на этом самом месте стоит высотный столб с огромным рекламным щитом.

Настя стала ночным мотыльком, погрезивающая под сводами родной квартиры.

Она села на первый троллейбус и вплыла на нем в начинающийся разливаться над рекой восход. Троллейбус полетел по трассе, как радиолампа, свистящая рыболовецкая блесна, ввинчивающийся в бесконечную улицу титановый штопор или блестящий скальпель.

Стало еще светлее и синее. И в окне справа Настя увидела Первый Гуманитарный корпус МГУ за металлической оградой. И там тоже горел неподвижный свет в некоторых высоких окнах. Словно внутри кремниевого параллелепипеда здания, установленного когда-то на песчанистую землю, бесшумно и медленно теплились гигантские бунзеновские горелки. Мировой мозг мегаполиса - Осеннего Града... Настя представила отважных инженеров в синих костюмах, с газовыми ключами, студентов. И волны ветра, идущие по траве на территории. К точке соединения с рассветом. Который прежде всего коснется вершин московских небоскребов, обернутых там, высоко-высоко, в полиэтилен. Это саженцы, растущие к новым делам, укрыты от великой депрессии. Той депрессии, которая поглотила Хромову, но вернула к жизни ее, Настю, и его, Антона.

Настя сошла с троллейбуса, когда был уже день. Соскочив с подножки, она сразу же отправилась в гладкомраморную пещерку общественного туалета. А когда через десять минут снова выбралась на поверхность, розовые лучи прочертили жестянки дальних эллингов, где внутри располагались столовые для строителей.

Настя двинулась через проспект Вернадского, как вдруг ее ударило радиатором и подкинуло вверх. Она упала на мостовую. Попыталась встать, но снова упала - подкосилась нога. Настя лежала, как тюлень, сплевывая кровь, как раз когда рядом сбившая ее машина, потеряв управление, саданулась об столб.

Движение прекратилось. Настя перевернулась на спину, перед глазами поплыли круги. Над ней нависло, подвалив и прижав, здание кинотеатра "Звездный" - огромная пирамида изгибистого блестящего металла. Настя лежала словно под натянутой прозрачной горизонтальной стеной, отделившей ее. И над ней, по этой прозрачной поверхности, бежали люди. Бабушки, дедушки, бизнес-, джентль- и супермены. Тонкоголосый хромой человек в очках и с ореховой палочкой звал на помощь. А у обочины милиционер властно стоял возле выбравшегося из помятого авто водителя. Оправдывающегося и жалко трепещущего. Пьяного. Или, может быть, под наркотой.

Низко висело простывшее белое небо . натянутой простыней. По нему вились стайки ворон. А вдали с зеленых пологих холмов сбегали ступеньки.

К Насте несся приправленный красным и синим вареньем кусок пломбира - машина "Скорой помощи". Такая маленькая и невзрачная издали фурычащая игрушка. Завывающая и скользящая, как лыжа.

Настю уложили на носилки и внесли внутрь. И тут все погасло. Только в черноте какие-то лапы вдруг начали со всех сторон тормошить Настю, а она в ужасе стала вырываться и кричать: "Не надо!!". И очнулась от обморока. И оказалось, что это не лапы, а руки врачей, перевязывающих ее в едущей карете.

Потянулись больничные дни. Белая палата напоминала тихую тундру после долгого закончившегося наконец бурана. Белыми были оконные рамы и ее казенная выданная здесь рубашка.

День стоял за окном. И деревья помнили Настю маленькой девочкой. Как деревья этого больничного двора за чертой Москвы. Настя думала о своих статьях по искусствоведению.

На задворках больницы в проломы бетонного забора уползали тропки извивающимися змеями. Как будто туда же ушло детство, чтобы через несколько лет вернуться к нам вселенской радостью на новом уровне.

Первые дни Настя так боялась умереть. Но врачи спасли ее. Каркающие вороны не забрали Настину душу! Перелом ноги заживал. Некоторое время, сказал ей доктор, ты еще будешь хромать, но потом все пройдет окончательно.

И Настино охлажденное сердце вдруг запросило чего-то горячего, как кофе. Она оттаивала изо льда притаившихся чувств. Словно Настина душа проходила в эти дни опыт прошлых поколений. От детской наивности - к байронизму и вычурным переживаниям, а затем - к Великой Соборности, способной наконец отодвинуть великую депрессию.

Настя лежала целыми днями, как мумия, худая и утонченная. Она вспоминала прошедший год. Как она жила в своей квартире, прочитывая книгу за книгой, попивая теплый чаек и зевая вечером от навеваемого сна. Как она крепко спала, будто под сенью тенистого леса, дуновений ветра и шуршания сосен. А днем она сидела в буфете искусствоведческого, порезывающем глаза люминесцентным светом. И рядом, как фосфоресцирующий мошок среди ночного леса, светилось милое пятнышко - Саша Лепешкин.

И она сама до поры не удивлялась тому холодку, который даже не дал ей полностью прочувствовать излом исчезновения почти уже бывшей подруги. И только той ночью она вдруг выбросила себя на улицы мегаполиса, как будто никого и ничего не боялась, в этом и сорвала свои слишком пережатые тормозные колодки души. А наутро небо наказало ее тем наездом - за то, что она искусила Господа без особой нужды, пока одна поднималась в дом и шла по ночной Москве, и в эти часы с ней ничего не произошло. До утра.

И поняв это, Настя успокоилась.

В палате наступила ночь, и все уснули. Не спала только одна Настя. Она лежала и представляла, закрыв глаза, золотистый свет над чуточку влажными деревьями.

Когда Настю выписали из больницы, она решила отправиться домой сама.

Она шла, прихрамывая, без сумки, в той же пожарищной юбке до самых кожаных туфель. И даже чулок не было - они порвались тогда под машиной. И ветер начинал пронизывать, однако ей было жарко, несмотря на голые ноги. Внутренний душевный жар передавался телу.

Но подуло шквально, загудело в проводах, и Настя, прихрамывая, спускалась в ракушечный грот подземного перехода, словно инстинктивно хотела скрыться с улицы.

В переходе она направилась в закуток служебного помещения для уборщиц и тутошних охранников. Там стояли лопаты и расфуфыренные метлы и висели оранжевые рабочие жилеты, как снятая с мандарина кожура.

Ее встретила женщина-уборщица. Заботливо усадила на стул и спросила, не нужна ли помощь? Настя сказала, что только что из больницы. Поведала, как какая-то пьянь сбила ее. В доказательство приподняла длинный подол и показала коленки, все еще заклеенные пластырем и с розовыми свежими следами перевязок. Уборщица дала ей булочку и указала направление от окраины в центр города. И вскоре обласканная Настя снова оказалась на поверхности.

Но опять забился на ветру черный подол, и Настя летела, как по гуляй-полю с подпалинами. А затем ехала на автобусе до самого центра Москвы. Сойдя у метро "Парк культуры", нашарила в карманах юбки мелочь и отправилась съесть сосиску с хлебом и выпить кружечку пива - чтобы утолить голод и жажду и не слабеть, идти до дому.

Отдыхая, она немного посидела на бордюрном камне.

За рекой вращалось колесо обозрения . гигантский штурвал над Нескучным садом с толкиенистами. Лепестки гераней мягко опустились на Настю, слетев с арочных мостов. Они нежно коснулись ее, проникнув в пять чувств и самое шестое. Предсказали ей посиделки с подругами и друзьями, пикники с шашлыками. Воздух рефракционно, будто над костром, волнился над массивным зданием Генерального Штаба. А с другой стороны расцветали радужные речные фонтаны у подножия статуи Петра Первого и его кораблей.

Стояла золотая осень.

Рано утром Саша Лепешкин проснулся на своем диване в охранницкой. Он пошел отпирать входную дверь. Под языком спросонья сделалось солоно, словно там был кусочек моря.

И Саша увидел первого человека в институтском буфете в столь ранний час. Саша не сразу его узнал. А потом они узнали друг друга. И немного удивились.

А когда вся компания днем уже сидела в буфете, люди обернулись к входным дверям. Оттуда шла Настя. И вела с собой какого-то обросшего мхом молодого человека.

Но нет, никто не ошибся. Это был Антон. Настя, выписавшись из больницы, сама привела его сюда.

В первый момент все молчали. И Антон не решался первым что-нибудь сказать бывшим одноклассникам. Ведь он знал, мысль о ком пригнула его голову и загнала его в это прятанье в течение года, когда не хотелось никого видеть. Но он понял: теперь час настал. Ибо жизнь вовсе не кончилась, и он снова вернулся.

Потому что он вчера вечером в пустой комнате молился Богу. И в голову отчего-то пришла немного неожиданная мысль. Он сказал Ему нечто, давно уже веря, что Он слышит каждое наше слово и мысль, и всегда рядом, везде.

- Если для того, чтобы моя страна, моя Россия избавилась от черных туманов, захлестывающих ее последнее время, - сказал Антон Господу, - требуется, чтобы проблема с Хромовой так и не разрешилась - то пусть будет так. Хотя я давно уже молю Тебя, чтобы Ты избавил меня от этих воспоминаний, но что ж. Пусть это останется на дне души, пускай я стану глушить водкой, но я согласен на это, если взамен увижу возрождение науки, культуры и радость моих сограждан. Да!

Антон сказал абсолютно честно. Он решил смириться. И лег спать, откинув от себя все мысли - будь что будет. Он бросил себя на волю Провидения. Так стало легче, и он уснул.

И когда после этого обращения к Богу Антон проснулся назавтра, то случилось то, чего он не очень уже мог себе представить.

Воспоминания о Хромовой, сосущие исподволь в течение года, отступили. Его избавило от них. Окончательно и бесповоротно. Хотя он сам бы не поверил в такое, скажи ему о возможности подобного еще полгода назад. Однако это произошло. После вчерашних честных слов Антона, обращенных ко Всевышнему.

И на следующий же день он сидел здесь.

Он знал, что навсегда потерял Хромову, которой не воскресить, что не вернуть того пустого и нелепого счастья, в которое он верил тогда по юношеской наивности, глядя на рыжую развязную свистуху. Но он вернул другое.

Впервые за год оловянные глаза Антона сделались ясными.

Он знал, что завтра из-за границы вернутся его родители.

Он улыбнулся всем - Насте, Саше, Ксении. Даже мажорской компании, смотрящей с соседнего стола, Сакову с Буриной.

И он сказал им:

- Вот и я. Как вам мир?

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"