Рассказы
06 декабря 2011 года

БЕСКОНЕЧНОСТЬ

Коленька, как называла его мама, теперь сидел на кухне ее опустевшей квартиры, пытаясь найти себе оправдание.

Оправдания, вообще-то, давались ему легко.

Сын овдовевшей учительницы, всю жизнь проработавшей в поселковой школе под Винницей, Коленька довольно рано понял, что в этой жизни придется рассчитывать только на себя, а другой не будет. Остаться в поселке означало для него прожить загробную жизнь еще при жизни. Поэтому каждый свой поступок он оценивал с той точки зрения, насколько принятое решение или сказанные слова позволят ему, Коленьке, как можно дальше уйти от поселка как образа жизни и способа мышления. И каждый такой шаг, конечно же, был оправдан.

Но он всегда навещал маму, при каждом удобном случае, но случай представлялся не всегда, когда этого хотелось бы маме, но она говорила (конечно же, говорила), что все прекрасно понимает. Коленька не скупился высылать ей деньги. А когда мама болела, а случай не позволял ему приехать надолго либо приехать вообще, он покупал лекарства и оплачивал услуги сиделки и медсестры - соседки по лестничной площадки тети Любы.

Коленька не считал себя плохим сыном, да и не был таким. Мама и сама иногда думала о том, что было ошибкой осесть в маленьком городке, правильнее сказать, поселке, когда сама она родилась в большом городе и училась в столице, но кто же тогда, много лет назад, мог бы знать, что цветущий поселок с библиотекой, больницей и пластинками классической музыки в местном магазине через пару десятков лет превратиться в ловушку для ее единственного сына? Коленька с детства был слишком честолюбивый и энергичный, чтобы остаться с ней, в поселке, и найти себе здесь дело по душе, как нашла она.

Но сейчас, когда он думал об этой новой и, в общем-то, удавшейся жизни, едва ли не впервые, отвечая самому себе на вопрос о правильности своего поступка (разумеется, положительно), Коленька вдруг ощутил внутренний дискомфорт, и это чувство оказалось неожиданно неприятным. Хотя решение было правильным и очень нужным, потому что командировка в Лондон - это было действительно очень важно и нужно (и отказываться от нее было просто глупо), за время этой поездки произошло нечто настолько неправильное, что Коленька спросил себя, а так ли он был прав раньше?

Коленька вздохнул и прошелся по кухне, ему было душно, он открыл окно, попутно уколовшись о воспоминание о стеклопакете, который он обещал поставить, но так и не поставил, а теперь уже поздно - снова поздно. Открытое окно не принесло облегчения, гроза приближалась и давила духотой. Тогда он поискал в кухонных шкафчиках, может быть, остался коньяк: мама любила выпить немного коньяка на семейные, как она называла их, праздники, и Коленька привозил ей, по возможности, получше и подороже. Коньяк, конечно же, оказался. Причем последняя купленная им бутылка, из командировки в Грузию, осталась нетронутой, а бутылка прекрасного армянского коньяка была едва початой, и Коленька с этим новым неприятным чувством подумал, что отправлял маме коньяк, не ответив для себя на вопрос, а можно ли маме сейчас его пить.

Каждая новая мысль о маме казалась невыносимой, и Коленька сделал несколько длинных глотков прямо из горлышка, тогда боль отступила, и Коленьке даже показалось, что ушла насовсем. Он прошел в свою комнату - здесь все было таким же, как он оставил годы назад, когда после окончания школы уехал в столицу, поступать в институт. Уже на втором курсе он нашел работу и с тех пор ночевал в своей комнате, наверное, не более двух или трех раз, предпочитая приезжать в гости с утра и возвращаться домой вечером - хотя мама каждый раз просила его остаться. Если бы мама сняла со стен журнальные плакаты с героями фильмов, убрала его конспекты и книги, стереомагнитофон с колонками, доставшийся в наследства от отца, стопки кассет, пачки фотографий - в общем, все то, что напоминало Коленьке о его детстве, если бы мама сделала эту комнату максимально безликой, то Коленька, пожалуй, оставался бы в ней ночевать. Но мама не хотела убирать его вещи из комнаты, у мамы были свои причины, которые Коленька не хотел или не мог понять.

Но сейчас, когда он оказался среди знакомых с детства вещей, то вместо чувства неловкости, которое он испытывал здесь последние годы, ему показалось, будто бы он отказался когда-то от чего-то очень важного, что могло бы сделать его жизнь по-настоящему живой и полноценной. Коленька почувствовал, что вся его жизнь, так старательно, буквально по кирпичику, выстраиваемая им в течение трудных лет, трескается и рассыпается, как эта старая побелка на потолке. Он снова сделал два глубоких, жадных глотка, душистый, с легким терпким привкусом коньяк потек по подбородку.

Коленька утерся рукавом и, ухмыльнувшись, сел на старую кровать. Кровать, конечно же, скрипнула. Коленька смотрел на стены своей комнаты, на вещи, на мебель, как будто видел их впервые. Он снова усмехнулся, подошел к столу и подергал один из выдвижных ящиков, но ящик не поддался; тогда, опустившись на колено, Коленька что-то подвигал внутри тумбы, и тайник открылся. В этом ящике, будучи школьником, он хранил порнографические фотографии (которые сам же переснимал с таких же неясных снимков, оставляющих немало простора для фантазии, что же именно происходит на фотографии), а также несколько кассет, которые мать не должна была услышать. Все было на месте: и кассеты в пластмассовых коробках, и фотографии в плотном полиэтиленовом пакете из-под молока. Усмехнувшись, Коленька вытряхнул пакет на кровать, но на старое покрывало посыпались не фотографии, а деньги.

Ничего не понимающий Коленька перебирал пальцами купюры, тасуя и раскладывая их по номиналу, пальцы дрожали. Потом автоматически пересчитал, понял и вздрогнул. Поднявшись, Коленька механически распихал деньги по карманам.

"Вот к тебе и вернулась вся твоя сыновья любовь", - произнес в голове голос нового Коленьки, Коленьки-мучителя, который научился делать себе больно и теперь требует, чтобы Коленька жил, не имея возможности радоваться тому, чему привык радоваться, и продолжал находить удовольствие в словах и поступках, которые больше никогда не будут приносить удовольствия. Трезвый, несмотря на выпитый коньяк, наверное, впервые по-настоящему трезвый Коленька прошел через комнаты, не выключая электричества, запер дверь и спустился по четырем лестничным пролетам на родную улицу.

Гроза так и не началась, но духота все еще держала за горло, и Коленька передернулся от отвращения, когда почувствовал жирные капли пота, стекающие по спине, а передернувшись, он ощутил в кармане куртки бутылку коньяка, которую механически сунул туда вместе с деньгами.

И тут его окликнули.

На скамейке, среди нестриженных кустов акации, в которых Коленька играл еще ребенком, сидел его одноклассник, Вася Девятов, и покачивался в сумерках, как еще один куст на ветру. Коленька не любил ходить по улицам поселка, выходил только за хлебом или молоком, когда мама просила (поэтому он старался привозить хлеб с собой), но каждый раз, когда он выходил в магазин, то встречал либо Васю Девятова, либо Сережу Петрова. Вася Девятов, с серым лицом и оттопыренными ушами, вечно чесавшийся и засыпавший на ходу, просил у Коленьки сигарет, всегда вытаскивал из пачки две или три, и одну сигарету непременно ронял в грязь. Опухший Сережа Петров просил сразу денег, и ни с одним, ни с другим другом детства Коленька не горел желанием говорить. Но сейчас он уселся рядом с Девятовым на скамейку и протянул ему коньяк. Девятов негромко засмеялся и отпил, не прекращая свободной рукой чесаться где-то под футболкой.

- Жаль мне твою матушку, - сказал он, в несколько глотков прикончив бутылку.

- Да, жаль, - механически, не думая толком, ответил Коленька.

Они помолчали, говорить было, в общем-то, не о чем. Коленька посмотрел на Девятова, тот спал в сидячем положении, судя по уверенной позе, не в первый раз, только легко покачивался из стороны в сторону. Коленька толкнул его локтем, достал из кармана не глядя с десяток купюр и сунул Девятову в руку - тот раскрыл мутные глаза, тупо посмотрел на деньги, зажал их в кулаке и снова закрыл глаза. Он был далеко и очень давно, у Васи Девятого был свой способ сбежать из поселка.

Сумерки сгущались в темноту, и Коленька пошел в эту темноту, без мыслей и без цели. За окнами трехэтажных домов мерцали телевизоры, а за крышами возвышался так и не достроенный за все эти годы местный небоскреб, слабо подсвеченный уличными фонарями. Коленька вяло пытался вспомнить, когда и зачем его начали строить, почему забросили и в каком году это произошло, но не смог, и снова вернулся к туповатым, забраживающим в голове полумыслям. Как и в детстве, небоскреб был темный и страшный, и Коленька вспомнил, как насмотревшись фильмов ужасов в видеосалоне, который работал летними вечерами для отдыхающих на соседней турбазе, они с Васей Девятовым на спор пытались подняться по темным и при свете дня, но особенно зловещим после наступления темноты пролетам небоскреба - до самой верхней площадки, уходящей в пустоту. Матери ругались, Васю даже колотили дома, а колотили его часто и больно, но их с Коленькой все равно влекло к заброшенной многоэтажке, как непреодолимо влекло к отцовским сигаретам и дешевым фильмам ужасов.

Но ни разу, ни в один из поздних вечеров или ночей они не смогли заставить себя подняться до конца - каждый раз неизъяснимый ужас, охватывающий их по мере восхождения на каждую новую ступеньку все сильнее и сильнее, на третьем или четвертом этаже гнал их вниз, кричащих то ли от ужаса, то ли от восторга.

- Если я смогу, - сказал себе Коленька, - то у меня все по-прежнему будет хорошо.

И он побрел через пустырь.

Вход был завален строительным мусором и пустыми бутылками, и когда Коленька щелкнул зажигалкой, с громкими кошачьими воплями в темноту юркнуло несколько хвостатых теней. Он перелез через мусорную кучу, прошел через замусоренный холл и, замерев на несколько секунд у нижней ступеньки, как будто прислушиваясь к себе, начал подниматься. Он медленно преодолевал каждую ступеньку, сдерживая дыхание и по-прежнему прислушиваясь к себе, пока не понял, что пытается понять, страшно ему или не страшно. Коленька засмеялся и остановился на лестничном пролете покурить, он курил, выпуская дым в темноту, и думал о том, чего же он так боялся здесь в детстве, ведь ему совсем не страшно сейчас, вот только пустоту, образовавшуюся внутри, теперь вытесняет грусть.

Выбросив сигарету, Коленька бодрым бегом преодолел несколько пролетов, сбился с дыхания и, остановившись передохнуть, внезапно понял, что вокруг что-то изменилось. Он чувствовал нарастающую тревогу, которой не мог найти объяснения, ведь на первый взгляд вокруг него все оставалось таким же, как и несколькими пролетами ниже: серые ступени без перил, темные стены с более светлыми квадратами окон, сквозь которые пробивались лучи фонарей и свет луны, почему-то светившие одинаковым светом тревожного, розовато-желтого оттенка. Светом таких оттенков светят уличные фонари в кошмарных снах, вспомнил вдруг Коленька, когда действие кошмара происходит ночью. Ведь только на прошлой неделе они спорили в обеденный перерыв со знакомым оператором, как можно добиться такого цвета, но Коленька не понимал, о каких оттенках, жадно поедая солянку, говорил его знакомый оператор, но теперь Коленька увидел и понял.

Он снова почувствовал, как вдоль позвоночника скатываются капли пота, но теперь в кармане не было бутылки, а легкое коньячное опьянение улетучилось, уступив место ужасу, такому же липкому, как пот.

- Ну, нет, - сказал себе Коленька, стряхивая со лба холодные капли, - нет, неееет....

И он попёр на негнущихся ногах вверх, хотя от ужаса ему заложило уши звонким гулом, и каждая новая ступенька давалась с таким трудом, как будто бы к ногам были привязаны гири. Из-за этой тяжести в ногах Коленьке казалось, будто каждый раз, чтобы преодолеть новую ступеньку, ему приходится выше поднимать ноги. Но когда он наконец-то понял, что в окружающем его пространстве что-то сместилось, и что ему действительно приходится каждый раз поднимать выше колени, потому что каждая новая ступенька тоже становилась выше, Коленька дрогнул, и с воплем бросился бежать вниз, по ступенькам, которые с каждым шагом росли под его ногами - все выше и выше. Несколько последних пролетов он скатился по ступеням, как мяч, и выкатился на площадку перед домом, ярко освещенную фонарями. Строительный мусор под входом убрали, и в свете фонаря Коленька увидел лопоухого мальчика лет восьми, которого, крепко схватив за руку, нещадно била ладонью наотмашь такая же лопоухая, с широкими бедрами женщина.

- Не надо, Галя, - укорял ее знакомый голос, - ну, пожалуйста, не надо...

Коленька поднял на маму виноватый взгляд, мамины губы превратилась в два узких холодных ластика, но мама ничего ему не сказала, только взяла за руку, стараясь не сжимать его маленькие пальцы слишком сильно, и повела домой, а Коленька шел и, чтобы не думать о предстоящей трепке, думал лучше о том, что когда он станет взрослым, обязательно поднимется на самый верх.

Copyright (c) "Русский переплет"