КЛЮЧИК ОТ БЕССМЕРТИЯ

Михаил Шелехов

 

ПРОВИНЦИАЛЬНЫЙ ВЕСТЕРН

 

Душу мою крестили в городе Борисоглебске.

Мальчиком без фамилии я упомянут там.

Бабушка Евдокия украла меня из детской!

И тайком от родителей свезла на телеге в храм.

В послевоенное время в Бога никто не верил.

Носил разрывную пулю вместо креста отец.

Бабушка Евдокия, чтоб не будить зверя,

Одиннадцать лет молчала, пока не вырос юнец.

Когда мне сказала мама, пряча глаза и руки,

Что был я крещён однажды мальчиком лет пяти,

Я возгордился ужасно! И побежал к подруге,

Чтобы поведать про бабушку — романтический детектив!

Ни волоса не блестело на коже моей загорелой,

И знал я одну молитву — щуки и соловья!

И девочка хохотала, потому что хотела,

Чтобы медвежьи зубы носил, как охотник, я.

Но я не убил медведя, в русские веря сказки!

И не повесил жёлтый коготь орла на грудь.

Бабушка Евдокия, когда-то, боясь огласки,

Провинциальным вестерном мне указала путь.

Забыл я и вкус просфоры, и терпкий запах кагора!

Лишь помню, как грохотала и пела душа моя,

Когда, как индеец родины, скакал я в телеге гордо

С бабушкой Евдокией в неведомые края…

 

 

ИСТОРИЯ ЛЮБВИ

 

Он в атаку пошёл, он не знал ничего,

А попал под обстрел, как на чай к сатане.

Персонально из пушки стреляли в него,

Видно, очень понравился той стороне.

 

Как собрали его — по кускам, по частям —

И снесли в медсанбат, он на ладан дышал!

Но сестрицу увидел хорошую там

И, буквально в могиле, к ней клеиться стал.

 

— У меня организм, — он кричал, — пулемёт!

Я тебя уведу, я тебя украду!

Мы с тобою закатим такой Новый год,

Никаким проституткам не снилось в аду…

 

И сказала ему медсестра по культям,

Что поскольку снарядом его разнесло,

Надо резать и душу доверить врачам.

Если Бог не спасёт, то спасёт ремесло.

 

Он шептал неприличные байки сестре

И бессильной рукой за колено хватал.

И никак его смерть не брала на заре,

И никак хлороформ его душу не брал.

 

Как гвоздями Христа, так ремнями его

Прикрутили, распяли на паре досок!

И, как смертнику, чтобы не знал ничего,

Нацепили на голову грязный мешок.

 

И пока его резали — все, кто хотел, —

И бросали в ведро его бренную плоть,

Он зубами прогрыз свой мешок и — глядел,

Но сестру заслонял от солдата Господь.

 

— Отойди! — он хрипел и таращил белок.

И Господь отходил. И на место его

Приходил сатана, чтобы парень не мог

Медсестру соблазнить и не знал ничего.

 

Заорал он: — Снимите свой драный мешок!

Не хватало ослепнуть по вашей вине…

Но хирург запихнул в него пару кишок

И поставил скобы на дырявой спине.

 

Поломали пилу, хлороформ извели,

Кровь текла из него, как вода — в решето.

Медицинские братья на двор сволокли

Две руки, две ноги и ещё кое-что.

 

Он в мешке поседел, он на свет поглядел

И увидел сестру и её красоту.

— Приходи ко мне вечером! — он прохрипел, —

я тебя уведу, я тебя украду.

 

И когда уходил навсегда поутру,

Как младенец в пелёнки, завёрнут в бинты,

Он увёл за собой полковую сестру

По причине великой её красоты!

 

 

ПУТЕВОДИТЕЛЬ

 

Это кто? — Путеводитель. — А чего так поздно? — Надо.

И нечаянный проситель заявляется в мой дом.

То ли он телохранитель. То ли он посланец ада.

То ли шляться он любитель. Обмозгуется потом.

 

Но молчит ночной будильник. И разгадывай приблуду.

Если он шпагоглотатель, так нажрался всяких шпаг.

То ли он хранитель яда. То ли продаватель чуда.

То ли ворователь чада. Нету чада. И аншлаг.

 

Он сказал — путеводитель. Только врут всегда словами.

Это чтобы оглоушить. Это чтобы я пустил.

Никуда уже не надо. Я на дне природы житель.

Я ещё не протоплазма. Но уже не крокодил.

 

Кофе будешь? — Кофе буду. Вместо сахара изюму

Насыпаю на сосновый и такой весёлый стол.

Кофе пити, не курити, ничего не говорити.

И ногой стучати в ногу. Хорошо. Не балабол.

 

Сколько их прошло ночами через дом — чужих и нищих,

Длинноносых, чёрных, диких, не глядящих на меня.

Вот такой мне выпал домик. На заброшенном кладбище.

На военном пепелище. На костях иного дня.

 

И встречаю-провожаю, чаем чёрным угощаю,

Я в кастрюле на два литра для себя его варю.

И молчу, ногой качаю, разъяснения не чаю,

Курагу, изюм и финик сыплю в очередь свою.

 

Посидят, да и исчезнут. Только холод некой бездны

Налетит и ухмыльнётся. И растает в темноте.

Я давно не сплю ночами. Спать ночами бесполезно.

Я, конечно, не железный. Но воспитан в доброте.

 

То ли люди, то ли звери через дом идут, как в двери,

И живу я приживалом, как вратарник при вратах.

Чай гоняти. И молчати. И ногой, ногой качати.

И навеки провожати. Не испытывая страх.

 

Все прошли — не воротились. Просидели — промолчали.

Море чаю перепили. И пропали. В тьму и свет.

Это кладбище ночами, через дом идёт ночами,

Не какими-нить костями, а гостями — лучше нет.

 

Жили-были, жили-были. А однажды всех убили

И в песочек положили в три-четыре этажа.

Но могущественный кто-то их востребовал из пыли.

И пошло за телом тело, за душой пошла душа.

 

И с седою бородою я однажды дом закрою.

И протоптанной дорожкой я исчезну невзначай.

Это кто? — Путеводитель — скажет дом в ночи герою.

Где хозяин? — Не вернётся. Сам вари, бродяга, чай

 

 

СОЛДАТСКОЕ ЖИТО

 

…Но однажды труба запоёт под землёй!

И — очнутся в могилах полки.

И — потянутся руки за отчей сохой,

Да истлели в земле сошники…

И разведка пойдёт — и вернётся пустой.

Но отыщут в земле коваля.

Молодой и хромой, с бородой золотой…

И — просветится горном земля!

Из осколков войны, из зубов чужины,

Из болотистой ржавой реки

Накует он орал для родной стороны!

И — возьмутся за сохи полки!

И распашут отчизну навстречу корням,

И — железное жито взойдёт!

И споёт оно славу солдатским костям

Через все небеса напролёт…

Сева Арматурин

 

* * *

Когда возвратимся…

А. Тарковский

 

Не с войны мы вернулись. Но с бранью покрытого поля.

Или нет: мы честнее, откуда вернулись — не помним.

Чуждо нам говорить, что там петь, о забытых героях,

чьи останки утрачены в пыльной воде.

 

Мы вернулись, но, странно, не стали ни капли спокойней.

Только серой корой испещерились выше надбровий

да глазами простывшими белим и суше, и строже,

словно ветер всю мокредь повыдул из нас.

 

И вступая в жилища к чужим нашим жёнам,

но любимым, как те, мы, полмира ища, удивлённо

всё находим полмира, не больше, в душистых причёсках,

понимая: нет места вселенной в нас…

 

Потому что я видел, и слышал, и делал такое! —

Всё на том — без войны искорёженном бранями поле.

 

 

* * *

Три стопки книг, полстопки выпить,

бывалый стол, стоваттный свет.

Пишу — чтоб жить, не чтобы выжить:

как будто сплю. Меня как нет:

 

ищите мощи в склепах стен.

Проём окна — на снежный город.

В ветвях (махровый неоген),

Как стон в подушке, тонет молот

 

машин, сапог — потребность граждан…

 

Но зримый рай — как сказка: ложь!

Рвануть окно — и плюнуть дважды,

и в третий раз… Схвативши ствол,

пальнуть по гроздьям — отряхнуть,

очистить суть от наносного,

пускай прекрасного, как суть…

 

И есть за стол смиренно снова.

 

 

* * *

Когда помру — так что, вперекосяк

пойдёт структура мирозданья?

Взорвётся гроб, и с ним в обломки зданья?

Объявят в розыске: пропал? Или иссяк?

 

Вздохнув, ругнётся сотоварищ.

Другой, поэт, высокий сморща лоб,

народной горькой мути — хлоп!

Девчонки в слёзы… Только калеч —

 

Участник войн, ЧП, забытый командир,

до дна родной души просветит:

«Земли поверхность… Обло… Те и эти…

А ни за что!.. Гвадалквивир…»

 

 

* * *

Я буду богатым праздным!

Вольются в меня силы мира,

как реки втекают в моря,

моря — в океаны. На сушу! —

 

нахлынем на сушу телами,

прибоем источим граниты!

Я сделаю, что ты захочешь,

А ты — только то, что хочу

я!

 

Нет воле могущих предела,

нет места гигантским подошвам

на точечной нашей Земле! —

как в комнатке этой убогой

 

нет места широким углам,

хозяйку зовут Степанидой,

собачку Дружком, а котёнок —

нет в мире умильней существ…

 

 

 

Юрий Беличенко

 

* * *

Я помню первый год от сотворенья мира.

Царапинами пуль помечена стена.

«Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...» —

Учительница нам читает у окна.

Нам трудно постигать абстрактную науку.

И непривычен хлеб. И непонятен мир.

И Витька, мой сосед, приподнимает руку,

И задаёт вопрос: «А что такое сыр?..»

То было так давно, что сказка современней,

Сквозь годы протекло, растаяло в судьбе.

Но бабушка и внук однажды в день осенний

Вошли за мной в трамвай, бегущий по Москве.

Бульварами идти им показалось сыро.

Ребёночек шалил. И бабушка, шутя,

«Вороне где-то Бог послал кусочек сыра...» —

Прочла, чтобы развлечь игривое дитя.

Я опустил глаза, и память, будто внове,

Пересекла крылом родительский порог...

А мальчик, перебив её на полуслове,

Потребовал: «Скажи, а что такое Бог?»

 

 

* * *

По выходным, когда его просили,

Хоть старым был и за день уставал,

Колхозный кучер, Ващенко Василий,

Военные иконы рисовал.

Ещё казались вдовы молодыми,

Ещё следили за дорогой мы.

Ещё витала в сумеречном дыме

Печаль вещей, покинутых людьми.

А дед Василий — памятники строил.

Он выпивал, но дело разумел.

Он как художник, — ничего не стоил,

Но ключик от бессмертия — имел.

По имени погибшего солдата

Он брал сюжет. И посреди листа

Изображал Николу с автоматом

И рядом с ним с гранатою — Христа.

Мы шли к нему. Нам странно это было.

Но вот стоишь — и глаз не отвести,

Увидев меч в деснице Гавриила

И орден Славы на его груди…

 

 

* * *

Что ты заводишь песню военну

Флейте подобно, милый снигирь?..

Г. Державин

 

С утра морозно. Над домами

дымы стоят веретеном.

Снигирь в гусарском доломане

клюёт рябину за окном.

В снегах, вдали от жизни светской,

от службы царской ли, советской,

по чьей-то воле иль вине

отставлен — я живу, как пленный,

сменив суровый шарф военный

на разгильдяйское кашне.

Судьбе и веку благодарный,

почти не явленный числом,

осколок рати легендарной,

зачем-то пущенной на слом,

я не ищу в себе героя.

Я лучше печку растоплю.

Музы́ку нежную настрою

да бабу снежную слеплю.

Да на границе огорода

для снега выстрою заплот...

Когда в России нет народа —

то каждый сам себе народ.

А куст рябины, чуть оттаяв,

с ветвей отряхивает лёд...

Снигирь клюёт — как Чаадаев

своё отечество клюёт.

О, сколько их, таких свободных,

страну клюющих задарма,

отменно умных, благородных,

но всё же сдвинутых с ума,

казнимых, каторжных, болящих

родило в замыслах благих

свободу блуда — для гулящих,

свободу слова — для глухих!

Обманы те и те порывы,

увы, я знаю по себе.

вот живу теперь как рыба

с крючком на порванной губе.

Неволи нет. И нет желаний

вменять порядок мировой.

А день уходит за елани...

Лети снигирь, пока живой!

Лети над изморозью пенной,

калину сладкую ищи.

Но только больше песнь военну

на русской флейте не свищи!

 

 

ТАМАНЬ

 

Отложи карандаш, и сознанье своё не тумань!

Жизнь и так не длинна. Но покуда она ещё длится —

Различаешь — опять: где-то около сердца Тамань,

Как тяжёлая рыба в придонной крови шевелится.

А придонная кровь — это вовсе не квас, и не чай —

У неё накопились привычки к серьёзным нагрузкам.

Значит, снова пора археологу крикнуть: «Встречай!»

И поехать к нему, просочась через горлышко узко.

Он имеет привычку портвейном споласкивать рот,

Говорить торопливо и жить в прибережных кошарах.

Он потащит в раскоп, где он роет столетья, как крот,

И покажет следы миновавших людей и пожаров.

Он, наверно, один из оставшихся в жизни людей,

Чья свобода легка, а рука и судьба непродажны.

Да, я помню, что здесь напрягал паруса Одиссей —

Но пускай говорит! — мне его останавливать страшно.

А потом мы лежим с опрокинутым в небо лицом

Среди хора сверчков и мерцающих крапинок света,

Различая вопрос, задаваемый людям Творцом,

На который мы оба пока что не знаем ответа.

Приминая полынь, погрузившую корни в века.

Отыскав звездолёт на светлеющем небе лиловом.

Хорошо понимая, что здешняя жизнь коротка,

Но она, говорят, иногда продлевается словом.

А на север — Мстислав на касога уводит полки.

И куда-то на юг проплывают суда из Ростова.

И степной паучок оплетает слюной черепки,

Огребённые здесь за века до Рожденья Христова.

И на свежих могилах кузнечики звезы куют.

И советские звёзды на красных холстах выгорают.

И колючие травы казачеству славу поют.

И залётные ветры в проливе рубашки стирают...